Янек, в последний раз, ну, а если неудача? Тогда погибло дело?
     Лицо Каляева раздраженное.
     - Неудачи быть не может. Если он только поедет, я убью его, понимаешь?
     Моисеенко остановил "Мальчика".
     - Приехали, барин, - проговорил он, отстегивая полость.
     Каляев  вылез  со свертком. За  ним вылез с пустым портфелем Савинков и
кинул в ладонь извозчику светленькую мелочь.
     -  Я к Кремлю, - тихо сказал  Моисеенко. Савинков не ответил. Они шли с
Каляевым по Красной площади. На башне Кремля старые часы проиграли "два".
     - Два часа, - сказал Каляев.
     - Ну? - проговорил Савинков. Каляев улыбнулся.
     - Прощай, Борис, - сказал он и обнял его. Они расцеловались в губы.
     Не обращая ни  на что внимания, Савинков  смотрел, как легкой походкой,
не оглядываясь,  уходил Каляев  к Никольским  воротам. Когда он потерял его,
пробормотала "Куда же теперь идти?" Машинально пошел к Спасской башне. Возле
башни  сгрудились  извозчики, не  могли  разъехаться и,  выбиваясь  из  сил,
ругались матерью.
     Через Спасскую башню Савинков  прошел в Кремль. И  вдруг  вздрогнул:  у
дворца стояла карета великого  князя. Рысаки  мотали головами. "Убьет",  - и
радость залила его  сердце.  Он быстро пошел из Кремля на Кузнецкий, к  Сиу,
где ждала Дора.
     24
     Он  почти бежал по  Кузнецкому.  Сам  не знал  почему торопился  к Сиу.
Предупредить ли Дору,  что  покушение удастся?  Вернуться  ли  с  ней,  чтоб
видеть? Он сталкивался с людьми. Сердце билось.
     Еще не дойдя,  услыхал отдаленный глухой удар. И остановился у магазина
Дациаро, будто рассматривая открытки. "Неужели Янек? Но почему так глухо?"
     У  Сиу сидели праздные  москвичи, отводящие душу  покупкой  безделиц на
Кузнецком  мосту.  Дамы пили  кофе, ели пирожные.  Савинков  увидал  Дору  в
глубине кафе. Перед ней стояла чашка.
     - Пойдемте  отсюда,  -  сказал он, странно скаля зубы, пытаясь  сделать
улыбку.
     Дора поднялась. Взглянув  в  витрину  окна, она увидела,  что по  улице
бегут люди, кто-то машет  рукамм,  кто-то споткнулся, упал, тяжелый господин
смешно  перепрыгнул  через  него,  убегая, за  ним вихрем пробежали какие-то
мальчишки.
     - Что  такое?  -  спросила Дора.  Публика  из кафе бросилась к  выходу.
Савинков стоял бледный.
     - Да пойдемте же.
     - Простите, мадам, вы, мадам, не заплатили, - подбежал лакей.
     - За что? - спросила Дора.
     - За кофе и за два пирожных.
     - Пирожных я не ела, - сказала Дора, рассеянно шаря в сумочке.
     - Кого?! -  Что?! - Убило?! - Кого?! - закричали в кафе. Кузнецкий мост
залился бегущими, все бежали к Кремлю.
     Савинков  сжал руку  Доры, тащил ее сквозь  толпу. От  Никольских ворот
площадь  залилась  людьми.  Все молча лезли куда-то.  Толпа, сквозь  которую
нельзя было пробиться,  казалась  Савинкову  отвратительной.  -  Вот, барин,
извозчик!
     В пяти  шагах, у тротуара стоял "Мальчик".  Дора была  бела, губы сини,
она что-то шептала.
     -  Поедемте на извозчике, - сказал  Савинков.  Дора не  сопротивлялась,
тихо шепча - "Янек, Янек".
     "Мальчик" медленно продирался сквозь сгрудившуюся толпу. Когда ехали по
Страстному бульвару, Моисеенко попридержав "Мальчика", повернулся:
     - Слышали?
     - Нет.
     - Я стоял недалеко. Великий князь убит, - чмокнул он, дернул возжами, и
стегнул кнутом "Мальчика". "Мальчик" дернул сани, Савинков и Дора качнулись.
Но  не  от  толчка  Дора  упала  на плечо  Савинкова.  Дора  рыдала  глухими
рыданиями.
     - Господи, Господи, - слышал, склонившийся к ней Савинков, - это мы, мы
его убили...
     - Кого? - тихо спросил Савинков.
     - Его, великого князя, Сергея, - вздрагивая худым телом, рыдала Дора.
     Савинков улыбнулся и крепче ее обнял.
     25
     В это время четверо жандармов, скрутив ноги и руки Каляеву, везли его в
арестный дом  Якиманской  части.  Он старался закричать  -  "Да  здравствует
свобода!" Лицо было безобразно сине. Окровавленный,  он полулежал в санях. В
сознании смутно неслось происшедшее,  как виденная и давно забытая  картина.
Каляев ощущал запах дыма, пахнувший в лицо. Мимо плыла еще, в четырех шагах,
черная  карета,  с  желтыми   спицами.   На   мостовой  лежали   еще   комья
великокняжеской  одежды и куски  обнаженного  тела.  Потом напирала толпа. А
великая княгиня металась, крича:
     - "Как вам не стыдно! Что вы здесь смотрите!?"  - Толпа хотела смотреть
куски мяса ее мужа. И напирала.
     Возле  арестного дома Каляев потерял сознание. Жандармы вволокли его за
руки и за ноги.

        26
     Вечером  Каляев пришел  в  себя. На  допросе ничего  не говорил,  слабо
улыбаясь.  Тогда  его повезли  в  Бутырскую  тюрьму, в Пугачевскую  башню. С
Николаевского вокзала в это  время уходил  скорый поезд. В купе 1-го  класса
сидел худой господин с  газетой. Светски  полу поклонившись напротив сидящей
старой даме Савинков спросил:
     - Я не помешаю вам, если буду курить?
     - Пожалуйста.
     Господин с удовольствием закурил.

     <I>ГЛАВА ВОСЬМАЯ</I>
     1
     После  убийства  великого  князя  Сергея  московской   группой  Б.  О.,
петербургская - спешно готовила убийство великого князя  Владимира виновника
расстрела рабочих 9-го января.
     Максимилиан Швейцер жил недалеко от Зимнего дворца: в отеле "Бристоль",
на  углу  Морской  и  Вознесенского.  В  его  распоряжении  было  достаточно
динамита. И воля шести товарищей была как динамит.
     Но чья-то  рука  мешала.  Филеры  спугивали  наблюдение,  боевик  "Саша
Белостоцкий" бежал,  боевиков Маркова и Басова схватили.  Но Швейцер все  же
работал по ночам в отеле "Бристоль" готовя бомбы.
     Но  вдруг прохожие, застигнутые  на  углу  Морской  и  Вознесенского, с
криком   метнулись  в  стороны  от  отеля   "Бристоль".  Извозчичьи   лошади
подхватили. Из четырех этажей  "Бристоля"  летели стекла, каменья, доски. На
улицу  из  развалившихся  стен падала  ломанная  мебель.  Кучей  вниз  ухали
кирпичи, смешанные с  розовой пылью.  Напротив,  у  старого Исаакия, взрывом
свалило воронихинскую решетку.
     Возле  капитальной стены нашли тело.  Мужчина лежал  на спине, страшно.
Голова была откинута,  лицо обращено к улице. Грудная клетка  разворочена, в
левой половине не было ничего. Позвоночник был бел, открыт. Руки без  кистей
и части  предплечья валялись рядом. В обломках,  мусоре лежали  куски  мяса,
мышц и сердце.
     2
     На месте взрыва толклась  праздная толпа. В толпу с Почтамтской вбежала
бледная Вера. Труп был один. И Вера сразу узнала, что это не Савинков.
     Вернувшись к себе на Средний, Вера была разбита, измучена. Взглянула на
часы: - было 12. Вера поняла, что  ждет детей. И когда  в передней зашаркали
ноги  няньки, а  потом  раздались,  близясь к  комнате,  смешные ударчики по
коридору,  Вера  встала, с улыбкой осветившей испитое лицо, подхватила Витю,
покрывая  поцелуями  его  розовые от  гулянья  щеки,  не  слушая, что что-то
смешное рассказывает Витя.
     3
     В  купэ  поезда  в  Женеву  Савинков читал об  убийстве  великого князя
Сергея.  Англичане  в  "Daily  Telegraph"  писали:  -  "Снова красная звезда
тирано-убийства мрачно  засияла на  темном русском небе. Сергей был унесен в
один момент одной из тех фатальных бомб, которые  русские конспираторы умеют
так хорошо готовить и так хорошо бросать. Вы не можете безнаказанно доводить
народ до бешенства или отрицать за ним элементарные права свободных граждан,
не вызывая тем тираноубийства. Сергей был тиран в старом смысле этого слова,
каких история  и трагедии рисуют в  самых мрачных красках. Великое изречение
блаженного Августина правдиво и поднесь: - когда  справедливость отброшена в
сторону, верховная власть является разбоем".
     Немцы писали без изречений, деловито: - "Die  Zeit" писала: - "Убийство
Сергея не вызвало в мире ни удивления, ни ужаса.  Его предвидели,  ожидали и
когда оно исполнилось - произвело впечатление необходимости. Если б в России
не было заговоров, надо было бы  спросить себя: - каким образом  отсутствует
следствие,   когда   налицо   причина?  Русское   самодержавие   проповедует
посредством залпов незыблемость своих  основ и получает в  ответ  динамитные
бомбы. Кто играет в истории такую  кровавую роль,  как Сергей, всегда должен
быть  готов  к  кровавому  концу.  Царизм  не  должен  удивляться,  что  его
катастрофы не вызывают ни в ком сочувствия".
     Француз Франсис Прессансе в "L'Humanite" писал: -  "Следует признаться,
что таинственные  судьи  произносят  свои приговоры над тиранией без ошибок.
Кто осмелился бы защищать Плеве? Кто осмелился бы  горевать о судьбе Сергея?
Великие князья изъяли себя от действия гуманности. Они ведут себя как хищные
звери в бараньем стаде. Пресыщение привело их к удовлетворению чувственности
всякой ценой. Их частная  жизнь полна  преступлений,  кутежей. И среди  всех
этих преступников худшим был Сергей".
     Также  писали   швейцарцы  в   "Peuple  de  Geneve":   "Невежественную,
безоружную толпу, желавшую на коленях просить о своих нуждах,  царь, уступая
настойчивым советам своих родичей и приближенных, наградил свинцовым дождем.
Этим  поступком царь  поставил себя вне законов. Он чудовище  подобное  тем,
которые давали ему советы. На царские пули народ отвечает динамитом..."
     Савинков выбросил газеты в  окно летящего поезда. Им владело  странное,
но  приятное чувство: - "О смерти Сергея Романова пишет весь мир, а убил его
он, Борис Савинков". Савинков знал, как его встретят в Женеве.
     4

     Квартира Гоца была переполнена. В комнате трудно было говорить, кричали
все. Старые, молодые, Чернов, Рутенберг, Рубанович,  Ракитников, Авксентьев,
Тютчев, Натансон,  Брешковская, Бах,  Шишко,  Зильберберг.  Много  толпилось
народу.  Самым молчаливым был  Азеф. Расплывшейся тушей сидел в углу, только
изредка  улыбался, когда  окружали  товарищи  и  жали  руки.  Он был  главой
праздника. Бабушка Брешковская, когда вошел Азеф, поклонилась  ему по-русски
- до земли. Чернов обнял его, и расцеловал.
     - Эх,  Ваня,  мир без старосты, что сноп без  перевясла, так  и мы  без
тебя! Нет уж, товарищи, - покрывал всех его тенор, - не тот разговор будет у
нас  с социал-демократами! Не  тот-с, кормильцы! Много дыму  да мало пылу! А
тут, как говорится, бай, бай, да и слово молви! За нами пойдут крестьяне, за
нами рабочие! Горой пойдут! И  власть над революцией будет  наша, эсеровская
власть! И  Россия  будет  наша,  эсеровская  Россия. А  эс-деков  под хвост,
товарищи! Да здравствует Б. О.! Да здравствует ЦК партии!
     - Нет ли у вас воды? - глухим, сипящим голосом спросил Азеф жену  Гоца.
Азеф пил короткими, животными глотками. Был взволнован. Убийство Сергея было
неожиданным. Азеф думал,  Савинков измотавшись в наблюдении, бросит. Поэтому
попросил и второй стакан. От нервности мучила жажда.
     - Ты чего распился, а? -  обнимал его Чернов. Все радостно смотрели  на
Азефа.  -  Не  воду, дорогой,  надо  пить! Шампанею!  Шампанеей  будем  тебя
отпаивать, Ваня! Так-то!
     -  Ладно, брось, -  прогнусавил Азеф, улыбаясь  толстыми, вывороченными
губами.
     5
     На  Монбланской  Набережной,  у  Монбланского моста,  кафе  "Националь"
по-прежнему круглый год сияло огнями.
     Азеф и  Савинков,  не торопясь, шли по мосту. Азеф держал Савинкова под
руку. Савинков сейчас любил Азефа. Савинков чувствовал, с ним жизненно взяли
они одну линию и понимали друг друга. Внутренне знал, что Азеф сильнее. Но в
этом не любил признаваться даже себе.
     По ярко освещенному залу "Националь" первым шел Савинков. Меж столиков,
ни на кого не смотря, за ним шел Азеф. Савинков был щегольской, изящный.
     - Пойдем в угол, - сказал Азеф, когда Савинков остановился у столика, у
окна.  Савинков пошел за Азефом. Тот,  обогнув  стол, грузно вдавил  себя  в
мягкое кресло.
     - Жрать хочется до чорта, - бормотал Азеф, - закусим как следует.
     Согнувшись близко головами над  напечатанной  золотом картой с отельным
гербом, они долго выбирали меню.
     - Ты как насчет почек в мадере?
     - Ничего, давай.
     - А "Барсак"?
     Азеф поморщился: -  Я  французское не  люблю.  Лучше  рейнского. Любишь
"Либфрауенмильх" ?
     Повернув  голову вполоборота  к  лакею,  не  глядя  на  него,  Савинков
заказывал. Лакей необычайно быстро  все записал в блокнотик и, поклонившись,
побежал.
     - Ну, теперь расскажи, - начал Азеф, - только подробно, все.
     Савинков провел обеими руками по лицу, сверху вниз, словно умылся.
     -  Да что ж рассказывать, - протянул он. Толстое, словно налитое желтым
воском лицо Азефа ласково улыбалось вывороченными, липкими губами.
     - Ты  уж, Боря,  не ленись,  - мягко прогнусавил он. Колыхая серебряным
подносом  с  затуманившимися, охолоделыми рюмками  и с дымящимися почками  в
мадере, подбежал лакей.
     - Я сам, - остановил раскладывавшего  по тарелкам лакея Савинков. Лакей
отбежал. Савинков стал раскладывать.
     - Как "поэт" себя держал, был спокоен?
     - Совершенно.  Ты знаешь, - Савинков задержал графин с  водкой  в руке,
глядя на Азефа. - Таких как "поэт" у нас нет и не было в Б. О. Если  б таких
было больше, можно б было перебить в две недели весь царствующий дом.
     Азеф ухмыльнулся: - Преувеличиваешь, а Егор?
     - Егор тоже.
     Азеф уже ел почки, часто вытирая салфеткой испачканные в соусе усы.
     - А Дора волновалась поди, сама хотела, а ? где она?
     -  Сейчас  в Питере. Конечно волновалась, - и, чуть улыбаясь,  Савинков
рассказал про истерику на извозчике, после убийства. Азеф захохотал. Дальние
гости оглянулись. Азеф на них не смотрел.
     - Женщины всегда женщины. Кишка тонка, - сказал он.
     Лакей подошел, стал убирать испачканную посуду, судки, рюмки.
     Савинков рассказывал о делах. О Петербурге, о покушениях, о том, что он
узнал от  Швейцера, о Леонтьевой, о Барыкове, Ивановской, о  боевой группе в
Москве, Азеф за едой, словно и не слушал. Задавал вопросы изредка. Ему нужен
был эквивалент.  Он его искал.  И за ужином Азеф выяснял, что отдать полиции
взамен отданного партии Сергея.  В  математически точном мозгу за прозрачным
"Либфрауенмильх", которое  оба  пили  небольшими,  холодноватыми глотками, у
Азефа создалась отчетливая картина, кого безопасно отдать Ратаеву. Когда все
стало ясно,  он  развалился в кресле,  приятно вытянув  ноги  под столом, и,
расправляя складки на жилете, гнусаво сказал:
     - Да, брат, дела вообще в шляпе.
     - Как будто.
     - И даже не как будто.
     Теперь Азеф переходил уже к другому.
     - Слыхал,  ты кооптирован в ЦК? - улыбнулся  он толстогубой улыбкой.  -
Это я настоял. Чернов был против.
     - Ах, так?  Рыболов был против? - ухмыльнулся Савинков, вспоминая рыжую
неприятную ему фигуру теоретика.
     - Ерунда, - махнул Азеф. - У Виктора есть  странности. Я не об этом. Ты
приходи  обязательно  на первое  заседание.  Интересный  вопрос. Помнишь,  я
говорил тебе  в  Петербурге, - прищурил Азеф темные маслины глаз, лицо стало
лукавым,  -  если  нам удастся  кончить  с  Плеве,  то будут деньги, а  если
прибавить Сергея, то и вовсе.
     - Ну?
     - Ну  вот. Поступило  предложение  от  члена  финской партии  активного
сопротивления  Кони Циллиакуса,  через  него  на  террор хотят  дать большие
деньги. Я проверял: -верно, дают.
     - И много?
     - Хватит.
     - Кто?
     - Не то американцы, не то японцы, вообще недурно.
     - Между американцами и японцами есть разница.
     - То есть? - насупился Азеф.
     - Японцы в данный  момент  на войне бьют русский  народ. Если  они дают
деньги, то наверное не  из-за симпатии к русской революции, а чтоб облегчить
избиение русского народа на фронте ударами с тылу.
     Азеф потемнел, оттопырив влажные губы.
     - И что же? При  чем  тут "симпатии"?  Нам нужны деньги? Мы их берем. А
кто дает, не все ли равно?
     - Японцы,  неудобно. Пойдет  крик.  Мы можем быть скомпрометированы, от
нас отвернется все общество.
     - Общество? - Азеф повернулся  и плюнул в плевательницу, пустив длинную
слюну. - Общество? Нужны деньги, мы  их возьмем. Если сделаем дело, общество
и  прочая сволочь,  само побежит за нами.  А если ничего не  сделаем, нас же
затопчут. Без денег, что ты  сделаешь?  Ты  убил бы Сергея без денег? Ведь я
тебе деньги давал.  Почем ты знаешь откуда они? Да ты плечами  не пожимай! -
проговорил  бешено Азеф, - это важный вопрос. Я настоял на твоей кооптации в
ЦК. Нам надо  это дело провести, могут быть возражения. Деньги дают Б. О., а
не  ЦК,  и  их надо  взять  во что бы  то  ни стало, -  рокотал Азеф,  низко
наклонясь над столом. - Не понимаешь? Ведь деньги на террор, стало быть, я и
ты держим ЦК и всю партию в руках.
     Савинков  улыбнулся  вывороченным  губам Азефа.  Не  оттого,  что  Азеф
взволнован,  даже  хрипит. А  оттого, что  действительно, с чего  он вздумал
разводить эти сахарные теории? Ведь на  самом деле, не все ли равно от кого?
Неужто он вдруг "пожалел, видите ли" каких-то там вшивых солдат, которых как
баранов запарывает царь,  гоняя  то  под  японские шимозы,  то  на усмирение
крестьянских бунтов.
     Азеф понял его длительную улыбку.
     - Ну? - прогнусавил  он.  -  Брать иль не брать? - и в улыбке  растянул
толстые губы.
     - Брать, Иван, все брать. Азеф засмеялся.
     -- Эх, ваше сиятельство, людей убиваете, а все в белых перчатках ходить
хотите,  верно  Гоц  тебя  скрипкой  Страдивариуса  зовет.   Все  рефлексии,
вопросики, декаденщина всякая, как это - "о, закрой  свои бледные ноги!" - и
Азеф залился долгим гнусавым хохотом.
     6
     Передав Ратаеву телеграфно  о боевиках  в Москве,  Азеф,  после  смерти
Швейцера, решил петербургских пока оставить. Утром, идя  к Чернову, пощупать
как  мыслит  теоретик относительно не то американских, не то японских денег,
Азеф сдал тяжеловесное заказное Ратаеву об общепартийных мелочах: - "Наконец
то я выбрался вам написать.  Дело  в том, что не  хотелось  писать,  пока не
нащупаешь  чего-нибудь  существенного. От Чернова  я  только  что узнал, что
теперь государь на очереди.  Его слова, что Россия не прекратит войны до тех
пор, пока жив еще один солдат и в казне имеется один рубль, сделают государя
очень непопулярным в России и Европе и покушение, вероятно, будет  встречено
также сочувственно,  как и  Плеве.  Письмо,  мне  кажется,  из Бадена писано
Селюк.  Содержание его вами понято  правильно.  Что  касается ряда  имен,  о
которых мне  приходилось с вами  говорить,  то удалось  выяснить  следующее:
Еремей - это Ст. Ник. Слетов.  Наталья -  Мария Селюк, в  Киеве известна под
именем Натальи  Игнатьевны. Веньямин живет заграницей с прошлого года, пишет
в "Р. Р." изредка  на рев. темы, его перу принадлежит статья в No 44 "Р. Р."
- "Без адреса" за подписью "быв. социал-демократ", постоянно, говорят, живет
во Фрейбурге, без  сомнения террорист,  ездивший  в Россию, предполагаю,  по
делам террора. Веньямина здесь теперь уже  нет. Я его не застал. Считают его
очень талантливым. Павел Иванович молодой человек, черные усы,
     28  лет, недавно приехал из  Питера. Видал  его  несколько раз.  Трудно
ориентироваться в  его роли, но во  всяком случае  шишка. С Пав. Ив. (данные
вами приметы Савинкова не совсем подходят к нему - для установления пришлите
карточку)  я стараюсь  сблизиться.  Тоже  с  кн. Хилковым,  хотя  последний,
обладая аристократическим воспитанием, нелегко поддается сближению. Вежлив и
только. Удалось мне открыть здесь Кудрявцева. Он в Женеве живет под фамилией
Мешковского. Высокого роста, бородка светлая, в очках, одет с претензиями на
Чайльд-Гарольда, в плаще, с черным, широким бантом. Ева послана в Одессу для
работы в типографии, неважная особа и мало опасная, нелегальная хотя. Маша -
не знаю кто, только не Тумаркина, которая  живет с Авксентьевым. О Леопольде
ничего  здесь не слышно и  никто такого имени не упоминал. Деньги получаемые
Минором от  Гав. - это  от  Гавронского,  который живет в Москве  и женат на
сестре Минора. Платит 100 рублей в месяц. Саша, - который  пишет Вере Гоц, -
это  Саша-Ангел,  транспортист. Деньги  мы уславливались, что пришлете,  как
только получите мой адрес,  который я  и прислал, -  другой адрес назначался
для открыток. Во всяком случае деньги переводом через банк на Вольде,  а чек
заказным пришлите немедленно, пост рестант, так как сижу без денег. Пришлите
мне расходных 500 рублей и жалованья за этот месяц 500.
     Жму руку ваш <i>Иван"</i>
     7
     Успехи Б. О. слали в террор ежедневно десятки отважных  членов  партии,
готовых умереть  за  революцию. Никогда не были так  заняты Азеф и Савинков.
Весь день не расставались. Везде их видели вместе. Непосвященные удивлялись:
- что общего меж этим молодым человеком и  тучным, черным, животно-громадным
уродом?   Посвященные  знали,   что   связывает  Павла  Ивановича  с  Иваном
Николаевичем. Кровь. Они сливались у партии в крепкую, однорукую силу.
     Но  нелегко теперь войти в Б.  О.  Входящих допрашивал Савинков.  Глаза
монгольского разреза не были  рентгенами. Савинков не  умел  узнавать людей.
Был сух, надменно спрашивал:
     - Почему хотите работать  именно в  Б.  О.? С решением идти в террор не
рекомендую  торопиться.  Сюда  должны  идти  те,  кому  нет  психологической
возможности участвовать в мирной работе.  Но если вы настаиваете, поговорите
с Иваном Николаевичем.
     Азеф  не  подавал  руки.  Был  скуп  на  слова. Еле переплевывал  через
вывороченные губы. Но глаза!  Глаза были рентгенами. Искоса взглядывая, Азеф
насквозь угадывал человека.
     -  Здраасти,  хотите  работы? Какую же хотите? Ну, а как же вы? В нашем
деле  и  к  веревочке ведь надо готовиться? - гнусаво  рокотал  Азеф, чиркая
пухлой рукой по короткому горлу.
     8
     В эти  дни в Женеве Савинков много читал, много думал.  Жизнь  казалась
ему  "ползущим глетчером,  правимым  пустотой".  "Ни на чем,  вот на  чем  я
построил свое дело", - любил он повторять Макса Штирнера.
     Перед  заседанием ЦК  Савинков  писал стихотворение. Оно  билось где-то
внутри.  Это  доставляло  удовольствие.  Но  надо  идти  на  заседание  и не
опаздывать,  просил Азеф, вопрос американо-японских денег Циллиакуса  важен.
Савинков чуть-чуть задержался. Стихотворение он написал без помарок.
     "Он очень низко
     Мне поклонился.
     Я обернулся,
     Увидел близко
     Его седины,
     Его морщины,
     Беззубый рот.
     Я удивился:
     Ведь он убит!
     В гробу дубовом
     Старик суровый
     Давно лежит.
     Он улыбнулся,
     Я побежал.
     Домой вернулся
     И отшатнулся,
     Меня он ждал!
     Опять седины,
     Опять морщины,
     Беззубый рот,
     Опять улыбка,
     Опять поклон,
     Или ошибка?
     Или не он?
     Он был так близко.
     Я торопливо
     Посторонился,
     Весьма учтиво
     Я отдал низкий
     Ему поклон.
     Да это он.
     Ведь жизнь есть сон.
     Нестрашный сон.
     Положив листок с стихотворением под пресс-папье, чтоб не снесло ветром,
Савинков пошел на заседание ЦК.
     9
     Заседание ЦК было бурно. Не потому, что из России шли вести о революции
и  через  сановное  лицо  получились  данные  о  перепуге  и   растерянности
правительства. Принятие  денег от Кони  Циллиакуса  бури  тоже не возбудило.
Заседание стало бурным, ибо заседавшие вдруг почувствовали: - партия в руках
провокатора.
     Началось  это  так. Усталый,  председательствующий  Гоц,  закутанный  в
кресле в теплый плед, торопясь от волнения, сказал:
     -  Товарищи,  только  что  получены  сведения.  В  Москве  16-го  марта
арестованы члены Б. О. - Борис Моисеенко, Дулебов и Подвицкий. 17-го марта в
Петербурге арестованы -  товарищи  Прасковья  Семеновна Ивановская, Барыков,
Загородный, Надеждина,  Леонтьева, Барыкова,  Шнееров,  Новомейский, Шергов,
Эфрусси и Кац. Кроме того на станции Петербургско-Варшавской железной дороги
схвачен с динамитом Боришанский. Динамит также найден в Петербурге у Татьяны
Леонтьевой. Товарищи: - сказал Гоц, руки его дрожали, - в  несколько дней мы
потеряли  самых  дорогих, самых беззаветных работников, боевая организация в
России  разбита! Товарищи,  это ужасно, но есть  вещи еще более ужасные, чем
это,  нанесенное нам  поражение. Страшные факты  есть,  товарищи,  требующие
немедленного расследования. Я не боюсь сказать и не  ошибусь: в центре нашей
партии - провокатор!
     В  комнате,  переполненной  людьми,  наступила   страшная  тишина.  Все
смотрели на Гоца. Прямо против него тучно сидел Азеф.
     - Товарищи! - дрожал мягкий  голос Гоца,  изобилующий интонациями, - не
только провал  боевой в Петербурге и Москве заставляет нас отнестись со всей
внимательностью   к   этому   вопросу.   Имеются    факты,   неопровержимые,
подтверждающие  наличие  крупного провокатора  среди  нас. Сначала скажу,  -
присутствующий здесь, только что приехавший товарищ Николай Сергеевич Тютчев
рассказывает факт, явно наводящий на грустные размышления.
     Пожилой,   серебряно-седоватый  человек  барственного  облика,   одетый
скромно, но  изящно, с бородкой клином, с умным энергичным лицом, проговорил
из угла:
     - Разрешите, Михаил Рафаилович?
     -  Пожалуйста,  Николай  Сергеевич. - Гоц  печально откинулся на спинку
медицинского кресла.
     - Дня  за  два,  накануне  арестов  в  Питере,  - заговорил размеренно,
спокойно  Тютчев, -  ко мне  позвонили  в  редакцию "Русского  Богатства" по
телефону. И  голос, мной неузнанный, сказал: - "Предупредите -  все  комнаты
заражены".
     Тишина  в комнате не  прерывалась, Азеф неуклюже  повернулся  на стуле.
Подпершись  рукой,  он уставился  на  Тютчева.  Низкий лоб  наморщен,  брови
сдвинуты.  Тютчев не глядел на него. Он  обводил  товарищей,  останавливаясь
больше всего на взволнованном, измученном лице Гоца.
     - Я спросил: - "нельзя ли поговорить лично?" По-видимому мой вопрос был
неожиданен,  с ответом произошло замедление, мне  показалось  даже, что  как
будто  мой  собеседник  с  кем-то  переговаривался и  затем  задал,  как  бы
нерешительно, такой вопрос: - "Да ведь поздно уж, да и где?" -  Я ответил  -
"Здесь". Ответ был такой: - "Нет, это неудобно" и трубка была повешена.
     Тютчев смолк. В комнате, казалось, были слышны бившиеся сердца.  Тишина
начала взрываться короткими разговорами.
     - Тише, товариши! - костяшками руки простучал Гоц.
     - Вопрос к Николаю Сергеевичу - протянул руку Азеф.
     - Пожалуйста, Иван.
     Азеф тучно, неловко, всем телом повернулся к Тютчеву, потому  что шея у
него не поворачивалась.
     - Николай Сергеевич, стало быть вы не узнали говорившего по голосу?
     -- Нет. Но должен сказать, этот  голос, все же я где-то слышал, он  мне
напомнил очень характерный тембр, который я уже не слыхал лет
     10
     - А  простите, Николай Сергеевич, женский иль мужской был  голос? - все
обернулись к Чернову.
     - Ну, знаете, Виктор  Михайлович, - улыбаясь, проговорил Тютчев, -  это
мне кажется не столь существенно. Ведь мы же не знаем кто звонил, и вероятно
не узнаем. Что же гадать на кофейной гуще? Голос был мужской.
     Чернов сделал неопределенный жест.
     -  Товарищи, мы  чересчур детализируем  этот  случай,  - говорил Гоц. -
Сейчас не место и не  время.  Да и  что  же,  из  пальца ничего не высосешь.
Голоса  Николай Сергеевич не узнал.  Я  хотел только осведомить  вас об этом
факте.  Но  ведь  в  руках  у  нас  есть  и  еще  более  веские  данные, уже
фактического характера.
     Азеф  смотрел темными,  упорными, спокойными глазами  в мечущееся  лицо
Гоца.
     Савинков толкнул Азефа, наклонившись.
     - Ты веришь?
     - Возможно, - бормотнул Азеф.
     - Мы получили по адресу "Революционной России" следующее письмо. Прочту
его,  а потом уже будем комментировать.  -  Повысив  вибрирующий в  волнении
голос, Гоц читал: - "Уважаемые товарищи, департамент полиции имеет  сведения
о  следующих  социалистах-революционерах: - 1) Герман,  имеет паспорт на имя
Бориса Дмитриевича Нерадова, жил в  Швейцарии, теперь в России (нелегально),
переехал  "вероятно"  не по паспорту  Нерадова, 2)  Михаил Иванович Соколов,
проживал  в  Швейцарии по  паспорту  германского подданного  Людвига  Каина,
должен! отправиться в Россию, 3) за Соколовым поедут в Россию:
     А) Гриша, именующийся Черновым, Васнецовым, Бордзенко,
     Б) князь Дмитрий Александрович Хилков (двумя неделями позже) и
     В)  месяца  через  два бывший  студент  Михаил  Александрович Веденяпин
(выедет нелегально из Швейцарии). С товарищеским приветом..."
     Азеф бормотнул набок, Савинкову: - Подписи нет.
     - Подпись есть? - громко опросил Савинков.
     - Есть,  я не называю, - взволнованно ответил Гоц, придерживая рукой на
столе четвертушку бумаги. - Товарищи! совершенно ясно, эти сведения мог дать
только провокатор. Я долго думал, положение очень серьезно. Мы должны стоять
на единственно-революционной точке зрения:  - не должно быть забронированных
имен и  авторитетов. В  опасности  вся партия.  Будем  исходить  из крайнего
положения: - допустим, что  каждый  из нас в  подозрении.  Пусть  выскажутся
товарищи, может быть кто-нибудь подозревает определенно кого-нибудь?
     Наступила ужасная тишина. Сидевшие рядом не смотрели друг на друга.
     -  Я не хочу  скрыть своих подозрений, товарищи, -  в тишину проговорил
тихо Гоц,  -  может быть  я совершаю преступление, но пусть  рассудит суд, я
должен сказать, что у меня есть основания подозревать одного члена партии.
     Наступила гробовая тишина.
     -  Я  подозреваю...  Татарова...   Тишина   углубилась.  Гоц  понял:  -
подозрения разделены товарищами.
     - Во-первых, по моим подсчетам Татаров на свое издательство издержал за
шесть недель больше 5.000 рублей. Откуда у него эти деньги? Ни партийных, ни
личных средств у него нет.  О пожертвовании он должен  бы был сообщить ЦК. Я
спрашивал,  откуда у  него  эти  деньги? Он  говорит, что  их дал  известный
общественный деятель Чарнолусский.  Не скрою, я  начинаю сомневаться в этом.
Предлагаю послать кого-нибудь в Петербург узнать  у Чарнолусского,  давал ли
он деньги  и  сколько. Кроме того, Татаров на-днях приезжает в Женеву.  Надо
установить здесь за  ним наблюдение. Повторяю, если Татаров сказал правду об
источнике денег и наблюдение товарищей ничего не установит, я отказываюсь от
подозрений, но, товарищи, я не могу не поделиться сомнениями...
     - Правильно, Миша! - крикнул Чернов.
     - Это очень похоже, - пророкотал Азеф Савинкову.
     - Кто возьмет, товарищи, наблюдение в Женеве за Татаровым?
     - Просим Савинкова! - крикнул Азеф.
     - Савинкова! - поддержали голоса.
     - Надо трех.
     - Сухомлин! Александр Гуревич!
     -  Итак, товарищи Савинков, Сухомлин и Гуревич должны взять на себя эту
тяжелую, но необходимую  в интересах партии обязанность. В  Петербург  же  к
Чарнолусскому предлагаю поехать товарищу Аргунову.
     - Просим! Просим!
     Аргунов, недавно бежавший из  ссылки, встал, хотел, что-то  сказать. Но
ясно было, не протестует. И Гоц, повышая голос, крикнул:
     - Против нет? Товарища Аргунова стало быть направляем в Питер.
     Повестка дня исчерпалась. 10
     Ночью, Азеф шел один по Бульвару  Философов темной, согнувшейся  тушей.
Дымя  папиросой,  перебирал   все,  что  приносила  память.  Он  временил  с
петербургскими  боевиками.  Сомнений не  было:  партию предают  кроме  него.
Скрипя подошвами по гравию, Азеф безошибочным нюхом понял: - Татаров.
     Азеф  не  мог  в эту ночь спать.  Свернул к  Английскому  саду.  Сев на
скамью, куря,  хрипло бормотал. В  несущемся с Лемана,  холодящем  ветре  он
решил  смерть  Татарова.  Но  страх,  что  Татаров  успеет  донести,  и  его
разоблачить, не уходил. Азеф слышал,  как  от холода  у него  лязгали  зубы.
Иногда толстые губы в  темноте расплывались  во что-то схожее  с улыбкой. Он
сам с собой бормотал.
     Ветер становился  холодней. В темноте озера возвращались увеселительные
пароходы  туристов. С пароходов лилась  музыка,  блестели  огни. Азефу стало
холодно.  Он  пошел,  качаясь тяжелой тушей, по дорожке  Английского сада  к
отелю. Но и  в  отеле, Азеф  не  ложился. Кроме Татарова заносился  еще удар
неизвестного. И этот удар тоже надо было отвести. Азеф сел за письмо:
     Сначала  он  привел цитированный  Гоцем  документ  с  подписью  "с тов.
приветом  Вл. Косовский",  потом  посопев,  стал  нанизывать  расплывающиеся
строки:
     "Этот документ  может вам, Леонид Александрович, показать,  насколько у
вас в Д. П. все  неблагополучно и насколько нужно быть осторожным, давая вам
сведения. Здесь в Женеве в группе с. р. это письмо привело всех к мысли, что
имеется провокатор, который очень близко стоит ко всем делам. Неужели нельзя
обставить  дело  так,  чтобы  циркуляры  Д.  П.  не  попадали  в  руки  рев.
организаций? Последствием  этого будет, что кн. Хилков,  который пока еще  в
Англии  в Лондоне  гостит у  своей семьи, не поедет, так как  ему немедленно
сообщили об этом документе.  Тоже будет с Веденяпиным. Право удивляюсь,  что
департамент не может устроить конспиративно свои дела.  Деньги и письмо я не
получил.  Деньги  вышлите  немедленно.  Ради Бога,  будьте  осторожны.  Один
неосторожный шаг и провал мой.
     Жму руку, ваш Иван".
     Над Женевским озером рассвет был полновластен.  По озеру  уходили лодки
рыбаков в далекую красноватую синеву. Не раздеваясь, в черном костюме,  Азеф
спал  на диване, стоная,  скрипя  зубами,  вскрикивая, словно  что-то  хотел
рассказать и не мог.
     11
     На  утро  Савинкову  сказали, что  Татаров приехал. Татаров -  большого
роста  русак,  с  квадратной крепковьющейся бородой,  коротковатыми  ногами,
темными волосами, распадающимися на  стороны.  Татаров костист, широк, шагал
шумно, говорил громко, напоминая расстриженного дьякона.
     Савинков знал его с детства, вместе играли в лапту и в рюхи. Узнав, что
Савинков в Женеве, Татаров сразу пришел к нему. Сейчас друг друга  бы они не
узнали.  Савинков - европеец, чересчур  элегантен для революционера. Татаров
хоть  и  любил завязать модный галстук, надеть новомоднейший  костюм, но был
поповен, мужиковат. Стуча  башмаками, громко крича, Татаров  чувствовал себя
прекрасно.
     -  Давненько, давненько, Борис Викторович, не  видались! Ну расскажите,
как живем? Вы откуда сейчас? Из Москвы?
     - Из Киева.
     - Как из Киева? Мне сказали из Москвы?
     - Может быть из Москвы.
     - Ха-ха-ха!  Все-то у вас тайны да  тайны!  Законспирировались до ушей!
Чай не с провокатором говорите, а с товарищем постарше вас стажем-то!
     - Не виноват, начальство свирепое, Николай Юрьевич.
     - Это кто-де начальство-то? Тоже поди - печать на устах моих. Главное -
все сам знаю. Заграницей - Мишка Гоц!  В России сами своей персоной боевикам
начальство! Мне очки тоже втираете, ну да ладно. - Татаров громко ходил, мял
в руках широкополую светлую шляпу, какие часто носят плохие художники.
     Татаров  был   неумен  и  нечуток.  Растабаривая,  даже  не  глядел  на
Савинкова.  - "Вот этого большого человека убью, за то что гадина, за то что
глуп, за то что бездарно накрутил пестрый галстук,  убью, как быка. Но какой
громадный? Зашумит, когда упадет", - думал Савинков.
     - Страшно рад вас видеть,  - говорил Татаров. Тютчев здесь,  с ним ведь
вместе в ссылке в Сибири жили! Вообще в Женеве куда ни сунься - наши. Только
Баску вот хотел повидать. Не знаете, где она?
     - А кто эта "Баска"?
     - Да Якимова!
     - Ааа слышал, не знаю. А скажите, Николай Юрьевич, у вас кажется теперь
издательство будет?
     -  Как  же,  как же, будет,  будет, а что? Есть  у вас  что-нибудь  для
издания, вы ведь пишете, кажется?
     - Есть кой что.
     - Давайте, с удовольствием, с удовольствием. "Убью", - думал Савинков.
     - Если позволите, я передам вам на днях.
     - Мемуары?
     - Не совсем. Почти.
     - Очень  интересно, очень.  Вы  вот что, Борис  Викторович,  ко  мне  в
воскресенье товарищи  на  обед  соберутся,  а  то  ведь  скоро  дальше  еду,
приходите и вы, и рукопись с собой захватите, ладно?
     -- Воn, - сказал Савинков, ударяя ладонью по ладони Татарова и  пожимая
ее крепче обыкновенного.
     12
     Обед Татаров давал  на 15 персон в кабинете  ресторана "Англетер". Азеф
прислал извинение.  За  столом присутствовало  14  человек  головки  партии.
Седовласый  Тютчев сидел с Брешковской.  Трепыхая рыжей шевелюрой,  в  новом
воротничке, подпиравшем  толстую шею,  смеялся Чернов. Был  Савинков, старый
Минор, Ракитников, Бах, Натансон, Авксентьев, Потапов. Только трое - Тютчев,
Савинков, Чернов - знали уже, что обед дает провокатор. Стол  был сервирован
пестро,   красиво,  с  серебром,  цветами,  винами,   деликатесами.  Татаров
вспоминал,  как  8  лет  назад  основал  группу  "Рабочее  Знамя".  Товарищи
напомнили  ему  за  обедом,  как  объявил  он  голодовку  в  Петропавловской
крепости, проголодав 22 дня. Татаров лишь отмахнулся, проговорив:
     - Что там, 22, другие больше голодали, - и подняв бокал, встал.
     - Товарищи,  выпьем  за  революцию, которая близка,  поступь которой мы
слышим!  Выпьем за  партию,  водительницу революции, и в  первую  очередь за
товарищей боевиков - ура!
     Узкие бокалы зазвенели разным звоном, чокались, а бокалы были наполнены
по разному. Чокнувшись с последним -  Черновым,  Татаров  залпом  выпил свой
бокал,  чувствуя  приятную хмельную теплоту. Кто-то  быстро поднял  ответный
тост, и махая бокалом прокричал:
     - За счастливый отъезд Николая Юрьевича! За удачу его работы в России -
ура!
     После обеда,  когда все шумели, были веселы, оживлены, Чернов подошел к
Татарову, улыбаясь, крутя на его пиджаке большую пуговицу, сказал:
     - Когда ж едете, Николай Юрьевич? Взяв Чернова за бицепсы, и притягивая
его к себе, Татаров проговорил:
     - Сегодня вечером, 11.30, Виктор Михайлович.
     - Невозможно.
     - Почему?
     - У ЦК к вам дело.
     - Я должен ехать. Какое дело? Чернов говорил, улыбаясь: - Я уполномочен
ЦК просить вас остаться на день.
     - Ну,  хорошо,  -  пожал  плечами Татаров,  - если  дело, останусь.  До
завтра?
     - До завтра.
     Чернов сказал просто, задушевно.
     Проходя мимо Савинкова, бросил:
     - Остается. Следите.
     13
     Расправляя смявшуюся от ветра бороду, Татаров вошел веселый.
     -  Здравствуйте, - говорил свежо,  полнокровно, переходя  от Тютчева  к
Савинкову,  от  Савинкова  к Баху. В  Тютчеве показался  ему  из-под  бровей
холодок. "Он всегда такой", - успокоился Татаров  и встал рядом с Савинковым
у  стола. На  столе в золотенькой  раме была карточка полной  брюнетки.  Оба
посмотрели на нее, хоть брюнетки не знали.
     - В чем же дело?
     - Да вот ждем Чернова, он председатель.
     В этот момент отворилась дверь, вошел улыбающийся Виктор Михайлович.
     - Совет  да любовь, - проговорил  он с порога, -  погода-то, кормильцы,
пушкинская! Прозрачность, ясность, шел по рю де Каруж - не воздух, зефир. А,
Николай Юрьевич,  здравствуйте, грехом думал, не дождался,  поди, уехал. Ну,
прекрасно, прекрасно, так что же, товарищи,  никак меня  только и ждали?  Не
посетуйте, - подкатил удобное кресло, с большими ручками, Виктор Михайлович.
     Савинков, Тютчев,  Бах,  Татаров садились, Рассыпал по  креслу  дряхлые
кости Минор. Но по тому,  как садились, Татаров  уже почувствовал  недоброе.
"Зачем не уехал?" -  подумал он. Но,  не подавая виду, проговорил поглаживая
бороду:
     -  Какой вопрос, Виктор Михайлович? - и голосом остался вполне доволен,
прозвучал без волненья.
     - Одну  секунду, Николай  Юрьевич,  - проговорил  Чернов,  быстро  пиша
кругленькими буковками - Вопрос?  - откладывая перо, поднял Чернов один глаз
на Татарова,  а  другой  пустил  куда-то  в  сторону,  -  видите  ли,  очень
серьезный,  то  есть  не  так  чтоб уж очень, но ЦК  сейчас  занят  ревизией
партийных дел, и вот от имени ЦК я просил вас остаться чтоб при вашей помощи
выяснить финансовую и цензурную сторону предпринятого вами издательства. Вы,
конечно, поймете желание ЦК взять издательство под свое руководство?
     Татаров  посмотрел  на свою руку,  лежавшую  на  столе.  Было  ясно:  -
подозревают. "Надо, главное, держаться с абсолютным спокойствием",  - сказал
он себе внутренне, когда Чернов говорил:
     - Но прежде, чем перейти, Николай Юрьевич, к этому  вопросу, мне бы, то
есть, не мне, а всей комиссии, хотелось бы выяснить некоторые детали...
     Татаров  силился  понять:  о  чем?  Плотно  свел брови  над  цыганскими
глазами. Расправил рукой бороду, не догадался.
     - Прошу  вас ответить  по первому, так сказать, пункту, - глаза Чернова
разбежались еще  больше, -  кто дал вам деньги  на издательство? Только  уж,
Николай Юрьевич, - задушевно сказал Чернов, - знаете народную мудрость,  кто
правды не скажет, тот много свяжет, режьте нам,  кормилец, все правду-матку,
прошу вас.
     - Конечно, Виктор Михайлович, - засмеялся Татаров, - вы наверное просто
не осведомлены, я говорил Гоцу: - деньги  в размере 15  тысяч рублей дал мне
Чарнолусский,  а  дальнейшую  помощь  обещали  Чарнолусский  и  Цитрон,  это
одесский издатель, - добавил Татаров.
     Это  было  только мгновение.  Мутноватый глаз Чернова замер  где-то под
потолком. Тряхнув рыжей шевелюрой и пригладив ее, Чернов протянул:
     - Так, так, видите, я  вот этого, например, не знал, а скажите, - вдруг
кинулся  он на Татарова и в голосе  прозвучала резкость,  - остановились  вы
сейчас в Отель де Вояжер под фамилией Плевинского?
     Татарову надо было расхохотаться, ударить кулаком по столу, закричать -
что за безобразие! Но  Татаров увидел,  глаза  товарищей режут.  "Провал", -
пронеслось.  И он почувствовал, как дважды перевернулось  у  него  сердце и,
показалось, что упало на подошву ботинка.
     - Под фамилией Плевинского.
     - А номер комнаты?
     - Кажется 28.
     Совсем   близко  проплыло  лицо   Чернова.  Улыбалось,  перекашивалось.
Отчеканивая слога,  раздались  слова: -  Это неправда. Мы справлялись: ни  в
номере 28, ни вообще в Отель де Вояжер Плевинского нет.
     Слышно было чье-то дыхание. Заскрипев, Минор переложил ногу на ногу.
     -  Я не помню названия. Может быть, это не отель де Вояжер.  -  Татаров
понимал,  что  говорит глупо,  что  топит  себя, но он уж катился к какой-то
страшной пропасти. Казалось,  сейчас убьют, как убивали  Судейкина. Савинков
чертил на бумажке женский, кудрявый профиль.
     - Вспомните, - сказал Чернов. -  Борис Викторович, запишите в протокол:
не помнит ни названия гостиницы, ни улицы, ни номера комнаты.
     О бумагу скрипело перо Савинкова.
     - Мы же не дети, - проговорил Татаров, -  я солгал о  гостинице, потому
что живу с женщиной и этим оберегаю ее.
     - Ах так?
     - Если хотите, я назову имя женщины.
     - Нет, что  вы, Николай  Юрьевич, не  надо, кормилец. Вы бы сразу так и
сказали,  тогда  мы просто  это  оставим,  простите,  вот  вы  какой  чудак!
Извините. Перейдем к  делу. Скажите,  Николай Юрьевич,  чем обеспечено  ваше
издательство в отношении цензуры?
     Татаров хотел оборвать, закричать. Но понял, что не выйдет.
     - Мне обещал покровительство один из людей имеющих власть, - и услышал,
как ему изменяет пересекающийся голос.
     -  Кто именно?  -  сухо бил  теперь  голос Чернова, как гвозди вбивал в
совершенно мягкое и они уходили до шляпки.
     - Один князь.
     - Какой князь?
     - Зачем? Я сказал - князь. Этого достаточно.
     - По постановлению ЦК предлагаю вам сказать фамилию.
     - Хорошо, это - граф, - тихо сказал Татаров.
     - Граф?
     - Это же неважно, граф или князь, вообще зачем фамилия?
     -- Центральный комитет приказывает вам.
     Татаров сморщился, проведя рукой по лбу.
     - Граф Кутайсов, - тихо сказал он.
     - Кутайсов?  - поднялся Чернов.  - Вы с ним сносились?  А известно вам,
что партия готовила покушение на графа Кутайсова?
     Голова Татарова опустилась, руки судорожно сжимали край стола.
     - Вы солгали, - услыхал он приближающийся голос Чернова, - скрывая свой
адрес,  солгали  об  источнике  денег.  Чарнолусский вам  не  давал.  Мы это
проверили. Цитрона вы  даже не  знаете, фамилию его услыхали впервые три дня
тому назад от Минора. Вы подтверждаете это?
     Татаров  вздрогнул,  поднял  голову.  Последние  силы вспыхнули. "Уйти,
бежать" - пронеслось. Он закричал:
     - В чем вы меня обвиняете?! Что это значит?!
     - В предательстве! - крикнул несдержавшийся Тютчев.
     Родилось долгое, страшное молчание.
     - Будет лучше, если сознаетесь. Вы избавите нас от труда уличать вас, -
сказал Чернов.
     - Дегаеву были поставлены  условия. Хотите  мы поставим условия вам?  -
проговорил Бах.
     Савинков на протоколе рисовал что-то  вроде ромашки.  Дверь открылась и
все увидали на  пороге Азефа.  Он  был  сердит, насуплен. Кто его знал,  мог
догадаться, Азеф в волнении.
     - Простите, товарищи, я запоздал, - тихо пророкотал он.
     -  Мы  кончаем,  Иван, садись, - сказал  Чернов.  Скользкий  взгляд  по
Татарову  сказал  все. Азеф  прошел,  грузно вдавив тело  в кресло,  в  углу
комнаты.
     Покачнувшимся  голосом, каждое  мгновение  могшим  перейти  в  рыдание,
Татаров сказал:
     - Вы  можете меня убить. Вы  можете меня заставить  убить.  Я  этого не
боюсь. Но я не виноват, честное слово революционера.
     Чернов склонился к Тютчеву.  Тот  мотнул серебряной,  коротко стриженой
головой. Чернов стал писать. Потом бумажка пошла к Тютчеву, Савинкову, Баху.
     Татаров смотрел на свои ботинки, ему казалось, что шнурки завязаны туго
и неудобно. Чернов встал, обращаясь к Татарову прочел:
     "Ввиду того, что Н. Ю. Татаров солгал товарищам по делу и о деле, ввиду
того, что  имел личное общение  с графом Кутайсовым и не  использовал  его в
революционных целях и даже не довел о нем до сведения ЦК партии, ввиду того,
что Татаров не мог выяснить источника  своих  значительных средств, комиссия
постановляет устранить Татарова  от всех партийных учреждений  и  комитетов,
дело же расследованием продолжать".
     Татаров не поднял головы.
     - На сегодня вы  свободны. Но  ЦК запрещает  вам выезжать из Женевы без
его на то разрешения. Отъезд ваш будет рассматриваться как побег.
     Не прощаясь,  опустив голову, Татаров вышел.  В передней  почувствовал,
что  дрожит.  На  улице  шел дождь.  Татаров его  не заметил,  хотя и поднял
воротник.
     14
     -  Да он же уличен! - кричали в комнате. - Погибли товарищи! -  Убить -
Но разве на основании!? - Провокаторов убивали с меньшими основаниями!
     Азеф  кричал бешено:  - И выпустили!? Выпустили?! Его надо было  давить
сейчас же,  как  гадину! - лицо Азефа  исказилось злобой, какой  еще никогда
никто не видал.
     - Но пойми, не тут же на квартире Осипа Соломоновича!? - кричал Чернов.
     - Мягкотелые  вороны!  Слюнтяи!  Чистоплюи!  Тут  нельзя!?  А  ему  нас
посылать на  виселицу можно?! Вы знаете, что он повесил товарищей?  Или  вам
это как  с  гуся вода!!!???- закричал Азеф, и быстрыми шагами,  ни с  кем не
прощаясь, вышел, хлопнув дверью.
     15
     Утром в  номер  Татарова постучали.  Татаров сидел неумытый, в  рубахе,
перерезанной  помочами.  Вошел  Чернов.  Не  подавая  руки,  сел  в  кресло.
Татаровым овладело беспокойство.
     - Даже руки не подаете? - проговорил он.
     - Николай Юрьевич! Мы не подадим вам руки до тех пор, пока вы не смоете
с себя подозрений, - начал Чернов.
     -  Скажите, -  задушевно  сказал он.  - Зачем вы  лгали? Зачем вся  эта
история с Кутайсовым? с Чарнолусским? с гостиницей? что все это значит?
     Мысли Татарова бились и путались.
     - Виктор Михайлович, понимаете, что я переживаю?  - голос его задрожал,
это было хорошо, -  мне, проведшему годы тюрьмы,  ссылки, восемь лет жившему
мучительной революционной  работой, словно сговорясь,  бросают нечеловечески
тяжелое обвинение?
     Челюсть Татарова вздрагивала, он мог заплакать.
     - Я  не могу на суде, это слишком тяжело. Но у меня  есть что  сказать.
Все говорят о провалах  в Питере, в Москве,  о  провокации.  Но разве  я  не
чувствую сам, что провокация есть, - проговорил Татаров. - Я знаю, что есть.
И  вижу, что я ошибся,  не доведя об этом до сведения товарищей. Я  ведь  на
свой  риск и  страх  давно  веду  расследование,  как  могу,  и  теперь  мне
удалось...
     - Выяснить провокатора?
     -Да.
     - Фамилия? - взволнованно придвинулся к нему Чернов.
     - Виктор Михайлович, вы не поверите, но  это факт! Это - факт! - ударил
себя в грудь Татаров, - партию предает... Азеф...
     - Что?! - вскрикнул, вскакивая Чернов. - Оскорблять Азефа! Руководителя
партии?!  Вы  наотмашь эдак  не отмахивайтесь!  Я  пришел за  чистосердечным
признанием!  И  ваша роль теперь  ясна,  потрудитесь  явиться для дачи новых
показаний!!
     -  Но это же правда, уверяю вас,  Виктор Михайлович, что это  правда! -
закричал Татаров, наступая на Чернова, - я достану вам факты!
     - Негодяй! - сжав кулаки, Чернов выбежал из комнаты.
     Татаров торопливо укладывал чемоданы. "Смерть,  да, да,  да, смерть!" -
метался он  по запертому  номеру. И  когда  его  ждали  для  дачи показаний,
Татаров был уже под Мюнхеном, по дороге в Россию.
     16
     Весна шла  теплая, голубая.  В Петербурге  пахло ветром с  Невы.  Цвели
острова.  По Невскому шли веселые люди. В притихших  садах  пригородов белым
цветом раскидалась черемуха. По ночам на улицах слышалось пенье.
     Близорукий     шатен    в    золотом    пенснэ,    товарищ    прокурора
Санкт-Петербургской  судебной  палаты,  Федоров,  в этот день не  чувствовал
весны.  Он  был  мягок.  Получив  предписание  выехать  в  Шлиссельбург  для
присутствия при казни террориста Каляева, почувствовал себя дурно.
     Федоров даже не  знал, как туда ехать,  в Шлиссельбург? Объяснили, надо
сесть в полицейский катер у  Петропавловской  крепости. И Федоров  в катере,
волнуясь,  ехал пять  часов. Были тихие сумерки.  Нева катилась потемневшая.
Над  ней  плыла  ущербленная луна.  В  лунном  свете  бе-лосиними показались
Федорову стены и башни Шлиссельбурга.
     Подрагивая от  холода,  от нервов,  в  сопровождении  жандармов Федоров
прошел  в  ворота  с  черным  двуглавым орлом и надписью "Государева". Белые
дома,   зеленые  садики  крепости  показались  странными.  В   сопровождении
жандармов пошел к дому  коменданта. Направо в сумерках увидал белую церковь,
с  потемневшим  крестом. Церковь  стояла  тихо, словно была в селе, а  не  в
крепости.
     - Я  товарищ  прокурора,  Федоров,  - проговорил  Федоров, здороваясь с
комендантом.
     - Очень приятно, - сказал комендант, но видимо ему было скучно.
     - Я хотел бы сейчас же пройти к заключенному.
     --  Время еще  есть, - сказал скучно комендант.  - Впрочем  ваше  дело.
Корнейчук! - крикнул он. - Проведи господина прокурора в манежную.
     17
     Каляев, в черном обтертом  сюртуке, сидел на  кровати. Шея  была голая,
худая.  В  камере  стоял стол,  стул,  кровать.  Каляев  казался  маленьким,
тщедушным. На шум открывшейся двери он обернулся.
     -  Здравствуйте, - проговорил, входя с  жандармом  Федоров. - Я товарищ
прокурора судебной палаты.
     Федоров  представлял  себе террористов  гигантами с огненными  глазами.
Мягкий Каляев поразил  его. Странными  были  ласковые  глаза. Это  не  глаза
террориста.
     - Я знал, что вы придете. Садитесь, - проговорил Каляев.
     - Простите, - сказал Федоров, голос его дрогнул.  - Я, господин Каляев,
не знаю, известно ли  вам, что если вы подадите на высочайшее имя прошение о
помиловании, то смерть будет заменена вам другим наказанием?
     Странные глаза Каляева остановились на Федорове, как бы не понимая его.
     - Я  буду просить, - улыбаясь сказал Каляев, - но  не царя, а вас  и то
только об одном.  Доведите  пожалуйста до сведения правительства и общества,
что я иду на смерть совершенно спокойно. Помилования я не просил, когда меня
уговаривала великая княгиня Елизавета. И сейчас просить не буду.
     Каляев увидал: Федоров взволнован, у него вздрагивают губы.
     -  Я хочу говорить с вами, - сказал Каляев и улыбнулся мягко, -  как бы
это  сказать...  казнь  будет  через  несколько  часов...  как  с  последним
человеком,  которого я вижу  на земле. Только  постарайтесь  понять  меня  и
исполните  мою  просьбу. Я  не преступник  и  не убийца.  Я воюющая сторона,
сейчас слабейшая, в плену у врага, он может со  мной сделать,  что хочет. Но
душу мою, мои убеждения, идею мою он не может отнять, понимаете?
     - Господин Каляев, я человек других убеждений, - проговорил Федоров.
     На лицо Каляева вышла странная, как будто даже насмешливая улыбка.
     Федоров   путался.  Ему  хотелось  сделать  что-нибудь  приятное  этому
маленькому, тщедушному человеку - перед его смертью.
     - Может быть, вы хотите переговорить со мной наедине? Выйдите! - бросил
он жандарму.
     Жандарм споткнулся, зацепив шпорой о шпору,  зазвенел и вышел. Но когда
дверь заперлась, Каляеву показалось, что зря, что говорить не о чем. Федоров
платком протирал пенсне.
     - Странно, - глядя в пол,  медленно произнес Каляев, - может- быть мы с
вами были в одном университете.
     - Я окончил в Москве, - проговорил Федоров, надевая пенснэ.
     - Я там  начал, - сказал Каляев,  но вдруг  нервно вскочил и заходил по
камере.  - Если б  вы знали, если б знали, как я волнуюсь.  Поймите, я хочу,
чтоб товарищи знали, что  я иду  на смерть совершенно спокойно и ни  о каком
помиловании не прошу.
     Помолчав, Федоров сказал:
     - Может  быть  вы  хотите  написать об  этом? Я  приглашу ротмистра, он
засвидетельствует и это будет документ. Я передам его в палату.
     - Но разве это можно?  Да, да, пусть все знают, что  я умираю спокойно.
Ведь это необходимо, поймите, в интересах дела. Спокойная смерть это сильный
акт революционной пропаганды. Это больше чем убийство.
     Федоров подумал: "Боже мой, неужели у них таких много?"
     Федоров  встал.  - Подождите,  я  принесу  бумагу -  проговорил  он,  и
распахнув дверь, сильно ударил  приложившегося к скважине жандарма. "Что  за
гадость!" - бормотнул Федоров. - "Виноват, вашбродь", - проговорил жандарм.
     18
     Меж  крепостной стеной  и сараем  строили виселицу.  В темноте мелькали
силуэты людей. Федоров отвернулся.
     В доме коменданта  его поразили  собравшиеся люди. Стояли представители
сословий, три обывателя из мелких торговцев. Прислонясь задом к подоконнику,
поглаживая  бороду,  стоял  священник.  Шумно  обступили  офицеры  гарнизона
генерала  барона Медема, командированного присутствовать  при  казни Каляева
министерством внутренних дел.
     Перед генералом, на столе лежали ножи, молотки, ножницы.
     - Прекрасные изделия делают, ваше превосходительство, не подумаешь, что
способны, - говорил, показывая их, комендант.
     - Прелестно,  -  сказал  генерал,  держа молоток.  От  блеска  пуговиц,
мундиров, от разговоров у Федорова комком  подступила тошнота. Он выбежал на
крыльцо в темноту: - его вырвало. Проводя рукой по вспотевшему от напряжения
лбу, Федоров пошел к манежу.
     Каляев, улыбаясь, проговорил:
     - Вот,  хорошо что  пришли, а  мне уж  объявили.  Федоров прислонился к
стене. Каляев  писал.  Но  вдруг  обернулся,  вскочил. - "Где  же  шляпа?  -
проговорил он, - где  моя шляпа?  она была тут, - он шарил по постели, - ах,
вот она", - и схватив шляпу сделал шаг к Федорову.
     - Я написал. Чего ж мы ждем? Пойдемте,  чем скорее, тем лучше. - Каляев
в локте сжал руку Федорова, но смотрел мимо него, на огонь лампы.
     - Может быть вам что-нибудь передать?
     - Передать? - сказал Каляев,  как в забытьи. - Не знаю, что передать? Я
никому зла не сделал, любил людей, за них  умираю,  что же передать? Главное
не  забудьте, что я не унизился  просьбой о помиловании.  А нет, впрочем это
неделикатно, лучше:  - остался  силен и  не  просил помилования, - улыбнулся
блестящими глазами Каляев.
     - Но у вас же есть мать? Я передам.
     - Передадите? -  забормотал Каляев,  - сейчас. Он писал, рвал,  бросал.
Закрыл лицо руками,  просидев так несколько секунд, потом оторвавшись,  стал
снова писать:
     "Дорогая незабвенная моя мать! Итак я умираю! Я счастлив за себя, что с
полным  самообладанием могу  отнестись к своему концу.  Пусть же ваше  горе,
дорогие  мои,  все: -  мать, братья,  сестры  потонет  в  лучах того сияния,
которым светит торжество  моего духа. Прощайте, привет всем от меня кто знал
и  помнит.  Завещаю вам:  храните в чистоте имя  моего отца. Не горюйте,  не
плачьте. Еще раз прощайте, я всегда с вами.
     <i>Иван Каляев"</i>
     Промокнув грязной промокашкой несколько раз, Каляев передал письмо.
     -  Теперь  я спокоен,  пойдемте, пойдемте скорее.  Дверь навстречу  ему
отворилась. Вошел худой ротмистр с двумя солдатами.
     -  Приготовьтесь, -  сказал  худой ротмистр. Странно  улыбаясь,  Каляев
посмотрел на ротмистра. И, повернувшись, сказал Федорову:
     - Прощайте, спасибо.
     19
     В столовой коменданта, освещенной лампами и канделябрами, шумели.
     В  темноте двора Федоров сел на скамью под липами. Прямо,  в  отдалении
темнела готовая виселица. Федоров смутно помнил, как  из дома  вышел генерал
Медем, полукругом шли офицеры, священник и представители сословий. Открылась
дверь манежа.  Под сильным конвоем с саблями наголо, в квадрате жандармов, с
непокрытой  головой шел  маленький  человек в обтрепанном сюртуке.  Шея была
голая.
     Рассветало. Пахло липами.  Федоров  с  трудом  шел  к виселице,  и  ему
казалось, что именно потому,  что  слишком сильно пахнет  липами. Он слышал,
как читали приговор. Подошел священник. Каляев отстранил крест.
     - Уйдите, батюшка, счеты с жизнью покончены. Я умираю спокойно.
     И тут же подошел палач Филипьев, надевший на Каляева саван.
     -  Взойдите  на ступеньку,  - сказал хрипло  Филипьев.  Из  мешка  чуть
придушенный, но спокойный раздался голос:
     - Да как же я взойду? У меня мешок на голове, я ничего не вижу.
     Федоров отвернулся, закрыв лицо руками, сделал три шага.
     Удивился, почти тут  же услышав шаги. Шли генерал барон Медем, офицеры,
представители сословий, священник.
     От ворот  Федоров  обернулся. На  виселице  качалась, казавшаяся  очень
маленькой, фигурка в саване.


     <I>ГЛАВА ДЕВЯТАЯ</I>

        1
     В кресле, как всегда,  бледным, закутанный  во что-то шерстяное,  сидел
Гоц.   Рядом  сидел,   куря  папиросу  Азеф.  Видно   было,  что  они  долго
разговаривали. Вошел Чернов.
     Гоц сразу же протянул ему "Журналь де Женев".
     - Прежде всего читай, - сказал он.
     - Ну, что скажешь? - спросил, следя за лицом Чернова, Гоц.
     - То есть, как что? - отходя, беря стул, садясь ближе, сказал Чернов. -
Новый шаг, довольно крупная уступка. Маневрируют.
     - Ловушка?
     - Приходится бабе вертеться, коль некуда деться.
     -  Ну,  от тебя-то,  Виктор,  я этого не ожидал,  - процедил, попыхивая
папироской,  Азеф. - Сейчас  Минор  был, все  кричал,  мы  де наивные  люди,
манифест 17 октября это, мол, чтобы нас эмигрантов в Россию заманить. Видите
ли, расконспирируемся,  они нас  сгребут  и крышка. И ты  думаешь для  нашей
милости   Россию   вверх  ногами   поставили?   Переменили  самодержавие  на
конституционный строй! Высоко ценишь, Виктор!
     - Да  двойственный характер манифеста в  глаза  бьет! Конечно,  маневр!
Divide et impera! Вот что! Успокой оппозицию, раздави революцию!
     -  Ты не прав, Виктор, -  сказал Гоц,  -  первым  словам манифеста я не
придаю  значения. Это фасад, стремление  уберечь "престиж  власти". Конечно,
правительство  долго  будет  барахтаться,  предлагать  обществу  услуги  для
подавления крайностей.  Но  ясно: - со старым  режимом  кончено.  Это  конец
абсолютизма, конституция, новая эра. И нечего говорить о ловушках. Как после
крымской кампании был  предрешен  вопрос  освобождения  крестьян, так  после
японской - конституция. Нашу тактику борьбы это разумеется сильно меняет.
     Вошел Савинков, здоровался, а Гоц говорил.
     - Вот возьми, например, хотя бы  Ивана Николаевича с Павлом Ивановичем,
им остается сказать "ныне отпущаеши". С  террором кончено. Может ты  другого
мнения?
     - Да, да, - повышенно быстро,  даже неразборчиво, заговорил Чернов, - в
этом  ты  прав, с  террором надо повоздержаться, это верно, то  есть не  то,
чтобы кончено совсем, -  заметил он  пренебрежительную улыбку Савинкова, - а
надо держать под ружьем, чтобы в любой момент снова двинуть.
     - Засолить, так сказать, впрок, - сказал Савинков.
     - Уж там  понимайте, с укропцем иль без укропца, а,  конечно, подсолить
придется.
     Вошли  Шишко, Авксентьев,  Сухомлин,  Фундаминский, Ракитников, Тютчев,
Натансон, группа боевиков. Возбужденные, видимо только что спорившие. Войдя,
сразу заговорили. Савинков сел в дальний угол комнаты. Говорил первым из них
Шишко, страстно, как юноша,  слегка пришепетывая.  Кричал,  что  надо сейчас
бросить партию к массам, широким фронтом вести наступление.
     - Постой, Леонид, а террор?
     - Террор? -  остановился Шишко.  -  Что же террор? Террор  пока конечно
невозможен.
     - Правильно! Держать под ружьем, но не приступать к действиям.
     - Разрешите! - крикнул Савинков.
     К  нему обернулись. Одну руку Савинков заложил за широкий борт пиджака.
Другая  была в кармане. Вид был вызывающий. В фигуре пренебрежение. Не меняя
позы,  говорил,  что  надо бить  правительство  на  улицах,  в  зданиях,  на
площадях, во дворцах и  тогда вспыхнет настоящая Македония, о которой мечтал
повешенный Каляев. Он был страстен и красив в своей речи.
     -  Надо  понимать что такое террорист,  надо  знать, что престиж партии
поднят  террором, надо уметь  не  бояться  славы террора, славы смерти наших
товарищей.  Только  нанося  удары  ножом,  револьвером и  бомбой  мы завоюем
подлинный контакт с массами и подымем всероссийскую революцию. Я слышу речи,
чтоб  держать боевую под ружьем, "засолить". Как  боевик, я протестую против
такой оскорбительной постановки вопроса. Нас нельзя  засаливать впрок! Мы не
огурцы, мы революционеры, для нас психологически невозможна такая постановка
вопроса!  Мы  дали  партии  славу, мы дали  партии средства, так  нечего  ж,
ослепившись  какими-то  конституциями, откидывать нас,  как  ненужный партии
хлам! Мы отдали  жизнь террору и,  если  я не  ошибаюсь, мы террористическая
партия! Мы  не  смеем склонять свое знамя  в момент, когда его  надо  широко
развернуть  над Россией красным  полотнищем  и поднять  ветер  революции! Мы
террористы-боевики мыслим так! Мы  не  дадим  выбросить  нас  в самый острый
момент за борт и  тем погубить приобретенную славу партии освященную именами
Сазонова, Каляева и других товарищей. Нет, я не верю, что свертывается знамя
террора.  Напротив мы должны  дать, в  гимне  начавшейся  музыки  революции,
могучее  кресчендо!  Пусть  дадут  задание  совершить  самый  смелый,  самый
отчаянный  акт! Мы возьмем его.  Пусть  скажут ворваться в Зимний с поясами,
наполненными динамитом!  Мы  это сделаем. Во  имя  революции,  во имя  славы
террора! И это произведет больший взрыв в стране, чем газетное объединение с
массами.  С массами объединяет кровь,  а не типографская  краска! Я не знаю,
как решит ЦК,  но  думаю, что выражаю  мнение  всех  боевиков и говорю от их
имени: -  мы не опустим знамя  террора, которое  вымочили в крови товарищей,
которое нам свято! Мы  хотим  жертв и  пойдем  на  них во имя  всероссийской
революции!!
     Савинков чувствовал  возбуждение от охватившего его подъема.  Речь была
удачна. На лицах боевиков он читал восторг. Не видел только лица Азефа. Азеф
сидел спиной.
     - Нечего  мудрить над революцией, молодые люди, уж позвольте обратиться
так,  -  встал старый Минор, потряхивая  бородкой,  - революции, батюшка, со
стороны  ничего   не  навяжешь,  не  прикажешь,  спасительных   рецептов  ей
прописывать нечего, она идет, она налицо и патетические речи Павла Ивановича
художественно хороши, но не к лицу в  данный момент. К чему тут револьверные
выстрелы?
     Савинков стоял бледный. Он ждал выступления Азефа. Встал  Фундаминский,
снял пенсне, заговорил гладко.
     - Насущной  задачей  партии  в данный момент  является аграрный вопрос,
разрешение  которого  будет  исторической  миссией  партии. Террористическая
борьба отжила свое, отнимая людей и средства, она ослабляет партию, и  будет
мешать разрешить главную экономическую задачу.
     Савинков ждал  речи  Азефа.  Заговорил Гоц, соглашаясь с  Фундаминским,
Сухомлин, соглашаясь с Гоцем, Натансон, соглашаясь с Сухомлиным, Авксентьев,
соглашаясь с Натансоном. Последним встал Азеф. Его внимательно слушали все.
     Он стоял, искривись толстым телом, не отрывая руки от кресла.
     - Я буду краток, - рокотал он уверенно и твердо, - вмешательство  в ход
стихии социальных масс считаю гибелью. Мы помогали революции выйти из глухих
берегов, она разливается. Мы должны заботиться, чтоб не быть оттертыми ею. Я
шел с  партией, отдавая  свою жизнь.  Теперь  пора  многое  пересмотреть  из
программного   и   тактического   багажа.  Говорю,   как   будет  достигнута
конституция, стану последовательным легалистом. Что ж касается, чтоб держать
под ружьем  Б.  О. - это слова. Держать под ружьем Б. О. нельзя. Я  выслушал
членов ЦК, и беру на свою ответственность: - боевая организация распущена!
     Азеф грузно сел и взял с пепельницы недокуренную папиросу.
     2
     Когда  кончилось собрание,  крайне  взволнованный  Савинков  подошел  к
Азефу.
     - Что это значит, ты распустил Б. О.?
     - А  ты  не слыхал все эти разговоры? Как же можно вести дальше дело? -
Азеф ласково улыбнулся, похлопывая Савинкова по плечу:
     - Не кручинься, барин, найдем работу.
     К ним подошел Чернов.
     - Иван, пойдемте закусим в "Либерте".
     - Пойдем, Павел Иванович, выпьем за упокой Б.  О. - гнусаво  проговорил
Азеф.
     Чернов,  Савинков и  Азеф сидели в красноватом ресторанчике  "Либерте".
Красноват он был от красных лампионов,  от  пола, затянутого красным сукном.
Стол был  дальний. Народу  в ресторане  не было. Если  не  считать женщину и
мужчину, целовавшихся в полутемной кабине.
     - Ну  и  манифестик! Весь день проболтались, не заметили даже,  что  не
ели. Это вам скажу манифестик! Настоященский! - говорил Виктор Михайлович.
     Азеф ел, не слушая.
     - Да, интересное времячко. Сам в Россию поеду, своими  глазами прикину,
как это выходит. Вести то хороши, да свой глаз ватерпас.
     -  Если  будет  настоящая  конституция,  нам работать  не  придется,  -
прохрипел Азеф, выплевывая жилы на тарелку.
     - Что ты, Ваня, в таком пессимизме, кто же работать-то будет, а?
     - Кадеты. Нас ототрут.
     - Чудишь, толстый, чудишь, - проговорил Чернов. - Хотя знаешь, тебя кой
кто из товарищей уже назвал: "кадет с бомбой".
     - Вот увидишь.
     -  Нет,  какую чудовищную ошибку  совершает ЦК!  Вы  поймете  это через
полгода,  через год, уверяю  вас.  Но  тогда  будет уже  поздно,  -  говорил
бледный, взвинченный Савинков.
     -  А  вы  все о своем? Кто  про что, кузнец про  угли. Преувеличиваете,
Павел  Иванович,  преувеличиваете,  голубок.  Ошибки не  сделано.  Правильно
поступлено.  Разумно,  хладнокровно,   хотя  конечно...  без  эстетики...  -
улыбнулся Чернов.
     - Дело  тут  не в эстетике, Виктор  Михайлович, а  в  здравой политике.
Бросаете террор, когда он нужнее всего. А если хотите  насчет "эстетики", то
скажу вам, что боевое дело надо понимать. Сейчас  создалась  боевая, а через
год может ее и не создадите. Люди сжились, сработались, верят друг другу. Да
наконец, люди отдали себя террору, а теперь что же? Писарями сделаете? У нас
к террористу такое отношение - болезненно  засмеялся Савинков, - нужен, иди,
бей,  взрывай, подставляй лоб, нужда кончилась - ко всем чертям,  с тобой не
считаются, а то,  что может с бомбами свою душу выкинул, не в счет, сдачи не
дается.
     - Ах душа-душа, душа-то может она и  хороша,  да когда живет  не спеша,
кормилец,  Борис Викторович. Дело тут у  вас  вижу не столько революционное,
партийное, сколько личное, голубчик. Ну что же, личные драмы конечно, всякие
бывают, ну влюбились в бомбошку и расставаться жалко, - смеялся Чернов, -  а
расстаться, хоть может и временно, а нужно, ничего тут не поделаешь. Дело то
уж слишком  ясное: - самодержавие, борьба, поэзия, романтизм жертвы,  будить
героизмом  массы, это все,  батюшка,  понимаем,  дело  неплохое  к  тому  же
красивое,  прямо говорю красивое дело, за то и ореол  носите  "герой,  мол",
даром он  ореол-то тоже не  дается.  Но вот  открылись новые горизонты, вы и
пасуете, бомбошку-то бросить жаль, жаль расстаться то  с ней и с ореолом. Вы
меня уж по  дружбе  то простите, ореол  то вещь тоже притягательная, чего уж
там  говорить  - все мы люди,  все человек,  рисовали поди красивую  смерть,
смерть за Россию, как Егор, как Иван, да... нет  уж ничего тут не поделаешь.
А насчет  того  чтобы  в  Зимний  то  вторгаться, взрываться  с  динамитными
поясами, так это  же  такая отчаянная романтика, что ужас! Понимаю, конечно,
хочется  вам эдакое  динамитное  кресчендо  произнести,  без  него, чудится,
клякса  выйдет, но это  все ни к чему, пустенькое предложение, личная драма,
личная...
     После плотной еды Азеф ковырял в зубах зубочисткой. Трудно было понять,
слушает он или нет. Азеф смотрел в одну точку на сиденье пустого стула.
     -  Ну, хотя бы  и личная  -  говорил Савинков, - понимаю,  что  ЦК всех
личных драм на учет взять не может. Но дело то в том, что  личная драма, как
вы  говорите, - драма  всех боевиков,  а их  человек  50  в  наличии,  людей
довольно  надо  полагать  решительных,  людей террор  бросать  не  желающих.
Скажите вы вот мне, что же я и товарищи должны теперь делать? Убить Дурново?
Запрещаете. Убить Витте? Запрещаете. Убить Николая? Тоже,  оказывается не ко
времени.  Так  что  же? - развел  руками Савинков.  -  Может одного  вы  мне
все-таки не запретите? Подойти на улице к какому-нибудь жандарму Тутушкину и
всадить в  него  последнюю  пулю!  Это  ведь  карт вашей  игры, надеюсь,  не
смешает? А на мельницу революции все же вода! Тутушкин не Дурново, не Витте,
не  царь всероссийский,  пройдет незаметно, для меня же по крайней  мере  не
будет изменой всему прошлому.
     -  Тут  уж,  ответить  не берусь,  дело ваше,  хозяйское,  -  заливисто
захохотал Чернов и потребовал рюмочку бенедиктину.
     - Пойдем, - зевая гиппопотамом, проговорил Азеф.
     -- Погоди, толстый, посошок выпью и пойдем.
     3
     Женева  спала. Улицы  тихие, сонные.  Рю Верден, по которой шли Азеф  и
Чернов, погасала постепенно. Ехал черный  велосипедист.  Доезжая до  фонаря,
поднимал  шест. Квартал  улицы погружался  в  мрак.  Черный человек  катился
дальше. Чернова  с Азефом он  проехал, не обратив вниманья. Они шли в полной
темноте.
     - Все  эти Тутушкины,  Зимний дворец,  разумеется, пустяки,  -  рокотал
Азеф. - С террором надо  покончить, это верно, только вот одно еще осталось.
Это имело бы смысл, логически завершая борьбу и политически не помешало бы.
     - О чем ты?
     - Охранное взорвать? А?
     Улица была пуста, темна. Грохнули жалюзи. Все замерло.
     -  Как ты думаешь,  Виктор?  Стоящее дело, правда? Кто может что-нибудь
возразить? Охранка живой  символ  всего низкого,  подлого в  самодержавии. И
пойми  - просто сделать. Под видом кареты с арестованными во внутренний двор
ввезти  пять  пудов динамита.  Рррррраз!  Никаких  следов от  клоаки!  Все к
чортовой матери со всеми генералами!
     - Как тебе  сказать, дело конечно хорошее, - проговорил  Чернов, - хотя
тоже, пожалуй,  романтика  больше,  а? - он  взял  Азефа под  руку, они  шли
медленно.  В дверях  магазина в  странном костюме, похожем  на  чуйку, сидел
сторож, сидя спал.
     - Что ты, какая к чорту романтика! Нужное дело, ты подумай!
     Они стояли на углу. Уже  расплывался синий  рассвет. Город прорезался в
тумане. Туман шел к небу. Оголились здания. Появлялись спешащие люди.
     - Нннет, Иван, не знаю, пожалуй и ни к чему
     -- Да нет, важно, Виктор, очень важно. Я еще вернусь к  этому плану. Ты
подумай.
     4
     Кроме прикованного  к  креслу  Гоца, все эс-эры  уезжали в революционно
волновавшуюся  Россию.  Ехали  с  волнением,   надеждами.  Ехал  Азеф,  ехал
Савинков. В отеле "Мажестик" чемоданы Азефа были уже увязаны. Он перечитывал
письмо певицы "Шато де Флер" - Хеди де Херо. Конечно, Хеди была не  де Херо.
А просто  Хедвиг  Мюллер  из  саксонской деревеньки Фридрихсдорф.  Но  среди
кокоток петербургских  шантанов Хедвиг гремела, как "La  bella Hedy de Hero"
и, став подругой вел. кн.  Кирилла Владимировича, ездила с ним даже на войну
с Японией.
     "Доброе утро Haenschen! Семь часов, сейчас  ты вставает и позевывает по
тому что еще очен рано.  После  чая гуляет  в красивый парк. Я опросила тебе
как  здоровье? Думаю хорошо, здоровье лучше  (besser) чем последний  время в
Петербурге. Ну  теперь  я встаю...  Время  после обеда. Я  ложусь  на  столе
балкона, видаю  легкие тучки,  видаю Eisenbahn.  Печалю оттого, что  не могу
придти к тебе. Но я знаю увидимся и это мне очень  радоваться. Вспоминаю что
ты не любит шоколад, но я знаю что тебе нравится горячий чай и буду вариться
его  тебе.  Я очень обрадована получить твой письмо,  что ты хорошо поправил
свой здоровье.  Я хочу подарить тебе чудный Kissen. Я знаю что полежать этот
Kissen очень надо для тебя. Пожалуйста писай мне по-немецки. Хеди".
     Азеф  достал  открытку,  обыкновенную  "карт-посталь",  с  изображением
декольтированной "роскошной  брюнетки". В волосах  эспри.  Зубы  обнажены  в
запрокинутой улыбке. Хеди очень полных, но красивых форм.
     Даже  глядя на  открытку  Азеф  почувствовал возбуждение.  Рот  развела
растяжка приятных воспоминаний. Он знал запрокинутую  шею, руки, ноги, губы.
Они встретились с Хеди в "Аквариуме", перед убийством Плеве. Они ели ананас.
     Азеф любил Хеди. И сел писать ответ:
     "Meine suesse Pipel!
     Понимаешь ли  ты  и знаешь ли, как я  о тебе  мечтаю. Вот сейчас передо
мной твоя открытка, которую целую. Ах как я бы хотел, чтобы ты была со мной,
как  бы  мы  мило  провели  время. С  деньгами у меня не важно, но все же  я
присмотрел тебе красивую  шубку из норки, какую ты хотела иметь. Мейне зюссе
Пипель! ты  должна обставить нашу квартирку уютно, как я и ты любим. Я вышлю
тебе  деньги,  деньги  у меня  будут.  Перед  приездом я  тогда  тебе  пошлю
телеграмму.  Выкупи  обстановку,  которую  сдали  на  хранение  Подъячеву на
Зверинской,  как  получишь деньги. Мы славно проведем время в  Петербурге. Я
отдохну  с  тобой,  мы  не  будем расставаться. Как  я мечтаю с тобой  снова
проводить те ночки, как раньше, представляю тебя, целую мысленно тебя часто,
часто. А ты? Как ты ведешь себя? Смотри, я не люблю твоих старых знакомых. И
прошу не встречайся с ними. Пора уже быть "solide"  и  "anstaendig". Мне тут
раз не повезло. Хотел  выиграть для тебя в казино,  играл на  твое  счастье,
чтобы  нам в  Петербурге  было  еще  веселее.  Удивительно, всем  счастье, а
папочке никогда. На втором кругу сорвали.  Понимаешь как я был зол. Ну  буду
писать тебе скоро, помни и думай о твоем Муши-Пуши.
     Всю мою либе зюссе Пипель, папочка щекочет шершавыми усами.
     Dein einziges armes Haenschen".
     Азеф, улыбаясь, заклеивал письмо, зализывая  его толcтым языком, и чуть
закатив глаза.
     5
     Савинков писал: -
     "Дорогая Вера!  Я пишу тебе "дорогая", а сам  не знаю, - дорогая ты мне
или  нет? Нет, конечно, ты мне дорога, а потому и дорогая.  Иногда  я думаю,
что теперь, когда встретимся, ты  не поймешь меня. Не найдешь, кого  знала и
любила. Нового, может быть, разлюбишь. Жизнь делает людей. Иногда я не знаю:
- живешь  ли ты? Вот  сейчас  вижу: -  в Петербурге  осенняя грязь, хмурится
утро, волны на Неве свинец, за Невой туманная тень, острый шпиль - крепость.
Я знаю: в этом  городе  живешь ты.  Порой ничего не  вижу. Люди, для которых
жизнь стекло, - тяжелы.
     Недавно  я  уезжал.  Был  ночью на берегу озера.  Волны сонно вздыхали,
ползли на берег, мыли песок. Был туман. В белесой траурной мгле таяли грани.
Волны сливались  с небом, песок сливался с водой. Влажное и  водное обнимало
меня. Я  не знал, где конец, начало,  море,  земля. Ни звезды, ни  просвета.
Мгла. Это наша жизнь. Вера. Я не знаю в  чем закон этой мглы? Говорят, нужно
любить  человека? Ну а если нет любви? Без любви ведь нельзя любить. Говорят
о грехе. Я не знаю, что такое грех?
     Мне бывает  тяжело. Оттого что в мире все стало чужим. Я не могу тебе о
многом писать. Последние дни стало тяжелей. Помню, я был на севере, тогда, в
Норвегии, когда  бежал из Вологды. Помню пришел в  первый норвежский рыбачий
поселок. Ни  дерева, ни куста,  ни  травы.  Голые  скалы, серое  небо, серый
сумрачный  океан.  Рыбаки  в  кожаном  тянут мокрые  сети.  Пахнет  рыбой  и
ворванью. И все кругом -  рыбаки, рыба, океан - мне  чужие. Но тогда не было
страшно, у  меня  было <i>мое,</i> где  то. Теперь я  знаю:  -  моего  в жизни нет.
Кажется даже, что жизни нет,  хотя я  вижу  детей, вижу любовь. Кажется есть
только - смерть и время. Не знаю, что бы я мог делать в мирной жизни? Мне не
нужна мирная жизнь. Мне нужна, если нужна, то не мирная, я не хочу мирной ни
для себя, ни для кого. Часто  думаю о Янеке.  Завидую <i>вере.</i> Он свят  в своей
смерти, по-детски, он верил. В его муках поэтому была правда. А во мне этого
нет.  Мне кажется, как он я не умру. Люди разны. Святость недоступна. Я умру
быть может  на том  же посту,  но - темною  смертью.  Ибо в  горьких водах -
полынь. Есть корабли  с надломленной кормой и без конечной цели. Ни в рай на
земле, ни в рай на небе не верую. Но я  хочу борьбы. Мне <i>нужна</i> борьба. И вот
я борюсь  ни во имя чего. За себя борюсь. Во имя того, что я хочу борьбы. Но
мне скучно от одиночества, от стеклянных стен.
     Недели через две  я наверное приеду.  Я хочу  чтоб  ты жила возле меня.
Люблю ли?  Я не  знаю,  что такое любовь.  Мне  кажется, любви нет. Но хочу,
чтобы ты была возле меня. Мне будет спокойней. Может быть это и есть любовь?
     В прошлый вторник я переслал тебе с товарищем 200 рублей.
     Твой <i>Борис Савинков"</i>


     <I>ГЛАВА ДЕСЯТАЯ</I>

        1
     В  Петербурге  Савинков   поселился,  как   Леон  Родэ,  на  Лиговке  в
меблирашках "Дагмара",  в  просторечии называвшихся пипишкиными  номерами. С
утра  уходил на Среднюю Подъяческую в редакцию "Сын отечества". Там архиереи
партии в табачном дыму решали, как отдать землю крестьянам с выкупом иль без
выкупа. Кричали о  Витте,  революции, манифесте 17-го  октября.  В боковушке
собирались  боевики. На  массивном диване  обычно  Азеф, в кадильном  куреве
папирос. Казалось бы бить Тутушкиных? Но Савинковым  владела тоска. Ходил по
Петербургу, не оглядываясь на филеров, пил, было мало  денег,  много грусти.
Планы   Азефа:   -   взрыв  Охранного,  арест  Витте,   взрывы   телефонных,
осветительных проводов - слушал безучастно.
     - Что  ты, Павел Иванович,  - недовольно рокотал Азеф  -  то Тутушкины,
динамитные пояса, то слова не выжмешь.
     - Ерунда все, Иван. Нужно возродить боевую. К чему  все это? Разве  это
сейчас надо? - идя с заседания, говорил Савинков.
     - Конечно, не это, - кряхтел Азеф.
     -  Так   ты  думаешь,  боевая  возродится?   Согнувшись  от  дождливого
промозглого  петербургского  ветра,  налетавшего  с  Невы,   Азеф   бормотал
неразборчиво:
     - Зависит не  от  ЦК, а от Витте. По моему старичок сработает  на  нашу
мельницу.   -  Азеф  закашлялся,   в   кашле  выпуская  на  тротуар   слюну.
Откашлявшись, догнал Савинкова.
     Из  ресторана "Кармен" вылетали  звуки скрипок. На  16-й линии  казался
уютен  "Кармен"  в  эту  петербургскую ветреность. Азеф  вошел  в  ресторан,
заполняя собой дверь, задевая за косяки. Савинков шел за ним.
     - Ты  что? - смотрели  в карту,  когда  лакей лепетал детской  беззубой
челюстью о том, что бараньих больше нет, а свиных тоже нет.
     - Мне, голубчик, яичницу!
     - Подвело животы! - раскатисто хохотал Азеф, - то-то боевую возродить!
     - Не в том, Иван, суть. Денег нет, деньги будут.
     - Где найдешь?
     -  Не бойся, в провокаторы  не пойду.  В том суть, что  ни во что кроме
террора не верю. Отдал делу  силы, а  теперь  когда  нужно  показать Витте -
террор! - вдруг из-за какой-то тактики складывать оружие, это измена.
     - Не кирпичись, барин, придет время. Тебе денег дать?
     Азеф вытащил из жилетки смятую сторублевку.
     - Барин ты, без подмесу, Боря  -  исподлобья, лукаво засмеялся Азеф,  -
пристрастился изображать  англичан,  вот  ни  на  какую  работу толком и  не
поставишь. Скучно да "проза",  либо  "бомбочки", либо "стишки", -  колыхал в
смехе животом Азеф, - лощеный ты у нас, недаром зовут кавалергардом.
     -  Демократических  сопель  и  вшивых  косм  не  люблю,  -  пробормотал
Савинков. Он ел с аппетитом яичницу.
     - Раз, - вдруг улыбнулся он, - знаешь, как сейчас помню, прибегает одна
товарищ   к   Тютчеву,  при  мне  прямо  бякает:  -  Николай  Сергеевич,  вы
представьте,   говорит,  иду   сейчас  по   Невскому   (Савинков  представил
запыхавшуюся женщину), -  вижу, говорит, Азеф на лихаче едет среди бела дня,
обнявшись, с дамой легкого поведения.
     - Ну, а Тютчев? - пророкотал Азеф.
     -  Развел  руками.  Стало  быть,  говорит, нужно для дела. А другой раз
кто-то  протестовал, потому что  видел  тебя  в  ложе Александринки,  сидит,
говорит, Азеф  с дамой в бельэтаже,  у  всех на  виду в смокинге,  на пальце
громаднейший брильянт!  Ха-ха-ха. Кстати  не пойму, Иван, отчего  тебя  бабы
любят? а? Рожа твоя откровенно сказать не апостольская.
     - А тебя не любят? Бабы чуткие,  -  улыбаясь прогнусавил Азеф, - в тебе
мягкую  кость  чувствуют, вот  и не  идут на  тебя,  - захохотал дребезжащим
хохотом.
     Ресторан был  наполнен  запахами  пива,  водки, кухни.  Но  выходить не
хотелось. Они сидели в углу. Было видно  в окно, как хлестал на улице мелкий
дождь и неслась мгла, застилавшая улицу.
     Азеф пыхтел, курил.
     -  Скажи, Иван, только по правде, есть  у тебя  вера  или вовсе нет?  -
сказал Савинков.
     - Какая вера?
     - Ну, в наше дело - в социализм?
     - В  социализм? - пророкотал Азеф, темные  глаза,  смеясь, разглядывали
Савинкова. -  Все на  свете,  барин,  ist eine  Messer- und Gabelfrage.  Ну,
понятно, это нужно  для молодежи,  для рабочих, но не для нас  же  с  тобой,
смешно...
     - А разрешите вас, товарищ, спросить, - прищурившись углями монгольских
глаз,  проговорил   Савинков,   -   кажется  вы   глава  боевого   комитета,
подготовляющего вооруженное восстание в борьбе за социализм?
     Оба засмеялись. - Пойдем, Боря, - сказал Азеф, - и шумно поднялся.
     2
     На улице их охватил резкий, кружащий ветер. На крыше грохотало листовое
железо. Прошла мокрая блестящая конка. После нее на улице стало темно.
     - Боевой много дела, - в налетающем ветре говорил Азеф, крепко надвигая
котелок. - Витте, охранка, вот еще с Дулебовым.
     - Что с Дулебовым? - отворачиваясь в ветре, сказал Савинков.
     -  Тихое  помешательство, сошел  с ума. Жандармы перевели  в  лечебницу
Николая Чудотворца, он там записки пишет. Записки чушь, полная галиматья, но
называет  правильными  именами.  Сейчас  врач  наш,  передает,  а  разнюхают
жандармы,  скверно. Жаль Петра, но  ничего не поделаешь, обезвредить надо, -
проговорил Азеф, поднимая воротник пальто.
     - Петра?
     Удерживая котелок, Азеф, поворачиваясь корпусом к Савинкову, сказал:
     - Ну, конечно, Петра. Все равно жить ему недолго, а вред может принести
громадный.
     - Убить?
     -  Ну да. Чего  ты? Он же сумасшедший. На них  налетел  черный,  мокрый
ветер, оба перевернулись от него, пропятились несколько шагов.
     - А Татарова забыл? - пробормотал Азеф в темноте, - это тоже дело.
     На  углу,  сжавшись  под  кожанами,  дремали извозчики. Азеф и Савинков
обнялись, расцеловались и разошлись до завтра.
     3
     За два дня до сигнала к вооруженному восстанию в Москве, туда из Курска
прибыл новый генерал-губернатор Дубасов и из Петербурга Евно Азеф. Восстание
подавили. И когда Пресня еще дымилась кровью, бежав из Москвы и  Петербурга,
ЦК партии эс-эров открыл съезд у водопада Иматра, в гостинице "Туристен".
     На заседаниях съезда Азеф сидел мрачный.
     - Эх, Иван Николаевич, не отдавать бы Москвы семеновцам!
     - Что ж  поделаешь,  - разводил он плавниками-ладонями, - так сложились
обстоятельства.
     Азеф с  речами не выступал. После  Москвы знал свою силу.  Ждал просьб.
Просьбы  пришли.  В новую боевую вошли: -  женщины: Мария Беневская,  Рашель
Лурье, Александра  Севастьянова, Ксения Зильберберг, Валентина Попова, Павла
Левинсон,  мужчины  -  Савинков,  братья  Вно-ровские, Моисеенко,  Шиллеров,
Зильберберг,  Двойников,  Горисон,   Абрам  Гоц  (брат  Михаила),  Зензинов,
Кудрявцев,  Калашников,  Самойлов, Назаров,  Павлов,  Пискарев, Зот  Сазонов
(брат Егора), Трегубов, Яковлев и рабочий "Семен Семенович".
     Базой  по  изготовлению  снарядов Азеф сделал  -  Финляндию. А  первыми
актами - убийства -  Дубасова,  генерала Мина,  П. И. Рачковского,  министра
Дурново, адмирала Чухнина.
     4
     На явочной квартире на Фурштадтской Савинков, придя с Марией Беневской,
застал  Азефа  мрачным и расстроенным.  Да и сам волновался,  четыре дня  не
находя нигде Ивана Николаевича.
     - Как я беспокоился, Иван,  - пожимал Савинков двумя руками руку Азефа.
Застенчиво пожала руку Азефа и хрупкая блондинка Мария Беневская.
     - Мы так волновались, Иван Николаевич, - проговорила и покраснела.
     Азеф насуплен. На Беневскую даже не взглянул, пыхтел.
     - За мной гонялись, как за зайцем.
     - Ты неосторожен, Иван.
     - Да, Иван Николаевич, и с вашей стороны это преступление. -  Беневская
красива, тонка, в манерах аристократизм, хорошее воспитание.
     Азеф кольнул ее правым глазом.
     -  Преступление, -  пробормотал  он, усмехаясь, -  хорошо еще,  что так
кончилось.
     -  Ты,  надеясь  на   свою  нереволюционную  наружность,  пренебрегаешь
примитивными  правилами конспирации, Иван.  Так нельзя, батенька,  надо быть
осторожнее. Что же это, случайность, иль гонялись за тобой, как за главой Б.
О.? Как ты думаешь?
     - Почем я знаю, -  нехотя пробормотал Азеф, - факт налицо,  а как  меня
повесят, как главу Б. О. или как члена ЦК, это не так важно.
     Почему Беневская влюблено смотрела на Ивана Николаевича? До  вступления
в  Б. О.  была  толстовкой-христианкой,  признавая борьбу  со злом насилием.
Сейчас,  не  расставаясь  с  Евангелием,  стала  террористкой.  Товарищи  не
понимали, каким путем  эта  строгая девушка пришла к ним? Ивана  Николаевича
она  любила, как  главу террора,  на  который  вышла  бесстрашно,  борясь за
счастье России и человечества.
     - Шутки брось, Иван.  У тебя  нет  подозрений? Уже час, как  ждал этого
вопроса Азеф.
     - Каких? О чем ты говоришь?
     - О провокации.
     - О провокации? -  поднял на  Савинкова темные глаза Азеф и расплылся в
иронической улыбке.  - Ха-ха-ха! Никаких  подозрений конечно нет, потому что
ясно и ребенку: - партия изобличила провокатора, оставив его на свободе. Так
что же ты думаешь, провокатор  - муха, хрупкая институтка, которая от испуга
падает в  обморок?  Ты  думаешь, - хмурясь,  искажаясь  говорил Азеф,  - что
Татаров не работает, что он бросил свое дело, перепугался и сел в бест? Да я
голову  дам оторвать, что это его рука.  Он нас всех отошлет на виселицу. Но
что же,  если  ЦК  этого  хочется,  пойдем  и на  виселицу, - Азеф  запыхтел
папиросой.
     - А разве он изобличен? - взволнованно спросила Беневская.
     -  Безусловный  провокатор,  -   отрезал  Савинков.  И  после  раздумья
проговорил: - Иван, если мы несколько раз шли по указке ЦК, то теперь, когда
удар  занесен над Б. О., нам нечего стесняться. С твоим арестом сорвутся все
намеченные акты. Мы должны обезопасить себя.
     - То есть как? Что ты думаешь? - как бы нехотя спросил Азеф.
     - Убить Татарова, вот  как,  -  сказал  Савинков,  пристально  глядя  в
выпуклые, темные глаза Азефа.
     Что нужно,  было выговорено.  Азеф молчал. Пыхтел, докуривая  папиросу.
Потом, бросив ее на пол, задавил штиблетой, закурил другую.
     -  Я  думаю, ты поймешь, Борис,  что самому  мне поднимать  этот вопрос
неудобно. Татаров для своего спасенья обвинил меня перед Черновым.
     - И что же?
     -  Я поставлю себя в двусмысленное положение. Могут  сказать,  убираю с
пути человека, обвинявшего меня в предательстве.
     - Какая чепуха!
     Бледное  лицо  Беневской  внезапно   порозовело,  изредка   вздрагивали
ресницы, словно она хотела что-то сказать и не выговаривала.
     - Нет не чепуха,  - медленно, лениво говорил Азеф. - Я щепетилен.  Я не
могу вести это дело. Потом сам понимаешь, Татаров не генерал, не губернатор,
он товарищ, бывший, но все равно, у него есть имя, биография, убивать его не
так-то просто.
     -  Бросим всю эту психологию, - махнул  рукой Савинков, - все это  так,
Татаров  не генерал, в былом революционер -  прекрасно. Но он  предатель.  С
слежкой за тобой над Б. О. занесен удар.  Его  надо отвести. Стало быть надо
убить Татарова. Ясно, как арифметика. Не понимаю наконец, почему легко убить
генерала  и  нелегко провокатора? Это люди  одного берега.  Ну,  провокатора
убить психологически может быть несколько труднее, только  и всего. Убийство
же Татарова важнее сейчас убийства Дубасова.
     Азеф не глядел на Савинкова. Ждал.
     - Если тебе, как ты говоришь, неудобно ставить убийство Татарова, давай
я беру его на себя.
     Азеф молчал.
     - Не знаю, - ответил он, - могут выйти осложнения с ЦК.
     - На осложнения мы плевали. Б.  О. под угрозой виселицы, а мы еще будем
думать о входящих и исходящих.
     - Если ты уверен, что надо  - бери. - Азеф выбросил дымящийся окурок из
мундштука и опять задавил его штиблетой.
     -  Но  ты  то  сам  как считаешь?  Необходимо  или нет?  -  раздраженно
проговорил Савинков.
     - Я считаю необходимым, - тяжело подымаясь с кресла, проговорил Азеф.
     5
     Чтоб убить  провокатора  Татарова в Варшаву выехал Савинков, Беневская,
Моисеенко, Калашников,  Двойников  и Назаров.  План был прост.  Его  выдумал
Савинков, гуляя по улицам "в желтом паре петербургской зимы".
     В  Варшаве Моисеенко и Беневская на  имя супругов Крамер сняли на улице
Шопена квартиру. Савинков пригласит Татарова для дачи  показаний. А  убьют -
Назаров, Двойников, Калашников.
     Двойников  московский  фабричный,  крепкий,  скуластый.   Назаров  тоже
рабочий,  выше  Двойникова,  легкий и высокий. Оба сильны.  Но все же первый
удар предоставлен рассеянному  студенту  Калашникову. Он так настаивал,  что
удар отдали ему.
     6
     Мимо памятника Яну Собесскому Савинков шел, крутя тростью. У квартиры с
железной   дощечкой  "Протоиерей  Юрий  Татаров",  длительно  нажал  кнопку.
Дожидаясь, ни о чем не думал.
     Матушка  Авдотья  Кирилловна  торопилась  надеть  туфли, все  никак  не
попадала правой  ногой.  Но  уж  очень  ей не  хотелось,  чтобы  сын выходил
отпирать  - "простудится  еще, Господи", -  шептала  она,  - "да и отдохнуть
только лег". - И почти бегом побежала, мягко чавкая туфлями.
     -  Простите, пожалуйста,  -  проговорил прекрасно одетый господин, стоя
перед Авдотьей Кирилловной. - Могу я видеть Николая Юрьевича?
     Авдотье  Кирилловне  господин  очень  понравился. Тихо,  по  старушечьи
улыбаясь, она проговорила:
     - Отдохнуть он лег, сын то мой, ну, вы все таки пройдите  в залу, я ему
скажу.
     Обтерев о половичек ноги, чтобы  не наследить, Савинков  прошел в залу.
Зала  маленькая,  в  фикусах,  геранях,  кактусах,  с  альбомами,  плюшевыми
скатертями ширмами, портретами духовных лиц.
     Когда скрипнула дверь  и  на  пороге встала  плотная  фигура  Татарова,
Савинков рассматривал над диваном портрет монаха в клобуке.
     -  Ах, это вы? - удивленно, нерешительно проговорил  Татаров и Савинков
увидел: - побледнел.
     - Здравствуйте, Николай Юрьевич! - весело сказал он, пожимая руку.
     - Присаживайтесь, - проговорил Татаров.
     - У меня к вам дело.
     - Пожалуйста, -  опустив голову, сказал  Татаров. Он посмотрел на брюки
Савинкова  в  полоску  и заметил, что  ботинки грязны, "без  калош ходит", -
подумал Татаров.
     - Видите ли,  Николай Юрьевич,  члены  следственной комиссии по  вашему
делу,  все,  кроме Баха (внезапно, но естественно солгал Савинков)  сейчас в
Варшаве. Я полагаю, в целях вашей реабилитации  необходимо устроить  допрос,
дабы вы могли защититься,  мы  же с  своей  стороны могли бы  выяснить дело.
Получены  новые  сведения,  весьма  меняющие  дело  в благоприятную  для вас
сторону. Товарищи  поручили мне  зайти к вам  спросить: -  хотите ли вы дать
показания?
     - Я ничего не могу  добавить  к  уже данным,  - проговорил  Татаров, не
поднимая головы. Савинков осмотрел его, опять как в Женеве, представляя, как
рухнет с шумом на землю под ударами товарищей.
     - Но я говорю, Николай Юрьевич, в нашем распоряжении есть новые данные.
Вот,  например, вы  указывали  на провокатора  в партии.  У нас есть  теперь
данные, могущие, быть может, реабилитировать вас окончательно.
     - Да,  я  говорил о провокаторе. И  сейчас скажу,  -  провокатор это  -
"Толстый", Азеф.
     - Откуда у вас эти сведения?
     - Эти сведения достоверны. Я  имею их из полиции. Моя сестра замужем за
приставом Семеновым. Он хорош с Ратаевым.  Я  просил его, в виде личной  мне
услуги, осведомиться о секретном сотруднике в партии. Он узнал, провокатор -
"Толстый", Азеф.
     - Ну, вот видите, - произнес Савинков, - если вы могли бы документально
подтвердить это, хотя прямо  скажу, я лично полицейскому источнику полностью
не доверяю.
     - Я понимаю, но здесь, Борис Викторович...
     -  Я понимаю, Николай Юрьевич, -  перебил Савинков, -  но  разбор этого
материала - дело следственной комиссии in corpore,  мне  поручено пригласить
вас. Вы хотите придти?
     Он видел, как Татаров волнуется, теребит, мнет бороду.
     - А кто там будет?
     - Чернов, Тютчев и я.
     - А еще кто?
     - Больше никого. Татаров молчал, соображая.
     - Ну, хорошо, - проговорил он. - Я приду. Какой адрес?
     - Улица Шопена 10, квартира Крамер. Спросите госпожу Крамер.
     - Хорошо. В восемь?
     - В восемь.
     В передней, в приоткрытую щель смотрела Авдотья Кирилловна.
     - Скажите, -  остановил вдруг Татаров Савинкова, проговорив тихо: - Как
же так, вы подозреваете  меня и не боитесь придти ко мне  на квартиру. Ведь,
если я провокатор, я же могу вас выдать?
     - А  разве я  вам сказал, что мы подозреваем  вас?  Я в это не  верю ни
одной   минуты,  Николай  Юрьевич.  Для  того  и  приехала  комиссия,  чтобы
окончательно выяснить.
     - Ну, хорошо, до свиданья, - проговорил Татаров.
     - До свиданья, до завтра. Только, пожалуйста, не запаздывайте.
     Легкой походкой  Савинков опустился по  лестнице, на которой дворничиха
зажигала  керосиновую  лампу. На улице  Савинкова  охватило  чувство  хорошо
выполненного дела: - в восемь Татаров будет в квартире Крамер.
     7
     В  доме No  10 на  улице  Шопена  оживление началось с пяти. А с  шести
Беневская  села в гостиной в кресло. Была  бледна. Вероятно  не опала  ночь.
Калашников  то ходил  по  кабинету,  то  что-то насвистывал,  то  выходил  в
коридор.
     В дальней, пустой комнате, согнувшись за столом что-то писал Савинков.
     Назаров  и  Двойников  пили  чай.  Они  были друзья  с юности, как  еще
привезли их отцы из деревни и отдали на Сормовский в мальчики.
     - Нет, Шурка правды на свете, - откусывал  сахар крепким зубом Назаров.
-  Во  время  восстания  сколько народу  побили, теперь  дети  малые по миру
бродят. Бомбой бы их всех безусловно, вот что...
     - Ээ, Федя,  - качал головой Двойников, - оно так то так, да  все таки,
брат, к такому делу с разлету не подходи. К такому делу надо в чистой рубахе
идти, может даже я и недостоин  еще, например, послужить революции, как  вот
Каляев.
     - Брось  трепать, Шурка, -  хмурился  Назаров, - в рубахе, не в рубахе.
Надо убить? Надо. Значит концы в воду и ходи кандибобером.
     Назаров допил, по привычке перевернул чашку вверх дном, утерся, сказал:
     - Ну, я иду со двора.
     Допив  чай, Двойников произнес  со вздохом  что-то  вроде  "ииээхх!"  и
зашумел редкими ударами сапог к окну на улицу.
     - Стало быть, Мария Аркадьевна,  вы  выходите к нему и проведете его  в
гостиную, тогда он отрезан. Я выйду из кабинета.
     - Товарищ Калашников, скажите, вы убеждены, что это предатель?
     - Да. А что?
     - Я боюсь, вдруг ошибка, это ужасно.
     - Какая вы чудачка, Мария Аркадьевна. Он предал товарищей, послал их на
виселицу.
     - Нет, я знаю... убить надо.
     В дверь с черного хода раздался несильный  стук. Беневская и Калашников
вздрогнули.
     -  Он?  Не  может  быть,  рано,  -  проговорил Калашников  и бросился в
коридор. Беневская видела он держится за  карман. Знала - в  кармане финский
нож.
     Кто-то  вошел  с черного хода.  - Вот  шаталомный, - услыхала Беневская
голос и смех Назарова.
     - Опоздал, чорт возьми, города  не знаешь, извозчик  дуралей попался, -
говорил Моисеенко.
     - Все в порядке, товарищ Моисеенко, - сказал Калашников.
     Двойников тихо свистнул у окна. Все насторожились.
     С противоположной стороны улицы, спрятав голову в воротник, согнувшись,
быстро шел Татаров.
     Беневская подошла  к  зеркалу  и  почему-то  быстрым  женским движением
поправила  волосы. Оторвавшись  от  рукописи, Савинков прислушался к свисту,
ждал звонка. "Сейчас должен позвонить". Но звонка не раздавалось.
     Назаров пристыл к стеклу во двор, походя на  кошку:- прямо против  окна
стоял  Татаров,  о  чем-то спрашивая дворника. Назаров не сообразил, Татаров
мотнул дворнику и очень быстро пошел к калитке.
     Все  замерев,  ждали  звонка.  Назаров  кошкой  прыгнул  с   табуретки,
бросившись в гостиную.
     - Уходит! - закричал он. - Что же вы рты то поразевали!
     За Назаровым бросились все к окнам и увидели удалявшегося Татарова.
     - УУУУ- гад...  - пробормотал  Назаров. Калашников  стоял  растерянный.
Беневская  странно  смотрела  на всех.  Она  была  несчастна. На  шум  вошел
Савинков.
     - Ушел? - проговорил он. - Теперь всех провалит. Надо сейчас же бросать
квартиру.
     - А если догнать?
     - Что ж ты, на улице?
     - А что, и на улице место найдется.
     - Брось, Федя, -  раздраженно проговорил  Савинков. - Сейчас же бросаем
квартиру, он всех нас провалит.
     8
     Ни на  один  звонок не  отпиралась  дверь в квартире Татарова.  Николай
Юрьевич вернулся  бледен. Не скрывая своего состояния, еле дошел до постели,
упал. Склонившейся в переполохе Авдотье Кирилловне, не выдержал, проговорил:
     - Мама, меня убить хотят, не отпирай...
     - Коля...
     - Оставь меня, - отстраняя рукой, проговорил Татаров.
     Зарыдав,    вышла    Авдотья   Кирилловна,   закрываясь    заскорузлыми
неразгибающимися от старости пальцами.
     Татаров  лежал  с  закрытыми глазами. Борода неаккуратна,  взлохмачена.
Мысли бились чудовищно, и не поспевая одна за другой, сталкивались, причиняя
невыносимую боль. Татарову хотелось бы не думать.
     Но  что  же сказал дворник?  Что  сняли муж  и  жена. Что пришел сперва
молодой человек, хорошо одетый. Все  это могло быть. Потом прошли двое, "как
бы  рабочие,  в  картузах".  Все  стало  ясно. Савинков  заманивал.  Изящный
Савинков,  называющий  "Николай  Юрьевич",  подающий  руку, говорящий  умно,
любезно  - был страшен.  Татаров  чувствовал на лбу  пот,  и словно  тяжелым
молотом  ударяли изнутри в голову. Казалось, что слышится какой-то несущийся
мимо шум. Будто сама жизнь несется уже мимо  Николая Юрьевича Татарова. Чтоб
освободиться, он попробовал встать. Но голова  закружилась и Татаров упал на
локоть.
     9
     Савинков и Назаров шли по Огродовой улице.
     - Да ведь ты говоришь нужно?
     - Нужно.
     - Значит и убью.
     - Чем?
     - Ножом.
     - На дому?
     - А то где же?
     - А если не уйдешь, Федя?
     - Брось,  если да если. Не хочешь  посылать,  сам ступай,  только ведь,
поди,  не  сумеешь,  -  засмеялся  Назаров,  обнажив  крепкие,   желтоватые,
нечищенные зубы.
     -  Ладно,  -  проговорил  Савинков,  -  валяй.  Но  ножом  трудно,   не
промахнись.
     -  Увижу, чем  стругать буду, струмент весь со мной. Ээ,  ушел гад,  а?
Сколько народу революционного погубил. Сколько товарищей угробил. Ну да и от
нас не уйдет.
     - Ну,  прощай,  Федя, -  останавливаясь, сказал Савинков. Он  торопился
вслед за товарищами к московскому поезду.
     - Прощай.
     - Ах,  да, - спохватился, берясь за карман Савинков. Назаров обернулся.
- Я ж тебе денег не дал.
     - Каких?
     - Да надо же денег.
     -  Есть  у  меня деньги. Не надо  мне  твоих  денег, -  зло  отмахнулся
Назаров.
     - Да, возьми.
     - Очумел ты с твоими деньгами, - на ходу пробормотал Назаров.
     Савинков постоял, посмотрел вслед и улыбнувшись, пошел к извозчику.
     10
     В Москве,  в  газете  "Русское слово" Савинков прочел телеграмму: - "22
марта на квартиру протоиерея Юрия Татарова явился неизвестный человек и убил
сына Татарова. Спасаясь бегством, убийца тяжело ранил мать убитого ножом. До
сих пор задержать убийцу не удалось".


     <I>ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ</I>

        1
     Никогда не был Азеф так весел, как этой весной в Петербурге. Мозг Ивана
Николаевича был математический. Расчеты сходились.  Окупались  деньгами.  Он
жил с Хеди. И все радовало.
     П.  И.  Рачковскому отдал динамитные мастерские в  Саперном  и Свечном.
Правда, отношения  оборвались.  Рачковский стал даже неаккуратен  в  выплате
жалованья,  не ответив на письма. Но Азеф и не волновался, поигрывая с левой
руки.
     Приходившему на квартиру к Хеди, Павлу Ивановичу, Азеф рокотал:
     - Уютная обстановочка, Боря, а? Люблю, Боря, мещанство.
     - Мещанство? А я не люблю мещанства.
     - Где уже тебе любить мещанство, ты у нас барин, англичанин.
     Очень весел был Иван Николаевич в те дни.
     2
     Но  кабинет начальника петербургского охранного  отделения, генерала А.
В.  Герасимова, был  интересен  историку, психологу  и  вообще любителю тайн
человеческих душ. Много занятного в  кабинете  у генерала.  Только в кабинет
никто  не входит.  Даже подметает не  сторож Исаич, в георгиевских крестах и
медалях,  а  сам генерал  Герасимов. Завтрак не вносят, а  выходя,  со стула
берет генерал.
     А.  В.  Герасимов  плотен,  высок,  по  военному  прям.  С  заклиненной
бородкой, с усами кверху. Глаза? Глаза - серовато-стальные. Была и привычка:
генерал дергал носом.
     На  Мойку,  в охранное,  генерал  приезжал  в  штатском  хорошо  сшитом
костюме. Когда задумавшись, сидел  за столом кабинета, был похож на большую,
белесоватую, но очень хитрую рыбу.
     3
     Азеф  в это утро встал  рано.  Вышел  в  прекрасном расположении  духа,
напевая "Три  создания небес". Знал, что в Лионском кредите  60.000, что при
всеобщей сумятице, охватившей разваливающуюся империю, можно поставить акты,
от которых захватит дух всей Европе.
     Но что  за странность? Азеф шел по делу Б. О. На углу Гороховой и улицы
Гоголя,  как   старый,  матерый  волк,  спиной   почувствовал  сзади  что-то
волнующее,  недоброе. Оборачиваться головой  Азеф не  умел. Шея была слишком
коротка. Поэтому  он быстро,  словно отгрызаясь  от  удара,  повернулся всем
корпусом: - близко, по пятам шли два филера.
     "Что  за  чорт?" Широко  перешагнув  через лужу,  Азеф пошел  по  улице
Гоголя.