Филеры шли в двадцати шагах.
     Азеф шел быстрей. По делу надо было выйти  на Невский. Но он  свернул к
Мойке. "Ерунда, отвяжутся", пробормотал. Но  филеры шли по пятам. Азеф снова
повернул к  Невскому.  На  Невском  у  музыкального  магазина  "Юлий  Генрих
Циммерман" остановился, в витрину  смотря на филеров. Филеры  остановились у
колбасной.
     Азеф  двинулся.  Двинулись  и  они.  Азеф  видел  ясно:  -  один рыжий,
громадный,  наверное  из дворников. Другой - низкий, очень широкий в плечах,
на  кривосогнутых  ногах. "Что за  дьявол?" - бормотал Азеф,  чувствуя,  что
спина его покрывается потом, и он устает от ходьбы и волнения.
     Обкладывая  Рачковского всеми  ругательствами, он шел крупными  шагами,
торопливо раскачивая животастое тело на тонких ногах. Никто  не поверил  бы,
что  с такой  легкостью  может идти  этот  неуклюжий,  громоздкий, уродливый
коммерсант.  Азеф  знал  -  за  углом  лихачи.  Только мельком  взглянул  на
очередного,  понял, что вороной старик  может дать еще ходу по Петербургу, и
впрыгнув в пролетку, бормотнул: "К Николаевскому вокзалу".
     В тот же  момент вынырнули  филеры, заметались.  Но вороной  мастадонт,
раскачивая старый  костяк со стороны на сторону,  уж  размял опоенные ноги и
мчал  Азефа  по  Невскому. "Сволочь",  пробормотал  Азеф.  Это  относилось к
Рачковскому.
     4
     Ни   на  следующий  день,  ни  на  третий  день  не  мог  вызвать  Азеф
действительного  статского  советника  П.  И.  Рачковского.   На  лбу  Азефа
наливалась жила  - признак  волнения. Азеф любил ясность. Хеди заметила  его
озабоченность,  рассеянность. Он даже  не мог быть  ласков. Часто подходил к
окну. Глаз был верен: - обложен филерами.
     - Warum bist du so traurig? Warum denn, mein Schatz?
     -  пышнотелая  Хеди прижалась к  Азефу,  крепко поцеловав  его в  губы,
именно так, как он любил.
     - Ach, weiss du, ich bin bischen erkaeltet, ich weiss selber nicht, was
mit mir los ist, ich fuehle mich nicht  wohl. Weiss du, ich bleibe paar Tage
im  Bett. Das  wird  am besten  sein  und meine kleine  Pipel wird  за  мной
ухаживать.
     - Mein armes Haenschen, mein Муши-Пуши, мой папашка, - зацеловывала его
Хеди. Уложила в постель. И отнесла письма Азефа на почту.
     Хуже всего было, что Азеф ничего не понимал. Когда встал, сразу подошел
к окну. На противоположной стороне никого  не было. Он прошел в уборную. Дом
был  угловой. Филеров не стояло и  здесь. Азеф  понял:  в  департаменте была
ошибка, теперь выяснилась. Напевая "шли по улицам Мадрида", он пошел  к Хеди
и все утро прохохотали, про-дурачились, проласкались.
     В цилиндре, в  черном пальто обтягивающем уродливую фигуру, Азеф  вышел
из дому  выбритый,  надушенный. Слежки не  было.  Возле ресторана "Ампир" на
Невском, куда  хотел войти, чтобы вызвать  Савинкова, с двух сторон  за руки
схватили Азефа филеры и жандармы.
     Вырываясь всей тушей, Азеф закричал: - Что это значит?! Как  вы смеете!
Я инженер Черкасов!!
     -  Не сопротивляться!  - гаркнул ротмистр с щеткой черных усов.  И двое
жандармов поволокли Азефа к пролетке.
     Мельком с извозчика Азеф осмотрел собравшихся у тротуара. Знакомых, как
будто, не  было. Эту дорогу Азеф  знал  лучше жандармов.  Везли  на  Мойку в
охранное, в тот самый дом, где умер Пушкин. Азеф знал и это. Но думал о том,
что под цилиндром выступил пот и обтереться нельзя, жандармы держат за руки.
     5
     Цилиндр лежал на деревянном, изрезанном ножами столе. Пальто  висело на
гвозде.   Азеф,  в   синем  костюме,  лежал  на   койке   одиночной  камеры.
Захватывающее бешенство не проходило.
     В четыре  часа  дня на  пороге появился  генерал Герасимов, в штатском.
Азеф не поднялся. Герасимов сел у стола и улыбнулся, чуть дернув носом.
     - Я начальник охранного отделения генерал Герасимов, потрудитесь встать
и назвать  вашу фамилию,  - сказал он. Слова падали  каплями  на  жесть, без
всякого выражения.
     Азеф вскочил с койки с лицом перекошенным  злобой.  Глаза были отведены
далеко в сторону, так что радужница исчезла, были только желтые белки и этот
"белый огонек" перерезал лицо.
     -  Я  инженер  Черкасов!  Живу  на  Фурштадтской!  Требую  немедленного
объяснения, почему  я арестован!? И если вы сейчас же меня не освободите,  я
буду жаловаться министру!
     -  Так-так-так,  -  пробарабанил  по  столу крепкими  пальцами  генерал
Герасимов, рассматривая Азефа.
     - Потрудитесь отвечать, что  это значит? - наступая на генерала крикнул
Азеф.
     - Значит? - тихо проговорил Герасимов. Азеф увидал  стальные  щели глаз
генерала.  - Вы  инженер Евно Азеф,  член партии социалистов-революционеров!
Вот что это значит!
     Бешенство сплыло с желтого лица Азефа.
     -  Что?! - проговорил он. - Какая чушь! - и расхохотался на всю камеру.
- Вы меня с кем-то путаете, генерал! Я Черкасов. Я отдал свой паспорт.
     -  Так-так-так,  - прищуриваясь,  сказал  генерал, подергивая носом,  -
однако же я буду вас держать до тех пор, пока вы не станете несколько умнее.
     - Вы бредите! Это безобразие!
     - Ну,  вот  что! - крикнул Герасимов,  ударив по столу  так, что на нем
подпрыгнула  кружка.  -  Не  очень то  вы! Бросайте канитель!  И потрудитесь
отвечать на вопросы!
     Азеф  пристально  смотрел  на  Герасимова  темными блещущими, выпуклыми
маслинами.  В них,  в вывороченных губах Азефа Герасимов явно увидел  хохот.
Азеф хохотал  гнусаво, закатисто,  неприятно.  Это  был хохот над  генералом
Герасимовым.
     - Вам отвечать я во всяком случае не буду, - резко прогнусавил  Азеф. -
А  будьте-ка  любезны  прислать  мне   действительного  статского  советника
Рачковокого.
     - Петра Ивановича? Вы дадите ему показания?
     - Дам, - пробормотал Азеф, заходив по камере.
     - Прекрасно, - усмехнулся Герасимов.
     6
     В камере было темновато. Азеф резко обернулся  на шум отворяемой двери.
Входили Герасимов и Рачковский.
     - Что это значит,  Петр Иванович!? В какое вы меня ставите положение!!?
- закричал Азеф.
     -  Прежде  всего  не  кричите,  -  протянул руку Рачковский, - никакого
положения тут нет.
     - Для  вас! Не вы ходите под виселицей! -  искажаясь, выпуская слюни на
вывороченные губы, закричал Азеф.
     - Положим, к сожалению, и я.
     -  Вы  виноваты! Вы не  отвечали! Вы бросили меня!  Вы дурацкой слежкой
поставили меня чорт знает в какое положение перед революционерами!
     - Да не волнуйтесь, Евгений  Филиппович, все  образуется, тут дела были
почище наших с вами.
     - Почище, - злобно пробормотал Азеф.
     - Ну, разумеется, - спокойно протянул Рачковский, - дел по горло, вот и
не отвечал.
     Герасимов, посмеиваясь, глядел на Рачковского и Азефа.
     -  Из-за  этой же  моей занятости, сейчас сношения с вами будет  вести,
вот, Александр  Васильевич, собственноручно,  так сказать,  - любезно-злобно
сказал Рачковский.
     - Стало  быть, Александр Васильевич, удостоверяю, арестованный является
сотрудником, арест  произведен  очевидно по  недоразумению, -  улыбнулся зло
Рачковский. - Надо  вышколить людей, чтоб зря своих не  подводили. А теперь,
что же мне тут, вы  уж сами сговоритесь, не так ли? Одно  скажу, чрезвычайно
ценный сотрудник, - засмеялся с хрипотцой Рачковский.
     Герасимов  молчал.  Азефу  показалось,  что-то нехорошее  пробежало  по
рыбьему лицу генерала.
     -  А  вы,  батенька,  не сердитесь,  старую дружбу-то  не забывайте,  -
пожимал Рачковский руку Азефа. - Кипяток вы, Филиппович, и как это спокойный
человек так  может раскипятиться,  нехорошо  батенька,  в нашей работе нервы
первое дело.
     Азеф  пытался  выпростать  маленькую  руку  из  жилистой мертвячей руки
Рачковского. Тот, опять почему то засмеявшись, вышел.
     - Прежде всего позвольте извиниться, что я принял вас за революционера,
- садясь  к  столу, проговорил Герасимов. - Вполне понимаю ваше  возмущение.
Виноваты люди, чистая  случайность.  Надо надеяться,  что  в этом  лучшем из
миров все делается, быть может, к лучшему.
     Азеф   рассматривал  генерала.   Волновала  пипка.  Казалось,  пипка  в
разговоре перепрыгивает с щеки на щеку.
     Так вот, работать с вами буду я. Принципы работы коротки: - мало  слов,
много  дела.  Освобожу,  разумеется, вас сегодня  же. Дам адрес.  Как-нибудь
вечерком потолкуем.  Только предупреждаю,  -  вдруг  ударил  ладонью  в такт
словам генерал:  - вы  вели игру на  две  руки, не возражайте! -  повысил он
голос,  -  знаю!  С этого  часа на  двойной игре  ставьте крест. Поняли?  Не
допущу.
     - Это ложь и интрига, - спокойно сказал Азеф, - никакой другой работы я
не вел.
     - Вели.
     - Нет, не вел.
     Герасимов смотрел на Азефа. Азеф на Герасимова. Прошла минута.
     - Ладно, -  улыбнувшись стальными  глазами,  прервал  Герасимов,  -  во
всяком случае или служите только мне, или... - и Герасимов чиркнул  рукой по
шее также, как чиркал Азеф на приеме боевиков.
     - Понятно? - сказал он, не сводя стальных щелей с мясистого лица Азефа.
     Всеми силами Азеф  скрывал  волнение,  скрыл  бы, если б не выступивший
пот.
     - Это ложь. Я никогда на революционеров не работал.
     - Евгений Филиппович, слово  держу  крепко. Ваши  сведения, знаю,  были
всегда ценны. На оплату работы не поскуплюсь. Вы сколько  получали последнее
время?
     - Очень мало. 500 рублей.
     -  Ну,  положим, это  не  мало.  Многие  получают  гораздо  меньше.  За
отдельные  дела получали наградные?  Не  правда  ли?  Денег  больших в  моем
распоряжении нет. Но, ценя вас, набавлю до 800 в месяц.
     - Мало, - глухо прохрипел Азеф. - Я ставлю голову, не за 800 же рублей.
     Герасимов, улыбаясь, видел, что Азеф согласен.
     -  Ха-ха-ха!  Да не  втирайте  вы очки! Ведь живете  и жить  будете  на
партийный счет, а он побольше нашего!!  Наши чистоганчиком пойдут в Лионский
Кредит.  За  год,  батенька, 10  тысяч  одного  жалованья.  За три - фабрику
купите, завей горе веревочками! Ночью вас освободят, так удобней, - вставая,
сказал  Герасимов.  -  Вот адрес:  -  Паителеймоновская 9, кв.  6,  спросите
папашу. Лучше  к ночи. Проверять буду другими  сотрудниками. Хорошие дела, -
хорошие  деньги.  Малейшая  ложь  -  уж не  обессудьте,  придется. Ну  всего
хорошего, Евгений Филиппович! -  и,  по военному  прямо,  генерал  Герасимов
вышел из камеры.
     7
     В черном пальто, в руках  с цилиндром  Азеф стоял в  одиночке. Не меняя
упершегося в пол взгляда, что-то про себя бормотал, ожидая освобождения.
     Из темных  ворот Охранного извозчик тронул хорошим ходом. Путь  с Мойки
на  Стремянную, в  квартиру Хеди,  был  длинен. Ночь поздняя.  Летел теплый,
тающий  на  тротуаре  снег, от фонарей,  света  из  окон, казавшийся желтым.
Сырость стояла сплошная, тяжелая, в этом тумане  столицы было не продохнуть.
В липком  ветре летела  мокреть,  сжавшиеся люди в  котелках, шляпах  бежали
походкой странных  выдуманных  силуэтов.  И  Азеф,  ушедший  в цилиндр  и  в
поднятый воротник, на быстром извозчике, казался тушей без головы.
     Так  промчался  он  на  Стремянную.  Извозчик,  резко  осаживая лошадь,
пролетел  дом  Хеди.  Лошадь  поскользнулась у  тротуара  и  упала  скользко
раскатившись ногами, затрещав по камням подковами.
     -Уууу,  чорт,  -  пробормотал  Азеф,  выпрыгивая  из  пролетки.  Он  не
додумывал,  почему  было  неприятно падение лошади. Да  она  уж  и вскочила,
встряхивая спиной и вытягиваясь, кашляя. Азеф взглянул: - в окне красноватый
свет. Он тяжело стал подниматься по лестнице. Но  вдруг,  на втором повороте
почувствовал слабость, сердцебиение и остановился, переводя дыхание.
     Хеди,  поджав ноги, в  теплом халате и мягких туфлях, читала на  диване
"Викторию" Гамсуна.  В  сильных местах  не могла  читать,  а опуская  книгу,
шептала - "wie suess!" Три  звонка Азефа застали ее  в таком состоянии. Хеди
стремительно бросилась к двери.
     - HaenschenI  Papachen! Um Gottes Willen! - кричала она, обнимая еще не
успевшего снять цилиндр и отдышаться Азефа.
     - Lass doch, lass, -вдруг грубо  проговорил Азеф.  - Он  сам не ожидал,
что так встретит Хеди. Сел на  стул. Острая режущая боль прорезала почки. Он
схватился за поясницу.
     -  Um Gottes Willen!  Was ist  los mit  dir?  O, mein Gott! - испуганно
вскрикнула Хеди.
     Морщась от боли, Азеф постарался улыбнуться.
     - Sei  nicht  boese,  Muschi, Papachen  hatte  schlechte  Geschaefte  -
растягивая  толстые губы  в подобие улыбки, проговорил Азеф. И встав, крепко
поцеловал Хеди.
     8
     Полицейская   конспиративная   квартира   на   Пантелеймоновской  улице
меблирована была отлично. Генерал любил  красное,  александровское  дерево и
выдержал обстановку в стиле.
     Азефу в темноте отворил дверь темный мужчина.
     - Папаша дома?
     - Дома.  - Азеф узнал  по  голосу  и фигуре разоблаченного  провокатора
социал-демократов "Николая, золотые очки".
     - Милости прошу, Евгений Филиппович, - улыбался генерал, словно дружили
они двадцать лет. Азеф ответил точно также:
     -  Я  вас,  Александр  Васильевич,  еле  разыскал.  Герасимов  в  серых
верблюжьих туфлях,  в  бархатной куртке с бранденбурами. От его  вида  веяло
уютом.
     - Идемте,  голубчик,  -  говорил  он, ведя Азефа анфиладой комнат. Одна
была заставлена клетками - на стенах, столах, на полу.
     - Что это у вас такое? - бормотал Азеф.
     - Птицы, - проговорил генерал - А вы не любите птиц?
     - Птиц? - промычал Азеф
     - У  меня с  реального училища страсть, я в харьковском реальном был, к
канарейкам. Отдыхаю.  Только  времени то  нет, - сказал  генерал  Герасимов,
вводя  в  просторный кабинет, с низкими  креслами и портретами императоров в
золотых тяжелых рамах.
     - И фотографией не интересуетесь? - спросил, подкатывая Азефу кресло.
     - Нет, - рокотнул Азеф.
     -   А   я   и  фотографией.  Снимаю.   Садитесь,  Евгений   Филиппович,
располагайтесь удобней, вот тут, голубчик.
     Кресла, деланные по  рисунку  генерала, были великолепны, успокаивающи.
Утонув в черном сафьяне, Азеф распустил по ковру ноги, пророкотав:
     - Хорошая квартира у вас, Александр Васильевич.
     - Ничего, не жалуюсь, - роясь на столе, ответил  Герасимов. - А вот моя
работа, увеличиваю. Незнакомы? - и он смеясь кинул фотографию.
     Азеф рассматривал портрет Савинкова 13x18.
     - А  этот поясной портрет не видали? - кинул генерал смеющегося Чернова
с  альбомом в  руке. - Видите, сразу знакомыми угостил, - смеялся Герасимов,
сев  в  кресло,  пододвигая  меж   ними  курительный  прибор.  Азеф  закурил
предложенную папиросу.
     -  Ну, скажу прямо, Евгений Филиппович, задали вы мне перцу! Сгоряча то
вам наобещал  в охранном горы, а сунулся  к нашим высокопревосходительствам,
те  на  меня  и  руками  и ногами.  С  ума  говорит сошли,  это  же  чуть не
министерское  жалованье!  Но  только  со  мной  ведь  разговоры то  коротки.
Пришлось вопрос ребрышком поставить: - или с вами работаю, или вовсе нет.
     Азеф исподлобья разглядывал генерала, видя ясно пипку на правой щеке.
     -  Они,  наши  то  высокопревосходительства обладают  ведь, простите за
выражение, бараньими мозгами. Зато знают твердо, что без генерала Герасимова
станут вмиг "знаменитостями революции"! ха-ха-ха! без пересадки отправятся в
лучший из миров! Ну, так вот, на ваше  вознаграждение согласились под конец,
но, конечно, с большими ламентациями. Нелегко было.
     - Александр  Васильевич, - тихо  пророкотал Азеф, щурясь в голубом дыму
папиросы, - что вы от меня хотите?
     -  Прежде  всего,  Евгений  Филиппович  -  познакомиться,  -  улыбнулся
генерал, ловя Азефа стальными глазами - это первое, здесь  мы одни, говорить
можем по душам, а для дела, знаете, сойтись с человеком, это - первое. Скажу
вам  прямо: генерал  Герасимов не  невероятный  болван, вроде Ратаева,  и не
прожженный  мерзавец вроде  вашего прежнего  шефа,  глубокоуважаемого  Петра
Ивановича  Рачковского.   Запомните,  пригодится.   Впрочем,  сами  увидите,
откровенность и человеческие отношения  у меня в принципе.  Чуть ли даже  не
Марк  Аврелий  сказал - "В прямоте  красота"? Так  вот-с! Работать  со  мной
просто. И  от  вас требуются  сущие  пустяки. Первое -  ка-те-го-ри-че-ски -
поднял палец Герасимов, - запрещаю  вникать в другие сферы партийной работы,
кроме  боевой! Краеугольный камень. Даже  мне не обязаны сообщать о небоевой
работе партии. Поняли?
     - Почему? - рокотнул Азеф.
     -  Это, батенька, без  вас  освещается. Да и не интересует  меня. Моя с
вами работа боевая, исключительно. Ведь и  вам же удобнее, чего ж упираетесь
то, а?
     - Как хотите, - отвернувшись от глаз Герасимова, сказал Азеф.
     -  Так вот и хочу. Второе - вот что. Знаю то ведь  я вас с самой лучшей
стороны.  Прямо  скажу, считаю человеком  большого  ума,  громадной  воли, а
главное, Евгений Филиппович, удивительнейшим организатором! Если б в  партии
у вас, таких как вы было, скажем, человек десять, может нам  всем давно бы и
шею  свернули. Но мелковато-с, мелковато-с, ха-ха-ха - больше  так,  телячьи
восторги, да брыки. Так  вот-с. И о себе скажу я мнения неплохого,  считаю и
себя не бездарностью, кроме  того точка приложения  сил есть. А это, знаете,
всегда важно. Если пойдем рука об руку, Евгений Филиппович, кто знает, может
и оставим имена в русской истории.
     - Малоинтересно, - липкими лопухами губ ухмыльнулся Азеф.
     - Как сказать. Неужто так и нет  никакого тщеславия?  Что вы, голубчик,
слабы  все  мы  в  этом  местечке  то!  Азефу  надоело это  выщупывание.  Он
проговорил.
     - Ну, а конкретно, что вы хотите?
     - Конкретно, Евгений Филиппович, следующее: - с сегодняшнего дня я буду
абсолютно в курсе планов боевой. Наиабсолютнейше! Но не волнуйтесь, лубка не
выйдет.  Знаю,  что  у  вас  уже есть карьера  в  партии,  при  моей  помощи
продвинетесь  еще  дальше. Ни  ареста без вашего  согласия не произведу. Кто
нужен вам, пальцем не трону, знаю, что у вас там чертово кумовство, хуже чем
у нас  в департаменте. Друг  ваш, например,  Чернов может спокойно гулять  и
болтать, сколько хочет. Не трону. Савинкова тоже. Но  тех, кого  можно взять
без  убытка,  возьму   и  повешу.  С  удовольствием   даже  повешу,  Евгений
Филиппович.  Вот  так то  мы с вами  революцию и  вылущим.  Кого купим, кого
повесим. Не по глупому, а по умному.
     - С  моей стороны будут следующие условия, - словно не слушая генерала,
сказал  Азеф, - чтобы  никто  из  охранного  ничего не знал обо  мне,  чтобы
провала не  было. И  чтобы  аресты боевиков, которых укажу, производились до
момента покушения, чтоб меньше виселиц было.
     - Первое  подтверждаю.  Второе, это уже деталь. Но сам скажу,  я против
излишней  крови  и даже здесь с вами согласен, хотя раз  на раз, конечно, не
придется.
     - А теперь, видите ли, Александр Васильевич,  - улыбался Азеф конфузной
улыбкой, не глядя на Герасимова, - вы  выдвигаете меня, хорошо, но ведь и вы
этим выдвигаетесь? Стало быть и я делаю вам карьеру.
     - Разумеется.
     - За  это  надо  платить.  Вы монополию  берете на  мои  сведения. Меня
подставляете под верную опасность.
     - То есть почему же?
     - Сами же говорите, что вылущивать.
     - Ах, та-та-та! Вот куда махнули, те-те-те! - засмеялся Герасимов. - Да
это же вы наверное насчет удачных покушений, что ли? А? Ээээ, батенька, куда
хватили, ха-ха-ха! Рад, что заранее сделал вам много комплиментов. Рад. Эдак
вы меня без пересадки чего доброго революционером сделаете,  а? Ха-ха-ха-ха.
Говорили кстати мне,  я, конечно, не верю, будто,  вы, Евгений Филиппович, в
Варшаве  с  Петром  Ивановичем встречались,  приблизительно так, перед...  -
глаза  Герасимова  сощурились  на   Азефе,  -  перед  смертью...   Вячеслава
Константиновича...
     - За  кого вы  меня  принимаете?  -  нахмуренно  проговорил  Азеф  -  Я
Рачковского в  Варшаве в глаза не видал,  был заграницей, может  подтвердить
Ратаев, все глупая болтовня.
     - Конечно, конечно, Евгений Филиппович,  я же пошутил, язык у людей без
костей,  чего  не болтает. Хотя, конечно, розыск  настолько деликатная вещь,
что  если  будет  вести  его человек  плохих  нравственных  устоев,  он  эту
тоненькую линию  всегда  перейдет, понимаете? А скажите, а propos, боевая то
ведь готовит что то по моим сведениям, а? Кто "у вас", так сказать, "из нас"
на очереди?
     - Конкретного нет, - нехотя, проговорил Азеф -толкуют о Дубасове.
     - О Дубасове, -  медленно,  раздумчиво проговорил Герасимов,  - боюсь я
все, не забыли ли вы моих условий, Евгений Филиппович?
     Азеф глянул на Герасимова - он чиркал пальцем по воротнику.
     - Повторяю, Александр Васильевич, что это ложь! - пробормотал Азеф. - С
таким запугиваньем я не стану работать, я не мальчик. Если хотите ссориться,
давайте ссориться.
     - Ну-ну, шучу, не распаляйтесь, не распаляйтесь.
     - А если согласен на ваши условия, то соловья тоже баснями не кормят, -
бормотал Азеф. - Вы любите откровенность, я говорю, мне нужны деньги.
     - Какие, Евгений Филиппович?
     - Меньше чем две тысячи не обойдусь.
     - Много. На дело иль лично?
     - На дело.
     - Максимум тысяча.
     - Завтра еду в Финляндию, ставлю мастерские.
     - Какие мастерские?
     - Динамитные.
     - Сколько?
     - Две.
     - И денег?
     - Говорю: две тысячи.
     -  Нет,  батюшка, дорогонько. Одну  то уж на партийный счет ставьте, на
одну так  и быть, - засмеялся Герасимов, и встав отпер секретер  заманчивыми
звонами.
     -  Меньше полутора тысяч не обойдусь,  - рокотал  Азеф, -  если хотите,
зачтите в жалованье.
     - Ох, и  несговорчивый вы человек! Ну, уж только для первоначалу, так и
знайте,  больше  чтоб нажима  не было.  А  главное, ничего  не забывайте,  -
повернулся генерал, держа бумажки с изображением Петра Великого.
     И проводя Азефа по комнатам, находу говорил:
     - Попыхтели мы  с вами! Ни с кем  ей Богу так не возился, зато думаю не
зря.  Только не  втемяшивайте  вы  себе в голову,  что  я  дурак,  все дело,
батенька испортите.
     От толщины Азеф чуть кряхтел, надевая пальто.
     - Если телеграммой - на  охранное,  донесения  сюда. Если что, вечерком
заворачивайте по  семейному. Дома  нет,  справьтесь в  "Медведе" у швейцара,
спросите кабинет Ивана Васильевича.
     И  совсем уж  на пороге сжимая  руку Азефа, Герасимов  проговорил:  - В
прошлую то пятницу  на северо-донецких, да мальцевских  играли. На бирже то?
Своими  глазами видел. Там то вы мне и понравились. Сразу  решил, что с вами
дела  можно делать.  Ну,  и  скрытный же вы  человек, ай-ай-ай, с вами  надо
осторожней,  а то чего доброго  взорвете на воздух, -  и  Герасимов, обнимая
Азефа, похлопал его по задней части, убедиться нет ли револьвера.
     - Из Финляндии то черкните.
     - Хорошо, - бормотнул, выходя, Азеф.
     Азеф крепился  у генерала Герасимова. Но  выйдя  на улицу, почувствовал
нервный упадок, слабость. Он понимал, что его расчеты смяты.
     9
     Савинков с братьями Вноровскими и Шиллеровым ставил в Москве  покушение
на Дубасова. В крошечном, охряном домике, зажатом в зелени сосен, Азеф жил в
Гельсингфорсе.  Дом был уютен.  Воздух резок и ароматен. Но Азеф волновался.
Мерещилась генеральская пипка, веревка, чорт знает что.
     Савинков  подъезжал   на  финке,  семенившей  мохнатыми   копытцами  по
серебряному, снежному насту.
     - Ждал тебя, ждал, - рокотал Азеф, крепко обнимая и целуя Савинкова.
     Азеф  провел его в небольшую, солнечную комнату. За  окнами:  -  сосны,
снег, сад.
     Савинков мыл руки, Азеф, приготовляя чай, спросил:
     - Кто убил Татарова, Двойников?
     - Федя, - вытирая руки полотенцем, сказал Савинков.
     - Так, а я  думал  Двойников.  Как в Москве?  Через окно солнце  залило
Савинкова. Азеф наливал чай, подставлял Савинкову лимон, хлеб.
     - Я тут по-холостяцки, плохо живу.
     - В Москве, не понимаю причин, но скверно, Иван. Регулярного выезда  не
можем установить, измотались, истрепались. Приехал советоваться с  тобой, по
моему покушение может выйти только случайное.
     - Ерунда, - нахмурился Азеф, голова ушла  в плечи. - Стало  быть  плохо
наблюдают, если не  могут установить. А случайное покушение, это - ерунда, я
не могу рисковать людьми ради твоих импрессий!
     -  Импрессий!  Ты  не  ведешь  и  не  знаешь.  Выезды  стали  настолько
нерегулярны,  обставлены такой  конспиративностью, словно он  знает,  что мы
здесь. А при случайном  выезде успех может  быть. Надо  взять кого-нибудь из
мастерской, пусть приготовит снаряды,  будем ждать  возвращения  Дубасова из
Петербурга.
     Азеф пыхтел, грудь  поднималась от  тяжелого  дыханья. Он повернул  все
тело в кресле, пробормотал:
     - Вообще у нас теперь ничего не выйдет, я в этом уверен.
     - Почему?
     Азеф каменный, мрачный, сморщился, махнул рукой:
     - Я  не  могу больше  работать,  я устал.  Убежден,  ничего  не выйдет.
Папиросники,  извозчики,  наружное наблюдение, старая канитель,  ерунда! Все
это знают.  Я  решил  уйти  от  работы, пойми, со  времени  Гершуни я  все в
терроре, имею же я  наконец право  на  отдых,  я не могу больше. Ты  и  один
справишься.
     - Если ты устал, то конечно твое право уйти, но без тебя я работать  не
буду.
     Азеф посмотрел ему в лицо.
     - Почему?
     - Потому,  что  ни я, ни кто другой не чувствуем  себя  в  силах  взять
ответственность  за руководство центральным террором.  Ты назначен  ЦК.  Без
тебя не согласятся работать товарищи.
     Азеф молчал. Савинков  говорил убежденно, доказывая, что отказ  Азефа -
гибель террора, а  стало быть и партии. Азеф изредка поднимал бычачью голову
на короткой  шее, взглядывал  на него. Когда он  кончил,  Азеф сидел  молча,
сопя.
     - Хорошо, - проговорил наконец,  лениво  роняя слова, - будь по твоему,
но  мое  мнение, ничего  у  нас  не  выйдет. Если хочешь бросить  регулярное
наблюдение и рассчитывать  на случайную поездку Дубасова - хорошо,  поезжай,
возьми из мастерской Валентину, она поедет с тобой, приготовит бомбы. Только
по моему это  нерационально,  дробится организация. Во всяком случае  прежде
всего извести меня телеграммой. Я приеду сам и все проверю.
     10
     В тот же вечер  Савинков  ехал из  Гельсингфорса в Териоки. На даче,  у
взморья стояла динамитная мастерская, поставленная Азефом.
     Продремав  ночь на станции за чашкой чая, Савинков с рассветом тронулся
к взморью.  По снежной  дороге  нес вейка.  Раскатывались  санки  на  крутых
поворотах. Ни впереди, ни  сзади -  ни души. Лес, снег, небо, да пробегающие
лыжники. Финн знал  путь. Быстро  с лесистой дороги  свернул на  малоезженую
снежную полосу. У дачи с подстриженными заснеженными кустами остановился.
     Савинков шел по узкой тропе, которую вытоптали здесь жильцы. Было тихо.
В саду стучал дятел.  Звенели  в легком  ветре сосны.  Под ногой  заскрипели
ступени  лесенки.  Коротким  стуком Савинков  постучал  в стеклянную  дверь.
Навстречу  вышла  женщина,   похожая   на  монашку.  Лицо  было  желтоватое,
изможденное.  Темные  глаза  ушли  вглубь.  Движенья  спокойные.  Смотря  на
Савинкова, террористка Саша Севастьянова проговорила:
     - Проходите, все дома.
     В  просторной,  светлой  столовой Савинков  застал  хозяина  дачи  Льва
Зильберберга.
     -  Вот неожиданно'  А  мы тут как  затворники! Вот  радость! -  говорил
изящный, хрупкий Зильберберг.
     На их голоса вышли Рашель  Лурье, худая,  резкая брюнетка, лет 20-ти  и
смеющаяся Валентина Попова. Но по губам и полноватой фигуре Савинкову Попова
показалась беременной.
     Обступив  Павла Ивановича все здоровались, смеялись. Как молодо!  Какие
голоса!  Как бодро!  Какой смех! Саша  Севастьянова, работающая за прислугу,
накидывала на стол  скатерть, суетилась, готовя  закуску,  ставя  самовар  с
холоду приехавшему гостю.
     - Как же живем, а? - похлопывал Зильберберга Савинков.
     - Да готовим, - смеялся Зильберберг,  - вы вот расскажите,  что на воле
делается? Мы тут целый  месяц без газет,  ничего не видали. Может там  уж  и
царя то у нас нет, свергли? - засмеялся Зильберберг.
     - Нет  покуда сидит еще. Вот покажите-ка полностью мастерскую,  тогда и
решим, долго ли  еще сидеть  будет,  - и Савинков с Зильбербергом  вышли  из
столовой, где молчаливой монашенкой хлопотала Саша Севастьянова.
     Дача была в  девять  комнат с отдельной кухней. Наверху три летних. Низ
же  оборудован по  зимнему.  Богатая  дача,  с  мебелью  карельской  березы,
картинами, креслами. До того хороша, что многих боевиков даже стесняла.
     - Здесь  вот  барин  живет, то  есть,  значит я.  Здесь вот  -  барыня,
то-есть, Рашель. А вот это  и есть мастерская, не Бог весть что, но работать
можно, -  ввел Зильберберг Савинкова  в просторную квадратную комнату, почти
без мебели, с туго спущенными белыми шторами.
     Савинков  ощутил  знакомый  запах горького миндаля, от которого  всегда
болела  голова.  На  двух  столах стояли спиртовки, примусы,  лежали  медные
молотки,  напильники,  ножницы  для   жести,  пипетки,   стеклянные  трубки,
наждачная бумага, в флаконах, аккуратно как в аптеке, была серная кислота. В
углу  - запасы динамита. И  рядом, внутри выложенные  парафиновой бумагой, в
виде конфетных коробок, консервных банок - оболочки снарядов.
     Горький  миндаль  напомнил  номер Доры в "Славянском базаре",  Каляева,
зимний день,  смерть Сергея, радость убийства и тоску. Савинков знал, Каляев
повешен, Дора сошла с ума в каземате Петропавловской крепости.
     - А у вас не болит от него голова? - спросил, указывая на динамит.
     - Привычка. Вот у Валентины сильные боли.
     -  У меня тоже, -  говорил  Савинков,  вспомнив о Доре,  о  ночи, когда
пришел к ней, и о том, что, как говорят, она в тюрьме просила дать  ей яду и
сошла с ума, изнасилованная стражей.
     - А где ваша жена? - выходя из задумчивости спросил Савинков.
     -  Жена?  - переспросил  Зильберберг. -  Она  заграницей, у  меня  даже
двухмесячный ребенок, пишут уже улыбается, не видал еще.
     - Да? -  процедил Савинков. Они входили в комнату, похожую на гостиную;
кроме желтой  мебели,  посредине стояла кровать, покрытая байковым  одеялом.
Навстречу им шли Попова и Рашель Лурье. Попова весело кричала:
     -  Павел   Иванович!   пожалте  обедать!  Только  вы  ведь  привыкли  к
изысканностям. А у нас по-простецки. Саша даже стесняется, ей Богу.
     - Валентина, - сердито проговорила Саша и сама засмеялась.
     За большой круглый  стол садились шумно. Савинков  помолодел, он  почти
студент, бегающий за Невскую заставу на рабочие собрания.
     Саша несла сковороду с шипящей глазуньей.
     - Извините, товарищи, что-то сегодня неудачно, кажется.
     Попова подставляла деревянные подставки.
     -  Какой  неудачно!   Дело  не   в   удаче,  а  в  количестве,  товарищ
Севастьянова. Голоден, как волк. А вот винца бы? Нет у  вас? В вашей  работе
не надобится? Жаль. А мы развратились,  привыкли заливать трапезу, -  смеясь
говорил Савинков.
     Все  смеялись. Ели яичницу,  картофель,  пережаренное Сашей в волнении,
мясо. А после обеда, обняв за  плечи Валентину, смотря в ее смеющееся лицо с
раскрытыми губами, за которыми белели мелкие зубы, Савинков говорил:
     - Товарищ Валентина, я ведь вас увезу. Хотите?
     - На дело?
     - Ну, конечно. А то на что же? - Савинков кратко рассказал о их плане.
     - Согласны?
     - О чем спрашиваете? Зачем же я здесь?
     - Только  один вопрос. Вы не беременны? Краска залила щеки, лоб, словно
выступила даже сквозь брови Валентины.
     - Это вас не касается, это мое дело.
     -  Напрасно  думаете.  Меня  очень  касается.  И  как  человека  и  как
революционера. Во первых,  в случае вашей гибели, вы  убьете живого ребенка.
Кроме того можете ослабеть, не совладать. Ведь придется трудно.
     - Я за себя ручаюсь.
     -  Нет,  поскольку вы  подтверждаете, я на  себя  взять этого  не могу.
Изменить  тоже  не могу, дело Ивана  Николаевича.  Приеду завтра. Но  говорю
прямо,  не обижайтесь, я буду настаивать, чтобы вместо  вас  ехал кто-нибудь
Другой.
     - Если Иван  Николаевич  назначил меня, я  поеду. Вы не имеете права, -
вспыльчиво проговорила Валентина.  -  Вы  обижаете меня,  как члена Б.  О. Я
говорю, что способна на работу.
     - Я не могу, Валентина, не будем спорить.

     В своей комнате, сдержанная,  строгая плакала Рашель  Лурье. Назначение
должно было принадлежать ей, а Павел Иванович вызвал Попову.
     11
     Азеф собирался к генералу Герасимову, когда внезапно вошел Савинков. По
ушедшей в плечи голове, наморщившемуся лбу и затуманившимся глазам, Савинков
понял, что Азеф не в духе.
     - Почему  ты  приехал? -  отрывисто спросил  Азеф. - Постой, не ходи ко
мне, у меня женщина. Пойдем сюда.
     Они вошли в кухню. Опершись о стол, Азеф слушал Савинкова.
     -  Какой  вздор! - пробормотал он.  - Нам  нет никакого дела, беременна
Валентина  или нет.  Я не  могу производить медицинских освидетельствований.
Раз она приняла на себя ответственность, мы должны верить ей.
     -  Я  отвечаю  за  все  дело.  Мне  важна  каждая  деталь,  я  не  могу
рассчитывать на успех, если сомневаюсь в Валентине.
     - Я знаю Валентину, она все выполнит.
     - Я повторяю, беременную женщину в дело я не возьму.
     Азеф захохотал. Кончив хохотать, проговорил:
     -  Бери  Валентину  и  поезжай  сейчас  же  в  Москву.  Менять  поздно.
Сантименты прибереги для других.
     -  Это  слишком по-генеральски, Иван! - вскрикнул  Савинков. - Вот тебе
последний сказ: - или я  выхожу  из организации,  или вместо  Валентины едет
Рашель.
     Азеф  остановился  в дверях. Смотрел  насмешливо,  был похож на большую
гориллу.
     - Сегодня же езжай в Москву.  Понял? - проговорил  он и,  не  прощаясь,
вышел.
     12
     Восемь  раз, в голубой форме сумского гусара с коробкой конфет, выходил
Борис Вноровский навстречу коляске Дубасова. Волосы Вноровского поседели. Но
коляска  Дубасова ускользала.  Савинков,  Вноровские,  Шиллеров  и Валентина
Попова  -  обессилели.  И  тогда  в Москву,  убивать  Дубасова,  приехал  из
Финляндии Азеф.
     Он назначил убийство на день именин императрицы. Чтоб, когда по  случаю
тезоименитства грянут  оркестры,  в  весеннем солнце  блестя  бастромбонами,
корнетами,  литаврами,  тронется  отчетливая  пехота  и,  расходясь  плавным
тротом,   завальсируют  кони  под  кавалеристами,  тогда   в  разгар  парада
метальщики замкнут пути из Кремля и Дубасов в весенний день поедет на бомбу.
     Поседевший,  еще  более  красивый,  Борис  Вноровский  оделся  в  форму
лейтенанта флота. Азеф передал  ему восьмифунтовый  снаряд, чтоб  Вноровский
замкнул Тверскую от Никольских ворот.
     Одетому человеком в шляпе, с портфелем, Шиллерову Азеф дал снаряд, чтоб
замкнул  Боровицкие ворота.  А на  третий  путь по Воздвиженке  стал, одетый
простолюдином, Владимир Вноровский, дожидаясь чтоб Азеф привез снаряд.
     Летящие  в весеннем воздухе звуки военных маршей и крики  ура наполняли
Москву.  Вноровский  волновался. Не  понимал, как  можно  быть неаккуратным.
Сжимал покрывавшиеся  потом руки.  Крутясь, высматривая в  толпе, Вноровский
мог казаться даже подозрительным. Но вдруг толпа отшатнулась. Вынырнул взвод
приморских драгун в канареечных бескозырках. Коляска Дубасова плавно ехала в
двух шагах от Вноровского. Дубасов поднял к  козырьку руку.  Адъютант к кому
то обернулся, улыбаясь. Но  уже несся замыкающий  взвод драгун. И только тут
Вноровский, недалеко, на извозчике увидал  полного,  безобразного человека в
черном  пальто  и цилиндре, с  папиросой в зубах. Извозчик Ивана Николаевича
скрылся. Но вдруг раздался глухой, подземный гул...
     Это,  увидав  выехавшую  из Чернышевского переулка  на Тверскую площадь
коляску Дубасова, уже готовую скрыться  в воротах дворца, бросился наперерез
ей седой лейтенант, швырнув под рессоры коробку конфет.
     Тяжело  дыша,  не разбирая, сколько он  сунул  извозчику, Азеф  в  кафе
Филиппова на  Тверской  в изнеможении  и испуге опустился у столика.  Вокруг
кричали люди - "Генерал-губернатор! Убит! Дубасов!"
     На торцах площади у дворца, возле убитых рысаков валялся, разорванный в
куски, адъютант Дубасова граф Коновницын. Поодаль,  с седой головой, странно
раскинул руки окровавленный труп молодого лейтенанта.
     Раненого Дубасова вели под руки в покои дворца.
     13
     В  полчаса  девятого  генерал Герасимов  ждал Азефа.  Генерал ходил  по
паркетной  зале,  был в  военном.  Шпоры звенели отрывисто, доносясь  во все
шесть комнат. Судя по заложенным за  спину рукам и  слишком  быстрому  звону
шпор, генерал был взволнован и в нетерпении.
     Когда  в  передней  раздался  звонок,  генерал  полузлобно  протянул  -
"аааааа".
     - Я запоздал, - глухо говорил Азеф, отряхивая капли дождя с цилиндра.
     - Я вас жду полчаса.
     Азеф кряхтя  снял пальто,  кряхтя  повесил на  вешалку, потирая  руками
лицо, пошел за Герасимовым. С виду он был спокоен. Генерал же напротив  шел,
готовя жестокие слова.
     -  Потрудитесь  сказать,  где  вы  были  во  время  покушения,  Евгений
Филиппович? - проговорил Герасимов,  когда меж  их креслами стал курительный
прибор.
     -  В Москве, - доставая из  кармана  спички, оказал  Азеф.  -  Даже был
арестован в кофейне Филиппова,  что не  особенно  остроумно.  Я выехал, чтоб
захватить дело.
     - И не ус-пе-ли? - расхохотался злобно Герасимов.
     -  Дубасов  спасся  чудом! Коновницын убит  на глазах всей  охраны!  Вы
понимаете или нет, что мне скажут в министерстве?!
     - Ну, знаю,  - лениво проговорил Азеф, - но что вы от меня хотите, я не
Бог, я  не давал вам слова, что  революционеры никого никогда  не убьют, это
неизбежно...
     - Не финтить! - в бешенстве закричал Герасимов.
     - Забываете?!
     Дым заволакивал лицо Азефа, оно становилось каменным.
     Герасимов замолчал, стараясь подавить бешенство.
     - Евгений Филиппович, -  проговорил  он  тихо,  -  в  нашей  работе все
построено   на  доверии.  Сегодня  в  департаменте  Рачковский  заявил,  что
московское  дело - ваше. Скажите прямо:  - у вас  были данные, что покушение
назначено на время парада? -  и серостальные глаза не выпускали черных  глаз
Азефа.
     - Либо  вы  мне верите,  либо  нет, -  лениво  сказал Азеф. -  Я  хотел
захватить все дело, Дубасов сам виноват.

     Я указал маршрут, сказал, чтоб из предосторожности выезжали на Тверскую
из  Брюсовского, а  они  выехали  из  Чернышевского.  Герасимов  похрустывал
пальцами, смотря в пол.
     - Кто ставил дело?
     - Не знаю.
     - А я знаю, что Савинков! - закричал Герасимов.
     - Возможно, - пожал плечами Азеф, - в ближайшие дни узнаю.
     - Я уверен. Но  понимаете  вы,  что получается, или нет? Вы  просили не
брать  Савинкова,  потому что он  вам нужен. Я не  брал. А теперь? Мы с вами
ведем сложнейшую канитель, а Савинков на глазах всей  Москвы убивает? Так мы
ни черта не  вылущим,  кроме  как  самих  себя! Рачковский,  будьте покойны,
намекнет кому надо.
     - Это будет сознательная ложь с его  стороны.  Но если вы этому верите,
то арестуйте меня,  -  и  Азеф стряхнул  пепел  в  никелевую  пепельницу  на
приборе.
     В комнате наступила большая пауза.
     - В Москве я узнал, что в Петербурге  хотят готовить на Дурново, повели
наблюдение трое извозчиков. Герасимов подошел к письменному столу.
     - Один живет на Лиговке, улицу не знаю, брюнет, еврей, но мало типичен,
выезжает на угол Гороховой в три часа. Другой - газетчик, лохматый, русский,
в рваном подпоясанном  веревкой тряпье, почти как  нищий,  у Царскосельского
вокзала.  Дурново  не  должен ездить  в  карете, пусть идет пешком. И в пути
принимает меры предосторожности, не то будет плохо.
     Азеф  сидел спокойно,  заложив ногу  на ногу, виден был розовый  носок.
Ботинок острый, лакированный на высоком каблуке.
     - Есть еще?
     -  Послезавтра  дам  точные  данные,  сможете   взять.  Взволнованность
Герасимова, как будто, прошла. Он знал, что сказать в министерстве, и сложив
блокнот, вставил в него карандаш.
     - Вы ручаетесь, что с Дурново не повторится дубасовская история?
     - Будем надеяться, -  пожал плечами Азеф. Но  вдруг увидал, что генерал
улыбается и пипка на его щеке заметалась.
     - У  меня есть терпение, но не  столько, как  вы думаете. И ума больше,
чем  кажется. В данном случае  мои условия коротки: всех боевиков на Дурново
сдать. Если хоть одно покушение будет удачно и ваша роль также неясна, как в
Дубасове, не  пожалею. Дубасова запишем  а конто революции. Больше  таких не
будет,  ни  одного. Савинкову  гулять  довольно. Не допущу, чтоб  шлялся  по
России  и убивал, кого ему нравится.  Не позднее этого месяца  я его возьму.
Ваше дело обставить шито крыто.
     - Хорошо, - проговорил Азеф, - только его брать надо не здесь.
     - Отошлите. Говорили, что хотели ставить на Чухнина?  Вот и пошлите. Мы
отсюда отправим людей.
     Азефу  показалось,  что генерал  выбивает  из  под него  табуретку и он
повисает в петле.
     - Подумаю,  - проговорил он,  - только  не  понимаю  вашего  отношения.
Запугиванье. Я не мальчик. Не хотите, не буду работать, я же вам обещал...
     - Ээээ, батенька, обещаньями  дураков кормят.  Азеф  вынул платок, отер
лоб.
     - Так работать нельзя, - пробормотал он, - нужно доверие.
     У него было тяжелое дыханье. Ожиренье.
     - Я не получил еще за прошлый месяц, - глухо сказал Азеф.
     - Дорогоньки, Евгений Филиппович.
     С Невы дул  ветер.  Из мокрой темноты летели колкие  капли. На тротуаре
Азеф  огляделся. В направлении Летнего сада стлалась темная даль Петербурга.
По Фонтанке он прошел к Французской набережной. На Неве разноцветными огнями
блестели баржи. Открыв зонт, Азеф пошел к Троицкому мосту.
     14
     Перед  созывом  Государственной Думы, волнуясь в табачном дыму, боевики
собрались на заседание в охряном домике Азефа.  Комната прокурена. На  столе
бутылки пива. Облокотившись локтями о стол, тяжело сидел уродливым изваянием
Азеф. Абрам Гоц развивал план взрыва  дома министра внутренних дел  Дурново.
Он походил на брата,
     но был моложе и  крепче.  В  лице, движениях  был ум, энергия. Чувствуя
оппозицию плану, он горячился.
     - Если мы не можем  убить Дурново на улице, если наши методы наблюдения
устарели, а Дурново принял удесятеренную охрану, надо идти ва банк. Ворвемся
к Дурново в динамитных панцырях!
     -  Иван  Николаевич, ты как? -  сказал  Савинков. Азеф  медленно уронил
слова:
     -  Что  ж  план  хорош,  я  согласен.   Только  в  открытых  нападениях
руководитель должен идти впереди. Я соглашаюсь, если пойду первым.
     Родилось внезапное возбуждение.
     - Не понимаю, Иван! - кричал Савинков, размахивая папиросой. - Какой бы
план не был, мы не можем рисковать главой организации!
     - Невозможно же, Иван Николаевич!!
     -  Я  должен идти.  И я пойду, - пробормотал Азеф.  В дыму, в криках, в
запахе  пива  поняли  все, что  воля главы Б. О. не  ломается, как солома. А
когда  разбитые  бесплодностью  заседания, боевики выходили,  Азеф  задержал
Савинкова.
     - Надо  поговорить,  - пророкотал он и  сам  пошел  выпустить остальных
товарищей из охряного домика.
     15
     Оставшись один в комнате, Савинков  растворил окно:  -  чернели силуэты
деревьев. Комната вместо дыма, стала наполняться смолистым запахом сосен.
     Азеф  вернулся  ласковый.  Он лег на диван. Савинков стоял у  окна. Так
прошла минута.
     - Какая чудная  ночь, - проговорил, высовываясь Савинков.  И в саду его
голос был слышнее, чем в комнате.
     Азеф подойдя, обнял его, и тоже высунулся в окно. Но быстро проговорил:
     - Ну, ладно, брось лирику.
     Окно закрылось, занавесилась штора.
     - Устал я очень, Борис, - сказал Азеф, - жду возможности сложить с себя
все, больше не могу.
     - А я не устал? Все мы устали.
     - Ты  - другое дело. На тебе нет такой ответственности, -  зевнул Азеф,
потер глаза  и потянулся.  -  Но как бы то  ни было,  до  сессии  Думы  надо
поставить  хоть  два  акта,  иначе чепуха. Жаль, что Дурново  не дается,  не
понимаю, почему  началась слежка, все шло хорошо, теперь ерунда какая то. По
моему надо снять их всех, как ты думаешь?
     - Судя по всему, наблюдение бессмысленно.
     - Я тоже думаю. Мы их снимем. Азеф словно задумался, потом  заговорил с
неожиданным волнением.
     - Что же тогда из нашей работы? Дубасов середина на  половину.  Дурново
не удается.  Акимов не удается.  Риман невыяснено. Что ж мы,  стало быть,  в
параличе? ЦК может нам бросить упрек и  будет совершенно прав. Израсходовали
деньги  и ни черта. Остаются  гроши. Надо просить, а  вот тут то и скажут: -
что же вы сделали?
     - Не наша вина.
     - Это не постановка вопроса, чья вина. Важно дело. Я думаю послать кого
нибудь к  Мину иль Риману  прямо на  прием. Яковлев, например, лихой парень,
подходящий. Но  в  Питере вообще, знаешь, дело дрянь. Как ты  думаешь насчет
провинции?
     - Можно и в провинции.
     - Зензинов говорит, что Чухнина убьют. А я не верю. Не убьют. А Чухнина
надо убить. Это подымет матросов. Савинков молчал.
     - Ты как думаешь?
     - Следовало бы.
     -  Надо послать кого-нибудь.  Только  кого?  Савинков  сидел,  небрежно
развалясь  в  кресле. Лицо  длинно,  худо, грудь  впалая, плечи узкие.  Азеф
ласково глядел на него.
     - А знаешь, что, Иван, -  улыбаясь проговорил Савинков. - Давай я поеду
на Чухнина? Крым я люблю, погода прекрасная.
     - Ты? - задумался Азеф, - а как же я без тебя?
     - Ну, как же? Что ж у тебя без меня людей нет?
     - Они все не то, - сморщился Азеф.
     - Так все  уже и не  то!  - засмеялся Савинков, ласково ударяя по плечу
Азефа.
     - А что? Тебе хочется съездить в Крым?
     - Отчего же? Говорю, я люблю Крым, взял бы Двойникова, Назарова.
     -- Не знаю. Нет, Борис, я без тебя тут совсем развинчусь. Впрочем, если
ты хочешь...


     <I>ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ</I>

        1
     В одиночной камере  севастопольской гауптвахты Борис  Савинков стоял на
табуретке и, положив  на высокий, узкий подоконник руки смотрел в квадратный
кусок голубого неба.
     Уже  с   Харькова  ему  показалась  слежка.  Но  Назаров   и  Двойников
разуверили. В  Севастополе  в гостинице  "Ветцель", где  он  остановился под
именем подпоручика в отставке Субботина, подозрителен был  рябой швейцар. Но
счел за свою мнительность. Да и действительно в день коронации все произошло
невероятно глупо.
     День  был  жаркий. Савинков ушел  к  морю. На  берегу лежал, смотря  на
выпуклую, серебрящуюся линию горизонта. Волны ползли темными львами, шуршали
пеной о мягкую желтизну песка. Бежали парусники. Вдали нарисовался кораблик,
как игрушка. Савинков долго лежал. Потом, по пути в гостиницу, услышал удар.
"Бьет орудие", подумал. И вошел в вестибюль "Ветцеля". Но на лестнице кто-то
крикнул:  -  Застрелю,  как собаку!  Ни с места! -  И  площадка  наполнилась
солдатами.
     Савинкова  крепко схватили  за руки. Совсем близко было лицо поручика с
выгоревшими усами. Поручик в упор держал черный наган. Савинков видел сыщика
с оттопыренными ушами и бельмистыми  глазами. Но сыщика  оттолкнул  поручик,
потому что  он наступил  в свалке  поручику на  ногу. - Ведите для обыска! -
закричал поручик. И Савинкова втащили в номер и начали раздевать.
     2
     Сознание,  что  именно  он,  а никто  другой через день  будет повешен,
перевернуло в душе все. Стоя  у окна, смотря в решетчатый, голубой  квадрат,
Савинков ощущал полную  оторванность  от всего. Все стало чуждо,  совершенно
ненужно. Нужнее всего было это окно.
     "Буду болтаться, как вытянувшаяся гадина, и эта гадина будет похожа  на
Савинкова, как неудавшаяся фотография". - Савинков слез с табурета, прошелся
по  камере,  заметил,  что  в  двери заметался  глазок.  "Подсматривают",  -
остановился  он и  стало  смешно. "Я в синем  халате,  в дурацких деревянных
туфлях, чего же подсматривать?". И, прорезая сознание, резко прошла мысль: -
"Все  равно. Осталось держаться  на суде  так, чтобы  все знали, как  умирал
Савинков".
     "Гадость", - думал он,  - "повесят".  Вспомнил,  давно в именьи рабочие
вешали  какую-то собаку. Пес извивался, когда  тащили, вился  змеей в петле,
потом протянулся, высунув язык. Рабочий  подошел, дернул  за ноги,  в собаке
что-то хрустнуло. Оборвалось сухожилье что ли...
     В  коридоре   послышались   шаги   ошпоренных  ног.  Винтовки  звякали,
прикладами ударяясь о каменный пол.
     "Идут".
     Шаги и голоса затоптались у двери. Завертелся ключ. Савинков увидал  на
пороге караульного офицера.
     - Приготовьтесь к свиданию с матерью.
     Меж любопытно смотревших солдат с  винтовками, вошла старая женщина, не
в шляпе, как представлял ее себе Савинков, а в косынке,  с седыми висками. И
вдруг,  старая  женщина,  его  мать закачалась.  Савинков  бросился  к  ней,
застучав по  полу  туфлями.  Упав ему на руки Софья Александровна  Савинкова
резко, странно, высоко закричала.
     -- Мама, не плачь, наши матери не плачут.
     Солдаты у дверей смотрели деревянно. Громадный детина даже улыбнулся.
     - Каков  бы приговор не был, знай, я к этому делу непричастен. Смерти я
не боюсь, я готов к ней.
     "Боже мой, Боже мой, как он худ", - думала Софья Александровна.
     - Боря, дело получило отсрочку, приехали адвокаты, завтра будет Вера, я
получила телеграмму.
     - Свидание окончено.
     Ощутив на губах смоченные слезами, морщинистые щеки матери, он выпустил
ее из рук. Софья Александровна тихо вышла, окруженная солдатами.
     3
     Через полчаса, в уборной  Савинков  увидел Двойникова. Выводные курили,
толкуя  о  смене Белостокского полка Литовским. И эта смена им была  нужна и
интересна. А Савинков говорил обросшему колючей бородой Двойникову:
     - Эх,  Шура, это пустяки, что отсрочка, ну повесят стало быть не 17-го,
а 19-го.
     - Повесят? - дрогнувше пробормотал Двойников. - Всех? И Федю?
     - И Федю.
     - И вас?
     - И меня.
     Кивнув  вниз  головой,  словно  от  короткого   удара.  Двойников  тихо
произнес:
     - Федю жалко. - Помолчав добавил: - Часы при обыске взяли. Не отдают.
     - Часы теперь ни к чему, Шура. Выводной сплюнул и крикнул:
     - Ну ребята, айдате!
     4
     Все было ясно: - виселица. Но все смешалось, когда в камеру ввели Веру.
Ее  глаза  показались  настолько  испуганными,  что  Савинков  думал:  -  не
выдержит,  упадет. Но,  обвив  его шею,  Вера прошептала:  "приехал  Николай
Иванович", и крепко, неотрывно целуя его, зарыдала.
     Это  было отчаянно  невероятно.  Если  б переспросить?!  Вглядываясь  в
любящее лицо, в темные испуганные глаза, Савинков понял, что не ослышался: -
"Николай  Иванович"  -  Лев  Зильберберг,  глава  териокской  мастерской,  у
которого двухмесячная дочка.
     - Свидание окончено.
     Но  это ж секунда, в которую запомнилось лишь выражение глаз.  В глазах
Веры слезы,  отчаянье и что то еще. "Неужто надежда?" - думал Савинков, ходя
по камере.
     - "Почему Зильберберг? Может быть  перепутала, вместо Николая Ивановича
- Иван Николаевич? Азеф?" С страшной силой желанье свободы и жизни прорезало
все тело. Савинков даже застонал.
     5
     На  конспиративной  квартире  ЦК,  в  традиционном  дыму,  слушая  план
Зильберберга,  Чернов   был  рассеян.   Азеф  насуплено   молчал.  Натансон,
отмахнувшись, толковал с приехавшим из провинции крестьянином.
     Зильберберг кипел. - Я требую  от имени боевиков! - кричал Зильберберг.
Но  почему Льву Зильбербергу пришла в голову сумасшедшая мысль освободить из
крепости Савинкова? Он меньше других знал его. Только однажды,  на иматрской
конференции  боевиков, на  праздничном обеде, Савинков на  пари  писал между
жарким и сладким два  стихотворения.  И когда читал,  веселей всех радовался
такой талантливости боевик Зильберберг.
     - Требую, -  ухмылялся Чернов  Азефу, -  требовать то  все мы  мастера.
Молодо-зелено, Иван. Ну как там его из крепости освободишь?
     -  Товарищи!  - заговорил  Азеф,  - я глава террора  и друг  Бориса, но
должен  сказать,  как  мне  ни  дорог  Борис,  я  высказываюсь против  плана
освобождения. Надо знать, что  такое крепость и что такое охрана в крепости.
Эмоции - это  не резон, чтобы мы  теряли бешеные деньги. К тому же  вместе с
деньгами  потеряли бы и таких  работников, как Николай  Иванович.  Мы ими не
богаты.  Наша единственная  цель  -  революция.  Мы не  имеем права идти  на
сантименты даже по отношению к Савинкову. Да, я первый бы пошел спасать его,
но  у  нас нет сейчас  средств спасения, поэтому  и нечего строить испанские
замки.
     И все  же Зильберберг зашивал в  пояс деньги,  и конспиративные адреса,
торопясь поспеть к поезду.


        6
     Жандармские офицеры за столом были в парадной форме, в густых эполетах,
в  аксельбантах,  с  орденами.   Заседание   красиво-одетых  людей  казалось
торжественным. Во  фраке  с  белым  пластроном,  бритый  адвокат поблескивал
стеклами пенснэ. Впечатления торжественности не портил.
     - Суд идет! Встать!
     Председатель  генерал  Кардиналовский сказал низким  басом:  -  Введите
подсудимых!
     Колыхнулась дверь. Блеснули сабли.  Среди сабель шел легкой походкой, в
руке с розой,  Борис Савинков. Конвойные были выше его ростом. Увидев  среди
публики Веру и мать, Савинков улыбнулся им и кивнул головой.
     Сзади, Двойников и Назаров ступали тяжелее. Брови сжаты, лица сведены.
     - Подсудимый встаньте! Ваше звание, имя и отчество?
     -  Потомственный  дворянин  Петербургской   губернии  Борис  Викторович
Савинков.
     Вера не слыхала ответов других подсудимых. Видела  только, что  встают,
говорят, "Господи", прошептала она.
     Из-за  стола  защиты  поднялся  адвокат  Фалеев  во фраке,  поблескивая
пенснэ. Непохоже на военных заговорил: - Смею указать суду, что на основании
законов военного положения данное дело не согласно  закону передано военному
суду  генералом  Каульбарсом.  Оно  могло  быть  передано  только  адмиралом
Чухниным. Таким образом  совершенная неправильность является, с точки зрения
права, кассационным поводом...
     В противоположном углу  поднялся прокурор.  Худ,  желт, черноглаз. Тоже
поблескивает  пенснэ,  но язвительно:  -  Это является  формальным  моментом
судопроизводства. И нам решительно  безразлично, каким  путем  дело дошло до
военного  суда -  говорил  прокурор раздраженно,  словно скорей  хотел убить
Савинкова,  Двойникова,  Назарова  и  Макарова,  покушавшегося  на  адмирала
Неплюева, смешного шестнадцатилетнего юношу, который сидя на скамье, чему-то
улыбался.
     - Суд удаляется на совещание. Савинков обернулся к жене и матери.  Вера
сидела закрыв лицо платком.
     - Суд идет!
     Генерал Кардиналовский громко произнес басом:
     - Суд признал дело слушанием продолжать. Вера видела  чуть сгорбившуюся
спину и затылок Савинкова. Из-за стола защиты поднялся фрак  адвоката  Л. Н.
Андронникова. Голос Андронникова резче, манеры острее.
     - Смею обратить внимание суда на происшедшее нарушение прав обвиняемого
Макарова.  Согласно  закону подзащитный  имел право двухнедельного  срока на
подачу отзыва на решение  судебной палаты о его  разумении, между тем прошло
лишь четыре дня. Таким образом  права  обвиняемого Макарова я должен считать
нарушенными, если  суд не  признает дело слушанием  до истечения положенного
срока отложить.
     - Суд удаляется на совещание!
     "Уважат", -  говорили  в  публике, -  "Едва  ли".  Прямыми шагами в зал
входил  генерал  Кардиналовский.  Наступила  полная  тишина.  Вера  слышала:
скрипит  спинка ее  стула. Генерал  читал: -  Принимая  во внимание  статью,
принимая  во  внимание  указанное,  а  также в подтверждение сего,  принимая
параграф... суд признал дело рассмотрением... отложить.
     Звон сабель, крик, шум. Конвой  оттеснял метлешащиеся фраки. Подсудимых
уводили среди блестящих сабель, в белую дверь.
     7
     Радостней всех  из зала суда выбежал  худой, красивый брюнет.  Он почти
побежал, торопясь на Корабельную, где жил в семье портового рабочего Звягина
в полуподвальной комнате.
     Но  лишь только  Зильберберг,  пригнувшись  в  сенях,  перешагнул порог
подвала,  навстречу  ему   метнулись  испуганные   лица   Звягина,  жены   и
девятилетней Нюшки. А за ними в темноте сверкнула военная форма и  двинулась
высокая фигура.
     Зильберберг сунул  руку  в карман  за  револьвером и  отшатнулся. Дверь
захлопнулась, стало темно.
     - Вы, Николай Иванович? - проговорил в темноте голос.
     - Кто вы и что вам нужно?
     - Я  член симферопольского  комитета партии - Сулятицкий. Хочу говорить
по интересующему вас делу.
     Голос молодой, полный  веселья. В последних словах Зильберберг различил
почти что смех.
     -- Чорт  бы вас  побрал, -  пробормотал  Зильберберг. - Я вас  чуть  не
ухлопал.
     И  когда  раскрыли дверь,  Сулятицкий увидел, что Зильберберг прячет  в
карман браунинг.
     - Веселенькая история, - пробормотал он, - куда же мы пойдем?
     - Пойдемте в мой "кабинет", - улыбаясь, сказал Зильберберг.
     - А как ваши хозяева? Мы в безопасности?
     - О, да Не будем терять времени, мне через час надо уходить.
     -  Ваш  комитет, -  говорил Зильберберг, когда они  сели  в  подвальной
каморке, - известил что вы придете завтра.
     - Завтра не могу, назавтра я в карауле.
     - В крепости?
     - Да.
     - Но позвольте, караул занят Белостокским полком, а вы Литовского?
     -  Мы  сменяем.   Не   волнуйтесь,   знаю,  что   установили   связь  с
белосточанами. Литовцы будут не хуже.
     Сулятицкий высок,  силен, белокур,  с большим лбом и яркими глазами. Он
внушал к себе полное доверие.
     - С вами, думаю, не пропадем,  - говорил Зильберберг, глядя на веселого
Сулятицкого. - Видите, у  меня  два плана. Первый -  открытое  нападение  на
крепость, как вы думаете?
     Сулятицкий покачал головой.
     - Не выйдет,  - проговорил он.  - Освобождать надо с подкупом и  риском
побега прямо из тюрьмы.
     - Это второй план. Если вы отклоняете первый, обсудим второй.
     Сидя на смятой, пятнастой кровати, застеленной  лоскутным одеялом,  они
стали обсуждать второй план.
     8
     Савинков  знал: гауптвахта охраняется  ротой.  Рота  делится меж  тремя
отделениями. Общим, офицерским и  секретным,  где содержатся  они. Коридор с
двадцатью камерами он досконально изучил, проходя в уборную. С одной стороны
он кончался глухой  стеной с  забранным решеткой  окном. С  другой  кованной
железом  дверью,  ведшей в умывальную.  Дверь эта всегда была  на  замке.  В
умывальную же  с четырех сторон выходили: - комната  дежурного  жандармского
унтер-офицера,   кладовая,   офицерское  отделение   и   кордегардия.  А  из
кордегардии - знал Савинков - единственный выход к воротам.
     Но  в секретном  коридоре  на  часах  стоят трое  часовых. У  дверей  в
кордегардию двое.  У  дверей  в умывальную  двое  еще. Между  внешней стеной
крепости и гауптвахтой  тянутся бесчисленные посты. За внешней стеной  опять
протаптываются караульные. И стоят еще на улице, у пестрых, полосатых будок.
     Это  узнал  Савинков у выводящего в уборную солдата Белостокского полка
Израиля Кона.  Кон связал его  с солдатом членом  партии, и был готов помочь
бегству, умоляя об одном, чтобы Савинков взял и его с собой.
     Савинкову казалось:  -  все налаживается. Но,  встав  утром, и  условно
кашлянув  три  раза,  он  заметил,  что  глазок  в двери не  поднимается.  А
попросясь в уборную, увидел незнакомых солдат.
     - Какого полка? - спросил он, идя с конвойным.
     -  Литовского,  - и  по  окающему  говору  Савинков  понял, что  солдат
нижегородец.
     "Повесят", - умываясь, думал Савинков.
     -  Чего  размылся! - грубо проговорил  нижегородец, здоровый парень лет
двадцати двух.
     Савинкову хотелось всадить штык в  живот этому  нижегородцу,  затоптать
его,  вырваться наружу,  к товарищам. Но вместо  этого,  он пошел обратно  в
камеру с нижегородцем.
     И  когда  щелкнул замок,  силы  упали.  Савинков лег  на  койку.  Лежал
несколько  часов,  даже не заметив,  как  повернулся  ключ в замке  и  дверь
отворилась.
     На пороге стоял высокий вольноопределяющийся с смеющимися глазами.
     - Я  разводящий, - проговорил он. В лице, в смеющихся глазах  Савинкову
почудилась  странность.  Но  Савинков  не  встал  с  койки,  а  еще  плотнее
запахнулся в халат.
     - Я от Николая Ивановича, - проговорил, подходя, разводящий.
     - Что? - проговорил Савинков.
     - Чтобы  вы не сочли меня за провокатора, - посмеиваясь, быстро говорил
Сулятицкий, - вот  записка, прочтите  и  скажите, готовы ли  вы  на  сегодня
вечером?
     - Побег? - прошептал Савинков и кровь бросилась ему в голову.
     Зильбергерг писал: - "Сегодня вечером.  Все готово.  Во всем довериться
Василию Митрофановичу Сулятицкому".
     Сердце забилось. Сидя на койке, Савинков сказал:
     - Я готов. Только как же с товарищами? Шли вместе на виселицу.
     - Я так и  думал. Вы с ними получите свидание. Жандарм подкуплен, ровно
в 12 дня  проситесь  в уборную. Назаров,  Двойников будут там. А теперь надо
идти, итак до 11 ночи.
     Когда  Савинков остался один,  им овладело страшное  волнение. "Неужели
вечером?  свободен?"  В  такую  быстроту  появления  Сулятицкого,  в  подкуп
жандарма, в побег - не верилось.
     Но время шло. Крепостные куранты проиграли 12. Савинков стал стучать  в
дверь. На стук подошел нижегородец.
     - В уборную.
     Дверь  отворилась.  Савинков  пошел  с  конвойным.   В  дверях  уборной
конвойного  окликнул красноносый жандарм. Они заговорили. В  уборной  стояли
Назаров, Двойников и Макаров.
     - Товарищи, - быстро, тихо прошептал Савинков,  -  сегодня  один из нас
может бежать. Надо решать кому. Наступило краткое молчание.
     - Кому  бежать? - проговорил грубовато Назаров, - тебе, больше говорить
не о чем.
     - Без вашего согласия не могу.
     - Тебе, - проговорил Двойников. Макаров тихо сказал:
     - Я ведь вас не знаю.
     Назаров наклонился к Макарову, шепнув ему что-то на ухо.
     - Да? - радостно переспросил Макаров  и по взгляду Савинков понял,  что
Назаров шепнул ему о Б. О.
     -   Конечно,  конечно,  вам,  -  глаза   Макарова  наполнились  детским
восторгом.
     "Хорош для террора", - подумал Савинков.
     - Что ж, товарищи, это ваше решение?
     - Да, - проговорили все трое. Секунду молчали.
     - А как убежишь?  - тихо сказал Двойников. - Часовых тут! Как пройдете?
Убьют.
     -  А повесят? - баском проговорил Назаров,  - все одно, пулей то легше,
беги только,  -  засмеялся  он,  показывая  оплошные, желтоватые  зубы.  - А
убежишь, кланяйся товарищам.
     В уборную раздались шаги. Они разошлись по отделениям уборной.
     - Довольно  лясы тачать! - прокричал красноносый, подкупленный жандарм.
Савинков вышел из отделения, застегивая  для  виду штаны.  И  с нижегородцем
пошел в камеру.
     9
     Но вечер не хотел приходить. Время  плыло томительно. Савинков лежал на
койке из расчета. Копил силы. Выданный  на неделю  хлеб весь  сжевал. Иногда
казалось, сердце не выдержит - разорвется.
     Как только зашло за морем  солнце,  в камере сразу стемнело. В коридоре
зажглись  огни.  Савинков слышал  крики - "Разводящий! Разводящий!" - кричал
видимо   караульный  офицер  поручик  Коротков.   Потом  кто-то  закричал  -
"Дневальный!  Пост у  денежного ящика!" -  Потом раздавались шаги, ударялись
приклады, звякали винтовки.
     Когда  приоткрывался глазок, Савинков видел кружок желтого света. Вечер
уж наступил. Савинков  был готов  каждую  секунду. Вот  сейчас, вот эти шаги
остановятся у двери. Вот сейчас войдет Сулятицкий и они  пойдут по коридору.
Как?  Савинков  не представлял  себе,  не  в  халате  наверное.  Надо  будет
переодеться. А может быть тот самый часовой, что спокойно зевает, проминаясь
у  наружной  стены,  разрядит в  спину Савинкова обойму и он  скувырнется на
траве также, как Татаров на полу своего дома.
     Савинков  чувствовал, сердце бьется неровными ударами, словно вся левая
сторона груди наполнилась крылом дрожащей  большой птицы.  Куранты проиграли
медленно, отчетливо выводя каждый удар: - 11 ночи.
     "Ерунда. Не удалось", -подумал Савинков через  час, поднимаясь с койки.
В ожидании  прошел еще  час. В течение его  куранты  играли  четыре раза:  -
четверть, полчаса, три четверти и наконец тяжело и гулко: - час!
     "Кончено.  В  три  светло.  Остается  полтора  часа  темноты.  Обещал в
одиннадцать. Если не придет через  полчаса, надо ложиться". Савинков встал с
койки, подойдя к столу  бессмысленно взял жестяную кружку, посмотрел на нее.
Кружка  показалась  странной. В это время услыхал:  - сильные, твердые  шаги
остановились у двери.  Ключ повернулся может быть чересчур даже  звонко. И в
камеру чересчур  может быть громко вошел Сулятицкий. Савинков понял: - побег
сорвался.
     Стоя посредине камеры, Сулятицкий закуривал. Закурив сказал:
     - Ну, что ж, бежим?
     - Как? Можно еще?
     - Все  готово.  Вот  сейчас  докурю,  - проговорил Сулятицкий.  Он  был
спокоен. Только глаза сейчас были темны.
     - Послушайте, вы рискуете жизнью, - сказал Савинков, подходя к нему.
     -  Совершенно  верно. Об этом  я  хотел  предупредить и  вас. А  посему
возьмите, - протянул браунинг.
     - Что будем делать, если остановят?
     - Солдаты? В солдат не стрелять.
     - Значит назад, в камеру?
     - Нет зачем  же в камеру? Если офицер, стрелять и бежать. Если солдаты,
стрелять нельзя. Застрелиться.
     - Прекрасно.
     -  А  теперь  идемте,  - вдруг сказал Сулятицкий, отбрасывая окурок,  и
Савинкову показалось, что он совсем еще  не готов. Но Сулятицкий уже вышел и
Савинков пошел за ним в коридор.
     Коридор горел тусклым светом керосиновой лампы. Фигуры  часовых у камер
были сонны.  Савинков  увидал,  что  один  дремлет,  прислонясь  к стене. Но
рассматривать  было  некогда. Соображать  было  незачем.  Он  быстро шел  за
Сулятицким к умывальне.
     Увидав разводящего, часовые вытягивались, оправляя пояса и подсумки.
     - Спишь, ворона? - бросил Сулятицкий в умывальной. Вздрогнув, солдат не
сообразил, что арестованного умываться водят не  в два, а в пять и водит его
жандарм.
     -  Мыться  идет,  болен,  говорит,  - бросил Сулятицкий  другому. И тот
ничего не ответил  разводящему,  что-то шевельнув губами.  Когда же дошли до
железной двери,  Сулятицкий ткнул в  живот смурыгого солдатенку и крикнул  в
самое ухо:
     -  Спать будешь потом,  морда! Открой! -  солдат быстро открыл железную
дверь.
     Савинков  вошел  в  умывальную,  стал умываться,  размыливая квадратный
кусок простого мыла. Справа, слева стояли  солдаты.  Он  видел в  отворенную
дверь: - на деревянном желтом диване храпит подкупленный дежурный жандарм, с
упавшей на грудь головой  и лампочка у него в комнате  совершенно тухнет  от
копоти.  Сулятицкий  вышел   в  кордегардию   осмотреть  все   ли  спокойно.
Вернувшись, выводя Савинкова,  сунул ему в темноте коридора ножницы и указал
быстро на кладовую.
     В  кладовой  Савинков  с  предельной  быстротой  сбросил  халат,  надел
солдатские  штаны,  сапоги,  гимнастерку.  Пряжка  ремня  не   застегивалась
вечность. Но прошло всего четыре секунды.
     Савинков вышел.  Быстрей  чем до этого  они пошли прямо  в кордегардию.
Часть  сменившихся  солдат спала на  полу. Воздух был зловонен. Часть солдат
возле   лампочки  слушала  чтение.  По  складам   читал   двадцатидвухлетний
нижегородец: - "Го-су-дар-ствен-на-я ду-ма в по-след-нем за-се-да-ни-и"...
     Кто-то  посмотрел.  Отвернулись,  увидав  разводящего.  Они  прошли  по
кордегардии и вышли в сени. Из сеней Савинков увидал: в караульном помещении
сидел к ним спиной поручик Коротков, в  полном снаряжении,  с  ремнями через
плечи, шашкой, кобурой револьвера сбоку. Но наружная дверь была в двух шагах
сбоку. Савинков почувствовал, как необычайно пахнет  предрассветный  воздух.
Закружилась голова, он  покачнулся, задев локтем Сулятицкого. Но  они молча,
очень  быстро  шли. Часовой у фронта двинулся  им  наперерез. Увидав  погоны
литовского полка, остановился, повернул назад и было слышно, как он сладко и
громко зевнул в ночи.
     Они  шли  по  длинному, узкому,  каменному  переулку.  Еще  нельзя было
бежать, могли заметить часовые, но они уж почти бежали. В темноте  уж видели
сереющего  своего часового, поставленного Зильбербергом - матроса Босенко. У
Босенко от холода ночи и ожидания дрожали челюсти и били зубы.
     -  Скорей переодевайтесь, берите,  - бормотал он, подставляя корзину  с
платьем. Но Сулятицкий проговорил:
     - Нет, нет, надо бежать, может быть уже погоня. - И втроем, повернув за
угол, бросились бежать по направлению к городу. Они вбежали в начинающийся в
рассвете  севастопольский  базар.  Торговки  уставляли  корзины  с  зеленью,
фруктами.  Шлялись матросы  в белых штанах  и рубахах. На  бежавших никто не
обратил внимания.  Миновав базар, они бросились по  темному, но уж сереющему
переулку.
     Звягин и Зильберберг слышали, как спящая Нюшка что то бормочет во  сне,
на печи. У обоих  были в  руках  револьверы.  То тот, то  другой выходили  к
калитке. Наконец первый Звягин услыхал  топот  ног и, вглядываясь в сереющую
темноту,  разглядел быстро увеличивающиеся  три  темные фигуры. Он вбежал  в
квартиру.
     - Николай Иваныч, здесь!
     Зильберберг вскочил, бросился к выходу, сжимая револьвер. Но в двери уж
один за другим вбегали: - Савинков, Сулятицкий, Босенко.
     Зильберберг схватил  Савинкова. И  как были  оба  с  револьверами,  они
надолго, крепко обнялись.
     - Скорей переодевайтесь, Босенко вас проведет к себе, тут опасно.
     - Да што опасно, пусть тут, Николай Иваныч.
     - Нет, нет, Петр Карпыч, ты брось, дело надо делать по правильному.
     Савинков  в торопливости не попадал ногой в штанину поношенной штатской
тройки, какие носили севастопольские рабочие.
     10
     В   береговом   домике   пограничной  стражи  блестел   желтый  огонек,
закрываемый в  ветре  кустами.  Мимо  стражи  до  шлюпки  по воде  добрались
беглецы.  И  вот уж крепкими  мозолями травил и  снова выбирал шкот Босенко.
Командир  бота,  отставной  лейтенант флота  Никитенко,  приложив  ладони  к
глазам, всматривался в темную даль, где прыгали волны бунтующего моря.
     Ночь  была темна,  ни зги. Ветер рвал черный, отчаянный. Меж  круглыми,
тупыми холмами, обрывающимися к морю рыхлыми скатами, шлюпка по Каче уходила
в открытое море.
     - Отдай шкоты!  -  басом кричал Никитенко. Парус полоскался  в  темноте
ветра, как черный флаг. На шкотах сидел Босенко. Шкот второго паруса на баке
держал студент Шишмарев. Савинков, Зильберберг, Сулятицкий сидели на банках.
Море было бурно. В темноте далекого горизонта мелькали огни.
     - Эскадра, - проговорил Никитенко.
     - Для стрельбы, - ответил Босенко.
     Но  ветер  уж  налетел,  уперся  в  парус  и  нес раскачивая  шлюпку  с
Савинковым, Зильбербергом, Сулятицким дальше и дальше в открытое море.
     - Куда держим курс?
     - На Констанцу.
     - А дойдем?
     - За это не ручаюсь, - сказал Никитенко.
     Волны подбрасывали шлюпку, ударяли с обеих сторон по дну, словно кто-то
бил ее мокрыми  ладонями. И снова - такой же шлепок, плеск, качанье. И так в
темноте - всю ночь.
     А когда пришел морской, серый рассвет, обернувшись на  север,  Савинков
увидал едва видневшиеся очертания Яйлы.
     Через несколько часов  исчезли и они.  Шлюпку  охватило открытое  море.
Ветер  свежел.  Волны  перелетали, обдавая  солью  брызг  и  пены. Лейтенант
Никитенко становился беспокойнее.
     - Босенко, говорил он,  - видишь дымок? иль мне так кажется? - Обо всем
Никитенко говорил только с матросом. Штатские на море были у него в гостях.
     - Дымок, - проговорил Босенко, вглядываясь на север. Никитенко приложил
бинокль.
     -  Шесть  человек  повернулись  на  север  с  чувством  их  настигающей
опасности. Но в  бинокль было видно, как уже  близившийся миноносец, положив
лево руля, прочертил вдруг быструю дугу и стал уходить.
     И снова в порыве ветра, когда налетал он вместе  с кучей пенистых волн,
Никитенко кричал:
     - Отдай шкоты!
     Босенко травил шкот.  В ветре полоскался белый парус. Пассажиры изредка
переговаривались.
     Во  вторую ночь, когда усталый Зильберберг,  прислонившись к Савинкову,
спал, Никитенко пробормотал:
     - Как хотите, до Констанцы не дойти.
     - Куда же? - спросил Сулятицкий.
     - Надо по ветру на Сулин.
     - А из Сулина куда денемся? - проговорил  Савинков. - Накроют в Сулине,
выдадут.
     Шлюпку  рвало,  метало  в стороны.  Волны неслись  круглыми,  пенистыми
шарами, прыгавшими друг на друга.
     -  На Констанцу не поведу  -  верная гибель,  - проговорил Никитенко. -
Начинается шторм. А из Сулина проберетесь как-нибудь.
     И шлюпка запрыгала меж волн по ветру. К вечеру третьего дня  показались
огни маяков.  Осторожно меж  мелей плыла шлюпка.  Чем  ближе  чернел  берег,
быстрей  скользила  она  по  ветру.  Уже смякли,  упали  паруса.  Босенко  с
Шишмаревым в темноте подняли весла. Все молчали.  Прошуршав по песку, шлюпка
привскочила и встала. На чужой, пологий берег выпрыгнули три темных  фигуры.
Шлюпка, скользнув, скрылась в темноте.

        11
     В  средневековом романтическом Гейдельберге умирал русский революционер
Михаил Гоц. Гоц уж не мог даже сидеть в кресле. Он  давно лежал, похожий  на
высохший труп. Светились только глаза, но и они слабели.
     -  Дорогой  мой, дорогой...  как  я...  -  старался подняться  Гоц,  но
Савинков склонился к нему.
     - Если б вы знали, как я мучился... "Умирает", - подумал Савинков.
     - ...негодовал,  ведь вы поехали... не имея права... Было постановление
временно прекратить террор... вы знали?
     -  Я  все  равно  бы  поехал,  Михаил Рафаилович.  Ведь  боевая была  в
параличе.
     - Была, - улыбнулся  синими губами Гоц, - теперь она в полном параличе.
Ничто  не  удается. Иван  Николаевич  выбился  из  сил. Ни  одно  дело.  Все
проваливается...   Максималисты    на    Аптекарском,   взрыв    -   читали?
Бессмысленно...  ужасно.  Такие  отважные  смелые   люди...  Но  вы   знаете
прокламацию нашего центрального комитета, осуждающую этот акт?  Не читали?..
- Гоц  заволновался, и бессильно откинулся, закрыв глаза. - Очевидно меня уж
считают погребенным,  - тихо сказал он. - Я ничего не знал о  прокламации. В
ней резко, не по товарищески, мы  отмежевываемся от максималистов,  после их
геройского акта, после жертв, смертей...
     - Но кто же ее писал?
     - К сожалению, Иван Николаевич...
     - Азеф??
     - Я ничего не понимаю... он наверное устал, неудачи его измучили. Иначе
не объясняю, позор... - Гоц сморщился от внутренней боли и застонал.
     Глядя  на него  Савинков  думал о том,  что в чужом  городе,  в чуждой,
размеренно текущей  жизни, умирает  брошенный, забытый,  никому уже ненужный
товарищ.

     <I>ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ</I>
     1
     Все смешалось вокруг Азефа. Никто не знал,  что глава боевой не спит по
ночам. Кто б подумал, что этот каменный человек труслив и способен предаться
отчаянью.  Азеф боролся с  боязнью.  Но умная голова,  как  ни  раскладывала
карты, как ни разыгрывала робер, - выходило неизбежное разоблаченье. Но Азеф
боялся не разоблаченья, а смерти. Чтоб  не  повесили, как Гапона,  не убили,
как Татарова. Ночью представляя, что, во  главе с  неожиданно  освобожденным
Савинковым,  его  тащат товарищи  убивать,  Азеф  зажмуривал  глаза,  тяжело
вздыхая громадным животом, под тяжестью которого лежал в постели.
     "Все складывается подло", - думал  он, -  "Мортимер,  максималист Рысс,
став фиктивным  провокатором, передал в партию обо мне. Об этом же пришли  в
партию два письма, вероятно, от обойденных Герасимовым чиновников. Как бы то
ни было, недоверие  начнет  вселяться".  Азеф клял Герасимова,  что  думая о
своей  карьере, он схватил его мертвой хваткой и не  дает передышки.  Страхи
приводили к припадкам, с хрипами и мучительной икотой.
     2
     - Ээээ, полноте, Евгений Филиппович, я думал вы,  батенька, смелее. Да,
что там поднимется? Факты,  фактики  нужны! А фактиков нет!  Да,  если  б  и
поднялось  что, вас  Чернов с  Савинковым  всегда  защитят.  Прошлое  за все
ручается. Дело то Плеве да Сергея Александровича не фунт изюму для партии!
     Азеф недовольно морщил желтое жирное лицо.
     - Я не при чем в этих делах, бросьте шутки, Александр Васильевич.
     Герасимов  только  похлопывает  его по  толстому колену,  похохатывает.
Подпрыгивает на щеке генерала кругленькая пипка.
     - Преувеличиваете все, дорогой. Слышите, как новый кенар поет, а? Это к
добру, батенька, к добру. Изу-ми-тель-ней-ши-й кенар!
     Азефу противна птичья комната  генерала. Не за тем  он  пришел.  Отчего
только весел генерал Герасимов?
     - Я,  Евгений Филиппович, думаю  вот  что, с террором,  батенька,  надо
под-корень ударить.  Отдельные  выдачи  ничего  не  "дают.  Ну, что,  отдали
Северный летучий отряд, ну повешу лишних десять  негодяев, не в этом музыка.
Распустить  надо,  официально  распустить,  понимаете?  Устали,  скажем,  не
можете, уехали  заграницу, сами  говорили, без вас дело  не  пойдет.  Деньги
дадутся, будьте покойны, ну, вот бы...
     Азеф лениво полулежал в кресле, он казался больным, до того был обмякш,
жирен, желт.
     - Я  к вам по делу пришел, -  проговорил он, раздувая  дыханьем щеки, -
можно  сделать большое  дело, только говорю, это должно быть оплачено. После
этого я действительно решил уехать заграницу. Мне нужен отдых.
     - Я же вам сам говорю.
     Азеф  молчал.  Затем  поднял оплывшие  глаза на Герасимова  и  медленно
проговорил:
     -  Ведется  подготовка  центрального  акта. Отставной  лейтенант  флота
Никитенко,  студент  Синявский.  Для  совершения  акта  Никитенко  вступил в
переговоры с казаком, конвойцем Ратимовым.
     - Ра-ти-мо-вым? - переспросил генерал.
     - Возьмите конвойца в теплые руки, все дело захвачено.  Сможете  вести,
как  хотите, через конвойца  свяжетесь с организацией. На  таких делах жизнь
строят,  - лениво  рокотал  Азеф. -  Около  этого  дела вьются Спиридович  и
Комиссаров, но они ни черта не знают. Берите завтра же Ратимова и дело ваше.
     Силен, хитер, крепок, - какой корпус! - у генерала Герасимова. Проживет
сто лет.  Бог знает, чему слегка  улыбается.  Может,  скоро сядет на вороных
рысаков,  мчась  по туманному Петербургу. Ведь  это же личный  доклад  царю,
спасение царской жизни!?
     -  Кто  ведет  дело,  Евгений   Филиппович?  -  проговорил  генерал   и
серо-стальные глаза схватили выпуклые, ленивые глаза Азефа.
     - Я сказал  же, Никитенко, отставной лейтенант. Да, вам никого не надо,
берите Ратимова.
     Глаза не сошли с глаз  Азефа. Генерал соображал, с каким поездом завтра
выедет  в  Царское,  как  удобней  возьмет  дворцового  коменданта  генерала
Дедюлина, чтоб не выдать игры.
     -  Вы говорите, Спиридович и Комиссаров  вьются? Но  знать  о  деле  не
могут?
     - Нет.
     О, у генерала Герасимова много силы и крепки нервы!
     - Когда же вы заграницу? Вы с женой? То есть простите, если не ошибаюсь
ваша  жена партийная?  А  это  страсть.  Ну, оцениваю,  оцениваю,  роскошная
женщина. Колоссальное впечатление! Если не  ошибаюсь, ведь "ля белла Хеди де
Херо" из "Шато де Флер"? Знаю, знаю, как же страсть вашу даже великий  князь
Кирилл Владимирович разделил, - ха-ха-ха!
     - Не знаю, - нехотя бормотнул Азеф. У него ныли почки.
     3
     -  Борис!  Борис! - вскрикнул  Азеф,  и все увидели, как  Азеф зарыдал,
обнимая Савинкова.  Три раза  близко  перед лицом Савинкова мелькало желтое,
толстое лицо, когда целовали влажные, пухлые губы.
     - Позволь  познакомить, Иван  -  Сулятицкий, Владимир Митрофанович, мои
спаситель от виселицы.
     - Счастлив, счастлив. -  Глаза каменного  человека засветились лучисто,
мягко,  лицо приняло  ласковое, почти  женское  выражение. -  Этого  мы  вам
никогда не забудем, ведь спасение Бориса для нас...
     - Я уже придумал ему кличку, Иван, по росту, - засмеялся Савинков, - он
у нас будет называться "Малютка".
     Но каменное лицо мрачнее и глаза ушли под брови.
     - Разве вы хотите работать в терроре?
     - Да.
     - Гм...
     Савинков   хорошо  знает  этот  пронзительны"   взгляд  и  недоверчивое
просверливание.
     - А  почему  именно в терроре? Почему  не  просто  в партии,  нам нужны
люди...
     - Я хочу работать в терроре.
     - Ну, это мы поговорим еще, правда? - улыбается мягко Иван Николаевич и
говорит   уже  о  постороннем.   Только  изредка  вскользь  видит  на   себе
пронизывающие глаза Сулятицкий.
     - Ха-ха-ха! А ты все  такой же! Ничуть не  изменился! Тебе крепость  на
пользу пошла, ей Богу, ха-ха-ха-ха! -  и  груда  желтого мяса,  затянутая  в
модный костюм, трясется от высокого смеха.
     4
     Кабинет ресторана "Контан" мягко освещен оранжевыми канделябрами. Из-за
стены несется  прекрасный  вой  гитар и скрипок.  Когда  смолкают,  запевает
мужской, перепитый, полный чувства голос.
     - Ну, рассказывай, - говорил Азеф, наливая бокалы. Савинков, меж едой и
вином, с блеском  и даже с юмором  рассказывал о крепости, побеге, о бегстве
морем в шлюпке с Никитенко. Азеф нетерпеливо перебивал.
     -  Молодец  Зильберберг!  молодец!  Я  ведь не  надеялся,  даже  знаешь
возражал, это ужасно, ужасно...
     Азеф  был с Савинковым нежен.  Таким  Савинков  знавал  его.  Но  когда
настала очередь  Азефа рассказывать, он  обмяк,  вобрал  без того  бесшейную
голову в плечи, нахмурился.
     -  Я  же  говорил  тебе,  без  тебя мне  совсем  трудно.  ЦК  критикует
бездействие. А  попробовали бы сами. Чем я виноват, что наружное  наблюдение
ничего не дает, что Столыпин охраняется  так, что его даже увидеть не могут.
Почти все товарищи говорят о слежке за ними. Нет, Борис, уж таких товарищей,
как  Каляев  и  Егор, все мелочь, я уверен, что многие  врут,  что  замечают
слежку, уж что  то очень сразу все  стали замечать.  Я не верю. Я  так устал
из-за этого. Как ты думаешь, что бы сделать для поднятия престижа Б. О., а?
     Азеф  смотрел на Савинкова  прямо, как редко на кого смотрел. Он хорошо
знал Савинкова.
     За  стеной несся рокот,  стон инструментов,  гортанные  выкрики. Кто-то
отплясывал, слышались тактовые удары быстрых ног.
     "Цыганскую пляшут", - подумал Савинков.
     -  Что предпринять? - проговорил он,  играя наполненным бокалом. - Вот,
например,  Сулятицкий  предлагает  цареубийство.  Он  поступит  по подложным
документам в  Павловское военное училище.  На  производство всегда приезжает
царь, он его убьет.
     -  Это неплохо, но  не выпускают же  юнкеров  каждую неделю? Надо ждать
чорт знает сколько времени. Это не поднимет боевую сейчас. А ЦК требует. Они
ставят  вопрос  ребром  -  или прекращают  финансировать  или  боевая должна
перестроиться.
     Снова  взвизгнули томным визгом скрипки, гитары. Кто-то  чересчур  рвал
гитарные  струны,  выкрикивал.  Ах,  застойные  скрипки,  русских  отдельных
кабинетов! Как любил их Борис Савинков. За одну ночь с цыганками, румынскими
скрипачами отдавал много души и денег. И теперь его волновал кабак.
     - Грозят прекратить финансирование?
     - Ну, да. Они правы. Если организация не работает, за что же платить?
     - Милый мой, мы не подряды берем.
     -  Ну,  да, - недовольно  пробормотал Азеф, -  ты лучше посоветуй,  что
делать.
     -  Сразу трудно что-нибудь  придумать.  Постой, Иван, дай  осмотреться,
вот, например, Мин или Лауниц? Азеф махнул рукой, надувая губы.
     -  Можно  поставить, но  ведь ерунда,  нужен первостепенный акт,  чтобы
заговорила Европа, всколыхнулось все, вот что нужно, тогда будут и деньги.
     Савинков налил шампанского в узкогорлые бокалы с золотым обводом.  Грыз
жареный миндаль и прислушивался к далекой музыке.
     - Тут  с тобой  ничего не выдумаем, надо  осмотреться.  Азеф вскинул на
него темные, выпуклые глаза. Сидел, грузно облокотившись о стол.
     - Знаешь, Боря, я так устал,  да и ты, я думаю.  Поставим дело перед ЦК
так: - мы вести больше не можем, нам нужен отдых и выедем заграницу.
     - Совсем отказаться?
     - Зачем  совсем? Отдохнуть.  Ведь  это же невозможно, ты  пойми  все  в
боевой и в боевой, не мясник же я, у меня тоже есть нервы.
     - Но тогда кто-нибудь другой возьмет.
     - Кто? Чернов, что ли? - захохотал трескающимся смехом Азеф.
     - Слетов может взять.
     -Брось. За Слетовым пойдут товарищи? - лицо Азефа выразило презрение. -
Я тебе говорю, кроме как за мной и за тобой боевики ни за кем не пойдут, ну,
пусть на  время  приостановится  террор,  ты видишь,  все  равно  ничего  не
выходит, одни  провалы. Надо поискать  новых средств, вот у  меня  в Мюнхене
есть знакомый инженер Бухало, он строит какой-то не то воздушный шар, не  то
еще  что-то,  я  думаю  это  может нам пригодиться,  Я уж  вступил с  ним  в
переговоры.
     Снова за стеной запел мужской голос, заныли цыганские гитары.
     -  Собственно говоря, ты прав,  отдохнуть надо,  мы не железные,  пусть
попробует кто-нибудь другой. К тому ж  наши способы действительно  устарели,
вон,  максималисты перешли к новым способам  и  к ним уходят от  нас  свежие
силы. Наш террор устал.
     Азеф  молчал. Разговор должен  был  кончаться. Он знал, в заседании  ЦК
Савинков  выступит  с заявлением  о  сложении  полномочий.  Он  нажал кнопку
звонка, изображавшего декадентскую женщину. Вошел мягконогий лакей.
     - Ту же марку, - проговорил Азеф.
     - Ты что мало пьешь? Я почти один выпил?
     -  Я  могу пить каждый  день,  -  улыбнулся  Азеф,  - а  тебя  в  Крыму
шампанским поди не поили.
     Двери  кабинета  открылись.  На пороге появились смуглый цыган  наглого
вида, в  бархатном  костюме, с  гитарой в разноцветных,  шелковых  лентах  и
цыганка в  пестром, таборном  костюме. Идя  к  Азефу и Савинкову  она певуче
проговорила:
     - Разрешат богатые господа?
     Азеф  только  ухмыльнулся липкой мясистостью губ.  И  пестрым  гомоном,
визгом, криком наполнился кабинет. Испитой старичок с хризантемистой головой
стучал маленькими,  желтыми  руками  по клавишам пианино.  Цыганка  спросила
имена. Под два удара сверкнув глазами, повела:
     "Ax, все ли вы в добром здоровьи".  В оранжевом свете многих канделябр,
как  на  елку  в Рождество,  грянули  цыгане  старое  величанье обращаясь  к
Савинкову.
     ....... вина полились рекой.
     К нам приехал, наш родимый, Пал Иваныч дорогой!"
     -  Ииэх!  Ииах!  Ииэх! - трепет,  дребезг  ног  по отдельному  кабинету
заглушил  смех  Савинкова. Он пил поднесенный цыганкой  бокал. Пели цыганки,
ныли  гитары  настоящими  полевыми песнями. До  рассветного,  петербургского
мглистого  утра ходил  коротенький, ожиревший в  отдельных  кабинетах  цыган
легкой  пляской,  в  такт  дрожавшей  костлявой   цыганке-подростку  звенели
бубенчики гитар, трепыхались разноцветные ленты.
     - Здорово, Борис, а!? жизнь!! - говорил хмелевший Азеф.
     - Да, хоть коротка, Иван, да жизнь!!
     Выходя в синеве рассвета из ресторана, Савинков с удовольствием глотнул
сырой воздух.  Швейцар посмотрел  на  него  пристально. Когда  за ним  пошел
грузный Азеф, чуть заметная улыбка скользнула по  лицу переодетого швейцаром
филера.
     5
     Если  б  знать,  откуда  заносится  удар?  Тогда  просто его отвести  и
отомстить ответным ударом. Но сколько на свете случайных и, казалось  бы, не
возможнейших гиблей.
     Ну,  кто б предположил, что  в тот хилый петербургский день, когда Азеф
на конспиративной квартире генерала Герасимова получал 10 тысяч за план его,
генерала,  карьеры,  именно  в  этот  день  в  редакцию  журнала  "Былое"  к
маленькому,   узенькому   с  седенькой   головой   редактору  Бурцеву  вошел
курчавоголовый брюнет в значительно более темных, чем у Бурцева, очках
     - Простите, чем могу служить?
     Вошедшему лет 28. Одет, как богатый петербуржец. Среднего роста. Ничего
необыкновенного.  Но какое-то движение  воздуха,  флюида какая-то изошла,  -
отчего приоткрыл рот, выставив два передних зуба, Бурцев.
     - Я  по личному  делу,  я вас  очень  хорошо  знаю, Владимир Львович, -
произнесли черные очки, при этом полезли в бумажник, вынув фотографию.
     - Вот это вы, Владимир Львович, снимок я взял в департаменте полиции.
     -  В  де-пар-та-мен-те?  -  удивленно  проговорил  Бурцев,  еще  больше
выставляя зубы.
     - Я чиновник особых поручений при охранном отделении. Но по убеждению я
эс-эр.
     Голова Бурцева наполнилась роем подозрений.  Никакой  уж флюиды уловить
он не мог.
     - Позвольте, зачем же вы пришли?
     -  Я был революционером. Случайно попал в охранное. Теперь пришел снова
быть  полезным  революционному  движению.  Вы  занимаетесь  вопросами,   так
сказать, гигиенического  характера,  выяснением провокации? Так?  Вопрос это
трудный, я его понимаю гораздо лучше, чем вы и хочу быть вам полезен.
     Четыре глаза скрестились.
     - Тут есть неувязка,  - сказал Бурцев. - Вы становитесь революционером,
оставаясь на службе в охранном или уходите оттуда, становясь революционером?
     - Я именно остаюсь в охранном.
     Бурцев  сидел  распаленный тысячью  возможностей,  если гость честен  и
тысячью скверных мыслей, если гость провокатор. Он решил пробовать.
     - Ваше имя отчество?
     - Михаил Ефимович.
     - Прекрасно, Михаил  Ефимович,  - произнес Бурцев, смотря в  сторону, -
так что же, может быть, начнем немедленно?
     - Извольте-с.
     Бурцев подвинулся пискнувшим стулом к столу.
     -  Меня  интересует,   -  проговорил,  снимая  очки  и  протирая  глаза
малокровными, старческими пальцами Бурцев, -  вопрос  провокации  у эс-эров.
Она существует.
     Собеседник кивнул курчавой головой.
     - Вы разрешите закурить? Бурцев чиркнул спичку.
     - Покорнейше благодарю.
     - Но где она, вот как вы думаете? Желая оказать революционному движению
услугу начнем именно с этого. Как чиновник охранного  вы,  конечно,  знаете,
что боевая организация в параличе.
     - Знаю, да. Но тут, - дымчатые очки задумались. "Провокатор", - подумал
Бурцев, - "пришел поймать, завлечь, предать".
     -  Видите ли,  провокация  там есть,  как везде, но  боюсь,  позвольте,
позвольте, агентуру ведет лично генерал...
     - Не скажете ли какой?
     -  Скажу, конечно: -  Герасимов.  Позвольте,  вспоминаю даже  псевдоним
агентуры, кличку, по моему она - "Раскин". Да, да - "Раскин".
     В  дверь  раздался  стук.  В  светлом пальто,  в  панаме,  на  тулье  с
светло-красной лентой, вошел В. М. Чернов.
     - Одну минуту, Виктор Михайлович,  - недовольно проговорил  Бурцев. - Я
занят, подождите, пожалуйста, в соседней комнате.
     Обернувшись к собеседнику, Бурцев тихо сказал:
     - На сегодня давайте кончим. Дайте адрес.
     - Главный почтамт. Михайловскому.
     - Прекрасно.
     И Бурцев проводил чиновника особых поручений департамента полиции Бакая
до выхода.
     6
     У Владимира Львовича  Бурцева вся жизнь с некоторых  пор превратилась в
нюх. Поэтому он  ходил нервно, словно  что-то ища. На следующий  день  после
посещения его  Бакаем,  идя  по Английской набережной среди  оживленных маем
людей,  Бурцев  был  необычайно  взволнован.  "Раскин",  -  повторял  он.  -
Центральная   провокатура.   Раскин.   Натансон?   Савинков?  Тютчев?   Гоц?
Ракитников? Чернов? Раскин. Но кто же он?
     На  углу набережной  в  беспорядке  скопились экипажи. На  лаке крыльев
пролеток горело весеннее солнце. Людям было весело.  Рослый  городовой, маша
рукой, казалось, весело ругал ломового, запрудившего движение. Бурцев стоял,
запахивая пальто.
     "Кто  это  кланяется?",  подумал  он  вдруг,  глядя  на  подъехавшую  к
скоплению пролетку. Господин в темном пальто, цилиндре. Дама в пролетке выше
его  плечами,  очевидно  несколько  коротконога.  Шляпа  в  белых  страусах,
голубоватый костюм. Господин поднял блестящий цилиндр.
     "Азеф". Бурцев обмер. Не ответив, а только кивнув ему, Бурцев двинулся.
Поток карет, колясок, пролеток прорвался и  разносился с  набережной. Бурцев
видел еще голубоватый костюм, обвившую его черную руку, черную спину, черный
цилиндр.
     "Среди бела дня? Глава боевой? По Петербургу? Раскланивается с бегающим
от шпиков редактором революционного журнала?  Раскин? Азеф? Азеф? Раскин?" -
Волнение перешло все границы. Бурцев почти побежал по набережной, бормоча, -
"Боже мой,  Боже мой, глава террора, агент полиции, какой  ужас, какой ужас,
но и... какккая сенннсацияяя!!!..."


     <I>ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ</I>

        1
     По сложении  с  себя полномочий  руководителей Б.  О.  Азеф  и Савинков
выехали  во Францию. Савинков с Верой и  детьми  снял квартиру  на рю  де ля
Фонтен.  Это  была первая  проба жизни семьей.  И  Савинков чувствовал много
нового, никогда  ранее  не входившего в  его  жизнь. Вместе с Верой  выбирал
мебель, говорил о распределении дня детей, вовремя обедал  и ложился.  После
долгого горя, Вера почувствовала, что наконец пришло счастье.
     Может быть первый раз в  жизни  ей захотелось покупать пестрые материи,
носить красивые платья, нравиться  окружающим и  прежде всего нравиться ему,
Борису.  Это было потому, что  началось счастье. Оно  было. Иначе б  бледная
Вера,  с глазами  похожими  на испуганно  улетающих  птиц,  не  была  б  так
оживлена.
     И Савинкову хотелось поддержать это счастье. Но чем тише шла жизнь, тем
томительней она становилась для Савинкова. Рю де ля Фонтен одна из спокойных
улиц  Парижа. Но живя спокойно, Савинков  ощущал  все  большее беспокойство.
Росла скука. И неизвестно, что б из этого вышло, если б  не родилось желание
изложить эту скуку литературно, в форме романа.
     Правда,   он   думал,  что  тема   убийства,  уже  сильно  использована
Достоевским, но разница была в  том,  что Достоевский никогда сам никого  не
убивал, а  Савинков убивал  и Савинкову  казалось, что  Достоевский  не знал
многого, что так хорошо знал Савинков. Он  знал настоящую тоску, рождающуюся
у убивающего людей человека.
     На тему  этой тоски,  на тему  этой скуки он хотел написать роман. Но и
это была  не  вся  тема. Савинков  хотел  обострить  тему,  и  героя  романа
противопоставить,  - всему миру.  Герой, по его  замыслу,  должен "плюнуть в
лицо" человечеству.
     В размеренной жизни на рю де ля Фонтен тема захватила с такой остротой,
что Савинков  чувствовал  в  себе  не  перестававший  трепет, как  бы озноб.
Вечерами, в толпе, гуляя по потемневшим  Елисейским полям, был уверен, что с
славой террориста придет и слава художника.
     Вести роман он решил от лица героя, сделав его революционером, начавшим
убивать  и узнавшим, что в  сущности, убивать интересный спорт. И вот герой,
став усталым спортсменом убийства, "плюнет в лицо" всему человечеству.
     Савинков не задумывался,  почему в мыслях  о работе  помогали  Тютчев и
Апокалипсис. Ходил по бесконечным кольцам парижских бульваров, переполненный
музыкой своей темы, повторяя лишь:  "О чем  ты воешь ветр  ночной, о чем так
сетуешь безумно?!"
     Иногда перед тем, как сесть писать, зачитывался Апокалипсисом, находя и
здесь музыку подкрепляющую тему. Особенно волновала глава 6-я.
     "И вышел  конь рыжий и сидящему на  нем дано взять мир с  земли  и чтоб
убивали друг друга... Я взглянул и вот конь вороной и на нем всадник имеющий
меру  в руке  своей...  Я взглянул и вот  конь  бледный и  на  нем  всадник,
которому имя смерть и ад следовал за ним..."
     Вспоминая  свои ощущения  после убийств Савинков  решил  назвать  роман
"Конь бледный" или "Конь блед", а герою дать нарочито пошлое имя "Жорж".
     2
     Сколько  счастья, Боже  мой, сколько счастья было в хрупких руках Веры!
Иногда даже не верилось.  Полно, неужели она живет вместе с ним,  Борисом, с
детьми? Это было всегдашней мечтой. Только еще немного любви, немного ласки,
участия к Вере и разрешения войти в его внутренний, прекрасный духовный мир.
     Войдя тихо в кабинет, Вера подошла сзади, обняла лысеющую голову Бориса
и сказала:
     - О чем ты пишешь?
     Савинков отбросил перо, улыбнулся, проговорил, потягиваясь:
     - Ты не поймешь.
     - Если не скажешь, не пойму. Скажи.
     -  Ладно.  -  Савинков  нехорошо улыбается. - Я пишу, Вера, о человеке,
убивающем  людей из  чувства  спорта  и  скуки,  о человеке, которому  очень
тоскливо,  у  которого нет ничего, ни привязанности,  ни любви, для которого
жизнь глупый, а может  быть  гениальный, но  ползущий  в пустоту глетчер. Ты
понимаешь?
     "Зачем он так смеется. Ведь это жестоко".
     - Я понимаю. Но ты прав, эта тема мне чужда. Я больше люблю твои стихи.
     -  Но в стихах я пишу  о том же? О том, что человек потерял обоняние  и
запах гнилых яблок  принимает за л'ориган? Не различает запахов, -  нехорошо
смеется Савинков.
     "Это он смеется над ней, над Верой. Он знает ее. Знает,  что она сейчас
скажет, что думает".
     - Что ж твой роман будет автобиографичен?
     - Пожалуй. Это тонкое замечание.
     - Очень грустно. И в нем не будет ни к кому любви?
     - В конечном  счете - нет.  Хочешь, я прочту тебе единственное место  о
настоящей любви  моего героя? Слушай: - "Когда я  думаю о ней, мне почему-то
вспоминается  странный  южный цветок. Растение тропиков, палящего  солнца  и
выжженных скал. Я вижу  твердый лист кактуса, лапчатые  зигзаги его стеблей.
Посреди заостренных игл, багрово-красный, махровый цвет. Будто капля горячей
крови брызнула и как пурпур застыла. Я видел этот цветок на юге, в  странном
и  пышном саду  между  пальм и апельсиновых рощ. Я гладил его листы, я  рвал
себе  руки об  иглы, я лицом прижимался  к  нему,  я вдыхал пряный и острый,
опьяняющий  аромат. Сверкало море, сияло в зените солнце, совершалось тайное
колдовство. Красный цветок околдовал меня и измучил".
     "Почему  он не  чувствует, что  это больно?  Зачем говорит, что  любит?
Зачем всегда хочет делать боль, убивать этими  ужасными  мелочами. Он читает
только для того, чтобы доставить мне неприятность".
     Держа  исписанный  лист,  смотря на  Веру,  Савинков видел, что она  не
выдерживает игры.
     -  Иногда  мне  кажется,  что я напрасно  с детьми приехала  к  тебе, -
говорит Вера. И тихо вышла из кабинета.
     3
     - А разве мы не вместе? - вечером говорил Савинков, сидя с Верой.
     - Мы под одной крышей. Если это  вместе, то мы вместе. Ведь казалось бы
пустое:  -  расскажи, о чем ты думаешь, что пишешь,  ведь  ты  же  ходишь по
вечерам один и думаешь над работой? Разве многого я хочу, после стольких лет
горя? Я  хочу части твоей  души, твоего внутреннего  мира,  впусти меня, мне
нужно человеческое участие. Ты замыкаешься в себе. Разве это любовь? Если ты
называешь любовью нашу жизнь, то мне такая любовь  без слов, без внутреннего
чувства ужасна.
     Савинкова  сердил  тон  Веры. Не хотелось  слушать,  но  не  хотелось и
уходить.
     - Вот вчера, - говорила Вера, - ты после работы лежал на диване и спал,
я вошла и  мне показалось, что даже  твои закрытые  глаза обращены внутрь, в
самого себя, что в них может быть мука,  но скрытая от меня, мне показалось,
что  ты  совсем  чужой и я испытала  буквально  физическую боль,  я  чуть не
вскрикнула.
     - Какая ерунда, - пробормотал Савинков, - и  какая тяжесть. Так  нельзя
жить. Ты хочешь того, что я не могу тебе дать  и что ты может быть даже сама
не возьмешь.
     Савинков,  говоря это, глядел  на Веру, и думал  - "как она постарела".
Савинков боялся слез.
     - Зачем же тогда ты  вывез меня?  - проговорила Вера.  - Неужели затем,
чтобы я и здесь,  в  Париже испытала  еще раз свое одиночество? И убедилась,
что ты не только меня  не  любишь, как я хочу, но что я  тебе  совсем чужая?
Ведь ты же мучишь меня, ты убиваешь меня.
     -  Чем я убиваю, скажи,  ради Бога?  -  раздраженно вставая, проговорил
Савинков.
     -  Муж и  жена,  Борис,  могут  быть  счастливы,  когда  меж  ними  нет
недоговоренного. А  между мной и тобой  - глухая  стена. И  ты убиваешь меня
тем,  что  не хочешь сломать ее,  словно тебе  это будет  мешать. А мне... -
голос Веры дрогнул, но она собралась с силами, выговорив:
     - Зачем же тогда говорить о любви? Ее  нет.  А может  быть никогда и не
было. Я знала, что ты живешь необычной, тяжелой жизнью, я мирилась с этим. Я
ждала.  Но чего  же я  дождалась? Вот я пришла к тебе,  как  девочка,  опять
думала, наконец, будет счастье. Оказалось мы друг другу стали чужды.  У тебя
для меня  нет даже слов. При любви такого одиночества, Борис, не испытывают.
Ведь я совсем одна...
     Савинков сидел молча. Ему было даже скучно. Он знал, что в романе будет
подобная глава несчастной любви. Он только удивлялся, что Вера тонко и верно
говорит. Не подозревал.
     - А то, что ты считаешь любовью, это для меня ужас, Борис. Ведь я знаю,
что  за порогом моей комнаты всякая связь со мной прекращается. Ты  ушел и я
вычеркиваюсь из  сознания.  Я тебе больше ненужна. Это  позорно, это ужасно,
Борис.  Меж нами нет и не  было того духовного заражения, которое у любящего
мужчины превращается  в благодарное  и любовное отношение  к женщине. У тебя
это  исключено.  Ты  -  один.  Ты  хочешь  быть  один. Твоя  любовь -  сухая
обязанность. Но ведь есть женщины интереснее меня,  которым ничего другого и
не требуется?
     Савинков сидел,  не меняя позы. Сейчас он  взглянул на  Веру, внезапное
злобное чувство, как к страшной тяжести, охватило его.
     - Вот этого, самого важного женщине, как я теперь лишь поняла, у  нас с
тобой, Борис, нет и никогда не было. Ты не будешь  возражать. Именно поэтому
я и была несчастна, а не потому, что много  приходилось страдать. Ведь когда
ты обращаешься ко мне, делишься мыслями, я знаю, что это ничем не отличается
от разговора с твоими товарищами. Моя мысль ничего  тебе не прибавит, ничего
не отнимет.  Ты  не видишь, не  хочешь замечать моей жизни.  Даже в мелочах,
когда мы  идем с тобой по улице, здесь в Париже, ты никогда не возьмешь меня
под руку. Ведь я бы не отдернула руки. Может быть, я была бы даже счастлива.
В отсутствии  этого жеста  я чувствую, как ни в чем  твою отчужденность.  Ты
хочешь идти один, быть один. Так зачем же тебе я?
     -  Может  быть  многое из того, что  ты  говоришь, верно, -  проговорил
Савинков холодно. - Но если ты хочешь меня в чем-то обвинять, то  вины я  не
чувствую. Я  не могу  очевидно тебе  дать того,  что тебе надо.  Тебе нужно,
собственно  говоря,   мещанское  счастье  покойного   житья-бытья   Афанасия
Ивановича с Пульхерией Ивановной!
     - Неправда! - вскрикнула Вера, не сдерживая слез. - Я хочу искренности!
Только  искренности!  А  ты ее не даешь...  -  и, не  будучи в  силах больше
сдерживаться, Вера зарыдала.
     Савинков вышел  из кабинета.  Накинул пальто,  надел  котелок и,  легко
ступая,  спустился  по  лестнице.  Он  ехал на  скачки в Лонгшан  и не любил
опаздывать.
     4
     Вера сидела в угловой комнате. Был сумрак. В окно виднелся красный край
падавшего за  церковь солнца. Очевидно  к вечерне в церковь  шли люди.  Вера
смотрела на них  и думала: счастливы ли  они,  ну вот та  дама, что идет под
руку  с мужчиной в кепи? Он ее крепко держит, что-то говорит. Вера старалась
скрыть, как завидует встречным на улице, по виду счастливым людям.
     Ей  казалось  с  девичества,  что  вся  она полна  каким-то  неизжитым,
необычайным  чувством и настанет момент, она отдаст  себя всю этому чувству,
будет  держать  в  руках  свое  счастье  и  счастье  любимого  единственного
человека. Этот  момент, казалось, наступил,  когда в  квартиру к  ним  вошел
Савинков. Вера шла навстречу любви, но в любовь вплелась странная темнота, в
которой не выговаривалось настоящее, темнота ширилась и покрыла все чувство.
Пришли дети, страхи, боязни, горе, одиночеств