Роман Гуль. Азеф

---------------------------------------------------------------
     <i>ИЗДАНИЕ 4-е ИСПРАВЛЕННОЕ</i>
     ИЗДАТЕЛЬСТВО "МОСТ"
     Оригинал этого файла находится на www.ldn-knigi.narod.ru ? http://www.ldn-knigi.narod.ru
     OCR: Nina Dotan 03.2001
---------------------------------------------------------------


        ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН




        ОБ ЭТОЙ КНИГЕ
     Книга "Азеф" это - переработка  моего романа "Генерал БО".  Об  истории
этого романа  и о том, почему  я его  сейчас выпускаю,  я хотел бы  сказать.
По-русски первым изданием в двух  томах "Генерал БО"  вышел в Берлине в 1929
году в издательстве  "Петрополис". Книга быстро  разошлась.  В  том же  году
"Петрополис" выпустил второе издание в одном томе. "Генерал БО" имел успех и
на  иностранных  языках.   В  1930  году  он  вышел  по-немецки,<sup>1</sup>
по-французски,<sup>2</sup>   по-латвийски<sup>3   </sup>и   двумя  изданиями
по-английски, в  Англии  и  Америке.<sup>4</sup>  В  1931  году роман  вышел
по-испански.<sup>5</sup>  В  1932-м  - по-литовски<sup>6</sup>.  В  1933-м -
по-польски.<sup>7</sup>  Кроме  изданий книгами  "Генерал  БО"  печатался  в
нескольких иностранных газетах.
     <sup>1</sup>  ROMAN GUL, <i>Boris  Sawinkow.</i>  Der Roman eines Terroristen.
Autorisierte  Uebersetzung  von  F. Frisch.  Paul  Zsolnay  Verlag.  Berlin-
Wien-Leipzig. 1930.
     <sup>2</sup>  ROMAN  GOUL.  <i>Lanceurs  de  bombes. Azef.</i> Traduit  par N.
Guterman. Librairie Gallimard Paris. 1930.
     <sup>3</sup>  ROMANS GULS. <i>Kansas  organizacijas generalis.</i> Romans.  Ar
autora  atlauju tulkojis  Valdis Grevins. A. Gulbia Eomanu biblioteka. Riga.
1930.
     <sup>4</sup>  ROMAN  GUL.  <i>General Bo.</i>  Authorised  Translation  by  L.
Zarine. Edited by Stephen Graham. Ernest Bonn Limt. London. 1930.
     ROMAN  GUL.  <i>Provocateur.</i> A  Historical Novel  of  the Russian  Terror.
Authorised  Translation by L. Zarine. Edited with an Introduction by Stephen
Graham. Harcourt, Brace and Company, New York. 1930.
     <sup><i>5</i></sup> ROMAN  GOUL.  Los  <i>Lanzadores  de bombas.  Azef. Savinkov.</i>
Traducido por Amando Lazaro у Ros. Zevs Editorial. Madrid. 1931.
     <sup>6</sup> R.  GUL.  <i>Sprogstancios  bombos.</i>  Romanas. Pirmoji  Dalis.
Verte P. Kezinaitis. Kaunas. 1932.
     <sup>7</sup> ROMAN GUL. <i>General Bo.</i> Powiesc.  Przelozyla  z rosyjskiego
Halina Pilichowska Towarzystwo Wydawnicze "Roj", Warszawa. 1933.

     Не так давно мои знакомые американцы, побывавшие в  Варшаве, рассказали
мне,  что мой  роман "Генерал БО" в  переводе Галины Пилиховской переиздан и
сейчас продается в Польше. Выпустило его в 1958 году издательство "Ksiazka i
Wiedza". Переиздание это сделано без моего разрешения и без моего ведома.
     Задолго  до   последней  войны   русское  издание  "Генерала  БО"  было
распродано.  Книга  исчезла  с  рынка.  Тоже  произошло   и  с  иностранными
изданиями.  Но  не   только  это  побудило  меня  выпустить   ее   сейчас  в
переработанном виде. Роман  "Генерал БО"  я писал больше  тридцати лет  тому
назад.  И несмотря на его несомненный успех, этот роман уже давно, когда я о
нем думал,  причинял мне некое  "авторское страдание".  В молодости, когда я
его писал, я писал  его  с свойственными именно молодости  (и  вероятно даже
обязательными  для молодости)  языковыми и стилистическими  вычурностями,  с
какой-то внутренней потребностью "посягнуть на классическую фразу".  С  этим
естественно  связывалось многое  ненужное (на мой теперешний взгляд) в общей
композиции романа и  в  его структуре. Прошли годы. Все эти "посягательства"
теперь не  вызывают во мне ничего кроме  чувства неловкости  и досады. И вот
мне захотелось привести книгу в порядок и прежде всего дать ей - простоту  и
ясность в стиле и композиции. Это было одним  из побуждений к переработке  и
изданию.
     Другим (и решающим)  толчком - оказалась статья известного французского
писателя,  лауреата  премии  "Фемина",  Кристиана   Мегрэ   в  еженедельнике
"Карефур" от 24  августа 1955 года. Статья эта<sup>8</sup> попала мне в руки
совершенно случайно, здесь,  в  Нью-Йорке, у моих знакомых. Ни один  отзыв о
моем романе  (а их было  много  на разных языках) не был мне так ценен,  как
статья Мегрэ, неожиданно появившаяся через 25 лет после выхода романа! Мегрэ
написал  эту статью  по  поводу конкурса переводных книг в Париже.  Для меня
статья  ценна и отзывом Андрэ Мальро и тем, как Мегрэ поставил "тему Азефа",
проведя ее в современность. Я приведу статью Кристиана Мегрэ.
     автор<sup>

     8</sup> Christian Megret. Un Malraux-Camus avant la lettre. A propos de
la selection des douze  meilleurs romans etrangers. "Carrefour", le 24 Aout.
1955.



        ПРЕДШЕСТВЕННИК МАЛЬРО-КАМЮ
     Трудно понять, как ценное литературное произведение может пройти в наши
дни незамеченным.  Соревнование  издателей,  множество  литературных премий,
обилие  критики,  специалисты  по  рекламе,  все  это  предполагает   скорее
возможность переоценить то или иное произведение литературы, чем недооценить
его.  По-моему,   нет  больше  писателей,  которые,  как   Стендаль,  должны
довольствоваться лишь посмертной славой. Но, конечно, есть  много писателей,
даже пользовавшихся успехом, и тем не менее обреченных  на забвенье... У нас
нет больше  неизвестных  писателей, но  у нас  есть  писатели  несправедливо
забытые...
     Эти мысли  пришли мне  в голову,  когда  я недавно прочел  составленный
знатоками-жюри, список "двенадцати  премированных лучших иностранных романов
этого века". Ничего  не скажешь  о  гигантах  времен,  предшествовавших 1914
году:
     Диккенс, Толстой, Достоевский -  их значение  общеизвестно. Но вот  что
надо сказать о замечательных иностранных книгах периода между двумя войнами:
молодое поколение их больше не читает. Я спрашивал нескольких молодых людей.
Они просто  даже не знают Конрада,  Мередита,  Сэмуэля  Батлера, которыми мы
восторгались  в  30-х  годах  и  которых потом затмили Фолкнер,  Дос Пассос,
Хемингуэй. Я перечитал Конрада, Мередита и Сэмуэля Батлера и мне показалось,
что "Лорд  Джим", "Эгоист",  "Эревон"  ничуть не  утратили  своей прелести и
являются  прекрасным источником  увлекательного чтения  для нашей  молодежи,
которая питается главным образом, если не исключительно, Кафкой.
     Потом,  роясь  в одной  библиотеке  на запыленных  полках  произведений
1930-х годов,  я натолкнулся  на совершенно  замечательную и  совсем забытую
книгу, автор которой не оставил своего имени в памяти читателей. Несмотря на
ее толщину, я снова прочел ее в один присест и с тем же восторгом, как и при
первом чтении  ее,  двадцать  лет тому назад. Это  был "Азеф" Романа Гуля. О
Романе Гуле я  мало  знаю. В то время наши  издатели еще не подражали  своим
англо-саксонским  коллегам,  у  которых  есть  хорошая  привычка  давать  на
суперобложке биографические данные об авторах. Все  что я знаю, это то,  что
Роман  Гуль  -   русский,  что  он  был   в  Пензенской  гимназии  товарищем
Тухачевского, маршала,  возглавлявшего Красную армию и расстрелянного в 1937
году, биографию которого Гуль написал, и что Гуль жил в Париже.


     <i>Исторический документ и одновременно произведение искусства</i>

     Но я  помню, как  Мальро очень высоко оценил "Азефа". Часто  говорят, о
критическом  чутье  Андрэ Жида и недостаточно  - о чутье Мальро, этого  тоже
большого открывателя  талантов.  Это Мальро  поставил  на должное  (одно  из
первых)  место  американского романиста Дашиэля  Хаммет,  тоже неизвестного.
Мальро так восторгался "Азефом" потому, что  персонажи этого романа, русские
социалисты-революционеры  и  террористы начала  века  были  прототипами  его
героев из "La Condition  Humaine". Основное дело Азефа  -  убийство министра
Плеве  предвещает 1917 год,  революцию в Шанхае  и все  последующие события,
заставившие  Мальро  сказать, что мир начинает быть  похожим на его книги. И
именно в "Азефе" мы находим первые наброски этого мира.
     Роман "Азеф" ценен потому, что эта книга пророческая: русский терроризм
1900-х годов - это  начало пути к тем "Десяти дням, которые потрясли мир", и
после  которых мир  никогда  уже не пришел  в себя.  Это  -  романсированный
документ с  историческими  персонажами, некоторые  из которых были еще живы,
когда  книга вышла в свет. Могут сказать, что книги такого рода  слишком еще
близки  к  изображаемым  событиям, чтобы не стать  эфемерными, что последняя
война породила такие же книги, как "Сталинград" Пливье,  "Капут"  Малапартэ,
которые едва ли будут перечитываться, и что именно этим может быть объяснено
и  оправдано и забвение романа "Азеф". Ну  да! Я все это хорошо знаю. Такова
судьба  многих   литературных  свидетельств.  Но   "Азеф"  это   не   только
документальный роман, это и произведение  искусства и искусства совершенного
и очень личного.
     Каждая  глава  романа  разделена  на  отрывки,  иногда очень  короткие,
несвязанные друг с другом, переносящие читателя  от одного лица к другому, с
одного места  на  другое, и эти места совершенно  разны, потому что  русские
террористы начала  столетия много путешествовали: из Петербурга в Сибирь, из
Женевы -  в Париж  и  в  Москву. Этот  прием напоминает  "синхронизацию" Дос
Пассоса, его же повторил  и Сартр в "Путях  к свободе". Но у Гуля этот прием
совсем не отнимает  художественной тонкости и всегда мотивирован содержанием
романа. Это единство того, о чем писатель рассказывает с тем, как он об этом
говорит,  характеризует  Гуля,  как  большого  романиста.  Роман  Гуль  тоже
мастерски  владеет  даром  описания, всегда  объективного  и  острого. В его
романах  множество подробностей,  но никогда  нет ничего лишнего. Это обилие
связанное со скупостью средств изображения - другой признак мастерства.


     <i>Незабываемые фигуры</i>


     В  "Азефе" есть  совершенно  незабываемые  фигуры. Сам Азеф,  огромный,
тучный, гнусавый, на  тонких  ногах, с маленькими  руками и ступнями; Азеф -
глава  террористической  организации и  одновременный  агент  полиции; Азеф,
распределяющий  в своих тонких расчетах, какие покушения он проведет и какие
выдаст Охране; Азеф - совершенное воплощение отталкивающего  образа двойного
агента.  Это тип  людей, которых теперь мы узнали в  бесчисленных варьянтах.
Только своим  чудовищным обликом Азеф  превосходит всех этих эпигонов второй
мировой войны.  Он  положил  начало  этому типу двойных  агентов, по крайней
мере, если не в истории, то в литературе.
     Борис  Савинков -  глава  боевой  организации,  фигура  привлекающая не
меньшее внимание,  чем и фигура Азефа. Его маскарад в заговоре на Плеве, его
перевоплощение в элегантного, богатого англичанина, представителя британской
велосипедной  фирмы.  Он  -  дэнди,  дилетант  и в то  же  время  убежденный
революционер.  Он любит женщин и ночные кабаки. Это  тип  бунтаря-дворянина,
возненавидевшего  класс, к  которому он должен бы был  принадлежать по своим
вкусам. Он  упорен  в  революционной  борьбе  и  скептик относительно  целей
революции. Он не идеалист,  как  его товарищи по террору, которые  все более
или менее  романтики. И все  же он не нигилист. Это тонкая, сложная  и яркая
натура... Борис Савинков это "L'homme revolte" Камю.
     Другие многочисленные действующие лица романа показаны не менее живо. У
каждого  свой  характер, свой мир  идей,  свои  мечты. Достижение  автора не
умаляется тем, что он взял материалом романа действительность. Он не исказил
ее  и сумел создать  художественные образы. Но  если  бы даже  автор дал нам
только  образы Азефа и Савинкова, которые он превратил в человеческие "типы"
Роман Гуль вполне заслужил бы того, чтобы не быть забытым.
     Интересно, как бы встретила публика переиздание "Азефа".

     <i>Christian Megret</i>

     <i>"Глухо стукнет земля,
     Сомкнется желтая глина
     И не станет того господина,
     Который называл себя я".</i>
     <i>Б. Савинков</i>


     <I>ГЛАВА ПЕРВАЯ</I>

        1

     Едучи с Николаевского  вокзала по Невскому, Борис Савинков улыбался. Он
не  знал -  чему?  Но  не  мог  сдержать  улыбку. Потому,  что  улыбался  он
открывающейся  жизни.  Возле Александровского  сада  Савинков,  оглянувшись,
увидел темно-бурый  Зимний дворец, во всем его расстреллиевском великолепии,
озаренный солнцем.
     2
     Во   дворце,  в   кабинете  императора,   выходящем   окнами  на  Неву,
статс-секретарь   Вячеслав   Константинович  Плеве  докладывал  о  мерах   к
подавлению революционного движения в стране. Император знал, что именно  он,
Плеве, будучи директором департамента полиции раздавил революционеров.
     У  статс-секретаря  умное лицо.  Топорщащиеся усы. Энергический взгляд.
Плеве докладывал  императору быстро, горячо говоря.  Но Плеве казалось,  что
император, не слушая, думает о постороннем.
     Император кивал  головой, задумчиво говорил: - Да, да.  И снова забывал
голубые глаза на твердом лице статс-секретаря.
     3
     Извозчик  ехал по  Среднему проспекту  Васильевского  острова. Глядя по
сторонам,  Борис  Савинков  увидал  объявление,  на  бечевке  спускающееся с
балкона третьего этажа  серого, запущенного дома. Савинков,  указав на него,
ткнул извозчика в спину.
     По высокой, винтовой,  полутемной лестнице он поднялся  на третий этаж.
Пахло запахами задних  дворов.  Но дома на Среднем все одинаковы. И Савинков
дернул пронзительно заколебавшийся в доме звонок.
     Дверь не отворялась. За ней даже ничего не было слышно. Савинков дергал
несколько раз.  Но когда хотел уж  уйти, дверь  порывисто  распахнулась.  Он
увидел  господина  в  пиджаке,  без воротничка, с безумными  глазами. Минуту
господин ничего не говорил. Потом произнес болезненной скороговоркой:
     - Что вам угодно, молодой человек?
     - Тут сдается комната?
     Человек  с  сумасшедшими  глазами  не  мог  сообразить сдается  ли  тут
комната. Он долго думал. И повернувшись, пошел от двери крикнув:
     - Вера, покажи комнату!
     Навстречу  Савинкову вышла девушка,  с  такими же  темными  испуганными
глазами. Она куталась в большую шаль.
     - Вам комнату? - певуче сказала она. - Пожалуйста проходите.
     -  Вот, - проговорила девушка, открывая дверь. Комната странной  формы,
почти полукруглая. Стол с керосиновой лампой,  кровать, умывальник. Савинков
заметил в девушке смущение. "Наверное комнат никогда не сдавала".
     - Сколько стоит?
     -  Пятнадцать  рублей,  но  если  вам  дорого...  Девушка,  смутившись,
покраснела.
     - Нет, я беру за пятнадцать, - сказал Савинков.
     - Хорошо, - и девушка, взглянув на него, еще больше смутилась.
     4
     Императорский  университет показался Савинкову  муравейником, в котором
повертели палкой. Съехавшиеся со всей России студенты негодовали потому, что
были молоды. В знаменитом коридоре  университета  горела  возмущением толпа.
Варшавские  профессора  послали  министру  приветствие  по  поводу  открытия
памятника генералу  Муравьеву, усмирителю польского восстания.  И  от давки,
волнения,  возмущения,  Савинков   чувствовал,  как  внутри  у  него  словно
напрягается   стальная  пружина.  Он   протискивался  в  аудиторию.   Вместо
профессора  Фан  дер Флита на кафедру  взбежал студент в  русской  рубашке с
закинутыми назад волосами, закричав:
     - То-ва-ри-щи!
     Савинкова  сжали  у   кафедры.  Он  видел,   как  бледнел  оратор,  как
прорывались  педеля,  а  студент  кричал   широко   разевая  рот.  Аудитория
взорвалась  бурей аплодисментов молодых рук. У  Савинкова похолодели ладони,
внутри  острая  дрожь.  Взбежав на  кафедру,  он крикнул  во  все  легкие: -
Товарищи! - и начал речь.
     5
     За  окном  плыла  петербургская  ночь.  От  возбужденья речью,  толпой,
Савинков  не спал. Возбужденье переходило в мысли о Вере. Она представлялась
хрупкой,  с испуганными  глазами. Савинков ворочался  с боку на бок. Заснул,
когда посинели окна.
     Утром Вера  проводила  теплой рукой по  заспанному  лицу, потягивалась,
натягивая на подбородок одеяло. За стеной кашлял Савинков.
     - С добрым утром, Вера Глебовна, - проговорил весело в коридоре.
     - С добрым утром, - улыбнулась Вера, не зная почему,  добавила:  - А вы
вчера поздно пришли?
     - Да, дела все.
     - Я слышала, выступали с речью в университете - и не дожидаясь оказала:
- Ах, да, к вам приходил студент  Каляев, говорил, вы его знаете, он сегодня
придет.
     - Каляев? Это мой товарищ по гимназии. Вера Глебовна.
     Смутившись под пристальным  взглядом, Вера легко заспешила по коридору.
А  когда шла на  курсы,  у Восьмой линии  обдал ее снежной, за ночь выпавшей
пылью   сине-кафтанный   лихач.   И  эта   снежная  пыль   показалась   Вере
необыкновенной.
     6
     Студент  Каляев  был  рассеян.  Долго путался  в  линиях  Васильевского
острова. Даже на Среднем едва нашел нужный дом.
     На столе  шипел  самовар.  Горела  лампа  в  зеленом, бумажном абажуре.
Савинков резал хлеб, наливал чай в стаканы, слушал Каляева.
     - Еле выбрался,  денег, понимаешь,  не было, уж мать где-то заняла -  с
легким польским акцентом говорил Каляев.
     - С деньгами, Янек,  устроим. Университет, брат,  горит!  Какие сходки!
Слыхал о приветствии профессоров?
     У Каляева светлые, насмешливые глаза, непохожие на быстрые, монгольские
глаза Бориса. Лицо некрасиво, аскетически-худое.
     - Рабы... - проговорил он.
     - Единственная революционная организация это -  "Касса". Я войду и тебе
надо войти, Янек.
     Каляев был задумчив, не сводя глаз с абажура, он сказал:
     - Вот я ехал сюда в вонючем вагоне, набит доверху, сапожищи, наплевано.
Всю ночь не спал. А на полустанке вылез, - тишина, рассвет, птицы поют, стою
у поезда и всей кожей чувствую, до чего жизнь хороша!.. а приехал - памятник
Муравьеву,  жандармы,  нагайки, -  Каляев  махнул рукой, встал,  заходил  по
комнате.
     Над ночной стеной  серых,  грязных  домов, в  петербургском небе горело
несколько звезд.
     - Горят  звезды, - тихо сказал Каляев, глядя в окно, - в небе темно,  а
звезды все-таки есть. Горят и не гаснут. Савинков, смеясь, обнял его.
     - Ты поэт, Янек! Хочешь прочту тебе свое последнее cтихотво-рение?
     В  зеленоватом,  от  лампы,  сумраке  Савинков  закинуто встал, зачитал
отрывисто:
     "Шумит листами
     Каштан
     Мигают фонари
     Пьяно.
     Кто то прошел бесшумно
     Бескровные бледные лица
     Ночью душной в столице
     Ночью безлунной
     Полной молчанья
     Я слышу твои рыданья
     Шумит листами
     Каштан
     Пьяно,
     А я безвинный ищу оправданья".
     - Хорошо, по моему, - улыбаясь сказал Каляев.
     Знаешь кого я люблю?
     - Кого?
     - Метерлинка.
     7

     Вера знала его быстрые шаги по коридору. Знала, что торопливо  отпирает
дверь. Савинков знал,  почему торопился  со  сходки.  Поднимаясь,  внутренне
проговорил:-"В окне  свет".  - Войдя,  услыхал:  - Вера поет  вполголоса  за
стеной. И чем слышней пела Вера, тем сильней хотелось ее видеть.
     Мотив кончился. Потом возник. Савинков услыхал: мотив пошел в столовую.
Снова стал приближаться. Когда был у двери, Савинков распахнул:
     -  Как  вы  напугали  -  вздрогнула  Вера. Движенье  было:  поддержать.
Савинков сказал:
     - Я только что пришел, зайдите, Вера Глебовна, посидим.
     Вера волнения его не видела.
     - Вы сегодня не ходили на курсы?
     - Почему?! Была.
     - Ах были? Слушали Лесгафта, он любимец курсисток...
     - О Петре Францевиче так стыдно говорить.
     - Почему?
     С Шестой линии со  звоном, грохотом, вывернувшись,  загремели пожарные.
На далекой  каланче  запел жалобно  набат.  Вера  обрадовалась пожару,  чтоб
встать. Подойдя к окну, сказала:
     - Пожар.
     -Да.
     В  темноте, среди белого снега, с  факелами, по улице скакали пожарные.
Бежали люди. Сзади смешно ковыляла толстая женщина с палкой.
     - Где-то горит, - проговорил Савинков. Вера чувствовала, он так близко,
что  нельзя  обернуться.  Вера  не успела подумать,  хотела  закрыть  глаза,
вырваться, повернуться. Вместо этого  -  закружилась голова. Савинков, держа
ее,  целовал  глаза, щеки,  руки. Вера  почувствовала  запах одеколона.  Что
говорил,  не разбирала. Видела что бледнеет,  став необыкновенно близким. И,
почувствовав,  что  под  шепот  падает,  Вера  закрыла  глаза. Не  испытывая
счастья, обхватила его за плечи.
     8
     На Подъяческой у курсистки Евы Гордон  бушует  собрание. Комната тяжело
дышит  дымом.  Но квартира  безопасна.  Потому  так и  спорят  члены  кружка
"Социалист".  Брюнетка  с жгучим семитским профилем, Гордон стоит  у  двери.
Посредине  жестикулирует  марксист-студент   Савинков,  требуя  политической
борьбы,  сближения с народниками. Слушает  рабочий  Комай, упершись руками в
колена,  с  лицом,  словно  вырубленным  топором. Курит  студент  Рутенберг.
Поблескивает черным пенсне  краснорыжий  человек  средних  лет с  лошадиным,
цвета алебастра,  лицом М.И.  Гурович,  сидит он  возле  рабочего Толмачева,
смуглого  цыгана  защепившего  складкой   переносицу,   чтобы  лучше  понять
Савинкова.
     Савинков  говорит о борьбе,  о  терроре.  Приливает  к сердцу Толмачева
тоска. Хлопает в мозолистые ладоши. И Гурович аплодирует, крича:
     - Правильно!
     - Товарищ Гурович,  тише!  -  машет хозяйка, - вот уж какой  вы,  а еще
старший.
     - Ах, что вы товарищ Гордон!
     - Правильно, Борис Викторыч! - кричит  Комай. Савинков протягивает руку
за остывшим чаем. Но руку горячо жмет Гурович.
     - Удивительно говорите, большой  талант, батюшка, - отечески хлопает по
плечу.
     - Расходитесь, расходитесь товарищи...
     - Не все сразу.
     - Вам на петербургскую, товарищ Савинков? Савинков и Гурович выходят  с
Подъяческой. Оба  чувствуют, как было накурено  в комнате. Охватила  сырость
ночных мокрых тротуаров. А Ева Гордон открывает окно. И зелено-синим столбом
тянется дым кружка "Социалист" вверх, в побледневшую петербургскую ночь.
     9
     Из-за  Невы  бежал  синеющий рассвет,  дул  крепкий  приневский  ветер,
Гурович  в темно-синем  халате  с  пушистыми кистями  сидел,  задумавшись, в
кабинете. Эту весну он решил провести в Крыму.  Лицо было  сосредоточено. Он
что-то обдумывал.  Потом  на листе ин-фолио вывел - "Директору  департамента
полиции по особому отделу".
     Просторная  квартира  выходила   на  набережную.  Нева  просыпалась.  В
елизаветинские  окна вплывало  солнце,  заливая  Гуровича  за  столом  ярким
светом.
     10
     Вера была счастлива. Брак с  Борисом иначе  нельзя было назвать. Но все
же малым углом  сердца хотела  большего. Больше ласки,  участия, ждала тихих
слов, чтоб в любви рассказать накопившееся.
     - У меня нет жизни без тебя, Борис. Савинков смотрит, улыбаясь. Думает:
женщину трудно обмануть, она по своему слышит мужчину.
     - Ты, Борис, меня меньше любишь, чем я тебя.  Ведь когда ты уходишь,  у
меня замирает жизнь. Ты даже не представляешь, как я мучусь, боюсь, когда ты
на собраниях.
     - Впереди, Вера, еще больше мучений. Я ведь только начинаю борьбу.
     - И я пойду с тобой. Разве не было женщин в революции?
     -  Женщины  в  революции никого не  любили кроме революции,  -  говорит
Савинков, блестя монгольскими углями глаз.
     11
     Каляев  сегодня был бледнее обычного.  Худые  плечи,  прозрачные глаза,
скрещенные,  похожие  на  оранжерейные  цветы, руки  с  тонкими кистями.  Он
казался Савинкову похожим на отрока Сергея Радонежского с картины Нестерова.
Каляев задумчиво забывал в пространстве светлые глаза. Говорил Савинков.
     - Янек, хочется дела - расхаживал он по комнате.
     - Хочу практики,  я,  Янек, не  люблю теории, живой борьбы  хочу, чтобы
каждый  нерв чувствовал,  каждый мускул, вот  я  и  против тех,  кто в нашей
группе  придавлен  экономизмом,  отрицает  необходимость борьбы  рабочих  на
политическом фронте. Возьми  вот  "Рабочую мысль", ведь читают с  жадностью,
даже пьяницы, старики читают. Задумываются,  почему, мол, студенты  бунтуют?
Стало быть нельзя  смотреть на рабочего, как на дитятю. У него интересы выше
заработной платы. А у нас не понимают, поэтому отстают от стихийного подъема
масс.  А подъем,  Янек,  растет на глазах. И горе наше будет в том, если мы,
революционеры, не  найдем русла по которому  бы пошла  революция. Ты знаешь,
вот  Толмачев, молодой красавец слесарь, рассказал  я им  на Александровском
сталелитейном  о народовольцах-террористах. Едем с завода, а он  вдруг - эх,
Борис Викторович,  как узнал я от  вас, что в Шлиссельбурге еще  13  человек
сидят - душа успокоиться не может! - Чем это кончится? Бросит такой Толмачев
кружки наших кустарей, выйдет на улицу и всадит околодочному нож в сердце!
     Вера любила,  когда горячился  Борис. Он действительно походил тогда на
барса, как смеясь говорил Каляев: - "ходил как барс, по слову летописца".
     Савинков резал комнату большими шагами.
     - Ты о чем, Янек, думаешь? - проговорил, остановившись.
     Каляев поднял нервное лицо, сказал:
     - Разве не стыдно сейчас жить? Разве не легче умирать, Борис, и даже...
убивать?
     12
     Жандармский ротмистр близко нагнулся к карточке на двери, был близорук.
Потом рванул звонок четыре раза, не оборачиваясь на солдат.
     Савинкову показалось -  потоком  хлынули  жандармы,  а  их  было  всего
четверо.  Ротмистр  с  злым, покрытым  блестящей  смуглью, лицом  шагнул  на
Савинкова.
     - Вы студент  Савинков? Проведите  в вашу комнату. В  комнате, опершись
руками о стол, стояла бледная Вера.
     - Проститесь с женой.
     Сдерживая  рыданья, обняв Бориса,  Вера  не  могла  оторваться  от  его
холодноватых  щек.  Но лишь  - взглянула.  Он ответил  взглядом,  в  котором
показались любовь и нежность.
     Находу застегивая черную шинель золотыми пуговицами с орлами,  Савинков
вышел с  жандармами.  Вера слышала шаги.  Видела,  как  тронулись извозчики.
Наступила какая-то страшная тишина. И Вера, рыдая, упала на кровать.
     13
     Ночь была теплая, весенняя. Город  таял  в желтом паре фонарей.  Прямые
улицы, бесконечные  мосты  в эту ночь стали  прямее,  бесконечнее. Савинкову
казалось, жандарм едет с  закрытыми глазами. На  Зверинской обогнали веселую
компанию  мужчин и женщин. Оттуда  летели  визги.  Савинков  видел: - путь в
Петропавловку. "Ничего не  нашли, неужели провокация?" - думал  он. Извозчик
поехал по крепостному мосту.
     Савинков вздрогнул, перекладывая ногу на ногу.
     - Холодно? - спросил жандарм.
     Из  темноты выступили мрачные здания, кучи  кустов,  "как в  театре"  -
подумал  Савинков.  Вырастали  бездвижные  силуэты  часовых.  Они  слезли  с
пролетки. Шли по двору крепости. Желтый свет фонарей  освещал лишь  короткое
пространство.
     От ламп в конторе Савинков закрылся рукой.
     --Пожалте - сказал офицер.
     Савинков пошел по длинному коридору.
     - Сюда - сказал голос.
     Савинков вошел в темноту камеры. И дверь за ним замкнулась.


     <I>ГЛАВА ВТОРАЯ</I>


        1
     В детской братьев Савинковых,  на карте Европейской России, Вологодская
губерния была розового цвета. На уроках отечественной географии не нравилось
Борису Савинкову  слово  "Во-лог-да".  Было в нем  что-то холодное, розовое,
похожее на тундру и клюкву.
     А  теперь  ссыльный  Савинков  идет  по  Вологде.  Скрипит   на  морозе
деревянный тротуар. На Галкинско-Дворянской, где живет  он в  доме  костела,
даже  тротуара   нет.  Можно  утонуть   в  пушистых   сугробах.  Краснорожие
мальчишки-вологжане, похожие  на  анисовые яблоки, возятся  день-деньской  с
салазками против дома.
     Политикантишке,  как  зовут  северяне-туземцы  ссыльных,  не  пристало,
конечно, рассуждать  об обычаях Вологды. Чай  тут пьют с  блюдечка, при этом
свистят губами, словно дуют в дудку. Город хлебный, рыбный, лесной.
     Это  не  Москва  и не  Петербург,  где  агитаторы,  студенты,  рабочие,
интеллигенты. Тут тишь да гладь. Северный, суровый край Вологда.
     И  все-таки много  хлопот губернатору графу Муравьеву. Со всей  империи
шлют сюда  поднадзорных.  Сколько  нужно полицейских чинов, чтобы  только по
утрам поверять: - все ли целы.
     К  Савинкову  в  дом  костела  ежедневно  приходит  стражник  Щукин.  И
каждоутренне говорит: - Здравствуйте, господин Савинков.
     - Зравствуй, Щукин.
     Переминается  у  порога  дегтем смазанными  сапогами Щукин, хмыкает. Он
добродушен, это видно по усам.
     - Видишь, никуда не убежал.
     - Да куда тут, господин Савинков, бежать. Леса. Лесами куда убежишь? Да
и бежать чего, живете дай Бог всякому. Прощайте, господин Савинков.
     - Прощай, Щукин.
     Но только вначале был  доволен Вологдой Савинков. Когда  отдыхал, когда
вернулся голос, после девяти месяцев крепости ставший от молчания похожим на
голос кастрата. Теперь всякий шум не казался громовым, как в звенящей тишине
тюрьмы. Но все скучней и скучней становилось ему в вологодских снегах.
     Как-то, идя в глубоких ботах по  Галкинской-Дворянской, Савинков решил:
бежать.  Думал  в Вологде  о  многом. Но  больше всего  об одном выстреле. И
чувствовал необыкновенное, захватывающее волненье.
     В переданном тайно письме описывали, как в вестибюль Мариинского дворца
вошел  высокий министр Сипягин в теплой  шубе с воротником.  За ним следом в
адъютантской  форме  с  пакетом -  красивый  юноша-офицер.  Передавая  пакет
Сипягину  от великого князя,  офицер  выпустил  пять пуль в министра. Тучный
министр Ванновский обегая на помощь Сипягину по лестнице, кричал: - Негодяй!
Раздеть! Это не офицер, это ряженый!
     Савинков шел по  потухающим вологодским улицам. Улицы  мертвые,  тихие.
Огни вогнаны  в  натопленные спальни, в опочивальни, в гостиные  с плюшевыми
креслами  в  пуговичках,  с  граммофонами,  качалками,  с  чаем  с малиновым
вареньем, с шафраном, шалфеем, с хлебным квасом.
     2
     По  России  народнической  агитаторшей  тогда  ездила  бабушка  русской
революции Катерина  Брешковская. В  Уфе видалась она  с Егором  Сазоновым. В
Полтаве  с  Алексеем  Покотиловым.  В  Саратове,   Киеве,  Курске,  Полтаве,
Каменец-Подольске,  Царицыне,  Варшаве  - везде  побывала  властная,  старая
каторжанка, вербуя партии новые силы.
     В  Ярославле  виделась  с  ссыльным  Каляевым.  Он  передал  ей  письмо
Савинкова. Брешковская  была  на пути в  Вологду, где  становилось Савинкову
невыносимо жить.
     Мерещился выход на сцену, залитую  миллионами глаз, бластилась и смерть
и слава.
     Савинков распечатывал телеграмму.
     "Приеду пятницу. Вера".
     Савинков забыл о Вере. Правда,  писал ей, что кругом скука, бело, что в
голове бродят стихи. Но он не ждал ее.
     А  как  ехала, как  волновалась  Вера!  Все выходила  из  продымленного
табаком вагона с розлитыми по полу чаем и детской мочей.  Но  не потому, что
пищали  кривоногие  дети,  топочась  по полу  мчащегося  вагона,  и  надоели
священник  с  попадьей  пившие  девятый  чайник.  Вера  выходила,  мысли  не
укладывались в хрупкой голове, поднимали со скамьи.
     Стоя  у  окна, Вера чувствовала,  как волнение  за Бориса сплетается  с
волнением  за дочь. Но от  чувства  к Борису  в  углу  груди  билось крылом,
учащалось сердце. И Вера всматривалась в окно: неслись темные ели, на порубе
широкой  плешью  пролетел лесопильный завод с  ходящими там людьми,  которых
Вера никогда не увидит.
     От налетавшего ветра Вера  прикрылась рукой, не попала бы в  глаз гарь.
Вспоминала монгольские, скошенные глаза. "Ах, Борис, Борис".
     Рубленые  дома  рванулись вихревой лентой,  кругом  зашумел  воздух.  С
закрытыми глазами  можно было  узнать, что поезд мчится сквозь строения.  На
красном  казенном здании: "Товарная станция Вологда". Летят мимо люди,  ели,
дрова,  шпалы,  розовые  штабели  кирпичей. Поезд  заревел. И  Вера  увидела
совершенно такую платформу, как себе представляла.
     -  Простите  пожалуйста, - перед Верой стояла очень худенькая  девушка,
похожая на воробья, - вы к ссыльному Савинкову? вы его жена?
     - Да, я Савинкова - и не в силах держать чемодан Вера опустила его.
     -  Борис  Викторович просил  вас  встретить и проводить -  заторопился,
краснея,  воробей  - ссыльным запрещено у  нас встречать на вокзале. Давайте
чемодан.
     - Ах, да что вы.
     - Ну, понесемте вместе. Борис Викторович далеко от вокзала.
     Подбежал широченный носильщик с бляхой на груди. Вера, смеясь, сказала:
     - Возьмите  пожалуйста, нам не под силу. Вера села в широкие сани. Была
рада, что носильщик веселый. Что буланая вятка веселая. И девушка веселая. А
главное  солнце  весело  разлилось  пятном  огненного  масла  в  голубоватой
прозрачности.
     3
     Савинков  стоял  у  окна,  смотря далеко  в  улицу, откуда  должна была
выехать Вера. Он думал,  что  в сущности Вера,  конечно, хороший человек. На
Галкинскую-Дворянскую  вынырнула  буланая голова вятки.  Он  сказал: - Вера.
Действительно в санях была Вера.
     Она не  помнила, как вылезала, как шла  по сеням.  Помнила, как открыла
дверь и бросилась к Борису.
     - Ну, ну. Вера, ну,  ну -  смеясь, усаживал ее Савинков - у меня прежде
всего дисциплина,  умывайся  вот  тут,  а  потом  - Анисья!  - крикнул  он -
давайте-ка самовар!
     Вера, как после сна, проводила рукой по лицу.
     - Я все не верю, что я у тебя, что это ты. Ты очень изменился.
     - Полысел, постарел, но такой же "бесконечно милый"?
     - Милый, милый, - шептала Вера.
     Не стучась,  черным  валенком кухарка  Анисья распахнула дверь и тяжело
ступая пятками, деревянно пронесла к столу самовар.
     4
     Где-то над Сухоной  задержалось еще огненное  солнце. А на сугробы улиц
уж легли от домов тени.
     Савинков   и  Вера   шли  по  деревянным  скрипящим  тротуарам.  Зимний
сумеречный  вечер тих.  Снег  потерял белизну,  став  синим. Над ним  плывет
благовест сорока церквей. И в зимнем воздухе неуловимо чувствуется  весенняя
талость.
     -  Вот ты здесь и мне ничего больше  не надо. Я сама вся другая... Душа
наполнилась. А без  тебя все казалось, что  я  пустая, кривобокая какая-то -
смеется Вера. - А сейчас все так хорошо.
     Савинков смотрит в снег, курит папиросу, она  раскуривается  огоньком в
синих сумерках.
     -  Если б  ты  знал только какая  Танюшка чудная. Очень похожа на тебя.
Какая это радость. Я теперь, знаешь, на нерожавших женщин смотрю с жалостью.
Они  все кажутся мне несчастными и даже те,  которые работают с  вами, такие
как Фигнер, Перовская.
     - Это другие женщины. - Савинков отбросил папиросу в сугроб.
     - Может быть. Когда мне в больницу принесли кормить девочку,  я думала,
что сердце не выдержит... Савинков смотрел в тающую даль улицы.
     - Как называется эта улица? Здесь такие смешные названия.
     - Трехсвятительская.
     В окнах Треховятительской пестрели абажурами керосиновые лампы.
     - Как тут тихо.
     - Вера, у меня есть дело.
     Вере хорошо. Даже не вслушиваясь, смотря на проходившую в окне с лампой
женскую фигуру, сказала:
     -Да?
     - На днях ко мне приедут от эс-эров. Я решил бежать... заграницу...
     Они выходили на  площадь. Из собора от вечерни  густой толпой шли люди.
Было видно  в  церковные двери, как тушили  большую люстру.  Вера хотела  бы
умолять, просить, уговаривать...
     - Что ж... это бесповоротно?
     - Я жду каждый день. Побег зависит от этого приезда и от погоды.
     Дом костела, где жил Савинков, был темен. У калитки Вера сказала:
     - Стало быть опять... одна...
     Анисья в сенях вздувала лампу.
     5
     Когда утром постучали в дверь, Вера вздрогнула.
     На  пороге стояла плотная, старая,  незнакомая, плохо одетая женщина. У
нее было красное, обветренное лицо с грубоватыми чертами.
     - Спасибо, голубушка - говорила женщина Анисье, кивая ей  головой, пока
Анисья не ушла.
     - Борис Викторович Савинков? - сказала она.
     -Да.
     - В Баргузине морозы в 40 градусов - проговорила
     старуха.
     "Что такое?", подумала Вера.
     - Бывали, говорят, и сильнее - улыбнулся Савинков.
     -  Ну,  вот  мы  и  знакомы!  Катерина  Брешковская  - трясла  она руку
Савинкова. - Слыхали верно? а?
     - Боже мой, ну, как же, Катерина Константиновна? Вот не думал.
     Брешковская приложила палец к губам.
     - Ушей-то за стенами нет?
     - Ни-ни, все спокойно, мы во флигеле. Моя жена, - сказал Савинков.
     - Очень,  очень приятно,  тоже наша?  Ну,  конечно, конечно, - говорила
бабушка.
     -  Прежде  всего,  Катерина  Константиновна,  вы,  разумеется,  с  нами
откушаете.
     - От трапезы не отказываюсь, путь высок и далек, - смеялась бабушка.
     Вера  вышла на кухню. Идя, поняла,  что эта  высокая, стриженая старуха
увезет ее счастье. "Зачем? Для чего?" Вере хотелось рыдать.
     - Анисья, голубушка, - сказала она, - дайте еще тарелку и нож с вилкой.
     Входя в комнату, услыхала:
     - Каляев вам передал? Янек? Ну, как он, бодр?
     - Чудный, чудный - растягивая "у" говорила Брешковская.
     6
     Брешковская была весела,  разговорчива, курила папиросу  за  папиросой.
Вере  было странно, что  вот эта женщина  и есть знаменитая  бабушка русской
революции.  Брешковская  много  ела. Оставляя  еду,  обводила  пронзительным
взглядом темносерых глаз. - Так-то вот, батюшка, - говорила - не так-то  это
просто было после двух-то каторг да семилетнего поселения опять в  борьбу да
в жизнь броситься.  В Забайкалье-то жила, в глуши, среди бурят. Степь кругом
голая.  О России ни весточки,  так слухи одни, да все тревожные. Все старое,
мол, забыто, огульно отрицается, марксисты доморощенные появились, все блага
родине завоевать хотят, так сказать, механически, ни воля,  мол,  ни героизм
не нужны, бабьи бредни, да дворянские фантазии. Да, да, батюшка,  тяжело это
было среди бурят-то узнавать,  в  степи-то, да не верилось, неужто ж, думаю,
наше все  пропало, для чего  же столько воли, да крови, да жизней отдано? Не
верилось...  нет... нет  - качала седой головой старуха, улыбаясь буравящими
глазами.
     - Вы когда же вернулись, Катерина Константиновна?
     -  По Сибири  то, батюшка, в 1892  году,  со  степным бурятом Бахмуткой
тронулась, через Байкал, ах, какая эта сибирская  красота! ах,  какая у нас,
батюшка, могучая  родина то! а? А в Москву  прибыла только в 97-м. Разрешили
тогда  уж в Европейскую Россию  приехать. Вот  приехала, да чего скрывать  с
большим  страхом приехала. Все думаю  неужто ж наше то все погибло, неужто и
молодежь  то не  наша.  Пришла я в  Москве  на первое собрание,  всякая  там
молодежь была,  ну  да  марксистов  то больше, стала  говорить первую  после
каторги  речь, а вышел плюгаш, мальчишка осмотрел меня с  ног до головы, "да
куда вы,  говорит, старушенция, лезете, вашего Михайловского, говорит, давно
Бельтов  разбил.  А процесс ваш  193-х был  дворянским процессом. И Народная
ваша воля  была  с  пролетариатом  не  связана". Осмотрелась я - все молчат.
Взяла свою  сибирскую шапку с  ушами, плюнула, да  пошла прочь!  А вслед мне
барышня из  самых  модных  кричит:  -  "Что это  за  Брешковиада,  такая тут
шляется!"
     Брешковская   отставила  тарелку,   крепко   утерлась   салфеткой,   и,
улыбнувшись, оказала весело:
     - Да,  да, батюшка, нелегко это все было слышать.  Ну да,  теперь то уж
иное  дело пошло. У нас  теперь сил то во сто крат больше, наша  то закваска
сильней оказалась, так то!
     - Вы говорите о социалистах-революционерах?
     -А о ком же?  О них, о  них, только  смешно мне теперь когда  везде так
говорят -  социалисты-революционеры.  Ведь это же я назвала их так. Думали о
названии.  А  чего  тут  думать?   Говорю,   постойте,  вы   считаете   себя
социалистами?  Да. А считаете себя революционерами? Да.  Ну так  и  примите,
говорю, название  - социалистов-революционеров.  На этом и  согласились. Так
то, сударь, все великое в миг рождается, - и бабушка раскатисто засмеялась.
     -  Да, да -  прерывала молчание Брешковская. Вера  поняла,  что старуха
ждет, когда Вера выйдет. Вера встала, вышла. Накинула шубу. С трудом отперла
примерзшую щеколду.  Завизжала калитка. Вера  шла, не зная  куда, закрываясь
муфтой.
     7
     -  Ну в чем же  дело  то? -  понизив  голос,  подсаживаясь к Савинкову,
начала бабушка. - Тоже марксизмом по-первоначалу то увлеклись? Да? А  теперь
захотелось волюшки да свободушки, распрямить крылышки, да? то-то!
     Она не давала говорить.
     -   Да  марксистская  .программа  меня   не   удовлетворяет,   Катерина
Константиновна, во-первых, пробел в аграрном вопросе.
     Брешковская кивнула головой.
     - Во-вторых, жить и работать  пропагандно тоже не по мне. Хочу террора,
Катерина Константиновна, настоящего народовольческого.
     - В террор хотите? - сказала, пристально вглядываясь в Савинкова. - Что
ж, в добрый час, батюшка, чего же  в сторонке то стоять, к нам, с миром надо
работать. Решили  рубить,  чего  ж тут  взяли  топор и руби. Только как же -
отсюда то? Ведь заграницу надо бежать?
     - Конечно,  - проговорил  Савинков. -  Не здесь  же начинать.  Настанет
весна, убегу. Я уж обдумал.
     Прищурившись, Брешковская вспоминала свой побег по тайге из Баргузина с
Тютчевым.
     - Ну,  да  -  заговорила страстно  и  тихо старуха,  - бегите, дорогой,
бегите и прямо в Женеву к Михаилу Гоцу, там все наши сейчас,  я сообщу, а вы
перед  побегом  бросьте  открыточку  на  адрес  Бонч-Осмоловоких, в  Блонье,
Минской губернии "поздравляю, мол, со днем рожденья".
     8
     Когда Вера вошла, бабушка рассказывала:
     - Мы  с Гоцем  то  сначала  не  поладили. Он мне  говорит: - "все  вы к
крестьянству  льнете,  бабушка, а  пора-уж с  этим  кончать".  Ну,  а  потом
помирились. Вернулись? -  обратилась бабушка к  Вере. - А  я  вот видите все
сижу,  никак выбраться не могу, да ведь редко доводится с  такими людьми  то
как Борис Викторович поговорить, душу то отвести.
     - Что  вы,  что  вы,  я очень рада, вы бы у нас переночевали,  Катерина
Константиновна. Брешковская засмеялась.
     - Ах, барынька,  сразу  видно что плохая  вы  конспираторша, да разве ж
можно у поднадзорного мне каторжанке ночевать? Что вы, милая. Это раз было в
Минске...
     - начала новый рассказ бабушка, но мельком увидав часы, спохватилась.
     - Ох, силы небесные, заболталась. Мне ведь с сегодняшним ночным дальше.
Вот если б вы меня до вокзала проводили, Борис Викторович.
     Брешковская поднялась.  Когда  вставала, Савинков заметил, что стара уж
бабушка, пересидевшие кости подняла с трудом.
     - Вы куда же сейчас, Катерина Константиновна?
     -  В Уфу.  Там много народу.  Есть  и  из марксистов,  Ленин, Крупская.
Только, ох уж не люблю, грешница, я этих механиков, не нашего поля ягоды, не
нашего, - говорила бабушка, надевая сибирскую мужскую шапку с наушниками.
     9
     Началась  весна.  Снега  пошли  таять  голубыми  ручьями.  В апрельский
голубой   день   уехала  Вера.  Савинков  ходил  к   пристаням  говорить   с
архангельскими   рыбаками,   об   Архангельске,   о  кораблях   в  Норвегию.
Присматривался, нет  ли подходящего.  Даже пил с  рыбаками  водку в трактире
Проскурятина. Но толком рыбаки ничего не рассказали. А время шло. Ждать было
трудно. Савинков без обдумыванья решил бежать в понедельник.
     В широком, английском пальто, на рассвете вышел он из дому.  На ходу, в
утреннюю свежесть сказал: "начинается".
     На  вокзале  с чемоданчиком  прошел  в  купе  первого  класса.  Как  бы
отвернувшись,  наблюдал  в  дверное  стекло   платформу,  закрываясь  "Новым
Временем",  пока  не  ударил третий  звонок. Из отходящего  поезда  Савинков
высунулся. На платформе  в синих рейтузах ходил  спокойно жандарм. Начальник
станции медленно шел в служебную.
     А  навстречу  уже побежали  ели. Окно наполнялось  прелью просыпающихся
лесов.  Свежесть мешалась с гаревом дудящего паровоза. Савинков был похож на
англичанина, ехавшего на архангельские лесопильни.
     Но  когда  рельсы стали раздваиваться и по  сторонам  замигали  дощатые
домики, у Савинкова екнуло сердце. "Не запереться ли в клозете, из окна буду
видеть всю платформу?" Поезд шипел тормозами.  "Ерунда", - сказал  Савинков,
идя по коридору.
     В буфете 1-го класса под  пыльной  пальмой  Савинков крикнул:  - Кофе и
сухарей!
     -  Когда  отходит  пароход на Печеньгу?  -  спросил  англичанин  лакея,
поднесшего кофе.
     - На Печеньгу-с сегодня в 5.15.
     - Через час?
     - Так точно.
     - Сколько езды до пристани?
     - Минут пятьдесят.
     Савинков бросил рыжий рубль и кинулся к выходу. Извозчичья кляча вскачь
шла по архангельской площади.
     - Да скорей же! - кричал Савинков.
     У пристани был виден дымивший трубами пароход с  золотой  надписью  над
клюзом "Император Николай I-й".  По сходням шли люди.  В кассе, не торопясь,
плавали пухлые руки барышни-кассирши.
     - Скорей,  барышня,  пароход отходит! Руки  выкинули  билет, отсчитывая
сдачу. За  минуту  до  отхода,  в давке,  на сходнях  Савинков скользнул  на
пароход.
     "Запереться?"  Савинков повернул ключ  каюты. Минута  длилась, как год.
Низким, пронзительным гудом заревел "Император  Николай I-й" и архангельские
берега начали медленно отходить...
     <I>ГЛАВА ТРЕТЬЯ</I>
     1
     Центр партии социалистов-революционеров был у кресла  Михаила Гоца. Гоц
огонь и совесть партии. Худой, с вьющейся из-под шеи, добролюбовской бородой
и библейскими глазами,  Гоц несколько лет сидел  в кресле. Кресло его возили
на колесиках.  Шестилетняя  каторга Гоца  началась избиением политических  в
Средне-Колымске. После избиения у Михаила Гоца появилась опухоль на оболочке
спинного мозга.
     Когда  Савинков  позвонил на женевском Бульваре  Философов  в  квартиру
Гоца,  у кресла сидели: - теоретик партии с шевелюрой рыжих волос и  косящим
глазом В.  М. Чернов, Е. К. Брешковская  и светло-русый студент с экземой на
приятном лице Алексей Покотилов.
     Входя,  Савинкову  показалось,  что  кто-то  болен.  И  рыжий  человек,
очевидно, врач.
     -  Батюшки!  Михаил  Рафаилович!  вот он  беглец  то наш!  -  бросилась
Брешковская и  с  Савинковым крепко расцеловалась. - Вот он! - тащила  его к
креслу Гоца.
     Гоц  приподнялся,  с  улыбкой  светящихся  глаз  смотря  на  Савинкова,
протянул больную сухую руку.
     Рыжий широкий человек отошел, не выражая никакого восторга.
     - Да, не теребите его, бабушка, дайте умыться, прийти в себя, - ласково
сказал Гоц. Покотилов поправил Гоцу подушку.
     Умываясь в соседней комнате, Савинков слышал, как заговорил "врач".
     - Ну,  прощай, Михаил, тороплюсь - говорок был рядческий, быстренький с
кругленькими великорусскими интонациями.
     - Да куда ж ты, Виктор, он расскажет много интересного.
     - Другой раз послушаю - засмеялся быстреньким смешком  рыжий человек. И
тяжелыми шагами вышел в переднюю.
     Чувство  Савинкова  было,  словно,  он  приехал  в  семью.  И  Катерина
Константиновна  не  каторжанка, а  действительно бабушка, вынувшая из комода
мохнатое полотенце.
     2
     Облокотясь на ручку кресла,  Гоц  не сводил глаз  с сидевшего перед ним
Савинкова.
     -  Ваше  имя  Борис  Викторович? -  улыбался  он. - Ну,  вот что, Борис
Викторович, хоть все мы тут свои, о делах поговорим завтра, выберем время, а
сейчас расскажите беллетристику, как бежали, как  все это удалось. Вы  когда
из Вологды?
     - Из Вологды  3-го - начала Савинков. Но  в этот момент в комнату вошел
невысокий шатен, в штатском платье, худой, в пенсне.
     -  А,  Владимир Михайлович! Знакомьтесь,  товарищ  только  что бежал из
ссылки.
     - Зензинов, - сказал молодой человек.
     - Савинков.
     - Да рассказывайте же, Бог с вами совсем! - заторопилась Брешковская.
     Савинкова  никто не перебивал,  он был изумительный рассказчик.  Смешно
обрисовал   Вологду.  Рассказал,  как   чувствовал  себя   до   Архангельска
англичанином. Как гнал извозчика, обещая дать  по шее. Как его мучили пухлые
руки кассирши.  Тут все смеялись. Как заперся в  каюте.  Каково Белое  море.
Каковы норвежские фиорды. Как пришли таможенные чиновники, которых принял за
жандармов. Тут опять  все смеялись. Как поразили его норвежки грандиозностью
форм.   Гоц  по-детски   заливисто   захохотал,  твердя:  -  "нет,  это   вы
преувеличиваете,  я в  Норвегии бывал,  это вам  такие попались". - "Да,  ей
Богу,  Михаил  Рафаилович!" И  семья  с отцом  Гоцем  и бабушкой Брешковской
радовалась, что прибежал талантливый, энергичный товарищ.
     Было  поздно,  когда  Савинков  с  Покотиловым  и  Зензиновым  вышли из
квартиры на Бульваре Философов.
     - Мне все кажется, я в Вологде, а это только так, - декорация. До  того
все отчаянно быстро.
     - Это далеко не Вологда, - сказал Покотилов.
     -  Ночевать  пойдемте  ко  мне.  Я тут недалеко -  и в словах Зензинова
Савинков ощутил уважение.
     - Пойдемте, - сказал он. - Спать хочется чертовски.
     3
     На  утро, когда Савинков опять пришел к Гоцу,  Гоц  сидел в медицинском
кресле посреди комнаты.
     - Как спали на новосельи? А? Лучше чем в Вологде с вашим Щукиным?
     Савинков увидал при свете дня, как бледны руки Гоца, как немощно худое,
мертвое  тело.  Живы лишь  юношеские,  еврейские глаза,  взятые  от  другого
человека.
     - Бабушка говорила, вы хотите работать в терроре, Борис Викторович?
     - Да, в терроре.
     -  Но  почему же именно в терроре?  - заволновался Гоц. -  Это странно,
почему не в партии вообще, если вы ей сочувствуете?
     - Об  этом говорить трудно, -сказал с  заминкой Савинков и заминка Гоцу
понравилась. - Если надо, я буду работать  и в партии, но мне хотелось  бы в
терроре.
     Блестящие глаза Гоца крепко навелись на Савинкова.
     Савинков чувствовал: - он Гоцу нравится и Гоц ему верит.
     - Давайте немножко  повременим, Борис  Викторович.  Поживите  в Женеве,
познакомьтесь с  товарищами, я поговорю  с кем надо.  А  вам в первую голову
надо познакомиться с Черновым и с "Плантатором" Иваном Николаевичем.
     - Кто это "Плантатор" Иван Николаевич?
     - А вы его увидите.
     4
     Теоретик   партии    социалистов-революционеров,   изобретатель    идеи
социализации земли в России, Виктор  Михайлович Чернов жил в Женеве. В части
прекрасного швейцарского города, подходившей  к  озеру. Из кабинета  Виктора
Михайловича открывался живописный вид на синеголовые горы.
     Правда, внутренность этого кабинета была не швейцарской. Газеты,  книги
заваливали  стол.  Пепельница  переполнена  окурками.  В  беспорядке  лежали
исписанные  бисером  листы  рукописей,  гранки  "Революционной  России". Над
столом висел портрет Михайловского, с автографом.
     Такую  комнату   можно  было  встретить   и  в  Москве.   Разве  только
особенностью ее  было то,  что  прямо к портрету Михайловского  прислонялись
шесть удочек с закрученными лесками и красными поплавками.
     Ежедневно после работы Виктор Михайлович удил окуней в Лемане. Клев был
хороший.   Окуни  радовали,  что  хоть  они  были  такими  же,  как  родные,
тамбовские.
     Когда Савинков вошел в комнату Чернова, за письменным столом сидел  тот
ширококостный человек, косматый, рыжий с  косящим глазом, которого у Гоца он
принял за  врача.  Но Савинков не  успел сейчас  сразу  рассмотреть Чернова.
Рядом сидел человек, привлекший все его внимание.
     Человек  был  грандиозен, толст, с одутловатым желтым лицом,  и темными
маслинами выпуклых глаз. Череп кверху был сужен,  лоб низкий. Глаза смотрели
исподлобья. Над вывороченными, жирными губами расплющивался нос. Человек был
уродлив,  хорошо одет,  по виду неинтеллигентен.  Походил  на  купца.  Но от
безобразной, развалившейся в кресле фигуры веяло необыкновенным спокойствием
и хладнокровием.
     -  А,  здравствуйте,  здравствуйте,   молодой  человек,   -  быстренько
проговорил Чернов,  вставая навстречу, и великорусские  глаза его скосились,
не  глядя на  Савинкова.  Рука,  пожавшая  руку  Савинкова, была  квадратна,
короткопала.
     -  Михаил  говорил  о  вас, говорил. Знакомьтесь.  Жирно  развалившийся
человек,  не поднимаясь  и не  называя  себя, подал в  контраст  с  Черновым
длинную руку с дамской ладонью. "Урод", пронеслось у Савинкова.
     Савинков сел, им овладела неловкость, увеличившаяся тем, что,  взглянув
на  толстого,  он  поймал  каменный  исподлобья  взгляд,  животом  дышавшего
человека.
     - Что,  Иван, на товарища так  уставился,  - захохотал Чернов. - На что
Касьян взглянет, все вянет. Видишь, молодой человек смущается.
     - Почему смущаюсь? Я вовсе не смущаюсь, - проговорил Савинков.
     - Я пойду, Виктор, - сказал вдруг, поднимаясь, толстый.  И, не глядя на
Савинкова, пошел к двери.
     - Что ж ты, пообедали б, ухой из окуньков накормил,  не  хочешь, пади в
дорогую  ресторацию  с  вином  идешь?  -  похлопывая  толстого по  свисающим
предплечьям говорил Чернов.
     Савинков увидел, у толстого не по корпусу тонки ноги, всей  необычайной
грузностью он жиблется на тонких ногах.
     - Ну, вот, - затворяя дверь,  произнес Чернов. - Говорил Михаил о вас и
я  с  вами потолковать  хочу,  дело то  наше общее, артельное. Один  горюет,
артель воюет. Ну, вот, стало  быть хотите работать у нас, в терроре, хорошее
дело, молодой человек, хорошее, только надо уяснить себе  какова эта работа.
- Чернов распластал на столе большие руки и заговорил.
     - Да, террор дело  святое, кормилец, святое, товарищи работающие  в нем
отдают  себя всецело.  Учтите, молодой человек,  духовные и  телесные  силы,
кроме  того  подготовьтесь  теоретически.  Надо  знать,  что  террор  бывает
троякий, во-первых, эксцитативный, во-вторых,  дезорганизующий и  в-третьих,
агитационный. Если с одной стороны наша партия признает необходимым и святым
все  три  вида  террора,  то все  же нельзя  конечно  понимать  идею террора
упрощенно.
     В  эту  минуту вошла  женщина с приятными чертами лица, несшая в  руках
салатник.
     _  Витя, - сказала она, - я вам вишни.  -  И поставила  салатник  между
Черновым и Савинковым.
     -  Спасибо,  Настенька!  Ешьте,  пожалуйста, молодой  человек,  берите,
соединим,  так сказать,  приятное с  полезным.  -  Необычайно быстро, словно
семячки  Чернов  брал  вишни,  выплевывая  косточки  на  блюдце. Значительно
замедлив  речь, Виктор Михайлович склонялся над  салатником. Савинков видел,
как  толстые пальцы  выбирают самые спелые ягоды,  даже расшвыривает  вишни,
быстро говоря, Виктор Михайлович.
     -  Я,  молодой человек, с своей стороны  ничего против вашей  работы  в
терроре не имею. Вас я не  знаю, но рекомендации бабушки достаточно. Но если
вы думали, что я заведую террором, так нет, ошиблись, не мой департамент. Я,
так  сказать,  теоретик  нашей  партии,  может  что  и  читали, подписываюсь
Гарденин. Что же касается террора, то вам  придется  потолковать, конечно, с
Иваном Николаевичем,  товарищем  Азефом, благо  вы и  познакомились. Большой
человек, большой. С ним и потолкуйте. Я поддержу, поддержу, да.
     Доев вишни, словно кончив лекцию, Чернов встал и подал руку.
     - Да,  молодой  человек, -  говорил он,  провожая Савинкова,  -  борьба
требует  святых жертв,  ничего  не поделаешь,  должны приносить. Зайца,  как
говорится,   на   барабан   не   выманишь.   Должны   из   любви   к  нашему
многострадальному народу, да, - прощайте!
     По  женевской  улице Савинков шел, покручивая  тросточкой. - Занятно, -
пробормотал  он. Больше чем  о  Чернове  думал  он  об "Иване  Николаевиче".
Странное  чувство  оставил в нем  этот  брюхастый  урод на  тонких  ногах, с
пудовыми черными глазами и отвислыми губами негра:
     - Азеф понравился Савинкову: - в уроде была сила.
     5
     Через три дня, идя по Большой Набережной, Савинков смотрел на белосиний
Монблан.  По озеру бежали  гоночные лодки с  загорелыми выгибающимися телами
гребцов. Мальчишка-булочник в фартуке и колпаке, провозя в  вагончике булки,
поклонился  Савинкову,  как знакомому.  День был горяч, душен. Придя  домой,
Савинков разделся, в белье лег на диван. Но вместо дум он почувствовал,  как
качается, плывет в дреме тело.
     Короткий звонок заставил его приподняться. На звонок не  ответили ничьи
шаги. Мадам  Досье ушла в  церковь. Савинков, накинув пальто, пошел к двери.
Раздался второй звонок. Стоявший видимо решил достояться.
     - Кто тут? - спросил Савинков, и, глянув  в глазок, увидел  темножелтое
лицо и вывернутые губы Ивана Николаевича.
     - Что это вы как конспиративны, в глазок смотрите,
     - гнусавым смешком пророкотал Азеф, идя по коридору.
     - Ах, да вы без порток, спали, что ль?
     - Посидите,  пожалуйста, я сейчас, Иван Николаевич. Стоя у  окна,  Азеф
смотрел  на  улицу.  Бросил взгляд  на  стол,  где лежали исписанные  листы.
Отойдя, тяжело  сел  в кресло,  опустил голову. Он походил  на быка, который
может сорваться и пропороть живот.
     Когда  вошел  Савинков,  может длилось  это  час, может секунду: - Азеф
смотрел на Савинкова, Савинков на Азефа. "Как из камня", - подумал Савинков.
     - Мне говорили, вы хотите работать в боевом деле?
     - гнусаво произнес Азеф, - правда это?
     Темные,  беззрачковые глаза и все выражение лица стали  вдруг ленивыми,
почти сонными. Азеф был  в дорогом сером костюме. Ноги обуты в желтые туфли,
галстук зеленоватый.
     - Да, вам говорили правду.
     - Почему же  именно в боевом? - медленно повернул  голову Азеф и  глаза
без зрачков, исподлобья уставились на Савинкова.
     - Эта работа мне психологически ближе.
     - Пси-хо-ло-гиче-ски? - процедил  Азеф.  И вдруг  внезапно расхохотался
высоким, гнусавым  хохотом. -  А вы знаете, что за эту психологию надо  быть
готовым к веревочке? - и Азеф чиркнул рукой по короткому горлу.
     -  Вы не курите? -  раскрыл портсигар Савинков. Азеф как бы  не заметил
портсигара. Встал, раскачивая колоссальное тело на тонких ногах, прошелся по
комнате. Савинков заметил, ступни, как и руки, маленькие. Азеф стоял у окна,
глядя на улицу. Не поворачиваясь, проговорил гнусавым рокотом:
     -   Хорошо,  вы  будете   работать   в  терроре.  Повернувшись,  сказал
неразборчиво:
     -  Беру только потому,  что просил Гоц и  бабушка, так  бы не взял, тут
много шляется. -  Не глядя  на  Савинкова  подошел к  столу. На столе лежали
нелегальные брошюрки: "Народная воля", "За  землю и волю", Азеф, взяв  одну,
пробормотал:
     - Ну, что, хорошие книжки?
     - Да, как вам сказать...
     -  Эти  книжки сделают то, что  у России  через  несколько лет косточки
затрещат,  - гнусаво проговорил Азеф и, взяв  мягкую шляпу, пошел к двери. У
двери остановился.
     - У вас деньги есть? - Вынув из  жилетки  две бумажки, кинул на стол. -
Завтра в восемь, в  кафе "Националь", я найду вас, - и мотнув бычьей головой
без шеи, Азеф скрылся за дверью.
     6
     На  Монбланской набережной  в  кафе "Националь" играл оркестр.  Черными
фрачными  фалдами  трепыхали лакеи. Веранда выходила на Женевское  озеро. За
озером виднелись далекие горы.
     По  озеру скользили яхты,  лодки,  пароходы.  С озера  тянул  сыроватый
ветер.  За  столиками,  у  перил  пили  какие-то  напитки  две  мощеобразные
англичанки.  Были  тут и  французский писатель, и  румынский министр, и  два
прусских офицера в штатском.
     В  сумерках и Азеф смотрел  на  играющую огнями воду. Он ни от  кого не
отличался,  походя на директора какого-нибудь концерна. На безымянном пальце
у  него  бриллиант.  В белом  костюме рядом  с ним  сидел элегантный молодой
человек, по виду могший быть секретарем директора концерна.
     Несколько наперев жирной грудью на стол, Азеф проговорил тихим рокотом:
     -  Вам скоро  надо ехать  в  Россию. Ставим крупное  дело.  Послезавтра
выедете в Германию,  поживите,  выверите, нет ли слежки. Если будете  чисты,
проедете в Берлин, а там, в воскресенье встретимся в  12 дня в кафе Бауер на
Унтер ден Линден.
     Англичанки чему-то смеялись. Толстый  француз с тонкокурчавыми волосами
читал "Матэн".  Возле  него  мальчик с  бледным личиком  ел пирожное. Рыдала
скрипка и в такт танцам Брамса в оркестре качался первый скрипач.
     - Прекрасно, но  если я иду на  дело,  не находите ли вы, что  мне надо
знать несколько  побольше,  чем то, что  вы сейчас сказали,  - отпивая вино,
проговорил Савинков.
     -  Если будете убивать,  то не  неизвестного, а  определенное  лицо,  -
лениво проговорил  Азеф.  В  Берлине дам  указания,  явки,  все  узнаете,  -
прогнусавил он, скучно осматривая террасу.
     По террасе шла женщина, смуглая,  черные  волосы лежали взбитым  валом,
она походила на креолку.
     -  Не  плоха?  -  улыбнулся  в  бокал Азеф.  Эфиопские,  мясистые  губы
расплылись в непонятное с первого взгляда.
     - Вы женаты? Где ваша жена?
     - В Петербурге.
     - Скверно. За ней могут следить. Вы ей писали?
     - Нет.
     - Не пишите. Наверняка следят. Где она живет?
     - На Среднем. А вы женаты, Иван Николаевич?
     - Моя жена в Швейцарии, - нехотя ответил Азеф.
     -  Сегодня утром, -  заговорил он. - Брешковская говорила, что какой-то
Каляев  приедет  к воскресенью в Берлин.  Я  с ним должен увидеться.  Вы его
знаете?
     - Это мой друг.
     - Вы думаете, он подходящ для нашей работы?
     - Безусловно. Он едет только  для этого.  Берите  его обязательно, Иван
Николаевич.
     -  Я беру только того, кого считаю сам нужным  взять.  Азеф помолчал. И
вдруг   улыбнулся  засветившимися  глазами,  отчего  все  его  лицо  приняло
ласковое, почти нежное выражение.
     Когда они шли  по  веранде, на  них обращали внимание. В их фигурах был
контраст.   Савинков  много  ниже,  худ,  барствен.  Азеф   толст,  неуклюж,
колоссален, дышал животом.
     7
     - Хороший вечер, - проговорил Азеф.  Савинкову показалось, что выйдя из
кафе, Иван Николаевич стал проще и доступнее.
     - Если с  вами  пошли по  одной дорожке,  а может  еще  и висеть вместе
придется, - гнусаво говорил Азеф, - надо хоть поближе познакомиться. Вы ведь
из дворян?
     - Дворянин. А что?
     - Я  еврей,  -  улыбнувшись,  сказал  Азеф, -  две  больших разницы. Вы
учились, кажется, в Варшаве? Ваш отец мировой судья?
     - Откуда вы знаете?
     -  Гоц говорил. Только не понимаю, зачем  вы пошли в революцию? Жили не
нуждаясь. Могли служить. Зачем вам это?
     - То есть что?
     - Революция.
     Савинков коротко рассмеялся.
     -  А  декабристы,  Иван  Николаевич?  Бакунин? Ну,  а  Гоц?  Он же ведь
богатый? Вы странного мнения о революционерах.
     - Исключения, - бормотнул Азеф.
     - Ну, а зачем  же  вы в  революции? Вы инженер? Азеф мельком  глянул на
Савинкова.
     -  Я другое дело.  Я местечковый  еврей, не мне, так  кому ж  и  делать
революцию. Я от царского правительства видел много слез.
     - И я видел.
     -Что значит, вы видели? Видели одно, вы чужое видели. Я свое видел, это
совсем  другое.  -  Ну,  да  ладно.  Мне  пора.  Стало  быть не  забудьте  в
воскресенье в 12  в  кафе  Бауер.  - Простившись,  Азеф повернул в  обратную
сторону.
     Над Женевским озером, в тучах, выплыл матовый полулунок. Азеф  не видел
его.  Он шел тяжело раскачиваясь. Возле знакомого кафе, на рю Жан-Жак Руссо,
Азеф стал оглядываться по сторонам, ища женщину.
     8
     - Как  рад,  что  зашли,  -  приподнялся  в кресле Гоц.  - Я  назначил?
Позабыл. Так устал, было собрание, но ничего, потолкуем.
     Гоц был еще мертвенней и бледней.
     - Вы были  у Виктора и  Ивана? Они говорили. На  товарищей вы произвели
прекрасное впечатление. Иван Николаевич берет вас к себе. Он разбирается. Он
большая величина. Вам  надо  будет всецело  подчиняться ему,  без дисциплины
дело террора  гроша  ломаного не стоит...  Да, Иван Николаевич о  вас  очень
хорошо  отозвался.  Стало  быть  завтра  поедете. Кроме  вас  едут  еще  два
товарища. Паспорта, явки, деньги, все у Ивана Николаевича. В организационные
планы и технику мы не входим.
     Глядя на Гоца, Савинков думал:, "нежилец, жаль".
     - Ну, о делах вот собственно все. Ваше  желание исполняется, идете... -
Гоц оборвал,  любовно глядя  на Савинкова:  - молодого,  перенесшего тюрьму,
крепость, ссылку, теперь идущего на смерть.
     - Вы знаете на кого?
     - Предполагаю.
     - На Плеве, - тихо сказал Гоц. - Вы понимаете насколько это необходимо,
насколько  ответственно? Ведь  он  нам  бросил вызов,  заковывает  Россию  в
кандалы.
     - Я считаю за величайшую честь, что выхожу именно на него.
     - Может быть мы и не увидимся больше.  Давайте останемся  друзьями,  вы
можете  сделать  многое:  вы  смелы, образованы,  талантливы, берегите себя,
Борис  Викторович. Скажите,  вы ведь  пишете? Вашу  статью в  No 6 "Рабочего
дела" Ленин страшно расхвалил  в  "Искре". Знаете? Но статьи - одно. А у вас
беллетристический вид. Скажите, не пробовали?
     - Пробовал, - сказал Савинков. - Вот недавно написал.
     <b>-</b> Что?
     - Рассказ.
     - О чем? Расскажите, это интересно! - заволновался Гоц.
     - Выдумка из французской революции. Называется "Тоска по смерти".
     - По смерти? - переспросил Гоц. - Тоска? Не понимаю. Расскажите.
     - Сюжет простой, Михаил Рафаилович. В Париже  93-го года живет девушка,
дочь суконщика. Отец ее влиятельный  член монтаньяров, партия идет к власти,
семья  живет  в  достатке.  Жанна  весела,  спокойна. Но  вдруг однажды  она
подходит  к окну и бросается  в него. Все в  отчаяньи, не  понимают  причины
самоубийства. Разбившуюся Жанну  вносят в  дом.  Возле нее рыдает мать.  Все
спрашивают  Жанну  о причине, но  Жанна на все отвечает "я не знаю". А через
несколько минут умирает и шепчет "я счастлива".
     Гоц забеспокоился.
     - Все? - сказал он.
     - Все.
     - Только и  всего?  Так и умерла? С бухты барахты бултыхнулась в  окно?
Неизвестно почему?
     - Рассказ называется "Тоска по смерти".
     - Я понимаю, - загорячился Гоц. -  Но  это же  упадочничество! Здоровая
девушка бросается в окно и говорит, что она счастлива.
     - Может быть она была нездорова? - улыбнулся Савинков.
     - Ну, конечно, же! Она у вас  психопатка! Очень  плохой сюжет. И как вы
до этого додумались? Не  знаю, может  вы хорошо написали,  но выдумали очень
плохо. И зачем это вам, революционеру?
     Гоц помолчал.
     - Идете  на такое дело и вдруг такое настроение. Что  это с вами? У вас
действительно такое настроение?
     - Нисколько.
     -  Как  же  это  могло  взбрести?..  Знаете  что,  Борис Викторович,  -
помолчав, сказал  Гоц,  - говорят, у надломленных скрипок  хороший звук. Это
наверное верно. Но  звучать одно, а дело делать - другое, -  вздохнул Гоц. Я
вас  так и буду звать: надломленная скрипка  Страдивариуса!  А? А  стихи  вы
пишете?
     - Пишу.
     - Прочтите что нибудь.
     "Гильотина - жизнь моя! Не боюсь я гильотины! Я смеюсь над палачом, Над
его большим ножом!"
     -  Вот это прекрасно, вот это талантливо! - радостно говорил Гоц. - Ну,
идите, дорогой мой, - приподнялся он. - Увидимся ли только? Дай бы Бог.
     Они крепко обнялись и расцеловались.
     9
     Над  Берлином светило желтое  солнце. В 12 часов в кафе Бауер на  Унтер
ден Линден не было никого. Сидели три проститутки,  отпаивая усталую за ночь
голову кофеем.
     Пять минут первого в кафе тучно вошел Азеф. Не глядя по сторонам, сел к
стене. Заказав кофе, он взял "Фоссише Цейтунг" и стал читать хронику.
     Десять  минут первого  вошел Савинков,  одетый  по заграничному,  вроде
туриста. По походке было видно, что жизнь он любит, нет забот  и хлопот. Еще
с улицы, сквозь стекло он увидал Азефа.
     -  Здрасти, садитесь.  -  Азеф  отложил  "Фоссише"  в  сторону,  и,  не
поднимаясь, подал руку.
     - Где вы были?
     - В Иене.
     - Почему же не во Фрейбурге? Ведь я же сказал вам во Фрейбург.
     - А чем собственно Иена  отличается от Фрейбурга? В следующий раз поеду
во Фрейбург.
     - Странно, - сердито сказал Азеф, - вы могли мне  понадобиться. Ну, все
равно. "Хвостов" не заметили?
     - Никаких.
     - Уверены?
     - Как в том, что передо мной мой шеф, Иван Николаевич.
     Азеф отвел в сторону скуластую голову.
     - Стало быть готовы к отъезду?
     - В любую минуту.
     - Сейчас, - Азеф вытянул часы, - придут двое товарищей, поедут вместе с
вами. А в час, - гнусавым рокотом добавил, - должен быть Каляев.
     - Неужели?
     -  Я  не  знаю, почему "неужели"? -  сказал Азеф. снова взяв "Фоссише",
рассматривая объявления, - говорю, что будет, я его еще не видал.
     Азеф  разглядывал  объявления фирмы  Герзон, изображавшие бюстхальтеры.
Оторвавшись, сказал:
     - Да, ваша партийная кличка "Павел Иванович". Запомните.
     Стеклянное   окно  на   улицу,  захватывавшее  почти  всю  стену,  было
приподнято.  Но  воскресный  Берлин тих.  С  улицы  не  шло  никакого  шума.
Монументальный шуцман в синем мундире стоял на углу  в бездействии.  Изредка
были видны его поднимавшиеся большие, белые перчатки.
     Оглядываясь,  в кафе  Бауер  вошли  двое.  Азеф шумно  отложил  газету.
Савинков понял, товарищи по работе.
     В  одном безошибочно определил  народного  учителя. Бородка  клинушком,
глаза цвета пепла, жидкая грудь. Был худ, может быть, болен туберкулезом.
     Другой,  смуглый с малиновыми губами,  с которых не сходила полуулыбка,
был выше и крепче спутника. Его руку Савинков ощутил, как чугунную перчатку.
     Азеф заказывал  обоим, не  спрашивая о  желаньях. Оба выражали фигурами
незнанье языка. Лакей  смотрел  на них  снисходительно.  Когда же  он  ушел,
четверо налегли на стол грудью.
     - Прежде всего, познакомьтесь, -  гнусавой скороговоркой сказал Азеф, -
товарищ Петр, Иван Фомич, Павел Иванович.
     Товарищ Петр не стер улыбки. Иван Фомич оглядел Савинкова.
     - Вам я  уже сказал явки, - обратился Азеф  к Ивану  Фомичу  и Петру, -
тебе, Павел Иванович, сообщу. Савинков понял, перейти на "ты" нужно.
     - Вы,  Иван Фомич, едете завтра вечером через Александрове в Петербург,
купите пролетку и лошадь, купите не  дрянь и  не  рысака,  а среднюю хорошую
лошадку,  задача  - наблюдать  выезды  Плеве. Он живет  на  Фонтанке в  доме
департамента полиции. К царю ездит еженедельно с докладами. Вы легко сможете
установить дни и часы выезда.  Они обставлены  такой  охраной и  помпой, что
сразу узнаете. У него черная  лакированная карета с белыми, кажется, спицами
и  гербом.  За ним  едут  филеры  на  велосипедах,  лихачах.  Все это должны
наблюдать  точно,  сдавать наблюдения Павлу Ивановичу, он  будет со  мной  в
связи.
     - А вы тоже едете в Петербург? - глухим голосом сказал Иван Фомич.
     -  Вас  не касается,  куда я еду, - лениво оборвал  Азеф.  - Вы держите
связь  с  Павлом Ивановичем. Павел Иванович держит связь со мной и  получает
все  необходимое.  Товарищ  Петр,  вы   едете   послезавтра   вечером  через
Вержболово. В Петербурге в первые дни выправите в полиции патент на  продажу
в  разнос  табачных изделий. Обратитесь  в полицейский  участок. Лучше всего
остановитесь в  каком-нибудь ночлежном доме  на Лиговке. Там  разузнайте как
быстрей,  лучше выправить. Выправляйте за взятку, непременно, тогда сомнений
не будет.  Ивану  Фомичу  удобнее  установить наблюдение  непосредственно  у
Фонтанки. А вам надо попробовать с Балтийского вокзала. Плеве ездит с него в
Царское.  При правильности наблюдений вы  совершенно  точно  установите дни,
время и маршрут кареты. Тогда уж метальщики сделают нужное партии дело.
     - А разве метальщиками будем не мы? - твердо проговорил Петр.
     - Об этом рано говорить, - пророкотал  Азеф. - Есть у товарищей ко  мне
вопросы?
     - По-моему все ясно,  - сказал Савинков. Азеф  исподлобья  скользнул по
всем трем.
     - Тогда нечего сидеть вместе,  - пробормотал он. - Надо расходиться. Вы
товарищи идите,  а ты Павел Иванович останься. Вы помните точно поезда? Азеф
вынул  записную книжку. - Вы через  Александрове завтра в 7.24 вечера. Вы на
Вержболово  в 12.5 послезавтра. Первая  явка  с  Павлом Ивановичем  будет на
Садовой между Невским и Гороховой. На явку придет товарищ Петр.
     - Так, - глухо сказал Иван Фомич.
     Все пожали друг другу руки. Товарищ Петр и Иван Фомич вышли из широкого
кафе Бауер.  Было видно, как пошли и как пересеченные движением остановились
недалеко от шуцмана в белых перчатках.
     10
     Когда Савинков с  Азефом  остались вдвоем,  Азефу изменило спокойствие.
Азеф казался взволнованным. Он тяжело сопел. Скулы скривились.
     - Жаль будет,  если  не  удастся,  - проговорил он. -  Вы как  думаете,
удастся?
     - Думаю.
     - Если не будет провокации, удастся, - сказал Азеф.  - Как вам нравится
товарищ Петр? Вы ему верите? Чорт его знает, я его слишком мало знаю. Трудно
быть  уверенным в людях,  которых видишь  пять  раз  в жизни. У него хорошие
рекомендации, его рекомендует бабушка, она разбирается.
     -  Иван  Николаевич, - проговорил Савинков, -  все удастся.  Если Плеве
уйдет от нас, не на нас кончилась Б. О.* От партии он не уйдет. Я уверен.
     Азеф смотрел  непроницаемыми беззрачковыми  глазами. Трудно было понять
выражение его лица. Глаза, казалось, улыбаются, любят, благодарят.
     Вы правы, - проговорил Азеф.

     * Боевая Организация партии социалистов-революционеров.

     Он посмотрел на часы.
     - Странно, Каляева нет.
     - Наверное плутает.
     В это время Каляев,  ругая  себя за опоздание,  и не догадываясь  взять
извозчика, бежал по Фридрихштрассе.
     Савинков  узнал бы  его среди  миллиона  людей: та  же  легкая, молодая
походка, насмешливые глаза, нервные жесты, странная улыбка.
     Янек!
     Каляев бросился.
     - Вы  с  ума сошли,  - проворчал Азеф. - Ваши объятия обратят внимание,
это не Россия.
     Азеф  хрипел, был взбешен.  Чтоб  скорей  кончить  разговор, проговорил
быстрым рокотом, который уже знал Савинков:
     - Мне сказали, вы хотите работать в терроре?
     - Да, - громко сказал Каляев.
     - Давайте говорить тише, - недовольно пророкотал Азеф, -  почему именно
в терроре, а не на другой работе в партии?
     - Если у  вас есть время, - заносчиво откидывая голову, признак, что он
недоволен, оказал Каляев, - я вам объясню.
     - Иван Николаевич, я знаю Янека с детских лет. Если я иду в  террор, то
мое ручательство...
     Каляев вспыхнул. Глаза потемнели, его оскорбили.
     -  Сейчас,  -  равнодушно  пророкотал  Азеф,  -   мне  люди  не  нужны.
Возвращайтесь в Женеву. А если понадобитесь, я вызову.
     - Я не могу вас  ни в чем уговаривать, - еще заносчивей  сказал Каляев,
заносчивость  подчеркнулась  польским  акцентом.  -  Я  служу  партии и делу
освобождения  России.  Я  буду  работать  там,  где  найду  более  нужным  и
целесообразным.  -  Каляеву   изменило  самообладание,  оборвав,  он  глядел
ненавистным взглядом на урода в сером костюме.
     Азеф под взглядом Каляева отвел глаза.
     -  Стало быть, говорить  нам  не о чем, - резко  зашумев  стулом, встал
Каляев. - Может, ты меня проводишь, Борис?
     11
     Когда они вышли, Азеф сидел еще минут десять.
     "Zahlen", - махнул он лакею и, заплатив, тяжело поднялся.
     Азеф шел  по Унтер  ден Линден, как купец в  воскресенье,  раскачиваясь
находу.  Встречные  проститутки  смотрели на него с удовольствием.  Он был в
дорогом костюме, с большим животом. Это их профессионально волновало.
     12
     - Янек, он тебе не понравился?
     - Не понравился? - захохотал Каляев нервным глухим хохотом. - Я в жизни
не видел отвратительней этого толстопузого купца. - Каляев был возбужден. На
бледном  лице выступили красные пятна. Его  оскорбили в заветном, оттолкнули
от дела жизни, от убийства во имя России, во имя любви Каляева к людям.
     Извозчик въехал под  каменные ворота  Ангальтского вокзала. У  вокзала,
среди спешащих людей Савинков и Каляев крепко обнялись, прощаясь.
     13
     Красавец  мужчина,  бывший   кавалерист,  театрал-любитель,  прозванный
"корнетом  Отлетаевым", волновался  в Париже на рю  де Гренель 79.  Это  был
заведующий заграничной агентурой департамента  полиции  Леонид Александрович
Ратаев. Даже не Ратаев, а  Рихтер.  Но  Ратаев-Рихтер  был  далеко неглуп. А
волновался потому, что в  департаменте вилась сеть интриг, жалоб, сплетен, а
от Азефа два месяца уже не было сведений.
     Ратаев долго  что-то обдумывал. Наконец стал выводить изящным почерком,
отводя удары и сплетни департамента:
     Дорогой   Алексей  Александрович!  Вашу  в  полном  смысле  шифрованную
телеграмму  я  получил и не могу скрыть, что  содержанием ее крайне огорчен.
Суть  в  том  недоверии  ко  мне,  признаки   коего  я  замечаю  со  стороны
департамента. Но смею думать, что я своей  многолетней  службой не  заслужил
этого и вы  упрекаете меня незаслуженно. Так, еще  недавно, удар, занесенный
над жизнью господина министра внутренних дел, статс-секретаря фон Плеве, был
отведен  именно  руководимым  мной  сотрудником.  И  разрешите  мне  вкратце
напомнить вам обстоятельства этого дела:  - 11 октября  1902 года совершенно
секретным письмом на ваше имя  я сообщил,  что боевой организацией выработан
план покушения на жизнь министра внутренних  дел статс-секретаря  фон Плеве.
Предполагалось   открытое  нападение  на   улице  на  карету  министра  двух
всадников, вооруженных пистолетами большого  калибра системы  Маузера,  были
уже подысканы исполнители, изъявившие готовность пожертвовать собой. То были
два  офицера,  проживающие  в Петербурге,  при чем  один  должен  был  убить
лошадей, в то  время как другой должен  стрелять  в министра. Получив  общие
указания заграницей, руководимый  мной  секретный сотрудник имел  свидание с
членами  боевой организации,  Мельниковым и Крафтом, при чем  оказалось, что
автором  вышеприведенного  плана  был   именно  Мельников,   который  назвал
сотруднику  фамилию  одного  из  вышеуказанных  офицеров,  который  оказался
поручиком
     33 Артиллерийской  бригады Евгением  Григорьевым,  слушавшим  лекции  в
Михайловской  академии. Именно  мои сведения, я  подчеркиваю  это, послужили
основанием как  к аресту  поручика Григорьева, так  и к  получению  от  него
известного откровенного показания, явившегося  главной уликой против Гершуни
и  Мельникова,  благодаря  чему оба  они были  своевременно  заарестованы  и
присуждены  к  смертной  казни,  замененной  пожизненным заключением.  Таким
образом моей работой и работой секретного сотрудника, руководимого мною была
спасена жизнь министра внутренних дел, статс-секретаря фон Плеве.  Предлагая
вспомнить вам мою работу по департаменту и особенно обращая внимание ваше на
вышеизложенное, думаю, что вы согласитесь, что интриги  вокруг моего  имени,
имеющие целью  скомпрометировать  в  ваших глазах меня  и руководимого  мной
секретного сотрудника, являются злостными и для нашего общего дела вредными.
     Искренно преданный вам Л. Ратаев.
     Р.  S.  На днях посылаю вам новые интересные данные. Письма отправляйте
на 79 рю де Гренель.


     <I>ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ</I>
     1
     Вячеслав  Константинович  Плеве  был  человеком  сильным  и   холодным.
Замкнутый мальчик с туманными  глазами, приемыш  польского  помещика, он  не
знал ласк в детстве. Одни говорили, что отец его церковный органист; другие,
что смотритель училища, третьи, что аптекарь, никто не знал родителей Плеве.
Он был сирота.
     Когда  Славе,  как  звал его  помещик, исполнилось  17 лет, Слава донес
генералу Муравьеву на приемного отца. Польского  помещика генерал повесил. У
мальчика была воля. Он мечтал о головокружительной карьере.
     Учась на медные гроши, пешком месил грязь большой дороги, возвращаясь с
каникул  в университет.  Мечты не покидали. Властный, гибкий, самоуверенный,
переменил  католичество на православие.  Уже  шел высоко  по бюрократической
лестнице. Победоносцев называл его "негодяем", ибо был слух, что Плеве через
провокаторов замешан в убийстве губернатора Богдановича. Плеве был тщеславен
и ненавидел людей.
     Ни   пост   директора  департамента,   ни  пост  товарища  министра  не
удовлетворяли его полностью. Только раз в жизни Плеве был счастлив. Это было
в апреле, когда Балмашов  убил Сипягина. Генерал-адъютант  сообщил  монаршью
волю  назначения  Плеве.  Плеве ехал  по  Дворцовой набережной.  Черный  куб
лакированной кареты плавно колыхался на рессорах, цокали подковы коней.  Это
были счастливые минуты.
     Рысаки  стали  у  подъезда  дворца.  Плеве   поднимался  по  Иорданской
лестнице.  Первыми  здоровались  министр  двора  барон  Фредерикс, дворцовый
комендант  генерал Гессе. По пожатию рук, наклону  голов Плеве знал уже, кто
он. Твердо пошел по Аван-залу.  Император  вышел навстречу ласково, любезно.
Плеве показалось, что у него слегка кружится голова.
     Морщась от света, Николай II сказал:
     - Вячеслав Константинович, я назначаю вас вместо Сипягина.
     Плеве чуть побледнел.
     - Ваше величество,  я  знаю, злоумышленники меня могут убить. Но пока в
моих жилах есть  кровь, буду твердо  хранить заветы  самодержавия. Знаю, что
либералы ославят меня злодеем,  а революционеры извергом. Но пусть будет то,
что будет, ваше величество.
     - Сегодня будет указ о вашем назначении,  - закрываясь рукой от солнца,
проговорил Николай II.
     Плеве наклонил голову.
     И когда выходил от императора, его толпой поздравляли придворные. Плеве
знал людей. Тем, с кем  вчера  еще  был  любезен, бросил сквозь топорщащиеся
усы:
     Время, господа, не разговаривать, а действовать.
     И спустился по великолепной дворцовой лестнице к карете.
     2
     Мечта Плеве исполнилась. -  В два месяца  революция будет раздавлена, -
говорил  он. И  из  его  канцелярии  то и  дело шли  секретные  распоряжения
губернаторам.
     Плеве  сторонился двора.  Государственный  совет называл стадом  быков,
кастрированных для  большей  мясистости.  Он искал только  дружбы  правителя
Москвы, великого князя Сергея, с  ним обсуждал меры пресечения революционных
волнений.
     - Но  надежна ли  ваша личная охрана, Вячеслав Константинович? -  часто
спрашивал великий князь.
     - Моя охрана совершенно  надежна, ваше  высочество.  Думаю, что удачное
покушение может  быть  произведено только по случайности  -  отвечал  Плеве,
зная, что Азеф охраняет его жизнь, что  выданные им, Гершуни и Мельников уже
пожизненно в каземате.
     3
     Савинков шел по Петербургу, мосты, арки, улицы которого так любил. Те ж
рысаки, коляски, кареты, переполненные звенящие рестораны.  Машины в  пивных
поют "Трансваалями", "Пятерками", вальсами "Разбитое сердце".  Мощный разлив
широкой  Невы  под  мостами. Величественнейшие в  мире  дворцы.  На часах  -
часовые.
     Пробежали   газетчики,  выкрикивая  "Новое  время"!  "Русское   слово"!
Савинков остановил "Новое время". С газетой удобнее идти. Те ж, абонементы в
Александрийском, "Аквариум", "Контан", "Донан", "Тиволи", Шаляпин в  "Борисе
Годунове", Собинов в "Искателях жемчуга".
     Вот Садовая. Савинков смотрит на часы. Мимо на извозчике едет пристав в
голубой, касторовой шинели. Пристав, кажется, дремлет.
     - А  вот!  Папиросы первый сорт!  "Дядя Костя"!  "Дюшес"!  Пять  копеек
десяток, возьмите, барин!
     Перед  Савинковым берлинский товарищ  Петр,  та  ж улыбка на  малиновых
губах.
     Глаза Савинкова смеются: - "Прекрасно, мол".
     - Дай десяток.
     - Пять копеек. Ваших двадцать, - смеются глаза Петра.
     - Сегодня на Сенной в трактире "Отдых друзей".
     - Слушаюсь,  барин. - И  слышен веселый тенор  с распевом:  -  Папиросы
"Катык"! "Дядя Костя"! "Дюшес"!
     Делать  Савинкову   нечего.   Он  заходил,   к   литератору  Пешехонову
справиться: нет ли чего от Азефа. "Тогда держитесь, господин министр! Вас не
укараулят ваши филеры!" Но Азефа еще нет.
     Савинков   пошел  по   Французской  набережной  к   Фонтанке.  На  Неве
засмотрелся  на белую яхту.  Но  у Фонтанки в  движении  пешеходов, экипажей
произошло смятение.  Метнулись извозчики.  Вытянулись  городовые.  Вынеслись
какие-то вороные рысаки, мча легко дышащий на рессорах лаковый кузов кареты.
В нем за стеклом  что-то блеснуло, не  то старуха, не то  старик, может быть
просто  кто-то в черном  с белым лицом. За каретой, не отставая  в  ходе  от
резвых коней, на  трех рысаках летели люди в шубах.  За  ними  стремительные
велосипедисты с опасностью для жизни накатывали на рысаков. Савинков замер у
стены: - "Ведь это же Плеве!?"
     4
     В   трактире   "Отдых   друзей"   машина   играла  беспрерывно.   Когда
останавливалась, чтобы перевести  дух, кто-нибудь из друзей  пьяно кричал: -
Музыка!
     Машина,    не    отдохнув,    с   треском    крутила   новый   барабан.
Расстроенно-хрипло  несся  не то вальс  из "Фауста", не то "Полька-кокетка".
Трудно разобрать в чаду, дыме, шуме, что играла старая машина.
     Поэтому  и  выбрал  этот трактир Савинков.  В нем ничего  не разобрать.
Настолько он настоящий, русский, головоломный трактир.  Люд здесь  не люд, а
сброд.  Больше  извозчиков,  ломовиков,  торговцев  в  разнос,  проституток,
уличных гаменов.  Порядочные господа, мешаясь, сидят тут  же.  Непонятен вид
трактира.
     Грязные  услужающие  разносят  холодную  телятину,  чай  парами, водку,
колбасу. Наполняют залу духом кислой капусты, таща металлические миски, - щи
порциями.
     Савинков занял дальний стол  в углу. Видел  перед собой пестрый шумящий
улей трактира.  Чахоточному юноше-половому заказал  ужин на  две персоны.  И
покуривая еще петькину папиросу, поджидал.
     Петр  пришел во-время.  В черной косоворотке,  черном  пиджаке, смазных
высоких сапогах. Такой же черный картуз, с рвущимися из-под  него  смоляными
кудрями. "Как цыган". Петр подходил с улыбкой.
     Тощий юноша, с изгрызенным  болезнью румянцем, гремел сальными вилками,
ножами, раскладывая по приборам. Поставил графин холодненькой посредине.
     - Ну, как дела?
     Петр  смотрел с  улыбкой,  словно  хотел продлить удовольствие приятных
сообщений. Когда Савинков кончил вопросы, Петр, опрокинув рюмку, сморщившись
оттого, что пошла не в то горло, сказал:
     -  Все в лучшем виде. Четыре раза видал. Раз у Балтийского, в  пятницу.
Три раза на Фонтанке в разных местах.
     - Каков выезд, опишите?
     -  Выезд,  Павел  Иванович,  прекраснеющий,  -  широко  улыбался  Петр,
показывая хищные зубы, - вороные кони,  как звери, кучер толстый, бородатый,
весь в медалях и задница подложена, на козлах сидит, как чучела какая, рядом
лакей в ливрее. За коляской несутся сыщики гужом на рысаках, на велосипедах.
Вообще, если где случайно сами увидите, враз заметите. Шумно едет.
     Петр налил рюмки и указывая Савинкову, - взял свою.
     - За его здоровье, Павел Иванович.
     - Пьете здорово, - как бы нехотя сказал Савинков.
     -  Могу выпить, не брезгую, но не  беспокойтесь, делу не повредит. Одно
только  плохо,  Павел  Иванович,  -  "конкуренция".   Места  на  улицах  все
откуплены, чуть в драку не лезут торговцы сволочи,  кричат, кто ты такой, да
откуда  пришел, тут тебя  не.  видали, собачиться  здорово  приходится,  раз
чуть-чуть в полицию не угодил, истинный Бог! ну каюк, думал.
     - Почему же каюк? Ведь паспорт прописан, все в порядке?
     - В порядке то в порядке,  да лучше к фараонам не попадать, - улыбнулся
Петр.
     Музыка  в  машине   прервалась.   Зал  мгновенно  наполнился  грохотом,
перекатным шумом голосов. Кто-то вдребезги пьяный закричал откуда то, словно
с полу: - Музыка! Хозяин, музыку!
     Музыка загремела марш.
     - С Иваном Фомичом видаетесь?
     - Через день. У  него тоже дела  идут.  Часто видит.  Все  двигается по
углам. По  Фонтанке,  -  к  вокзалу. Все  время отмечает, хочет выследить до
минутной точности, когда где едет.
     - Иногда наверное меняют маршрут?
     - Пока что все одним едут.
     - Вы когда увидите Ивана Фомича?
     - Завтра.
     - Скажите, чтобы послезавтра в десять ждал меня на Литейном у дома 33.
     - Ладно. А простите, Павел Иванович, что Иван Николаевич приехали?
     - Нет пока не приехал. А как вы думаете, Петр, за вами слежки нет?
     -Петр покачал головой.
     - И Иван Фомич не замечает?
     - За ним и  вовсе нету. Становится у самого  департамента,  сколько раз
жандармских полковников возил, - тихо засмеялся Петр.
     - Стало  быть  все  как  по маслу? - улыбнулся  и Савинков. -  Скажите,
верите? - сказал тихо, наклоняясь к нему.
     -  Кто  знает, - пожал плечом Петр, - должны,  Павел  Иванович, то всем
видимостям. А на все воля Божья. С Его помощью, - засмеялся Петр.
     Савинков  оказал спокойно, холодно: -  У  вас  не  должно  быть никаких
сомнений, товарищ Петр. Ясно как день, наш и кончено!
     -  Тоже  думаю, только,  Павел Иванович,  ну,  ведем мы наблюдение, все
такое,  а  кто метать  будет?  Неизвестно.  Я такого  мнения, уж если рискую
вешалкой,  то  пусть за настоящее дело с  бомбочкой, - испытующе смотрел  на
Савинкова Петр. Савинков увидал, что  у этого человека  чертовская сила, что
он только так прикидывается шутками да прибаутками.
     - Да, правда, уж рисковать, так  рисковать как надо, чтобы было за что,
а  то ведешь наблюдение, а приедет товарищ, шарахнет его  по твоей работе  и
вся недолга, а ты опять не при чем.
     Савинков улыбнулся. Этот уклон показался ему вредным.
     - Вы стоите на ложной точке зрения, товарищ Петр. Для нас,  для партии,
совершенно безразлично, кто.  Надо убить. Вы ли, я ли, пятый ли, десятый ли,
все  равно: -  убьет Б.  О.,  а не вы и не  я. То,  что говорите,  неверная,
вредная точка зрения, - тихо проговорил Савинков.
     Петр слушал, сведя брови. Потом взял пузатенький графинчик, выдавил  из
него последнюю рюмку, сказал как бы сам себе:
     - Может и так. Хотя как сказать, у всех свои точки.
     - А  мы, - улыбнулся Савинков, - должны стоять на точке зрения  партии.
Иначе выйдет разбой, товарищ.
     -  Ну,  это  положим,  запускаете,  Павел  Иванович,  - глядя  вплотную
улыбнулся Петр.
     5
     Уж  один раз  Иван  Фомич  как  будто  заметил  филера. Что-то неладное
показалось и товарищу  Петру в разговоре с дворником на постоялом. А утром в
комнату Савинкова приоткрылась дверь.
     - Войдите! - крикнул Савинков.
     Как бы приседая, в  комнату  вошел старый еврей в  потертом  сюртуке  с
пугливыми глазами. Танцующей походкой он шел к столу и сел.
     - Здравствуйте, господин Семашко, - сказал он, лицо пересеклось многими
морщинами.
     - Я не имею чести вас знать.
     Вошедший улыбался, как старый друг,  улыбаясь,  рассматривал Савинкова,
словно собирался писать с него портрет.
     - Мы кажется с вами немножко знакомы, господин Семашко?
     - Что вам угодно?
     - Вы ж писатель Семашко, мне угодно вас пригласить для сотрудничества.
     - Я представитель фирмы резиновых изделий братьев Крамер. Вы  ошиблись,
потому, простите пожалуйста, - Савинков встал, указывая вошедшему на дверь.
     - Что  значит вы не  писатель? Что  значит  вы представитель фирмы? Моя
фамилия Гашкес,  но  если вы не хотите продолжать разговор.  -  Гашкес пожал
плечами,.  фигура  стала до жалости  узкой. Он  встал и идя к двери,  дважды
оглянулся на Савинкова.
     "Готово. Следят. Сейчас за  Гашкесом ворвутся жандармы". И когда Гашкес
еще не дошел  до двери,  Савинков уже обдумывал,  как выбежит из номера и  в
гостиницу не вернется.
     В коридоре было тихо. "Черным ходом, во  второй двор". Савинков накинул
пальто, отшвырнул шляпу, взял кепи, подбежал к зеркалу. Взглянул.
     Выход на  черную  лестницу был в  самом  конце.  На  Савинкова  дохнули
прелость,  смрад,  вонь кошками,  помоями, отхожим  местом. Он спускался.  В
голове билось "не убегу, схватят, виселица". Он был уже на пыльном дворе.  С
дворником  ругался какой-то  тряпичник.  Савинков  сделал несколько шагов по
двору. Но было ясно, двор  не проходной. Стало быть выходить  надо на улицу,
где у ворот сыщики и жандармы.
     Савинков стал  у отхожего места, как  бы за  нуждой,  смотрел в ворота,
ждал не мелькнет ли пустой извозчик. И когда дворник закричал:
     - Чего пристыл,  нашел  место, лень зайти то, чооорт! Савинков  увидал,
легким шагом мимо ворот проезжает пустой лихач, сидя на козлах полубоком.
     Савинков махнул и бросился к воротам. Натянув вожжи, лихач стал посреди
улицы. Замедлив бег у ворот,  Савинков быстрым  шагом, не глядя по сторонам,
пересек улицу. И прыгнул в пролетку.
     - Что есть духу за Невскую! Гони!
     Рысак  бросился с места,  размашисто откидывая рыжие в  белых отметинах
ноги.  Савинков  оглянулся.  У  подъезда гостиницы  метались швейцар, фигура
Гашкеса и два  гороховых пальто побежали на угол, очевидно за извозчиком. Но
лихач не оглядывался, только смотрел,  как бы в  страшной резвости призового
коня не  раздавить случайную старуху. Лихач несся, крича - "Ей, берегись!" -
Мимо Савинкова летели улицы, переулки, прохожие.
     "Ушел,  ушел",  -  радостно  думал  Савинков,  когда  взмыленный  рысак
уменьшал  бег  к  Невской  заставе.  Улица была пустынна.  Савинков сошел  с
извозчика, расплатившись, вошел в первую попавшуюся пивную.
     В пивной  никого не было. Савинков  заказал битки  по-казацки и бутылку
калинкинского. - "Плеве будет жить", - думал он. -  "Надо снимать товарищей.
Но где же Иван Николаевич?"
     6
     Эти дни в Берлине  Азеф прожил,  волнуясь.  Из Петропавловской крепости
кто-то передал  в  партию  записку о том, что Гершуни  и  Мельников преданы.
Жандармский поручик Спиридович оказался глупее, чем думали. Это было  первое
дело поручика.  Он  неумело  торопился с расследованием  и арестами  по делу
Томской  типографии.  Откуда  то выплыл слух о предательстве.  И как было не
выплыть.  Жандармы  промахивались, не щадя  агентуру.  Азеф  говорил,  чтобы
транспортистку  литературы  фельдшерицу  Ремянникову, не трогать. Ее  взяли.
Просил  оставить   главу   московского   "Союза  социалистов-революционеров"
Аргунова. Арестовали и его.
     Азеф  волновался.  Надо  было  выжидать.  В  голову  лезло  с  деталями
конспиративное свидание с Аргуновым в Сандуновских  банях. Голые, в номере с
зеркалами обсуждали  они планы "Союза". Азеф припоминал  непохожесть  тел  в
зеркалах, - его и Аргунова. Он толстый, с  громадным животом, грудь и ноги в
черных  вьющихся  волосах. Все время  намыливаясь крупной  пеной, растирался
мочалкой,  выплескивал воду из шайки. Тощий Аргунов в голом виде был смешон.
Стоял голый, все  говорил. Когда номерной постучал в дверь: - что,  мол, час
уже прошел, Аргунов надевал  белье на сухое тело. А Азеф  растирался цветным
полотенцем, приседал и крякал. Аргунова нельзя было трогать. Азеф понимал. А
они сослали его в Якутскую область.
     У Азефа был  математический  мозг.  Он хотел ясности.  И писал Гоцу:  -
"Дорогой Михаил,  меня мучит совесть, что товарищи в  Петербурге брошены  на
произвол судьбы, кабы не  случилось чего, в особенности с Павлом Ивановичем,
он  горяч  и  плох, как  конспиратор. Но поделать ничего не  могу, в Берлине
задерживает техническая сторона дела.
     Напиши о новостях.
     Крепко целую. Твой Иван".
     7
     Но Савинков уже трясся на тряской балагуле. Вез его к  немецкой границе
хитрый  фактор Неха Нейерман, двадцать лет из Сувалок переправлявший русских
эмигрантов. В лунную ночь балагула была переполнена.
     Савинков часто спрыгивал с балагулы, бежал разогреваясь, по  извозчичьи
махая руками.
     -  Ай,  господин, вы бы сели  себе и сидели, нельзя же,  чтобы  все  мы
бежали, тогда бы нам лучше было  бегать,  чем ездить! -  И Савинков, смеясь,
впрыгивал  на  балагулу. Плотней  кутаясь в  пальто натягивал  на  себя  еще
рогожу. Тихо поскрипывая  в ночи, через границу медленно ехала  балагула.  И
было тихо на ней, словно старый фактор Нейерман вез мешки с овсом.
     8
     В окнах квартиры Чернова  стояли кактусы. На звонок  Савинкова к  двери
стали  приближаться  медведеобразные  шаги. Снялась  цепь. Щелкнул  замок. В
полутемноте   выросла  крупная  фигура   с  сердитым  лицом,  взлохмаченными
волосами.
     - Чем могу служить? - сказал скверно по-французски Чернов.
     - Я - Савинков.
     - Что? - удивленно пробормотал Чернов. - Проходите, - буркнул зло.
     Тот же портрет Михайловского, окурки в пепельнице, несмотря  на погоду,
- пять удочек с красными поплавками.
     - В чем дело? Почему вы здесь? - закричал Чернов. Савинков увидел гнев.
Прыгнула рыжая борода, круглые, косые глаза метнулись в стороны.
     - Я хотел видеть Гоца, его нет.
     - Михаил уехал. В чем дело?!
     - Азеф нас бросил. За нами началась слежка.
     - Что вы мелите вздор! Иван на месте! Я знаю! Вы бежали с поста!
     - Я прошу вас, Виктор Михайлович...
     -  Вы  не  смели!  Вы  сорвали  дело!  Вы были  обязаны  беспрекословно
повиноваться Ивану! Он начальник! Он назначен ЦК! Вам  было приказано быть в
Петербурге!  Вы должны  быть на месте, чего б это  ни стоило! - чем  сильней
кричал Чернов, визгливей  становился  крик,  неуловимей  разбегались  глаза.
Чернов возмущен, он ходил по комнате резкими шагами. - Чорт знает что!! В то
время, как вы тут, Плеве порет крестьян, гонит  людей в  застенки, наполняет
Сибирь лучшими людьми!..
     - Виктор Михайлович я есть хочу.
     - Чего!? Что вы хотите?!
     - Есть! Накормите меня, я ехал две недели без денег.
     А знаете что, - остолбенев,  вскрикнул Чернов. -  Вы, молодой человек с
наглецой! вот что!
     9
     Назавтра,  за обедом в  ресторане Виктор Михайлович  смеялся прекрасным
рядческим смешком. Приговаривал, посматривал с добродушием дяди.
     - Да  как же, голубок, согласитесь, сеяли рожь, а косим лебеду. Затеяли
важнеющее партии дело, все  в уверенности, Павел Иванович ведет,  а вы авось
да небось да  третий кто нибудь. Да разве это дело, кормилец?  Постойте, как
Иван вас взгреет. Молодо зелено, то то и оно то вот. Что бы сказала Вера?
     - Какая Вера?
     -Как  какая?  Вера  Николаевна Фигнер,  -  ответил  Чернов,  прожевывая
шницель.
     - А, скажите, Павел Иванович, - говорил позднее,  за кофе Чернов, -  ну
вот,  скажем так,  перешли  вы к  нам  от  социал-демократов,  говорите,  не
удовлетворяет вас пробел в аграрном вопросе, ну, а как же вы мыслите то, вот
хотя  бы по тому  же аграрному вопросу, скажем? А?  С литературой то едва ли
знакомы? Ох, едва ли? Про французских утопистов то Анфантена, Базара пожалуй
и  не слыхивали?  И  про  производительные  ассоциации Лассаля  не  довелось
почитать?
     Савинков пил кофе, прислушиваясь к дальней ресторанной музыке.
     - Это верно, не слыхивал, - сказал он, улыбаясь,
     отхлебывая кофе. - В аграрных делах, не специал.
     -  Не специал?  -  захохотал  Чернов, тряся львиной  шевелюрой.  -  Так
сказать, революционер  на свой салтык? Так что ли? Плохо-с, что не  специал,
как же так, вы же член партии?
     - Не по аграрным делам.  Вашего департамента не касаюсь. Бог там знает,
сколько мужику  земли  надо?  Вон, Толстой  говорит, три аршина.  Вы кажется
предлагаете значительно больше?
     - Так  как же это,  кормилец, Лев Толстой и прочее.  Ведь  это же стало
быть индифферентизм к программе партии?
     - Зачем? Просто приемлю,  что  по сему поводу  излагаете вы, и ни  мало
вопреки  глаголю. Не та специальность, Виктор Михайлович. Вы теоретик, вам и
книги  в  руки.  Я  выбираю  другое.  Разделение  труда   -  верный  принцип
достижений.  Вам теория. А нам разрешите бомбы. Я ведь думаю, что  ваш друг,
Иван Николаевич, тоже мало занят французскими утопистами?
     - Аристократия  духа,  стало быть!  Понимаю, понимаю!  Такими мелочами,
мол, не занимаемся, что там аграрные дела, нам бомбы подавай. Ну что же, что
же,  -  быстрым говорком  пел Чернов,  - два стоят, два  лежат, пятый ходит,
шестой водит. Ну, бутылочка то вся? Другую спрашивать уж не будем.
     Отставляя стул,  Савинков говорил: - Я,  Виктор Михайлович, собственно,
народовол.
     - Это зря, батюшка, зря, ни  к  чему,  это история уж, история, да, да,
пойдемте-ка, пойдемте, и так заобедались.
     10
     В четверг  в  двенадцать,  еженедельно, блиндированная карета  министра
Плеве вымахивала из дома  на Фонтанке. Окруженная рысаками и велосипедистами
она мчалась  стремительно,  как  черный  лаковый куб, мимо Троицкого  моста,
Дворцовой набережной к Зимнему дворцу. Сквозь затуманенные стекла была видна
фигура плотного человека, смотревшего на бело-замерзшую Неву.
     11
     На этот раз из Женевы  Савинков ехал не один. Ехал нервный  с светлыми,
насмешливыми глазами  Каляев; крепкий,  как  камень, динамитчик  Максимилиан
Швейцер;  такой  же  крепкий,  только   румяный   и  веселый  Егор  Сазонов;
колеблящийся Боришанский; больной экземой Алексей Покотилов. Ехал и сам Иван
Николаевич.
     Все были  в  разных городах России: - в  Риге, Киеве, Москве. Но  когда
наступила весна, все съехались в Петербург, чтобы убить министра.
     12
     Перед подготовкой  убийства  боевики были в  Москве. Посланные  на дело
партией, еще не знали друг друга. Савинков остановился в фешенебельном отеле
"Люкс". И в один из дней, когда он без дум стоял у окна, на пороге появилась
грузная, каменная фигура Азефа.
     Азеф не подал руки. Он опросил коротко, как спрашивают обвиняемого:
     - Как вы смели уехать из Петербурга? -  и уставился пудовыми глазами на
Савинкова.
     - Я  уехал  потому,  что  вы  бросили нас.  Нам грозил арест,  мы  были
выслежены полицией, чтобы не провалить дело,  я снял товарищей. Но разрешите
спросить, как вы смели бросить нас на произвол судьбы, на арест полицией, не
давая ни указаний, ни денег? Почему не было  ни одного письма, по указанному
вами адресу?
     Азеф смотрел на Савинкова в  упор. Хотелось знать: есть ли  подозрение?
Его не было.
     -  Меня задержала техника динамитного  дела, - сказал Азеф. -  Я не мог
раньше выехать. Но это все равно, вы не смели сходить с поста.
     - Вплоть до бессмысленной виселицы?
     - За вами никто не следил.
     - Если б за мной не следили, я б  до сих  пор был в  Петербурге.  Я был
накануне ареста, я еле бежал от сыщиков.
     Азеф молчал, был спокоен: - подозрений не  было. Сказал ржавым рокотом,
как бы в сторону:
     -Расскажите  результаты   наблюдений.  Это  значило  конец  неприятному
разговору. Ходя по комнате,  Савинков говорил о выездах Плеве. Азеф  грузно,
лениво вздохнул животом.
     - Это  все я знал и без вас. Стало быть, вы ничего не сделали. Извольте
отправляться в Петербург, возобновить наблюдение.
     - Я для этого и приехал из Женевы.
     - Сегодня в 12  ночи вы увидитесь  с Покотиловым. Он будет ждать  вас в
отдельном кабинете "Яра", загримирован, у него большая русая борода. Кабинет
номер  3.  Там вы решите  относительно  поездки.  Покотилов  будет  готовить
снаряды. Швейцер ждет в Риге. Я его уже  вызвал телеграммой в Петербург. А с
Каляевым вы связаны?
     - Да. Он живет здесь в одной гостинице.
     - Пусть  едет с вами. Выезжайте завтра же. Первая явка со мной будет 20
марта в купеческом клубе на маскараде. Поняли?
     - Понять нетрудно.
     - Очень рад, что нетрудно. Думаю, что работать будем лучше.
     Если вы будете уловимы, я тоже думаю.
     Вдруг Азеф улыбнулся медленной растягивающей  скулы  улыбкой.Это была -
ласка.
     - Ну, ладно,  -  проговорил он,  - не будем  ссориться,  я  вас ей-Богу
люблю. Кстати,  все хочу  перейти на ты. Вы будете  моим помощником  в  деле
Плеве. Ладно что  ли? - тяжело вставая с низкого кресла, смеялся он,  - я же
говорил, что вы  барин, но ничего, неплохо, нам в конспирации нужны и баре и
извозчики, - смеялся гнусаво Азеф.
     И сжимая руку Павла Ивановича двумя руками, проговорил:
     - Сегодня в "Яру" увидите Покотилова. Завтра втроем выезжайте на место.
     13
     Снег  московских  улиц  был  глянцев,  словно  вымостили  столицу белым
паркетом. С Тверской  в Петровский парк  начинали ход запаленные, заезженные
московской удалью  голубцы, в бубенцах  и лентах. Храпели кони. Разном