астная
публика неслась в  ковровых санях с отлетами. Кокотки с офицерами.  Купцы  в
старомодных енотах. Европеизированные купеческие сыновья в шубах с  бобрами.
Заезжие провинциалы. Пропивающие казну чиновники. Кого тут не было! На сером
лихаче, приятно откидываясь на  гулких ухабах, несся по петербургскому шоссе
Борис  Савинков. Отставали многие  от  резвого  лихача. Только пара  наемных
голубцов, несшихся диким аллюром, объехала вскачь, словно торопились седоки,
что не доживут, не доедут до "Яра".
     Любителей  цыганской  тоски,  от которой ныли кости, подвозили  мокрые,
хрипящие кони к небольшому одноэтажному дому с обыкновенной вывеской "Яр".
     "Яр" был низок, столики, открытая сцена.  Казалось,  ничего особенного,
но  что-то  было в  загородном кабаке,  отчего  сотни  мечтателей,  богачей,
дураков, невропатов стрелялись в кабинетах под  цыганские песни и плясы Шуры
да Муры.
     - Кабинет номер три.
     - Пожалуйте, - склонился татарчонок. Савинков  пошел  за  резво бегущим
татарчонком  во фраке. Они  прошли переполненный  зал.  Савинков  чувствовал
запах цветов, духов, алкоголя.  Сидели  фраки, декольте, смокинги,  сюртуки,
поддевки.  Под   поляковские   гитары,  которые,  казалось   каждую   минуту
разломаются вдребезги от сумасшедшей игры, со сцены  пела женщина с горячими
цыганскими глазами, вся в ярко-красном, смуглая как земля:
     "В чыасы рыаковои кыагда встрэтил тебяа"
     Женщина показалось Савинкову полной отчаяния.
     -  Пожалуйте, - склонился татарчонок у кабинета. Дверь закрылась. Из-за
стола встал высокий русский барин с длинной, кудрявой бородой.
     - Павел Иванович? Не узнаете? - проговорил Покотилов, пожимая руку.
     - Чорт знает что такое, на расстоянии двух шагов, четыре часа  говоря с
вами, не узнал бы.
     -  Тем  лучше.  Это  меня  радует. Я непьющий.  Но  тут  приходится. Вы
разрешите?
     - Благодарствуйте, - подставил Савинков узкогорлый бокал.
     Из  зеркала глянули на Савинкова два изысканных  русских барина. Один с
бородой,  очень русский. Другой  бритый, с  монгольскими смеющимися глазами,
похожий на молодого кюре.
     - До чего тут зеркала исчерчены, заметили? Столетиями упражнялись.
     - Пробовали алмазы. Поджидая вас, все читал надписи, довольно забавно.
     Савинков  встал,  подошел  к  зеркалу,   в  глаза  бросилась  сделанная
размашистым   пьяным  почерком   надпись   во   все  зеркало  -  "Любовь"  и
неразборчиво.
     - Можно попробовать и мой. - Савинков черкнул сперва, потом перечеркнул
надпись "Любовь" надписью "Смерть". Но  вышло плохо и  он, смеясь в зеркало,
отошел.
     - Вы видались с Иваном Николаевичем?
     - Да.
     - Иван Николаевич  сказал: вы, я  и "поэт" завтра выезжаем в Петербург.
Швейцер выехал, Егор уж на месте.
     -  Да,  да,  Иван  Николаевич  говорил.  Сведения  и  наблюдения  будут
передаваться вам, вы будете непосредственно...
     Но вдруг за стеной грянул хор с топотом  ног, визгами и тут же полетела
бьющаяся посуда.  Заплясало много  ног. Среди  гика,  свиста, словно  тысячи
веселых балалаек, выговаривал хор: - "Ах, ты барыня, ты сударыня".
     -  Должно быть купцы, с размахом, - улыбнулся Савинков,  любивший визг,
пенье, хлопанье бутылок.
     - Стало быть связь с Иваном Николаевичем будет у вас?
     - У  меня. Сазонов  и  Мацеевский станут извозчиками.  Каляев  пойдет в
разнос с папиросами. Вы и Швейцер - приготовление снарядов.
     - Да,  да,  - отпил глоток  шампанского Покотилов,  прислушиваясь к  не
смолкавшему кутежу.
     Было странно, что женевский эмигрант  "товарищ  Алексей", которого знал
Савинков,  сидит  русским барином  и  из  чужой  бороды идут голос  и  мысли
эмигранта Покотилова.
     - Павел  Иванович,  конечно,  я  подчиняюсь дисциплине и  распоряжениям
Ивана Николаевича, - он прекрасный  организатор, хороший товарищ, но поймите
для меня будет ужасно, если и теперь меня обойдут.
     - То есть как?
     -Вы подумайте, - тихо говорил  Покотилов, - хотел убить Боголепова, был
совершенно  готов,  все  было решено,  я приехал  из  Полтавы  в  Петербург,
записался уж  на прием  к  нему  и  вдруг Карпович  меня  опережает.  Я стал
готовиться на Сипягина, на него пошел Балмашов. Я ездил в Полтаву к Гершуни,
просил, было решено: - я убью Оболенского, вдруг  узнаю, что не я, а Качура,
Качура рабочий, ему предпочтение.
     Покотилов слишком жарко говорил, слишком близко приближая  лицо. На лбу
Покотилова от экземы выступили мелкие капли крови.
     - Павел Иванович, вы понимаете?  Я  не могу  больше. У меня  не хватает
сил. Я  измучен. Бомба на  Плеве должна быть моей. А я вижу, Иван Николаевич
относится ко мне с недоверием.
     - Откуда вы взяли?
     - Мне так кажется. Я прошу вас, поддержите меня.
     Я буду приготовлять  бомбы, но этого мало, я хочу сам выйти, понимаете,
<i>сам?</i>
     <i>-</i> Понимаю.
     - Ну,  вот. Поддержите? - Покотилов  положил на  руку Савинкова  тонкую
белую руку.
     - Поддержу.
     - Ну, тогда за успех, - улыбнулся Покотилов. Оба подняли бокалы.
     - Вы верите? - сказал Савинков.
     -  Безусловно,  - обтирая  приклеенные усы, проговорил Покотилов, -  вы
знаете Ивана Николаевича? С ним неуспеха быть не может. Он расчетлив, точен,
хладнокровен и очень конспиративен, это важно. Я убежден,  что убьем. Только
трудно ждать. Я храню динамит. Жить с динамитом в ожидании - невыносимо.
     - Теперь уж недолго. - Савинкову не хотелось, чтоб Покотилов говорил на
болезненную тему тоски ожиданий. - Может перейдем в зал? - сказал он, - а то
как  бы  не показалось  подозрительным,  сидим  вдвоем? Иль  может пригласим
девочек, вы как?
     Покотилов сморщился.
     - Не стоит, - сказал он, -  я уж хочу ехать, пора, хотя  знаете, у меня
бессонница, поэтому я и выпил больше обычного. Раньше четырех не засыпаю.
     Савинков проводил Покотилова до  двери. Вернувшись, сидел один, допивая
бокал, потом закурил и позвонил.
     Вошел татарин.
     - Кто эта певица, в красном, когда я вошел?
     - Шишкина.
     - Пригласи ее.
     - С гитаристами?
     - Нет, одну.
     - Могу  сказать,  что не из таких, понимаете,  -  фамильярно проговорил
лакей.
     Савинков смерил лакея с ног до головы.
     - Поди и позови. Вот моя визитная карточка.
     На карточке - "инженер Мак Кулох".
     14
     В  дверь  кабинета  ворвалась  музыка.  На  пороге  стояла  женщина   в
ярко-красном платье,  отделанном  золотом,  смоляные  волосы  были  заколоты
большой, светившейся шпилькой.
     Как  хорошо воспитанный человек, Савинков встал навстречу.  Она пошла к
нему, улыбаясь. В дверь  вошли два гитариста в цветистых цыганских костюмах.
Заперли дверь и в кабинете стало тихо.
     -  Хотите цыганскую  песню  послушать?  -  проговорила  низким  голосом
женщина, обнажая в улыбке яркие зубы.
     Она была хорошего роста. Красивые, обнаженные,  суглинковые руки. Такое
же  лицо.  Волосы  крупные, простой прически, черно-синие,  словно  конские.
Глаза  горячие, с  чуть растянутым разрезом и  в  них  было  словно какое-то
отчаяние. Может быть женщина была нетрезва. Гитаристы стали в отдалении. Оба
черные, кудрявые.
     -  Очень  хочу послушать вашу песню, - проговорил Савинков, целуя руку,
всю в кольцах.
     Лакей  нес шампанское. Другой  -  фрукты.  Следом  вошла  бедно  одетая
девушка с корзиной цветов. Савинков собрал красные розы и передал Шишкиной.
     - Ой, ой, какой барин добрый! - низко прохохотала, имитируя таборных. -
Вы нерусский?
     - Англичанин.
     -  Ой,  шутишь,  барин,  -  прищурила  Шишкина  глаз  и  засмеялась.  -
Англичанин купит розу, купит  две, а так русские покупают. Да и в  кабинет к
одному англичанин не  позовет. - Отхлебнув полным глотком шампанское Шишкина
сказала: - Ну, что ж, спеть штоль тебе, барину-англичанину?
     Она была необычайна.  До того много было в ней огня, жизни.  А в глазах
вместе с огнем билось отчаяние.  Шишкина  пела сидя. Только отодвинулась  от
стола.  Гитаристы  встали  по  обе  стороны.  Она  в  красном.  Гитаристы  в
разноцветном.   Сначала  щемительно  заиграл,  топая  ногой,   один.  Другой
подхватил пронзительный  мотив, но  чересчур рвал гитару, было  слышно,  как
хватаются  струны и  что-то  дребезжит.  Шишкина  вздохнула,  вдруг  кабинет
наполнился сильной придушенной нотой хрипловатого голоса. Но это показалось.
Шишкина пела полней. Голос гремел в зеркалах. Она пела совсем невесело:
     "Скажи мне что-нибудь глазами, дорогая"
     И от этого  неученого  пенья Савинков чувствовал, как пробегает по коже
мороз.  Глаза  Шишкиной  полузакрыты,  руки  сложены.  Последние слова песни
произнесла пленительно, словно вырвала их из груди  и  перед  ним  положила.
Сидела  не  шелохнувшись,  пока  гитары  доигрывали  аком-панимент,  жалобно
переходя в минор из мажора.
     - Чудесно, - проговорил Савинков. Окна кабинета занавешены. Но Савинков
знал, за  окнами уж светло.  Шишкина что-то  сказала гитаристам по-цыгански.
Кивнули головами. И вдруг  ударили с вскриками.  Она, покачиваясь  на стуле,
содрогаясь от выкрикиваемых, выговариваемых нот, пела старое, древнее, может
быть, индийское.
     Все  плыло  плавкими, легкими  переплавами. Песня, Шишкина,  гитаристы.
Странно было, что взрослому человеку в кабаке захотелось плакать.
     Шишкина кончила. Подвинулась к  столу. Опросила  тем же  низким грудным
голосом, смеясь глазами:
     - Хороша, цыганская песня?
     - Хороша.
     - Только барин-англичанин  - смеялись глаза - должна я от вас идти, - и
заговорила таборно, а ее узкие, горящие отчаянием глаза смеялись.
     - Спасибо за песню. Сколько я вам должен?
     -  Этого, милый  барин, не знаю,  гитаристы мои знают. Протянув  руку в
серебряных кольцах,  Шишкина, шурша  красным  платьем, вышла из кабинета, от
дверей послав огненный взгляд и махнув рукой.
     - Двадцать рублей за песню, барин, берем, - крякнул старший гитарист.
     Савинков кинул сторублевку.
     В зале  "Яра" никого уже не было. Из кабинетов несся шум, музыка пляса,
пенья. Торопливо пробегали  запыхавшиеся  лакеи,  бегом несли вино, кушанья,
тарелки, вилки.
     "Если будет неудача, повесят" - думал Савинков, когда - "Пожалте барин"
- подавал  ему бобровую шапку и трость швейцар. У подъезда рванулись лихачи.
Один въехал оглоблей  под дугу  другому, оба  разразились саженной  руганью,
маша  толстыми руками кафтанов.  Савинков сел  на  третьего.  Ладная кобыла,
захрапев, рванулась от "Яра".
     Савинков  мчался по Москве.  Приятно ощущал на разгоряченном вином лице
ветер. Когда кобыла несла сани по Садовой-Триумфальной, невольно взглянул на
вывеску  - "Номера для приезжающих. Северный  полюс". Там жил Каляев. "Спит,
наверное, счастливый ребенок, и  видит во сне  смерть министра". Под  ветром
Савинков слабо улыбнулся. Кобыла быстрым ходом несла его к "Люксу".
     15
     Азефу было  трудно. Смерти Плеве требовала  воля террористов. Требовала
партия.  Требовали  слухи  о  провокации.  Надо  было  рассеять.  Но,  после
убийства,  страх   перед   департаментом:   -   провал,   предание  в   руки
революционерам?  При этой  мысли,  Азеф  жмурился  и бледнел. Он боялся этих
молодых,  готовых на все людей. Чтоб обстановка  стала  яснее,  он выехал  в
Варшаву.
     Старый  сыщик,  провокатор,  действительный  статский  советник  П.  И.
Рачковский был странный человек. Темноватый шатен был высок, сутул, с острым
носом,  реденькой бородкой, росшей  только  на  подбородке.  Говорил  мягким
тенором,  при  разговоре  слегка  шепелявил, любил  белые  жилеты,  отложные
воротнички. Глаза Рачковского  никогда не  останавливались,  бегали.  Он был
похож на бритву сжатую в темные ножны.
     В  царствование Александра  II начал  карьеру Рачковский. Двадцать  лет
комбинировал игру провокаторов, нанося удары революционерам, разбивая смелые
планы, совершая  налеты, аресты.  Но старика, похожего  на  бритву, как пса,
вышвырнул Плеве.  В  бедноватых  комнатах на  Бу-раковской живет  тот,  кому
французами поручалась охрана  президента  Лубэ, кто  имел руку  в  Ватикане,
дружа с  епископом Шарментэном, был близок с Дэлькассэ,  оказывая влияние на
франко-русский союз.
     Сыщика любил  сам царь. Когда министр не  подал руки провокатору,  царь
лично представил провокатора министру, сказав: "Вот  Рачковский,  которого я
особенно люблю". - И министр крепко пожал Рачковскому руку.
     Но на докладе Плеве царь положил резолюцию - "желаю,  чтобы  вы приняли
меры к прекращению деятельности  Рачковского  раз и навсегда".  Через личных
сыщиков  Плеве  поймал Рачковского и скомпрометировал.  В докладе вменялись:
пособничество  анархическому   взрыву   собора  в  Льеже,   участие   агента
Рачковского  в убийстве генерала Селиверстова, кража у  Циона  нужных  Витте
документов,  дела  с  иностранными  фирмами  по  предоставлению концессий  в
России.
     Что вилось в  душе  прожелтевшего  от  шпионажа  и  комбинаций  старого
Рачковского! "Убили", - шептал он, мечась по истрепанному ковру квартиры. Но
не от отчаяния, а как загнанный матерый волк, ища, нет ли прогалины, куда бы
броситься, вымахнуть, перекусить горло.
     - Pjotr  Ivanovitch,  diner!  -  проговорила  жена, француженка  Ксения
Шарлэ.
     Шепча что-то про себя, Рачковский пошел обедать. Но даже, как смертник,
не  чувствует   вкуса  пищи.  "И   кто?   негодяй,  сын   органиста,  убийца
Богдановича?" - задыхается злобой Рачковский, думая о Плеве.
     16
     Когда Петр Иванович съел две ложки рассольника  с гусиными потрохами, в
передней тихо  позвонили. "Кто б  мог  быть?"  - подумал,  переставая  есть,
Рачковский и встал, закрывая дверь в столовую.
     В темноте коридора Азеф сказал, протягивая руку:
     - Здраасти, Петр Иванович.
     - Простите, сударь, не  узнаю - придвигаясь, проговорил Рачковский - а!
Евгений  Филиппович!  вот Бог  послал,  страшно рад,  проходите  пожалуйста,
совершенно неожиданно.
     - Я проездом, - буркнул Азеф, в словах  было слышно, что он задохнулся,
поднимаясь по высокой лестнице.
     В бедноватом кабинете с потертым ковром,  когда-то в цветах, где только
что метался Рачковский, Азеф сел в качалку, опустив ноги на пол, поднял ее и
не качался. Разговор еще не начинался.
     -  Из рук вон плохо работа идет, Петр Иванович, - гнусаво рокотал Азеф,
было  видно,  что действительно  он  чем-то  расстроен,. -  посудите,  какое
отношение?  Не  говорю  о  деньгах,  сами знаете, гроши, о деле: -  я  же не
штучник какой-нибудь, слава Богу, не год работаю, и знаете, как пользуются?
     - А что такое? - тихо спросил Рачковский и весь подался вперед.
     - Сдал о "Северном союзе", сдал Барыкова, Вербицкую, Селюк, литературу,
типографию,  только  просил   не   трогать  фельдшерицу  Ремянникову,   сама
неинтересна, ее квартира служила только складом и  я сам накануне был у нее.
А им мало показалось, на другой день взяли и Ремянникову.
     - Ну, и что же? - делая вид, как бы не понимая, проговорил Рачковский.
     -  Бросьте -  пробормотал  Азеф.  - Я  к  вам  не  за  шутками  пришел,
понимаете, что в партии идут слухи, мне пустят пулю в лоб.
     - Да, конечно, это неразумно -  сказал Рачковский и ему показалось, что
разговор с  Азефом может быть чем-то полезен. - И что же? И не  один раз так
что ли случалось? Ведь позвольте, с Ремянниковой-то дело давно уж?
     Я не уверен, что из-за нее нет подозрений.
     Рачковский, щурясь, смотрел вглубь  беззрачковых  глаз Азефа,  улыбаясь
синеватыми губами, сказал медленно:
     - Могу  успокоить, не  повесят  вас еще. Ведь это Любовь  Александровна
Ремянникова?  Так что  ли?  Фельдшерица?  Ну, знаю,  знаю.  В  предательстве
подозревают Вербицкую, то-есть даже  знают, что она запуталась  и выдала  на
допросе  Спиридовичу. Да,  да, тут волноваться нечего.  Вербицкая обставлена
неплохо, эс-эры обвиняют  ее, а с Ре-мянниковой шито крыто. Покойны? За этим
и приходили?
     Азеф опустил ноги, слегка закачался.
     -  Вообще безобразие - тихо  пробормотал он. - Ратаев притворяется, что
недоволен моими сведениями. Не понимает, что надо быть осторожным, не могу я
лезть в дурацкие расспросы. Тут  еще  этот Крестьянинов узнал  от  какого-то
филера  Павлова обо мне.  Ну, да  это-то прошло.  А вы посудите опять, что с
Серафимой Клитчоглу?  Она  назначила  мне свидание в  Петербурге. Я  доложил
Ратаеву, спрашиваю, допустить свидание или нет, но говорю, если свидание мое
с  ней состоится,  то трогать  ее  нельзя потому,  что  опять на меня  падет
подозрение. Собрали они там, как Ратаев говорит, собрание с самим Лопухиным,
решили, что свидание нужно и чтоб ее не трогать. Я дал ей явку. Пришла.  Они
ее через несколько дней арестовали. Да разве это работа? Что они думают? Что
мне жизнь не дорога? Что я сам в петлю лезу? Да, чорт с ними, что думают, но
что ж, ненужен  я им что ли? - Азеф  волновался, начинался гнев,  на толстых
губах появилась пена слюней. Рачковский смотрел на  него пристально и именно
на его слюни.
     - Ведь у них  же никого нет, они врут,  что есть, никого нет, - напирал
Азеф, вглядываясь в Рачковского.
     Рачковский соображал, глаза как мыши, бегали под бровями.
     - Что говорить, ваши услуги конечно велики, работа нештучная, серьезная
- сказал он,  задумываясь и что-то как  будто сообразив.  -  Нет  там  людей
сейчас, Евгений  Филиппович, поэтому и беспорядок. Настоящих, преданных делу
людей  господин министр выбрасывает,  новых  берет.  Не  понимает  дурак,  -
проговорил  резко Рачковский,  -  что в  розыскном деле опыт  - все. Все!  -
повторил веско Рачковский.
     Помолчав, Азеф оказал вяло:
     - Вас Плеве сместил?
     -  Как видите,  после двадцатипятилетней службы - улыбка кривая, полная
злобы, как будто даже плача, показалась на лице Рачковского.
     Азеф глядел искоса.
     Рачковский повернулся и, как бы смеясь, сказал:
     - А что вы думаете, господин Азеф, о кишиневском деле?
     - О каком?
     - О погроме. Азеф потемнел.
     - Это его рук?
     - Кого-с?
     - Плеве?
     -  А  то  кого  же с! -  захохотал  Рачковский. - Полагает правопорядок
устроить путем  убийства  евреев!  Я  вам  по  секрету  скажу, -  наклонился
Рачковский, - разумеется между нами, ведь  отдушину-то господин  министр  не
столько для себя открыл, сколько для  наслаждения своего тайного повелителя,
Сергея Александровича, чтоб понравиться, так  сказать, да  не рассчитал, как
видите, не  учел Запада, а теперь после статьи-то  в "Тайме"  корреспондента
высылает, то да се, да  с Европой не так-то просто, не выходит, да-с. Видит,
что переборщил с убийством сорока евреев-то, да не Иисус Христос, мертвых не
воскресит, - захохотал Рачковский дребезжаще, не сводя глаз с Азефа.
     Азеф выжидал. Хоть это было, кажется то, зачем он приехал.
     - А  окажите, Евгений Филиппович, - проговорил Рачковский,  вставая,  -
правда, что революционеры подготовляют большие акты?
     Азеф смотрел на полупрофиль Рачковокого. Он впился в задышанный змеиный
полупрофиль. Хотелось знать, правильны ли ассоциации?
     Рачковский быстро повернулся  к  Азефу,  как  бы  говоря:  "что  же  ты
думаешь, что я тебя боюсь, что ли?" Азеф проговорил как бы нехотя.
     - Готовят как будто. Не знаю.
     - Надеюсь не центральный? - подходя, заметался Рачковский. - Думаю, что
мимо вас это не идет?
     -  Нет,  не  центральный,   -  оправляя  жилет,  мельком  скользнув  по
Рачковскому, сказал Азеф.
     - Что ж, министерский?
     Сделав вид, что ему не так уж это интересно, Азеф поднялся.
     - Готовят,  Петр  Иванович,  акт,  но вы теперь  лицо неофициальное, я,
собственно, не имею права, - улыбнулся вывороченными губами Азеф.
     - Хо-хо!  куда хватили! -  хлопнул  его по плечу Рачковский  - а  вы не
бойтесь, дорогой! - вдруг заговорил Рачковский смело, и близко придвигаясь и
подчеркивая каждое слово произнес: - И не такие опалы бывали, важно одно,  а
там и я в опале не буду, да и вы, милый друг, не с олухами работать будете и
не за такие гроши рисковать петлей.
     И пристально глядя Рачковский проговорил:
     - Ведь не хочется в петле-то висеть, а? Азеф понял. Но захохотал.
     - Чего же смеетесь? - обидчиво сказал Рачковский.
     - Да так, Петр Иваныч.
     -  Ну  да,  -  протянул Рачковский  и,  задерживая  руку  Азефа,  опять
придвигаясь, проговорил:
     -  А вы бросьте, батенька, подумайте, не шучу говорю. Надо выходить  на
дорогу, да, да. Мои связи-то знаете?
     Азеф  с  удивлением  почувствовал,  что  у  Рачковского  сильная  рука.
Рачковский крепко сжимал его плавник, говоря "знаете", сдавил почти до боли.
     -  Попробуем счастья, -  бормотнул Азеф. Рачковский мог даже бормотанья
не расслышать. Но он говорил, ведя к двери:
     - Сегодня же нас покидаете?
     - С вечерним.
     Выйдя  на  лестницу,  Азеф  стал сходить по ней  медленно,  как  всякий
человек обремененный тяжелым весом.
     17
     Савинков  был  уверен  в  убийстве. Наружное  наблюдение  сулило удачу.
Слежка   выяснила   маршрут.   Экспансивность   Покотилова  уравновешивалась
хладнокровием Сазонова. Нервность  Каляева  логикой воли Швейцера.  Одетый в
безукоризненный фрак, Савинков, торопясь, ехал на  маскарад. Лысеющую голову
расчесал парикмахер на Невском. У  Эйлерса  куплена орхидея. Когда  Савинков
поднимался  озеркаленной,  сияющей  лестницей  меж  пестрого  газона  масок,
кружев, блесток, домино, был похож на  золотого юношу Петербурга,  ничего не
знающего в жизни кроме  веселья.  Был  пшютоват,  говорил с раздевавшим  его
лакеем тоном фата.
     В  зале  играли вальс трубачи. Зал  блестящ, громаден. Танцевала тысяча
народу.  Найти  среди  масок  Азефа  представлялось   невероятным.  Савинков
перерезал угол зала, красное домино рванулась к нему, взяло за локоть и тихо
сказало:
     - Я тебя знаю.
     Это была полная женщина. Савинков засмеялся, освобождая локоть.
     - Милая маска, ошибаешься. Ты меня не знаешь, так же, как я тебя.
     - Ну, все равно, ты милый, пойдем танцевать.
     - Скажи, где ты будешь, я подойду после, я занят.
     - Чем ты занят?
     Три белых клоуна завизжали, осыпая  Савинкова и маску ворохом конфетти,
обвязывая серпантином. Савинков хохотал, отстраняясь. Маска опиралась о руку
Савинкова, прижимаясь к нему. Было ясно, чего хочет красное домино.
     Из  коридора   Савинков  увидал:   -  в  черном  костюме,  по  лестнице
поднимается  Азеф. Азеф шел уверенно,  солидно,  как хороший коммерсант,  не
торопящийся с развлечениями маскарада.
     - Знаешь, маска, не сердись, иди в зал...
     - Нет, ты обманешь.
     - Слушай, говорю прямо: иди, ты надоела.
     - Негодяй, - прошипела маска, ударяя по руке веером и пошла прочь.
     Савинков видел, Азеф поздоровался с стоящим в дверях молодым человеком,
в светлом костюме. Человек был лет двадцатипяти, крепок, невысок.
     Савинков  видел,  что Азеф  его  заметил.  Не упуская  Азефа и молодого
человека  из виду, он пошел.  В буфете,  догнав, он  положил руку  на  плечо
Азефа.
     - Ааа,  - обернулся Иван Николаевич, дружески беря под руку Савинкова -
познакомьтесь.
     Савинков пожал руку молодому человеку. Тот сказал:
     - "Леопольд".
     Савинков догадался  - Максимилиан  Швейцер. В буфете  купеческого клуба
звенели тарелки, вилки, ножи, ложки,  несся хлоп открываемых бутылок. Маски,
люди без масок,  сидели за столами. Напрасно Азеф с товарищами  искал места.
Но лакей  провел их в зимний сад. Тут под пальмами они  были почти что одни.
Азеф был сосредоточен. Савинков перекинулся с Швейцером незначащими фразами.
Швейцер показался похожим на автомат: уверенный и точный.
     - Вы привезли динамит? - проговорил тихо Азеф, обращаясь к Швейцеру.
     - Да.
     - И приготовили снаряды?
     - Да.
     - Сколько у вас?
     -  Восемь.  Могу  сделать  еще  три,  -  сказал   Швейцер,  затягиваясь
папиросой.
     - Так, так, - подумав, сказал Азеф.
     - А как у тебя наблюдение, Павел Иванович?
     - Хорошо.  Егор  и  Иосиф трижды видели карету.  Оба извозчика  стоят у
самого департамента.
     - Это опасно, предупреди, чтобы не делали этого.
     - Я говорил. Они не замечают никакого наблюдения.
     - Все-таки предупреди.  У самого дома стоять не к чему. Это не нужно. А
как "поэт"? И как ты предполагаешь, у тебя есть план?
     - Да, наружного  наблюдения совершенно достаточно. Оно выяснило, что по
четвергам  Плеве выезжает с Фонтанки к Неве и  по Набережной едет к Зимнему.
Возвращается  той  же дорогой.  Раз это ясно. Раз снаряды готовы. Люди есть.
Так чего же недостает? Плеве будет убит, это арифметика.
     Азеф посмотрел на него, сказал.
     -  Не  только  не арифметика, но  даже  не интегральное исчисление. Так
планы не  обсуждают.  Если б все так  гладко  проходило, мы б перебили давно
всех министров.
     Швейцер молчал, не глядя ни на одного из них.
     - Никакого интеграла тут нет, - вспыльчиво  проговорил Савинков, - план
прост, а простота плана всегда только плюс.
     - Ну, говори без философии,  - улыбаясь перебил Азеф, -  как ты думаешь
провести?
     -  Лучше  всего  так. Покотилов  хочет  во  что бы  то  ни  стало  быть
метальщиком. Так пусть...
     - Что значит, во что бы то ни стало? - перебил Азеф.
     - Он говорит, что его опередил  Карпович,  Балмашов, Качура, что он  не
может ждать.
     - Какая чушь! Мне наплевать, может он иль не может. Я начальник Б.О.  и
кого  назначу, тот и будет метать. Из-за  истерики Покотилова  я  не  рискую
делом.
     - Дело  тут не  в истерике. Покотилов  хороший революционер,  я  в  нем
уверен. Он сделает дело. И я не вижу оснований, почему ему не идти первым?
     - Ну? - перебил Азеф.
     - Покотилов с  двумя бомбами сделает первое нападение прямо на Фонтанке
у дома Штиглица. Боришанский с двумя бомбами займет место ближе к Неве. Если
Покотилов  не сможет  метать  или метнет неудачно, то  карету добьет  Абрам.
Сазонов извозчиком тоже возьмет бомбу и станет  у департамента полиции. Если
ему будет удобно метать бомбу при выезде Плеве, он будет метать.
     Азеф чертил карандашом по бумажной салфетке, казалось, даже не слушая.
     - Ну,  а если  Плеве поедет по Пантелеймоновской и  по Литейному, тогда
что? - презрительно посмотрел он на Савинкова.
     -  Тогда  на  Цепном мосту будет стоять  Каляев. Если  Плеве поедет  по
Литейному, Каляев даст знак, Покотилов с Боришанским успеют перейти.
     - Ерунда, -  сказал Азеф, - этот план никуда не годится. Это не план, а
дерьмо. С таким  планом  нищих  старух убивать,  а  не  министра.  Дело надо
отложить. Тобой сделано мало, а с недостаточностью сведений нельзя соваться.
Это значит только губить зря людей и все дело. Я на это не соглашусь.
     -  Человек! - махнул Азеф  лакею, - сельтерской! Савинков  был взбешен.
Обидело,  что незаслуженные  упреки  говорятся при новом товарище. Он выждал
пока  лакей,  откупорив  задымившуюся   бутылку,  наливал  Азефу  в   стакан
сельтерскую. Когда лакей отошел, Савинков заговорил возбужденно.
     - Если ты недоволен моими действиями, веди сам. С моим планом  согласны
Сазонов,  Покотилов,  Мацеевский, "поэт",  Абрам, я  не знаю мнения товарища
"Леопольда",  - обратился  он в сторону спокойно сидящего Швейцера, - все же
другие товарищи уверены, что при этом плане 99% за то, что мы убьем Плеве.
     - А я этого не вижу, - сказал Азеф, отпивая сельтерскую.
     - Тогда поговори сам с товарищами, может они тебя убедят.
     - Надо  бить наверняка. А не наверняка бить, так лучше вовсе не бить. -
Азеф  откинулся  на  спинку стула,  в упор  смотря на  взволнованного  Павла
Ивановича.
     - Как знаешь, я свое  мнение  высказал.  Я  его поддерживаю,  -  сказал
Савинков. - Дай тогда твой план. Азеф молчал.
     - Как вы думаете, товарищ "Леопольд"? - обратился он к Швейцеру.
     Швейцер взглянул на Азефа спокойно и уверенно.
     -  Моя задача  в  этом  деле чисто  техническая. Я  ее выполнил. Восемь
снарядов  готовы.  Что касается  плана  Павла  Ивановича,  то думаю, что при
некоторой детализации он  вполне годен, -  и  Швейцер замолчал,  не глядя на
собеседников.
     -  А я думаю, что это плохой план,  - упрямо повторил Азеф, - и на этот
план я не соглашусь.
     В это время  в дверях  зимнего сада появилось красное домино под руку с
средневековым ландскнехтом. Савинкову показалось,  что маска указала на него
своему  кавалеру.  Азеф увидел  ее  косым глазом  и,  легши  на  стол,  тихо
проговорил:
     - Что это за красное домино, Павел Иванович? Она была с тобой?
     Лицо Азефа побледнело. Не меняя позы  сидел Швейцер. Домино шло, смеясь
с пестрым ландскнехтом.
     - Чорт ее знает, просто пристала.
     - Это  может  быть совсем  не просто, -  пробормотал Азеф,  - до какого
чорта ты неосторожен. Надо платить и расходиться.
     - Да говорю тебе, просто пристала.
     - А  ты  почем  знаешь, кто  она  под  маской?  -  зло сказал  Азеф.  И
откинувшись на спинку стула, как бы спокойно крикнул:
     - Человек! Счет!
     Все трое, вставая, зашумели  стульями. И  разошлись в разные  стороны в
большом танцевальном зале. Первым из  клуба вышел Азеф. Он взял извозчика. И
только, когда на пустынной улице  увидал, что едет один, слез, расплатился и
до следующего переулка пошел пешком.
     "Убьют", -  думал он  находу.  "Теперь  не  удержишь".  Но  вдруг  Азеф
улыбнулся, остановившись. "Если  отдать  всех? Тысяч двести!" -  пробормотал
он, и  пот выступил под  шляпой. "Полтораста наверняка!" В  мыслях произошел
перебой.  Когда  пахло   деньгами,  Азеф   всегда  чувствовал  захватывающее
волнение.  "Надо увидаться с Ратаевым, завтра же",  - решил Азеф и свернул в
переулок.
     18
     Л. А. Ратаев приехал в Петербург одновременно с  Азефом. Конъюнктура  в
департаменте полиции волновала.  Карьере грозили удары. Департамент, в новом
составе,  словно игнорировал работу по борьбе с революционерами, оказываемую
инженером  Азефом. Ратаев  понимал, это интриги полковника  Кременецкого. Их
надо  вывести  на   чистую   воду.  Вот  почему   Ратаев   нервно  ходил  по
конспиративно-полицейской квартире на Пантелеймоновской, поджидая Азефа.
     Ровно в четыре, после обеда, Азеф вышел  из  гостиницы "Россия". Ратаев
сам ему отпер дверь. Но таким мрачным, как свинцовая туча, Ратаев никогда не
видел сотрудника. Азеф, войдя, не сказал ни слова.
     - Что вы, Евгений Филиппович? Что случилось?
     - Случилось самое скверное, что  может  случиться, -  пробормотал Азеф,
проходя в комнату,  как человек хорошо знающий расположение квартиры. Ратаев
шел за ним. Азеф стоял перед ним во весь рост. Лицо искажено злобой, толстые
губы прыгали, как два  мяча,  белки  были красны, беззрачковые  глаза налиты
ненавистью, он махал руками, крича:
     - Леонид Александрович! Если дело так будет идти, я  работать  не буду!
Так и знайте! Меня ежеминутно  подставляют под виселицу, под пулю,  под чорт
знает что!
     - Да в чем же дело? Что случилось?
     - Вот  что случилось! -  и Азеф кинул письмо. Оно  начиналось  "Дорогой
Иван". Ратаев взглянул на подпись "целую тебя, твой Михаил".
     - Гоц? - спросил он.
     Азеф  не  ответил, он  сидел  взволнованный,  желто-белый,  похожий  на
гигантское животное, готовое прыгнуть.
     Покуда Ратаев читал, его изумление росло. Азеф повернулся.
     - Ну, что вы скажете? Видите, действия департамента  уж начали выдавать
меня.  Этот  Рубакин прямо пишет  Гоцу, что я  провокатор!  - Азеф  в  злобе
поперхнулся слюной,  закашлялся. - Это  чорт знает что! А арест Клитчоглу вы
думаете  пройдет  даром?  Вы думаете,  революционеры дурее ваших  дураков из
департамента? - кричал Азеф. -  Нет, простите, у них не пропадают документы,
как пропадают  в департаменте,  что вы скажете об этом? Ведь  у вас сидит их
человек,  теперь это ясно, вас мало беспокоит, что я буду за гроши висеть на
вешалке или валяться дохлой собакой!
     Азеф  ходил вокруг Ратаева, лицо  наливалось докрасна, он  был страшен.
Ратаев молчал, теребя ус.
     -  Вы полагаете,  Евгений Филиппович, Гоц  может поверить?  Ведь он  же
пишет,  что все это  вздор, чтоб  вы  не волновались. Мне  кажется, вам надо
только...
     - Вы оставьте, что  мне надо! Вы говорите, что  вам надо, чтоб избегать
таких  промахов, разве,  скажите  пожалуйста, в Москве у  Зубатова  это было
возможно? Ведь здесь такой хаос, что чорт ногу сломит. Один отдает приказ не
арестовывать, другой хватает, разве так можно вести дело? Да еще за гроши, я
эти гроши  мирной работой заработаю. - Азеф на ходу бросил: - Не для этого я
сюда шел.
     Ратаев встал.
     -  Постойте,  Евгений Филиппович,  я  схожу  поставлю  кофейку, выпьем,
потолкуем  спокойней,  а то  вы действительно на меня страху нагнали. Не так
чорт страшен.
     Азеф не сказал  ни слова. Оставшись один, ходил из угла в угол. Подошел
к окну. Окно завешено плотной занавесью. Встав за ней, Азеф глядел на пустую
улицу. Ехали  ваньки,  шли усталой походкой  люди.  Азеф  стоял,  смотрел  в
пустоту улицы и решил убить Плеве. За то, что так дальше нельзя работать. За
то, что Рачковский намекает провалить. За кишиневский погром.
     В коридоре раздались шаги. Приняв решение, Азеф был уже спокоен. Но при
входе Ратаева принял прежнее, насупленное выражение.
     Ратаев  вошел  с  подносом.  Изящной фигурой  напоминал о кавалерии.  С
чашками,  кофейниками, сухарями был  даже уютен. И странно предположить, что
пожилой, легкий кавалерист, с подносом, ведет борьбу с террористами.
     - Выпьем-ка  кофейку,  парижский еще, да вот потолкуем, как  всяческого
зла избежать. Я тут же обо всем напишу  Лопухину. Милости прошу, - передавал
Ратаев Азефу чашку стиля рококо с венчиком из роз по краям.
     Азеф молча клал сахар, молча отхлебывал.  Все  было решено. Он поставил
точку, и точка стала его спокойствием.
     - Видите  ли,  Евгений  Филиппович,  - говорил  Ратаев, он любил  самое
дорогое, ароматное кофе,  -  вы  так распалились из-за этого  письма  вашего
Мовши,  -  улыбнулся Ратаев,  -  что  я  даже не возражал, а  ведь,  дружок,
наговорили кой-чего оскорбительного.  Да как же?  Ну, друзья положим старые,
во многом  соглашусь  даже, что  правы. Конечно,  у  Зубатова никогда такого
столпотворения не было. С вами, например,  ряд ошибок грустнейших. Об аресте
Клитчоглу  я уж  выяснил, это штучка  полковника Кременецкого.  У него  есть
такой  наблюдательный агент, который врет ему, как сивый мерин, и они с ним,
якобы, не утерпели. Все, конечно, в пику мне делается, как  вы  знаете.  И с
пропажей  документов,  все это есть. Но донос Рубакина совсем же не страшная
вещь. Этого всего избежим и избежим навсегда. Обещаю, что переговорю лично с
Лопухиным. И  волноваться нечего,  революционеры вам  конечно верят и письмо
Рубакина...
     - Верить вечно нельзя, - сказал гнусаво Азеф, поставив чашку.
     -  Это вы  правы, но ведь  нет  же  никаких оснований к недоверию, есть
только слухи?
     -  Слухи  могут подтвердиться фактами,  Леонид Александрович. Я бы  вас
просил не только поговорить с Лопухиным, но устроить и мне свидание.
     - С Лопухиным? На какой предмет?
     -  Во-первых,  хочу  просить прибавки.  За  это  жалованье  я  не  могу
работать. А потом у меня к нему будут сообщения важного характера.
     - Но вы же можете сообщить это мне? - глаза Ратаева стали осторожны.
     - Я хочу ему непосредственно сообщить, чтоб подкрепить мою просьбу.
     -  Ах так, ну, дипломат, дипломат вы, Евгений Филиппович, ну,  что ж, я
доложу, мое отношение к вам вы знаете, доложу и думаю, он вас примет.
     - И возможно скорей. А то я уеду.
     - Хорошо, - сказал Ратаев, - кофейку еще прикажете?
     Азеф пододвинул чашку.
     Наливая,  Ратаев заговорил снова, чувствовал, что гроза прошла, и можно
было переходить безболезненно к делу.
     -  А вот  что  я  хотел  вас  спросить, Евгений Филиппович,  тут  стали
поступать тревожные сведения. Вы же знаете наверное, что из ссылки заграницу
бежал некий Егор Сазонов  и  будто бы с твердым намерением вернуться и убить
министра Плеве.
     -  Ну? -  недовольно  сказал  Азеф,  как  будто  Ратаев говорил  что-то
чрезвычайно неинтересное.
     - Вы его заграницей  не встречали? Не знаете о нем? И насколько все это
верно?
     - Не  знаю,  - покачав  головой,  отпивая кофе,  сказал Азеф -  как  вы
говорите, Егор?
     - Да, да, Егор Сазонов.
     - Такого не знаю. Изота Сазонова в Уфе встречал, а Егора нет,
     - Так Изот его брат.
     - Не знаю. Да откуда у вас эти сведения?
     - Сведения, конечно, непроверенные, но как будто источник не плох, хоть
и случайный.
     - Ерунда, - сказал Азеф, - не слыхал.
     - Но как же, Евгений Филиппович, ведь настаивают даже,  что здесь  есть
несколько террористов.
     - Здесь есть.
     - Ну?
     - Так что ну? Вы сами знаете, что я приехал сюда два дня тому назад, не
свят я дух, чтоб насквозь все видеть.
     - Но вы же сами говорите, что есть?
     - Говорю, что есть какие-то  но  не узнал еще кто, это кажется  даже не
заграничные, местные, из других городов. У меня  будут с  ними  явки,  тогда
скажу.
     - Да,  да,  это очень  важно, очень важно, - захлопотал Ратаев, -  а не
может ли быть это подготовкой центрального акта, спаси Бог, как вы думаете?
     - Не знаю пока. Но думаю, это бы я знал.
     -  Стало  быть  у  вас сведений  никаких  решительно,  кроме  тех,  что
сообщили?
     -  Есть.  Хаим  Левит  в Орле. Его надо взять. Он приступает  к широкой
деятельности. Взять  можно с поличным. Ратаев вынул записную  книжку, быстро
занес.
     - А Слетова взяли?
     - Как писали, на границе.
     - Тоже опасный. Держите крепче, - прогнусавил Азеф.
     - А  скажите  пожалуйста, Евгений Филиппович,  правда, что  Слетов брат
жены Чернова?
     -  Правда,  -  сказал  Азеф  и  встал. - Стало  быть  я  прошу,  Леонид
Александрович,  устройте мне свидание с  Лопухиным, оно  необходимо, а кроме
того все выясните  и переговорите, чтобы в корне пресечь безобразное ведение
дел. Скажите прямо, что я не могу так работать, мне это грозит жизнью.
     - Знаю, знаю, Евгений Филиппович, будьте покойны.
     - Известите меня до востребованья.
     - Будьте покойны. А Левит, простите, сейчас наверняка в Орле?
     - Наверняка. Телеграфируйте. И возьмут. Он там еще месяц пробудет.
     - Брать-то его рано, надо дать бутончику распуститься.
     - Это ваше дело. Ну, прощайте, - сказал Азеф, - мне пора.
     Ратаев  видел, как через  улицу шел  Азеф.  Улица была мокрая от мелкой
петербургской  измороси.  Машинально  Ратаев   взглянул   на   часы:   -   в
конспиративно-полицейской квартире они показывали четверть шестого.
     19
     В пять на  Гороховой  стояли два  извозчика, не на бирже. Один  - возле
дома  No 13,  другой  у  дома  No  24.  Первый  был  щегольской,  с  хорошей
извозчичьей  справой,  с   лакированным  фартуком,   лакированными  крыльями
пролетки.  Другой  -  дрянной. Лошадь  понурилась. И понуро сидел на  козлах
извозчик. Извозчики были заняты, отказывали седокам.
     Четверть шестого на Гороховой появился элегантный господин в коричневом
пальто и в такой же, в тон, широкополой шляпе. Как все петербургские фланеры
господин шел рассеянной походкой, помахивая тросточкой.
     Поравнявшись с первым извозчиком, глянул на него. Но мало ли кто глядит
на извозчиков? Может, барин ехать хотел,  а теперь раздумал. Молодой человек
в  коричневом  пальто  перешел улицу. Он  уже  прошел второго  извозчика, но
вдруг, что-то сообразив, круто повернулся и махнул тростью.  Разбирая вожжи,
синий  кафтан  завозился на козлах.  Господин  сел  в  пролетку  и  извозчик
тронулся.
     Проезжая шагом  мимо первого извозчика, господин заметил в  его взгляде
извозчичью зависть:  - взял вот,  мол, седока, а я еще стою. Но извозчичьего
взгляда  никто  на  Гороховой  улице не видел.  К  тому ж, он  изменился.  С
противоположной стороны к  извозчику шел толстый  коммерсант в черном глухом
пальто, в  котелке, с зонтиком в руках. Коммерсант шел медленно, был  толст.
Оглянувшись, уж перед  извозчиком, назад,  коммерсант  сел в пролетку, своей
толщиной низко опустив рессоры. Извозчик тронулся.
     Из  блестящего  центра города извозчики  ехали к окраине,  в квадратную
петербургскую  темноту  с желтью фонарей.  Шли  рабочие  глухие  кварталы, с
скверными запахами, дымами. Прыгали извозчичьи пролетки по плохо  вымощенной
мостовой. У Невской заставы притухшим дымом дымились трубы фабрик. Извозчики
ехали.  Пошла  неизвестная  окраина  с  какими-то  грязными   трактиришками.
Мостовая стала, как уездная гать. Пролетки  ехали медленно. Скоро, свернув с
дороги на проселочник, окрылись в темноте.
     В  поле  первый извозчик  остановился.  Савинков,  слезая  с  пролетки,
пробормотал: - Заехали к чорту на рога, Иосиф.
     Мацеевский по-извозчичьи  спрыгнул с козел и пошел к лошади. В  темноте
он  поправлял  сбившуюся  на сторону запряжку. Лошадь  пофыркивала, обмазала
кафтан, шедшей из-под удил, пеной.
     Вырисовывался силуэт второй пролетки.  Лошадь остановилась. К первой, в
темноте, медленно прошла полная фигура Азефа.
     - А не накроют? - оказал он, здороваясь с Савинковым.
     - Какой чорт, тут хоть глаз выколи. У тебя револьвер есть?
     - Есть. Мы чисто ехали? Ты уверен?
     - Уверен.
     - Сделаем так, - сказал  Азеф, - сядем в первую пролетку и все обсудим,
это во всех смыслах удобнее, если и погоня будет.
     Шумя   длиннополым  кафтаном  подошел   от  второй   пролетки  Сазонов.
Здороваясь с Савинковым и Мацеевским, проговорил певуче, смеясь.
     -  Темень-то какая, своих не узнаешь. Мацеевский  сел  на козлы, Азеф и
Савинков в пролетку, Сазонов стоял у пролетки, поставив ногу на подножку.
     - Ну, Иван Николаевич - заговорил Мацеевский, - надо кончать, все ясно,
в 12 каждый четверг выезжает. Я даже в стекло самого министра видел.
     - Где видели?
     - На Фонтанке, недалеко от департамента.
     - А вы, Егор, видели?
     - Один раз, совсем мельком, - сказал Сазонов.
     - Это вздор,  вздор -  страстно заговорил Мацеевский  - ошибки быть  не
может,  выезд известен,  часы  известны, ошибиться  каретой  нельзя,  за ней
несутся сыщики на  лихачах, на велосипедах, у кареты  белые, отмытые  спицы,
черный лаковый  кузов, рысаки либо  вороные,  либо серые, кучер с окладистой
бородой, рядом  сыщик, переодетый лакеем, ошибки  быть не  может. Давайте  я
буду первым метать, я ручаюсь.
     - Постойте, - сказал Азеф, - что вы думаете, Егор?
     - Мне трудно говорить, -  сказал Сазонов - я видел только раз.  Но если
товарищ Иосиф так уверен, если, например, он станет сигнальщиком, подтвердит
карету, то я готов.
     - Нет, так нельзя, - раздраженно сказал Азеф - бить надо наверняка.
     - Иван Николаевич,  - заговорил Савинков - я  не  понимаю, более точных
сведений у  нас  никогда  не  будет.  Товарищи  видели  карету три  раза  на
расстоянии  двух шагов. Стало быть Плеве мог быть уж три  раза убит. Проводя
наружное  наблюдение  дальше,  мы  только  рискуем всем  делом.  Я предлагаю
немедленно утвердить план и в следующий же четверг произвести покушение.
     Азеф ничего не ответил. Мацеевский сказал:
     - Совершенно верно, времени терять нечего. Наступило молчанье. "Убьют",
- думал Азеф.
     - Хорошо, - сказал он - но мне не верится, чтоб план прошел в точности,
ведь  маршрута не  знаете, ставить акт у самого департамента, как  ты хочешь
Павел Иванович, все равно что  мыши лезть к кошке  в  рот. Я не могу дать на
это свое согласие.
     - А  я  вам говорю,  Иван  Николаевич, дальше  вести  такое  наблюдение
невозможно, мы влетим  в лапы полиции. Нужно скорей кончать. Сорвется, не мы
одни в Б. О., пойдут другие. А сидеть, ждать лучших условий - невозможно.
     - Верно, - сказал Сазонов. - Давайте говорить о плане.
     Азеф  молчал. Фыркнула громко лошадь второй пролетки, обдавая слюной. В
поле было необыкновенно темно и тихо.
     - Ну, что ж, Иван Николаевич, согласен? - спросил Савинков.
     - Если вы так хотите, хорошо, попробуем  счастья, - медленно проговорил
Азеф.
     Мацеевский вздохнул, повернулся на козлах.
     - Что ж ты предлагаешь свой план, Павел Иванович?
     - Да, в общем, план этот, товарищи его знают.
     -  Он мало детализован, - сказал Азеф, -  до будущего четверга есть еще
время,  приходи завтра в "Аквариум" половина десятого, мы детализуем план. И
ты сообщишь товарищам.
     Недалеко в  поле  раздался  крик. Кричал мужской, хриплый голос  "Стой!
Стой!" и раздался шум столкнувшихся телег.
     - Что такое? - прошипел, вскакивая с пролетки, Азеф.
     Сазонов бросился на шум в темноту. Все замолчали. В темноте Сазонова не
было видно. Крик сменился бранью. Брань неслась по полю в несколько голосов.
Было ясно, столкнулись в темноте мужичьи телеги.
     Сазонов вернулся.
     - Стало быть завтра полдесятого в "Аквариуме"? - сказал Савинков.
     - Они по этой дороге едут? - спросил Азеф.
     - По этой, но еще далеко.
     - Все равно. Надо ехать. Все детали получите от Павла Ивановича.
     Пожав руку Мацеевскому и Савинкову,  толстое,  черное  пальто и котелок
скрылись  у второй пролетки. Лошади с  трудом проворачивали экипажи в пашне.
Вытащив на укатанный  проселочник, быстро  тронули  в  темноте. Было  слышно
веселое пофыркиванье и  мягкий цок восьми копыт, ударяющихся  в притоптанную
землю.
     20
     - Как вы, Иосиф, думаете, будет убит Плеве?
     - Уверен, - ответил  Мацеевский, сдерживая лошадь, наезжавшую на первую
пролетку.
     - Я тоже.
     Они  выезжали  на  большой,  тряский,  плохо  вымощенный тракт.  Вторая
пролетка поехала шагом, первая тронула рысью и скрылась в темноте.
     Сидя в пол-оборота, Мацеевский разговаривал с Савинковым.
     - Знаете что, провезите меня по Среднему.
     - Хорошо. Что там у вас?
     - Жена и дети, - голосом улыбнулся Савинков.
     - Правда? И вы их не видите?
     - Вот уж  полтора года. Без меня мальчишка родился. Мацеевский, покачав
головой, пробормотал длинное "иэх".
     - Какой номер?
     - 28.
     - Когда  ехали  по Среднему,  он  был пустынен,  желт  от  пятен огней.
Проплыла  фигура  городового  рядом  с  странным очертанием ночного сторожа.
Мацеевский пустил лошадь шагом. Пролетка проезжала дом No28.
     - Темно, - сказал Савинков.
     - Какой этаж?
     - Третий. Крайнее окно. Темно, - он вынул часы.
     - Скоро два, - сказал.
     - Куда же вас?
     - Отвезите на Невский.
     21
     Вера стояла в темноте  у  кровати ребенка. Одной рукой держала  сонное,
пахнущее теплотой  и  детскими  запахами  тельце,  другой меняла  обмоченную
простынку,  что-то тихо шепча в полусонье  попискивающему мальчику.  Но  это
были не слова, а какое-то особое общенье между матерью и сыном.
     22
     Барин  в  пенснэ, с  брезгливым  лицом  и завитыми усами, без  четверти
девять  кончал пить кофе. Несколько раз взглядывал на стенные часы. Кофе был
допит.  У подъезда - экипаж. В девять директор департамента Лопухин проходит
в кабинет  на Фонтанке.  Без пяти девять. А  человека,  свиданье  с  которым
условленно, нет.
     Рядом с  чашкой лежало письмо. Оно  было прочтено. Но все ж, дожидаясь,
Лопухин  перечитывал: - "Дорогой Алексей  Александрович! Простите, что опять
беспокою вас, но  обстоятельства  крайне  важные вызывают меня  к этому. Еще
осенью  от  известного  вам секретного сотрудника были получены мною  вполне
определенные указания, что приблизительно в январе предполагается  совершить
покушение  на  жизнь  статс-секретаря Плеве,  при  чем были  указаны  и лица
наиболее близко стоящие к террористической деятельности.  Таковыми  являлись
Серафима  Клитчоглу,  Мария  Селюк и Степан Слетов. Серафима  Клитчоглу была
обнаружена, проживающей нелегально в Петербурге, и за  ней велось  секретное
наблюдение. Испросив вашего разрешения, я предложил сотруднику отправиться к
Серафиме Клитчоглу и вступить с ней  в сношения. Секретный сотрудник посетил
ее, при чем Серафима Клитчоглу рассказала следующее:
     "Боевая организация существует и в ее  составе насчитывается 6  человек
исполнителей, выразивших готовность пожертвовать  собой.  Для  покушения  на
министра предполагается применить динамит, коего в распоряжении  организации
имеется  до  двух  с  половиной пудов.  Никого из  исполнителей  пока еще  в
Петербурге нет, она же находится здесь  в качестве маяка, т. е. к ней должны
все являться. Руководителя обещали прислать из-за границы и, кажется, что он
уже приехал  в Россию,  но  в Петербурге его  еще  нет.  При этом  Клитчоглу
рассказала сотруднику подробно, как  выслеживают министра и как предполагают
подкараулить его при выходе от одной дамы, проживающей на Сергиевской".
     Обо всем изложенном я  своевременно  доложил письменно (доклады за NoNo
26  и  32-904) и словесно вам.  Но, к сожалению, наблюдать за Клитчоглу было
поручено  наблюдательному  агенту начальника охранного отделения  полковника
Кременецкого.  Этот агент,  имеющий склонность  сообщать преувеличенные и не
всегда  точные  сведения, был  помещен  на жительство в  те же меблированные
комнаты, где жила Клитчоглу. 28 января Клитчоглу  посетил Мендель Витенберг.
Агенту  "показалось", что  он  принес с  собой бомбы. И ввиду, якобы,  этого
полк.  Кременецким  было отдано  приказание о  ликвидации,  которая  и  была
произведена в ночь на 29  января, но осязательных результатов не дала,  да и
дать не  могла потому, что  из вышеприведенных слов Клитчоглу ясно было, что
план  только  что  разрабатывался и  что  исполнители  еще  в  Петербург  не
приехали.
     За  отсутствием улик, Клитчоглу теперь находится на свободе. Секретному
же  сотруднику, через которого  получаются столь  важные сведения, благодаря
неразумной и невызываемой делом поспешности полковника  Кременецкого, грозит
провал,  в  доказательство  чего  прилагаю  при  сем  копию  письма  к  нему
известного члена центрального комитета партии соц.-рев. Михаила Гоца.
     Сообщая  о вышеизложенном убедительно прошу вас, Алексей Александрович,
пресечь невыгодные  общему делу интриги отдельных чинов департамента полиции
и охранного отделения, подводящих заслуживающий всяческого внимания источник
под неминуемый провал.
     Искренно преданный вам Л. Ратаев."
     Лопухин  органически  не  переносил  расхлябанности.  Он  точно  сказал
Ратаеву,  чтобы Азеф  был  без  четверти девять.  "Говорить с  провокатором,
конечно,  отвратительно",  недовольно  морщась,  думал  Лопухин.  "Еще  чего
доброго с рукой полезет? Нннет, голубчик,  ты  необходим, но на почтительной
дистанции".
     В девять,  Азеф грузно и  тяжело  вошел  в кабинет за  Лопухиным.  Было
видно, он взволнован. Лопухин принял это за выражение смущенья.
     -  Садитесь  пожалуйста, - сказал  Лопухин,  указывая на кресло  против
письменного стола.  Азеф  сел.  Свет  окон  осветил его.  Лопухин  остался в
полутени.
     "Как отвратителен",  - думал Лопухин  глядя на Азефа.  Азеф был  бледен
утренней бледностью.  Лицо смято. поэтому губы  казались особенно красными и
мясистыми.
     - Вы инженер Евно Азеф?
     -  Да,  - оказал  Азеф, и поморщился,  ему было  неприятно, что Лопухин
назвал  его  по  фамилии,  и тот  легчайший  оттенок антисемитизма,  который
показался ему в слове "Евно".
     - Леонид Александрович  мне передал,  что  вы имеете  важные  сведения,
которые хотели сообщить непосредственно мне?
     -  Да,  -  сказал  Азеф.  Он  не  смотрел  на Лопухина.  Только  сейчас
скользнул. "Едва ли выйдет", - подумал Азеф. И положив руки на ручки кресла,
сказал:
     - Алексей Александрович, кажется так?
     - Так, - сухо и несколько брезгливо ответил Лопухин.
     - Прежде всего я хотел вам сказать, вы должны, - Азеф замялся, - должны
обратить серьезное внимание на революционные организации в  Орле. Сейчас там
ведет чрезвычайно опасную работу террорист Хаим Левит.
     Лопухин  сидел, как изваяние,  молча.  Только глаза скользили по Азефу.
Оттого, что  глаза  были  проницательны, Азеф, взглядывая  в  них,  потуплял
беззрачковые маслины в стол, в стул, в кресло, в сторону.
     - Хаим Левит занят организацией массового террора  в  форме вооруженных
демонстраций.  Кроме  того  он  занят   подготовкой  террористического  акта
первостепенной важности.
     - Откуда у вас эти сведения? - сказал Лопухин,  не  выражая к рассказу,
как показалось Азефу, ни интереса, ни доверия.
     - Я сам был в Орле, я объехал несколько городов, - сказал Азеф.
     - Так. Мы проверим. И  примем меры. Есть у вас еще что нибудь ко мне? -
Лопухин взглянул на часы.
     - Есть.
     - Пожалуйста.
     - Готовится покушение  на вашу  жизнь, - проговорил Азеф, глядя  в лицо
Лопухину.  И  несмотря  на  всю сдержанность директора, заметил, по его лицу
пробежала тень. Лицо дрогнуло. Директор не ответил и не менял позы.
     - Известно доподлинно, - гнусаво  рокотал  Азеф, -  за вами установлена
слежка, террористы выслеживают вас.
     - Каков же  план? - перебил  Лопухин и вдруг  его  тонкие, искривленные
губы  выразили нечто вроде  улыбки. "Поймал, взял", - думал  Азеф, голос его
стал тише.
     -   Террористы   следят  за   вашими   выездами  с   Сергиевской  через
Пантелеймоновокую   на  Фонтанку,   думают  произвести  покушение  у  самого
департамента.
     -  У самого  департамента!!? - проговорил, улыбаясь, Лопухин, - да ведь
это ж глупее глупого! Азеф пожал плечами.
     -  Тем не менее это так. Наверное будут стараться произвести  покушение
там,  где  представится  более  удобным  при  вашем  проезде  с  квартиры  в
департамент.
     Лопухин был бледен, но улыбался.
     Азеф был уверен, Лопухин взят.
     Лопухин посмотрел на часы: - было четверть десятого.
     - Мне пора в департамент, - улыбнулся он. - Больше у вас ничего нет,  я
вам не нужен?
     - Есть у меня к вам личная просьба, Алексей Александрович, - проговорил
Азеф. Лопухин уже стоял. Встал и Азеф.
     - В чем дело?
     -Я просил бы  вас прибавить мне  жалованье,  - Азеф  поймал насмешливый
взгляд директора и сжался под ним. - Я полагаю, что сведения, даваемые мной,
заслуживают...
     "Ага,  вот  где  план  покушения на  мою  жизнь",  -  улыбаясь, подумал
Лопухин. - "Этот негодяй лжет, желая получить за это деньги, шантаж".
     - Хорошо, я подумаю об  этом. Но полагаю,  что это  не стоит  в связи с
покушением на мою жизнь? - презрительно рассмеялся Лопухин.
     - Думаю, что за мою работу я заслужил больше доверия.
     - Нет, нет, я шучу, я подумаю,  и думаю, - задержался  Лопухин, - что я
вам  прибавлю,  ибо  сведения,  конечно,  интересные,  а  пока...  Прощайте,
благодарю вас, - и сам не зная как,  Лопухин протянул холеную руку в плавник
Азефа.
     Застоявшаяся лошадь ждала бегу. Перебирала забинтованными ногами. Когда
в дорогом пальто и цилиндре вышел Лопухин, она рванулась, не дала ему сесть.
Лопухин впрыгнул находу. Кучер, ударив обеими вожжами, передернул и бросил с
места хорошим ходом.
     Сергиевской, Литейным, Пантелеймоновской летели  они. Лошадь  вымахнула
на Фонтанку. "Как просто, бомба и кончено",  думал Лопухин, рассеянно смотря
на проходящих  людей. "Убили  же Сипягина". Он  почувствовал, что  пробежала
нервная   дрожь   и  захотелось  зевнуть.  "Чорт  знает,  какая  ерунда",  -
пробормотал он, вылезая из  экипажа и  входя в подъезд департамента полиции,
не обратив внимания на поклон галунного, ливрейного швейцара.
     23
     Азеф шел  медленно в сторону Воскресенского проспекта. "Если не дураки,
схватят",  - лениво думал он,  - "дураки, - от кареты  не останется  щепок".
Остановившись, он закурил. Папироса не  раскуривалась. Когда раскурил, Азеф,
тяжело  ступая, пошел, напевая  любимый  мотив: "Три  создания  небес шли по
улицам  Мадрида".  С  очереди взял извозчика,  сказав:  "Страховое  общество
"Россия".  И  поехал внести  страховую премию, за застрахованную в  обществе
"Россия" жизнь.
     24
     В "Аквариуме" за бутылками и кушаньями сидели веселящиеся люди. Куплеты
закидывающей  ноги певицы  летели  в  зал. Певица была в  зеленоватоблестком
платье.
     - Я голоден, как чорт, давай хорошенько поужинаем, - пробормотал Азеф.
     С  аппетитом  жуя бифштекс,  Азеф  посматривал  и на рябчика в сметане,
которого  дробил  ножем  и вилкой Савинков. Вместо певицы на сцену выкатился
мужчина  в  костюме циркача с порнографическими  усами и, делая  невероятные
телодвижения, заплясал под ударивший оркестр.
     Матчиш прелестный танец
     Живой и жгучий
     Привез его испанец
     Брюнет могучий.
     -  Я сегодня был на Фонтанке, обдумывал план,  -  рокотал  в звоне зала
Азеф,  - "поэт"  должен  обязательно  стоять  на Цепном  мосту. Плеве  может
поехать по Литейному. Это надо учесть.
     Мужчина вихлялся все безобразнее:
     В Париже был недавно
     Кутил там славно.
     В кафешантане вечно
     Сидел беспечно...
     - Только  знаешь, я  твоему Алексею не верю. Ты думаешь,  он хорош  для
метальщика? Ведь тут нужен железный товарищ. А Алексей нервная баба.
     - Пройдет.
     -  Что значит пройдет? И ставить  дело прямо у  департамента - все-таки
идти на отчаянность. У департамента  шпиков, филеров  кишмя  кишит.  Или  ты
думаешь, они такие дураки, что даже к департаменту подпустят?
     -  Дело тут  не в дураках. До  сих пор ни один  из товарищей не замечал
слежки. Все ходили чисто.  До четверга три дня. Так почему ж за три дня  все
изменится, когда не менялось за три недели?
     - Измениться может в одну минуту.
     - Если будет провокация?
     - Хотя  бы.  А ты  что думаешь, этого в  нашем деле  не надо учитывать?
Разве ты знаешь насквозь всех товарищей? Мне, например, некоторые могут быть
подозрительны, - нехотя проговорил Азеф.
     - Ерунда! Лучших товарищей нет в партии.
     - Ну, как знаешь, - пробормотал Азеф, - я сказал, попробуем счастья. Но
если  б не желанье товарищей, я бы все-таки не приступил к выполнению. Можно
ставить по другому.
     - То есть?
     На сцену вплыли мужчина во фраке, женщина в полуголом оранжевом платье.
Музыка заиграла томительно. Они начали танец.
     - Ну, хотя бы так, - вяло рокотал Азеф, - у Плеве есть любовницы. Одна,
графиня Кочубей, живет на Сергиевской с своей горничной. Очень просто. Можно
выследить, когда он туда ездит.
     - Там?
     Азеф растянул губы и скулы в улыбку.
     -   Нехитрый   ты,  Павел  Иванович,  слабо  на  счет   организационных
способностей. Все прямо в лоб. Надо кому-нибудь из товарищей познакомиться с
горничной,  подделаться,  вступить  в  самые настоящие  сношения, прельстить
можно деньгами. Когда Плеве будет в спальне, товарищ у горничной, он отопрет
двери и все.
     - Ты понимаешь,  что говоришь? Ведь это же  будет узнано, печать выльет
на нас такие помои, что ввек не отмоешься.
     - Чушь, не все равно где убить?
     - Не все равно.
     - А я вот, если не удастся твой план, обязательно отправлю  тебя на мой
план.  Ты элегантный, должен нравиться  горничным, - и Азеф высоко и гнусаво
захохотал.
     -  Брось  глупые  шутки,  Иван  Николаевич,   -  вспыльчиво  проговорил
Савинков.  -  Через три дня может быть  все  погибнем, а ты  разводишь такую
пошлость.
     Выраженье лица Азефа мгновенно сменилось. Он смотрел ласково.
     - Я ж не всерьез.
     Савинков смотрел на сцену. Танец  был красив.  Танцовщики стройны. Тела
как резиновые, до того гнулись, выпрямлялись и снова шли в танце.
     - Тебе надо денег? - пророкотал Азеф. - Я завтра уезжаю.
     - Уезжаешь?
     - Да. По общепартийным делам. После акта пусть товарищи разъезжаются.
     -  Кроме тех, кто будет на том  свете, конечно? Не слушая, Азеф отдавал
приказания:
     - Часть пусть едет в Киев, часть в Вильно. А ты приезжай в Двинск, мы в
субботу  встретимся  на  вокзале в зале 1-го  класса. В случае  неудачи  все
должны   оставаться  на   местах.   -   Он   передал   Савинкову,   толстую,
радужно-розовую пачку денег.
     25
     В паршивой гостинице "Австралия" Каляев не спал, писал стихи.
     Да, судьба неумолима
     Да, ей хочется, чтоб сами
     Путь мы вымостили к счастью
     Благородными сердцами.
     Номер был вонючий. Коптила керосиновая лампа. За перегородкой слышались
возня,  взвизги. Каляев был  бледен,  на  бледности  лица мерцали страдающие
глаза. Пиша, склонялся низко к столу.
     Миг один и жизнь уходит
     Точно скорбный, скучный сон
     Тает, тенью дальней бродит,
     Как вечерний тихий звон.
     Дверь  его  номера  стремительно  растворилась.  Через  порог  ввалился
пожилой,  бородатый  человек с совершенно расстегнутыми штанами. Человек был
пьян и икал.
     - Ах,  черти  дери,  - крякнул человек, -  простите коллега, не в  свой
номер попал, - и икая, заплетаясь ногами, повернулся и хлопнул дверью.
     Каляев  не  отвечал, не заметил человека с  расстегнутыми штанами.  Ему
было тепло и зябко от музыки стиха.
     Что мы можем дать народу
     Кроме умных, скучных книг,
     Чтоб помочь найти свободу?
     -Только жизни нашей миг.
     По  улице, звеня,  прошла утренняя конка. Каляев кончил  стихотворение.
Встал и долго стоял у окна, смотря на рассветающую улицу.
     26
     Когда вечер  окутывал великолепие императорских  дворцов, мосты, сады и
аркады, Алексей Покотилов вышел из гостиницы "Бристоль" в волнении. В минуты
волнения  у  него  выступали  на  лбу  кровяные  капли  от экземы.  Он часто
прикладывал платок  ко лбу.  И платок  кровянился. Алексей  Покотилов был  в
волнении не  от  убийства, назначенного на завтра.  Он  получил  из  Полтавы
полное  любви  письмо  женщины.  Пробужденное  письмом   чувство,  вместе  с
напряженностью ожидания завтрашнего, создали невыразимое мученье. Но мученье
настолько  сладостное, что  ничего  так  сладко режущего  душу Покотилов  не
переживал.  Он знал, Дора из  газет узнает обо  всем. Это будет  невыразимое
счастье! Ведь Дора не только любимая женщина, Дора
     - революционер, товарищ, мечтавший о терроре. И вот Алексей начал, а за
ним выйдет Дора.
     Покотилов  шел  с  наклеенной  русой  бородой.  Савинков  ждал  его  на
Миллионной.
     - Ну, как?
     - Прекрасно, - улыбнулся Покотилов.
     Идя  в сторону Адмиралтейства,  Савинков заметил  - Покотилов  движется
неровно, то  напирая на него, то откачиваясь. "Может,  прав Азеф?" - подумал
Савинков.
     -  Я  получил  сегодня письмо, -  улыбаясь, заговорил Покотилов,  -  от
любимой  женщины и  вот теперь необычайное  чувство, необычайное, - повторил
он, - ах, Павел Иванович, если б она только знала, что будет  завтра! О, как
бы она была счастлива, как счастлива, мы решили вместе идти в террор.
     Она ваша жена?
     Покотилов повернулся.
     - Что значит жена? Какой вы странный.
     - Вы не поняли. Я не о церковном браке. Вы любите друг друга?
     -  Конечно, -  тихо отозвался Покотилов. - Ах, Павел, дорогой Павел, вы
простите, что  я вас так называю. Хотя, правда, к чему это  "вы"?  Мы должны
говорить друг другу "ты", ведь мы же братья, Павел.
     - Да, мы братья.
     -Павел, я совершенно уверен в  завтрашнем.  Больше того,  я  знаю,  что
именно я убью Плеве. Знаешь, без революции нет жизни. А ведь революция - это
террор.
     Глядя на  бледное  лицо, смявшуюся,  русую бороду,  возбужденные глаза,
кровяной платок. Савинков думал:
     - "А вдруг не убьет, вдруг не сможет, и выдаст всю организацию".
     - Павел,  вы любили  когда-нибудь?  Я путаю  "ты"  и "вы", прости,  все
равно. Ты любил когда-нибудь?
     - Я? Нет, не любил.
     - Жаль.  Ах, если б ты любил. Я уверен, что завтра вы  все будете живы.
Плеве мой, я убью его. А  вы должны жить  и вести дальше дело террора.  Жаль
только, что  не  увижу  Ивана  Николаевича. Знаешь,  многие  его не любят за
грубость, говорят,  что резок,  не по  товарищески  обращается, но ведь, это
такие пустяки, я люблю Ивана, как брата, он наша  душа,  жаль  что не  увижу
его...
     - Ничто неизвестно, Алексей.  Может, быть ты не увидишь, может я, может
быть оба. Я Ивана тоже люблю. Он больше чем мы нужен революции.
     -  Как я  жалею, что Дора  не с  нами,  -  протянул  Покотилов,  -  она
замечательный человек и революционер, я хочу, чтоб ты знал: - ее зовут  Дора
Бриллиант,  она  член нашей партии, давно хочет  работать  в терроре,  но не
могла добиться, чтоб ее взяли. Я ее больше не увижу, но это  счастье, Павел!
Ты понимаешь, что это счастье?
     -  Если  ты  говоришь,  я  тебе верю.  Но  это  вероятно  что-то  очень
метафизическое.
     - Нет,  не метафизическое, - строго  сказал Покотилов.  - Мы  не  можем
иначе жить  и мы отдаем себя  нашей  идее. В  этом  наша жизнь,  разве ты не
понимаешь этого?
     Савинков улыбнулся: "Не болен ли Покотилов?"
     27
     В эту ночь Плеве страдал бессонницей, вставал,  шлепал синими туфлями с
большими помпонами, зажигал свет. Принимал капли. Бурчал что-то про себя. Он
ощущал тяжесть в груди, в области сердца. Это мучило и не давало сна. Только
к рассвету Плеве заснул.
     28
     Покотилов сидел  полураздетый в номере, писал  прощальное  письмо Доре.
Каляев до рассвета ходил  по  улицам. Боришанский проснулся  от собственного
крика, снился страшный сон, но когда вскочил, не помнил, что снилось.
     В извозчичьей квартире,  на постоялом, спокойно спал Егор Сазонов. Спал
Иосиф Мацеевский. Заставил бромом уснуть себя и Борис Савинков...
     Не  спал Максимилиан  Швейцер. Не  хватало трех снарядов. К десяти утра
они должны были быть готовы. Швейцер с  засученными  рукавами быстро мешал у
стола желатин, вполголоса напевая:
     "Durch die Gassen
     Zu den Massen".
     У  стен  лежали  железные  коробки,  реторты,  колбы, паяльные  трубки.
Швейцер  размешивал, паял, резал. Он был силен, легок, с упрямой линией лба.
Швейцер  слегка волновался,  как  химик,  назавтра готовящийся к гениальному
открытию.
     Переходил от большого стола  к маленькому. Брови были сведены. Шагов по
запертой комнате не слышалось. Он был в туфлях.
     В шесть утра  снаряды были  готовы. Швейцер обтерся мокрым полотенцем и
лег,  поставив будильник  на стул у кровати. В  девять будильник приглушенно
затрещал. Швейцер выбрился, умылся. На полу лежал чемодан, годный для взрыва
пол-Петербурга. Увидав в окно подъезжающего извозчика, Швейцер надел пальто,
взял чемодан и вышел.
     С  козел улыбнулся Сазонов.  Взяв  чемодан  на  колени, Швейцер сказал:
"Поехали".
     29
     После  бессонницы,  Плеве  встал  пасмурный.  Камердинер брил  министра
прекрасным клинком Роджерса.  Принес вычищенное  платье.  Надевая вицмундир,
ленту и звезду, Плеве посмотрел в зеркало и спросил строго:
     - Карета готова?
     30
     По  16-й  линии  Васильевского  острова  в  экипаже  ехали   Швейцер  и
Покотилов.  Покотилов  спокоен. Не говорил ни слова. У Тучкова моста увидели
фигуру  Боришанского. Покотилов  с  двумя бомбами вылез.  Боришанский сел  в
экипаж.  У  Боришанского  глаз подергивался  тиком. Возле облупленного  дома
купца первой гильдии Сыромятникова, извозчик-Сазонов  остановился. Швейцер и
Боришанский сошли. Швейцер отдал Сазонову пакет со снарядом. Спрятав его под
фартук, Сазонов поехал шагом.
     В 11 все были на местах. Савинков с видом петербургского фланера прошел
по Фонтанке. Диспозиция ясна. Все спокойны. Он шел к Каляеву на Цепной мост.
     - Янек, веришь? - подойдя, проговорил Савинков.
     - Мне не достало снаряда. Почему Боришанский, а не я?
     - Он сказал бы,  наверное,  тоже самое.  Будь спокоен, трех метальщиков
достаточно.
     Странно улыбаясь, Савинков пошел к Летнему саду. Его охватывало щемящее
чувство, как на номере облавы, когда начался уже гон и слышится, кустарником
шелестит выходящий зверь. "Для этого стоит жить", - пробормотал  Савинков. В
Летнем  саду  он  сел   на  скамью,  вынул  портсигар  и  с   необыкновенным
удовольствием закурил.
     31
     Министерский кучер Никифор Филиппов вышел  из каретника в синем кафтане
с подложенным задом, в ослепительно белых перчатках. Осмотрел карету, открыл
дверцу, заглянул: - вычищена ли. Конюха держали рысаков подуздцы.
     Поднявшись  на козлы  с колеса, схватив вожжи  в крепкие руки, Филиппов
осадил бросившихся вороных коней. Тихим, красивым ходом выехал за ворота, на
Фонтанку. Рысаки кольцами гнули черно-лебединые блестящие шеи.
     Карета замерла в ожидании  министра. Сзади становились экипажи сыщиков.
Вышли велосипедисты. Все ждали появления пожилого человека  в треуголке. Без
четверти  двенадцать  Плеве  быстро прошел  к  распахнутым  дверцам  кареты.
Велосипедисты сели на велосипеды. Рысаки тронули. Плеве был сумрачен. Карета
неслась к расставленным Савинковым метальщикам. Плеве не знал, что у Рыбного
ждет  Боришанский. У дома  Штиглица Покотилов. Плеве  обдумывал, как  начнет
доклад  императору  по  поводу  "Сводки заслуживающих внимания  сведений  по
департаменту  полиции".  Карета  мчалась  стремительно.  И  вскоре  во  всем
великолепии  перед  ней   вырос  расстреллиевский  Зимний  дворец.  Ровно  в
двенадцать рысаки встали у дворцового подъезда.
     32
     Чтобы  спасти боевую организацию,  террористы выезжали из  Петербурга в
разных направлениях. Слежка за Боришанским у здания департамента была явной.
Если б он с бомбами не бежал проходным двором, боевая была бы разгромлена.
     С динамитом  в желтом чемодане  Швейцер  уехал в Любаву. Боришанский  в
Бердичев. Каляев  в Киев.  Покотилов в  Двинск.  Савинков в  Двинск - другой
дорогой.


     <I>ГЛАВА ПЯТАЯ</I>

        1
     В черном, шелковом платье, в номере гостиницы "Франция" в кресле сидела
Дора  Бриллиант.  Савинков  уехал по  объявлению  "Нового Времени"  смотреть
квартиру  на  Жуковской.   Фигура  Доры   выражала  тоску.  Даже,   пожалуй,
болезненно-напряженную. Тосковали лучистые,  темные глаза. Тосковали бледные
руки.
     Дорогое  платье придавало странный  вид этой женщине. Она  походила  на
раненую птицу, готовую из последних сил оказать сопротивление.
     Дора медленно прошла из угла в угол. Неумело, словно грозя  оторваться,
за Дорой волочился  по ковру длинный шлейф. Дора подходила к окну, садилась,
вставала. Она тяготилась жизнью в  гостинице. И ролью содержанки англичанина
Мак-Кулоха.
     В этом городе, где Дора никогда не бывала, страшно разорвавшись в куски
во время приготовления бомбы,  умер  любимый ею  Покотилов.  Теперь смотря в
окно на  чужой  петербургский  вид, Дора знала, зачем она здесь. И когда так
думала, ей было легко и убить и умереть.
     Распахнув  с шумом дверь вошел Мак-Кулох.  Он в модном костюме, в рыжих
английских ботинках. В зубах трубка, с которой не расстается.
     - Ну как?
     -Не квартира, Дора Владимировна, а восторг!  Хозяйка немка-сводница  не
живет  в  доме.  Совершенно  отдельная.  Лучше  желать  нельзя.   Завтра  же
переезжаем.  Сегодня  съезжу на  Обводный  за Ивановской. И  заживем с вами,
дорогая моя, прекрасно! - Савинков близко подошел к Доре.
     Дора отстранилась.
     -  Поскорей  бы  переехать, -  тихо  сказала,  -  в этой отвратительной
гостинице я измучилась.
     - Дора Владимировна, вы сегодня грустны. Что случилось?
     - А разве для нашего дела надо быть веселой?
     -  Бог  мой,  какая вы право!  Говорю, что дело пойдет блестяще. И надо
быть  уж  если не  веселой,  то бодрой. Иван от квартиры  будет  в восторге!
Только не знаю как с автомобилем? Дора, вы любите автомобили?
     - Мне кажется, что вы так входите в роль, что иногда всерьез принимаете
меня за свою содержанку.
     -  Перестаньте Дора,  в вас живет  тысячелетняя  еврейская грусть,  это
красиво, но утомительно. Итак,  завтра  в четыре  часа переезжаем.  А сейчас
идемте обедать.
     - Но неужто нельзя подать сюда?
     -Моя дорогая, - строго сказал Савинков, - я говорил, в вашей роли могут
представиться  более неприятные эпизоды. Поэтому пойдемте в общий зал, чтобы
все видели, как богат Мак-Кулох и какая у него красивая любовница.
     Не дослушав, Дора встала, вынула из шкафа дорогое малиновое манто.
     -  Дора Владимировна,  милая, манто прекрасно,  но в черном  платье вас
видели  слишком  часто.  К обеду надо надеть хотя  бы  стальное. К тому  же,
заметьте, черное шелковое, - классический мундир террористок. Прошу вас.
     Дора покорно ушла за перегородку надеть стальное с серебром.
     2
     Квартира Амалии Рихардовны Бергеншальтер на Жуковской 31 опустела из-за
японской войны. Жили тут:  генерал Браиловский, адъютант поручик Недзельский
и ротмистр Рунин.  Это  была  холостяцкая,  видавшая виды  квартира. Но полк
выступил на Дальний Восток. И квартиру случайно сняли террористы.
     Новые господа подъехали на длинной мягкой машине.  Был  июнь. Мак-Кулох
одет в английский серый  костюм с тысячью всяких пятнышек. Широкий галстук с
жемчуговой булавкой.  Широкополая шляпа, каких в России не  знают. Надменные
манеры. Длинные пальцы рук. Плечи остро выступают вперед. Грудь чуть впалая.
Глаза оригинальны поперечным разрезом. Но мало  ли каких  глаз у англичан не
бывает. Мак-Кулох гибкий, безукоризненно одетый джентльмен.
     Под руку с любовницей прошел  в квартиру. Малиновое манто чересчур ярко
для дамы  общества. Но его любовница - бывшая певица от Буффа. Шляпа с белым
страусом. Ноги в крохотных золотых туфлях.
     - Как вам нравится, Дора? - говорил  Савинков, водя Дору по комнатам. -
Недурно?
     - Удобно. А когда придет Прасковья Семеновна Ивановская?
     - Завтра, в девять.
     В желтой гостиной Савинков, закуривая трубку, улыбался.
     - Вы  грустите,  Дора,  что  носите на  себе все эти роскоши,  а каково
курить трубку, когда больше всего на свете любишь русскую папиросу?
     - Когда придет Сазонов?
     - Завтра к вечеру. Но по объявлению наверное попрет целая армия лакеев.
Надо быть осторожнее.
     Савинков прохаживался по желтой гостиной, попыхивая трубкой.
     - Скажите, Павел  Иванович, правда что у вас в Петербурге  жена, дети и
вы их не видите?
     - Правда. Откуда вы знаете?
     - Алексей говорил. Вы не видите их совершенно?
     - Нет.
     Дора замолчала.
     - Вашей жене тяжело. Она революционерка?
     - Нет. Просто хорошая женщина, - засмеялся Савинков.
     - Тогда вдвое  тяжелее.  У нас ведь нет жизни, такой как у всех, мы  не
живем.
     Савинков  никогда  не  видал  в  женщине  такой  смешанности  грусти  и
решимости,  как в  Доре. Преданность делу революции была фанатична. Он знал,
хрупкая, болезненно-красивая, Дора пойдет на любой террористический акт.
     - Вот смотрю  на  вас, похожи вы,  Дора Владимировна, на раненую птицу,
которая  хочет отомстить кому то. Вы  правы, вы не из  тех, кто любит жизнь.
Возьмем хотя бы такую мечту, - побеждает революция, революционеры приходят к
власти. Я не представляю себе,  как вы будете жить? Представляю "Леопольда",
он  прекрасный  химик.  Ивана,  он  директор  треста.   Егора,  Мацеевского,
Боришанского, всех, но вас, - нет.
     Дора слушала, чуть улыбаясь из подбровья лучистыми, грустными глазами.
     -  Может быть вы  и правы, не знаю, что бы я делала в мирное время. Всю
жизнь стремилась к  научной работе Не удалось. А теперь не  хочу и не  могу.
Вот недавно, гостила у знакомых: лес,  луга, фиалки, чудесно, и вы знаете, я
не могла.  Почувствовала, что надо  уехать,  потому  что  от  этого воздуха,
цветов, размякнешь, не будешь в состоянии работать. И уехала.
     - Вы из богатой семьи?
     -  Из  зажиточной. Мой  отец  купец,  жили хорошо,  были  средства.  Но
родители до  исступления  ортодоксальные евреи, это помешало образованию,  я
ушла  из дома,  пыталась  пробиваться, ну, а  потом  захватило революционное
движение и на всю жизнь...
     -  Странно,  -  говорила она,  - как сильны  бывают  встречи.  На  меня
неизгладимое впечатление  произвели  два  человека.  Брешковская и  Гершуни.
После  них я пошла в революцию, и революция  стала  моей жизнью. Раньше я не
представляла себе, что есть  люди беззаветно отдающиеся идее. Вы встречались
с Григорием Андреевичем?
     - Нет. Брешковскую знаю.
     - Ах,  Гершуни  исключительный человек. Ему нельзя  не  верить,  за ним
нельзя не идти.
     - Убедить не революционера пойти в революцию нельзя, - сказал Савинков.
-  Мы  особая  порода  бездомников,  которым  иначе  жить нечем; эта  порода
водится, главным образом, в России, подходящий, так сказать, климат.
     Савинков посмотрел на часы.
     -  Вот  видите,  -  проговорил он, вставая, - пора  уже  на  свидание к
"поэту".
     -  Я рада, что придет  Прасковья  Семеновна, - сказала Дора, - это ведь
старая народоволка?
     Да,  да, она  будет у нас  вроде тетушки,  -  надевая пальто,  улыбался
Савинков.
     3
     Дора  полюбила  старую,  суровую  Прасковью Семеновну, дымившую в кухне
кастрюльками, сковородами. Свободное время проводила с ней.
     Жмурясь,  отвертываясь  от   летящих  брызг  со  сковороды,   Прасковья
Семеновна быстрым ножем перевертывает картофель.
     - Ах, вы не можете себе представить, Прасковья Семеновна, как  тягостно
разыгрывать  из  себя эту  барыню. Покупать все эти  бриллиантовые застежки,
безделушки, денег  жаль на это, - говорит Бора. - Меня, Прасковья Семеновна,
волнует Сазонов, что такое? По объявлению лакеи идут один за другим, его все
нет. Уж не случилось ли что?
     Ивановская  била  фарфоровым  молотком  шницели,  они подпрыгивали  как
живые. Голова по-кухарочьи  повязана платком. Лицо раскрасневшееся от плиты.
Не прерывая работы, пожала плечами.
     -  Не  понимаю.  Вчера  еле  выпроводила  одного,  пристал,  "комиссию"
обещает, да нанят, говорю, а он свое, не уходит, ты меня устрой, я, говорит,
у  редактора  "Гражданина"  князя   Мещерского  служил.  Вот   думаю,  самый
подходящий  нам  лакей,  -  засмеялась  Ивановская  громко,  раскатисто, как
смеются добрые люди.
     На лестнице раздались шаги. Кто-то шел снизу.
     - Идут, может швейцар, вы уйдите.
     Дора  вышла.  Ивановская  накинула  цепочку на дверь.  Приходы соседней
горничной Дуняши  были  чересчур часты,  разговоры однообразны. Но шаги были
мужские.  Шел  человек  в  тяжелых  сапогах.  Шаги  замерли  у  двери.  Рука
Ивановской,  посыпавшая  шницели  тертыми  сухарями,  остановилась.  У двери
мялись шаги. Раздался короткий стук.
     Ивановская, приоткрыв  дверь, посмотрела в  скважину  за  цепь. На  нее
глядели серые, смеющиеся  глаза на живом румяном лице. Чуть искривленный нос
досказал приметы. Ивановская радостно сняла цепочку.
     Высокий,  с  ярко  русским,  веселым  лицом,  сдерживая  смех,  Сазонов
переступил порог. Но  вместо пароля,  видя тот же  смех  на лице Ивановской,
расхохотался.
     - Наконец-то у пристани! чорт возьми! как я рад, - выговорил.
     Подвижной, трепещущий здоровьем,  с открытым лицом, с широкими жестами,
старовер Сазонов смеялся глядя на работу Ивановской.
     - Ну, как живете-то, удобно? - говорил Сазонов и в глазах его - радость
и веселье.
     -  Понемногу.  Да что вы так  долго  не приходили?  Тут без вас  лакеев
валило видимо невидимо.
     Сазонов улыбался белозубой улыбкой. И так бывает, в этом русском, лихом
человеке, старая Ивановская почувствовала близкое и родное. Словно встали из
гроба  Желябов,  Михайлов.  Сила,  ясность.  Ни  анализов,  ни сомнений,  ни
колебаний. Воля, знающая цель. Вот каков был лакей Афанасий,  и с ним душа в
душу почувствовала себя на кухне тетушка Ивановская.
     4
     Жизнь в  квартире  No  1 шла  полным ходом.  Ранним утром, с корзинкой,
первой выходила кухарка Федосья Егоровна. Шла по лавкам, на базар, в мясную.
Мало смысля в кулинарии,  все боялась попасть  впросак.  Не знала, например,
частей  мяса.  Потому не  торопилась,  а  выжидала  в  толпе  кухарок,  ведя
разговоры, незаметно  расспрашивая. Особенно подружилась с поварихой графини
Нессельроде.  Стол   графини  повариха  вела   на  десять  персон,  закупала
деликатесы.
     - Здравствуй, Егоровна, чего нынче берешь?
     -  Да уж не придумаю,  Матвевна, привередливы больно,  намедни взяла от
грудинки, не пондравилось, барыня развизжалась, норовистая.
     -  Ты ссек  возьми, аль огузок. Тут огузки  хороши.  Я  завсегда  беру,
свежее, хорошее мясо. Да ты кажный день что ль забираешь-то здесь?
     - А как же.
     -  Твой забор-то  какой,  рублей на пять  берешь?  Ты скажи им, что мол
всегда забираю. Они тебе с сотни процент платить будут.
     На черной лестнице  с швейцаром Силычем  стоит  Афанасий, в темно-синей
русской рубахе,  в брюках  на  выпуск,  каштановые  волосы  вьются  крупными
волнами. О чем-то говоря,  ловко чистит барские костюмы, разглаживает  брюки
Мак  Кулоха. Повесив на  гвоздок,  переходит к дамскому  тайлору,  аккуратно
счищая с него пылинки.

        5
     Мак  Кулох просыпался полчаса  девятого. Одев  мягкие, верблюжьи туфли,
накинув ярко-желтый халат, шел в ванну.  Умывался, делал гимнастику, брился.
Занимало сорок минут. После этого Мак Кулох выходил к кофе.
     Дымился  спиртовой кофейник. На другом конце, блестя угольями,  кряхтел
самовар. Разрезая румяный калач, Савинков соображал, как распределить  день,
чтобы провести все явки.
     В комнату с вычищенным платьем вошел Сазонов.
     - Как дела, "барин"?
     - Идут. Выпьем кофейку?
     -  Нет,  мы  уж у себя, на кухне с  тетушкой. Я, ей Богу, себя чувствую
настоящим лакеем, - смеялся Сазонов. - Конспирация хороша, когда в кровь и в
плоть входит.
     Отпивая  коричневое,   густо   заправленное  сливками   кофе,  Савинков
проговорил:
     - И я себя чувствую англичанином. Даже начинаю интересоваться делами  в
английском парламенте, - рассмеялся он.
     - А как "поэт", вы его видали?
     - Сегодня увижу. Он молодец. Дает самые ценные сведения. Редкий день не
видит  кареты.  Карета стала  его  психозом:  точно  знает  высоту,  ширину,
подножки,  спицы,  кучера,   вожжи,   фонари,   козлы,  оси,   стекла,  всех
министерских  сыщиков и охранников знает. Феноменально!  Извозчики не  могут
дать таких сведений. А вот и наша барыня, - повернулся Савинков.
     В комнату входила, в утреннем японском халате, Дора.
     -  Смотрите, Егор, какой я халатик  купил? а?  С войны какой-то генерал
привез, по случаю, какая прелесть, драконы-то какие, драконы-то!
     - Вкус у вас вообще изысканный, "барин".
     - Павел  Иванович,  как  же  вы  думаете, когда  приступим  к  делу?  -
проговорил Сазонов.
     - Дело только за приездом Ивана Николаевича. Я его вызвал, через неделю
наверное приедет.
     - Ну дай Бог, -  сказал Сазонов, - вот вам  ваши  костюмы, вычистил как
настоящий лакей не вычистит, - улыбаясь, указал на сложенные на стуле вещи.
     - Стало быть мы сегодня с вами пойдем, Егор? да? - спросила Дора.
     6
     В десять, деловито  попыхивая трубкой, Мак Кулох спускался по лестнице.
Заслышав стук желтых ботинок, Силыч всегда выбегал раскрыть дверь. Через час
барыня  в  шикарном  манто  с  громадным  белым  страусом на  шляпе,  шла  в
сопровождении лакея. Лакей, как всякий лакей, в синей  суконной  паре, синем
картузе с лакированным козырьком, на некотором расстоянии от барыни.
     На Невском барыня выбрала два платья. Покупки в руки набирал лакей. Шел
за  барыней с белыми квадратами коробок, круглыми свертками.  К  двенадцати,
барыня свернула  с набережной  на Фонтанку.  Легко ступая крошечными ногами,
пошла по  направлению к  департаменту полиции. В отдаленьи  с покупками  шел
лакей.


        7
     Свидание Савинкова с Каляевым было у Тучкова буяна. Как всегда Савинков
проехал сначала несколько  улиц  на извозчике.  Потом шел пешком. Установив,
что слежки нет, направился к  Тучкову буяну.  Час был ранний. Было пустынно.
Он увидел Каляева  издали.  По  мостовой  шел торговец-разнощик  с лотком на
ремне.  Было заметно, что под  тяжестью торговец несколько откинулся  назад.
Белый фартук  опоясывал  грудь,  прикрывая  рваный,  засаленный пиджачишко в
заплатах.  Вытертый картуз, стоптанные  рыжие  сапоги. Похудевшее,  небритое
лицо.  Только  легкое  страданье  в  глазах отличало Каляева  от  настоящего
торговца. Но в глаза, в эту каляевскую задумчивость, кто вглядится?
     Когда  у  мрачного  Тучкова  буяна они  сошлись  на  пятнадцать  шагов,
Савинков понял, что Каляев неподражаем,  самый опытный филерский глаз ничего
не заметит.  Лицо Каляева засветилось радостью и улыбкой. Савинков  знал эту
улыбку, любил с детства.
     На  лотке  уложено все  цветным  веером, разлетелись  нарядные  коробки
папирос, зеркальца, кошельки, картинки, чего только нет у ловкого торгаша.
     -   А    вот    "Нева",    "Красотка",    апельсины    мессинские!    -
весело-профессионально крикнул Каляев.
     Савинков махнул разнощику.  Разнощик  подставил для  продажи  ногу  под
лоток. И началась покупка.
     - Ну, Янек дорогой, как дела? - говорил, глядя в бледное,  детское лицо
Каляева Савинков.
     -  Лучше не надо. Важное сообщение: -  ездит  теперь другим  маршрутом,
заметь,  очень   важно,   царь  переехал  в  Петергоф,   теперь   он  вместо
Царскосельского едет  на Балтийский. Передай извозчикам, а то вчера  Дулебов
зря стоял на Загородном. Карета та же, черная,  лакированная, у кучера рыжая
борода,  рядом  всегда  лакей, белые  спицы, гнутые  большие подножки, узкие
крылья, - Каляев оглянулся, никого  не было,  - у кареты два больших фонаря,
вожжи у кучера всегда  видел белые, стекла  ярко отчищены. Ты знаешь, я даже
раз видел его, он показался мне за стеклом испуганным и старым.
     - Где ты видел?
     - У вокзала, только городовые отогнали,  но  знаешь, будь у меня вместо
апельсинов бомба, я б убил его шесть раз, я подсчитал.
     - Подожди, подожди, дело так идет,  что все  равно он наш. А как насчет
слежки?
     - Ни-ни, - мотнул головой Каляев. -  Но когда  же, Борис? Зачем тратить
время, надо  кончать, этого ждет вся  Россия, подумай, сейчас  такой удобный
момент, поражения на фронте. Иван Николаевич здесь?
     - Скоро приедет.
     - Торопи, Борис, нельзя же, можем упустить. Савинков улыбался.
     -  Дорогой  Янек, вопрос  недели  не играет роли. Зверь  обложен,  уйти
некуда.
     - Кто-то идет, надо прощаться, - проговорил Каляев.
     Приближались трое шедших с моста мужчин, в шляпах и широких пальто.
     - Следи за Балтийским, послезавтра в 11 у Юсупова сада.
     -  Хорошо.  Возьми апельсины.  -  Каляев ловко  завернул  в  пакет  два
десятка, подал профессиональным  быстрым движением и,  кинув в кожаную сумку
деньги, пошел к мужчинам, закричав:
     - Эй,  господа,  купите "Троечку"! "Красотку"! вот кошелек  для богатой
выручки! А вот патриотическая картинка, как русский мужик японца высек!
     Савинков  оглянулся. Темной тучей вздымался бироновский дворец, любимое
Савинковым здание. Возле него стоял Каляев, подперев коленом лоток, продавал
папиросы.
     8
     Вернувшись  с  "инспекционной  поездки",  Савинков  вошел  в  квартиру.
Разделся.
     - Я вам апельсинов от поэта привез, - проговорил он.
     И Савинков развернул кулек, раздавая всем апельсины.
     - "Поэт" мог  убить  его  шесть  раз, Мацеевский четыре,  Дулебов  тоже
наверное, - сказал  Савинков. -  Это  говорит за то, что дело нельзя тянуть,
наблюдение назрело, надо кончать. Но без Ивана Николаевича  нельзя. Я послал
телеграмму. Он просил  пропустить его в квартиру так,  чтоб решительно никто
не  видал, через черный ход. Он проживет у нас, не выходя, до окончательного
дня. Но как изумителен "поэт"!  какое это золото! какой это  революционер! В
его  устах описание кареты Плеве превращается в поэму. До чего преобразился!
Ведь  кричит, как заправский торговец. Для филеров абсолютно неузнаваем,  ах
Янек, Янек, а помните, Егор, вы находили его странным?  - обернулся Савинков
к Сазонову.
     - Да, вначале это, - пробормотал Сазонов, смутившись, - я как-то его не
мог понять, узнал его только  в Киеве. Конечно  "поэт"  неоценимый  товарищ,
человек и революционер.
     Припоминая, чуть улыбаясь, Сазонов сказал: - Странность  показалась мне
оттого, что при первой встрече он вдруг стал говорить о поэзии, о Брюсове, я
глаза  вытаращил, а он захлебывается, я  его спрашиваю - какое же  это имеет
отношение к революции? -  а он еще пуще, - заразительно захохотал Сазонов, -
кричать на меня стал, они, говорит, такую  же  революцию делают в искусстве,
как мы в обществе, ну, я и удивился, да и до сих пор это конечно неверно.
     - В "поэте" много чистоты, - сказала Ивановская.
     - Такие были народовольцы, многие такими были.
     - Многие такими и не были, - сказал Савинков.
     -  Некоторые  не  были.  Я говорю  о  лучших, о  вере,  о  страсти,  об
идеализме, за который  отдавалась  жизнь. - Слова Ивановской были обращены к
Савинкову.
     - Да, -  сказал он,  - Каляев человек героического склада,  такие  люди
очень ценны, но массам они непонятны. Это трагические натуры, больше жертвы,
чем деятели.
     - Я не понимаю, Павел Иванович, вы говорите, герои, - сказала Дора, - и
в то же время непонятны массам, как же они могут быть непонятны, если отдают
свою жизнь за народ?
     - Вы рассуждаете, Дора, по-женски. Еще у Алексея Толстого  сказано: "то
народ, да не тот". Есть народ книжный, в который верят мальчики и девочки из
гимназии  и который у нас  идеализируется. А есть живой,  настоящий, так вот
настоящий народ глух  и туп,  как стена, и  никогда даже в случае  победы не
оценит жертв тех индивидуальностей, которые отдали революции жизнь.
     Савинков говорил  уверенно, небрежно. Брови Сазонова сводились, это был
признак вспышки.
     - Вы  поймите трагедию  хотя  бы народовольцев, - продолжал Савинков, -
приносили  себя в  жертву  революции, сгорали  за народ факелами  свободы  в
темноте самодержавия и вот их предает кто? не  жандарм, не генерал,  предает
настоящий  рабочий,  с  которым вместе вышли на  борьбу. Знаете,  что Фигнер
закричала Меркулову при аресте? Время  барской покаянности и лубочных пейзан
пора бросать. Превращать народ в икону глупо.
     Сазонов возбужденно вскочил.
     - Может вы и правду говорите, барин, да не всю! - закричал он. - А если
не всю, то значит и неправду! Вы видите низость, предательство,  и не хотите
видеть благородство  и самоотвержение. В тех  же самых "низах", о которых вы
так  пренебрежительно сейчас говорили, есть грандиозные  порывы беззаветного
энтузиазма, геройства,  самоотвержения.  Мало  ли у  нас  анонимных  героев,
безвестных могил?  Наша история полна  мучениками, полагавшими  душу свою за
друга своя, да! вот что барин! не народ надо судить за отдельных негодяев, а
самих  себя  надо судить,  за собой следить! Нехорошо  вы сейчас  говорили и
неправы,  приводя примеры "Народной Воли"; пусть там был провокатор рабочий,
но ведь  Дегаев  был "барин"? Пусть были провокаторы рабочие, но разве можно
по ним отзываться о народе? -  Сазонов  горел. Ивановская смотрела на него с
любовью. - Нет! Мы должны быть именно народовольцами в отношении народа, они
шли мимо единиц,  страдая и борясь за народ, за его свободу, за социализм. И
мы  должны  воскресить именно эту  веру в революцию, иначе ведь нельзя  даже
понять, зачем же делать тогда революцию? Я первый раз, Павел Иванович, слышу
от вас  подобное о народе. И не  понимаю, ведь, если  вы  не  верите в него,
зачем же тогда вы, дворянин, барин, интеллигент идете в революцию?  да еще в
террор?   то   есть   убивать   и   умирать?   Зачем  же?  Нет,   вы   из-за
красиво-декадентской   позы   клевещете  на   себя,   говорите  неправду,  -
возбужденно оборвал Сазонов. Он был прекрасен в своем негодовании.
     Савинков сидел спокойно, закинув  ногу  на ногу.  Иногда  на  лицо  его
выходила чуть приметная улыбка, сводившая разрезы глаз.
     - Вы, Егор, говорите,  что думаете. И я  говорю, что  думаю. Если  б  я
хотел говорить неправду, я б говорил так, как  вы, соглашался  бы с вами. Но
искренность выше всего. Мы друг для друга  должны быть прозрачны. И  вот то,
что я сказал,  я повторю. Вы народник-идеалист, схожи с "поэтом", потому что
на многое смотрите, как дети. Правда, сказано, "устами младенцев", а я скажу
"глазами младенцев". Но  у меня нет, Егор, как у вас  любви  и слепой веры в
народ.  Я  вижу,  что  самодержавие  гнило и  мерзко. И  я,  поймите,  Я,  -
подчеркнул Савинков, -  я  бью  его.  Это  моя  игра.  Для  чего  я бью? Для
революции? Да.  Чтоб пришли новые. Но  разве я уверен,  что  эти новые будут
белоснежны  и наступит царствие Божие? В  это  я не верю,  Егор. У меня  нет
веры. Я знаю, что данная государственная форма  изжита, новая не родится без
мук,  борьбы, крови.  И  я хочу  участвовать в этой борьбе, но не для Ивана,
Петра и Пелагеи. А для себя. Вот моя с вами разница. Вы идете жертвовать для
метафизических Петров и  Пелагеи. А я жертвую собой - для себя. Потому что <I>Я</I>
этого  хочу, тут моя воля решающа. Я может  быть буду бороться одиночкой, не
знаю. Но иду только до тех пор, пока сам хочу идти, пока мне радостно идти и
бить тех, кого я бью!
     -  Я  ничего  не  понимаю!  Стало быть  вы во главу угла  ставите  свою
личность, свою особу? так я понял?
     - Так,  -  и  на  спокойное лицо  Савинкова выплыла  надменная  улыбка,
обозначившая тонкие зубы.
     -  Тогда  позвольте  вас  опросить,  где  же  при эдакой-то ницшеанской
постановочке место борьбе за социализм?
     - Место есть. Я  борюсь за социализм, потому что Я хочу социализма, вот
почему.
     - Но ведь, если вы  не верите в  народ,  в массу, в коллектив, а верите
только в  себя,  то  в одно  прекрасное утро вам может  захотеться  встать и
против народа?
     -  Этого  не может  быть, Егор, -  резко  сказал Савинков.  - Если я не
становлюсь, подобно вам, на  карачки перед народом, это еще не значит, что я
могу стать его врагом. Врагом народа я быть не могу.
     В  передней  раздался  пронзительный  звонок.  Все переглянулись,  всем
показалось, что зря увлеклись, зря начали спор, забыли о деле.
     - Не ходите, Егор, на вас лица нет, - проговорила Прасковья Семеновна.
     -  Кто б мог быть? - оказал Савинков. - Прасковья Семеновна, я пройду в
кабинет.
     Накинув широкий  серый платок  на плечи, Прасковья  Семеновна мгновенно
стала кухаркой.  В передней отперла дверь сначала на цепочку. В раскрывшуюся
полосу спросила - "Кто тут"?
     - Телеграмма.
     Почтальон подал телеграмму из Одессы. Получив на чай, вышел.
     "Партия  велосипедов  фирмы  "Дукс"  прибудет  пятницу  девять  вечера.
Нейдмайер" - прочел вслух Савинков.
     Товарищи  - сказал  он  громко, - послезавтра  в  девять приезжает Иван
Николаевич!
     9
     Где только не побывал Азеф, когда дни и часы выездов министра и маршрут
кареты  устанавливались с арифметической точностью. Был  во  Владикавказе  у
больной матери,  вызвал к ней с  групп профессора  Вязьминского,  оставил на
лечение деньги.  Заезжал в Лозанну к жене и детям, отдохнул с ними. По делам
партии был в Берне, в Женеве.
     Телеграмма Савинкова о том, что все готово,  застала  его в Киеве. Азеф
зигзагом метнулся по России, чтоб незаметно подъехать к Санкт-Петербургу. Он
заехал в Самару, в Уфу, потом свернул на юг в Одессу. Здесь, как-то вечером,
тяжело ступая  по  ковру  номера гостиницы "Лондон",  он  почувствовал,  что
дышать трудно, потеет, не то от жары, не то от волнения.  Азеф сел  за стол,
расправил руки и прищурившись, задумался. Потом он взял перо:
     "Дорогой Леонид Александрович! Прожив  здесь  6 дней мне удалось узнать
много интересного. Отсюда  на днях уезжает одна госпожа с целью покушения на
генерал-губернатора  в Иркутске,  Кутайсова.  Госпожа  эта  среднего  роста,
еврейка, но православная. Сюда она приехала из-за границы, откуда послали ее
для  этого  дела.  Для установления  личности  могу  сообщить следующее: она
бывшая  социал-демократка, была  сослана в Вологду,  оттуда  бежала  в конце
прошлого или начале этого года. Зовут  ее Мария (настоящее  имя), а  фамилия
чисто  русская, что-то вроде  Щепотьевой, хотя не  ручаюсь, она  замужем  за
христианином,  муж ее  сослан в Сибирь. Здесь  же, в Одессе, Наум Леонтьевич
Геккер  и  Василий  Иванович Сухомлин.  Играют  большую  роль в  партии. Они
очевидно  направляют  дела  боевой организации, от  них наконец  я  узнал  о
случившемся в "Северной гостинице". Это действительно акт боевой организации
и они  же подтвердили мне, что погибший революционер это Алексей  Покотилов,
брат жены товарища министра Романова. От  них же я узнал, что дело покушения
на  Плеве отлагается ввиду  отсутствия бомб, которые  погибли с Покотиловым.
Новое же  приготовление займет много времени, а к  Плеве, как они говорят "с
револьвером  не подойдешь".  Но для реномэ боевой организации надо совершить
террористический акт  и для этого выбран Кутайсов.  Я уверен, что  благодаря
этим  сведениям!  вам  удастся  предотвратить  покушение  и  установить  эту
госпожу.  В  Иркутске  она  будет жить  по  подложному  паспорту,  мещанская
пятилетняя  книжка. Кажется  имя у нее будет Наталья, но за  это не ручаюсь.
Прошу вас очень, чтобы о пребывании ее в Одессе не стало  известным, так как
она тут очень законспирирована, а  я с нею виделся.  К  Кутайсову она думает
явиться в траурном костюме. Пока все.
     Ваш <i>Иван.</i>
     Азеф  посидел, подумал,  потом  потянулся  всем  телом,  громко зевнул,
широко  раскрыв  мясистый громадный  рот.  По  монументальности он напоминал
гиппопотама. Посидев так с минуту, черкнул на телеграфном бланке:
     "Партия велосипедов "Дукс" прибудет пятницу девять вечера. <i>Неймайер".</i>
     Азеф позвонил, приказал дать счет и позвать извозчика. Когда коридорный
тащил  за Азефом  чемоданы, Азеф раздавал на чай выстроившейся прислуге. Тут
были швейцар, лакеи, горничные, посыльные, мальчики. Азеф не был скуп, давал
всем  рубли,  полтинники. Кряхтя  шел дальше,  не обращая вниманья на низкие
поклоны - знаки благодарности.
     10
     В восемь, когда на Петербург ложились сумерки, лакей Афанасий в каморке
под  лестницей  наливал  Силычу  в  плохо  граненый  стакан кагору.  Кухарка
Егоровна сидела  у окна кухни, чтоб заранее увидеть описанного ей начальника
боевой организации.
     Дора и Савинков, в ожидании, остались в гостиной.
     Савинков  сидел, откинувшись в  кресле, читал Доре  свои стихи, в  такт
слегка жестикулируя правой рукой:
     Когда принесут мой гроб,
     Пес домашний залает,
     Жена поцелует в лоб,
     А потом меня закопают.
     Глухо стукнет земля,
     Сомкнется желтая глина
     И не станет того господина
     Который называл себя я...
     В темном окне  Прасковья  Семеновна разглядела все-таки  мелькнувшую по
двору толстую  темную  фигуру.  Сердце сказало "он".  Ивановская  приоткрыла
дверь, прислушалась.  Взяла  лампу  и вышла  в сени.  Кто-то  поднимался  по
лестнице.
     В  полутемноте  увидала  необычайно  толстого,  громадного  человека  в
котелке, в черном пальто. Азеф поднимался, взволнованно, тяжело дыша.
     Толстые губы отвисли. Глаза искоса ощупали, осмотрели Ивановскую.
     - Дмитрий жив и здоров, - пробормотал Азеф.
     - Проходите,  вас  давно ждут. Азеф скользнул мимо нее в дверь. И дверь
заперлась. Савинков быстро шел в кухню.
     Наконец-то   -   проговорил   он.  В  кухне   они  обнялись   и  крепко
расцеловались.
     11
     Афанасий бегом бежал по черной лестнице  узнать: приехал ли? Ивановская
несла в  столовую  самовар.  Дора  расставляла  чашки,  накладывала  в  вазу
варенье. Из ванной слышались голоса Савинкова и Азефа. Азеф умывался.
     - Приехал? - вбежал Сазонов.
     - Приехал, - радостно кивнула Дора.
     -  Ну,  будет   им  на  орехи!  -  проговорил,  потирая  руки,  веселый
розовощекий  Сазонов. Прасковья  Семеновна  с  любовью  глянула:  "Ах, какая
прелесть этот Егор".
     По коридору из ванной  шли,  разговаривая. И вдруг в  квартире раздался
гнусавый,  раскатистый смех Азефа. Прасковья  Семеновна  вздрогнула, до того
неприятен был этот смех.
     -  Здраасти,  Егор,  -  ласково  улыбнулся  Азеф  и,  обняв,  поцеловал
Сазонова.
     - Ну,  угощайте, угощайте гостя. Сначала чай, Борис, а потом о делах. -
Азеф потирал руки. Все кругом радовались. Знали, что Плеве будет убит.
     - Какой автомобиль купил? - отпивая чай, проговорил Иван Николаевич.
     - Не покупал.
     Улыбки сошли с толстого, губастого лица. Азеф потемнел.
     - Как не покупал?
     - Не покупал.
     - Что это значит!? -  повысил голос Азеф. Все  неприятно замолчали. - Я
же тебе приказал купить!
     - А я не купил, на месте выяснилось, что автомобиль не нужен.
     Отставив  в  сторону  стакан  и  блюдце  с  вареньем, Азеф  насупившись
пробормотал:
     - Говори о деле.
     Он оперся о стол всей своей грузностью, из-под опущенной головы изредка
бросая на присутствующих косой, пытливый взгляд.
     Савинков  докладывал о  наружном наблюдении извозчиков, разносчиков,  о
том, сколько раз видели карету, о маршруте.
     - Была ли за кем-нибудь слежка? - пробормотал Азеф, не поднимая головы.
     -  Нет.  И  товарищи  просят  немедленно  кончать, уверенность  в удаче
полная. Азеф молчал.
     -  Я поживу,  -  нехотя сказал  он.  - Проверю сам,  так ли все, как ты
говоришь. А как квартира? Слежки нет?
     -  Никакой. Прасковья Семеновна всех кухарок  знает. Егор  с  швейцаром
неразрывен, кагор с ним пьет.
     Взглянув на Сазонова, Азеф ласково улыбнулся: "ну, вас  то мол я знаю".
И не обращая вниманья на Савинкова, заговорил с Сазоновым. Было странно, что
этот грубый со всеми, уродливый человек всегда говорил с Егором заискивающе.
     12
     Стояли  томительные,   петербургские,  белые   ночи.  Министр   страдал
бессонницей. Приказывал лакею крепко накрепко опускать жалюзи на ночь.
     13
     От белых, петербургских ночей страдал и Азеф, засыпая беспокойно.
     Дора  испуганная,  растрепанная,   в  одной   рубашке  стояла  у  двери
Савинкова: - Что такое, Борис? Вы слышите? Что-то случилось, кто-то кричит!
     Вскочив, Савинков выбежал в коридор. Из комнаты Азефа несся придушенный
стон,  прерываемый  криками.   Савинков  приоткрыл  дверь.   Скрипя  зубами,
ворочаясь, Азеф громко стонал. И вдруг от шороха вскочил на постели.
     - Кто тут? - вскрикнул он.
     - Это я, Иван. Ты напугал Дору, ты кричишь.
     - В чем дело? - не понимая сказал Азеф. - Кричу? Что за чушь!
     - Ну, да, ты  сейчас  посылал  кого-то  к  чорту.  Не  волнуйся,  стены
капитальные, спи. - Запахивая на груди халат, Савинков вышел из его комнаты.
     Но Азеф  уже  не мог спать.  Боясь своих собственных криков, пролежал с
открытыми глазами, пока утром не вошел Савинков в мягком верблюжьем халате.
     - Вставай, толстый! Ну, и напугал ты Дору, всю ночь орал.
     Азеф сел на кровати, надевая розовый носок.
     -  Неужели кричал?  - пробормотал он и принужденно рассмеялся. -  Да вы
бредите, с чего я начну кричать?
     - Дора говорит, ты каждую ночь кричишь. Азеф встал, ноги были волосаты.
     - Что же я кричу?
     Надевая ботинок,  Азеф  согнулся  в пояснице.  Мешал нагибаться  живот.
Пошел  в уборную и здесь, на  стульчаке,  решил убить Плеве  в ближайший  же
четверг, а самому сегодня же уехать с квартиры.
     14
     - Ты думаешь, лучше по дороге на Балтийский? - говорил за чаем Азеф.
     - Да.
     Азеф был хмур.
     - Сегодня  вечером  выеду в Москву. За мной поодиночке  поедете,  - ты,
Егор, Каляев.  Швейцера я извещу.  Будем  ставить,  как хотите, на  улице по
дороге на Балтийский.
     В позе Сазонова, в румянце, в блеске глаз была твердость и радость.
     - Во вторник встретимся в Сокольничьем парке,  в Москве - говорил Азеф,
намазывая  булку  маслом. -  Обсудим детали. Квартиру  сразу бросить нельзя,
надо сделать  так, что  ты как  будто уехал от Доры. Лакея рассчитали, а вы,
Прасковья Семеновна и Дора, должны  жить здесь, пока я  не  дам знать. Перед
актом все уедут из Петербурга, квартиру бросим.
     Напившись  чаю, Азеф  встал  и улыбаясь, похлопал Савинкова по плечу: -
Так то, барин, кончать надо!
     - О  подробностях в