Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей --------------------------------------------------------------- Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист OCR: Tamuh --------------------------------------------------------------- КНИГА ПЕРВАЯ ПЕТЕРБУРГСКАЯ ВЕНЕРА - АНТИХРИСТ хочет быть. Сам он, последний черт, не бывал еще, а щенят его народилось - полна поднебесная. Дети отцу своему подстилают путь. Все на лицо антихристо- во строят. А как устроят, да вычистят гладко везде, так сам он в свое время и явится. При дверях уже - скоро будет! Это говорил старик лет пятидесяти в оборванном подья- ческом кафтане молодому человеку в китайчатом шлафро- ке и туфлях на босую ногу, сидевшему за столом. - И откуда вы все это знаете?- произнес молодой человек.- Писано: ни Сын, ни ангелы не ведают. А вы знаете... Он помолчал, зевнул и спросил: - Из раскольников, что ли? - Православный. - В Петербург зачем приехал? - С Москвы взят из домишку своего с приходными и расходными книгами, по доношению фискальному во взятках. - Брал? - Брал. Не из неволи или от какого воровства, а по любви и по совести, сколько кто даст за труды наши при- казные. Он говорил так просто, что, видно было, в самом деле не считал взятки грехом. - И ко обличению вины моей он, фискал, ничего не донес. А только по запискам подрядчиков, которые во мно- гие годы по-небольшому давали, насчитано оных дач на меня 215 рублев, а мне платить нечем. Нищ семь, стар, скорбен, и убог, и увечен, и мизерен, и приказных дел нести не могу - бью челом об отставке. Ваше премило- сердное высочество, призри благоутробием щедрот своих, заступись за старца беззаступного, да освободи от оного платежа неправедного. Смилуйся, пожалуй, государь царевич Алексей Петрович! Царевич Алексей встретил этого старика несколько месяцев назад в Петербурге, в церкви Симеона Богоприим- ца и Анны Пророчицы, что близ речки Фонтанной и Шереметевского двора на Литейной. Заметив его по не- обычной для приказных, давно не бритой седой бороде и по истовому чтению Псалтыри на клиросе, царевич спросил, кто он, откуда и какого чина. Старик назвал себя подьячим Московского Артиллерийского приказа, Ларио- ном Докукиным; приехал он из Москвы и остановился в доме просвирни той же Симеоновской церкви; упомя- нул о нищете своей, о фискальном доношении; а также, едва не с первых слов - об Антихристе. Старик показался царевичу жалким. Он велел ему придти к себе на дом, чтобы помочь советом и деньгами. Теперь Докукин стоял перед ним, в своем оборванном кафтанишке, похожий на нищего. Это был самый обыкно- венный подьячий из тех, которых зовут чернильными душами, приказными строками. Жесткие, точно окамене- лые, морщины, жесткий, холодный взгляд маленьких туск- лых глаз, жесткая запущенная седая борода, лицо серое, скучное, как те бумаги, которые он переписывал; корпел, корпел над ними, должно быть, лет тридцать в своем при- казе, брал взятки с подрядчиков по любви да по совести, а может быть, и кляузничал,- и вот до чего вдруг доду- мался: Антихрист хочет быть. "Уж не плут ли?"- усумнился царевич, вглядываясь в него пристальнее. Но ничего плутовского или хитрого, а скорее что-то простодушное и беспомощное, угрюмое и упрямое было в этом лице, как у людей, одержимых од- ною неподвижною мыслью. - Я еще и по другому делу из Москвы приехал,- добавил старик и как будто замялся. Неподвижная мысль с медленным усилием проступала в жестких чертах его. Он потупил глаза, пошарил рукою за пазухой, вытащил оттуда завалившиеся за подкладку сквозь карманную про- реху бумаги и подал их царевичу. Это были две тоненькие засаленные тетрадки в чет- вертую долю, исписанные крупно и четко подьяческим почерком. Алексей начал их читать рассеянно, но потом все с большим и большим вниманием. Сперва шли выписки из святых отцов, пророков и Апокалипсиса об Антихристе, о кончине мира. Затем - воззвание к "архипастырям великой России и всей вселен- ной", с мольбою простить его, Докукина, "дерзость и гру- бость, что мимо их отеческого благословения написал сие от многой скорби своей и жалости, и ревности к церкви", а также заступиться за него перед царем и прилежно упро- сить, чтоб он его помиловал и выслушал. Далее следовала, видимо, главная мысль Докукина: "Поведено человеку от Бога самовластну быть". И наконец - обличие государя Петра Алексеевича: "Ныне же все мы от онаго божественного дара- самовластной и свободной жизни отрезаемы, а также до- мов и торгов, землевладельства и рукодельства, и всех своих прежних промыслов и древле установленных зако- нов, паче же и всякого благочестия христианского лишае- мы. Из дома в дом, из места в место, из града в град гонимы, оскорбляемы и озлобляемы. Весь обычай свой и язык, и платье изменили, головы и бороды обрили, пер- соны свои ругательски обесчестили. Нет уже в нас ни доб- роты, ни вида, ни различия с иноверными; но до конца сме- силися с ними, делам их навыкли, а свои христианские обеты опровергли и святые церкви опустошили. От Востока очи смежили: на Запад ноги в бегство обратили, странным и неведомым путем пошли и в земле забвения погибли. Чужих установили, всеми благами угобзили, а сво- их, природных гладом поморили и, бьючи на правежах, несносными податями до основания разорили. Иное же и сказать неудобно, удобнее устам своим ограду поло- жить. Но весьма сердце болит, видя опустошение Нового Иерусалима и люд в бедах язвлен нестерпимыми язва- ми!". "Все же сие,- говорилось в заключение,- творят нам за имя Господа нашего Иисуса Христа. О, таинственные мученики, не ужасайтесь и не отчаивайтесь, станьте доб- ре и оружием Креста вооружитесь на силу антихристо- ву! Потерпите Господа ради, мало еще потерпите! Не оставит нас Христос, Ему же слава ныне и прис- но, и во веки веков. Аминь!". - Для чего ты это писал?- спросил царевич, дочитав тетрадки. - Одно письмо такое же намедни подкинул у Симео- новской церкви на паперти,- отвечал Докукин.- Да то письмо, найдя, сожгли и государю не донесли и розыску не делали. А эту молитву прибить хочу у Троицы, возле дворца государева, чтоб все, кто бы ни читал, что в ней написано, знали о том и донесли бы его царскому вели- честву. А написал сие во исправление, дабы некогда, при- шед в себя, его царское величество исправился. "Плут!- опять промелькнуло в голове Алексея.- А, может быть, и доносчик! И догадал меня черт связать- ся с ним!" - А знаешь ли, Ларион,- сказал он, глядя ему прямо в глаза,- знаешь ли, что о сем твоем возмутительном и бунтовском писании я, по должности моей гражданской и сыновней, государю батюшке донести имею? Воинского же Устава по артикулу двадцатому: кто против его вели- чества хулительными словами погрешит, тот живота лишен и отсечением головы казнен будет. - Воля твоя, царевич. Я и сам думал было с тем явиться, чтобы пострадать за слово Христово. Он сказал это так же просто, как только что говорил о взятках. Еще пристальнее вгляделся в него царевич. Перед ним был все тот же обыкновенный подьячий, при- казная строка; все тот же холодный тусклый взгляд, скуч- ное лицо. Только в самой глубине глаз опять зашевели- лось что-то медленным усилием. - В уме ли ты, старик? Подумай, что ты делаешь? Попадешь в гарнизонный застенок - там с тобой шутить не будут: за ребро повесят, да еще прокоптят, как вашего Гришку Талицкого. Талицкий был один из проповедников конца мира и второго пришествия, утверждавший, что государь Петр Алексеевич - Антихрист, и несколько лет тому назад казненный страшною казнью копчения на медленном огне. - За помощью Божией готов и дух свой предать,- ответил старик.- Когда не ныне, умрем же всячески. Надобно бы что доброе сделать, с чем бы предстать перед Господом, а то без смерти и мы не будем. Он говорил все так же просто; но что-то было в спо- койном лице его, в тихом голосе, что внушало уверенность, что этот отставной артиллерийский подьячий, обвиняемый во взятках, действительно пойдет на смерть, не ужасаясь, как один из тех таинственных мучеников, о которых он упоминал в своей молитве. "Нет,- решил вдруг царевич,- не плут и не донос- чик, а либо помешанный, либо в самом деле мученик!" Старик опустил голову и прибавил еще тише, как будто про себя, забыв о собеседнике: - Поведено от Бога человеку самовластну быть. Алексей молча встал, вырвал листок из тетрадки, за- жег его о горевшую в углу перед образами лампадку, вы- нул отдушник, открыл дверцу печки, сунул туда бумаги, подождал, мешая кочергой, чтоб они сгорели дотла, и когда остался лишь пепел, подошел к Докукину, который, стоя на месте, только глазами следил за ним, положил руку на плечо его и сказал: - Слушай, старик. Никому я на тебя не донесу. Вижу, что ты человек правдивый. Верю тебе. Скажи: хочешь мне добра? Докукин не ответил, но посмотрел на него так, что не нужно было ответа. - А коли хочешь, выкинь дурь из головы! О бунтов- ских письмах и думать не смей - не такое нынче время. Ежели попадешься, да узнают, что ты был у меня, так и мне худо будет. Ступай с Богом и больше не приходи никогда. Ни с кем не говори обо мне. Коли спрашивать будут, молчи. Да уезжай-ка поскорей из Петербурга. Смотри же. Ларион, будешь помнить волю мою? - Куда нам из воли твоей выступить?-проговорил Докукин.- Видит Бог, я тебе верный слуга до смерти. - О доносе фискальном не хлопочи,-продолжал Алексей.- Я слово замолвлю, где надо. Будь покоен, тебя освободят от всего. Ну, ступай... или нет, постой, да- вай платок. Докукин подал ему большой синий клетчатый, поли- нялый и дырявый, такой же "мизерный", как сам его владелец, носовой платок. Царевич выдвинул ящик ма- ленькой ореховой конторки, стоявшей рядом со столом, вынул оттуда, не считая, серебром и медью рублей два- дцать - для нищего Докукина целое сокровище - завер- нул деньги в платок и отдал с ласковой улыбкою. - Возьми на дорогу. Как вернешься в Москву, закажи молебен в Архангельском и частицу вынь за здравие раба Божия Алексея. Только смотри, не проговорись, что за царевича. Старик взял деньги, но не благодарил и не уходил. Он стоял по-прежнему, опустив голову. Наконец, поднял глаза и начал было торжественно, должно быть, заранее приготовленную речь: - Как древле Самсону утолил Бог жажду через ослиную челюсть, так и ныне тот же Бог не учинит ли через мое неразумение тебе, государь, нечто подобное и прохладительное? Но вдруг не выдержал, голос его пресекся, торжествен- ная речь оборвалась, губы задрожали, весь он затрясся и повалился в ноги царевичу. - Смилуйся, батюшка! Послушай нас бедных, вопию- щих, последних рабов твоих! Порадей за веру христиан- скую, воздвигни и досмотри, даруй церкви мир и едино- мыслие. Ей, государь царевич, дитятко красное, церковное, солнышко ты наше, надежда Российская! Тобой хочет весь мир просветиться, о тебе люди Божий расточенные ра- дуются! Если не ты по Господе Боге, кто нам поможет? Пропали, пропали мы все без тебя, родимый. Смилуйся! Он обнимал и целовал ноги его с рыданием. Царевич слушал, и ему казалось, что в этой отчаянной мольбе доносится к нему мольба всех погибающих, "оскорбляемых и озлобляемых"- вопль всего народа о помощи. - Полно-ка, полно, старик,- проговорил он, наклонив- шись к нему и стараясь поднять его.- Разве я не знаю, не вижу? Разве не болит мое сердце за вас? Одно у нас горе. Где вы, там и я. Коли даст Бог, на царстве буду - все сде- лаю, чтоб облегчить народ. Тогда и тебя не забуду: мне верные слуги нужны. А пока терпите да молитесь, чтобы скорее дал Бог совершение - буде же воля Его святая во всем! Он помог ему встать. Теперь старик казался очень дряхлым, слабым и жалким. Только глаза его сияли такою радостью, как будто он уже видел спасение России. Алексей обнял и поцеловал его в лоб. - Прощай, Ларион. Даст Бог свидимся, Христос с тобой! Когда Докукин ушел, царевич сел опять в свое кожа- ное кресло, старое, прорванное, с волосяною обивкою, торчавшею из дыр, но очень спокойное, мягкое, и погрузил- ся не то в дремоту, не то в оцепенение. Ему было двадцать пять лет. Он был высокого роста, худ и узок в плечах, со впалою грудью; лицо тоже узкое, до странности длинное, точно вытянутое и заостренное книзу, старообразное и болезненное, со смугло-желтым цветом кожи, как у людей, страдающих печенью; рот очень маленький и жалобный, детский; непомерно большой, точно лысый, крутой и круглый лоб, обрамленный жидкими ко- сицами длинных, прямых черных волос. Такие лица бы- вают у монастырских служек и сельских дьячков. Но ког- да он улыбался, глаза его сияли умом и добротою. Лицо сразу молодело и хорошело, как будто освещалось тихим внутренним светом. В эти минуты напоминал он деда сво- его, Тишайшего царя Алексея Михайловича в молодости. Теперь, в грязном шлафроке, в стоптанных туфлях на босу ногу, заспанный, небритый, с пухом на волосах, он мало похож был на сына Петра. С похмелья после вче- рашней попойки проспал весь день и встал недавно, только перед самым вечером. Через дверь, отворенную в соседнюю комнату, видна была неубранная постель со смятыми огромными пуховиками и несвежим бельем. На рабочем столе, за которым он сидел, валялись в беспорядке заржавевшие и запыленные математические инструменты, старинная сломанная кадиленка с ладаном, табачная терка, пеньковые пипки, коробочка из-под пуд- ры для волос, служившая пепельницей; вороха бумаг и гру- ды книг в таком же беспорядке: рукописные заметки ко всемирной Летописи Барония покрывала куча картузного табаку; на странице раскрытой, растерзанной, с оборван- ным корешком, Книги, именуемой Геометрия или Земле- мерие радиксом и циркулем к научению мудролюбивых тщателей, лежал недоеденный соленый огурец; на оловян- ной тарелке - обглоданная кость и липкая от померан- цевой настойки рюмка, в которой билась и жужжала муха. И по стенам с ободранными, замаранными шпалерами из темно-зеленой травчатой клеенки, и по закоптелому потолку, и по тусклым стеклам окон, не выставленных, несмотря на жаркий конец июня,- всюду густыми чер- ными роями жужжали, кишели и ползали мухи. Мухи жужжали над ним. Он вспомнил драку, которой кончилась вчерашняя попойка. Жибанда ударил Засыпку, Засыпка - Захлюстку, и отец Ад и Грач с Молохом сва- лились под стол; это были прозвища, данные царевичем его собутыльникам, "за домовную издевку". И сам он, Алексей Грешный - тоже прозвище - кого-то бил и драл за волосы, но кого именно, не помнил. Тогда было смеш- но, а теперь гадко и стыдно. Голова разбаливалась. Выпить бы еще померанцевой, опохмелиться. Да лень встать, позвать слугу, лень дви- нуться. А сейчас надо одеваться, напяливать узкий мун- дирный кафтан, надевать шпагу, тяжелый парик, от кото- рого еще сильнее болит голова, и ехать в Летний сад на маскарадное сборище, где велено быть всем "под жестоким штрафом". Со двора доносились голоса детей, игравших в вере- вочку и в стрякотки-блякотки. Больной взъерошенный чижик в клетке под окном изредка чирикал жалобно. Маятник высоких, стоячих, с курантным боем, английских часов - давнишний подарок отца - тикал однообразно. Из комнат верхнего жилья слышались унылые бесконеч- ные гаммы, которые разыгрывала на дребезжащем, ста- реньком немецком клавесине жена Алексея, кронприн- цесса София, Шарлотта, дочь Вольфенбюттельского герцо- га. Он вдруг вспомнил, как вчера, пьяный, ругал ее Жи- банде и Захлюстке: "Вот жену мне на шею чертовку навя- зали: как-де к ней ни приду; все сердитует и не хочет со мною говорить. Этакая фря немецкая!"-"Не хорошо,- подумал он.- Много я пьяный лишних слов говорю, а потом себя очень зазираю"... И чем она виновата, что ее почти ребенком насильно выдали за него? И какая она фря? Больная, одинокая, покинутая всеми на чужой сто- роне, такая же несчастная, как он. И она его любит - мо- жет быть, она одна только и любит его. Он вспомнил, как они намедни поссорились. Она закричала: "Последний сапожник в Германии лучше обращается со своею женою, чем вы!" Он злобно пожал плечами: "Возвращайтесь же с Богом в Германию!.."-"Да, если бы я не была..."- и не кончила, заплакала, указывая на свой живот - она была беременна. Как сейчас, видит он эти припухшие, бледно-голубые глаза и слезы, которые, смывая пудру - только что бедняжка нарочно для него припудрилась - струятся по некрасивому, со следами оспы, чопорному, еще более подурневшему и похудевшему от беременности и такому жалкому, детски-беспомощному лицу. Ведь он и сам любит ее, или, по крайней мере, жалеет по временам внезапною и безнадежною, острою до боли, нестерпимою жалостью. Зачем же он мучит ее? Как не грешно ему, не стыдно? Даст он за нее ответ Богу. Мухи одолели его. Косой, горячий, красный луч захо- дящего солнца, ударяя прямо в окно, резал глаза. Он передвинул, наконец, кресло, повернулся спиною к окну и уставился глазами в печку. Это была огромная, с резными столбиками, узорчатыми впадинками и уступчи- ками, голландская печь из русских кафельных изразцов, скованных по углам медными гвоздиками. Густыми крас- но-зелеными и темно-фиолетовыми красками по белому полю выведены были разные затейливые звери, птицы, люди, растения - и под каждой фигуркой славянскими буквами надпись. В багровом луче краски горели с вол- шебною яркостью. И в тысячный раз с тупым любопытст- вом царевич разглядывал эти фигурки и перечитывал надписи. Мужик с балалайкой: музыку умножаю-, чело- век в кресле с книгою: пользую себя-, тюльпан расцве- тающий: дух его сладок, старик на коленях перед кра- савицей: не хочу старого любити; чета, сидящая под ку- стами: совет наш благ с тобою, и березинская баба, и фран- цузские комедианты, и попы, китайский с японским, и Диана, и сказочная птица Малкофея. А мухи все жужжат, жужжат; и маятник тикает; и чижик уныло пищит; и гаммы доносятся сверху, и крики детей со двора. И острый, красный луч солнца тупеет, темнеет. И разноцветные фигурки движутся. Французские комедианты играют в чехарду с березинскою бабою; япон- ский поп подмигивает птице Малкофее. И все путается, глаза слипаются. И если бы не эта огромная липкая черная муха, которая уже не в рюмке, а в голове его жужжит и ще- кочет, то все было бы хорошо, спокойно, и ничего бы не было, кроме тихой, темной, красной мглы. Вдруг он вздрогнул весь и очнулся. "Смилуйся, батюш- ка, надежда Российская!" - прозвучало в нем с потря- сающей силою. Он оглянул неряшливую комнату, себя самого - и, как режущий глаза, багровый луч солнца, залил ему лицо, обжег его стыд. Хороша "надежда Рос- сийская!" Водка, сон, лень, ложь, грязь и этот вечный подлый страх перед батюшкой. Неужели поздно? Неужели кончено? Стряхнуть бы все это, уйти, бежать! "Пострадать за слово Христово,- прозвучали в нем опять слова Докукина.-: Человеку по- велено от Бога самовластну быть". О да, скорее к ним, пока еще не поздно! Они зовут и ждут его, "таинствен- ные мученики". Он вскочил, как будто в самом деле хотел куда-то бежать, что-то решить, что-то сделать безвозвратное - и замер весь в ожидании, прислушиваясь. В тишине загудели медным, медленным, певучим гулом курантного боя часы. Пробило девять, и когда по- следний удар затих, дверь тихонько скрипнула, и в нее просунулась голова камердинера, старика Ивана Афа- насьича Большого. - Ехать пора. Одеваться прикажете?-проворчал он, по своему обыкновению, с такою злобною угрюмостью, точно обругал его. - Не надо. Не поеду,- сказал Алексей. - Как угодно. А только всем велено быть. Опять станут батюшка гневаться. - Ну, ступай, ступай,- хотел было прогнать его ца- ревич, но, взглянув на эту взъерошенную голову с пухом в волосах, с таким же небритым, измятым, заспанным лицом, как у него самого, вдруг вспомнил, что это ведь его-то. Афанасьича, он и драл вчера за волосы. Долго царевич смотрел на старика с тупым недоуме- нием, словно только теперь проснулся окончательно. Последний красный отблеск потух в окне, и все сразу посерело, как будто паутина, спустившись из всех закоп- телых углов, наполнила и заткала комнату серою сет- кою. А голова в дверях все еще торчала, как прилепленная, не подаваясь ни взад, ни вперед. - Так прикажете одеваться, что ли?- повторил Афанасьич с еще большею угрюмостью. Алексей безнадежно махнул рукою. - Ну, все равно, давай! И видя, что голова не исчезает, как будто ожидая чего- то, прибавил: - Еще бы померанцевой, опохмйелиться? Дюже голова трещит со вчерашнего... Старик не ответил, но посмотрел на него так, как будто хотел сказать: "Не твоей бы голове трещать со вчераш- него!" Оставшись один, царевич медленно заломил руки, так что все суставы пальцев хрустнули, потянулся и зевнул. Стыд, страх, скорбь, жажда раскаяния, жажда великого действия, мгновенного подвига - все разрешилось этою медленною, неудержимою до боли, до судороги в челю- стях, более страшною, чем вопль и рыдание, безнадеж- ною зевотою. Через час, вымытый, выбритый, опохмелившийся, туго затянутый в узкий, зеленого немецкого сукна с красными отворотами и золотыми галунами мундир Преображен- ской гвардии сержанта, он ехал на своей шестивесельной верейке вниз по Неве к Летнему саду. В тот день, 26 июня 1715 года, назначен был в Лет- нем саду праздник Венеры в честь древней статуи, кото- рую только что привезли из Рима и должны были поста- вить в галерее над Невою. "Буду иметь сад лучше, чем в Версале у французско- го короля",- хвастал Петр. Когда он бывал в походах, на море или в чужих краях, государыня посылала ему вести о любимом детище: "Огород наш раскинулся изрядно и лучше прошлогоднего: дорога, что от палат, кленом и дубом едва не вся закрылась, и когда ни выйду, часто сожалею, друг мой сердешненькой, что не вместе с вами гуляю".-"Огород наш зелененек стал; уже почало смолою пахнуть"- то есть, смолистым запахом почек. Действительно, в Летнем саду устроено было все "ре- гулярно по плану", как в "славном огороде Версальском". Гладко, точно под гребенку, остриженные деревья, геомет- рически-правильные фигуры цветников, прямые каналы, четырехугольные пруды с лебедями, островками и бесед- ками, затейливые фонтаны, бесконечные аллеи -"перш- пективы", высокие лиственные изгороди, шпалеры, подоб- ные стенам торжественных приемных зал,-"людей убеж- дали, чтобы гулять, а когда утрудится кто, тотчас найдет до- вольно лавок, феатров, лабиринтов и тапеты зеленой травы, дабы удалиться как бы в некое всесладостное уединение". Но царскому огороду было все-таки далеко до Версаль- ских садов. Бледное петербургское солнце выгоняло тощие тюльпа- ны из жирных роттердамских луковиц. Только скромные северные цветы - любимый Петром пахучий калуфер, махровые пионы и уныло-яркие георгины - росли здесь привольнее. Молодые деревца, привозимые с неимовер- ными трудами на кораблях, на подводах из-за тысяч верст - из Польши, Пруссии, Померании, Дании, Гол- ландии - тоже хирели. Скудно питала их слабые корни чужая земля. Зато, "подобно как в Версалии", расставлены были вдоль главных аллей мраморные бюсты - "груд- ные штуки"- и статуи. Римские императоры, греческие философы, олимпийские боги и богини, казалось, пере- глядывались, недоумевая, как попали они в эту дикую страну гиперборейских варваров. То были, впрочем, не древние подлинники, а лишь новые подражания плохих итальянских и немецких мастеров. Боги. как будто только что сняв парики да шитые кафтаны, богини - кружевные фонтанжи да роброны и, точно сами удивляясь не совсем приличной наготе своей, походили на жеманных кавалеров и дам, наученных "поступи французских учтивств" при дворе Людовика XIV или герцога Орлеанского. По одной из боковых аллей сада, по направлению от большого пруда к Неве, шел царевич Алексей. Рядом с ним ковыляла смешная фигурка на кривых ножках, в по- тертом немецком кафтане, в огромном парике, с выраже- нием лица растерянным, ошеломленным, как у человека, внезапно разбуженного. Это был цейхдиректор оружей- ной канцелярии и новой типографии, первый в Петербур- ге городке печатного дела мастер, Михаиле Петрович Аврамов. Сын дьячка, семнадцатилетним школьником, прямо от Часослова и Псалтыри, он попал на торговую шняву, отправляемую из Кроншлота в Амстердам, с грузом дегтя, юфти, кожи и десятка "российских младенцев", выбран- ных из ребят, которые поострее", в науку за море, по ука- зу Петра. Научившись в Голландии отчасти геометрии, но больше мифологии, Аврамов "был тамошними жителя- ми похвален и печатными курантами опубликован". От природы не глупый, даже "вострый" малый, но, как бы раз навсегда изумленный, сбитый с толку слишком внезап- ным переходом от Псалтыри и Часослова к басням Овидия и Вергилия, он уже не мог прийти в себя. С чув- ствами и мыслями его произошло нечто, подобное родим- чику, который делается у перепуганных со сна маленьких детей. С той поры так и осталось на лице его это выражение вечной растерянности, ошеломленности. - Государь царевич, ваше высочество, я тебе как са- мому Богу исповедуюсь,- говорил Аврамов однообраз- ным плачущим голосом, точно комар жужжал.- Зази- рает меня совесть, что поклоняемся, будучи христианами, идолам языческим... - Каким идолам?- удивился царевич. Аврамов указал на стоявшие, по обеим сторонам аллеи, мраморные статуи. - Отцы и деды ставили в домах своих и при путях иконы святые; мы же стыдимся того, но бесстыдные по- ставляем кумиры. Иконы Божьи имеют на себе силу Божью; подобно тому и в идолах, иконах бесовых, пребы- вает сила бесовская. Служили мы доднесь единому пьян- ственному богу Бахусу, нареченному Ивашке Хмельниц- кому, во всешутейшем соборе с князем-папою; ныне же и всескверной Венус, блудной богине, служить собираемся. Называют служения те машкерадами, и не мнят греха, понеже, говорят, самих тех богов отнюдь в натуре нет, болваны же их бездушные в домах и огородах не для че- го-де иного, как для украшения, поставляются. И в том весьма, с конечной пагубой души своей, заблуждаются, ибо натуральное и сущее бытие сии ветхие боги имеют... - Ты веришь в богов?-еще больше удивился ца- ревич. - Верю, ваше высочество, свидетельству святых отцов, что боги суть бесы, кои, изгнаны именем Христа Рас- пятого из капищ своих, побежали в места пустые, темные, пропастные и угнездились там, и притворили себя мертвы- ми и как бы не сущими - до времени. Когда же оскудело древнее христианство, и новое прозябло нечестие, то и боги сии ожили, повыползли из нор своих: точь-в-точь как вся- кое непотребное червие и жужелица и прочая ядовитая гадина, излезая из яиц своих, людей жалит, так бесы из ветхих сих идолов - личин своих исходя, христианские души уязвляют и погубляют. Помнишь ли, царевич, виде- ние иже во святых отца Исаакия? Благолепные девы и от- роки, их же лица были аки солнца, ухватя преподобного за руки, начали с ним скакать и плясать под сладчайшие гласы мусикийские и, утрудив его, оставили еле жива и, так поругавшись, исчезли. И познал святой авва, что были то ветхие боги эллино-римские-Иовиш, Меркуриуш, Аполло и Венус, и Бахус. Ныне и нам, грешным, являют- ся бесы в подобных же видах. А мы любезно приемлем их и в гнусных машкерах, смесившись с ними, скачем и пля- шем да все вкупе в преглубокий тартар вринемся, как стадо свиное в пучину морскую, не помышляя того, невеж- ды, сколь страшнейшие суть самых скаредных и черных эфиопских рож сии новые, лепообразные, солнцеподоб- ные, белые черти! В саду, несмотря на июньскую ночь, было почти темно. Небо заволакивали низкие, черные, душные, грозовые тучи. Иллюминации еще не зажигали, праздник не начи- нался. Воздух был тих, как в комнате. Зарницы или очень далекие безгромные молнии вспыхивали, и с каждою вспышкою в голубоватом блеске вдруг выделялись почти ослепительно, режущей глаз белизною мраморные статуи на черной зелени шпалер по обеим сторонам аллеи, точно вдруг белые призраки выступали и потом опять исчезали. Царевич, после того, что слышал от Аврамова, смотрел на них уже с новым чувством. "А ведь и в самом деле,- думал он,-точно белые черти!" Послышались голоса. По звуку одного из них, негром- кому, сиповатому, а также по красной точке угля, горев- шего, должно быть, В глиняной голландской трубке - высота этой точки отличала исполинский рост куриль- щика - царевич узнал отца. Быстро повернул он за угол аллеи в боковую дорож- ку лабиринта из кустов сирени и букса. "Будто заяц в кусты шмыгнул!"- подумал тотчас со злобою об этом движении своем, почти непроизвольном, но все же унизи- тельно трусливом. - Черт знает, что ты такое говоришь, Абрамка!- продолжал он с притворною досадою, чтобы скрыть свой стыд.- В уме ты, видно, от многого чтения зашелся; - Сущую истину говорю, ваше высочество,- возра- зил Аврамов, не обижаясь.- Сам я на себе познал ту нечистую силу богов. Подустил меня сатана у батюшки твоего, государя, Овидиевых и Вергилиевых книжиц просить для печатания. Одну из оных, с абрисами сквер- ных богов и прочего их сумасбродного действа, я уж в пе- чать издал. И с той поры обезумился и впал в ненасытный блуд, и отступила от меня сила Господня, и стали мне являться в сонных видениях всякие боги, особливо же Бахус и Венус... - Каким подобием?-спросил Царевич не без любо- пытства. - Бахус - подобием тем, как персона еретика Мар- тына Лютера пишется - немец краснорожий, брюхо, что пивная бочка. Венус же сначала девкою гулящею при- кинулась, с коей, живучи в Амстердаме, свалялся я блуд- но: тело голое, белое, как кипень, уста червленые, очи похабные. А потом, как очнулся я в предбаннике, где и приключилась мне та пакость - обернулась лукавая ведь- ма отца-протопопа дворовою девкою Акулькою и, ругаючи, что мешаю-де ей в бане париться, нагло меня по лицу мокрым веником съездила и, выскочив во двор, в сугроб снега - дело было зимою - повалилась и тут же по вет- ру порошею развеялась. - Да это, может быть, Акулька и была!..- рас- смеялся царевич. Аврамов хотел что-то возразить, но вдруг замолчал. Опять послышались голоса, опять зарделась в темноте красная, точно кровавая, точка. Узкая тропа темного ла- биринта опять свела сына с отцом в месте, слишком узком, чтобы разойтись. У царевича и тут еще мелькнула было отчаянная мысль - спрятаться, проскользнуть или опять шмыгнуть зайцем в кусты. Но было поздно. Петр увидел его издали и крикнул: - Зоон! По-голландски зоон значит сын. Так называл он его только в редкие минуты милости. Царевич удивился тем более, что в последнее время отец перестал говорить с ним вовсе, не только по-голландски, но и по-русски. Он подошел к отцу, снял шляпу, низко поклонился и поцеловал сначала полу его кафтана,- на Петре был силь- но поношенный темно-зеленый Преображенский полковни- чий мундир с красными отворотами и медными пуго- вицами,- потом жесткую мозолистую руку. - Спасибо, Алеша!-сказал Петр, и от этого давно не слыханного "Алеша" сердце Алексея дрогнуло.- Спасибо за гостинец. В самую нужную пору пришелся. Мой-то ведь дуб, что плотами с Казани плавили, бурей на Ладоге разбило. Так, ежели б не твой подарок, с но- вым-то фрегатом и к осени бы, чай, не управились. Да и лес-от- самый добрый, крепкий что твое железо. Давно я этакого изрядного дуба не видывал! Царевич знал, что нельзя ничем угодить отцу так, как хорошим корабельным лесом. В своей наследственной вот- чине, в Порецкой волости Нижегородского края, давно уже тайно ото всех берег он и лелеял прекрасную рощу, на тот случай, когда ему особенно понадобится милость батюш- ки. Проведав, что в Адмиралтействе скоро будет нужда в дубе, срубил рощу, сплавил ее плотами на Неву, как раз вовремя, и подарил отцу. Это была одна из тех ма- леньких, робких, иногда неумелых, услуг, которые он ока- зывал ему прежде часто, теперь все реже и реже. Он, впрочем, не обманывал себя - знал, что и эта услуга, так же как все прежние, будет скоро забыта, что и эту слу- чайную, мгновенную ласку отец выместит на нем же впо- следствии еще большею суровостью. И все-таки лицо его вспыхнуло от стыдливой радости, сердце забилось от безумной надежды. Он пролепетал что-то бессвязное, чуть слышное, вроде того, что "всегда для батюшки рад стараться", и хотел еще раз поцеловать руку его. Но Петр обеими руками взял его за голову. На одно мгновение царевич увидел знакомое, страшное и ми- лое лицо, с полными, почти пухлыми щеками, со вздерну- тыми и распушенными усиками,-"как у кота Котабры- са", говорили шутники,- с прелестною улыбкою на изви- листых, почти женственно-нежных губах; увидел большие темные, ясные глаза, тоже такие страшные, такие милые, что когда-то они снились ему, как снятся влюбленному отроку глаза прекрасной женщины; почувствовал с дет- ства знакомый запах - смесь крепкого кнастера, водки, пота и еще какого-то другого не противного, но грубого солдатского казарменного запаха, которым пахло всегда в рабочей комнате -"конторке" отца; почувствовал тоже с детства знакомое, жесткое прикосновение не совсем глад- ко выбритого подбородка с маленькой ямочкой посереди- не, такою странною, почти забавною на этом грозном лице; ему казалось, а может быть, снилось только, что ребенком, когда отец брал его к себе на колени, он цело- вал эту смешную ямочку и говорил с восхищением: "со- всем, как у бабушки!" Петр, целуя сына в лоб, сказал на своем ломанном голландском языке: - Good beware Да хранит вас Бог! И это немного чопорное голландское "вы" вместо "ты" показалось Алексею обаятельно любезным. Все это увидел он, почувствовал, как в блеске зарницы. Зарница потухла - и все исчезло. Уж Петр уходил от него,- как всегда, подергивая судорожно плечом, заки- дывая голову, сильно, по-солдатски размахивал на ходу правою рукою, своим обыкновенным шагом, таким бы- стрым, что спутники, чтобы поспеть за ним, должны были почти бежать. Алексей пошел в другую сторону все по той же узкой тропе темного лабиринта. Аврамов не отставал от него. Он опять заговорил, теперь об архимандрите Александ- ро-Невской Лавры, царском духовнике Феодосии Янов- ском, которого Петр, назначив "администратором ду- ховных дел", поставил выше первого сановника церкви, престарелого наместника патриаршего престола, Стефана Яворского, и которого многие подозревали в "люторст- ве", в тайном замысле упразднить почитание икон, мощей, соблюдение постов, монашеский чин. патриаршество и прочие уставы православной церкви. Иные полагали, что Феодосии, или попросту Федоска, мечтает сделать- ся сам патриархом. - Сей Федоска, сущий афеист, к тому ж и дерзкий поганец,- говорил Аврамов,- вкрадшися в многоутруж- денную святую душу монарха и обольстя его, смело ра- зоряет предания и законы христианские, славолюбное и сластолюбное вводит эпикурское, паче же свинское, жи- тие. Он же, беснующийся ересиарх, с чудотворной иконы Богородицы Казанской венец ободрал: "ризничий, дай нож!" кричал и резал проволоку, и золотую цату рвал чеканной работы, и клал себе в карман при всех нагло. И с плачем все зрящие дивились такому похабству его. Он же, злой сосуд и самый пакостник, от Бога отверг- ся, рукописание бесам дал и Спасов образ и Животворя- щий Крест потоптать, шаленый козел, и поплевать хо- тел... Царевич не слушал Аврамова. Он думал о своей ра- дости и старался заглушить разумом эту неразумную, как теперь ему казалось, ребяческую радость.. Чего он ждет, На что надеется? Примирения с отцом? Возмож- но ли оно, да и хочет ли он сам примирения? Не произо- шло ли между ними то, чего нельзя забыть, нельзя про- стить? Он вспомнил, как только что прятался с подлой заячьей трусливостью; вспомнил Докукина, его обличи- тельную молитву против Петра и множество других, еще более страшных, неотразимых обличений. Не за себя од- ного он восстал на отца. И вот, однако, достаточно было нескольких ласковых слов, одной улыбки - и сердце его снова размягчилось, растаяло - и он уже готов упасть к ногам отца, все забыть, все простить, молить сам о про- щении, как будто он виноват; готов за одну еще такую ласку, за одну улыбку отдать ему снова душу свою. "Да неужели же,-подумал Алексей почти с ужасом,-не- ужели я его так люблю?" Аврамов все еще говорил, точно бессонный комар жуж- жал в ухо. Царевич вслушался в последние слова его: - Когда преподобный Митрофаний Воронежский уви- дел на кровле дворца царева Бахуса, Венус и прочих богов кумиры: "пока-де, сказал, государь не прикажет свергнуть идолов, народ соблазняющих, не могу войти в дом его". И царь почтил святителя, велел убрать идолов. Так прежде было. А ныне кто скажет правду царю? Не Федоска ли пренечестивый, иконы нарицающий идолами, идолов творящий иконами? Увы, увы нам! До того дошло, что в самый сей день, в сей час, ниспровергнув образ Бо- городицы, на место его воздвигает он бесоугодную и блудотворную икону Венус. И государь, твой батюшка... - Отвяжись ты от меня, дурак!- вдруг злобно крик- нул царевич.- Отвяжитесь вы все от меня! Чего хнычете, чего лезете ко мне? Ну вас совсем... Он выругался непристойно. - Какое мне дело до вас? Ничего я не знаю, да и знать не хочу! Ступайте к батюшке жаловаться: он вас рассу- дит!.. Они подходили к шкиперской площадке, у фонтана в Средней аллее. Здесь было много народу. На них уже смот- рели и прислушивались. Аврамов побледнел, как будто присел и съежился, глядя на него своим растерянным взглядом - взглядом перепуганного со сна ребенка, у которого вот-вот сделает- ся родимчик. Алексею стало жаль его. - Ну, небось, Петрович,- сказал он с доброю улыб- кою, которая похожа была на улыбку не отца, а деда, Тишайшего Алексея Михайловича,-небось, не выдам! Я знаю, ты любишь меня... и батюшку. Только вперед не болтай-ка лишнего... И с внезапною тенью, пробежавшей по лицу его, при- бавил тихо: - Коли ты и прав, что толку в том? Кому ныне прав- да нужна? Плетью обуха не перешибешь. Тебя... да и меня никто не послушает. Между деревьями блеснули первые огни иллюмина- ции: разноцветные фонарики, плошки, пирамиды сальных свечей в окнах и между точеными столбиками сквозной крытой галереи над Невою. Там уже, как значилось в реляции празднества, "убрано было зело церемониально, с превеликим довольством во всем". Галерея состояла из трех узких и длинных беседок. В главной, средней - под стеклянным куполом, нарочно устроенным французским архитектором Леблоном, готово было почетное место - мраморное подножие для Петер- бургской Венеры. "Венус купил,- писал Беклемишев Петру из Ита- лии.- В Риме ставят ее за-велико. Ничем не разнится от Флорентийской (Медической) славной, но еще лучше. У незнаемых людей попалась. Нашли, как рыли фунда- мент для нового дома. 2000 лет в земле пролежала. Дол- го стояла у папы в саду Ватиканском. Хоронюсь от охот- ников. Опасаюсь, о выпуске. Однако она - уже вашего величества". Петр через своего поверенного, Савву Рагузинского, и кардинала Оттобани вел переговоры с папою Климен- том XI, добиваясь разрешения вывезти купленную статую в Россию. Папа долго не соглашался. Царь готов был по- хитить Венеру. Наконец, после многих дипломатических обходов и происков, разрешение было получено. "Господин капитан,- писал Петр Ягужинскому,- лучшую статую Венус отправить из Ливорны сухим путем до Инзбрука, а оттоль Дунаем водою до Вены, с нарочным провожатым, и в Вене адресовать оную вам. А понеже сия статуя, как сам знаешь, и там славится, того для сде- лай в Вене каретный станок на пружинах, на котором бы лучше можно было ее отправить до Кракова, чтобы не по- вредить чем, а от Кракова можно отправить паки водою". По морям и рекам, через горы и равнины, города и аустыци, и, наконец, через русские бедные селенья, дре- муче леса и болота, всюду бережно хранимая волей царя, то качаясь на волнах, то на мягких пружинах, в своем темпом ящике, как в колыбели или в гробу, совершала богиня далекое странствие из Вечного Города в новорож- денный городок Петербург. Когда она благополучно прибыла, царь, как ни хоте- лось ему поскорее взглянуть на статую, которой он так дол- го ждал и о которой так много слышал,-- все же побе- дил свое нетерпение и решился не откупоривать ящика до первого торжественного явления Венус на празднике в Летнем саду. Шлюпки, верейки, ботики, эверсы и прочие "ново- манерные суда" подъезжали к деревянной лесенке, спускав- шейся прямо к воде, и причаливали к вбитым у берега сваям с железными кольцами. Приехавшие, выйдя из лОДОК, подымались по лесенке в среднюю галерею, где в огнях иллюминации уже густела, шумела и двигалась нарядная толпа: кавалеры - в цветных шелковых и бар- хатных кафтанах, треуголках, при шпагах, в чулках и баш- маках с пряжками, с высокими каблуками, в пышных пи- рамидальных, с неестественно роскошными буклями, Манерных, белокурых, реже пудреных париках; дамы - в широчайших круглых юбках на китовом усе-робро- нах, "на самый последний Версальский манер", с длин- ными "шелепами"- шлейфами, с румянами и мушками на лице, с кружевными фантажами, перьями и жемчуга- ми на волосах. Но в блестящей толпе попадались и простые, грубого солдатского сукна, военные мундиры, даже мат- росские и шкиперские куртки, и пахнущие дегтем, смаз- чивые сапоги, и кожаные треухи голландских корабельщиков. Толпа расступилась перед странным шествием: дю- ки царские гайдуки и гренадеры несли на плечах с трудом, сгибаясь под тяжестью, длинный узкий черный ящик, похожий на гроб. Судя по величине гроба, покойник был нечеловеческого роста. Ящик поставили на пол. Государь, один, без чужой помощи, принялся его отку- поривать. Плотничьи и столярные инструменты так и мелькали в привычных руках Петра. Он торопился и вы- дергивал гвозди с таким нетерпением, что оцарапал себе руку до крови. Все толпились, теснясь, приподымаясь на цыпочки, заглядывая с любопытством друг другу через плечи и головы. Тайный советник Петр Андреич Толстой, долго жив- ший в Италии, человек ученый, к тому же и сочинитель - он первый в России начал переводить "Метаморфозы" Овидия - рассказывал окружавшим его дамам и девицам о развалинах древнего храма Венеры. - Проездом будучи в Каштель ди Байя близ Неа- поля, видел и божницу во имя сей богини Венус. Город весь развалился, и место, где был тогда город, поросло лесом. Божница сделана из плинфов, архитектурою из- рядною, со столпами великими. На сводах множество напечатано поганских богов. Видел там и другие бож- ницы - Дианы, Меркурия, Бахуса, коим в местах тех проклятый мучитель Нерон приносил жертвы и за ту свою к ним любовь купно с ними есть в пекле... Петр Андреич открыл перламутровую табакерку - на крышке изображены были три овечки и пастушок, который развязывает пояс спящей пастушке - поднес табакерку хорошенькой княгине Черкасской, сам понюхал и прибавил с томным вздохом: - В ту свою бытность в Неаполе я, как сейчас помню, инаморат был в некую славную хорошеством читадинку Франческу. Более 2000 червонных мне стоила. Ажно и до сей поры из сердца моего тот амор выйти не может... Он так хорошо говорил по-итальянски, что пересыпал и русскую речь итальянскими словами: инаморат - вме- сто влюблен, читадинка - вместо гражданка. Толстому было семьдесят лет, но казалось не больше пятидесяти, так как он был крепок, бодр и свеж. Любез- ностью с дамами мог бы "заткнуть за пояс и молодых охотников до Венус", по выражению царя. Бархатная мягкость движений, тихий бархатный голос, бархатная нежная улыбка, бархатные, удивительно густые, черные, едва ли, впрочем, не крашеные брови: "бархатный весь, а жальце есть", говорили о нем. И сам Петр, не слишком осторожный со своими "птенцами", полагал, что "когда имеешь дело с Толстым, надо держать камень за пазухой", На совести этого "изящного и превосходительного госпо- дина" было не одно темное, злое и даже кровавое дело. Но он умел хоронить концы в воду. Последние гвозди погнулись, дерево затрещало, крыш- ка поднялась, и ящик открылся. Сначала увидели что-то серое, желтое, похожее на пыль истлевших в гробе костей. То были сосновые стружки, опилки, войлок, шерстяные очески, положенные для мягкости. Петр разгребал их, рылся обеими руками и, наконец, нащупав мраморное тело, воскликнул радостно: - Вот она, вот! Уже плавили олово для спайки железных скреп, кото- рые должны были соединить подножие с основанием ста- туи. Архитектор Леблон суетился, приготовляя что-то вроде подъемной машины с лесенками, веревками и бло- ками. Но сперва надо было на руках вынуть из ящика статую. Денщики помогали Петру. Когда один из них с не- скромною шуткою схватил было "голую девку" там, где не следовало, царь наградил его такой пощечиной, что сразу внушил всем уважение к богине. Хлопья шерсти, как серые глыбы земли, спадали с глад- кого мрамора. И опять, точно так же, как двести лет назад, во Флоренции, выходила из гроба воскресшая богиня. Веревки натягивались, блоки скрипели. Она подыма- лась, вставала все выше и выше. Петр, стоя на лесенке и укрепляя на подножии статую, охватил ее обеими рука- ми, точно обнял. - Венера в объятиях Марса!-не утерпел-таки уми- лившийся классик Леблон. - Так хороши они оба,-воскликнула молоденькая фрейлина кронпринцессы Шарлотты,- что я бы, на месте Царицы, приревновала! Петр был почти такого же нечеловеческого роста, как статуя. И человеческое лицо его оставалось благородным равно с божеским: человек был достоин богини. Еще в последний раз качнулась она, дрогнула - и стала вдруг неподвижно, прямо, утвердившись на подножии. То было изваяние Праксителя: Афродита Анадио- мена - Пенорожденная, и Урания - Небесная, древняя финикийская Астарта, вавилонская Милитта, Праматерь Пишущего, великая Кормилица - та, что наполнила небо Звездами, как семенами, и разлила, как молоко из груди своей. Млечный Путь. Она была и здесь все такая же, как на холмах Фло- ренции, где смотрел на нее ученик Леонардо да Винчи в суеверном ужасе; и как еще раньше, в глубине Каппадо- Kini, близ древнего замка Мацеллума, в опустевшем храме, где молился ей последний поклонник ее, бледный худень- кий мальчик в темных одеждах, будущий император Юлиан Отступник. Все такая же невинная и сладостраст- ная, нагая и не стыдящаяся наготы своей. С того самого днЯ, как вышла из тысячелетней могилы своей, там, во Флоренции, шла она все дальше и дальше, из века в век, из народа в народ, нигде не останавливаясь, пока, наконец, в победоносном шествии, не достигла последних пределов земли - Гиперборейской Скифии, за которой уже нет ничего, кроме ночи и хаоса. И утвердившись на подножии, впервые взглянула как будто удивленными и любопытными очами на эту чуждую, новую землю, на эти плоские мшистые топи, на этот странный город, по- добный селениям кочующих варваров, на это не денное, не ночное небо, на эти черные, сонные, страшные волны. подобные волнам подземного Стикса. Страна эта не похо- жа была на ее олимпийскую светлую родину, безнадеж- на, как страна забвения, как темный Аид. И все-таки богиня улыбнулась вечною улыбкою, как улыбнулось бы солнце, если бы проникло в темный Аид. Петр Андреич Толстой, по просьбе дам, прочел соб- ственного сочинения вирши "О Купиде", древний анак- реонов гимн Эросу: Некогда в розах Любовь, Спящую не усмотрев Пчелку, ею ужаленный В палец руки, зарыдал, И побежав, и взлетев К Венус красавице: Гину я, мати, сказал, Гину, умираю я? Змей меня малый кольнул С крыльями, коего пахари Пчелкой зовут. Венус же сыну в ответ: Если жало пчельное Столь тебе болезненно, Сколь же, чай, больнее тем, Коих ты, дитя, язвишь! Дамам, которые никаких русских стихов еще не знали, кроме церковных кантов и псальмов, показалась песенка очаровательной. Она и кстати пришлась, потому что в это самое мгно- вение Петр собственноручно зажег и пустил вместо пер- вой ракеты фейерверка, летучую машину в виде Купи- дона с горящим факелом. Скользя по невидимой прово- локе, Купидон полетел от галереи к парому на Неве, где стояли щиты "для огненной потехи по плану фитиль- ному", и факелом своим зажег первую аллегорию - жерт- венник из бриллиантовых огней с двумя пылающими руби- новыми сердцами. На одном из них изумрудным огнем выведено было латинское p, на другом - С: Petrus, Са- tharina. Сердца слились в одно, и появилась надпись: Из двух едино сочиняю. Это означало, что богиня Венус и Купидо благословляют брачный союз Петра с Екате- риною. Появилась другая фигура - прозрачная, светящаяся картина-транспарант с двумя изображениями: на одной стороне - бог Нептун смотрит на только что построен- ную среди моря крепость Кроншлот - с надписью: Videt stupescit. Видит и удивляется. На другой - Петербург, новый город среди болот и лесов - с надписью: Urbs uBbi silva fuit. Град, где был лес. Петр, большой любитель фейерверков, всегда сам управлявший всем, объяснял аллегории зрителям. С грохочущим свистом, снопами огненных колосьев, взвились под самое небо бесчисленные ракеты и в темной вышине рассыпались дождем медленно падавших, таявших, красных, голубых, зеленых, фиолетовых звезд. Нева отра- зила их и удвоила в своем черном зеркале. Завертелись огненные колеса, забили огненные фонтаны, зашипели, запрыгали швермеры; и водяные, и воздушные шары, лопаясь как бомбы, затрещали оглушительным треском. Открылись пламенные чертоги с горящими столбами, сводами, лестницами - и в ослепительной, как солнце, глубине вспыхнула последняя картина: ваятель, похо- жий на титана Прометея - перед недоконченною статуей, Которую высекает он резцом и молотом из мраморной глы- бы; вверху Всевидящее Око в лучах с надписью Deo iuvante.- С помощью Божией. Каменная глыба означала древнюю Русь; статуя, недоконченная, но уже похожая на богиню Венус - новую Россию; ваятель был Петр. Картина не совсем удалась: статуя слишком скоро догорела, свалилась к ногам ваятеля, разрушилась. Ка- залось, он ударял в пустоту. И молот рассыпался, рука поникла. Всевидящее Око померкло, как будто подозри- тельно прищурилось, зловеще подмигивая. На это, впрочем, никто не обратил внимания, так как все были заняты новым зрелищем. В клубах дыма, освет- ленных радугой бенгальских огней, появилось огромное Чудовище, не то конь, не то змей, с чешуйчатым хвостом, колючими плавниками и крыльями. Оно плыло по Неве от крепости к Летнему саду. Множество лодок, напол- ненных гребцами, тащили его на канате. В исполинской раковине на спине чудовища сидел Нептун с длинной бе- лой бородой и трезубцем; у ног его - сирены и тритоны, трубившие в трубы: "тритоны северного Нептунуса в трубы свои, по морям шествуя, царя Российского фаму разносят", Славу (лат. fama). объяснил один из зрителей, иеромонах флота Гавриил Бужинский. Чудовище влекло за собою шесть пар пустых, плотно закупоренных бочек с кардиналами Все- путейшего Собора, сидевшими верхом и крепко привя- занными, чтобы не упасть в воду, по одному на каждой бочке. Так они плыли гуськом, пара за парой, и звонко дудели в коровьи рога. Далее следовал целый плот из таких же бочек с огромным чаном пива, в котором плавал в деревянном ковше, как в лодке, князь-папа, архиерей бога Бахуса. Сам Бахус тут же сидел на плоском краю чана. Под звуки торжественной музыки вся эта водяная ма- шина медленно приблизилась к Летнему саду, причалила у средней галереи, и боги вошли в нее. Нептун оказался царским шутом, старым боярином Семеном Тургеневым; сирены, с длинными рыбьими хво- стами, которые волочились, как шлейфы, так что ног почти не видно было,- дворовыми девками; тритоны - коню- хами генерал-адмирала Апраксина; сатир или пан, сопро- вождавший Бахуса,- французским танцмейстером князя Меньшикова. Ловкий француз проделывал такие прыжки, что можно было подумать - ноги у него козлиные, как у настоящего фавна. Бахус в тигровой шкуре, в венке из стек- лянного винограда, с колбасой в одной руке и штофом в другой, был регент придворных певчих, Конон Карпов, необыкновенно жирный малый с красною рожею. Для большей естественности поили его нещадно три дня, так что, по выражению своих собутыльников, Конон налился как клюква и стал живой Ивашка Хмельницкий. Боги окружили статую Венеры. Бахус, благоговейно поддерживаемый под руки кардиналами и князем-папою, стал на колени перед статуей, поклонился ей до земли и воз- гласил громоподобным басом, достойным протодьякона: - Всечестнейшая мати Венус, смиренный холопка Ивашка-Бахус, от сожженной Семелы рожденный, изжа- тель виноградного веселья, на сынишку твоего Еремку челом бьет. Не вели ему, Еремке шальному, нас, людей твоих обижать, сердца уязвлять, души погублять. Ей, государыня, смилуйся, пожалуй! Кардиналы грянули хором: Аминь! Карпов затянул было с пьяных глаз Достойно есть яко воистину, но его остановили вовремя. Князь-папа, дряхлый государев дядька, боярин и столь- ник царя Алексея, Никита Моисеич Зотов, в шутовской мантии из алого бархата с горностаями, в трехвенечной жестяной тиаре, украшенной непристойным изображением голого Еремки-Эроса, поставил перед подножием Венус на треножник из кухонных вертелов круглый медный таз в котором варили обыкновенно жженку, налил в него водки и зажег. На длинных, гнувшихся от тяжести шестах цар- ские гренадеры принесли огромный ушат перцовки. Кроме лиц духовных, которые здесь так же присутствовали, как и на других подобных шутовских собраниях, все гости, не только кавалеры, но и дамы, даже девицы, должны были по очереди подходить к ушату, принимать от князя- папы большую деревянную ложку с перцовкою и, выпив почти все, несколько оставшихся капель вылить на жертвенник; потом кавалеры целовали Венус, смот- ря по возрасту, молодые в ручку, старые в ножку; а дамы, кланяясь ей, приседали чинно, с "церемониальным куп- лиентом. Все это, до последней мелочи заранее обду- манное и назначенное самим государем, исполнялось с точ- ностью, под угрозой "жестокого штрафа" и даже плетей. Старая царица Прасковья Федоровна, невестка Петра, вдо- ва брата его, царя Иоанна Алексеевича, тоже пила водку из ушата и кланялась Венере. Она вообще угождала Пет- ру, покоряясь всем новшествам: против ветра, мол, не по- йди". Но на этот раз у почтенной старушки в темном, вдовьем шушуне - Петр позволял ей одеваться по-старин- ному,- когда она приседала "на немецкий манир" перед бесстыжею голою девкою", заскребли-таки на сердце кошки. "В землю бы легла, только бы этого всего не ви- деть."- думала она. Царевич тоже с покорностью по- целовал ручку Венус. Михаиле Петрович Аврамов хотел спрятаться; но его отыскали, притащили насильно; в испуге он дрожал, бледнел, корчился, обливался потом чуть в обморок не упал, когда, прикладываясь к бесовой не, почувствовал на губах своих прикосновение холод- го мрамора, но исполнил обряд в точности, под строгим взором царя, которого боялся еще больше, чем белых грудей. Богиня, казалось, безгневно смотрела на эти кощунст- венные маски богов, на эти шалости варваров. Они служи- ли ей невольно и в самом кощунстве., Шутовской тренож- ник превратился в истинный жертвенник, где в подвиж- ном тонком, как жало змеи, голубоватом пламени го- рела душа Диониса, родного ей бога. И озаренная этим пламенем, богиня улыбалась мудрою улыбкою. Начался пир. На верхнем конце стола, под навесом из хмеля и брусничника с кочек родимых -болот, заме- нявшего классические мирты, сидел Бахус верхом на бочке, из которой князь-папа цедил вино в стаканы. Тол- стой, обратившись к Бахусу, прочел другие вирши, тоже собственного сочинения - перевод Анакреоновой пе- сенки: Бахус, Зевсово дитя, Мыслей гонитель Лией! Когда в голову мою Войдет, винодавец, он Заставит меня плясать: И нечто приятное Бываю, когда напьюсь; Бью в ладоши и пою, И тешусь Венерою, И непрестанно пляшу. Лией (Lyaeus - лат.- "отгоняющий заботы" -поэтическое наименование Бахуса. "приносящий уте- шение") - Из оных виршей должно признать,- заметил Петр,- что сей Анакреон изрядный был пьяница и про- хладного жития человек. После обычных заздравных чар за процветание рос- сийского флота, за государя и государыню, поднялся архимандрит Феодосии Яновский с торжественным видом и стаканом в руках. Несмотря на выражение польского гонора в лице - он был родом из мелкой польской шляхты,- несмотря на го- лубую орденскую ленту и алмазную панагию с государевой персоною на одной стороне, с Распятием на другой - на первой было больше алмазов, и они были крупнее, чем на второй,- несмотря на все это, Феодосии, по выражению Аврамова, собою был видом аки изумор, то есть, заморыш или недоносок. Маленький, худенький, востренький, в вы- сочайшем клобуке с длинными складками черного крепа, в широчайшей бейберовской рясе с развевающимися черны- ми воскрыльями, напоминал он огромную летучую мышь. Но когда шутил и, в особенности, когда кощунствовал, что постоянно с ним случалось "на подпитках", хитрень- кие глазки искрились таким язвительным умом, такою дерзкою веселостью, что жалобная мордочка летучей мыши или недоноска становилась почти привлекательной. - Не ласкательное слово сие,- обратился Феодосий к царю,- но суще из самого сердца говорю: через вашего царского величества дела мы из тьмы неведения на феатр славы, из небытия в бытие произведены и уже в общество политических народов присовокуплены. Ты во всем обно- вил, государь, или паче вновь родил своих подданных. Что была Россия прежде и что есть ныне? Посмотрим ли на здания? На место хижин грубых явились палаты свет- лые, на место хвороста сухого - вертограды цветущие. Посмотрим ли на градские крепости? Имеем такие вещи, каковых и фигур на хартиях прежде не видывали... Долго еще говорил он о книгах судейских, свободных учениях, искусствах, о флоте - "оруженосных сих ков- чегах"- об исправлении и обновлении церкви. - А ты,- воскликнул он в заключение, в риторском жаре взмахнув широкими рукавами рясы, как черными крыльями, и сделавшись еще более похожим на летучую мышь,- а ты. новый, новоцарствующий град Петров, не высокая ли слава еси фундатора твоего? IBо, где и по- мысла никому не было о жительстве человеческом, вскоре устроилося место, достойное престола царского. Urbs ubi & silva fuit. Град, идеже был лес. И кто расположение гра- да сего не похвалит? Не только всю Россию красотою пре- восходит место, но и в иных европейских странах подобное обрестись не может! На веселом месте создан есть! Вои- стину, ваше величество, сочинил ты из России самую метаморфозис или претворение! Алексей слушал и смотрел на Федоску внимательно. Когда тот говорил о "веселом расположении" Петербурга, глаза его встретились на одно мгновение, как будто не- чаянно, с глазами царевича, которому вдруг показалось, или только почудилось, что в глубине этих глаз промель- кнула какая-то насмешливая искорка. И вспомнилось ему, как часто при нем, конечно, в отсутствие батюшки, ругая это веселое место, Федоска называл его чертовым боло- том и чертовой сторонушкой. Впрочем, давно уже цареви- чу казалось, что Федоска смеется над батюшкой почти явно, в лицо ему, но так ловко и тонко, что этого никто не замечает, кроме него, Алексея, с которым каждый раз в подобных случаях менялся Федоска быстрым, лукавым, как будто сообщническим, взглядом. Петр, как всегда на церемониальные речи, ответил кратко: - зело желаю, чтобы весь народ прямо узнал, что Господь нам сделал. Не надлежит и впредь ослабевать, но трудиться о пользе, о прибытке общем, который Бог нам пред очами кладет. И, вступив опять в обычный разговор, изложил по- голландски,- чтобы иностранцы также могли понять,- мысль, которую слышал недавно от философа Лейбница и которая ему очень понравилась -"о коловращении наук": науки и художества родились на Востоке и в Греции; оттуда перешли в Италию, потом во Францию, Германию и, наконец, через Польшу в Россию. Теперь пришла и наша череда. Через нас вернутся они вновь в Грецию и на Во- сток, в первоначальную родину, совершив в своем тече- нии полный круг. - Сия Венус,- заключил Петр уже по-русски, особою, свойственной ему, простодушною витиеватостью, указывая на статую,- сия Венус пришла к нам оттоле, из Греции. Уже Марсовым плугом все у нас испахано и насеяно. И ныне ожидаем доброго рождения, в чем. Гос- поди. помози! Да не укоснеет сей плод наш. яко фини- ков, которого насаждающие не получают видеть. Ныне же и Венус, богиня всякого любезного приятства, согла- сия, домашнего и политического мира, да сочетается с Марсом на славу имени РОССИЙСКОгО. - Виват! Виват! Виват Петр Великий, Отец оте- чества, Император Всероссийский!- закричали все, подымая стаканы с венгерским. Императорский титул, еще не объявленный ни в Евро- пе, ни даже в России,- здесь, в кругу птенцов Петровых, уже был принят. В левом дамском крыле галереи раздвинули столы и начали танцы. Военные трубы, гобои, литавры семенов- цев и преображенцев, доносясь из-за деревьев Летнего сада, смягченные далью, а, может быть, и очарованием богини - здесь, у ее подножия, звучали, как нежные флейты и виольдамуры в царстве Купидо, где пасутся овечки на мягких лугах, и пастушки развязывают пояс пастушкам. Петр Андреич Толстой, который шел в ме- нуэте с княгинею Черкасскою, напевал ей на ухо своим бархатным голосом под звуки музыки. Покинь, Купидо, стрелы: Уже мы все не целы. Но сладко уязвленны Любовною стрелою Твоею золотою, Любви все покоренны. И жеманно приседая перед кавалерами, как того требо- вал чин менуэта, хорошенькая княгиня отвечала томной улыб- кой пастушки Хлои семидесятилетнему юноше Дафнису. А в темных аллеях, беседках, во всех укромных угол- ках Летнего сада, слышались шепоты, шорохи, шелесты, поцелуи и вздохи любви. Богиня Венус уже царила в Ги- перборейской Скифии. Как настоящие скифы и варвары, рассуждали о любов- ных проказах своих кумушек, фрейлин, придворных мам- зелей или даже попросту "девок", государевы денщики и камер-пажи в дубовой рощице у Летнего дворца, сидя вда- ли от всех, особою кучкою, так что их никто не слышал. В присутствии женщин они были скромны и застенчи- вы; но между собою говорили о "бабах" и "девках" со звериным бесстыдством. - Девка-то Гаментова с Хозяином ночь переспала,- равнодушно объявил один. Гаментова была Марья Вилимовна Гамильтон, фрей- лина государыни. - Хозяин - галант, не может без метресок жить,- Заметил другой. - Ей не с первым,- возразил камер-паж, мальчонка лет пятнадцати, с важностью сплевывая и снова затяги- вааясь трубкою, от которой его тошнило.- Еще до Хо- зяина-то с Васюхой Машка брюхо сделала. - И куда только они ребят девают?- удивился первый. - А муж не знает, где жена гуляет!- ухмыльнулся мальчонка.- Я, братцы, давеча сам из-за кустов видел, как Вилька Монсов с хозяйкой амурился... Вилим Монс был камер-юнкер государыни - "немец подлой породы", но очень ловкий и красивый. И подсев ближе друг к другу, шепотом на ухо приня- лись они сообщать еще более любопытные слухи о том, что недавно, тут же в царском огороде, при чистке засо- ренных труб одного из фонтанов, найдено мертвое тело младенца, обернутое в дворцовую салфетку. В Летнем саду был неизбежный по плану для всех французских садов так называемый грот: небольшое че- тырехугольное здание на берегу речки Фонтанной, снару- жи довольно нелепое, напоминавшее голландскую кирку, внутри действительно похожее на подводную пещеру, убранное большими раковинами, перламутром, коралла- ми, ноздреватыми камнями, со множеством фонтанов и водяных струек, бивших в мраморные чаши, с тем чрез- мерным для петербургской сырости обилием Воды, кото- рoe любил Петр. Здесь почтенные старички, сенаторы и сановники бе- седовали тоже о любви и о женщинах. - В старину-то было доброе супружество посхи- менье, а ныне прелюбодеяние за некую галантерию почи- тается, и сие от самых мужей, которые спокойным серд- цем зрят, как жены их с прочими любятся, да еще глуп- цами называют нас, честь поставляющих в месте столь слабом. Дали бабам волю - погодите, ужо всем нам сядут на шею!- ворчал самый древний из старичков. Старичок помоложе заметил, что "приятно молодым и незаматерелым в древних обычаях людям вольное об- хождение с женским полом"; что "ныне страсть любовная, почти в грубых нравах незнаемая, начала чувствитель- ными сердцами овладевать"; что "брак пожинает в один день все цветы, кои амур производил многие лета", и что "ревнование есть лихоманка амура". - Всегда были красные жены блудливы,- решил старичок из средних.- А у нынешних верченых бабенок в ребрах бесы дома, конечно, построили. Такая уж у них политика, что и слышать не хотят ни о чем кроме амуров. На них глядя, и маленькие девочки думают, как поаму- риться, да не смыслят, бедные: того ради младенческие мины употребляют. О, коль желание быть приятной дей- ствует над чувствами жен! В грот вошла государыня Екатерина Алексеевна, в соп- ровождении камер-юнкера Монса и фрейлины Гамильтон, гордой шотландки с лицом Дианы. Старичок помоложе, видя, что государыня прислуши- вается к беседе, любезно принял дам под свою защиту. - Самая истина доказывает нам почтительное свой- ство рода женского тем, что Бог в заключение всего, в последний день сотворил жену Адамову, точно без того и свету быть несовершенным. Уверяют, что в едином составе тела женского все то собрано, что лучшего и прелестного целый свет в себе имеет. Прибавляя к толиким авантажам красоту разума, можно ли нам их добротам не дивиться, и чем может кавалер извиниться, если должное почтение им не будет оказывать? А ежели и суть со стороны их некоторые нежные слабости, то надлежит помнить, что и нежна есть материя, от которой они взяты... Старый старичок только головой покачивал. По лицу его видно было, что он по-прежнему думает: "рак не рыба, а баба не человек; баба да бес - один в них вес". В просвете между разорванных туч, на бездонно-яс- ном и грустном, золотисто-зеленом небе тонкий серебряный серп новорожденного месяца блеснул и кинул нежный луч в глубину пустынной аллеи, где у фонтана, в полу- круге высоких шпалер из подстриженной зелени, под мра- морной Помоной, на дерновой скамье сидела одиноко девушка лет семнадцати, в роброне на фижмах из розовой тафтицы с желтенькими китайскими цветочками, с пере- тянутой в рюмочку талией, с модною прическою Расцве- тающая Приятность, но с таким русским, простым лицом, что видно было - она еще недавно приехала из деревен- ского затишья, где росла среди мамушек и нянюшек под соломенною кровлею старинной усадьбы. Робко оглядываясь, расстегнула она две-три пуговки платья и проворно вынула спрятанную на груди, сверну- тую в трубочку, теплую от прикосновения тела, бумажку. То была любовная цидулка от девятнадцатилетнего двою- родного братца, которого по указу царскому забрали из того же деревенского затишья прямо в Петербург, в нави- гацкую школу при Адмиралтействе, и на днях отправи- ли на военном фрегате, вместе с другими гардемаринами, не то в Кадикс, не то в Лиссабон - как он сам выра- жался,-к черту на кулички. При свете белой ночи и месяца девушка прочла ци- дулку, нацарапанную по линейкам, крупными и круглы- ми детскими буквами: - "Сокровище мое сердешное и ангел Настенька! Я желал бы знать, почему не прислала ты мне послед- него поцелуя. Купидон, вор проклятый, пробил стрелою сердце. Тоска великая - сердце кровавое рудою запекло- ся". Здесь между строк нарисовано было кровью вместо чернил сердце, пронзенное двумя стрелами; красные точки обозначали капли крови. Далее следовали, должно быть, откуда-нибудь спи- санные вирши: Вспомни, радость прелюбезна, как мы веселились. И приятных разговоров с тобой насладились. Уже ныне сколько время не зрю мою радость: Прилети, моя голубка, сердечная сладость! Если вас сподоблюсь видеть, закричу: ах, светик мой! Ты ли, радость, предо мной?.. Прочитав цидулку, Настенька снова так же тщатель- но свернула ее в трубочку, спрятала под платье на груди, опустила голову и закрыла лицо платочком, надушенным Вздохами Амура. Когда же отняла его и взглянула на небо, то похожая на чудовище с разинутой пастью, черная туча почти съела тонкий месяц. Последний луч его блеснул в слезинке, по- висшей на реснице девушки. Она смотрела, как месяц ис- чезал, и напевала чуть слышно единственную знакомую, Бог весть откуда долетевшую к ней, любовную песенку: Хоть пойду в сады и винограды, Не имею в сердце никакой отрады. О, коль тягостно голубою без перья летати, Столь мне без друга мила тошно пребывати. И теперь я, младенька, в слезах унываю, Что я друга сердечна давно не видаю. Вокруг нее и на ней все было чужое, искусственное - "на Версальский манир"- и фонтан, и Помона, и шпа- леры, и фижмы, и роброн из розовой тафтицы с желтень- кими китайскими цветочками, и прическа Расцветающая Приятность, и духи Вздохи Амура. Только сама она, со своим тихим горем и тихою песней, была простая, русская, точно такая же, как под соломенную кровлею дедовской усадьбы. А рядом, в темных аллеях и беседках, во всех укромных уголках Летнего сада, по-прежнему слышались шепоты, поцелуи и вздохи любви. И звуки менуэта доносились, как пастушеские флейты и виольдамуры из царства Ве- нус, томным напевом: Покинь, Купидо, стрелы: Уже мы все не целы, Но сладко уязвленны Любовною стрелою Твоею золотою, Любви все покоренны. В галерее, за царским столом, продолжалась беседа. Петр говорил с монахами о происхождении эллинского многобожия, недоумевая, как древние греки, "довольное имея понятие об уставах натуры и о принципиях мате- матических, идолов своих бездушных богами называть и верить в них могли". Михаиле Петрович Аврамов не вытерпел, сел на своего конька и пустился доказывать, что боги существуют, и что мнимые боги суть подлинные бесы. - Ты говоришь о них так,- удивился Петр,- как будто сам их видел. - Не я, а другие, точно, их видели, ваше величество, собственными глазами видели!- воскликнул Аврамов. Он вынул из кармана толстый кожаный бумажник, по- рылся в нем, достал две пожелтелые вырезки из голланд- ских курантов и стал читать, переводя на русский язык: "Из Гишпании уведомляют: некоторый иностранный человек привез с собою в Барцелону-град Сатира, мужи- ка в шерсти, как в еловой коре, с козьими рогами и копы- тами. Ест хлеб и молоко и ничего не говорит, а только блеет по-козлиному. Которая уродливая фигура привлекает мно- го зрителей". Во второй реляции было сказано: "В Ютландии рыбаки поймали Сирену, или морскую женщину. Оное морское чудовище походит сверху на чело- века, а снизу на рыбу; цвет на теле желто-бледный; гла- за затворены; на голове волосы черные, а руки заросли между пальцами кожею так, как гусиные лапы. Рыбаки вытащиили сеть на берег с великим трудом, причем всю изорвали. И сделали тутошние жители чрезвычайную бочку и налили соленою водою, и морскую женщину туда по- садили: таким образом надеются беречь от согнития. Сие в ведомость внесено потому, что, хотя о чудах морских многие фабулы бывали, а сие за истину уверить можно, что оное морское чудовище, так удивительное, поймано. Из Роттер-дама, 27 апреля 1714 года". Печатаному верили, а в особенности иностранным ведомостям, ибо, если и за морем врут, то где ж правду искать? Многие из присутствующих верили в русалок, водяных, леших, домовых, кикимор, оборотней и не только верили, но и видели их, тоже собственными глазами. А еже- ли есть лешие, то почему бы не быть и сатирам? Ежели есть русалки, почему бы не быть морским женщинам с рыбьими хвостами? Но тогда, ведь, и прочие и даже эта самая Венус, может быть, действительно существуют? Все умолкли, притихли - и в этой тишине пронеслось что-то жуткое - как будто все вдруг смутно почувство- вали, что делают то, чего не должно делать. Все ниже, все чернее опускалось небо, покрытое туча- ми. Все ярче вспыхивали голубые зарницы, или безгром- ные молнии. И казалось, что в этих " пышках на темном небе отражаются точно такие же вспышки голубоватого пламени на жертвеннике, все еще горевшем перед под- ножием статуи; или - что в самом этом темном небе, как в опрокинутой чаше исполинского жертвенника, скрыто за тучами, как за черными углями, голубое пламя и, порой вырываясь оттуда, вспыхивает молниями. И пламя небес, И пламя жертвенника, отвечая друг другу, как будто вели разговор о грозной, неведомой людям, но уже на земле и на небе совершающейся тайне. Царевич, сидевший недалеко от статуи, в первый раз взглянул на нее пристально, после чтения курантных выдержек. И белое голое тело богини показалось ему та- ким знакомым, как будто он уже где-то видел его и даже больше, чем видел: как будто этот девственный изгиб спи- ны и эти ямочки у плеч снились ему в самых грешных страстных, тайных снах, которых он перед самим собой стыдился. Вдруг вспомнил, что точно такой же изгиб спи- ны, точно такие же ямочки плеч он видел на теле своей любовницы, дворовой девки Евфросиньи. Голова у него кружилась, должно быть, от вина, от жары, от духоты - и от всего этого чудовищного праздника, похожего на бред. Он еще раз взглянул на статую, и это белое голое тело в двойном освещении - от красных дымных плошек иллюминации и от голубого пламени на треножнике - показалось ему таким живым, страшным и соблазнитель- ным, что он потупил глаза. Неужели и ему, как Авра- мову, богиня Венус когда-нибудь явится ужасающим и отвратительным оборотнем, дворовою девкою Афрось- кою? Он сотворил мысленно крестное знамение. - Не диво, что эллины, закона христианского не знавшие, поклонялись идолам бездушным,- возобновил Федоска прерванную чтением беседу,- а диво то, что мы, христиане, истинного иконопочитания не разумея, покло- няемся иконам суще как идолам! Начался один из тех разговоров, которые так любил Петр - о всяких ложных чудесах и знамениях, о плутовст- ве монахов, кликуш, бесноватых, юродивых, о "бабьих баснях и мужичьих забобонах длинных бород", то есть, о суевериях русских попов. Еще раз должен был прослу- шать Алексей все эти давно известные и опостылевшие рассказы: о привезенной монахами из Иерусалима в дар Екатерине Алексеевне нетленной, будто бы, и на огне не го- ревшей срачице. Пресвятой Богородицы, которая по иссле- довании оказалась сотканной из волокон' особой несгора- емой ткани - аммианта; о натуральных мощах Лифлянд- ской девицы фон-Грот: кожа этих мощей "была подобна выделанной, натянутой свиной, и будучи пальцем вдавлена, расправлялась весьма упруго"; о других-поддельных, из слоновой кости, мощах, которые Петр Ьелел отправить в новоучрежденную петербургскую Кунсткамеру, как памятник "суперстиции, ныне уже духовных тщанием истребляемой". - Да много в церкви российской о чудесах наплутано- как будто сокрушенно, на Самом деле зло- радно заметил Федора и упомянул о последнем лож- ном чуде: в одной бедной церкви на Петербургской стороне объявилась икона Божией Матери, которая исто- чала слезы,-Предрекая, будто бы, великие бедствия и даже конечное разорение новому городу. Петр, услышав об ЭТом от Федоски, немедленно поехал в ту церковь, осмо- трел икону и обнаружил обман. Это случилось недавно: в Кунсткамеру не успели еще отправить икону, и она пока хранилась у государя в Летнем дворце, небольшом гол- ландском домике, тут же в саду, в двух шагах от га- лереи, на углу Невы и Фонтанной. - Царь, желая показать ее собеседникам, велел одному из денщиков принести икону. Когда посланный вернулся, Петр встал из-за стола, вышел на небольшую площадку перед статуей Венус, где было просторнее, прислонился спиной к мраморному под- ножию и, держа в руках образ, начал подробно и тща- тельно объяснять "плутовскую механику". Все окружили его, точно так же теснясь, приподымаясь на цыпочки, с любопытством заглядывая Друг другу через плечи и головы как давеча, когда откупоривали ящик со статуей. Федоска держал свечу. Икона была древняя. Лик темный, почти черный; толь- Ko большие, скорбные, будто немного припухшие от слез глаза, смотрели как живые. Царевич с детства любил и чтил этот образ - Божией Матери Всех Скорбящих Радости. Петр снял серебряную, усыпанную драгоценными каменьями ризу, которая едва держалась, потому что была уже оторвана при первом осмотре. Потом отвинтил новые медные винтики, которыми прикреплялась к исподней сто- роне иконы тоже новая липовая дощечка; посередине вставлена была в нее другая, меньшая; она свободно хо- дила на пружинке, уступая и вдавливаясь под самым лег- ким нажимом руки. Сняв обе дощечки, он показал две лунки или ямочки, выдолбленные в дереве против глаз Богома- тери. Грецкие губочки, напитанные водою, клались в эти лунки, и вода просачивалась сквозь едва заметные про- сверленные в глазах дырочки, образуя капли, похожие на слезы. Для большей ясности Петр тут же сделал опыт: он помочил водою губочки, вложил их в лунки, надавил до- щечку - и слезы потекли. - Вот источник чудотворных слез,- сказал Петр.- Нехитрая механика! Лицо его было спокойно, как будто объяснил он любо- пытную "игру натуры", или другую диковинку в Кунст- камере. - Да, много наплутано!..- повторил Федоска с ти- хою усмешкою. Все молчали. Кто-то глухо простонал, должно быть пьяный, во сне; кто-то хихикнул так странно и неожидан- но, что на него оглянулись почти с испугом. Алексей давно порывался уйти. Но оцепенение нашло на него, как в бреду, когда человек порывается бежать, и ноги не двигаются, хочет крикнуть, и голоса нет. В этом оцепенении стоял он и смотрел, как Федоска держит све- чу, как по дереву иконы проворно копошатся, шевелятся ловкие руки Петра, как слезы текут по скорбному Лику, а над всем белеет голое страшное и соблазнительное тело Венус. Он смотрел - и тоска, подобная смертельной тош- ноте, подступала к сердцу его, сжимала горло. И ему ка- залось, что это никогда не кончится, что это все было, есть и будет в вечности. Вдруг ослепляющая молния сверкнула, как будто раз- верзлась над головой их огненная бездна. И сквозь стек- лянный купол облил мраморную статую нестерпимый, белый, белее солнца, пламенеющий свет. Почти в то же мгновение раздался короткий, но такой оглушительный треск, как будто свод неба распался и рушился. Наступила тьма, после блеска молнии непроницаемо- черная, как тьма подземелья. И тотчас в этой черноте завыла, засвистела, загрохотала буря, с вихрем, подоб- ным урагану, с хлещущим дождем и градом. В галерее все смешалось. Слышались пронзительные визги женщин. Одна из них в припадке кликала и пла- кала, точно смеялась. Обезумевшие люди бежали, сами не зная куда, сталкивались, падали, давили друг друга. Кто- то вопил отчаянным воплем: "Никола Чудотворец!.. Пре- святая Матерь Богородица!.. Помилуй!.." Петр, выронив икону из рук, бросился отыскивать царицу. Пламя опрокинутого треножника, потухая, вспыхнуло в последний раз огромным, раздвоенным, как жало змеи, голубым языком и озарило лицо богини. Среди бури, мрака и ужаса оно одно было спокойно. Кто-то наступил на икону. Алексей, наклонившийся, чтобы поднять ее, услышал, как дерево хрустнуло. Икона раскололась пополам. КНИГА ВТОРАЯ АНТИХРИСТ Древян гроб сосновен Ради меня строен. Буду в нем лежати, Трубна гласа ждати. То была песня раскольников - гробополагателей. "Через семь тысяч лет от создания мира, говорили они, второе пришествие Христово будет, а ежели не будет, то мы и самое Евангелие сожжем, прочим же книгам и верить нечего". И покидали домы, земли, скот, имущество, каж- дую ночь уходили в поля и леса, одевались в чистые белые рубахи-саваны, ложились в долбленные из цельного дерева гробы и, сами себя отпевая, с минуты на минуту ожидая трубного гласа -"встречали Христа". Против мыса, образуемого Новою и Малою Невкою, в самом широком месте реки, у Гагаринских пеньковых буянов, среди других плотов, барок, стругов и карбусов, стояли дубовые плоты царевича Алексея, сплавленные из Нижегородского края в Петербург для Адмиралтей- ской верфи. В ночь праздника Венеры в Летнем саду, сидел на одном из этих плотов у руля старый лодочник- бурлак, в драном овчинном тулупе, несмотря на жаркую пору, и в лаптях. Звали его Иванушкой-дурачком, счи- тали блаженным или помешанным. Уже тридцать лет, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, каждую ночь до "петелева глашения"- крика петуха, он бодрствовал, встречая Христа, и пел все одну и ту же песню гробопо- лагателей. Сидя над самою водою на скользких бревнах, согнувшись, подняв колени, охватив их руками, смотрел он с ожиданием на зиявшие меж черных разорванных туч просветы золотисто-зеленого неба. Неподвижный взор его из-под спутанных седых волос, неподвижное лицо полны были ужасом и надеждою. Медленно пока- чиваясь из стороны в сторону, он пел протяжным, зау- нывным голосом: Древян гроб сосновен Ради меня строен. Буду в нем лежати, Трубна гласа ждати. Ангелы вострубят, Из гробов возбудят, Пойду к Богу на суд. К Богу две дороги, Широки и долги. Одна-то дорога - Во царство небесно, Другая дорога - Во тьму кромешну. - Иванушка, ступай ужинать!- крикнули ему с дру- гого конца плота, где горел костер на сложенных камнях, подобии очага, с подвешенным на трех палках чугунным котелком, в котором варилась уха. Иванушка не слышал и продолжал петь. У огня сидели кругом, беседуя, кроме бурлаков и лодоч- ников, раскольничий старец Корнилий, проповедник са- мосожжения, шедший с Поморья в леса Керженские за Волгой; ученик его, беглый московский школяр Тихон Запольский; беглый астраханский пушкарь Алексей Семи- саженный; беглый матрос адмиралтейского ведомства, конопатчик Иван Иванов сын Будлов; подьячий Ларион Докукин; старица Виталия из толка бегунов, которая, по собственному выражению, житие птичье имела, вечно странствовала - оттого, будто бы, и прозывалась Вита- лией, что "привитала" всюду, нигде не останавливаясь; ее неразлучная спутница Киликея Босая, кликуша, у кото- рой было "дьявольское наваждение в утробе", и другие, всякого чина и звания, "утаенные люди", бежавшие от несносных податей, солдатской рекрутчины, шпицрутенов, каторги, рванья ноздрей, брадобритья, двуперстного сло- жения и прочего "страха антихристова". - Тоска на меня напала великая!- говорила Вита- лия, старушка еще бодрая и бойкая, вся сморщенная, но румяная, как осеннее яблочко, в темном платке в роспуск.- А о чем тоска - и сама не знаю. Дни такие сумрачные, и солнце будто не по-прежнему светит. - Последнее время, плачевное: антихристов страх возвеял на мир, оттого и тоска,- объяснил Корнилий, худенький старичок с обыкновенным мужичьим лицом, рябой и как будто подслеповатый, а в самом деле - с прон- зительно-острыми, точно сверлящими, глазками; на нем был раскольничий каптырь вроде монашеского куколя, черный порыжелый подрясник, кожаный пояс с ремен- ною лестовкою; при каждом движении тихо звякали ве- риги, въевшиеся в тело - трехпудовая цепь из чугунных крестов. - Я и то смекаю, отче Корнилий,- продолжала стран- ница,- никак-де ныне остаточные веки. Немного свету жить, говорят: в пол-пол-осьмой тысяче конец будет? - Нет,- возразил старец с уверенностью,- и того не достанет... - Господи помилуй!- тяжело вздохнул кто-то.- Бог знает, а мы только знаем, что Господи помилуй! И все умолкли. Тучи закрыли просвет, небо и Нева потемнели. Ярче стали вспыхивать зарницы, и каждый раз в их бледно-голубом сиянии бледно-золотая, тонкая игла Петропавловской крепости сверкала, отражаясь в Неве. Чернели каменные бастионы и плоские, точно вдав- ленные, берега с тоже плоскими, мазанковыми зданиями товарных складов, пеньковых амбаров и гарнизонных цейхгаузов. Вдали, на другом берегу, сквозь деревья Лет- него сада, мелькали огоньки иллюминации. С острова Кей- вусари. Березового, веяло последним дыханием поздней весны, запахом ели, берез и осин. Маленькая кучка лю- дей на плоском, едва черневшем плоту, озаренная крас- ным пламенем, между черными грозовыми тучами и чер- ною гладью реки, казалась одинокою и потерянною, вися- щею в воздухе между двумя небесами, двумя безднами. Когда все умолкли, сделалось так тихо, что слышно было сонное журчание струй под бревнами и с другого конца явственно по воде доносившаяся, все одна и та же, унылая песня Иванушки: Древян гроб сосновен Ради меня строен. Буду в нем лежати, Трубна гласа ждати. - А что, соколики,- начала Киликея-кликуша, еще молодая женщина с нежно прозрачным, точно восковым, лицом и с отмороженными - она ходила всегда босая, даже в самую лютую стужу - черными, страшными ногами, похожими на корни старого дерева,- а что, правда ли, слы- хала я давеча, здесь же, в Питербурхе, на Обжорном рынке: государя-де ныне на Руси нет, а который и есть государь - и тот не прямой, природы не русской и не цар- ской крови, а либо немец, немцев сын, либо швед обмен- ный? - Не швед, не немец, а жид проклятый из колена Данова,-объявил старец Корнилий. - О, Господи, Господи!- опять тяжело вздохнул кто-то,- видишь, роды-де- их царские пошли неистовые. Заспорили, кто Петр - немец, швед или жид? - А черт: его знает, кто он такой! Ведьма ли его в сту- пе высидела, от банной ли мокроты завелся, а только знатно, что оборотень,- решил беглый матрос Будлов, парень лет тридцати, с трезвым и деловитым выражением умного лица, должно быть, когда-то красивого, но обезображен- ного черным каторжным клеймом на лбу и рваными нозд- рями. - Я, батюшки, знаю, все про государя доподлинно знаю,- подхватила Виталия.- Слыхала я о том на Кер- женце от старицы бродящей нищей, да крылошанки Воз- несенского монастыря в Москве о том же сказывали точ- но: как-де был наш царь благочестивый Петр Алексеевич за морем в немцах и ходил по немецким землям, и был в Стекольном, а в немецкой земле стекольное царство держит девица, и та девица, над государем ругаючись, ставила его на горячую сковороду, а потом в бочку с гвоз- дями заковала, да в море пустила. - Нет, не в бочку,- поправил кто-то,- а в столп закладен. - Ну, в столп ли, в бочку ли, только пропал без ве- сти - ни слуху, ни духу. А на место его явился оттуда же, из-за моря, некий жидовин проклятый из колена Данова, от нечистой девицы рожденный. И в те поры никто его не познал. А как скоро на Москву наехал,- и все стал творить по-жидовски: у патриарха благословения не при- нял; к мощам московских чудотворцев не пошел, потому- де знал - сила Господня не допустит его, окаянного, до места свята; и гробам прежних благочестивых царей не поклонился, для того что они ему чужи и весьма нена- вистны. Никого из царского рода, ни царицы, ни царе- вича, ни царевен не видал, боясь, что они обличат его, скажут ему, окаянному: "ты не наш, ты не царь, а жид проклятый". Народу в день новолетия не показался, чая себе обличения, как и Гришке Расстриге обличение народ- ное было, и во всем по-расстригиному поступает: святых постов не содержит, в церковь не ходит, в бане каждую субботу не моется, живет блудно с погаными немцами заедино, и ныне на Московском государстве немец стал велик человек: самый ледащий немец теперь выше бояри- на и самого патриарха. Да он же, проклятый жидовин, с блудницами немками всенародно пляшет; пьет вино не во славу Божию, а некако нелепо и безобразно, как пропойцы кабацкие, валяясь и глумясь в пьянстве: своих же пьяниц одного святейшим патриархом, иных же мит- рополитами и архиереями называет, а себя самого прото- диаконом, всякую срамоту со священными глаголами сме- шивая,велегласно вопия на потеху своим немецким людям, паче же на поругание всей святыни христианской. - И се, прореченная Даниилом пророком, стала мер- зость запустения на месте святе!- докончил старец Кор- нилий. Послышались разные голоса в толпе: - И царица-де Авдотья Федоровна, в Суздале за- точенная, сказывает: крепитесь, мол, держите веру хри- стианскую - это-де не мой царь, иной вышел. - Он и царевича приводит в свое состояние, да тот его не слушает. И царь-де его за то извести хочет, чтоб ему не царствовать. - О, Господи, Господи! Видишь, какую планиду Бог наслал, что отец на сына, а сын на отца. - Какой он ему отец! Сам царевич говорит, что сей не батюшка мне и не царь. - Государь немцев любит, а царевич немцев не лю- бит: дай мне, говорит, сроку, я-де их подберу. Прихо- дил к нему немчин, сказывал неведомо какие слова, и царевич на нем платье сжег и его опалил. Немчин жало- вался государю, и тот сказал: для чего вы к нему ходи- те? Покамест я жив, покамест и вы. - Это так! Все в народе говорят: как-де будет на цар- ствe наш государь царевич Алексей Петрович, тогда-де государь наш Петр Алексеевич убирайся и прочие с ним! - Истинно, истинно так!-подтьерждали радостные голоса.- Он, царевич, душой о старине горит. Человек богоискательный! - Надежда российская!.. - Много басен бабьих нынче ходит в народе: всему верить нельзя,-заговорил Иван Будлов, и все неволь- но прислушались к его спокойной деловитой речи.- А я опять скажу: швед ли, немец ли, жид,- черт его знает, кто он таков, а только и впрямь, как его Бог на цар- ство послал, так мы и светлых дней не видали, тягота на мир, отдыху нет. Хоть бы нашего брата служивого взять: пятнадцать лет, как со шведом воюем, нигде худо не сде- лали и кровь свою, не жалеючи, проливали, а и поныне себе не видим покою; через меру лето и осень ходим по морю, на камнях зимуем, с голоду и холоду помираем. А государство свое все разорил, что в иных местах не сыщешь и овцы у мужика. Говорят: умная голова, умная голова! Коли б умная голова,- мог бы такую человеческую нужду рассудить. Где мы мудрость его видим? Выдал штуку в гражданских правах, учинил Сенат. Что прибыли? Только жалованья берут много. А спросил бы у чело- битчиков, решили ль хоть одному безволокитно, прямо. Да что говорить!.. Всему народу чинится наглость. Так при- водит, чтобы из наших душ не было ни малого христиан- ства, последние животы выматывает. Как Бог терпит за та- кое немилосердие? Ну, да это дело даром не пройдет, быть обороту: в долге ль, в коротко ль, отольется кровь на главы их! Вдруг одна из слушательниц, доселе безмолвная, баба Алена Ефимова, с очень простым, добрым лицом, засту- пилась за царя. - Мы как и сказать не знаем,- проговорила она тихо, точно про себя,- а только молим: обрати Господи царя в нашу христианскую веру! Но раздались негодующие голоса; - Какой он царь? Царишка! Измотался весь. Ходит без памяти. - Ожидовел, и жить без того не может, чтобы крови не пить. В который день крови изопьет, в тот день и весел, а в который не изопьет, то и хлеб ему не естся! - Мироед! Весь мир переел, только на него, кутилку, переводу нет. -Чтоб ему сквозь землю провалиться! - Дураки вы, собачьи дети!- крикнул вдруг с яро- стью пушкарь Алексей Семисаженный, огромного роста рыжий детина, не то со зверским, не то с детским ли- цом.- Дураки вы, что за свои головы не умеете стоять! Ведь вы все пропали душою и телом: порубят вас что чер- вей капустных. Взял бы я его, да в мелкие части изрезал и тело его истерзал! Алена Ефимова только слабо охнула и перекрестилась; от этих слов, признавалась она впоследствии, ее в огонь бросило. И прочие оглянулись на Семисаженного со стра- хом. А он уставился в одну точку глазами, налитыми кровью, крепко сжал кулаки, и прибавил тихо, как будто задумчиво, но в этой тихости было что-то еще более страш- ное, чем ярость: - Дивлюсь я тому, как его по ся мест не уходят. Ез- дит рано и поздно по ночам малолюдством. Можно бы его изрезать ножей в пять. Алена вся побледнела, хотела что-то сказать, но только беззвучно пошевелила губами. - Царя трижды хотели убить,- покачал головою старец Корнилий,- да не убьют: ходят за ним бесы и его берегут. Крошечный белобрысый солдатик с придурковатым, испитым и болезненным личиком, совсем еще молодень- кий мальчик, беглый даточный рекрут Петька Жизла, заговорил, торопясь, заикаясь, путаясь и жалобно, по- ребячьи всхлипывая: "Ох, братики, братики!" Он сооб- щил, что привезены из-за моря на трех кораблях клейма, чем людей клеймить, никому их не показывают, за креп- ким караулом держат на Котлине острове, и солдаты стоят при них бессменно. То были введенные по указу Петра особые рекрут- ские знаки, о которых в 1712 году писал царь генералу пленипотенциарию князю Якову Долгорукову: "А для знаку рекрутам значит - на левой руке накалывать иг- лою кресты и натирать порохом". - Кого припечатают, тому и хлеба дадут, а на ком печатей нет, тому хлеба давать не будут, помирай с го- лоду. Ох, братики, братики, страшное дело!.. - Все тесноты ради пищной приидут к сыну погибели и поклонятся ему,- подтвердил старец Корнилий. - А иных уже заклеймили,- продолжал Петька.- И меня, ведь, ох, братики, братики, и меня, окаянного... Он с трудом поднял правою рукою бессильно, как плеть висевшую, левую, поднес ее к свету и показал на ней сверху, между большим и указательным пальцем, рекрутское клей- мо, выбитое железными иглами казенного штемпеля. - Как припечатали, рука сохнуть стала. И высохла. Сперва левая, а потом и правая: хочу крест положить - не подымается... Все со страхом разглядывали на желто-бледной коже высохшей, как будто мертвой, руки небольшое, точно из оспенных язвинок, темное пятно. Это было человечье клеймо, казенный черный крест. - Она самая и есть,- решил старец Корнилий,- печать антихристова! Сказано: даст им знаменье на руке, и кто примет печать его, тот власти не имеет осенять уды свои крестным знаменьем, но связана рука его будет не узами, а клятвою - и таковым нет покаяния. - Ох, братики, братики! Что они со мной сделали!.. Когда б я знал, не дался бы им в руки живой. Человека испортили, как скотину тавром заклеймили, припечата- ли!..- судорожно всхлипывал Петька, и крупные слезы текли по ребячьему, жалобному личику. - Батюшки родимые!- всплеснула руками Киликея- кликуша, как будто пораженная внезапною мыслью,- ведь все, все к одному выходит: царь-то Петр и есть... Она не кончила, на губах ее замерло страшное слово. - А ты что думала? - посмотрел на нее острыми, точно сверлящими, глазками старец Корнилий.- Он самый и есть... - Нет, не бойтесь. Самого еще не бывало. Разве пред- теча его...- пытался было возразить Докукин. Но Корнилий встал во весь рост, цепь из чугунных крестов на нем звякнула, поднял ру1*у, сложил ее в двупер- стное знаменье и воскликнул торжественно: -Внимайте, православные, кто царствует, кто обла- дает вами с лета 1666, числа звериного. Вначале царь Алексей Михайлович с патриархом Никоном от веры от- ступил и был предтечею Зверю, а по них царь Петр благочестие до конца искоренил, патриарху быть не велел и всю церковную и Божью власть восхитил на себя и воз- высился против Господа нашего, Исуса Христа, сам еди- ною безглавною главою церкви учинился, самовластным пастырем. И первенству Христа ревнуя, о коем сказано: Аз есмь первый и последний, именовал себя: Петр Первый. И в 1700 году, Януария в первый день, новолетие ветхо-римского бога Януса в огненной потехе на щите объявил: се, ныне время мое приспело. И в кануне цер- ковного пения о Полтавской над Шведами победе Христом себя именует. И на встречах своих, в прибытиях в Москву, в триумфальных воротах и шествиях, отрочат малых в белые подстихари наряжал и прославлял себя и петь пове- левал: Благословен грядый во имя Господне! Осанна в вышних! Бог Господь явися нам\- как изволением Божиим дети еврейские на вход в Иерусалим хвалу Господу нашему, Исусу Христу, Сыну Божию пели. И так титлами своими превознесся паче всякого глаголемого Бога. По предречен- ному: во имя Симана Петра имеет в Риме быть гордый князь мира сего. Антихрист, в России, сиречь в Третьем Риме, и явился оный Петр, сын погибели, хульник и про- тивник Божий, еже есть Антихрист. И как писано: во всем хочет льстец уподобиться Сыну Божию, так и оный льстец, сам о себе хвалясь, говорит: я сирым отец, я стран- ствующим пристанище, я бедствующим помощник, я оби- димым избавитель; для недужных и престарелых учре- дил гошпитали, для малолетних - училища; неполитич- ный народ Российский в краткое время сделал политич- ным и во всех знаниях равным народам Европейским; государство распространил, восхищенное возвратил, рас- сыпанное восставил, униженное прославил, ветхое обновил, спящих в неведении возбудил, не сущее создал. Я - благ, я - кроток, я - милостив. Придите все и поклонитесь мне, Богу живому и сильному, ибо я - Бог, иного же Бога нет, кроме меня! Так возлицемерствовал благостыню сей Зверь, о коем сказано: Зверь тот страшен и ни единому подобен; так под шкурою овчею скрылся лютый волк, да всех уловит и пожрет. Внимайте же, православные, слову пророческому: изыдите, изыдите, люди мои из Ва- вилона! Спасайтесь, ибо нет во градах живущим спасе- ния, бегите, гонимые, верные, настоящего града не имею- щие, грядущего взыскающие, бегите в леса и пустыни, скройте главы ваши под перст, в горы и вертепы, и про- пасти земные, ибо сами вы видите, братия, что на громаде всей злобы стоим - сам точный Антихрист наступил, и на нем век сей кончается. Аминь! Он умолк. Ослепляющая зарница или молния вдруг осветила его с ног до головы; и тем, кто смотрел на него, в этом блеске маленький старичок показался великаном; и отзвук глухого, точно подземного, грома - отзвуком слов его, наполнивших небо и землю. Он умолк, и все мол- чали. Сделалось опять так тихо, что слышно было только сонное журчание струй под бревнами и с другого конца плота протяжная, заунывная песня Иванушки: Гробы вы, гробы, колоды дубовые, Всем есте, гробы, домовища вечные. День к вечеру приближается, Секира лежит при корени, Приходят времена последние. И от этой песни еще глубже и грознее становилась тишина. Вдруг с грохочущим свистом взвилась ракета и в тем- ной вышине рассыпалась дождем радужных звезд; Нева, отразив их, удвоила в своем черном зеркале - и запылал фейерверк. Загорелись щиты с прозрачными картинами, завертелись огненные колеса, забили огненные фонтаны, и открылись чертоги, подобные храму, из белого, как солн- це пламени. С галереи над Невою, где уже стояла Венус, Явственно по чуткой глади воды донесся крик пирующих: "Виват! Виват! Виват Петр Великий, Отец отечества, Император Всероссийский!"-и загремела музыка. - Се, братья, последнее совершается знаменье!- воскликнул старец Корнилий, указывая протянутою ру- кою на фейерверк.- Как св. Ипполит свидетельствует: восхвалят его. Антихриста, неисповедимыми песнями и гласами многими и воплем крепким. И свет, паче вся- кого света, облистает его, тьмы начальника. День во тьму претворит и ночь в день, и луну и солнце в кровь, и све- дет огонь с небеси... Внутри пылающих чертогов появился облик Петра, ваятеля России, подобного титану Прометею. - И поклонятся ему все,- заключил старец,- и вос- кликнут: Виват! Виват! Виват! Кто подобен Зверю сему? И кто может сразиться с ним? Он дал нам огонь с небеси! Все смотрели на фейерверк в оцепенении ужаса. Ког- да же появилось в клубах дыма, освещенных разноцвет- ными бенгальскими огнями, плывшее по Неве от Петро- павловской крепости к Летнему саду, морское чудовище с чешуйчатым хвостом, колючими плавниками и крылья- ми,- им почудилось, что это и есть предреченный в Откро- вении Зверь, выходящий из бездны. С минуты на мину- ту ждали они, что увидят идущего к ним по воде "не- мокрыми стопами", или по воздуху в громах и молниях на огненных крыльях, с несметною ратью бесовскою, летя- щего Антихриста. - Ох, братики, братики!- всхлипывал Петька, дрожа, как лист, и стуча зубами.- Страшно... говорим о нем, а нет ли его самого здесь, поблизости? Видите, какое смя- тение и между нами... - Я не знаю, откуда на вас такой страх бабий. Оси- новый кол ему в горло и делу конец!..- начал было храбриться Семисаженный, но тоже побледнел и задро- жал, когда сидевшая с ним рядом Киликея-кликуша вдруг пронзительно взвизгнула, упала навзничь, забилась в кор- чах и начала кликать. Киликею испортили в детстве. Однажды, она расска- зывала, мачеха налила ей щей в ставец, подала есть и притом избранила: трескай-де, черт с тобою!- и после того времени в третью неделю она, Киликея, занемогла и услышала, что в утробе у нее стало ворчать явственно, как щенком; и то ворчанье все слышали; и подлинно-де у нее в утробе - дьявольское наваждение, и человече- ским языком и звериными голосами вслух говорит. Ее са- жали за караул, по указу царя о кликушах, судили, до- прашивали, били батогами, плетьми. Она давала обеща- ния с порукою и распискою, что "впредь кликать не будет, под страхом жестокого штрафования кнутом и ссылки на прядильный двор в работу вечно". Но плети не могли изгнать беса, и она продолжала кликать. Киликея приговаривала: "ох, тошно, тошно!.." и смеялась, и плакала, и лаяла собакою, блеяла овцою, ква- кала лягушкою, хрюкала свиньею и разными другими голосами кликала. Жившая на плоту сторожевая собака, разбуженная всеми этими необычайными звуками, вылезла из конуры. 9то была голодная тощая сука с ввалившимися боками и торчавшими ребрами. Она остановилась над водою, ря- дом с Иванушкою, который продолжал петь, как будто ничего не видя и не слыша,- и с поднятою кверху мор- дою, с поджатым между ногами хвостом, жалобно завыла на огонь фейерверка. Вой суки сливался с воем кликуши в один страшный звук. Киликею отливали водою. Старец, наклонившись над нею, читал заклятия на изгнание бесов, дуя, плюя и ударяя ее по лицу ременною лестовкою. Наконец она затихла i заснула мертвым сном, подобным обмороку. Фейерверк потух. Угли костра на плоту едва тлели. Наступила тьма. Ничего не случилось. Антихрист не при- шел. Ужаса не было. Но тоска напала на них, ужаснее вСех ужасов. По-прежнему сидели они на плоском плоту, едва черневшем между черным небом и черною водою, Маленькою кучкою, одинокою, потерянною, как будто по- висшею в воздухе между двумя небесами. Все было спо- койно. Плот неподвижен. Но им казалось, что они стрем- глав летят, проваливаются в эту тьму, как в черную безд- ну - в пасть самого Зверя, к неизбежному концу всего. И в этой черной, жаркой тьме, под голубым трепе- таньем зарниц, доносились из Летнего сада нежные звуки менуэта, как томные вздохи любви из царства Венус, где Пастушонок Дафнис развязывает пояс пастушке Хлое: Покинь, Купидо, стрелы: Уже мы все не целы, Но сладко уязвленны Любовною стрелою Твоею золотою. На Неве, рядом с плотами царевича, стояла боль- шая, пригнанная из Архангельска, с холмогорскою гли- няною посудою, барка. Хозяин ее, богатый купец Пушни- ков из раскольников-поморцев, укрывал у себя беглых, потаенных людей старого благочестия. В корме под палу- бой были крошечные досчатые каморки, вроде чуланов. В одной из них приютилась баба Алена Ефимова. Алена была крестьянкою, женою московского денеж- ного мастера Максима Еремеева, тайного иконоборца. Ког- да сожгли Фомку-цирюльника, главного учителя иконо- борцев, Еремеев бежал в Низовые города, покинув жену. Сама она была не то раскольница, не то православная; крестилась двуперстным сложением, по внушению некое- го старца, который являлся к ней и говаривал: "трехперст- ным сложением не умолишь Бога"; но ходила в право- славные церкви и у православных духовников исповедо- валась. Несмотря на страшные слухи о Петре, верила, что он подлинно русский царь, и любила его. Просила у Бога, чтоб ей видеть его царского величества очи. И в Петер- бург приехала, чтобы видеть государя. Ее преследовала мысль: умолить Бога за царя Петра Алексеевича, чтобы он покаялся, вернулся к вере отцов своих, прекратил гоне- ния на людей старого благочестия, чтобы и те, в свою очередь, соединились с православною церковью. Алена со- чинила особую молитву, дабы различие вер соединено было, и хотела ту молитву объявить отцу духовному, но не посмела, "затем что написано плохо". Она ходила по монастырям; нанимала в Вознесенском, в церкви Казан- ской Божьей Матери, старицу на шесть недель читать ака- фист за царя; сама клала за него в день по две, по три тысячи поклонов. Но всего этого казалось ей мало, и она придумала последнее отчаянное средство: велела своему племяннику, четырнадцатилетнему мальчику Васе напи- сать сочиненную ею молитву о царе Петре Алексеевиче и о соединении вер, устроила пелену под образ, зашила ту молитву в подкладку и отдала в Успенский собор попу, не объявляя о скрытом письме. После разговора на плоту Алена вернулась в келью свою на барке Пушникова, и когда вспомнила все, что слыхала в ту ночь о государе,