о, вся гордость, страсть были растоптаны. А жизнь стала уходить. И вот Вера, словно вчера отворившая дверь студенту Савинкову, выброшена и никому ненужна. Ведь жизнь не начиналась еще, а уж кончилась и другой нет. Вера чувствовала в этих сумерках безграничное отчаяние и рыдала. 5 Савинков становился все молчаливей. По ночам не приезжал. Мало говорил. В это утро Вера не узнала себя. Она прошла быстро в комнату, еще слыша голоса Тани и Вити, которых уводила мадемуазель. Вера прошла, словно в комнате забыла что-то важное. Но войдя, остановилась, сжала руки, потом схватилась за голову и почувствовала жутко и остро необходимость порвать эту невыносимую жизнь. Все словно от пустяка. Оттого что вчера не отвечал на вопросы. А когда Вера заплакала, встал, уехал и не вернулся на ночь. "Должна, должна", - простонала Вера и почудилось, что ворот душит. Вера расстегнула платье. От внезапного узнания, что она действительно уйдет, стулья с гнутыми ручками-головами львов, которые вместе выбирали, темно-красные портьеры, кресла, зеркала, все показалось сразу чуждым, словно Вера вошла в незнакомую квартиру. "Боже мой. Боже мой", - повторяла она, ощущая тяжелую притупленность чувств. Словно руки, ноги, вся она была в то же время не она. Вспомнилось: когда пришла мебель, как распаковывали, развертывали бумагу, как смеялся Борис. Вера, рыдая, упала на диван - "Боже мой, как любим, как любим, о, как ненавижу я этот Париж, товарищей, всю эту революцию, разбившую мое счастье". Вера видела, как сейчас, новенькую студенческую шинель, фуражку, он был иным, сильным юностью. Все ушло, даже выражение лице стало жестоким и надменным. И вот такой, неласковый, он приходил к ней, она отдавала ему тело, а душа замирала от ужаса, голова была холодна и той любви, которой хотела, не было, не было. "Я не виню", - шептала Вера, - "я сама ошиблась, я ошиблась всей жизнью". 6 Вера ждала Савинкова, чтобы сказать об отъезде. Она представляла себе лицо и слова. Внутренне знала, как все будет. Он стоял у стола и слушал, смотря в сторону. Он тоже знал, что этот день наступит. Но у него не было сил смотреть ей в лицо. Он боялся слез. Был еще странный, почти необъяснимый стыд, который он скрывал даже от самого себя. Разговор был короток, сух, поэтому мучителен. - Мне б не хотелось одного, - сказал он, когда Вера хотела выйти, - чтоб у детей осталось к отцу чувство неприязни. Вера остановилась. - Деньги я буду высылать на русско-азиатский банк... Горько улыбнувшись. Вера пошла, чтоб не разрыдаться при нем. Он ждал с нетерпением, когда она выйдет. И с удовлетворением слушал удалявшийся по коридору шелест ее юбки. 7 В квартире настал тот ужасный момент, когда она стала разоренной. Вера была молчалива. Беспричинно часто со слезами целовала детей. Дети были веселы, они хотели ехать. Пришедшая проститься мадемуазель, смеясь, лопотала с ними. Четырехместное извозчичье ландо уж подъехало к дому. В последний раз Вера, из ландо, взглянула на окна. В окнах никого не было. Вера, не в силах сдерживаться, зарыдала. И дети не умели успокоить мать. Дети думали, что она плачет оттого, что долго не увидит отца. Она же плакала потому, что не увидит его никогда. 8 Савинков был увлечен своим романом. Он работал над самым ответственным местом, вырисовывая героя и фон романа так: - "Мне скучно жить. Однозвучно тянутся дни, недели, года. Сегодня, как завтра, и вчера, как сегодня. Тот же молочный туман, те же серые будни. Та же любовь, та же смерть. Жизнь, как тесная улица: дома, старые, низкие, плоские крыши, фабричные трубы. Вот театр марионеток. Взвился занавес, мы на сцене. Бледный Пьеро полюбил Пьеретту. Он клянется в вечной любви. У Пьеретты жених. Хлопает игрушечный пистолет, льется кровь - красный клюквенный сок. Визжит за сценой шарманка. Занавес. Номер второй: - охота на человека. Он - в шляпе с петушьим пером, адмирал швейцарского флота. Мы - в красных плащах и масках. С нами Ринальдо ди Ринальдини. Нас ловят карабинеры. Не могут поймать. Снова хлопает пистолет, визжит шарманка. Занавес. Номер третий. Вот Атос, Портос, Арамис. На золоченых камзолах брызги вина. В руках - картонные шпаги. Они пьют, целуют, потом иногда убивают. Кто смелее Атоса? Сильнее Портоса? Лукавее Арамиса? Финал. Шарманка жужжит затейливый марш. Браво. Раек и партер довольны. Актеры сделали свое дело. Их тащат за треуголки, за петушиные перья, швыряют в ящик. Нитки спутались. Где адмирал Ринальдо, влюбленный Пьеро - кто разберет? Покойной ночи. До завтра. Сегодня на сцене я, Федор, Ваня, генерал-губернатор. Льется кровь. Завтра тащат меня. На сцене карабинеры. Через неделю опять: адмирал, Пьеро, Пьеретта. И льется кровь - красный клюквенный сок. И люди ищут здесь смысла? И я ищу звеньев цепи? Нет, конечно, мир проще. Вертится скучная карусель. Люди, как мошки летят на огонь. В огне погибают. Да и не все ли равно? Mне скучно. Дни опять побегут за днями. Завизжит за спиной шарманка, спасется бегством Пьеро. Приходите. Открыт балаган". В квартиру Савинкова уже давно стучал взволнованный, седовласый патриарх партии, каторжанин Осип Минор. Он несколько раз ударял тростью в дверь. Он был возбужден. И так как дверь все молчала, Минор не отпускал еще и ручки звонка упершейся в пасть львенка. Наконец он услышал шаги. На пороге стоял Савинков. - Что до вас не дозвонишься, Борис Викторович! Возмутительнейшая история! - закричал Минор. - Чорт знает, что такое! - с порога заковылял старыми ногами по паркету, блестя лысиной, вея седыми волосами - Воз-му-ти-тель-ней-шая! Савинков был во власти романа, не обращая внимания на Минора, вел его в кабинет. - Посудите сами! Это же ходит по всей колонии! - Успокойтесь, Осип Соломонович, что такое? Хотите папиросу? Дрожавшими концами подагрических пальцев Минор захватывал папиросу. - Да как же, сию минуту на рю Ломонд около библиотеки встречаю Бурцева, он с места в карьер заявляет, а знаете говорит, Осип Соломонович, что один из членов вашего ЦК агент полиции? Я глаза выпучил, он ничтоже сумняшеся так и брякает: - все, говорит, материалы налицо, я обвиняю члена ЦК Азефа в провокации! - Бурцев осмеливается обвинять Азефа в провокации? - безразлично проговорил Савинков, уставясь куда-то в пространство. Савинков не мог еще освободиться от власти романа. - Да, что вы словно это вас не касается! Про что я говорю! Бурцев трещит по всему Парижу! Я его спрашиваю, позвольте, говорю, да хорошо ли вы знаете роль Азефа в революционном движении? Начинаю рассказывать, а он руками машет, я говорит это лучше вас знаю! Азеф платный чиновник генерала Герасимова! - То есть, это серьезно? - приходя в себя проговорил Савинков? - Бурцев осмеливается? Я потребую немедленного удовлетворения. - Дело тут вовсе не в вашем удовлетворении! Должен быть немедленный суд над Бурцевым! Ведь слухи идут о члене ЦК! О руководителе Б. О.! Вы понимаете, какую дезорганизацию это внесет??!! - Какая низость, - проговорил Савинков, - обвинять Азефа, десять лет ходившего с веревкой на шее, творца террора? Какая низость! - Да дело даже не в низости! Бурцев попал в ловушку охранного отделения, он не расстается с каким-то охранником Бакаем, ну, и этот охранник ясно подослан, чтобы дискредитировать партию. - Но Бурцев же не ребенок? На столе зазвенел телефон. - Алло!.. здравствуйте... что? - Савинков долго молчал, в трубке метался чей-то кричащий голос, а когда метанье оборвалось, Савинков проговорил. - У меня Осип Соломонович, он рассказал тоже самое. Бурцев с ума сошел и надо его вылечить... что?.. вот именно... послезавтра?.. прекрасно, прощайте, Виктор Михайлович! - Виктор? - Да, у него Натансон, Аргунов, Потапов, весь ЦК, оказывается Бурцев заявил, что выступит в прессе, если партия не назначит расследования. Это чорт знает что, Бурцев маньяк! - Надо сейчас же написать Азефу, сейчас же напишите, у вас есть его адрес? - взволновался Минор. - Я напишу. - Пишите сейчас же и успокойте, скажите, что мы примем все меры. Когда Минор ушел, Савинков постоял у письменного стола, подумал, и отложив рукопись романа, сел за письмо Азефу. 9 Заседание членов ЦК и кооптированных членов партии было многолюдно. Возмущены были решительно все. Но такого гнева, каким был полон Виктор Чернов, ни у кого не было. Чернов стоял с потемневшими глазами, он был решителен, словно сейчас пойдет за Азефа на распятие. - Товарищи, - проговорил он негромко, - мы стоим перед делом величайшей важности. Товарищ, которому партия обязана многим, чересчур многим, если не всем, обвинен в предательстве! Господин Бурцев не стесняется в преступной лжи делать даже следующее заявление. Я оглашаю: - "В ЦК партии с. р. Уже более года, как в разговорах с некоторыми деятелями партии с. р. я указывал, как на главную причину арестов, происходивших во все время существования партии, на присутствие в центральном комитете инженера Азефа, которого я обвиняю в самом злостном провокаторстве, небывалом в летописях русского освободительного движения. Последние петербургские казни не позволяют мне более ограничиваться бесплодными попытками убедить вас в ужасающей роли Азефа и я переношу этот вопрос в литературу и обращаюсь к суду общественного мнения. Я давно уж просил ЦК вызвать меня к третейскому суду по делу Азефа, но события происходят в настоящее время в России ужасающие, кровавые и я не могу ограничиться ожиданием разбора дела в третейском суде, который может затянуться надолго и гласно за своей подписью беру на себя страшную ответственность обвинения в провокаторстве одного из самых видных деятелей партии с. р.". Чернов перевел дух, сжав брови проговорил: - Есть еще и достаточно подлая приписка, товарищи, я оглашаю и ее, господин Бурцев пишет: - "Разумеется это заявление не должно быть известно Азефу и тем, кто ему может о нем передать". В зале раздался возмущенный ропот. Кто-то, сжав кулаки, ругался, вскочив с места. Чернов закричал, покрывая всех. - Товарищи, тишина! - и в наступившую тишину отрывисто бросил: - Предлагаю, в ответ на заявление господина Бурцева, учредить суд над ним, над Бурцевым, который докажет его гнусную клевету на товарища Ивана! - гром аплодисментов прервал его. - А на приписку предлагаю ответить так: - "Азеф и партия одно и то же. От Азефа нет секретов у партии и потому мы вам возвращаем господин Бурцев вашу прокламацию, действуйте, как хотите!". И снова, - гром аплодисментов. Чернов опустился на стул, поправляя волосы и отирая платком рот. 10 Возвращаясь с заседания, Савинков нашел ответное письмо Азефа: - "Дорогой мой! Спасибо тебе за твое письмо. Оно дышит теплотой и любовью. Спасибо, дорогой мой... Ты пишешь о суде. Я не вижу выхода из создавшегося положения помимо суда. Не совсем понимаю твою мысль, что мы ничего не выиграем. Неужели и после разбора критики и опровержения "фактов", Бурцев еще может стоять на своем? Мне кажется, дорогой мой, ты слишком преувеличиваешь то впечатление, которое может получиться оттого, что выложит Бурцев. Виктор пишет, что Бурцев припас какой-то ультра сенсационный "материал", который пока держит в тайне, рассчитывая поразить суд, но то, что я знаю, действительно не выдерживает никакой критики и всякий нормальный ум должен крикнуть: - "Купайся сам в грязи, но не пачкай других!" - Я думаю, что все, что он держит в тайне не лучшего достоинства. Суд сумеет положить конец этой грязной клевете. По крайней мере, если Бурцев и будет кричать, то он останется единственным маньяком. Конечно, мы унизились, идя на суд с Бурцевым. Это недостойно нас, как организации. Но все приняло такие размеры, что приходится и унижаться. Мне кажется молчать нельзя; ты забываешь размеры огласки. Но если вы там найдете возможным наплевать, то готов плюнуть и я вместе с вами, если это, конечно, уже не поздно. Я уверен, что товарищи пойдут до конца в защите чести товарища, а потому готов отступиться от своего мнения и отказаться от суда. Мне хотелось бы только не присутствовать во время этой процедуры. Я чувствую, что это меня совсем разобьет. Старайся насколько возможно избавить меня от этого. Обнимаю и целую тебя крепко. Твой Иван". ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ 1 Суд над Бурцевым состоялся в тяжелый день, в понедельник. Ровно в девять утра к квартире Савинкова на рю де ля Фонтен подъехала четырехместная извозчичья коляска. Из нее вылезли, похожие на апостолов, два старика с седыми бородами и строгая пожилая женщина. Это были ветераны русской революции: - князь П. А. Кропоткин и шлиссельбуржцы: Г. А. Лопатин и В. Н. Фигнер. Не разговаривая, один за другим, они поднимались по лестнице. В передней Савинков хотел помочь Кропоткину снять пальто. Но, отстраняя его, Кропоткин, смеясь, проговорил: - Человек должен уметь все делать сам, Борис Викторович. Кропоткин был невысок, строен, по военному выправлен. Красивую голову с седой бородой держал откинув, сквозь очки смотрели юношеские глаза, как бы приглашая заглянуть в душу, где все ясно и чисто. Лопатин бурно сбросил пальто, посмеялся с Савинковым. Фигнер была суха и молчалива. Садясь в кабинете, все заговорили о постороннем, как доктора перед входом к пациенту. - Хорошая квартира у вас, Борис Викторович, прелесть и невысоко. Что платите? - покачивался в качалке Лопатин. Кропоткин вынул простую луковицу часов, посмотрел. - Как здоровье жены, Петр Алексеевич? - проговорила Фигнер. - Благодарю, Вера Николаевна, ничего. Инфлуэнца. В дверях кабинета столкнулись Чернов и Бурцев. Чернов вошел первым, не глядя на Бурцева, и даже как бы отпихнув его. За Бурцевым вошел плотный розовый, белобородый Натансон, на лысом упрямом черепе была толстая жила. На середину комнаты выдвинули стол. На нем чернильницы, перья, бумага, карандаши. Три стула - для судей - за которые сели: - посредине председателем П. А. Кропоткин, справа Лопатин, слева Фиглер. От судей направо - обвиняемый в клевете Бурцев. Налево - обвинители от партии - Чернов, Савинков, Натансон. Полчаса десятого, разглаживая седую бороду, тихо кашлянув, Кропоткин проговорил: - Разрешите считать заседание суда по обвинению В. Л. Бурцева партией социалистов-революционеров в клевете на члена партии Евгения Филипповича Азефа - открытым. Слово предоставляется обвинителю от партии В. М. Чернову. Бурцев сидел за ломберным столом, раскладывая бумажки, документы, записки. Казалось, он не видел окружающих. Когда, задумавшись, приподнимал голову с приоткрытым ртом, были видны большие зубы. Глядел он в стену, быстро отрывался, снова в порядке раскладывая записки, бумажки, документы. Савинков чувствовал внутри холодноватую, сжимавшуюся спираль, сосущую, неприятную. Чернов все время совещавшийся с Натансоном и не обращавший вниманья на Савинкова, после слов Кропоткина, встал. - Товарищи судьи, - проговорил он громко. - Я просил бы разрешить обвинению задать господину Бурцеву совершенно необходимый для дальнейшего ведения суда вопрос. - Пожалуйста, - бесстрастно проговорил Кропоткин. Несмотря на невысокий рост, Кропоткин казался величественным. Оглядывая судей, Савинков думал: "Лучшего не выбрать: ветераны революции и во главе благороднейший анархист с мировым именем". - Я хочу задать господину Бурцеву, - говорил распевной скороговоркой Чернов. Он был непохож на Кропоткина. - Такой вопрос. Дает ли он слово прекратить клеветническую кампанию против Азефа в случае, если суд признает его виновность. Лица трех судей обернулись к Бурцеву. Бурцев маленький, узенький, с седенькой головой нервно встал. - Если суд признает мои обвинения Азефа недоказанными, а я останусь при прежнем убеждении, что Азеф провокатор, то я все же буду бороться с ним. Но, если хотите, тогда при каждом выступлении против Азефа я буду упоминать, что суд высказался против меня. К тому же предоставляю партии эс-эров право реагировать на мою дальнейшую агитацию всеми способами, вплоть до убийства. Лица трех судей повернулись от Бурцева к Чернову. - Ах, так! Такой компромисс, вот именно с упоминаньицем "вплоть до убийства" для нас приемлем. Чернов откашлялся и начал речь. Эта речь отличалась от его обычных выступлений. Она скудно была украшена пословицами, поговорками. Оратор забывал от взволнованности. Он говорил о биографии Азефа, затем об Азефе, как создателе партии с. р. и главном ее руководителе, об Азефе, как о главе Б. О., о том, как Азеф убил Плеве, как убил Сергея и как совсем недавно перед тем, как отказаться от руководства Б. О., Азеф подготовлял убийство царя на "Рюрике" и как исполнитель плана, матрос Авдеев, уже стоял с револьвером в кармане перед царем, смотря ему в лицо и, не зная почему, не выстрелил. - Так неужели ж, товарищи, - кричал Чернов, - даже зная только этот факт готового цареубийства, нанесения удара самодержавию в самый "центр центров", несовершенного только благодаря случайности и без вины Азефа, неужели этого одного недостаточно, чтобы видеть какая ужасная, какая гнусная клевета возводится Бурцевым на большого революционера! Когда, скажите мне, когда были в истории провокаторы, убивавшие министров, великих князей, подготовлявшие цареубийство? Разве не видна здесь бессмысленность, низость и весь ужас обвинений Азефа?! Лопатин перевел с Чернова удивленный взгляд на Бурцева. Одновременно с ним на Бурцева с сожалением смотрела Фигнер. Натансон ненавистно глядел на седенького старичка. Савинков, захваченный речью Чернова, был возбужден, не скрывая своего негодованья в жестах. Кропоткин был бесстрастно спокоен. Бурцев сидел, словно никаких новостей не было в криках Чернова. А он кричал распевным великорусским говором все резче, все сильней. Теперь говорил о том, как царское правительство давно старалось скомпрометировать опаснейшего правительству врага - Азефа, подсылая в партию письма, и как наконец департаменту полиции это удалось осуществить при посредстве Бурцева. - Этот тайный, гнусный поход на товарища, на друга был начат задолго до вас, господин Бурцев! Еще в 1903 году было брошено первое подозрение на Азефа и тогда же суд из литераторов Пешехонова и Гуковского принужден был извиниться перед Азефом и признать все обвинения вздором. Но надо было видеть товарища, стоявшего во главе террора, как тяжело он переносил эти гнусности, которые незаслуженно бросали в лицо тому, кто вел партию к славе! Да, Азеф плакал тогда, плакал на моих глазах как ребенок! И мы утешали его, уверяя, что такие тернии в борьбе с царизмом есть и будут у всякого террориста, ибо эта борьба не на живот, а на смерть! И вот опять: - один из членов партии получил письмо явно полицейского происхождения, на которое, разумеется, мы не обратили внимания. За ним - предатель Татаров оговаривает лучшего, светлого борца партии на пути к революции! Но с Татаровым за это партия рассчиталась, доказав, что предатели к сожалению в партии есть, но это не Азеф, а - Татаров. И он нами убит! Снова судьи повернулись к Бурцеву. Приоткрыв рот, выставив два зуба, Бурцев слушал Чернова. Ничего нельзя было разобрать на его лице. На третьем часу своей речи Чернов перешел к характеристике Азефа, как человека и семьянина. - Господа, попавшие в сети охранников, не гнушаются даже тем, что одним из доказательств провокации, так сказать, "подкрепляющим", приводят наружность Азефа и манеру его обращения с людьми! Да, скажу я, Иван часто производил первое неприятное впечатление на людей. Но ведь он же не институточка, не этуаль какая-нибудь, чтоб чаровать зрение господ с ним встречающихся! И тут да позволено будет, есть такая пословица: "Не цени собаку по шерсти"! Но все, кто только ближе узнавал Азефа, начинали его любить самой нежной привязанностью как друга, как брата. Надо только хорошенько всмотреться в это открытое лицо и в его чистых детских глазах нельзя не увидеть доброты, а увидев его в кругу семьи и товарищей, нельзя не полюбить этого действительно доброго человека и нежного семьянина. - Тут судьи увидели, что Бурцев записывает слова Чернова. - И вот чуткого, доброго человека, безупречного семьянина, отважного борца с самодержавием, вписавшего лучшие страницы в историю русской революционной борьбы, осмеливаются клеймить самым гнусным, самым беззастенчивым образом господа, либо просто ищущие сенсаций, либо ставшие странными жертвами департамента полиции! Чернов повернулся к Бурцеву и проговорил целый час. На пятом часу он, отирая платком лицо, рот и руки, сел. Встал Савинков. - Товарищи! - проговорил он тихо. "Опять театр для себя" - подумал Чернов, взглянув на Савинкова. - Товарищи, - повторил Савинков. Чернов недовольно завозился. - Я друг Азефа и может быть моя дружба с ним интимнее отношений всех остальных товарищей, ибо наша дружба спаяна кровью. Не день и не год мы жили с Азефом. Мы жили годы. И шли сквозь кровь, убивая многих во имя революции и теряя по кровавому пути многих любимых и дорогих. И вот лучшему другу, отважнейшему борцу, главе террора брошено грязное обвинение! Я рассматриваю это, как обвинение всей Б. О. и мне всего больней говорить об этом, ибо я противник даже всякого разбирательства деятельности Азефа. Он выше подозрений. Но теперь я вынужден и буду говорить об Азефе, как террорист, как его брат по духу и крови. Разрешите же сначала сделать мне сухой перечень славных дел, произведенных Азефом! Я начинаю: - он знал о покушении на харьковского губернатора Оболенского, он подготовлял убийство уфимского губернатора Богдановича, он руководил всей работой Б. О. с 1903 года! Он поставил убийство Плеве, он поставил убийство Сергея, он ставил покушение на генерала Трепова, на киевского генерал-губернатора Клейгельса, нижегородского барона Унтербергера, он ставил покушение на московского генерал-губернатора Дубасова, на министра внутренних дел Дурново, на генерала Мина, на заведующего политическим розыском Рачковского, дабы убить его вместе с предателем Гапоном, при чем Гапон был убит. Он ставил покушение на адмирала Чухнина, он покушался на премьер-министра Столыпина, он санкционировал и послал исполнителей убить провокатора Татарова, он ставил покушение на генерала фон дер Лауница, на прокурора Павлова, он ставил покушение на великого князя Николая Николаевича и, наконец, на царя Николая II. Сколько отдано крови и сколько пролито крови вы знаете сами! И неужто ж теперь мы бросим грязью в того, кто был душой и гильотиной этих славных дел? Чернов смотрел на фигуру Савинкова с неудовольствием. Савинков стоял чересчур бледный. Узкие монгольские глаза горели. Румянец выступил пятнами на продолговатом бледном лице. Вся фигура в черном, двубортном, ловко сидящем костюме была убедительна и красива. - Я знаю Азефа так, как его никто не знает! Я люблю его как брата, и никогда не поверю никаким подозрениям в силу их полной бессмысленности! Я знаю Азефа, как человека большой воли, сильного практического ума и крупного организаторского таланта! Я видел его неуклонную последовательность в революционном действе, его спокойное мужество террориста, наконец его глубокую нежность к семье. В моих глазах это даровитый, твердый, решительный человек, которому нет у нас равного. И вот я обращаюсь к вам, Владимир Львович! - Савинков повернулся к Бурцеву и, жестикулируя правой рукой, проговорил с пафосом: - Вместо необоснованных обвинений, пятнающих имя великого революционера и вносящих страшную дезорганизацию в святое дело террора и революции, вместо обвинений я призываю вас, как историка революционного движения, сказать: - есть ли в истории русского освободительного движения и в освободительном движении всех стран более блестящее имя революционера, чем имя Азефа?! Бурцев нервно встал. - Нет! Я не знаю в русском революционном движении ни одного более блестящего имени, чем имя Азефа, - проговорил он. - Его имя и деятельность более блестящи, чем имена и деятельность Желябова, Сазонова, Гершуни, но только под условием если он честный революционер. Я же убежден, что он негодяй и агент полиции!! - Гадость! Мерзавец!! - бросившись с мест, закричали Натансон и Чернов. Бесстрастный П. А. Кропоткин зазвонил в колокольчик и встав проговорил: - Объявляю перерыв на два часа. После перерыва слово будет предоставлено Владимиру Львовичу Бурцеву. 2 На этот раз председательствовал шлиссельбуржец Герман Лопатин. Чернов казался опухшим и измученным. Натансон бледен меловой бледностью невыспавшегося человека. Савинков нервен. Спокойны были лишь судьи. - Ваше слово, Владимир Львович, - проговорил Лопатин. Бурцев встал, поправил очки, откашлялся. - Я убежден в том, - начал он, - что в борьбе с революцией провокация является главным оружием существующего полицейского строя. Если бы революционерам удалось разбить эту цитадель самодержавия, то неизвестно удержалось ли бы самодержавие вообще. Это мое глубокое убеждение. И, исповедуя эту истину, я посвятил свои малые силы борьбе именно с этим злом: - с провокаторами. Но в силу многих причин, зачастую психологических, дело это чрезвычайно трудное. И вести его приходится с величайшей осторожностью. Вот именно с такой величайшей осторожностью начал я расследование моих подозрений Азефа. В том, что в партии с. р. есть центральная провокатура я был убежден давно. В этом убеждены и члены партии. За это говорили многие события и прежде всего полный паралич террора. Что провокатор этот работает в департаменте под псевдонимом "Раскин" установил М. Е. Бакай. С этого момента все мои силы напряглись к одному: - выяснить, кто из членов партии скрывается под псевдонимом сотрудника "Раскина". Это было нелегко, длилось долго. Не буду рассказывать, сколько пришлось положить труда, чтобы систематизировать все относящееся к неизвестному "Раскину". Эта работа проделана мной и Бакаем. Все собранные, тщательно выверенные факты, указывали с безусловной очевидностью, что "Раскин" - Азеф. Но я никому во время работы не выговорил этой фамилии. Только когда не было уже никаких сомнений, я решил сделать последнюю проверку через Бакая. Я попросил Бакая рассказать, что ему известно по службе в охранном о Чернове и Савинкове. Он рассказал. Сказал, что часто видел их карточки. Карточки охранным рассылались по провинции. Тогда, как бы невзначай, я спросил: - а что вы знаете об Азефе? Бакай ответил, что Азефа совсем не знает. Как же так, сказал я, это видный эс-эр? Бакай сказал, что никогда даже не слыхал об Азефе. - Позвольте, говорю я, ведь это же глава боевой организации? - Невероятно, - ответил Бакай, - мне не знать главу боевой организации, все равно, что не знать директора департамента полиции. И тут я впервые выговорил фамилию Азефа, как подозреваемого "Раскина". - Если таковой существует, - ответил Бакай, - если он друг Чернова и Савинкова, глава боевой, и о нем у нас ничего неизвестно, его не разыскивают, карточек не рассылают, значит он "подметка", то есть сотрудник. Вот когда впервые я назвал фамилию Азефа. В России лилась кровь революционеров, посылаемых Азефом на казнь. Я во всеоружии данных обратился в ЦК партии, заявив о подозрении. Но этот шаг оказался совершенно бесплодным. В течение года добивался я расследования ЦК моих подозрений Азефа. ЦК либо отмалчивался, либо отказывался от расследования. Но время шло. Азеф губил людей. А я напрасно добивался у ЦК расследования дела. Когда же совсем недавно я прочел - Бурцев повернулся в сторону Чернова и Савинкова, - что в Петербурге опять повешены террористы Зильберберг, Сулятицкий, Никитенко, Синявский, Лебединцев, Трауберг, Синегуб, то будучи убежден, что их отослал на виселицу Азеф... - Гнусная ложь! - закричал Чернов. ...Я заявил ЦК, что теперь уж выступаю в прессе, ибо необращение партией вниманья на обвинения Азефа равносильно посылке на виселицу молодых, самоотверженных революционеров. Я не мог молчать. И вот мы дошли до суда, но не над Азефом, а надо мной. Но теперь и я обвиняю не только Азефа. Я обвиняю партию в злостном попустительстве, стоившем жизни десяткам самоотверженных революционеров. Я обвиняю вас, господа Черновы и Савинковы! Вы всячески отводили расследование подозрений Азефа и слухов о нем в течение нескольких лет и только когда я пригрозил прессой, вызвали не Азефа, а меня на суд, недвусмысленно намекая, что можете со мной расправиться. Но когда я докажу вам, в этом суде, предательство Азефа, я позволю себе спросить и вас: - почему так долго, почему так страстно вы оберегали предателя и вешателя Азефа? Ведь, разобравши весь материал о провокации Азефа и о попытках разоблачить его, оказалось, что я вовсе не первый, называвший его предателем и доведший это до сведения ЦК партии. Где ж причины тому, что в самом центре партии, в течение множества лет безвозбранно работал провокатор? Причины эти в том, что в ЦК царили и царят самые темные стороны партийно-организационных нравов. Шесть лет назад пропагандист студент Крестьянинов обвинил Азефа в предательстве. Он узнал о полицейской службе Азефа через филера Павлова. Разбиралось ли это дело партией? Нет. Азеф, глава террора и полицейский шпион, был обелен кустарным способом. Но вскоре снова М. Р. Гоц получил письмо от Рубакина о подозрениях Азефа в предательстве. Что сделали с этим письмом члены ЦК? Его, смеясь, передали - кому? Главе террора и полицейскому шпиону Азефу. Но в партию снова пришло обширное, так называемое, "петербургское письмо", с подробными разоблачениями Азефа и Татарова. Письмо принесла неизвестная женщина члену партии Е. К. Ростковскому. Что вышло из этого? Прежде всего разрешите огласить это письмо: "Товарищи! Партии грозит погром. Ее предают два серьезных шпиона. Один из них бывший ссыльный, некий Т., весной лишь вернулся, кажется из Иркутска, втерся в доверие к Тютчеву, провалил дело Иваницкой, Барыкова, указал кроме того Фрелиха, Никонова, Фейта, Старынкевича, Леоновича, Сухомлина, много других, беглую каторжанку Якимову, за которой потом следили в Одессе, на Кавказе, в Нижнем, Москве, Питере (скоро наверное возьмут); другой шпион недавно прибыл из заграницы, какой то инженер Азиев, еврей, называется и Валуйский; этот шпион выдал съезд происходивший в Нижнем, покушение на тамошнего губернатора, Коноплянникову в Москве (мастерская), Веденяпина (привез динамит), Ломова в Самаре (военный), нелегального Чередина в Киеве, бабушку (скрывается у Ракитниковых в Самаре)... Много жертв намечено предателями, вы их обоих должны знать. Поэтому мы обращаемся к вам. Как честный человек и революционер исполните (но пунктуально: надо помнить, что не все шпионы известны и что многого мы еще не знаем) следующее: - письмо это немедленно уничтожьте, не делайте из него копий и выписок. О получении его никому не говорите, а усвойте основательно содержание его и посвятите в эту тайну или Брешковскую или Потапова (доктор в Москве) или Май-нова (там же) или Прибылева, если он уедет из Питера, где около него трутся тоже какие то шпионы. Переговорите с кем нибудь из них лично (письменных сношений по этому делу не должно быть совсем). Пусть тот действует уже от себя не называя вас, и не говоря того, что сведения эти получены из Питера. Надо, не рассказывая секрета поспешить распорядиться, все о ком знают предатели будут настороже, а также и те, кто с ними близок по делу. Нелегальные должны постараться избавиться от слежки и не показываться в месте, где раньше бывали. Технику следует переменить сейчас же, поручив ее новым людям". Кому было отдано это письмо? Несмотря на предупреждения письма, несмотря на указание лиц, коих надо посвятить в это дело, письмо тут же передали в руки главе террора и полицейскому шпиону Азефу. Я знаю, он прочел его, побледнев. Но тут же перед товарищами проговорил: - "Т", - это Татаров, а "инженер Азиев", - это я. Я отвезу письмо в ЦК". И Азеф лично Гоцу отдал письмо. Но письмо не имело копии. В отношении Татарова, он дополнил его фамилиями Барыкова, Фрелиха, Фейта, Никонова. В отношении же себя отрезал конец письма, который был таков: - "Если не можете сделать все так, как мы советуем, - ничего не предпринимайте, если же исполните все в точности, то уведомьте помещением в почтовом ящике "Революционной России" заметки: - "Доброжелателям. Исполнено". В этом случае последуют дальнейшие разоблачения". Это письмо констатировало выдачу "инженером Азиевым", в котором сам Азеф признавал себя: - съезда боевиков в Нижнем, покушение на тамошнего губернатора, выдачу динамитной мастерской, транспорта динамита Веденяпина, убежища Брешковской. Казалось бы красноречи-вейшие факты, которые так легко проверить! Но расследовал ли эти факты ЦК? Нет. Он признал факты в отношении "инженера Азиева" мелкими и ничтожными. А письмо "шуткой" департамента полиции. В отношении Татарова поступили иначе. Татарова - убили! Кто? Азеф убил конкурента руками социалистов-революционеров. Но ЦК не было передышки. Вскоре опять в партию пришли сведения о провокации от одесского охранника Соркина. Но и ими не воспользовался ЦК. Тогда, через два года, получилось опять подробное письмо саратовских с. р., не оставляющее никаких сомнений в предательстве Азефа. Но это многостраничное письмо осталось до сих пор даже - я подчеркиваю это - известным только нескольким членам ЦК. Его замяли. Сунули под сукно. Но что же это такое? Злостное попустительство или наивность, граничащая с глупостью? Я не хочу верить, что так наивен и плох ЦК партии с. р. Посмотрим же, что делал за эти годы бесплодных попыток разоблачения Азеф? Он стоял во главе партии и террора и убивал левой рукой министров, а правой товарищей по партии, но отнюдь не членов ЦК. Он не убил ни одного из них, он убивал чудеснейших юношей и девушек, веривших в террор и своего руководителя. Как же назвать это "легкомыслие" ЦК партии, скажите мне, где его корни? Меня обвиняют в клевете после того, как до меня в распоряжении ЦК имелся Монблан данных, из которых так легко было установить провокацию Азефа. Но есть такая испанская поговорка: - самый глухой тот, кто не хочет слышать. И таким, внезапно глухим на одно ухо оказался ЦК! Корни этой глухоты были в неприглядной до жуткости картине партийно-организационных нравов. Я принужден коснуться этой атмосферы азефовщины, ибо именно она питала кровавыми соками неслыханное в мире предательство. Члены ЦК партии с. р. вместе с монополией идейного руководства соединили и монополию организационного руководства. ЦК превратился в большую, хорошо сплоченную семью. Члены стали непогрешимыми папами, самодовольными нарциссами, не терпящими непокорности. ЦК проникся бюрократическим духом касты. Цекисты стали выше критики, они стали недосягаемы, как римские императоры. Как полноправные члены ЦК, вошли жены цекистов, их родственники, царила сплошная склока, кумовство, интриги, сплетни, прислужничество. В семейную касту замкнулся всякий приток свежего воздуха. И в этой затхлости расцвел пышным, махровым цветом Азеф. Он был своим в своей семье. Так какие же могли быть подозрения члена семьи? Хуже того, сюда примешалась самая гнусная, самая крепкая, самая страшная - власть денег. К деньгам льнут, перед деньгами пресмыкаются и совсем незаметно забота добывания денег для партии превратилась из средства в цель. Азеф являлся для партии добывателем денег. Он доставал их. Откуда? Вопрос другой. Этим не интересовались нарциссы из ЦК. Провокатор Татаров тоже доставал деньги, благодаря чему и должен был быть кооптирован в ЦК. Эти деньги шли из департамента полиции от генерала Герасимова и сыщика Рачковского. ЦК был в их сетях. Но не целиком. Азеф, как главарь террора, доставал деньги и с другой стороны, от сочувствующих террору богачей и организаций. И вот с двух сторон он держал в руках партию, то есть, семью ЦК. Так, как же начнут разбирать дело его предательства? Ведь у такого предательства найдется слишком много родственников? Железная броня "круговой поруки" семьи ЦК стала для Азефа каменной стеной, за которой он убивал направо и налево, кого хотел, оставляя в живых членов ЦК и генерала Герасимова. Именно сознание кастовой солидарности считалось и считается "чувством товарищества" по отношению к Азефу, о котором так красно говорили члены ЦК. Но какую же чудовищную жестокость проявляли эти люди в отношении смелых, молодых, отважных товарищей? Я не могу поверить, неужели все подозрения, поступавшие в ЦК, не заставили господина Чернова хотя бы раз задуматься, хотя бы раз кого-нибудь остеречь. Ведь именно вы, господа Черновы, передавали беззаветную молодежь в руки Азефа, не чувствуя даже обязанности предупредить. А вы обязаны были предупредить так: - "знайте, что существует "петербургское письмо", что существует "саратовское письмо", что существует подозрение Крестьянинова, имеются показания Татарова, обвинение "Мортимера" Рысса, существует масса обличительных данных против Азефа, но мы абсолютно доверяем Азефу, оставлям его в нашей среде и он осведомлен абсолютно обо всем, действуйте теперь, как хотите. Тогда бы, если б и шли на бойню, то хоть в полной осведомленности об опасности предстоящей игры. Но господа Черновы и Савинковы передавали Азефу молодежь молча. И беззаветную молодежь вешал генерал Герасимов. Правда, у Азефа были и другие, кроме виселицы, меры. Я должен упомянуть и о них. Со многими, отдавшими себя в распоряжение боевой организации террористами, Азеф поступал и иначе. Якобы для конспирации отсылал в самые глухие городки и местечки России, приказывая не двигаться с места без его вызова. Пьянствуя, развратничая, тратя безумные деньги, жандармские и партийные,, он отсылаемым не давал средств к жизни, заставляя вести голодную и полную бездействия жизнь. За это он получал от Герасимова. Отважные идеалисты, преданные партией в руки провокатора, кончали там жизнь самоубийством. Это не единичные факты! Товарищ Чернов об этом знает! Но на стреляющихся молодых революционеров не обращали внимания потому, что, во первых, Азеф был чересчур свой человек в аристократии ЦК, а, во вторых, потому что диктатор террора бывал часто безапелляционен, указывая товарищам: - террор - это я! И вот перед нами сотни трупов, совсем недавние жертвы, повешенные Герасимовым беззаветные Зильберберг, Сулятицкий, Синявский, Никитенко, Лебедин-цев, Трауберг! И все же и сейчас представители партии и друзья Азефа не желают видеть правду. Так разрешите же, перейти к фактической стороне, к деталям разоблачения, которые должны слепых убедить в том, что террор партии вел агент полиции. Бурцев перешел к данным сыска, приведшим к убеждению, что "Раскин" - Азеф. На четвертом часу он чувствовал уже скрепы, пролегшие меж ним и судьями. Было ясно: - Лопатин верит, Кропоткин поколеблен. Даже, кажется, поколеблена Фигнер. Факты шли нарастая, давя сознание. Бурцев рассказывал, как ездил в Варшаву к инженеру Душевскому узнавать, был ли у него пять лет назад Азеф, как ездил в Швейцарию к Рубакину. Сотни точнейших фактов передал Бурцев. Но вот, сделав паузу, и отпив воды, он проговорил: - Я изложил историю попыток разоблачений Азефа, изложил факты, устанавливающие предательство, изложил свой гнев и ту атмосферу в ЦК, в которой при легкомысленном попустительстве действовал Азеф, но у меня есть и еще факт, после которого даже В. М. Чернову и Б. В. Савинкову придется, кажется, поверить. Но я могу его сообщить суду только под условием, если представители эс-эров дадут честное слово, что не воспользуются сообщаемым иначе, как с согласия суда. Суд же пусть делает из сообщения, что найдет нужным. Наступила тишина. Ее прервал председатель Лопатин голосом, уставшим от молчания: - Угодно представителям обвинения согласиться с предложением Владимира Львовича Бурцева? - он щурил глаза, ибо за двадцать лет одиночной камеры стал близорук. Чернов возбужденно совещался с Натансоном и Савинковым. Встал Савинков: - Мы согласны из сообщаемого Бурцевым факта не делать никакого употребления без согласия суда. - Тогда, - проговорил Бурцев, - я сообщу. Совсем недавно, за неделю до моего последнего заявления партии, я узнал, что заграницей находится бывший директор департамента полиции Лопухин, которого, я знаю, как противника революционеров, но честного человека, и который, как известно, именно поэтому, впал в немилость у правительства. Я был внутренне убежден, что если освещу Лопухину двойную работу Азефа, то он сам поразится услышанным, ибо знает Азефа только, как агента полиции, а не как революционера и, поразившись, как честный человек выдаст мне этого изувера, этого дьявола рода человеческого. Я ловил Лопухина. Узнал, что 25 числа он будет в Кельне на пути в Берлин, откуда поедет в Россию. Я поехал в Кельн ждать его. Я узнал его в зале 1-го класса, видел, как он прошел в вагон. Я шел за ним. Сел умышленно в другое купе, не желая встречаться, пока не тронется поезд. Я тщательно следил и знал, что я "без хвостов". Когда поезд тронулся, я как бы случайно вошел в купе Лопухина. Он был один и читал "Франкфуртер Цейтунг". Мы поздоровались, заговорили, беседа началась совершенно обыденно, я не старался брать быка за рога, но сказав, что провалы последних дел партии с. р. объясняются тем, что во главе Б. О. стоит провокатор, почувствовал, что почва создана и обратился к нему так: - Алексей Александрович, позвольте рассказать вам все, что я знаю об этом провокаторе и о его деятельности, как среди революционеров, так и охранников. Он согласился. Я начал рассказ. Знаю, что я шел ва банк, рассказывая бывшему директору департамента полиции о карьере революционера Азефа, знаю, сорвись мое дело и господа Чернов и Савинков не поцеремонятся со мной. Но моя вера поставила на карту мою жизнь. Я рассказал детально, как Азеф убивал Плеве, как убивал Сергея, как ставил акт на Дубасова, как подготовлял убийство царя И в то же время посылал на виселицу революционеров, отдавая их Герасимову. Лицо Лопухина было передо мной, чем дальше я рассказывал, тем явственней видел, что Лопухин изумлен, подавлен, не хочет верить, что он знает этого охранника. Когда я заговорил о цареубийстве, Лопухин побледнел, но он уж не мог скрыть волнения и не верить сообщаемым мной фактам, о которых знал с другой стороны баррикады. Лопухин был потрясен, по моему, именно тем, что если не непосредственно, то все же и он принимал участие в работе Азефа. И тут, после шестичасового разговора, я сказал: - Будучи директором департамента, вы не могли не знать этого провокатора, он известен, как "Раскин", я окончательно разоблачил его, разрешите мне сказать, кто скрывается под этим псевдонимом. Я готов был назвать Азефа, как вдруг взволнованный Лопухин сказал: - Никакого Раскина я не знаю, я знаю инженера Евно Азефа... Бросив председательское место, Лопатин тяжелыми шагами подошел к Бурцеву и положил ему руки на плечи: - Львович, дайте честное слово, что вы это слышали от Лопухина! - Но тут же обернулся, безнадежно махнув рукой. - Да что тут, дело ясное! - в глазах старого революционера стояли слезы. Вскочили представители обвинения, вскочили с мест судьи, произошло замешательство. - Вы выдали Азефа! - кричал Чернов. - Вы подсказали его Лопухину! - Азеф выше обвинений Лопухина! - жестикулировал Натансон. - Герман Александрович, - подошел к Лопатину Савинков, - это невозможно, вы верите Лопухину? - Конечно. На основании таких улик убивают. Савинков был, как пьяный, болела передняя часть головы, он бормотал: - невозможно. - Так, как же вы объясняете роль Лопухина? - Лопухин и Азеф. Я верю Азефу. - Почему? Лопухин не заинтересован. - Я верю, что Азеф невиновен. - Петр Алексеевич, но ведь это же полицейская интрига! Лопухин набрасывает тень на Азефа! - кричал Чернов, наседая на Кропоткина. - Что же? Вера Николаевна тоже верила Дегаеву, - проговорил Кропоткин, снимая с себя руку Чернова. Лопатин громко сказал: - Объявляю сегодняшнее заседание суда закрытым. 3 Вечером Савинков стоял у парапета Моста Инвалидов. Он думал в темноте о суде, об Азефе и о герое романа. "Если клевета и заблуждения Бурцева окажутся правдой? Неужели Азеф равен герою, плюнувшему в лицо человечества? Ложь". Но страшные, смутные ощущения наполняли душу. "Невероятно. Ложь. Бурцев заплатит дорого за это. Его уже едет убить Карпович". Сена стояла мутная, в красно-зеленых отраженьях огней. Под мостом, сжавшись, скрипели баржи. Савинков ощутил запах яблоков. Нагнувшись, увидел баржи груженые яблоками. Постояв, он тихо пошел через мост - к Бурцеву. 4 В дверях квартиры Бурцева Савинков столкнулся с Бэлой, одетой в пестрое манто, остаток петербургской конспирации террора. - Вы тоже сюда? - странно проговорила Бэла. - Здравствуйте, Бэла, как вы бледны, вы нездоровы? - А разве вы здоровы? Не простившись, не здороваясь, Бэла зашелестела пестрым, дорогим манто, не шедшим к ее некрасивой фигуре. - Очень рад, что зашли, Борис Викторович, - сидя среди книг, газет, фотографических карточек говорил Бурцев. - Вы меня уж простите, вас считаю ведь единственным честным противником. Садитесь пожалуйста, - улыбался выставленными зубами седенький, узенький Бурцев. - То есть вы, Владимир Львович, полагаете, что есть товарищи, ведущие себя на суде нечестно? - Темна вода во облацех, Борис Викторович. Не верю, конечно, чтоб кто-нибудь из ЦК знал об одновременной работе Азефа в департаменте. На суде я достаточно обрисовал атмосферу коррупции в ЦК, чтоб понять почему проходили мимо подозрений. Но посудите сами: всякому непредубежденному человеку после моего доклада ясно, Азеф предатель. И вот тут-то, простите за откровенность, ЦК делает фортель. Спасай мол самих себя! Спасай партию! Пусть, мол, даже Азеф и предатель, но оглашать - ни-ни. Произойдет восстание периферии против центра, потеря лавров, постов, чинов, орденов, - улыбнулся Бурцев. - Да что там говорить, партия конечно сильно закачается, может даже и не оправится. Вы понимаете, что произойдет когда везде будет напечатано: глава партии Азеф - агент полиции. Ведь это же факт мирового масштаба, Борис Викторович! Небывалый случай в истории! Во всех странах заговорят. - Если б это была правда. - А это правда, Борис Викторович. Только партия не хочет роскоши правды. Партии выгодней другое, - Бурцев засмеялся, выставляя передние зубы, - покарать Бурцева за роскошь правды. - Хотите сказать - убить? - сказал Савинков, поняв зачем к Бурцеву приходила Бэла. - Разумеется. Савинков тоже слегка улыбнулся. - Ведь становясь на партийно-генеральскую точку зрения, Борис Викторович, выход из дела ясен: - Азеф предал многих товарищей, но их уже повесили, стало быть - не вернуть. "Что прошло - невозвратимо". А разоблаченный Азеф покрывает партию позором. Так лучше покрыть сосновой доской Бурцева, чем позором партию. Концы в воду. А Азефа отвести под ручку: - поставь, мол, акт мирового масштаба с рекламой на весь мир - убей, мол, царя - реабилитируй себя и отойди в сторонку, поезжай, скажем в Южную Америку плантации разводить. Дегаев был много мельче и то во искупление грехов убил полковника Судейкина и получил индульгенцию. Ну а Азеф, знаете, многое может, хитрейшая бестия, голова не дегаевской чета. Царя-батюшку за милую душу кокнет и не вздохнет. - Владимир Львович, - перебил Савинков, ему было трудно начать, ибо Бурцев говорил не переставая, - у меня мозги заворачиваются, когда я вас слушаю. Неужели вы действительно верите? Поймите же, что Азеф ни в чем не виновен. Это ваш кошмар, ваше наваждение. У всех нас мысли нет о подозрении, малейшего колебания нет. - Какое же колебание, - захохотал Бурцев, - когда Бэла приходит и прямо говорит, что пустит мне пулю в лоб. Тут не до колебаний, знаете. - Я пришел к вам говорить совершенно искренно, Владимир Львович. Скажите, как на духу; - неужто не наваждение? неужто ж вы сами то твердо, каменно убеждены? - Каменно убежден, - проговорил Бурцев. - Не допускаете мысли, что Лопухин с Бакаем играют с вами в игрушку? - Хороша игрушка! Да знаете вы, что Бакай разоблачил до 30 провокаторов! Докопался до таких столпов, как польский писатель Бржозовский, властитель дум революционной молодежи! А Лопухин? Да вы бы видели его лицо? Для чего ему лгать? Ведь я же нашел его, а не он меня? - Невероятно, - бормотнул Савинков, - ничего не понимаю, но ни на минуту, понимаете, ни на минуту не допускаю мысли. - А кстати, где Азеф? - как бы не расслышав сказал Бурцев. - На днях приезжает. Был в Испании. - В Испании? Недурное местечко. А скажите, Борис Викторович, правда, что Карпович тоже едет в Париж? - Писал. - Убивать меня едет? - Писал и это. - Так-так, - проговорил Бурцев. - А знаете, как он освободился? Нет? Так я расскажу вам: - после бегства из Сибири, он встал во главе отряда в Петербурге, не правда ли? Ну, вот, его совершенно случайно арестовали на улице. Но Азеф, зная, что Карпович верит в него как в Бога и берется в меня стрелять, защищая его честь, не перебивайте, не перебивайте... вместе с Герасимовым отпускают его из тюрьмы. Да, да, посудите сами, какой вздор разыгрывается среди бела дня. Опасного террориста, шлиссельбуржца, убийцу министра Боголепова, главу отряда перевозит из тюрьмы в тюрьму околодочный на простом извозчике. Больше того, у аптеки околодочный, кстати сказать, переодетый Доброскок, "Николай золотые очки", слезает и говорит Карповичу: - "посиди, я сейчас приду". - Выходит из аптеки, видит, что Карпович сидит, не догадался. Поехали дальше. Околодочный останавливается у какого-то магазина, опять "посиди". Но тут уж Карпович догадывается, бежит. И к кому же? Прямо на квартиру к Азефу. - Вы хотите, стало быть, сказать, что полиция и Азеф отправляют террориста с незапятнанным именем убивать вас? - Конечно! Именно так, Борис Викторович! А вы думаете, что в департаменте все уж так и лыком шиты. Да там, батюшка, такие Мак-Магоны сидят, такую тончайшую инквизицию разводят, что сам бы Торквемада в восторг пришел. Это маги, Борис Викторович, маги своей техники! - Владимир Львович, невозможно, - засмеялся Савинков, - вы больны шпиономанией, больны! Маниакальные, навязчивые идеи! И все сходится как в аптеке! Сверхъестественно и феноменально! Но поверить хитросплетению, не обижайтесь, никак не могу. - Да я и не обижаюсь. Я же знаю, что если меня Карпович и Бэла не убьют до окончания суда, вы решительно во все поверите. Даже, пожалуй, Чернову и то придется поверить, хотя он этого, ух, как сильно не хочет! - Если суд вас оправдает, мы пойдем на конфликт с судом, - вставая проговорил Савинков, - вы понимаете, что это не укладывается в голове. По-ни-ма-е-те? - сказал он, указывая на лоб пальцем. - А если это будет правдой, то надо понять и то, что все провокаторы взятые вместе не нанесли бы такого удара террору, какой наносите вы, террорист Бурцев. Ведь вы же сами сторонник террора? Бурцев сделал вид, что не расслышал этой фразы и вставая сказал: - Тогда б и суда не нужно. Только вот что, Борис Викторович, когда увидитесь с Азефом, так уж, простите за напоминание, о Лопухине ни слова. - Мы дали слово суду. - Ах, знаете, дружба великая вещь, - улыбнулся Бурцев. - Прощайте. А мучаетесь вы душевно, Борис Викторович? Ох, еще как помучаетесь, когда узнаете с кем людей убивали. - А это мы увидим, - сказал, выходя, Савинков. 5 В этот день на парижских извозчиках ехало много разнообразных людей. Но едва ли был более встревоженный и беспокоящийся седок, чем тучный господин в легком песочном пальто и светлой шляпе. Извозчик вез его в узком кабриолете на рю де ля Фонтен с средней скоростью, сдерживая кабриолет на углах, где неслись потоки встречных экипажей. Уж вечерело. Сеял дождь. Господин в песочном пальто и светлой шляпе волновался не потому, что был без зонта и светлая шляпа от дождя могла испортиться. Господин просто боялся, что вот сейчас, на рю де ля Фонтен, в квартире "Мальмберг", он будет убит. "Аргунов мог дать телеграмму, разоблаченье может быть с минуты на минуту". Азефа передернула судорога. Он всматривался в номера домов. - Иси, иси, - забормотал он и, остановив извозчика, слез. Он перешел на обратную дому Савинкова сторону. И шел походкой вора, идущего на дело. Он кутался в тени домов, подъездов. Не доходя остановился. Отсюда видел: - окна квартиры Савинкова освещены, за ними мелькают человеческие тени. "Собрание. Может кончено?" Тени в окнах замелькали толпой. Отхлынули. Окна стали чисты и светлы. "Уходят". Азеф почти отбежал к следующему подъезду. Он видел, как выходили. Узнал всех. "Боевики". Сердце захолонуло и упало. Вот - Савинков с непокрытой лысоватой головой, в одном пиджаке, провожает. Прощается с двумя женщинами - Рашель и Бэла. За ними - Вноровский, Слетов, Зензинов, Моисеенко. Услыхать хоть бы самое короткое слово. Он видел, как помахал рукой Савинков, повернулся и пошел в дом. "Ерунда", - мотнул бычьей головой Азеф и наискось стал переходить улицу. 6 И все же сердце билось не оттого, что была крута лестница. Азеф поднимался тяжело, останавливался в пролетах поворотов. В кабинете был зеленоватый полусумрак от стоявшей на письменном столе лампы. Азеф вошел за Савинковым усталой походкой. Лицо словно налилось водянистым жиром. И яркие, вывороченные губы казались краснее обычного. По лицу, походке Савинков увидал в нем волнение. Азеф сел возле стола, от абажура толстое лицо стало зеленым. - Расскажи подробно обо всей этой гадости, - пробормотал он. - Как это меня измучило и разбило. - Страшен чорт, Иван, да милостив Бог. Конечно неприятно, но сейчас у меня были боевики, для всех ясно, что Бурцеву при обвинении его судом, ничего не остается, как пустить себе пулю в лоб. Он даже сам так сказал Бэле. - Так сказал? - скороговоркой проговорил Азеф. - Да. Главный его козырь - охранник Бакай, бежавший из Сибири; он был сослан за связь с Бурцевым. - Я ему давал деньги на побег, - пробормотал Азеф. - Бурцев говорил, что ты приходил вместо Чернова. Он тебя и тут обвиняет, маньяк. Говорит, что департамент по твоему распоряжению дал телеграмму об аресте Бакая в Тюмени и будто только совершенно случайно Бакай бежал. - Какая чепуха, - прохохотал Азеф. - Ну, а дальше? Савинков рассказывал о суде. - А что это за "сенсация"? - Какая сенсация? Ах да, Бурцев называет это "сенсацией". - Что это такое? - Я не вправе это сказать, Иван. - Почему? Ты дал слово? - Дал. -Жаль, - проговорил Азеф. Савинкову показалось, что Азеф побледнел, но свет был зелен, разобрать было трудно. - Опять какой-нибудь Бакай? - Чиновник полиции. - Высший? - Довольно. Азеф смотрел на Савинкова в упор. - Неужели же ты мне не скажешь, Борис? Лопухин? - делая улыбку, сказал Азеф. - Может быть, Лопухин. Я дал слово, Иван. Я тебе ничего не говорил. Азеф отвел глаза, вздохнул животом, после молчания проговорил быстрым, гнусавым рокотом: - Так ты говоришь, Кропоткин подозревает двойную игру с моей стороны? - Да. Азеф помолчал, ухмыляясь. И вдруг рассмеялся резко, звонко, на всю комнату. - Да, конечно. Не очень то вы умны, чтобы вас нельзя было обмануть. Вас действительно ничего не стоит обмануть. Бурцев врет вам, приводит "сенсации", а вы... хороши товарищи. Ну, Кропоткин из ума выжил, ему все может придти в голову, а вы? - Почему мы? Ты так говоришь, будто мы в отношении тебя что-то упустили? - Мы не должны были идти на суд, - зло проговорил Азеф, - это была фантазия твоя и Виктора, что Бурцев будет разбит в две минуты и что я выйду из всей этой грязи сухой. Вам до моего душевного состояния не было никакого дела. - В мгновенном, змеином, плоском взгляде Савинков ощутил ненавидящую злобу, которую знавал нередко. Азеф сидел, сложа руки на животе. Он был, как безобразный Будда. - Ты бросаешь упреки, это только неблагодарность. Если ты думаешь, что тебя плохо защищают, иди сам на суд, опровергай вместе с нами, говори. Я считаю, что это было бы хорошей защитой дела. Азеф взглянул на него искоса. - Я думал, вы, как товарищи, с которыми пуд соли съел, защитите. - Мы делаем все, что можем, Иван. Азеф молчал. Савинков знал и этот переход от отчаянной злобы к ласковости, почти нежности. Азеф улыбался, не меняя позы. Потом хмурясь, проговорил: - Так ты думаешь, лучше, если я явлюсь на суд? - Конечно. Азеф откинулся. Савинков увидал громадный, зобастый подбородок и шею в белом воротничке и красноватом галстухе. - Нет, - проговорил он. - Этого я не могу. У меня нет сил на эту гадость идти, возиться. - И эту перемену Савинков знал, она была редка, но он ее видел. Азеф казался внезапно разбитым, подавленным. - Эта история, - проговорил он, - меня совсем убьет, если вы не положите ей конец... Убить бы эту гадину Бурцева... Играя спичечной коробкой, Савинков сказал. - Немыслимо. Это будет скандал, а не реабилитация. Азеф молчал. 7 Ночью, когда Азеф вошел в комнату, Хеди проснулась, зажмуриваясь от зажженного света. Азеф ощущал озноб, проигрыш, гибель, ужас. Увидев выпроставшиеся руки, половину груди, разрумянившиеся ото сна щеки, даже не выговорил слов. Тихо, быстро раздевался. Шлепая босыми ногами, скользнул голый, громадный, накренил матрац. Хеди ждала его и обожгла горячими ногами. 8 События развивались, как в стремительном, уголовном романе. Менялись. Колебались. Но вдруг узнали все, что Азеф ездил не в Берлин, а в Петербург, к Лопухину, именем детей умоляя пощадить его, не выдавать революционерам. За Азефом у Лопухина зазвенел шпорами генерал Герасимов, грозя именем Столыпина, смерть. За Герасимовым к Лопухину пришел следователь партии Аргунов. - У меня были Азеф и Герасимов, - сказал Аргунову Лопухин. - Меня обещают арестовать и сослать в Сибирь за государственную измену. Это меня ничуть не пугает. Но не думайте, что я выдаю революционерам Азефа из-за сочувствия революции. Я противник всякой революции. Я стою по другую сторону баррикад. Я делаю это из-за соображений морали. 9 Собрав последние силы, Азеф возвращался в Париж. От генерала Герасимова было четыре паспорта, две тысячи рублей на побег. Герасимову он оставил завещание в пользу семьи, прося помочь ей, если его убьют в Париже. Азеф приехал к жене, Любови Григорьевне на Бульвар Распай No 245. И без Хеди был беспокоен. Оба сына были при нем. Мысль, что убьют именно тут, на глазах жены и детей была невыносима. - Ваня, Господи, как ты изменился, как они тебя мучат и за что? За то, что ты десять лет ходил с веревкой на шее? Негодяй, этот Бурцев... - Ну, хорошо, хорошо, не скули, без тебя тяжело, - и Азеф прошел в комнату детей. Сев там, он рассматривал школьные рисунки сына. Любовь Григорьевна готовила завтрак. Азеф листал и листал рисунки. Пока не понял, что не видит их, а листает от непокидающего его страха. - Ваня! - крикнула Любовь Григорьевна. Азеф вздрогнул. И в тот же момент раздался звонок. "Они", - подумал, вскакивая, Азеф, желая предупредить жену, бросился в коридор. Но Любовь Григорьевна уже открыла. И он увидал: - Чернова, Савинкова и боевика Павлова. - А, Любовь Григорьевна! - улыбался в дверях Чернов. - А мы к Ивану! Дома? Азеф, молча, шел из темноты навстречу им медленными шагами. Поздоровавшись, не глядя повел в крайнюю комнату, в свой кабинет. Грузно сел за стол, слегка приоткрыв ящик, где лежали два револьвера. - В чем дело, господа? - проговорил Азеф. Оглянувшись, он увидел, что они стоят, загородив выход. - В чем дело? - собирая силы, чтобы скрыть волнение, дрожанье челюстей, проговорил Азеф. Чернов вытащил из кармана сложенный вчетверо лист. - Прочти документ, Иван. Из Саратова. Савинков стоял необычайно бледный, узких глаз не было видно, губы словно вдавились, вид был болезненный. Павлов глядел спокойно на Азефа. Савинков видел как, бледнея, Азеф встал спиной к окну, начав читать разоблачающий его документ, но он не читал, он только собирал силы, чтоб оторваться. Овладев собой, Азеф грубо проговорил: - Ну, так в чем же однако дело? - Нам известно, - сказал Чернов, - что 11 ноября ты ездил в Петербург к Лопухину. Азеф ответил спокойно. - Я у Лопухина никогда в жизни не был. - Где ж ты был? - В Берлине. - В какой гостинице? - Сперва в "Фюрстенхоф", затем в меблированных комнатах Черномордика "Керчь". - Нам известно, что ты в "Керчи" не был. Азеф захохотал звонким смехом, который так хорошо знали Чернов и Савинков. - Смешно, я там был... - Ты там не был. - Я был! - бешено закричал Азеф. - Что за разговоры! - Азеф выпрямился, подняв голову. - Мое прошлое ручается за меня! Я не позволю! Тогда Савинков приблизился к нему, держа руку в кармане. Он был синебледный. Азеф смотрел ему в глаза. - Если ты говоришь о прошлом, - глухо сказал Савинков, - скажи, почему в покушении на Дубасова, когда карета ехала мимо Владимира Вноровского - у него не оказалось бомбы? - Это ложь! - бледнея, проговорил Азеф, у него дрожали ноздри и губы. - У всех метальщиков были бомбы. Карету Дубасова пропустил Шиллеров. Я не знаю почему. - Мы допросили Вноровского. Дубасов проехал мимо него. Но у него не было бомбы. Ты ему не дал. - Ложь! - закричал Азеф. - Было так, как я говорю! - Стало быть Вноровский лжет? - Нет, Вноровский не может лгать. - Значит лжешь ты? - Савинков смотрел в упор, его лицо дрожало. Азеф был бел, но как каменный, он собирал последние силы. - Нет, я говорю правду. - Подождите, Павел Иванович, мы должны сначала выяснить вопрос о Берлине, - перебил Чернов. - Иван, зачем ты ездил в Берлин? - Я хотел остаться один, Виктор. Я устал. Я хотел отдохнуть. Я думаю, это понятно. - Почему ты из "Фюрстенхоф" переехал в "Керчь"? - В "Керчи" дешевле. - Так ты переехал из-за дешевизны? С каких это пор, ты вдруг стал расчетлив? Ты всю жизнь жил глухими ассигновками и, кажется не копейничал? - У меня были и еще причины. - Какие? - Это не относится к делу. - Ты отказываешься отвечать? - Я переехал из-за дешевизны. Остальное не касается дела. - Скажи, как ты понял мои слова, - проговорил запинаясь Савинков, - когда я говорил тебе, что некто, имени которого я назвать не могу, сказал Бурцеву, что ты служишь в полиции и разрешил сообщить это мне? - Я понял, что некто разрешил Бурцеву сказать это тебе. - Некто - Лопухин, - проговорил Чернов. - Он не называл вовсе фамилии Савинкова. Но ты, со слов Павла Ивановича, понял, что Лопухин назвал его фамилию. - Ну? - И потому ты вошел к Лопухину со словами: - вы сказали Савинкову, что я агент полиции, сообщите ему, что вы ошиблись. Вот сейчас дрогнул и стал зелен Азеф. И в тот же момент, прорезая пространство меж пришедшими, заходил по комнате. - Что за вздор! Я не могу ничего понять! Надо производить расследование! - Тут нечего понимать, - повернулся Чернов. - Иван, мы предлагаем тебе условия, расскажи откровенно о твоих сношениях с полицией. Нам нет нужды губить тебя и семью. Азеф услыхал в этот момент, как отворилась дверь, из школы пришли мальчики и, зашикав, Любовь Григорьевна повела их по коридору на цыпочках. - Иван, скажи все без утайки. Разве ты не мог бы поступить так, как Дегаев? Ты мог бы больше, Иван. Азеф ходил, молча. Голова была опущена. - Принять предложение в твоих интересах. Азеф не отвечал. - Мы ждем ответа. Азеф остановился перед Черновым, смотря в упор, в глаза, заговорил: - Виктор, неужели ты можешь так думать обо мне? Виктор! - проговорил дрожаще. - Мы жили душа в душу десяток лет. Ты меня знаешь, также, как я тебя. Как же ты мог прийти ко мне с такими гнусными предложениями? - Если я пришел, стало быть я обязан прийти, - ответил Чернов, отстраняясь от Азефа. - Борис! - проговорил Азеф, обращаясь к Савинкову. - Неужели ты, мой ближайший друг, ты веришь в эту гадкую выдумку полиции? Господи, ведь это же ужасно! - Мы сейчас уйдем, Иван. Ты не хочешь ничего добавить к сказанному? Ты не хочешь ответить на вопрос Виктора Михайловича? - Мы даем тебе срок до 12-ти часов завтрашнего дня, - проговорил Чернов. - После двенадцати мы будем считать себя свободными от всяких обязательств, - подчеркивая каждое слово, произнес Савинков. 10 Эта ночь в квартире Азефа была ужасна. Дети спали спокойно. Но вид освещенного камином кабинета Азефа был необычаен: стулья сдвинуты, ширмы повалены, на полу бумаги, вещи, дверь раскрыта. Растрепанный, в одной рубахе, в помочах Азеф торопливо просматривал кучи бумаг, часть утискивал в чемоданы, часть бросал в пылавший камин. В спальной у темного окна, дрожа, стояла Любовь Григорьевна. Отрываясь от укладки, Азеф выпрямлялся, с лицом полным испуга говорил: - Что, Люба? Все еще там? А? - Ходят, - из темноты отвечала Любовь Григорьевна. - Ооооо... - рычал Азеф, стискивая голову руками, - убьют. Любовь Григорьевна из-за угла всматривалась в темный бульвар Распай, видела двух в черных пальто, тихо прогуливавшихся по противоположной стороне. Она знала, дозор партии - Зензинов и Слетов. В час ночи два чемодана были затянуты ремнями. Но выйти из дома нельзя. - Люба, - проговорил Азеф, - потуши везде свет, пусть думают, что лег спать... - И скоро в одном белье, так, чтобы его видели с противоположной стороны, Азеф подошел к окну, постоял, электричество потухло, фасад квартиры потемнел. В темноте Азеф одевался. Любовь Григорьевна помогала. - Господи, Господи, - шептал Азеф, - ты пойми, Люба, ведь если рассветет, я не уйду от них, знаешь, надо идти на все, я переоденусь в твое платье... - Ваня, ведь не полезет ничто, - дрожа, проговорила Любовь Григорьевна, - Боже мой, какой ужас, какая гнусность, и это товарищи. - Постой, я посмотрю из спальной. Азеф подошел к портьере, всматриваясь в улицу. По противоположной стороне шел народ. Мужчины, женщины застлали Слетова и Зензинова. Но вот они прошли. Азеф увидал наискось от дома - стоят два господина. "Они". Азеф всматривался, как никогда и ни в кого. "Но что это?" Азеф не верил глазам. Одна из фигур, Зензинов, он был выше Слетова, сделала странный жест. Слетов повторил жест, оба пошли по бульвару, уходя от квартиры. - Люба, - вздрагивая, говорил Азеф, - пришла смена, теперь они наверное на этой стороне, уверен, пришел Савинков, на этой стороне мы их не выследим. Надо спуститься, из двора посмотреть. Любовь Григорьевна уж одевалась, накинула платок и ушла через черный ход. Азеф остался у портьеры. Сердце билось часто, сильно. Он держал правую руку на левой стороне груди. По черной лестнице раздались шаги, почти что бег. Выхватив из кармана револьвер, Азеф бросился за дверь. Вбежала Любовь Григорьевна. - Ваня, Ваня, никого нет, никого, Ваня, беги, беги... Азеф держал ее за руки: - Ты уверена? Ты хорошо смотрела? Может быть где-нибудь в подъезде? - Никого, везде смотрела, никого: я остановила за два дома извозчика, он ждет, беги, беги. Азеф быстро оделся. Согнувшись под тяжестью чемодана, сбегала вниз с ним Любовь Григорьевна. Хотела обнять в подъезде, в последний раз, но Азеф рванулся из ворот и, оглядевшись, с чемоданами бросился к извозчику. Любовь Григорьевна так и не успела его обнять. 11 Это было в пять утра, а в семь по бульвару Гарибальди бегом бежал возмущенный Бурцев. Вбежав к Лопатину, в дверях закричал, подняв вверх обе руки: - Герман Александрович! Ужас! - В чем дело? - Упустили. Бежал ночью, - опускаясь на стул, проговорил Бурцев. Шлиссельбуржец тихо качал седой, львиной головой. - Скажем, вернее, не упустили, Львович, а отпустили, - проговорил он, горько засмеявшись. - Помилуйте, на что же это похоже! Позавчера группа добровольцев эс-эров предложила ЦК все дело ликвидировать собственными силами без всякого для ЦК риска. Так господа Черновы отклонили это предложение: - Ради Бога, говорят, не вмешивайтесь, вы все дело испортите. -- Что ж там, - усмехнулся Лопатин, - снявши голову, по волосам не плачут. Давайте-ка, Львович, кофейку выпьем. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ 1 В газетах всего мира писали об Азефе. Правда, историю его предательств и разоблачения газеты сопровождали фантастическими вымыслами, уголовными орнаментами, нелепыми психологическими домыслами. Азефа называли "инфернальным типом Достоевского", Бурцева - "Шерлок-Холмсом революции". В русской прессе и в обществе писали и говорили, что предательство было сложнее. Что ЦК знал об Азефе многое, но скрывал, ибо Азеф был выгоден партии. Незаслуженная грязь летела в ЦК. А после самоубийства боевички Бэлы, застрелившейся оттого, что Бурцев по легкомыслию спутал ее с провокаторшей Жученко, а Чернов слишком длительно ее допрашивал, ненависть боевиков к ЦК вспыхнула с новой силой. Молодежь взорвала и фраза Савинкова, брошенная в пылу споров. Он сказал, что "каждый революционер - потенциальный провокатор". Сказал то, чего не хотел сказать, а может быть не удержал подуманного, он был невменяем: - ночи перед виселицей казались ему легче ночей после бегства Азефа. Савинков по ночам ходил по кабинету, курил, садился, вставал, пил, снова ходил, похожий на не находящего себе места зверя. Он не думал об ужасе смерти товарищей на виселицах, о поражении дела, о том, что ЦК смешан с грязью. Он думал о том, что им, революционером Савинковым, пять лет играл провокатор Азеф, как хотел. Савинков останавливался, сжимая кулаки, бормотал. До чего теперь все было ясно! Выплыли двусмысленные разговоры, осторожные расспросы, неосторожные вопросы, нащупыванья, выщупыванья. Иногда Савинкову казалось, что у него не хватает дыханья. Знал теперь, почему в первом покушении на Плеве они были брошены, почему отстранил убийство Клейгельса, сорвал Дубасова, зачем в охряном домике отдавал приказание замкнуть ворота Кремля, почему была распущена Б. О. Вспоминал, как целовал его мясистыми губами Азеф, отправляя на виселицу, как выступал Савинков в ЦК, говоря о их усталости и о совместном сложении полномочий. "Говорил от имени департамента полиции!", - проговорил Савинков вслух и вдруг рассмеялся. 2 Ночь была тиха. В квартире звуков, кроме шагов, не было. Савинков чувствовал разбитость, бессилие. "Игра в масштабе государства, быть может в масштабе мира, так ведь это ж гениальная игра?" Вместе с ненавистью, позором выплывало страшное чувство восхищения, которое надо было подавить. - "Ведь это ж и есть герой романа, в жизни правимой ветром и пустотой? Сазонов, Каляев, Азеф их целует. Бомбу вместе с их руками мечет действительный статский советник, обойденный по службе!" - Савинков - внутренне смеялся: над собой, над партией, над ползущим глетчером! Сидя в куртке и теплых ночных туфлях, он перечел главу романа, кончавшуюся размышлениями Жоржа: - "А если так, то к чему оправдание? Я так хочу и так делаю. Или здесь скрытая трусость, боязнь чужого мнения? Боязнь, скажут, убийца, когда теперь говорят герой? Но на что ж мне чужое мнение?" Савинков хотел развить эту главу в апологию самости, единственности Жоржа. Но чувствовал внутреннюю помеху. Словно попало что-то в душу, волочится, тормозя. Это было, начавшее биться, стихотворение - об Азефе: "Он дернул меня за рукав, Скажи, ты веришь? Я пошел впереди помолчав. А он лохматый, Ты лицемеришь! А он рогатый, Ты лгать умеешь! А он хвостатый, Молиться смеешь! А он смердящий, В святые метишь! А он гремящий Ты мне ответишь! На улице зажигались поздние фонари Нависали серые крыши. Я пошел тише. И вдруг услышал: Умри!" 3 -Стало быть товарищи, - проговорил В. М. Чернов, председательствуя на заседании ЦК. - Поступило от товарища Павла Ивановича заявление с предложением возрождения Б. О. под его руководством. В первую очередь для реабилитации террора он предлагает центральный акт. Вопрос, товарищи, разумеется, ясен, реабилитировать террор должно и центральный акт был бы самым, разумеется, нужным партии актом, но есть тут товарищи, одно "но" и оно именно вот в чем: - можем ли мы выдвигать Павла Ивановича в начальники Б. О.? Прошу высказаться товарищей о Павле Ивановиче, а сам скажу следующее. - Как сейчас помню, оказал мне раз сам Азеф о Павле Ивановиче так: - чересчур он импрессионист, чересчур неровен для такого тонкого дела, как руководство террором. А уж он Азеф-то понимал, товарищи, ничего не скажешь. Да и Гершуни недолго с Павлом Ивановичем встречался, а пришел как-то ко мне и прямо сказал: - Ну, говорит, знаешь, этот ходульный герой не моего романа. Я ему говорю о Плеве, о Сергее, а Григорий свое: - нет, не знаю, говорит, чем он был, вижу только, чем он стал, мы, говорит, можем считать, что его не было. Вот, товарищи, что сказал такой тонкий в этом деле и понимающий человек, как Григорий, а мы вдруг, после провала Азефа, выдвинем Савинкова в главы Б. О., что ж из этого выйдет, товарищи? Да ровно наровно ничего, товарищи, не выйдет. Прошу высказаться. - Я буду краток, товарищи, - встал Минор, опираясь на стул, - полагаю, что кандидатура Павла Ивановича в начальники Б. О. сейчас в столь ответственный момент едва ли возможна. Чересчур он скомпрометирован близостью с Азефом и я не знаю даже, пойдут ли за ним боевики? Слишком много у Павла Ивановича врагов. Я против этой кандидатуры, товарищи. - Да, что Савинков! - резко заговорил чернобородый Карпович, - куда ему там в главы Б. О.? Без Азефа не тот, эффектен, слов нет, да кишка коротка - пустоцвет! - По моему мнению, товарищи, - сказал Слетов, - Павел Иванович даже едва ли лично поедет на террор в Россию. Уж не тот человек, в нем, товарищи, произошел какой-то надлом, что ли. Он все пишет роман о "праве на убийство", сомневается в том, что делал, как террорист. Как же может встать он во главе Б. О.? Не знаю товарищи. - Я думаю, - встала жена Чернова, - что Павел Иванович никогда и не был подходящ для такой ответственной роли, как руководитель Б. О. Павел Иванович это аристократ партии, революционный кавалергард, свысока смотрящий на массовиков-штафирок. Не думаю, товарищи, чтобы за таким человеком пошли сейчас товарищи-боевики. - Я недавно, товарищи, - сказал член военной группы Лебедев, - говорил с Павлом Ивановичем о реабилитации террора и он развивал мне свой план центрального акта и план организации новой Б. О. Признаюсь, мне не сильно это понравилось. Павел Иванович говорил о новых началах организации, а когда я спросил его, каковы ж они должны быть, он заявил, что принцип организации - военный. Дисциплина и иерархия. То есть, стало быть, нужны рядовые Б. О., офицеры Б. О. - я его спрашиваю, ну, а генерал Б. О.? - Да, - говорит, нужны и генералы. После провала одного генерала, полагаю, товарищи, как бы не вышло чего нехорошего. Принцип иерархии показал нам, что это значит. - Да, да, товарищи, - снова заговорил Чернов, - все это верно, Павел Иванович под разлагающим влиянием Азефа при этом самом генеральстве стал действительно уж даже и не революционером как бы, а просто, так сказать, "решительным человеком", - засмеялся Чернов. - Кхе, кхе, кхе, - закашлялся кто-то глубоко и длительно. Перед заключительным голосованием встал Потапов. - Товарищи, - проговорил он, - все это хорошо и то, что говорилось даже верно, но ведь кроме Савинкова никто не берется за эту работу? А реабилитация террора необходима. За Савинковым же, что ни говорите, опыт, акты, знание дела. Если отведем кандидатуру Павла Ивановича, то, кто же возьмет на себя организацию новой Б. О.? 4 Савинков проводил ночи в кабаках Монмартра. Ему хотелось одиночества. Пил с рванью последнего разбора. Но ведь он же почти и не видел эту окружающую его рвань? За аперитивами, винами владела мечта. Он решил во что бы то ни стало встать во главе новой Б. О. Он уже видел карету русского царя, которую взрывает Борис Савинков. Но трясясь по ночам на дешевеньком извозчике из монмартрских кабачков, знал, что это неправда, что это пьяный сон. Он один знал, что с ним сделал Азеф... 5 На переговоры с ЦК он приехал в смокинге с красной гвоздикой в петлице. Не извинился за костюм, бросив, что с вечера артистки Гранд Опера. Небрежно, надменно, Чернову показалось даже нагло, словно не добивался руководства, Савинков стал договариваться об условиях. - У вас Павел Иванович акт уж намечен? - Центральный. - Ну, и прекрасно, в данный момент, после Азефа, цареубийство именно спасло бы престиж партии. Так что же? Товарищи вам доверяют, опытность ваша известна, ЦК выражает вам доверие, не пуху не пера, стало быть подпишем? Савинков, не читая, подписал договор с ЦК. "1. Б. О. партии с. р. объявляется распущенной. 2. В случае возникновения боевой группы, состоящей из членов п. с. р. под руководством Савинкова, ЦК а) признает эту группу, как вполне самостоятельную, независимую в вопросах организационно-технических, б) указывает ей объект действия, в) обеспечивает ее с материальной стороны деньгами и содействует людьми, г) в случае исполнения ею задачи разрешает наименоваться Б. О. партии с. р., 3. настоящее постановление остается в силе впредь до того или другого исхода предпринятого Б. О. дела и во всяком случае не более года". Поблескивая лакированными туфлями, закладывая в боковой карман договор, Савинков вышел из квартиры Чернова. Ехал в ветре открытого автомобиля. В откинутой фигуре была небрежность Он любил быструю езду. 6 Боясь провокации, Савинков составил террористическую группу из старых товарищей. И из Парижа стал готовить цареубийство. Уже первые сведения пришли: - трое боевиков начали в северной столице слежку за выездами царя из Царского. Савинков отдал распоряжение готовить динамит в уединенной вилле в Нейи. Бесконтрольное обладание людьми и деньгами, сопряженное с ответственностью, доставляло удовлетворение. Савинков любил боевиков. Знал, что каждого пошлет и каждый пойдет на смерть. Больше других любил молодого Яна Бердо, поляка с аристократически военной внешностью, умевшего держаться, пить и есть. Поэтому дал ему кличку "Ротмистр". "Ротмистр" любил жизнь. У него были утонченные вкусы. Вместе бывали завсегдатаями скачек в Лонгшан. И желтые людишки вертящиеся у тотализатора безошибочно узнавали их котелки. Холодный для мало знакомых, заносчивый с врагами, пренебрежительный острослов, Савинков с товарищами был ласков. Но чаще искал одиночества с своим романом. За романом, давая отчеты души. 7 День был разорван, часто отрывали от работы, звонили, вызывали на явки Когда Савинков остался один, испытал удовлетворенное чувство одиночества, дающееся сильно усталым. Савинков сидел в полутемноте. Ни враг, ни друг не знали, о чем он думал. Он думал, что герой его романа Жорж это "Савинков доведенный до конца". Героя он сделал переходящим все границы. Жорж - сильный зверь. Убивать генералов он будет хотя бы потому, что ему не нравится красная генеральская подкладка. Убьет всякого, кто встанет на дороге. Оттолкнет тех, кто его любит. Савинков вспомнил Веру. Не было ни жаль, ни не жаль. "Цифра жизни. Баланс не сошелся, сбрасывается. Все покрывается бессмыслием смерти. Смешны грани, рамки, если все умирает". Ночью Савинков работал над романом. Потом сидел склонясь за зелено-освещенным столом. Сводил полученные донесения от боевиков из России. Донесение, полученное неделю тому назад говорило, что наблюдение поставлено, что два раза кортеж царя был замечен. Даже удалось несколько двигаться за ним. Если бы на месте была вся организация и бомбы, может быть удалось бы - убить. Но последующее было тревожно. Один из ведущих наблюдение заметил слежку, принужден скрыться, другие стали осторожнее. Товарищи ждали, звали Савинкова скорее ехать в Россию, нанести центральный удар, реабилитировать террор. Савинков задумывался. Лицо было зелено, как у трупа, еле заметно улыбался. Этого никто не знал: - не было сил. Он знал, что теперь, по приезде в Россию, когда он уже не нужен Азефу, когда он только сорвавшийся с виселицы террорист, его схватят и повесят. И что же? Разве всю жизнь он не шел на виселицу? Разве в Севастополе она была далека, когда из-под него вышибал табуретку Азеф? Разве он трус? Виселица не страшна, он, конечно, не трус. Но в этот момент он ненавидел Азефа. Урод убил, уничтожил его, оставив жить. Савинков с отчетливым отвращением ощущал: - он обманул ЦК, он не поедет в Россию, у него нет сил. Он знал, что это - усталость переломленной пополам души. "Усталость. Обманываю ЦК? Чернова? Да я ненавижу их, как мелкую человеческую сволочь. Я играл с петлей. Пусть играют другие". Но тут же представлял себе: - по Невскому проспекту мчатся конвойцы на белых конях, коляски, кареты, филеры и полиция оцепили кварталы, выезд Николая II-го несется и вот: - Взрыв! Карета взлетает на воздух. Кто убил всероссийского императора? Николая Романова убил Борис Савинков! "А, действительно, не поехать ли?" Савинков был зелен в свете лампы, как труп. 8 Он снял наблюдение за царем, вызвав боевиков заграницу: - шли тревожные подозрения Яна Бердо и "Миши Садовника". Пока съезжались - Слетов, Вноровский, Зензинов, Бердо, Прокофьева, Моисеенко, Чернавский, Миша-Садовник, - Савинков посвящал дни Парижу и одиночеству. Днем его видели на скачках в Лонгшан. По вечерам в богатых барах. Иногда он писал стихи. Они были больные, кровавые. Он знал, что не убьет царя, что напрасно ездили по Петербургу боевики в извозчичьих армяках, ходили папиросники. Знал, их могли повесить. Но что ж делать? Он признался б тому, кто бы понял. Рассказал бы, как горела, выгорала и сгорела душа. 9 Заведующий наружным наблюдением русской политической полиции в Париже, сыщик Анри Бинт был стар и опытен. Исполнял самые деликатные поручения. По приказу царя, например, наблюдал за братом царя Михаилом, женившемся на Наталии Вульферт. Пронырливость Бинта превзошла все возможное. В церковь св. Саввы на бракосочетание вел. кн. Михаила с Наталией Вульферт проник Анри Бинт. Он не виноват, что опоздал прибывший от царя генерал Герасимов. О, Анри Бинт - штучка! Он доставил царю фотографию ребенка Наталии Вульферт. И именно ему особым чиновником от Герасимова, привезшим секретные бумаги касательно боевиков, поручено теперь тщательное, ни на шаг неотступное, наблюдение за Савинковым. Слежка удовлетворяла Бинта. Джентльмены, заговаривавшие на скачках в Лонгшан, кокотки Мулен Руж, проститутки на дне парижских кабаков оплачивались Бинтом. До запятой выписывал в дневник наблюдений жизнь Бориса Савинкова Анри Бинт. Только вначале удивлялся Бинт, зная опытность своего партнера. Поражало: - партнер не защищается. Даже не оглядывается, идя по улице. 10 На пароходах из Гамбурга и Марселя стягивались боевики в Лондон. Под видом туристов в отеле недалеко от Чаринг Кросса состоялось заседание. Савинков был очень усталый. Перед собранием завтракал в зале отеля, пил виски. Сидевший с ним Ян Бердо сказал, что он пьет больше обычного. Но когда собрались товарищи, первое что почувствовал Савинков: - невозможность руководить подчиненными ему волями. Силы истрачены, пустота. Подавленная молчаливость от провала работы, от подозрений, что снова в террор впивается провокация, действовала. Он медлил открыть собрание, разговаривая то с матросом Авдеевым, то с Бердо, то расспрашивая Зензинова о впечатлении от России, то говоря с Вноровским о самоубийстве Бэлы. И оттого, что ждали, оттого, что собрание не открывалось, оттого, что Яна Бердо подозревали в провокации, состояние боевиков было тягостное. Савинков ощущал боль самолюбия: - не верят. Чувствовал самое страшное: - теряет самообладание. Ян Бердо был развязен, смеялся. Знал, что в провокации подозревают именно его, что вопрос будет обсуждаться. Смеялся потому, что не было фактов и близость с Савинковым, родившаяся в кабаках, в тотализаторе, за остроумием ницшеанской беседы, - защитят его. - Объявляю собрание открытым, - проговорил Савинков, заняв место за столом. Секретарем села бывшая невеста Сазонова, тихая Прокофьева. Товарищем председателя - Слетов. - Товарищи, - заговорил Савинков. Любовь к слову и всплывшая, привычная обстановка подняли нервы. - Мы знаем, что после предательства Азефа террор должен быть реабилитирован. Предпринятый центральный акт необходим нам, как воздух. Но нас снова подстерегает смутная неудача. Если это неудача действия это не страшно. Много неудач было в терроре. На неудачах учились, шли к удачам. Но неудача у нас неясная. Почему товарищи заметили слежку? Данные опять указывают на самое гнусное - на провокацию. Начинает казаться, что она вновь вьет гнездо, вызывая тень Азефа. Но если Азеф по оплошности ушел пока живым, другой предатель на это может не надеяться. Савинков в паузу видел выражение лиц, самолюбивой болью ощущая: - не верят. - Товарищи! Мы братья, спаянные кровью. Мы должны и можем быть открыты друг другу, потому что все идем на смерть. Предлагаю единственный способ, может быть тяжелый, но другого я не вижу. Пусть каждый выскажет о другом все подозрения, если таковые только имеются. Пусть биография и жизнь каждого будут представлены на полное, детальное рассмотрение. Если в жизни и биографии кого-либо найдется неразъясненное место, такому товарищу не должно быть места в боевой организации. Я начинаю с себя. Прошу сказать, кто что-нибудь имеет против меня, кто желает обо мне что-нибудь узнать, задать какой-нибудь вопрос? Ответило полное молчание. - Вам, Павел Иванович, мы доверяем полностью, - проговорил Ян Бердо, - думаю, товарищи, я выражаю общее мнение? Тишина стала напряженней, жутче. Савинков перебил ее: - Предлагаю, в таком случае, разобрать жизнь и биографию "Ротмистра". Кто-то перемялся на стуле. Кто-то кашлянул. Тишина перервалась. Слетов проговорил: - Я хотел бы знать, где был две недели тому назад "Ротмистр", то есть 17-го числа? - Где я был? - проговорил "Ротмистр", перекладывая правую ногу на левую. Глаза всех были - на нем. - Позвольте, это довольно трудно припомнить, - приложил он руку ко лбу - 17-го числа я был в Мюнхене, да, да... в Мюнхене... "Ротмистр" знал, что 17-го из Мюнхена он экспрессом, через Берлин, ездил в Петербург к генералу Герасимову. Но вполне владея собой, повторил: - Да, да, 17-го я был в Мюнхене. А почему вы, Степан Николаевич, опрашиваете? - А 17-го вечером вы никуда не уезжали? - 17-го вечером? Да, уехал. В Париж к Павлу Ивановичу. Слетов молчал. - А почему вы спрашиваете? - Павел Иванович, "Ротмистр" у вас был в Париже 19-го? - 19-го? Да, по моему был 19-го. Есть еще вопросы к "Ротмистру"? - Нет, если вы виделись с ним 19-го, то - нет. Это проверка одного сообщения. Но оно кажется неверным. Глядя на Слетова, "Ротмистр" улыбнулся детской улыбкой красивого лица. - Мне кажется, что жизнь "Ротмистра" в Париже не соответствует нашему представлению о жизни революционера. "Ротмистр" не станет отрицать, что кутежи, скачки и прочее, это не неизменная особенность революционера. Я бы высказалась раз навсегда против такой жизни товарищей, - тихо проговорила Прокофьева. - И не объяснит ли "Ротмистр", на какие деньги производит он эти кутежи? "Ротмистр" рассмеялся. Все увидели его белые зубы, гармонировавшие с румянцем щек. - Если я бываю в ресторанах, то, товарищи, только с Павлом Ивановичем, перед которым моя парижская жизнь проходит, как на ладони. Если когда-нибудь я кутил, то уверяю вас, не на свой счет. Поднятое было Савинкову болезненно оскорбительно. Он знал, что товарищи за глаза обвиняют его за широкую жизнь на деньги боевой организации. Чтоб прервать эти разговоры, он, нахмурясь, проговорил: - Пора бы знать, товарищ Прокофьева, что по делам террора приходится посещать места и заведения, не доставляющие особого удовольствия. - Усталость и мгновенное презренье к окружающим охватили его. Он оборвал допрос "Ротмистра". 11 - Скажи, Владимир, ну, что же это такое? - говорил Слетов Вноровскому, выходя из отеля. - На что это похоже? Разве это дело? Что мы сделали? Эти допросы - сказки для малых ребят. - Слетов был возбужден. - Ты знаешь, как я говорил, так и есть, без Азефа Павел Иванович нуль, пустоцвет, ничто. Вместо дела - фраза, поза, ничего больше. А сам, поверь мне, в Россию он на террор никогда не поедет. - Почему ты думаешь? - Разве ты не видишь, он изломан, изъезжен не революционной работой, а какими-то своими философиями, писаниями, вообще достоевщина за пять копеек. Разве такой человек может стоять во главе террора? Потом, его жизнь? Он в Париже сорит деньгами направо, налево, скачки, рулетки, пьянства, говорят про какие-то умопомрачительные оргии. - Да, ты прав, - тихо ответил Вноровский. - Гоц называл его "надломленной скрипкой Страдивариуса" и, кажется, теперь эта скрипка сломалась. А как его любил, как в него верил брат, Борис. - Пусть сломался сам, но он втаптывает в грязь и кровь товарищей, в Петербурге случайно не захватили извозчиков, они еле ушли, "Ротмистр" определенно на подозрении. Что же, потому, что Павлу Ивановичу ни до чего нет дела, мы опять посылаем людей на виселицу? Это кабак! Это та же азефовщина только с другой стороны! - ЦК договорился с ним на год, если в течение года ничего не сделает, теряет полномочия. - Через год? А год партия должна сидеть в грязи, в которую повалил ее Азеф при помощи Чернова и Савинкова? Вноровский не отвечал. - Я никогда не думал, что Савинков может сломаться. - Белоручка, - злобно проговорил Слетов. - Философия всякая, "все позволено", то да се, а люди гибнут. 12 Никакой надобности Анри Бинту не было следить за Савинковым в Лондоне. Лондонская конференция проходила под наблюдением двух сотрудников генерала Герасимова. Анри Бинт ждал Савинкова в Париже, и когда после лондонской конференции, в квартире на рю Лало 10 вспыхнул огонь, Бинт понял, что Савинков вернулся. Но в доме следить тоже было незачем. Следила мадемуазель Фуше, получавшая 50 месячных франков, за рассказы о "мсье Лежнев", по паспорту которого жил Савинков. Через два дня Бинт писал сводку наблюдений сыщика Дюрюи и своих: - "Сегодня 3-го ноября можно утверждать, что Савинков, он же Мальмберг, он же Лежнев, спал один. Вышел из дому в 1 час 35 минут дня. Одет в пальто черного драпа с бархатным воротником, в черном котелке, несет в левой руке портфель с отвернутой застежкой, лицо худое, длинное, усы стрижены по-американски. Общий вид: элегантен, но сильно постарел. Выйдя из квартиры, пошел следующей дорогой: - рю Перголез, Авеню дю Трокадеро, там в табачном магазине, на углу авеню де ля Гранд Арме, купил почтовые марки и, выйдя, опустил в ящик письмо. Постояв на авеню де ля Гранд Арме, повернулся и снова пошел на рю Перголез, где вошел в дом No 7 в нижний этаж к своему другу мсье Герье, 25 лет, поэту. Я следовал за ним на расстоянии тридцати шагов. У дома, где живет Герье, я ждал около часу. Из дома он вышел один. Остановился на улице и мне показалось, что замечает меня. Я подошел к окну магазина. Савинков двинулся в направлении авеню де Малакоф. Здесь он взял извозчика и поехал к Булонскому лесу. Я следовал за ним на извозчике до Рут д-Этуаль. Здесь Савинков вылез, расплатился с извозчиком и в течение нескольких часов ходил совершенно бессмысленно и бесцельно..." 13 На рю Лало, в квартиру Савинкова вошел Моисеенко. - В чем дело? - проговорил Савинков, понимая, что что-то случилось и прикрывая листом рукопись. - "Ротмистр" застрелился. - "Ротмистр"? - Да. - Когда? - Вчера вечером. - Где? - У себя на квартире, в Медоне. - Оставил письмо? - Нет. - Товарищи подозревали его в провокации. - Да. - Это могло его оскорбить. - Могло быть, что он, как провокатор, боялся мести. - И сам поспешил себя убить? - Самому убивать себя легче. Савинков задумался, потом, как-то неестественно улыбаясь, проговорил: - Так. Переехали человека. Ну, что ж. Вечная память "Ротмистру". Еще крестом на дороге больше. - Только на какой дороге? - На нашей. - Вам не жаль? - Не умею жалеть. Глупое чувство деревенских баб. Чем больше близких падает, тем легче идти самому. У "Ротмистра" остались деньги? - Пустяковые франки. - Я дам денег. Его похоронит боевая организация. Савинков замолчал. Молчал и Моисеенко. Когда он ушел, Савинков перечел написанное и стал писать дальше: - "Я не хочу быть рабом, даже рабом свободным. Вся моя жизнь - борьба. Я не могу не бороться. Но во имя чего я борюсь - не знаю. Я так хочу. И я пью вино цельное". 14 - Ну да! Так что же он делает? Готовит центральный акт? А в чем же это состоит? В том, что в Питере три товарища поездили извозчиками и снялись. Ведь это же форменное безобразие! Это же возмутительно! Таких денег не тратил Азеф! Но тот, по крайней мере, дело делал. Нет, Марк Андреевич, Савинкову надо прямо поставить: - едешь на террор - получаешь деньги, едешь на скачки в Лонгшан - твое дело, не гневайся, батюшка. А то на сене лежу, сама не ем и другим не даю. - Сама то положим ем, - засмеялся Натансон, - в этом то и горе. - Страннее всего, - проговорил Рубанович, - что штаб Павла Ивановича все время ездит по Европе. То в Париже, то в Ницце, то в Мюнхене, то в Берлине. Ведь это же стоит сумасшедших денег. - Я спрашивал его, - печально перебил Зензинов, - говорит, принужден это делать, заметил слежку. - Я всегда был против передачи Павлу Ивановичу боевого дела, - сказал Карпович. - Теперь сами убеждаетесь. Это граммофон Азефа. Ничего больше. - Ну это, положим, вы чересчур. Дело Плеве, дело Сергея, Татарова. - Татарова! Для таких дел не надо организационных талантов. Дал Назарову нож и уехал. В деле Сергея работали Каляев и Моисеенко. А Плеве создал Азеф. - Нет, товарищи, надо как-нибудь все это вывернуть наизнанку. Коль работа, так работа. Коль нет, так и денег нет, - замахал руками Чернов, мигая круглым косым глазом. - Ведь он на прошлой неделе, понимаете, на цареубийство глухую ассигновку в 20 тысяч взял! 15 Но если б он даже знал, что консьержка дома, мадам Гато и вертлявая прислуга куплены полицией, возможно, что отнесся б к этому безразлично. Чадный дым наполнял душу. Когда ночью подошел к квартире, в темноте раздался голос Веры: - Бо-ря! Он остановился. Он быстро вбежал. На мгновенье показалось, что снова с детьми приехала Вера. И это мгновенье было счастьем. Но в квартире - темнота, тишина. Спальня неубрана, на полу банки откупоренных консервов, поваленные бутылки, смятая постель и запах затхлости досказали воспоминания ночи. "Галлюцинации", - пробормотал Савинков. - "Слышал совершенно отчетливо". Опустился в кресло, показалось, что может заплакать, потому что стремительно проносилась вся разбитая и окровавленная жизнь. На письменном столе не так лежат полученные письма. "Что за чорт, я кажется начинаю сходить с ума?". - Жаннет! - крикнул он. - Что за безобразие, вы брали письма с моего стола!? - Как вы можете так говорить, мсье!? - Ступайте прочь! - Я буду жаловаться. Скалькированные копии писем шли уже в Петербург, в департамент полиции. Анри Бинт знал: - зверь сдается без боя. 16 - О мон шер! - хлопал он по плечу своего друга, титулярного советника Мельникова, - кажется зверь скоро будет совсем ручным! Титулярный советник Мельников, необычайно боявшийся террористов, недоверчиво качал головой. Но Бинт смеялся, тыкая в живот титулярного советника. - Император с своими министрами может спать совершенно спокойно, мон шер! Мсье Савинков выдохся! О, если б вы только знали, какой кутеж был позавчера в Мулен Руж, а потом за старым базаром в третьесортном бистро, куда этот террорист ездит чуть ли не каждую ночь. Он влюбился там в кухаркину дочь, которая дает о нем самые пикантные сведения! Вы понимаете, здесь в Париже он - кончен. II faisait la bombe, au lieu de faire les bombes. Да, да, мон шер, верьте моему опыту. Я пишу в Петербург рапорт, чтоб с него сняли всякую слежку. Бинт прочел титулярному советнику Мельникову: "Рапорт заведующего наружным наблюдением Анри Бинта заведующему заграничной агентурой департамента полиции. Ваше превосходительство! Мои наблюдения за шесть месяцев за главой террористов партии с. р. Борисом Савинковым, он же Мальмберг, он же Лежнев, дают повод осмелиться указать вам, ваше превосходительство, что дальнейшее наблюдение за этим бывшим террористом является по моему мнению только лишь обременительным. Если этот мсье был когда-то страшен вашему правительству и угрожал жизни монарха, то милостью Божьей можно считать эту опасность миновавшей. Вы писали, что считаете его одним из самых опасных и отважных террористов. Веря мнению вашего превосходительства, полагаю, что вы основывались на бывшей деятельности этого господина. Будучи директором бюро наружного наблюдения, согласно вашей просьбе в продолжении шести месяцев я установил неотступную слежку за ним, так как вы просили меня не терять его из виду, чтобы он не появился внезапно в России и не произвел бы там террористического акта. Наблюдение за мсье Савинковым было поставлено более чем тщательно. Он был окружен в Париже всецело нашими людьми. Во всех квартирах консьержки домов были куплены нами, если они не состояли на нашей службе. Через консьержек нами покупалась прислуга, служившая у мсье Савинкова, через которую и доставлялись мной вашему превосходительству калькированные копии писем к Савинкову его друзей (Бурцев, Бунаков, Плеханов, Моисеенко, Сомова и других). По прошествии столь значительного времени я могу сейчас с чистой совестью сказать вашему превосходительству о результате моих наблюдений. Мсье Савинков производит на меня впечатление "выдохшегося террориста" и "выдохшегося революционера". Это ужасный кутила, ваше превосходительство. Ужасный noceur, вы даже не представляете его образа жизни и его кутежи в Париже. Они обычно начинаются с лучших ресторанов нашего прекрасного города и кончаются низкопробными кварталами, где этот террорист продолжает кутить вместе с отбросами общества и человечества, наводя, быть может, террор на них. Уверяю вас, ваше превосходительство, что мсье Савинков уж более не террорист, поверьте моему тридцатилетнему опыту, я знаю революционеров и скажу, что опасные из них не могут вести такого образа жизни. II faisait la bombe, au lieu de faire les bombes. Женщины без конца! Если вы разрешите мне, ваше превосх