и- деть, кроме России!" Был пятый час вечера. Быстро темнело., Шел мокрый снег хлопьями. По обеим сторонам першпективы два ряда голых липок и крыши низеньких домиков белели от снега. Густел туман. И в мутно-желтом тумане, и в мутно- красном свете факелов это шествие казалось бредом, на- важдением дьявольским. Но толпа, хотя и в страхе, бежала, не отставая, шлепая по грязи и рассказывая шепотом страшные, тоже подобные бреду, слухи о нечистой силе, которая будто бы завелась в Петербурге. Намедни ночью караульный у Троицы слышал в тра- пезе церковной стук, подобием бегания; и в колокольне кто-то бегал по деревянной лестнице, так что ступени тряслись; а утром псаломщик, когда пошел благовестить, увидел, что стремянка-лестница оторвана, и веревка, спу- щенная для благовесту, обернута вчетверо. - Никто другой, как черт,- догадывались одни. - Не черт, а кикимора,- возражали другие. Старушка селедочница с Охты собственными глазами видела кикимору, как она пряжу прядет: - Вся голая, тонешенька, чернешенька, а головенка махонькая, с наперсточек, а туловища не опознать с со- ломинкой. - Не домовой ли?-спросил кто-то. - Домовых в церкви не водится,- отвечали ему. - А может, какой заблудящий? На них-де бывает чума, что на коров и собак - оттого и проказят. - То к весне: по веснам домовые линяют, старая шкура сползает-тогда и бесятся. - Домовой ли, черт ли, кикимора,- а только знат- но, сила нечистая!-решили все. В мутно-желтом тумане, в мутно-красном свете факе- лов, от которого бегали чудовищные тени гигантов и кар- ликов, само это шествие казалось нечистою силою, петер- бургскою нежитью. Сообщались еще более страшные вести. На Финляндской стороне какой-то поп "для соделания некоего неистовства" нарядился в козью шкуру с рогами, которая тотчас к нему приросла, и в сем виде повезут его ночью на казнь. Драгунский сын Зварыкин продал душу дьяволу, объявившемуся у Литейного двора, в образе немца, и договор подписал кровью. В Аптекарском саду, на кладбище разрыли воры могилу, разбили заступами гроб, принялись тащить покойника за ноги, но не выта- щили, испугались и убежали; утром увидел кто-то ноги, торчавшие из могилы,- и прошел слух о воскресении мертвых. В Татарской слободе, за крепостным Кронвер- ком, родился младенец с коровьим рогом вместо носа; а на Мытном дворе - поросенок с человечьим лицом. "Не знаменуется благое в городах, где такое рождается!" Где- то явился пастух о пяти ногах. На Ладоге выпал крова- вый дождь; земля тряслась и ревела, как вол; на небе было три солнца. - Быть худу, быть худу,- повторяли все. - Питербурху пустеть будет! - Не одному Питербурху - всему миру конец! Све- топреставление! Антихрист! Наслушавшись этих рассказов, маленький мальчик, которого мать тащила за руку в толпе, вдруг заплакал, закричал от страха. Женщина в отрепьях, с полоумным лицом, должно быть, юродивая, нечеловеческим голосом закликала. Ее поскорее увели в соседний двор. Царь не любил шутить с кликушами: выгонял из них бесов кнутом. "Хвост кнута длиннее хвоста бесовского!"-говорил он, когда ему докладывали о "суеверных шалостях". Среди вельмож и сенаторов было тоже много испуган- ных лиц. Перед самым выступлением шествия, Шафиров поднес государю только что полученные с курьером письма из Неаполя от Толстого и царевича. Государь спрятал их в карман, не распечатав,- должно быть, не хотел читать при свидетелях., Шафиров, однако, из полученной им ко- ротенькой записки Толстого уже знал страшную весть. Она тотчас облетела всех: - Царевич едет сюда! - Иуда, Петр Толстой выманил - ему-де не первого кушать. - Батюшка, слышь, посулил его на Афросинье же- нить. - Женить? Как бы не так. Держи карман. Жолв ему, а не женитьба! - А ну, как даст Бог свадьбу? - Венчали ту свадьбу на Козьем болоте, а дружка да свашка - топорик да плашка! - Дурак, дурак! Погубит он себя напрасно. - Быть бычку на обрывочке! - Не сносить ему головы своей! - Под обух идет! - А может и помилуют? Не чужой ведь,- родной: и змея своих черев не ест. Поучат и помилуют! - Учить поздно, распашонка на нем не сойдется. - Не учили, покуда поперек лавки укладывался, а во всю вытянулся, не научишь! - Поди ко мне- в ступу, я тя пестом приглажу - вот вся и наука! - Уняньчат дитятку, что не пикнет,- упестуют! - Да и нам, чай, всем такая будет баня, что небо с овчинку покажется. - Беда, братцы, беда - тут и о двух головах про- падешь! И в толпе вельмож все повторяли, так же, как в толпе народа: - Быть худу! быть худу! А царь все шагал да шагал по грязи и бил в барабан, заглушая унылое пение: Со святыми упокой. Вечная память! Туман густел. Все расплывалось в нем, таяло, дела- лось призрачным - и вот-вот, казалось, весь город, со всеми своими людьми и домами, и улицами, подымет- ся, вместе с туманом, и разлетится, как сон. Вернувшись с похорон в Летний дворец, Петр сел в маленькую верейку, переехал через темную ночную Неву, один, без гребцов, сам работая веслами, и причалил у небольшой деревянной пристани на противоположном берегу. Здесь, почти у самой реки, недалеко от Троицкого собора, стоял маленький низенький домик, один из пер- вых домов, построенных голландскими плотниками, при самом основании Петербурга - первый дворец Петра, по- хожий на бедные хижины саардамских корабельщиков. Он был срублен из соснового леса, который рос тут же, на диком болоте Кейвусари, Березового острова; выкрашен масляною краскою под кирпич и крыт дощечками под черепицу. Комнаты низенькие, тесные - всего три: направо от сеней конторка, налево столовая и за нею спальня - самая крошечная из трех, четыре аршина в длину, три в ширину - едва повернуться. Убранство, хотя очень про- стое, но уютное и опрятное, на голландский образец. Потолок и стены обиты выбеленным холстом; окна широ- кие, низкие, с переплетом из свинцовых желобков и мел- кими стеклами, с дубовыми ставнями на железных болтах. Двери не по росту Петра-он должен был на- клоняться, чтобы не удариться головой о притолку. После постройки Летнего и Зимнего дворца, стоял этот домик пустой. Только изредка царь ночевал в нем, когда ему хотелось остаться совсем одному, даже без Катеньки. Войдя в сени, растолкал храпевшего на войлоке ден- щика, велел дать огня, прошел ц конторку, запер дверь на ключ, поставил свечу на стол, сел в кресло, вынул из кармана письма Толстого, Румянцева и царевича, но перед тем, чтоб их распечатать, остановился, как будто в нере- шимости, прислушиваясь к мерному гулкому бою часов на колокольне у Троицы. Пробило девять. Последний звук замер, и наступала тишина, такая же, как в те дни, когда Петербурга еще не было, и кругом этого бедного домика были только бесконечные леса да непроходимые топи. Наконец, распечатал. Пока читал, лицо чуть-чуть по- бледнело, руки задрожали. Когда же прочел последние сло- ва в письме царевича: "поеду из Неаполя на сих днях к тебе, государю, в Санктпитербурх" - дух захватило от радости. Дальше не мог читать. Перекрестился. Это ли еще не знаменье, не чудо Божие? Только что изнемогал, отчаивался, думал, что Бог забыл его, отсту- пил навсегда - и вот опять рука Господня поддерживает. Почувствовал себя вновь сильным и бодрым, как будто помолодевшим, готовым ко всякому труду и подвигу. Потом опустил голову и, глядя на пламя свечи, глубоко задумался. Когда сын вернется, что с ним делать? "Убить!" - в ярости думал он прежде, когда не надеялся на возвра- щение. Но теперь, когда знал, что вернется,- ярость потухла, и он спрашивал себя впервые, спокойно, разумно: что делать? Вдруг вспомнил слова свои в первом письме, отправ- ленном в Неаполь с Толстым и Румянцевым: "обещаюсь Богом и судом Его, что никакого наказания не будет, но лучшую любовь покажу тебе,, ежели возвратишься". Теперь, когда сын поверил этой клятве, она приобретала страшную силу. Но как исполнить ее? Простить сына не значит ли простить и всех остальных, таких же, как он, изменников, злодеев царю и отечеству? Все людишки негодные, взяточники, воры, тунеядцы, ханжи, лицемеры, длинные бороды соединятся с ним и в та- кое бесстрашие придут, что никакой грозы на них не бу- дет. Учинят всему государству падение конечное. И ежели сын над отцом надругается так, при жизни его, то что же будет после смерти? Все разорит, расточит, не оставит камня на камне, погубит Россию! Нет, хотя б и клятву нарушить, а нельзя простить. Значит, опять - розыск, опять - пытки, костры, топо- ры, плахи и кровь? Вспомнилось ему, как однажды, во время стрелецких казней, когда он ехал верхом на Красную площадь, где в тот же день должно было пасть более трехсот голов,- вышел к нему навстречу патриарх с чудотворной иконой Божией Матери просить о пощаде стрельцов. Царь поклонился иконе, но патриадха отстранил рукою гневно и сказал: "Зачем пришел сюда? Я Матерь Божию чту не меньше твоего. Но долг велит мне добрых миловать, а злых казнить. Ступай же прочь, старик! Я знаю, что делаю". Патриарху сумел ответить, но как-то ответит Богу? И представился ему, как в видении, бесконечный ряд голов, лежащих у Лобного места, на длинном бревне, вме- сто плахи, затылками вверх, лицами вниз - русые, рыжие, черные, седые, лысые, кудрявые. Навеселе, только что с по- пойки, вместе с Данилычем и прочими гостями, он ходит с топором в руках, засучив рукава, как палач, и рубит одну за другой эти головы. А когда устает, гости берут у него топор, по очереди, и тоже рубят. Все пьяны от крови. Платье обрызгано кровью; на земле лужи крови; ноги скользят в крови. Вдруг одна из этих голов, когда он уже занес над нею топор, тихонько приподымается, оборачивается и глядит ему прямо в глаза. Это он, Алеша! "Алешенька, мальчик мой родненький!" - представи- лось ему другое видение - как, вернувшись из чужих краев, пробрался он тайком ночью в спальню царевича, накло- нился над его постелькой, взял на руки сонного, и обни- мал, и целовал, чувствуя сквозь рубашку теплоту его голо- го тельца. "Убить сына" - только теперь понял он, что это значит. Почувствовал, что это самое страшное, самое важное во всей его жизни - важнее, чем Софья, стрельцы, Ев- ропа, наука, армия, флот, Петербург, Полтава; что тут ре- шается вечное: на одну чашу весов положится все, что он сделал великого, доброго, на другую - кровь сына - и как знать, что перевесит? Не померкнет ли вся его слава от этого кровавого пятна? Что скажет Европа, что скажет потомство о клятвопреступнике, сыноубийце? Труден разбор его невинности тому, кто не знает всего. А кто знает все? И перед Богом может ли человек, хотя б и за благо отечества, взять на душу такой грех, как пролитие крови от крови своей? Но что же, что делать? Простить сына - погубить Россию; казнить его - погубить себя. Он чувствовал, что этого никогда не решит. Да и нельзя решить одному, нo кто поможет? Цер- ковь? Что на земле свяжете, то связано будет на небе, и что разрешите на земле, то разрешено будет на небе. Так было прежде. А теперь - где церковь? Патриарх? Его уже нет. Он сам отменил патриаршество. Или митро- полит, "Степка холопка", который, пав до земли, челом бьет государю? Или администратор дел духовных, плут Федоска, с прочими архиереями, которые "так взнузда- ны, что куда хошь поведи?" Что он им скажет, то они и сделают. Он сам - патриарх, сам - церковь. Он один перед Богом. И чему, безумец, радовался только что? Да, рука Господ- ня простерлась к нему и отяготела на нем страшною тяжестью. Страшно, страшно впасть в руки Бога живого! Точно пропасть разверзлась у ног его, и повеяло оттуда ужасом, от которого на голове его зашевелились волосы. Он закрыл лицо руками. - "Отступи от меня, Господи! Избавь душу мою от кровей. Боже, Боже спасения моего!" Потом встал и пошел в спальню, где в углу, над из- головьем постели неугасимая лампада теплилась перед чу- дотворною иконою Спаса Нерукотворенного, писанной в поднос царю Алексею Михайловичу жалованным цар- ским иконописцем, Симоном Ушаковым и хранившейся не- когда вверху, в сенях Кремлевских палат. То был русский перевод с незапамятно древнего, византийского образа: по преданию, когда Господь восходил на Голгофу, то, изне- могая под ношею крестной, вытер пот с лица полотен- цем - убрусом, и на нем отпечатался Лик. С тех пор, как мать Петра, царица Наталья Кирил- ловна. благословила сына этим образом, он уже никогда не расставался с ним. Во всех походах и путешествиях, на кораблях и в палатках, при основании Петербурга и на полях Полтавы - везде образ был с ним. Войдя в спальню, прибавил в лампадку масла и попра- вил светильню. Пламя затеплилось ярче, и в золотом окладе, вокруг темного Лика в терновом венце, заблесте- ли алмазы, как слезы, рубины, как кровь. Стал на колени и начал молиться. Икона была такая привычная, что он уже почти не ви- дел ее, и сам того не сознавая, всегда обращался с молитвой к Отцу, а не к Сыну - не к Богу, умираю- щему, изливающему кровь Свою на Голгофу, а к Богу живому, крепкому и сильному во брани, Воителю гроз- ному, Победодавцу праведному - Тому, Кто говорит о Себе устами пророка: "Я топтал народы во гневе Моем и попи- рал их в ярости Моей; кровь их брызгала на ризы Мои, и Я запятнал все. одеяние Свое". Но теперь, когда поднял взор на икону и хотел, как всегда, обратиться с молитвою мимо Сына к Отцу,- не мог. Как будто в первый раз увидел скорбный Лик в терновом венце, и Лик этот ожил и заглянул ему в душу кротким взором; как будто в первый раз понял то, о чем слышал с детства и чего никогда не понимал: что зна- чит - Сын и Отец. И вдруг вспомнил страшную древнюю повесть, тоже об отце и сыне: "Бог искушал Авраама и сказал ему: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Иса- ака и принеси его во всесожжение. И устроил Авраам жертвенник и, связав сына своего, положил его на жерт- венник. И простер Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего". Это лишь земной прообраз еще более страшной жертвы небесной. Бог так возлюбил мир, что не пожалел для него Сына Своего, Единственного своего, и вечно изливаемою Кровью Агнца, Кровью Сына Отчий гнев утоляется. Тут чувствовал он какую-то самую близкую, самую нужную тайну, но такую страшную, что не смел думать о ней. Мысль его изнемогала, как в безумии. Хочет или не хочет Бог, чтоб он казнил сына? Про- стится или взыщется на нем эта кровь? И что, если не только - на нем, но и на детях его и внуках, и пра- внуках - на всей России? Он упал лицом на пол и долго лежал так, распро- стертый, недвижимый, как мертвый. Наконец, опять поднял взор на икону, но уже с отчаян- ной, неистовой молитвой мимо Сына к Отцу: - Да падет сия кровь на меня, на меня одного! Казни меня. Боже,- помилуй Россию! КНИГА ВОСЬМАЯ ОБОРОТЕНЬ Царевич смотрел на дверь, в которую должен был войти Петр. Маленькую приемную Преображенского дворца, почти такого же бедного, как петербургский домик царя, зали- вало февральское солнце. В окнах был вид, знакомый царевичу с детства - снежное поле с черными галками, се- рые стены казарм, тюремный острог, земляной вал с пира- мидами ядер, караульною будкою и неподвижным часовым на прозрачно-зеленом небе. Воробьи на подоконниках чирикали уже по-весеннему. С ледяных сосулек падали светлые капли, как слезы. Был предобеденный час. Пахло пирогами с капустою. В тишине маятник стенных часов однообразно тикал. На пути из Италии в Россию царевич был спокоен, даже весел, но точно в полусне, или забытьи. Не совсем понимал, что с ним происходит, куда и для чего везут его. Но теперь, сидя с Толстым в приемной и так же, как тогда ночью в королевском дворце, в Неаполе, во время бреда, глядя на страшную дверь,- как будто пробуждался, начинал понимать. И так же, как тогда, весь дрожал непрерывною мелкою дрожью, точно в силь- ном ознобе. То крестился и шептал молитвы, то хватал за руку Толстого: - Петр Андреич, ох, Петр Андреич, что-то будет, ро- димый? Страшно! Страшно!.. Толстой успокаивал его своим бархатным голосом: - Будьте благонадежны, ваше высочество! Повинную голову меч не сечет. Даст Бог, потихоньку да полегоньку, ладком да мирком... Царевич не слушал и твердил, чтобы не забыть, при- готовленную речь: "Батюшка, я ни в чем оправдаться не могу, но слезно прошу милостивого прощения и отеческого рассуждения, понеже, кроме Бога и твоей ко мне милости, иного ника- кого надеяния не имею и отдаюсь во всем в волю твою". За дверью послышались знакомые шаги. Дверь отвори- лась. Вошел Петр. Алексей вскочил, пошатнулся и упал бы навзничь, если бы Толстой не поддержал его. Перед ним, как бы в мгновенном превращении оборот- ня, промелькнули два лица: чуждое, страшное, как мерт- вая маска, и родное, милое, каким он помнил отца только в самом раннем детстве. Царевич подошел к нему и хотел упасть к его ногам, но Петр протянул к нему руки, обнял и прижал к своей груди. - Алеша, здравствуй! Ну, слава Богу, слава Богу! Наконец-то, свиделись. Алексей почувствовал знакомое прикосновение пухлых бритых щек и запах отца - крепкого табаку с потом; уви- дел большие темные ясные глаза, такие страшные, такие милые, прелестную, немного лукавую улыбку на извили- стых, почти женственно-тонких губах. И, забыв свою длин- ную речь, пролепетал только: - Прости, батюшка... И вдруг зарыдал неудержимым рыданием, все повторяя: - Прости! Прости!.. Сердце его растаяло мгновенно, как лед в огне. - Что ты, что ты, Алешенька!.. Отец гладил ему волосы, целовал его в лоб, в губы, в глаза, с материнскою нежностью. А Толстой, глядя на эти ласки, думал: "Зацелует ястреб курочку до последнего перышка!" По знаку царя он исчез. Петр повел сына в столовую. Сучка Лизетта сперва зарычала, но потом, узнав царевича, смущенно завиляла хвостом и лизнула ему руку. Стол накрыт был на два прибора. Денщик принес все блюда сразу и вышел. Они остались одни. Петр налил две чарки анисовой. - За твое здоровье, Алеша! Чокнулись. У царевича так дрожали руки, что он про- лил половину чарки. Петр приготовил для него свою любимую закуску - ломоть черного хлеба с маслом, рубленым луком и чесно- ком. Разрезал хлеб пополам, одну половину для себя, другую - для сына. - Вишь, ты как отощал на чужих-то хлебах,- мол- вил он, вглядываясь в сына.- Погоди, живо откормим - станешь гладкий! Сытнее-де русский хлеб немецкого. Угощал с прибаутками. - Чарка на чарку - не палка на палку. Без троицы дом не строится. Учетверить - гостей развеселить. Царевич ел мало, но много пил и быстро пьянел, не столько, впрочем, от вина, сколько от радости. Все еще робел, не мог прийти в себя, не верил глазам и ушам своим. Но отец говорил с ним так просто и весело, что нельзя было не верить. Расспрашивал обо всем, что он видел и слышал в Италии, о войске и флоте, о папе и цесаре, Шутил, как товарищ с товарищем. - А у тебя губа не дура;"- подмигнул смеясь.- Афрося - девка хоть куда! Годов бы мне десять с плеч, так пришлось бы, чего доброго, сынку батьки беречься, чтоб с рогами не быть. Недалеко, видно, яблочко от ябло- ни падает. Батька - с портомоей, сынок - с поломоей; полы-де, говорят, Афрося мыла у Вяземских. Ну, да ведь и Катенька белье стирала... А жениться охота? - Ежели позволишь, батюшка. - Да что мне с тобой делать? Обещал, небось, так позволю. Петр налил красного вина в хрустальные кубки. Подняли, сдвинули. Хрусталь зазвенел. Вино в луче солнца зардело, как кровь. - За мир, за дружбу вечную! - сказал Петр. Оба выпили сразу до дна. У царевича голова кружилась. Он точно летел. Сердце то замирало, то билось так, что казалось, вот-вот разорвет- ся, и он сейчас умрет от радости. Настоящее, прошлое, будущее - все исчезло. Он помнил, видел, чувствовал толь- ко одно: отец любит его. Пусть на мгновение. Если бы надо было снова принять муку всей жизни за одно такое мгновение, он принял бы. И ему захотелось сказать все, признаться во всем. Петр, как будто угадывая мысль его, положил свою руку на руку сына, с тихою ласкою. - Расскажи-ка, Алеша, как ты бежал. Царевич почувствовал, что судьба его решается. И вдруг ясно понял то, о чем все время, с той самой минуты, как решил ехать к отцу, старался не думать. Одно из двух: или сказать все, выдать сообщников и сделаться преда- телем; или запереться во всем и допустить, чтобы снова вырылась бездна, встала глухая стена между ним и отцом. Он молчал, потупив глаза, боясь увидеть опять, вместо родного лица, то другое, чуждое, страшное, как мертвая маска. Наконец, встал, подошел к отцу и упал перед ним на колени. Лизетта, спавшая в ногах Петра на по- душке, проснулась, поднялась и отошла, уступив царевичу место. Он опустился на подушку. Лежать бы так вечно у ног отца, как собака, смотреть ему в глаза и ждать ласки. - Все скажу, батюшка, только прости всех, как меня простил! - поднял он взор с бесконечной мольбою. Отец наклонился к нему и положил ему руки на плечи, все с тою же тихою ласкою. - Слушай. Алеша. Как прощу, когда вины не знаю, ниже виновных? За себя могу простить, не за отечество. Бог сие взыщет. Кто злым попускает, сам зло творит. Одно обещаю: кого назовешь, помилую, а чью вину скроешь, тем лютая казнь. Итак, не доносчик, но паче заступник будешь друзей своих. Говори же все, не бойся. Никого не обижу. Вместе рассудим... Алексей молчал. Петр обнял, прижал к себе его голову и, тяжело вздохнув, прибавил: - Ах, Алеша, Алеша, если бы видел ты сердце мое, знал скорбь мою! Тяжко мне, тяжко, сынок!.. Никого не имею помощника. Все один да один. Все враги, все зло- деи. Пожалей хоть ты отца. Будь другом. Аль не хочешь, не любишь?.. - Люблю, люблю, батенька родненький!..- прошептал царевич, с тою же стыдливою нежностью, как, бывало, в детстве, когда отец приходил к нему ночью тайком и брал его на руки, сонного.- Все, все скажу, спрашивай!.. И рассказал все, назвал всех. Но, когда кончил, Петр ждал еще главного. Искал дела, а никакого дела не было; были только слова, слухи, сплетни - неуловимые призраки, за которые и ухватиться нельзя было для настоящего розыска. Царевич принимал всю вину на себя и оправдывал всех. - Я, пьяный, всегда вирал всякие слова и рот имел незатворенный в компаниях, не мог быть без противных разговоров и такие слова с надежи на людей бреживал. - Кроме слов, не было ль умысла к делу, возмущенью народному, или чтоб силой учинить тебя наследником? - Не было, батюшка, видит Бог, не было! Все пустое. - Знала ли мать о побеге твоем? - Не знала, чай... И подумав, прибавил: - Подлинно о том не ведаю. Вдруг замолчал, потупив глаза. Вспомнились ему ви- дения, пророчества епископа ростовского Досифея и про- чих старцев, которым верила и радовалась мать,- о поги- бели Петербурга, о смерти Петра, о воцарении сына. Скажет ли он о том? Предаст ли мать? Сердце его сжа- лось тоскою смертною. Он почувствовал, что нельзя об этом говорить. Да ведь батюшка и не спрашивает. Что ему за дело? Такому ли, как он, бояться бабьих бреден? - Все ли? Или еще что есть в тебе? - спросил Петр. - Есть еще одно. Да как сказать, не знаю. Страшно... Он весь прижался к отцу, спрятал лицо на груди его. - Говори. Легче будет. Объяви и очисти себя, как на сущей исповеди. - Когда ты был болен,- шепнул ему царевич на ухо,- думал я, что умрешь, и радовался. Желал тебе смерти... Петр тихонько отстранил его, посмотрел ему прямо в глаза и увидел в них то, чего никогда не видел в глазах человеческих. - Думал ли с кем о смерти моей? - Нет, нет, нет! -- воскликнул царевич с таким ужа- сом в лице и в голосе, что отец поверил. Они молча смотрели друг другу в глаза одинаковым взором. И в этих лицах, столь разных, было сходство. Они отражали и углубляли друг друга, как зеркала, до бесконечности. Вдруг царевич усмехнулся слабою усмешкою и сказал просто, но таким странным, чуждым голосом, что казалось, что не он сам, а кто-то другой, далекий, из него говорит. - Я ведь знаю, батюшка: может быть, и нельзя тебе простить меня. Так не надо. Казни, убей. Сам я умру за тебя. Только люби, люби всегда! И пусть о том никто не ведает. Только ты да я. Ты да я. Отец ничего не ответил и закрыл лицо руками. Царевич смотрел на него, как бы ждал чего-то. Наконец, Петр отнял руки от лица, опять наклонился к сыну, обнял голову его обеими руками, поцеловал мол- ча в голову, и царевичу показалось, что первый раз в жиз- ни он видит на глазах отца слезы. Алексей хотел еще что-то сказать. Но Петр быстро встал и вышел. В тот же день вечером явился к царевичу новый ду- ховник его, о. Варлаам. По приезде в Москву, Алексей просил, чтобы допусти- ли к нему прежнего духовника его, о. Якова Игнатьева. Но ему отказали и назначили о. Варлаама. Это был ста- ричок, по виду "самый немудреный - сущая курочка", как шутил о нем Толстой. Но царевич и ему был рад, только бы поскорей исповедаться. На исповеди повторил все, что давеча сказал отцу. Прибавил и то, что скрыл от него - о матери царице Авдотье, о тетке царевне Марье и дяде Аврааме Лопухине - об их общем желании "скорого совершения", смерти батюшки. - Надо бы отцу правду сказать,- заметил о. Варлаам и как-то вдруг заспешил, засуетился. Что-то промелькнуло между ними странное, жуткое, но такое мгновенное, что царевич не мог дать себе отчета, было ли что-нибудь действительно, или ему только поме- рещилось. Через день после первого свидания Петра с Алексеем, утром в понедельник 3 февраля 1718 г., велено было ми- нистрам, сенаторам, генералам, архиереям и прочим граж- данским и духовным чинам собираться в Столовую Па- лату, Аудиенц-залу старого Кремлевского дворца, для вы- слушания манифеста об отрешении царевича от престола и для присяги новому наследнику Петру Петровичу. Внутри Кремля, по всем площадям, дворцовым перехо- дам и лестницам стояли батальоны Преображенской лейб- гвардии. Опасались бунта. В Аудиенц-зале от старой Палаты оставалась только живопись на потолке - "звездотечное движение, двена- дцать месяцев и прочие боги небесные". Все остальное убранство было новое: голландские тканые шпалеры, хру- стальные шандалы, прямоспинные стулья, узкие зеркала в простенках. Посередине палаты, под красным шелковым пологом, на возвышении с тремя ступенями - царское место - золоченое кресло с вышитым по алому бархату золотым двуглавым орлом и ключами св. Петра. Из окон косые лучи солнца падали на белые парики сенаторов и черные клобуки архиереев. На всех лицах был страх и то жадное любопытство, которое бывает в толпе вовремя казней. Застучал барабан. Толпа всколыхнулась, раздвинулась. Вошел царь и сел на трон. Двое рослых преображенцев, со шпагами наголо, ввели царевича, как арестанта. Без парика и без шпаги, в простом черном платье, бледный, но спокойный и как будто задумчивый, он шел, не спеша, опустив голову. Подойдя к трону и увидев отца, улыбнулся тихою улыбкою, напоминавшею деда, царя Алек- сея Тишайшего. Длинный, узкий в плечах, с узким лицом, обрамлен- ным жидкими косицами прямых, гладких волос, похожий не то на сельского дьячка, не то на иконописного Алексея человека Божьего, среди всех этих новых петер- бургских лиц казался он далеким, чуждым всему, как бы выходцем иного мира, призраком старой Москвы. И сквозь любопытство, сквозь страх во многих лицах промелькну- ла жалость к этому призраку. Остановился у трона, не зная, что делать. - На коленки, на коленки и говори, как заучено,- шепнул ему на ухо подбежавший сзади Толстой. Царевич опустился на колени и произнес громким спокойным голосом: - Всемилостивейший государь, батюшка! Понеже уз- нав свое согрешение перед вами, яко родителем и государем своим, писал повинную и прислал из Неаполя,- так и ныне оную приношу, что я, забыв должность сыновства и под- данства, ушел и поддался под протекцию цесарскую и про- сил его о своем защищении. В чем прошу милостивого прощения и помилования. И не по чину церемонии, а от всего сердца поклонился в ноги отцу. По знаку царя, вице-канцлер, Шафиров начал читать манифест, который в тот же день должны были прочесть на Красной площади народу: "Мы уповаем, что большей части верных подданных на- ших ведомо, с каким прилежанием и попечением мы сына своего перворожденного Алексея воспитать тщились. Но все сие радение ничто пользовало, и семя учения на камени пало, понеже не токмо одному оному не следовал, но и не- навидел, и ни к воинским, ни к гражданским делам никакой склонности не являл, упражняясь непрестанно в обхожде- нии с непотребными и подлыми людьми, которые грубые и замерзелые обыкности имели". Алексей почти не слушал. Он искал глазами глаз отца. Но тот смотрел мимо него неподвижным, непроницаемым взором. "Притворство, диссимуляция! - успокаивал себя царе- вич.- Теперь, хоть ругай, хоть бей - знаю, что любишь!" "И видя мы его упорность в тех непотребных поступ- ках,- продолжал читать Шафиров,- объявили ему, что ежели он впредь следовать воле нашей не будет, то его лишим наследства. И дали ему время на исправление. Но он, забыв страх и заповеди Божий, которые пове- левают послушну быть и простым родителям, а не то что властелинам, заплатил нам за столь многие вышеобъявлен- ные наши родительские о нем попечения и радения не- слыханным неблагодарением. Ибо, когда по отъезде нашем для воинских действий в Дацкую землю оставили его в Санктпитербурге и потом писали к нему, чтоб он был к нам в Копенгаген для присутствия в компании военной и луч- шего обучения, то он, сын наш, вместо того, чтоб к нам ехать,- забрав с собою деньги и некую жонку, с коей беззаконно свалялся, уехал и отдался под протекцию це- сарскую. И объявляя многие на нас, яко родителя своего и государя, неправедные клеветы, просил цесаря, дабы его не токмо от нас скрыл, но и оборону свою воору- женною рукою дал против нас, аки некакого ему неприя- теля и мучителя, от которого будто он чает пострадать смерть. И как тем своим поступком стыд и бесчестие пред всем светом нам и всему государству нашему учинил, то всяк может рассудить, ибо такого приклада и в исто- риях сыскать трудно! И хотя он, сын наш, за все сии преступления достоин смерти, но мы, отеческим сердцем о нем соболезнуя, прощаем его и от всякого наказания освобождаем... Однакож..." Прерывая чтение, раздался глухой, сиповатый и гроз- ный голос Петра, полный таким гневом и скорбью, что вся церемония как будто исчезла, и все вдруг поняли ужас того, что совершается: - Не могу такого наследника оставить, который бы растерял то, что чрез помощь Божию отец получил, и ни- спроверг бы славу и честь народа Российского - к тому же и боясь Суда Божия - вручить такое правление, знав непотребного к тому! А ты... Он посмотрел на царевича так, что у него сердце упало: ему показалось, что это уже не притворство. - А ты помни: хотя и прощаю тебя, но ежели всей вины не объявишь и что укроешь, а потом явно будет, то на меня не пеняй: за сие пардон не в пардон. Казнен будешь смертью! Алексей поднял было руки и весь потянулся к отцу, хотел что-то сказать, крикнуть,- но тот уже опять смотрел мимо него неподвижным непроницаемым взором. По знаку царя, Шафиров продолжал чтение: "И тако мы, сожалея о государстве своем и верных под- данных, властию отеческою и яко самодержавный госу- дарь, лишаем его, сына своего Алексея, за те вины и пре- ступления, наследства по нас престола Всероссийского, хотя б ни единой персоны нашей фамилии по нас не оста- лось. И определяем и объявляем помянутого престола на- следником другого сына нашего, Петра, хотя еще и мало- летна суща, ибо иного возрастного наследника не имеем. И заклинаем сына нашего родительскою нашею клятвою, дабы того наследства не искал. Желаем же от всех верных наших подданных и всего народа Российского, дабы по сему нашему изволению и определению, сего от нас назначенного в наследство наше сына нашего Петра за законного наслед- ника признавали и почитали, и на сем обещанием пред святым алтарем, над святым Евангелием и целованием Креста утвердили. Всех же тех, кто сему нашему изволению в которое-нибудь время противны будут и сына нашего Алексея отныне за наследника почитать и ему в том вспо- могать станут, изменниками нам и отечеству объявляем". Царь встал, сошел с трона и велел присутствующим, не дожидаясь его, идти в Успенский собор для целования креста. Когда все, кроме Толстого, Шафирова и нескольких других ближайших сановников, двинулись к выходу и зала опустела, Петр сказал ему: - Ступай! Они вместе прошли через сени столовой в Тайник От- ветной палаты, откуда в старину московские цари, скрытые за тафтяными пологами, слушали совещания посольские. Это была маленькая комната, вроде кельи, с голыми стенами, со слюдяным оконцем, пропускавшим янтарно- желтый, как бы вечно-вечерний, свет. В углу, перед обра- зом Спасителя с темным ликом в терновом венце и крот- ким скорбным взором, теплилась неугасимая лампада. Петр запер дверь и подошел к сыну. Опять, как тогда в Неаполе, во время бреда, и намедни в Преображенском,- царевич весь дрожал непрерывною мелкою дрожью, точно в сильном ознобе. Но все еще на- деялся: вот сейчас обнимет, приласкает, скажет, что лю- бит - и все эти страхи кончатся уже навсегда. "Знаю, что любишь! Знаю, что любишь!" -- твердил про себя, как заклятие. Но все-таки сердце билось от ужаса. Он опустил глаза и не смел их поднять, чувствуя на себе тяжелый, пристальный взор отца. Оба молчали. Было очень тихо. - Слышал ли,- произнес наконец Петр,- что давеча перед всем народом объявлено - ежели что укроешь, то смерть? - Слышал, батюшка. - И ничего донести не имеешь к тому, что третьего дня объявил? Царевич вспомнил о матери и опять почувствовал, что не предаст ее, хотя бы ему грозила смерть сейчас же. - Ничего,- как будто не сам он, а кто-то за него про- говорил чуть слышно. - Так ничего? - повторил Петр. Алексей молчал. - Говори!.. У царевича в глазах темнело, ноги подкашивались. Но опять, как будто не сам он, а кто-то за него ответил: - Ничего. - Лжешь! - крикнул Петр, схватив его за плечо и сжав так, что казалось, раздробятся кости.-Лжешь! Утаил о матери, о тетках, о дяде, о Досифее Ростовском, обо всем гнезде их проклятом-корне злодейского бунта!.. - Кто тебе сказал, батюшка? - пролепетал царевич и взглянул на него в первый раз. - Аль не правда? - посмотрел ему отец прямо в глаза. Рука его все тяжелела, тяжелела. Вдруг царевич за- шатался, как тростинка, под этой тяжестью и упал к ногам отца. - Прости! Прости! Ведь матушка! Родная мне!.. Петр склонился к нему и занес кулаки над головой его с матерной бранью. Алексей протянул руки, как будто защищаясь от смер- тельного удара, поднял взор и увидел над собой в таком же быстром, как намедни, но теперь уже обратном превра- щении оборотня, вместо родного лица, то, другое, чуждое, страшное, как мертвая маска - лицо зверя. Он слабо вскрикнул и закрыл глаза руками. Петр повернулся, чтобы уйти. Но царевич, услышав это движение отца, бросился к нему на коленках, полз- ком, как собака, которую бьют, и которая все-таки молит прощения,- припал к ногам его, обнял их, ухватился за них. - Не уходи! Не уходи! Лучше убей!.. Петр хотел оттолкнуть его, освободиться. Но Алек- сей держал его, не пускал, цеплялся все крепче и крепче. И от этих судорожно хватающих, цепляющихся рук пробегала по телу Петра леденящая дрожь того омерзе- ния, которое он чувствовал всю жизнь к паукам, тара- канам и всяким иным копошащимся гадам. - Прочь, прочь, прочь! Убью! - кричал он в ярости, смешанной с ужасом. Наконец, с отчаянным усилием, стряхнул его, отшвыр- нул, ударил ногой по лицу. Царевич, с глухим стоном, упал ничком на пол, как мерт- вый. Петр выбежал из комнаты, точно спасаясь от какого-то страшилища. Когда он проходил мимо сановников, ожидавших его в Столовой палате, они поняли по лицу его, что случи- лось недоброе. Он только крикнул: - В собор. И вышел. Одни побежали за ним, другие - в том числе Толстой и Шафиров - в Тайник Ответной, к царевичу. Он лежал по-прежнему ничком на полу, как мерт- вый. Стали поднимать его, приводить в чувство.. Члены не разгибались, как будто окоченели, сведенные судорогой. Но это не был обморок. Он дышал часто, глаза были открыты. Наконец, подняли его, поставили на ноги. Хотели провести в соседнюю комнату, чтоб уложить на лавку. Он оглядывался мутным, словно невидящим, взором и бормотал, как будто старался припомнить: - Что такое?.. Что такое?.. - Небось, небось, родимый! - успокаивал Толстой.- Дурно тебе стало. Упал, должно быть, ушибся. До свадь- бы заживет. Испей водицы. Сейчас дохтур придет. - Что такое?.. Что такое?-повторял царевич бес- смысленно. - Не доложить ли государю? - шепнул Толстой Шa- фирову. Царевич услышал, обернулся, и вдруг бледное лицо его побагровело. Он весь затрясся и начал рвать на себе воротник рубашки, как будто задыхался. - Какому государю? - в одно и то же время за- плакал и засмеялся он таким диким плачем и смехом, что всем стало жутко. - Какому государю? Дураки, дураки! Да разве не видите?.. Это не он! Не государь и не батюшка мне, а барабанщик, жид проклятый, Тришка Отрепьев, само- званец, оборотень! Осиновый кол ему в горло-и делу конец!.. Прибежал лейб-медик Арескин. Толстой, за спиной царевича, указал сперва на него, потом на свой лоб: в уме-де царевич мешается. Арескин усадил больного в кресло, пощупал ему пульс, дал понюхать спирта, заставил выпить успокоительных капель и хотел пустить кровь, но в это время пришел по- сланный и объявил, что царь ждет в соборе и требует к себе царевича немедленно. - Доложи, что его высочеству неможется,- начал было Толстой. - Не надо,- остановил его царевич, как будто очнув- шись от глубокого сна.- Не надо. Я сейчас. Только отдох- нуть минутку, и вина бы... Подали венгерского. Он выпил с жадностью. Арескин положил ему на голову полотенце, смоченное холодной водой с уксусом. Его оставили в покое. Все отошли в сторону, сове- щаясь, что делать. Через несколько минут он сказал: - Ну, теперь ничего. Прошло. Пойдем. Ему помогли встать и повели под руки. На свежем воздухе, при переходе из дворца в собор, он почти совсем оправился. Но все же, когда проходил через толпу, все заметили его бледность. На амвоне, перед открытыми царскими вратами, ожи- дал новопоставленный архиерей Псковский, Феофан Про- копович, в полном облачении, с крестом и Евангелием. Рядом стоял царь. Алексей взошел на амвон, взял поданный, Шафировым лист и стал читать слабым, чуть внятным голосом,- но было так тихо в толпе, что слышалось каждое слово: "Я, нижеименованный, обещаю пред святым Евангелием, что, понеже я за преступление мое пред родителем моим и государем лишен наследства престола Российского, то ради признаваю то за праведно и клянусь всемо- гущим, в Троице славимым Богом и судом Его той воли родительской во всем повиноваться и наследства того ни- когда не искать и не желать, и не принимать ни под ка- ким предлогом. И признаваю за истинного наследника брата моего, царевича Петра Петровича. И на том це- лую святый крест и подписуюсь собственною моею рукою". Он поцеловал крест и подписал отречение. В это же самое время читали манифест народу. Петр через Толстого передал сыну "вопросные пункты". Царевич должен был ответить на них письменно. Тол- стой советовал ему не скрывать ничего, так как царь, будто бы, уже знает все и требует от него только подтверж- дения. - От кого батюшка знает? - спрашивал царевич. Толстой долго не хотел говорить. Но, наконец, прочел ему указ, пока еще тайный, но впоследствии, при учрежде- нии Духовной Коллегии - Святейшего Синода, объ- явленный: "Ежели кто на исповеди духовному отцу своему некое злое и нераскаянное умышленно на честь и здравие госу- дарево, наипаче же измену или бунт объявит, то должен духовник донести вскоре о том, где надлежит, в Преобра- женский приказ, или Тайную канцелярию. Ибо сим объяв- лением не порокуется исповедь и духовник не преступа- ет правил евангельских, но еще исполняет учение Христово: обличи брата, аще же не послушает, повеждь церкви. Ког- да уже так о братнем согрешении Господь повелевает, то кольми паче о злодейственном на государя умышлении". Выслушав указ, царевич встал из-за стола - они разго- варивали с Толстым наедине за ужином - и, точно так же, как намедни во время припадка в тайнике Ответной палаты, бледное лицо его вдруг побагровело. Он посмотрел на Толстого так, что тот испугался и подумал, что с ним опять припадок. Но на этот раз кончилось благополучно. Царевич успокоился и как будто задумался. В течение нескольких дней не выходил он из этой за- думчивости. Когда с ним заговаривали, глядел рассеянно, как будто не совсем понимал, о чем говорят, и весь как-то внезапно осунулся - стал как не живой, по слову Толстого. Написал, однако, точный ответ на вопросные пункты и под- твердил все, что сказал на исповеди, хотя предчувствовал, что это бесполезно, и что отец ничему не поверит. Алексей понял, что о. Варлаам нарушил тайну испове- ди,- и вспомнил слова св. Дмитрия Ростовского: "Если бы какой государь или суд гражданский повелел и силой понуждал иерея открыть грех духовного сына и если бы мукой и смертью грозил, иерей должен уме- реть, паче и мученическим венцом венчаться, нежели пе- чать исповеди отрешить". Вспомнились ему также слова одного раскольничьего старца, с которым он беседовал однажды в глуши новго- родских лесов, где рубил сосну на скампавеи, по указу ба- тюшки: "Благодати Божией нет ныне ни в церквах, ни в попах, ни в таинствах, ни в чтении, ни в пении, ни в иконах и ни в какой вещи,- все взято на небо. Кто Бога боится, тот в церковь не ходит. Знаешь ли, чему подобен агнец вашего причастия? Разумей, что говорю: подобен псу мерт- ву, поверженну на стогнах града. Как причастился,- только и житья тому человеку - умер бедный! Таково-то причастие ваше емко, что мышьяк аль сулема - во вся кости и мозги пробежит скоро, до самой души лукавой промчит - отдыхай-ка после в геене огненной да в пекле горящем стони, яко Каин, необратный грешник!" Слова эти, которые тогда казались царевичу пустыми, теперь приобрели вдруг страшную силу. Что, в самом деле, если мерзость запустения стала на месте святом - церковь от Христа отступила, и Антихрист в ней царствует? Но кто же Антихрист? Тут начинался бред. Образ отца двоился: как бы в мгновенном превращении оборотня, царевич видел два лица - одно доброе, милое, лицо родимого батюшки, другое - чуждое, страшное, как мертвая маска - лицо зверя. И всего страшнее было то, что не знал он, какое из этих двух лиц настоящее - отца или зверя? Отец ли становится зверем или зверь отцом? И та- кой ужас овладел им, что ему казалось, он сходит с ума. В это время в застенках Преображенского приказа шел розыск. На следующий день после объявления манифеста, 4-го февраля, поскакали курьеры в Петербург и Суздаль, с повелением привезти в Москву всех, на кого донес царевич. В Петербурге схватили Александра Кикина, царевичева камердинера Ивана Афанасьева, учителя Никифора Вя- земского и многих других. Кикин, по дороге в Москву, пытался задушить себя кандалами, но ему помешали. На допросе под пыткою он показал на князя Василия Долгорукого, как на главного советника Алексея. "Взят я из С.-Питербурха нечаянно,- рассказывал впоследствии сам князь Василий,- и повезен в Москву окован, от чего был в великой десперации Отчаяние (лат. desperatio). и беспамятстве, и привезен в Преображенское, и отдан под крепкий арест, и потом приведен на Генеральный двор пред цар- ское величество, и был в том же страхе, видя, что слова, написанные на меня царевичем, приняты за великую про- тивность". За князя Василия заступился родственник его, князь Яков Долгорукий. "Помилуй, государь,- писал он царю.- Да не снидем в старости нашей во гроб с именем рода злодеев, которое может не токмо отнять доброе имя, но и безвременно вервь живота пресечь. И паки вопию: помилуй, помилуй, премилосердый!" Тень подозрения пала и на самого князя Якова. Кикин показал, что Долгорукий советовал царевичу не ездить к отцу в Копенгаген. Петр не тронул старика, но пригрозил ему так, что князь Яков счел нужным напомнить царю свою прежнюю верную службу: "за что мне ныне в воздаяние обещана, как я слышу, лютая на коле смерть", заключал он с горечью. Еще раз почувствовал Петр свое одиночество. Ежели и праведный князь Яков - изменник, то кому же верить? Капитан-поручик Григорий Скорняков-Писарев привез в Москву из Суздаля бывшую царицу Авдотью, инокиню Елену. Она писала с дороги царю: "Всемилостивейший государь! В прошлых годах, а в котором, не помню, по обеща- нию своему, пострижена я в Суздальском Покровском монастыре в старицы, и наречено мне имя Елена. И по пострижении, в иноческом платье ходила с полгода; и не во- схотя быть инокою, оставя монашество и скинув платье, жила в том монастыре скрытно, под видом иночества, мирянкою. И то мое скрытье объявилось чрез Григорья Писарева. И ныне я надеюсь на человеколюбные вашего величества щедроты. Припадая к ногам вашим, прошу ми- лосердия, того моего преступления о прощении, чтоб мне безгодною смертью не умереть. А я обещаюся по-преж- нему быть инокою и пребыть во иночестве до смерти своей и буду молить Бога за тебя, государя. Вашего величества нижайшая раба бывшая жена ваша Авдотья". Того же монастыря старица-казначея Маремьяна по- казала: - Мы не смели говорить царице, для чего платье сня- ла? Она многажды говаривала: "все-де наше, государево; и государь за мать свою что воздал стрельцам, ведь вы знае- те; а и сын мой из пеленок вывалялся!" Да как был в Сузда- ле для набора солдат майор Степан Глебов, царица его к себе в келью пускала: запершися говаривали между со- бою, а меня отсылали телогрей кроить в свою келью, и дав гривну, велят идтить молебны петь. И как являл себя Глебов дерзновенно, то я ему говаривала: "что ты ломаешь- ся? народы знают!" И царица меня за то бранила: "черт тебя спрашивает? Уж ты и за мною примечать стала". И другие мне говорили: "что ты царицу прогневала?" Да он же, Степан, хаживал к ней по ночам, о чем сказыва- ли мне дневальный слуга, да карлица Агафья: "мимо нас Глебов проходит, а мы не смеем и тронуться". Старица Каптелина призналась: - К ней, царице-старице Елене, езживал по вечерам Глебов и с нею целовался и обнимался. Я тогда выхажи- вала вон. Письма любовные от Глебова я принимала. Сам Глебов показал кратко: - Сшелся я с нею, бывшею царицею, в любовь и жил с нею блудно. Во всем остальном заперся. Его пытали страшно: секли, жгли, морозили, ломали ребра, рвали тело клещами, сажали на доску, убитую гвоздями, водили босого по де- ревянным кольям, так что ноги начали гнить. Но он пере- нес все муки и никого не выдал, ни в чем не признался. Бывшая царица показала: "Февраля в 21 день я, стари- ца Елена, привожена на Генеральный двор и со Степаном Глебовым на очной ставке сказала, что я с ним блудно жила, и в том я виновата. Писала своею рукою - Елена". Это признание царь намерен был впоследствии объявить в манифесте народу. Царица показала также: - Монашеское платье скинула потому, что епископ Досифей пророчествовал, говорил о гласах от образов и о многих видениях, что будет гнев Божий и смущение в народе, и государь скоро умрет, и она-де, царица, впредь царствовать будет, вместе с царевичем. Схватили Досифея, обнажили от архиерейского сана со- борне и назвали расстригою Демидом. - Только я один в сем деле попался,.- говорил Доси- фей на соборе.-Посмотрите и у всех что на сердцах? Извольте пустить уши в народ-что говорят! Расстрига Демид в застенке подыман и спрашиван: "для чего желал царскому величеству смерти?" - "Желал для того, чтоб царевичу Алексею Петровичу на царстве быть, и было бы народу легче, и строение С.-Питербурха умалилось бы и престало",- отвечал Демид. Он донес на брата царицы, дядю царевича, Авраама Ло- пухина. Его тоже схватили и пытали на очной ставке с Де- мидом. Лопухину дано 15 ударов, Демиду 19. Оба призна- лись, что желали смерти государю и воцарения царевичу. Показал Демид и на царевну Марью, сестру государя. Царевна говорила: "Когда государя не будет, я-де царе- вичу рада о народе помогать, сколько силы будет, и управ- лять государство". Да она же говорила: "Для чего вы, архиереи, за то не стоите, что государь от живой жены на другой женился? Или бы-де взял бывшую царицу и с нею жил, или бы умер!" И когда, на присяге Петру Петро- вичу, он, расстрига Демид, приехал из собора к ней, царевне Марье, она говорила: "Напрасно-де государь так учинил, что большего сына оставил, а меньшего произвел; он только двух лет, а тот уже в возрасте". Царевна заперлась; но когда ее привели в застенок на очную ставку с Демидом, созналась во всем. Розыск длился более месяца. Почти каждый день при- сутствовал Петр в застенках, следил за пытками, иногда сам пытал. Но, несмотря на все усилия, не находил главного, чего искал,- настоящего дела, "корня злодей- ского бунта". Как в показаниях царевича, так и всех прочих свидетелей, никакого дела не было, а были только слова, слухи, сплетни, бред кликуш, юродивых, шушуканье по- лоумных стариков и старух по монастырским углам. Иногда он смутно чувствовал, что лучше бы все это бросить, плюнуть на все, презреть - простить. Но уже не мог остановиться и предвидел, что один конец всему - смерть сына. Все это время царевич жил под караулом во дворце Преображенском, рядом с Генеральным двором и застенка- ми. Днем и ночью слышались или чудились ему вопли пытаемых. Постоянно водили его на очные ставки. Ужас- нее всего была встреча с матерью. До царевича дошли слухи, будто бы отец собственноручно сек ее кнутом. Почти каждый день к вечеру Алексей бывал пьян до бесчувствия. Лейб-медик Арескин предсказывал ему бе- лую горячку. Но, когда переставал он пить, на него напада- ла такая тоска, что нельзя было вынести, и он опять спешил напиться. Арескин предупреждал и государя о болезни, грозящей царевичу. Но Петр ответил: - Сопьется, околеет - туда ему и дорога. Собаке со- бачья смерть! Впрочем, в последнее время и водка уже не давала ца- ревичу забвения, а лишь заменяла страшную действитель- ность еще более страшными снами. Не только ночью во сне, но и наяву, среди белого дня, мучили видения. Он жил двумя жизнями - действительной и призрачной; и они пе- ремежались, перепутывались, так что не умел он отличить одну от другой, не знал, что было во сне, что наяву. То снилось ему, будто бы в застенке отец сечет мать; он слышит свист кнута в воздухе и гнусное, как будто мок- рое шлепанье ударов по голому телу; видит, как ложатся, одна за другой, темно-багровые полосы на это бледное- бледное тело, и, отвечая на страшный крик матери еще бо- лее страшным криком, падает мертвый. То, будто бы, решив отомстить отцу за мать, за себя и за всех, просыпается ночью в постели, достает из-под подушки бритву, встает в одной рубахе, крадется по темным переходам дворца; перешагнув через спящего на пороге ден- щика, входит в спальню отца, наклоняется над ним, нащу- пывает горло и режет, и чувствует, что кровь у него холод- ная, как сукровица мертвых тел; в ужасе бросает недоре- занного и бежит без оглядки. То, будто бы, вспомнив слова Писания об Иуде Преда- теле: пошел и удавился,- пробирается в чулан под лестни- цей, где свален всякий хлам. становится на сломанный трех- ногий стул, подперев его опрокинутым ящиком, снимает с крюка на потолке веревку, на которой висит фонарь, де- лает петлю, накидывает ее на шею и перед тем, чтобы от- толкнуть ногою стул, хочет перекреститься, но не может, рука не подымается-и вдруг," откуда ни возьмись, боль- шой черный кот прыгает ему под ноги. ластится, трется, мурлычет, выгибает спину; и, став на задние лапы, передние кладет ему на плечи - и это уже не кот, а исполинский зверь. И царевич узнает в звериной морде лицо чело- вечье - широкоскулое, пучеглазое, с усами торчком, как у "Кота-котабрыса". И хочет вырваться из лап его. Но зверь, повалив его, играет с ним, как кошка с мышью, то схватит, то выпустит и ласкает, и царапает. И вдруг впи- вается когтями в сердце. И он узнает того, о ком сказано: "Поклонились Зверю, говоря: кто подобен Зверю сему и кто может сразиться с ним?" В Воскресение Православия, 2 марта, совершал бого- служение в Успенском соборе новопоставленный архиерей Псковский, Феофан Прокопович. В собор пускали только знатных и чиновных лиц. У одного из четырех исполинских столбов, поддержи- вавших свод, покрытых иконописными темными ликами по тусклому золоту, под шатровой синью, где молились Древ- ние московские цари, стоял Петр. Рядом с ним Алексей. Глядя на Феофана, царевич вспомнил то, что слышал о нем. Феофан заменил Федоску, главного администратора дел духовных, который устарел и в последнее время все ча- ще впадал в "меланколию". Это он, Феофан, сочинил указ, повелевавший доносить о преступлениях государственных, открытых на исповеди. Он же составлял Духовный Рег- ламент, по коему имел учрежден быть Святейший Синод. Царевич с любопытством вглядывался в нового архие- рея. Родом черкас - малоросс, лет тридцати восьми, пол- нокровный, с лоснящимся лицом, лоснящейся черной бо- родой и большими лоснящимися черными усами, он похо- дил на огромного жука. Усмехаясь, шевелил усами, как жук. По одной этой усмешке видно было, что он любит скором- ные латинские шуточки - фацетии Поджо не менее, чем жирные галушки, и острую диалектику не менее, чем доб- рую горилку. Несмотря на святительскую важность, в каж- дой черточке лица его так и дрожало, так и бегало, как жив- чик, что-то слишком веселое, точно пьяное: он был пьян собственным умом своим, этот румянорожий Силен в ар- хиерейской рясе. "О, главо, главо, разума упившись, куда ся преклонишь?" говаривал в минуты откровенности. И царевич дивился удивлением великим, как сказано в Апокалипсисе, думая о том, что этот бродяга, беглый униат, римского костела присягатель, ученик сперва иезуи- тов, а потом протестантов и безбожных философов, может быть и сам безбожник, сочиняет Духовный Регламент, от которого зависят судьбы русской церкви. По возглашении соборным протодиаконом обычной в Воскресение Православия анафемы всем еретикам и от- ступникам, от Ария до Гришки Отрепьева и Мазепы, ар- хиерей взошел на амвон и сказал слово О власти и чести царской. В слове этом доказывалось то, что должно было сде- латься краеугольным камнем Святейшего Синода: государь глава церкви. Вопиет учитель народов, апостол Павел: месть бо власть аще не от Бога; сущия же власти от Бога учинены суть. Тем же противляяйся власти, Божию повелению про- тивляется. Дивная воистину вещь! Сказал бы, что от са- мих государей послан был Павел на проповедь, так прилежно увещевает, как бы молотом толчет, тоже паки и паки повторяет: от Бога, от Бога власть. Молю вся- кого рассудить: что бы мог сказать больше самый верный министр царский? Приложим же еще учению сему, как бы венец, имена и титлы властям высоким приличные, кото- рые паче украшают царей, нежели порфиры и диадимы. Какие же титлы? какие имена? Богами и Христами само- держцы нарицаются. За власть от Бога данную богами, сиесть наместниками Божиими на земле наречены. Другое же имя - Христос, сиесть. Помазанный,- глаголется от древней оной церемонии, когда елеем помазаны были цари. И апостол Павел говорит: раби, послушайте господий сво- их, якоже и Христа. Се, господ со Христом равняет апо- стол. Но что весьма удивляет нас и как бы адамантовою бронею истину сию утверждает,- того преминуть не мо- жем: не только добрым, но и злым и неверным, и нечести- вым властям повиноваться велит Писание. Ведомо всякому апостола Петра слово: Бога бойтеся. Царя чтите. Равно повинуйтеся во всяком страхе владыкам, не точию благим и кротким, но и строптивым. И Давид пророк, сам царь, царя Саула, от Бога отверженного, нечестивого, Христом Господним нарицает. Яко, рече, Христос Господень есть. Но, скажешь: каков бы ни был Саул, однако, явным повелением Божиим на царство помазан, и того ради той чести сподобился. Добро! Но скажи, кто был Кир Пер- сидский, кто Навуходоносор Вавилонский? Однако же, нарицает их сам Бог у пророков помазанниками Своими, сиречь, по слову Давидову, Христами Господними. Кто Нерон, римский кесарь? Однако же, учит апостол Петр по- виноваться и ему, лютому христиан мучителю, яко Пома- заннику, Христу Господню. Остается единое сумнитель- ство: что не все-де люди сею должностью повиновения ца- рям обязаны суть, но некие выключаются, именно священ- ство и монашество. Се терн, или паче жало, жало змеино! Папежский се дух! Ибо священство иной чин есть в наро- де, а не иное царство. И как одно дело-воинству, дру- гое-гражданству, и врачам, и купцам, и мастерам раз- личным, так и пастыри, и все духовные имеют собственное дело свое - быть служителями Божиими, однако же, по- корены суть властям державным. В церкви ветхозаветной левиты царям израильским подчинены были во всем. Если же так в Ветхом, почто и не в Новом завете? Ибо за- кон о властях непременный и вечный, с пребыванием мира сего пребывающий. И, наконец, вывод: - Все люди Российского царства, не только мирские, но и духовные, да имеют имя самодержца своего, благо- честивейшего государя Петра Алексеевича, яко главы сво- ей и отца отечества, и Христа Господня! Последние слова произнес он громким голосом, глядя прямо в лицо государю и подняв правую руку к своду собора, где на тусклом золоте темнел Лик Христа. И опять царевич дивился удивлением великим. Ежели, думал он, все цари, даже отступники от Бога, суть Христы Господни, то кто же последний и величайший из них, грядущий царь земли - Антихрист? Кощунство это произносилось архиереем православ- ной церкви в древнейшем соборе Москвы, перед царем и народом. Казалось бы, земля должна, раскрывшись, поглотить богохульника, или попалить его огонь не- бесный. Но все было спокойно. За косыми снопами лучей, за го- лубыми волнами дыма кадильного, в глубине свода, испо- линский Лик Христов как будто возносился от земли, не- досягаемый. Царевич взглянул на отца. Он был тоже спокоен и слу- шал с благоговейным вниманием. Поощренный этим вниманием, Феофан заключил тор- жественно: - Благодушествуй, Россия! Величься, хвалися! Да взыграют все пределы- и грады твои: се бо на твоем оризонте, аки светозарное солнце, восходит пресветлейшего сына ца- рева, трехлетнего младенца. Богом избранного наследника, Петра Петровича, слава! Да здравствует всерадостно, да царствует благополучно Петр Вторый, Петр Благословен- ный! Аминь. Когда Феофан умолк,, из толпы раздался голос, не гром- кий, но внятный: - Боже, спаси, сохрани и помилуй единого истинного наследника престола всероссийского, благочестивейшего государя царевича Алексея Петровича! Толпа, как один человек, дрогнула и замерла от ужаса. Потом зашумела, заволновалась: - Кто это? Кто это? - Полоумный, что ль? - Кликуша, чай, бесноватый. -Чего караульные смотрят? Как впустили? - Схватить бы скорей, а то уйдет - в толпе не сы- щешь... В дальних концах собора, где ничего не было видно и слышно, распространялись нелепые слухи: - Бунт! Бунт! - Пожар! В алтаре загорелось! - С ножом человека поймали: царя убить хотел! И тревога все увеличивалась. Не обращая на нее внимания, Петр подошел к архие- рею, приложился ко кресту и, вернувшись на прежнее ме- сто, велел привести к себе человека, кричавшего "слова не- истовые". Капитан Скорняков-Писарев и два караульные сержан- та подвели к царю маленького худенького старичка. Старичок подал царю бумагу - печатный лист присяги новому наследнику. Внизу, на месте, оставленном для под- писи, что-то было написано тесным крючковатым приказ- ным почерком. Петр взглянул на бумагу, потом опять на старичка и спросил: - Ты кто? - Артиллерийского приказа бывший подьячий Лари- вон Докукин. Стоявший рядом царевич посмотрел на него и узнал тотчас: это был тот самый Докукин, которого весною 1715 года встретил он в Петербурге, в Симеоновской церкви, и который потом в день праздника Венус в Летнем саду приходил к нему на дом. Он был все тот же: обыкновенный подьячий из тех, которых зовут чернильными душами, приказными строка- ми - весь жесткий, точно окаменелый, тусклый, серый, как те бумаги, над которыми корпел он в своем приказе лет тридцать, пока не выгнали его по фискальному доношению о взятках. Только в самой глубине глаз светилась, так же как тогда, три года назад, неподвижная мысль. Докукин тоже взглянул на царевича украдкою, и что-то промелькнуло в жестких чертах старика, что вдруг напом- нило Алексею, как Докукин молил его порадеть за веру христианскую, и плакал, и обнимал ему ноги, и называл его надеждою российскою. - Присягать не хочешь? -проговорил Петр спокойно, как будто с удивлением. Докукин, глядя царю прямо в глаза, тем же, как давеча, голосом, не громким, но внятным, так что слышно было по всему собору, повторил наизусть то, что написа- но было его рукой на печатном листе: - "За неповинное отлучение и изгнание от престола всероссийского единого истинного наследника, Богом хра- нимого государя Алексея Петровича не присягаю и на том пресвятым Евангелием не клянусь, и животворящего Кре- ста не целую, и наследника царевича Петра Петровича за истинного не признаваю. Хотя за то и царский гнев на мя прозлиется, буди в том воля Господа Бога моего, Иисуса Христа. Аминь, аминь, аминь". Петр посмотрел на него еще с большим удивлением. - А знаешь ли, что за такую противность воле на- шей - смерть? - Знаю, государь. С тем и пришел, чтобы постра- дать за слово Христово,-ответил Докукин просто. - Ну, храбрый же ты, старик. Да погоди, то ли ужо запоешь, как вздерну на дыбу!.. Докукин молча поднял руку и перекрестился широким крестом. - Слышал ли,- продолжал царь,- что архиерей го- ворил о повиновении властям предержащим? Несть бо власть аще не от Бога... - Слышал, государь. От Бога всякая власть, а что не от Бога, то и не власть. Называть же царей нече- стивейших. Антихристов Христами Господними не подоба- ет, и за такое слово язык бы вырвать изрекшему! - Да ты и меня, что ль, почитаешь Антихристом? - спросил Петр, с едва уловимою, печальною и почти доброю усмешкою.- Говори правду! Старик потупился было, но тотчас же поднял взор и опять посмотрел царю прямо в глаза. - Благочестивейшим православным царем и само- держцем всероссийским, помазанником Божиим тебя почи- таю,- произнес он твердо. - А коли так, слушался бы воли нашей да молчал бы. - Царь-государь, ваше величество! Ин и хотел бы мол- чать, да невозможное дело - горит во утробе моей, яко пламя палит, понеже совесть нудит - претерпеть не могу... Ежели нам умолчать, то камни возопиют! Он упал к ногам царя. - Государь, Петр Алексеевич, батюшка, послушай нас, бедных, вопиющих к тебе! Преложить или пременить ничего мы не смеем, но как родители твои и прародители, и святейшие патриархи спасалися, так и мы хотим спа- стися и горняго Иерусалима достигнуть. Бога ради истин- ного, взыщи истины. Крови ради Христовой, взыщи исти- ны! Своего ради спасения, взыщи истины! Умири цер- ковь святую, матерь твою. Рассуди нас без гнева и яро- сти. Помилуй народ свой, помилуй царевича!.. Петр слушал сперва со вниманием и даже с любопыт- ством, как будто стараясь понять. Но потом отвернулся, пожимая плечами со скукой. - Ну, будет. Не переслушаешь тебя, старик. Мало я, видно, вас, дураков, казнил да вешал. И чего вы лезете? Какого вам рожна? Аль думаете, меньше вашего я церковь Божию чту и во Христа, Спасителя моего, верую? И кто поставил вас, рабов, судить между царем и Богом? Как дерзаете? Докукин встал и поднял взор к темному Лику в своде собора. Упавший оттуда луч солнца окружил сияющим венцом седую голову. - Как дерзаем, царь? - воскликнул он громким голо- сом.- Слушай, ваше величество! Божественное писание глаголет: что есть человек, что помнишь его. Господи, или сын человеческий, что посещаешь его? Умалил его малым чем от ангелов, славою и честью венчал его, поставил над делами рук Твоих, все покорил ему под ноги его. И са- мовластну поведено человеку быть!.. Медленно, как будто с усилием, Петр отвел глаза от глаз Докукина,- уходя, повернулся к стоявшему рядом Толстому и произнес: - Взять в приказ, держать за крепким караулом до розыску. Старика схватили. Он отбивался и кричал, все еще порываясь что-то сказать. Его связали, подняли на руки и понесли. - О, таинственные мученики, не ужасайтесь и не от- чаивайтесь! - продолжал он кричать, глядя на царевича.- Потерпите, мало еще потерпите. Господи Иисусе! Аминь! Царевич смотрел и слушал, весь бледный, дрожащий. "Вот как нужно, вот как нужно!"-думал он, словно только теперь вдруг понял всю свою жизнь, и точно все перевернулось, опрокинулось в душе его: то, что было тя- жестью, сделалось крыльями. Он знал, что опять впадет в слабость, уныние, отчаяние; но также знал, что не за- будет того, что понял. И он, как Докукин, поднял взор к темному Лику в своде собора. И почудилось ему, что в косых лучах солнца, в голубых волнах дыма кадильного этот исполинский Лик движется, но уже не уходит прочь от земли, как давеча, а спускается, сходит с неба на землю, и что это сам Господь грядет. И с радостью, подобной ужасу, повторял он: - Ей, гряди. Господи Иисусе.! Аминь. Московский розыск окончен был к 15 марта. Пригово- ром царя и министров на Генеральном дворе в Преобра- женском решена участь обвиняемых. Царицу-инокиню Елену отправить в Старую Ладогу в девичий монастырь, а царевну Марью в , Шлиссель- бург; держать обеих под крепким караулом. Авраама Лопухина - в С.-Петербург, в Петропавловскую крепость до нового розыска. Прочих казнить. В тот же день утром на Красной площади, у Лоб- ного места, начались казни. Накануне железные спицы, на которых торчали в течение двадцати лет головы стрельцов, обезглавленных в 1698 году, очистили, для того, чтобы воткнуть новые головы. Степана Глебова посадили на кол. Железный кол через затылок вышел наружу. Внизу была дощечка для сиденья. Чтоб не замерз и мучился долее, на него надели меховое платье и шапку. Три духовника сторожили по очереди днем и ночью,' не откроет ли он чего-нибудь перед смертью. "И с того времени,- доносил один из них,- как посажен Степка на кол, никакого покаяния им, учи- телям, не принес; только просил в ночи тайно через иеро- монаха Маркелла, чтобы он сподобил его св. Тайн, как бы он мог принести к нему каким образом тайно; и в том душу свою испроверг, марта против 16 числа, по полунощи в 8 часу, во второй четверти". Архиерея Ростовского, расстригу Демида колесовали. Рассказывали, будто бы секретарь, которому поручена была казнь, ошибся: вместо того, чтобы отрубить голову, а труп сжечь, колесовал архиерея. Кикина также колесовали. Мучения его были медленны, с промежутками: ломали руки и ноги, одну за другою; пытка длилась более суток. Жесточайшее страдание было оттого, что туго привязанный к колесу, не мог пошеве- литься ни одним членом, только стонал и охал, умоляя о смерти. Рассказывали также, будто бы на другой день царь, проезжая мимо Кикина, наклонился к нему и сказал: "Александр, ты человек умный. Как же дерзнул на такое дело?" - "Ум любит простор; а от тебя ему тесно",- ответил, будто бы, Кикин. Третьим колесован духовник царицы, ключарь Федор Пустынный, за то, что свел ее с Глебовым. Кого не казнили смертью, тем резали носы, языки, рвали ноздри. Многих, которые только слышали о постри- жении царицы и видели ее в мирском платье, велено "бить батоги нещадно". На площади поставлен четырехугольный столп из бело- го камня, вышиною в шесть локтей, с железными по бокам спицами; на них воткнуты головы казненных; на вершине столпа-широкий плоский камень; на нем трупы; между ними - Глебов, как бы сидящий в кругу сообщников. Царевич должен был присутствовать при всех этих казнях. Последним колесован Ларион Докукин. На колесе объ- явил, что имеет нечто открыть государю; снят с колеса и привезен в Преображенское. Когда царь подошел к нему, он был уже в предсмертном бреду, лепетал что-то не- внятное о Христе Грядущем. Потом как будто пришел в себя на мгновение, посмотрел в глаза царю пристально и сказал: - Ежели, государь, казнишь сына, то падет сия кровь на весь твой род, от главы на главу, до последних царей. Помилуй царевича, помилуй Россию! Петр молча отошел от него и велел отрубить ему го- лову. На другой день после казней, накануне отъезда царя в Петербург, назначено было в Преображенском "ноще- денствие" всепьянейшего собора. В эти кровавые дни, так же, как во время стрелец- ких казней и как вообще в самые черные дни своей жизни, Петр усерднее, чем когда-либо, занимался шутов- ским собором. Как будто нарочно оглушал себя смехом. Недавно был избран на место покойного Никиты Зо- това новый князь-папа, Петр Иванович Бутурлин, бывший "Санкт-Петербурхский митрополит". Избрание "Бахусо- подражительного отца" совершилось в Петербурге, руко- положение в Москве, перед самым приездом царевича. Теперь, в Преображенском, предстояло облачение ново- избранного папы в ризы и митру - шутовское подобие облачения патриаршего. Царь нашел время среди Московского розыска сам сочинить и расписать весь чин церемонии. "Нощеденствие" происходило в обширной бревенчатой, обитой алыми сукнами, освещенной восковыми свечами палате, рядом с Генеральным двором и пыточным застен- ком. Узкие длинные столы расположены были подковою; среди них - возвышение со ступенями, на которых сидели жрецы-кардиналы и другие члены собора; под бархат- ным пологом - трон из бочек, уставленный сверху до- низу стеклянными шкаликами и бутылками. Когда все собрались, ключарь и кардинал-протодиа- кон - сам царь - ввели торжественно под руки ново- избранного папу. Перед ним несли две фляги с "вином пьянственнейшим", одну-позолоченную, другую-посе- ребренную, и два блюда, одно - с огурцами, другое - с капустою, а также непристойные иконы голого Бахуса. Князь-папа, трижды кланяясь князю-кесарю и кардиналам, поднес его величеству дары - фляги и блюда. Архижрец спросил папу: - Зачем, брате, пришел и чего от нашей немерности просишь? - Еже облеченным быть в ризы отца нашего Бахуса,- отвечал папа. - Как содержишь закон Бахусов и во оном подвиза- ешься? - Ей, всепьянейший отче! Возставь поутру, еще тьме сущей и свету едва являющуюся, а иногда и о полунощи, слив две-три чарки, испиваю и остальное время дня не туне, но сим же образом препровождаю, разными питиями чрево свое, яко бочку, добре наполняю, так что иногда и яства мимо рта моего ношу от дрожания десницы и предстоящей в очах моих мглы; и так всегда творю и учить мне врученных обещаюсь, инако же мудрствующих отвергаю и яко чуждых, анафематствую всех пьяноборцев. Аминь. Архижрец возгласил: - Пьянство Бахусово да будет с тобою, затмевающее и дрожащее, и валяющее, и безумствующее, во все дни жизни твоей! Кардиналы возвели папу на амвон и облачили его в ризы - шутовское подобие саккоса, омофора, эпитрахили, набедренника с вышитыми изображениями игральных ко- стей, карт, бутылок, табачных трубок, голой Венус и голого Еремки - Эроса. На шею надели ему, вместо панагии, глиняные фляги с колокольчиками. Вручили книгу-погре- бец со склянками различных водок, и крест из чубуков. Помазали крепким вином голову и около очей "образом круга": - Так да будет кружиться ум твой, и такие круги разными видами да предстанут очам твоим от сего дня во все дни живота твоего! Помазали также обе руки и четыре пальца, которыми чарка приемлется: - Так да будут дрожать руки твои во все дни жизни твоей! В заключение архижрец возложил ему на голову жестя- ную митру: - Венец мглы Бахусовой да будет на главе твоей! Венчаю аз пьяный сего нетрезвого - Во имя всех пьяниц, Во имя всех стекляниц, Во имя всех дураков, Во имя всех шутов, Во имя всех вин, Во имя всех пив, Во имя всех бочек, Во имя всех ведер, Во имя всех табаков, Во имя всех кабаков - Яко жилища отца нашего Бахуса. Аминь! Возгласили: - Аксиос! Достоин! Потом усадили папу на трон из бочек. Над самой головой его висел маленький серебряный Вакх верхом на бочке. Наклонив ее, папа мог цедить водку в стакан или даже прямо в рот. Не только члены собора, но и все прочие гости подхо- дили к его святейшеству по очереди, кланялись ему в ноги, принимали, вместо благословения, удар по голове свиным пузырем, обмоченным в водке, и причащались из огром- ной деревянной ложки перцовкою. Жрецы пели хором: - О, честнейший отче Бахус, от сожженной Семелы рожденный, в Юпитеровом недре взрощенный, изжатель зиноградного веселия! Просим тя со всем сим пьянейшим собором: умножи и настави стопы князя - папы вселен- ского, во еже тещи вслед тебе. И ты, всеславнейшая Венус... Следовали непристойные слова. Наконец, сели за стол. Против князя-папы Феофан Прокопович, рядом с ним Петр, тут же Федоска, против Петра царевич. Царь заговорил с Феофаном про только что получен- ные вести о многотысячных самосожжениях раскольников в лесах Керженских и Чернораменских за Волгою. Пьяные песни и крики шутов мешали беседе. Тогда, по знаку царя, жрецы прервали песнь Бахусу, все притихли и в этой внезапно наступившей тишине раздался голос Феофана: - О, окаянные сумасброды, неистовые страдальцы! Ненасытною похотью жаждут мучения, волей себя переда- ют сожжению, мужественно в пропасть адскую летят и дру- гим путь показуют. Мало таких называть бешеными: есть некое зло, равного себе не имеющее имени! Да отвер- жет их всяк и поплюет на них... - Что же делать? -спросил Петр. - Объяснить надлежит увещанием, ваше величество, что не всякое страдание, но только законно бываемое богоугодно есть. Ибо не просто глаголет Господь: бла- женны изгнанные, но: блаженны изгнанные правды ради. Такового же, правды ради, гонения никогда в Российском, яко православном, государстве опасаться не подобает, по- неже то и быть не может... - Увещания! - злобно ухмыльнулся опальный Федо- ска.- Проймешь их, небось, увещаниями! Сокрушить бы челюсти отступникам! Ибо, ежели в церкви ветхозавет- ной повелено убивать непокорных, тем паче в новой благодати - понеже там образы, здесь же истина. Самим еретикам полезно умереть, и благодеянье им есть, когда их убивают: чем более живут, тем более согрешают, мно- жайшие прелести изобретают, множайших развращают. А руками убить грешника, или молитвою - едино есть. - Не подобает сего,- возразил Феофан спокойно, не глядя на Федоску.- Таковыми лютостями более раздража- ется, нежели преклоняется сердце мучимых. Обращать должно к церкви святой не страхом и принуждением, но прямой евангельской любви проповеданием. - Истинно так,- согласился Петр.- Совести челове- ческой приневоливать не желаем и охотно оставляем каждо- му пещись о блаженстве души своей. По мне, пусть ве- руют, чему хотят, и если уж нельзя обратить их рассуд- ком, то, конечно, не пособят ни меч, ни огонь. А за глупость мучениками быть - ни они той чести, ни государство пользы не будет иметь. - Потихоньку да полегоньку - глядишь, все и ула- дится,- подхватил Феофан. - Однако же,- прибавил он вполголоса, наклонив- шись к царю,- постановить бы двойной оклад с расколь- щиков, дабы под тесноту штрафов удобнее к церкви свя- той присоединить заблудших. Также и при наказании оных, буде возможно, явную вину сыскать, кроме раско- ла,- таковых, бив кнутом и ноздри рвав, ссылать на га- леры, по закону, а буде нет причины явной, поступать по указу словесному... Петр молча кивнул головой. Царь и архиерей пони- мали друг друга. Федоска хотел что-то сказать, но промолчал, только ехидная усмешка скривила его маленькое личико - мордоч- ку летучей мыши - и весь он съежился, пришипился, по- зеленел, точно ядом налился, от злости. Он понимал, что значит "поступать по указу словесному". Питирим епи- скоп, посланный на Керженец для увещания раскольни- ков, доносил недавно царю: "зело жестоко пытаны и рва- ны, даже внутренностям их являтися". И царь в указах своих запрещал возбранять о. Питириму "в сем его равно- апостольном подвиге". Любовь - на словах, а на деле, как жаловались раскольники, "немые учителя в застенках у дыб стоят; вместо Евангелия, кнутом просвещают; вместо апо- стола, огнем учат". Это, впрочем, и была та "духовная политика - диссимуляция", которую проповедовал сам Федоска. Но Феофан перехитрил его, и он чувствовал, что песенка его спета. - Да не диво то,- продолжал архиерей опять гром- ко, во всеуслышание,- что мужики грубые, невежды край- ние, так заблуждая, беснуются. Воистину же диво есть, что и в высоком звании шляхетском, среди самих слуг царских, мудрецы обретаются некие, смиренники мрачные, что злее раскольщиков. До того пришло, что уже самые бездельные в дело, да в дело мерзкое и дерзкое! Уже и дрожжи народа, души дешевые, люди, ни к чему иному, токмо к поядению чужих трудов рожденные -и те на царя своего, и те на Христа Господня! Да вам, когда хлеб яди- те, подобало бы удивляться и говорить: откуда нам сие? Возобновилась повесть о царе Давиде, на кого слепые и хро- мые бунт подняли. Монарх наш благоверный, сколько Россию пользовавший, коего промыслом славу и беспеча- лие все получили, сам имя хульное и житие многобед- ное имеет. И когда трудами тяжкими сам себе безвре- менную старость привлекает, когда за целость отечества, вознерадев о здравии своем, как бы скороходным бегом, сам спешит к смерти,- тогда возмнилося неким - долго живет! О, скорбь, о, стыд России! Остережемся, дабы не вырос- ла в мире сия притча о нас: достоин-де царь такого царства, да не стоит народ такого царя. Когда Феофан умолк, заговорил Петр: - Богу известны сердце и совесть моя, сколько бла- га желаю отечеству. Но враги демонские пакости деют. Едва ли кто из государей сносил столько бед и напастей, как я. Говорят чужестранцы, что я управляю рабами. Но английская вольность здесь не у места - что к стене горох. Надлежит знать народ, как оным управлять. Труден разбор невинности моей тому, кто всего дела не знает. Един Бог зрит правду. Он мой Судия... Никто не слушал царя.- Все были пьяны. Он умолк, не кончив, сделал знак - и жрецы снова затянули песнь Бахусову; шуты загалдели; хор - весна - засвистел разными птичьими высвистами, от соловья до малиновки, так пронзительно, что стены отражали звук. Все было, как всегда. Также опивались, обжирались до бесчувствия. Почтенные сановники дрались, таскали друг друга за волосы и потом, помирившись, сваливались вместе под стол. Князь, Шаховской, кавалер потешного ордена Иуды, принимал за деньги пощечины. Старому боярину, который отказался пить, вливали водку в рот воронкою. Князя-папу рвало с высоты престола на парики и кафта- ны сидевших внизу. Пьяная баба-шутиха, князь-игуменья Ржевская плясала, бесстыдно задравши подол, и пела хриплым голосом: ШInь-пень, шиваргань! Эх, раз, по два-раз, Расподмахивать горазд! Ей присвистывали, притопывали так, что пыль стояла столбом: Ой, жги! Ой, жги! Все было, как всегда. Но Петр чувствовал скуку. Нарочно пил как можно больше самой крепкой англий- ской водки - pepper and brandy, чтобы поскорей опьянеть, но хмель не брал его. Чем больше пил, тем становилось скучнее. Вставал, садился, опять вставал, бродил между те- лами пьяных, лежавших на полу, как тела убитых на поле сражения, и не находил себе места. Что-то подступало к сердцу тошнотою смертною. Убежать бы или разогнать всю эту сволочь! Когда же со смрадною мглою и тусклым светом дого- ревших свечей смешался холодный свет зимнего утра, че- ловеческие лица сделались еще страшнее, еще более по- хожи на звериные морды или чудовищные призраки. Взор Петра остановился на лице сына. Царевич был пьян. Лицо мертвенно бледно; длинные жидкие пряди волос прилипли к потному лбу; глаза осо- ловели; нижняя губа отвисла; пальцы, которыми держал он полную рюмку, стараясь не расплескать вина, тряслись, как у пропойцы. - Винцо не пшеничка - прольешь, не подклюешь! - бормотал он, поднося рюмку ко рту. Проглотил, поморщился, крякнул и, желая закусить мо- ченым рыжиком, долго и тщетно тыкал вилкою в скольз- кий гриб - так и не поймал его, бросил, сунул в рот мя- киш черного хлеба и начал жевать медленно. - Друг ты мой сердешный, пьян я? Скажи мне прав- ду, пьян я? - приставал он к сидевшему рядом Толстому. - Пьян, пьян! - согласился Толстой. - Ну, вот то-то и есть,-заплетающимся языком продолжал царевич.- Мне ведь что? Покуда чарки не вы- пил, так его и хоть бы и век не было. А как выпил одну, то и пропал. Сколько ни подноси, не откажусь. Хорошо еще, что я во хмелю-то угож... Он захихикал пьяным смешком и вдруг посмотрел на отца. - Батя, а, батя!. Что ты такой скучный? Поди-ка сюда, выпьем вместе. Я тебе спою песенку. Веселее будет, право! Улыбнулся отцу, и в этой улыбке было прежнее, милое, детское. "Совсем дурачок, блаженненький! Ну, как такого каз- нить?" - подумал Петр, и вдруг дикая, страшная, лютая жалость вгрызлась ему в сердце, как зверь. Он отвернулся и сделал вид, что слушает Феофана, который говорил ему об учреждении Св. Синода. Но ниче- го не слышал. Наконец, подозвал денщика, велел пода- вать лошадей, чтобы тотчас ехать в Петербург, и в ожи- дании опять пошел бродить, скучный, трезвый между пья- ными. Сам того не замечая - словно какая-то сила влекла их друг к другу - подошел к царевичу, присел рядом за стол и снова отвернулся от него, притворился, что за- нят беседою с князем Яковом Долгоруким. - Батя, а, батя! - тихонько до ронулся царевич до руки отца.- Да что ты такой скучный? Аль он тебя оби- жает? Осиновый кол ему в горло - и делу конец!.. - Кто он? - обернулся Петр к сыну. - А я почем знаю, кто?- усмехнулся царевич такою странною усмешкою, что Петру стало жутко.- Знаю толь- ко, что вот теперь ты настоящий, а тот, черт его знает кто, самозванец, что ли, зверь проклятый, оборотень?.. - Что ты?-посмотрел на него отец пристально.- Ты бы, Алексей, поменьше пил... - И пить - помрешь, и не пить - помрешь; уж лучше же умереть да пить! И тебе лучше: помру, казнить не надо!..- захихикал он опять, совсем как дурачок, и вдруг запел тихим-тихим, чуть слышным голосом, доно- сившимся будто издали: Пойду, млада, тишком-лужком, Тишком-лужком, бережочком, Нарву, млада, синь цветочек, Синь цветочек василечек. Совью, млада, я веночек, Пойду, млада, я на речку, Брошу веночек вдоль по речке, Задумаю про милого... - Снилось мне, батя, намедни: сидит, будто бы, ночью в поле на снегу Афрося, голая да страшная, точно мертвая, качает, баюкает ребеночка, тоже, будто бы, мерт- вого, и поет, словно плачет, эту самую песенку. Мой веночек тонет-тонет, Мое сердце ноет-ноет. Мой веночек потонет, Меня милый покидает. Петр слушал - и жалость, дикая, страшная, лютая грызла ему сердце, как зверь. А царевич пел и плакал. Потом склонил голову на стол, опрокинув стакан с вином,- по скатерти разлилась красная, точно кровавая, лужа,- подложил руку под голо- ву, закрыл глаза и заснул. Петр долго смотрел на это бледное, как будто мертвое, лицо рядом с красною, словно кровавою, лужею. Денщик подошел к царю и доложил, что лошади по- даны. Петр встал, последний раз взглянул на сына, накло- нился к нему и поцеловал его в лоб. Царевич, не открывая глаз, улыбнулся отцу во сне такою нежною улыбкою, как бывало в детстве, когда он брал его к себе на руки, сонного. Царь вышел из палаты, где продолжалась попойка, никем не замеченный, сел в кибитку и поехал в Петер- бург. КНИГА ДЕВЯТАЯ КРАСНАЯ СМЕРТЬ В лесах Ветлужских был скит раскольничий Долгие Мхи. Непроходимые топи залили все дороги в тот скит. Летом едва пробирались в него по узеньким кладкам сквозь такие чащи, что и днем в них было почти так же темно, как ночью; зимой - на лыжах. Предание гласило, будто бы трое старцев из лесов Олонецких, с озера Толвуя, по разорении тамошних ски- тов никонианами, следуя за чудотворной иконой Божией Матери, шедшей по воздуху, пришли в те места, поста- вили малую хижину там, где икона опустилась на землю, и начали жить пустынным житием, пахать пашню копо- рюгою и, сожигая лес по кряжам, сеять под гарью. Бра- тия сходилась к ним. Старцы завещали ей, умирая, все трое в тот же день и в тот же час: "Живите тут, где мы благословили, детушки, хотя и много ходите да ищете, такого места не найдете - тут сорока-ворона кашу варила, и быть скиту большому". Пророчество исполнилось: выросла в дебрях лесных обитель и расцвела, как лилия райская, под святым покро- вом Богородицы. "Чудо великое!- говорилось в скитском житии.- Светлая Россия потемнела, а мрачная Ветлуга воссияла, преподобными пустыня наполнилась - налетели, яко ше- стокрылые". Здесь, после долгих странствий по лесам Керженским и Чернораменским, поселился проповедник самосожжения, старец Корнилий с учеником своим, беглым школяром, стрелецким сыном, Тихоном Запольским. Однажды июньскою ночью, вблизи Долгомшинской обители, на крутом обрыве над Ветлугою, пылал костер. Пламя освещало снизу ветви старой сосны с прибитой к стволу меднолитой поморской иконою. У огня сидели двое - молодая скитница Софья и послушник Тихон. Она ходила в лес за пропавшею телкою. Он возвращал- ся от схимника из дальней пустыни, куда носил от старца грамоту. Встретились на перекрестке двух тропинок, ночью поздно, когда ворота обители были уже заперты, и решили вместе у огня дождаться утра. Софья, глядя на огонь, пела вполголоса: Как возговорит сам Христос, Царь Небесный: Не сдавайтесь вы. Мои светы, Тому Змию седмиглаву. Вы бегите в горы, вертепы, Вы поставьте там костры большие, Положите в них серы горючей, Свои телеса вы сожгите. Пострадайте за Меня, Мои светы, За Мою веру Христову, Я за то вам, Мои светы, Отворю райские светлицы И введу вас в царство небесно, И Сам буду с вами жить вековечно. - Так-то, братец,- заключила девушка, посмотрев на Тихона долгим взором.- Кто сожжется, тот и спа- сется. Добро всем погореть за любовь Сына Божьего! Он молчал и, глядя на ночных мотыльков, кружив- шихся над пламенем, падавших в него и сгоравших, вспо- минал слова старца Корнилия: "яко комары или мошки, чем больше их давят, тем больше пищат и в глаза лезут, так и русачки миленькие рады мучиться - полками дер- зают в огонь!" - Что думаешь, братец?- опять заговорила девуш- ка.- Аль боишься печи той? Дерзай, плюнь на нее, не- бось! В огне здесь мало потерпеть - аки оком мигнуть - так душа из тела и выступит! До печи страх-от, а как в нее вошел, то и забыл все. Загорится, а ты и видишь Христа и ангельские лики с Ним - вынимают душу из тела, а Христос-надежда Сам благословляет и силу ей дает божественную. И не тяжка тогда уже бывает, но яко восперенна, туда же летает со ангелами, ровно птичка попархивает - рада, из темницы той, из тела вылетела. Вот пела до того, плакала: изведи из темницы душу мою изведатися имени Твоему. Ну, а то выплакала. Темница та горит в печи, а душа, яко бисер и яко злато чисто, воз- носится к Господу!.. В глазах ее была такая радость, как будто она уже виде- ла то, о чем говорила. - Тиша, Тишенька миленький, аль тебе красной смер- ти не хочется? Аль боишься?- повторила вкрадчивым шепотом. - Боюсь греха, Софьюшка! Есть ли воля Господня, чтоб жечься? Божье ли то в нас, полно, не вражье ли? - Где же деться? Нужда стала!- заломила она свои бледные, худенькие, совсем еще детские, руки. - Не уйти, не укрыться от Змия ни в горах, ни в вер- тепах, ни в пропастях земных. Отравил он своим бого- борным ядом и землю, и воду, и воздух. Все скверно, все проклято! Ночь была тиха. Звезды невинны, как детские очи. Опрокинутый ущербный месяц лежал на черных верхуш- ках елового леса. Внизу, в болотном тумане, коростели скрипели усыпительно. Сосновый бор дышал сухим теплом смолистой хвои. У самого костра лиловый колокольчик, освещенный красным пламенем, склонялся на стебель, как будто кивал своей нежной и сонной головкою. А мотыльки все летели, летели на огонь и падали, и сгорали. Тихон смежил глаза, утомленные пламенем. Вспом- нился ему летний полдень, запах елей, в котором све- жесть яблок смешана с ладаном, лесная прогалина, солнце, пчелы над кашкой, медуницей и розовой липкой дре- мой; среди поляны ветхий полусгнивший голубец-крест, должно быть, над могилою святого отшельника. "Пре- красная мати пустыня!"- повторял он свой любимый стих. Исполнил, наконец. Господь его желание давнее - привел в "благоутишное пристанище". Он стал на колени, раз- двинул высокие травы, припал к земле и целовал, и пла- кал, и молился: Чудная Царица Богородица, Земля, земля, Мати сырая! И глядя на небо, твердил: С небес сойдет Мати Всепетая, Госпожа Владычица Богородица! И земля, и небо были одно. В лике небесном, подобном солнцу. Лик Жены огнезрачной, огнекрылой. Святой Софии Премудрости Божией он видел лик земной, кото- рый хотел и боялся узнать. Потом встал, пошел дальше в лес. Куда и сколько времени шел, не помнит. Нако- нец, увидел озеро, малое, круглое, как чаша, в крутых берегах, поросших ельником и отражавшихся в воде, как в зеркале сплошными зелеными стенами. Вода, густая, как смола, зеленая, как хвоя, была так тиха, что ее почти не видно было, и она казалась провалом в подземное небо. На камне у самой воды сидела скитница Софья. Он узнал и не узнал ее. Венок из белых купав на распущенных косах, черная скитская ряска приподнята, голые белые ноги в воде, глаза, как у пьяной. И покачиваясь мерно, глядя на подземное небо, пела она тихую песню, подоб- ную тем, что певали в хороводах среди купальных огней. в Иванову ночь, на древних игрищах: Солнышко, солнышко красное! Ой, дид Ладо, ой, дид Ладо! Цветки, цветики, милые! Ой, дид Ладо, ой, дид Ладо! Земля, земля, мати сырая! И древнее, дикое было в этой песне, похожей на гру- стную жалобу иволги в мертвом затишье полдня перед грозой. "Точно русалка!"- подумал он, не смея шевель- нуться, притаив дыхание. Под ногой его хрустнул сучок. Девушка обернулась, вскрикнула, спрыгнула с камня и убе- жала в лес. Только от венка, упавшего в озеро, медлен- ные круги расходились по воде. И жутко ему стало, как будто в самом деле увидел он чудо лесное, наваждение бесовское. И вспомнив лик земной в Лике Небесном, он узнал сестру Софью - и кощунственной показалась молитва сырой Земле Матери. Никогда ни с кем не говорил он о том, что видел там, на Круглом озере, но часто думал об этом и, сколько ни боролся с искушением, не мог победить его. Порой, в са- мых чистых молитвах, узнавал земной лик в Лике Не- бесном. Софья, по-прежнему глядя на пламя костра неотступ- но-жадным взором, пела стих о св. Кирике, младенце- мученике, которого неверный царь Максимиан бросил в печь раскаленную: Кирик-свет в печи стоит, Стихи поет херувимские. В печи растет трава-мурава, Цветут цветочки лазоревы. Во цветах младенец играет. На нем риза солнцем сияет. Тихон тоже глядел на огонь, и ему казалось, что в прозрачно-синем сердце огня видит он райские цветы, о которых говорилось в песне. Синева их, подобная чистому небу, сулила блаженство нездешнее; но надо было пройти через красное пламя - красную смерть, чтобы достигнуть этого неба. Вдруг Софья обернулась к нему, положила руку на руку его, приблизила лицо к лицу его, так что он почув- ствовал ее дыхание, жаркое, страстное, как поцелуй, и за- шептала вкрадчивым шепотом: - Вместе, вместе сгорим, братец мой, светик мой, родненький! Одной страшно, сладко с тобой! Вместе пой- дем ко Христу на вечерю брачную!.. И она повторяла, как бесконечную ласку: - Сгорим! Сгорим!.. В бледном лице ее, в черных глазах, отражавших блеск пламени, опять промелькнуло то древнее, дикое, что и там, на Круглом озере - в песне купальных огней. - Сгорим, сгорим, Софьюшка!- прошептал он с ужасом, который тянул его к ней, как мотыльков тянет к огонь. Внизу на тропинке, которая шла по обрыву, послы- шались шаги. - Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, греш- ных!- произнес чей-то голос. - Аминь!- ответили Тихон и Софья. То были странники. Они заблудились в лесу, едва не увязли в болоте; наконец увидели пламя костра и кое- как выбрались. Все уселись кругом, у огня. - До скита, родимые, далече ли? - Тут под горою сейчас,- молвил Тихон и, вглядев- шись в лицо говорившей, узнал Виталию, ту самую, ко- торая "птичье житие имела", всюду "привитала", стран- ствовала, и которую видел он два года назад на плотах царевича Алексея в Петербурге, на Неве, в ночь праздни- ка Венус. Она также узнала Тихона и обрадовалась. С нею была ее неразлучная спутница Киликея-кликуша, беглый рекрут Петька Жизла с высохшею рукою, клей- меной казенным клеймом, печатью Антихриста, и старый лодочник Иванушка-дурачок, который каждую ночь, встре- чая Христа, пел песню гробополагателей. - Откуда, православные?- спросила Софья. - Мы люди странные,- ответила Виталия,- стран- ствуем по миру, скитаемся, гонимы от веры еретиче- ской, настоящего града не имеем, грядущего взыскуем. А ныне с Керженца идем. Там гонение лютое. Питирим, велк хищный, церковный кровоядец, семьдесят семь скитов разорил и спасительное житие в киновиях все ис- проверг. Начались рассказы о гонениях. Одного святого старца в трех застенках били, клеща- ми ломали ребра, пуп тянули; потом в "зимнее время, в жестокий мороз, обнажили и студеную воду со льдом на голову лили, пока от бороды до земли соски не смерзли, аки поросшие; наконец, огнем сожгли, и так скончался". Иных томили в хомутах железных; "хомуты те стяги- вают голову, руки и ноги в одно место, от коего злейшего мучительства кости хребта по суставам сокрушают, и кровь изо рта, из ноздрей, из глаз, из ушей брызжет". Иных насильно причащали, вкладывая в рот кляп. Одного отрока приволокли солдаты в церковь, положили на лавку, поп да диакон пришли с чашею, а дьячки растя- нули его, раскрыли рот и насильо влили причастие. Он выплюнул. Тогда диакон ударил его кулаком по скулам так, что отскочила нижняя челюсть. От этой раны стра- далец умер. Одна женщина, чтобы уйти от гонителей, пробила во льду прорубь и сначала семерых малолетных детей своих опустила под лед, а потом сама утопилась. Некий муж благочестивый перекрестил жену беремен- ную с тремя детьми и в ту же ночь сонных зарезал. А по- утру пришел в приказ и объявил: "Я мучитель был своим, а вы будете мне; и так, они - от меня, а я от вас постра- даю; и будем вкупе за старую веру в царстве небесном мученики". Многие, убегая от Антихриста, сами сжигаются. - И добро делают. Блажен извол сей о Господе! Понеже впадшим в руки Антихриста и Бог не помогает, нельзя стерпеть мучения, никто не устаевает. Лучше в огонь здешний, нежели в вечный!- заключила Виталия. - В огонь да в воду только и уходу!- подтвердила Софья. Звезды меркли. По краю неба меж туч тянулись блед- ные полосы. Тусклою сталью в тумане блестели извивы реки среди бесконечных лесов. Внизу, под обрывами, у са- мой Ветлуги, выступала из мрака обитель, огороженная островерхим тыном из бревен, похожая на древнее лесное городище. С реки - большие врата рубленые, над ними образ Деисуса. Внутри ограды -"стая" бревенчатых изб на высоких подклетях, с крыльцами, сенями, переходами, тайниками, светелками, летниками, вышками, смотриль- нями с узкими оконцами, наподобие крепостных бойниц, с крутыми тесовыми двускатными кровлями; кроме брат- ских келий - разные хозяйственные службы - кузня, швальня, кожевня, чеботная, больница, громотная, икон- ная, гостиная; часовня во имя Божьей Матери Толвуй- ской - тоже простой бревенчатый сруб, но больше всех прочих, с деревянным крестом и тесовой чешуйчатой ма- ковкой, рядом колокольня-звонница, черневшая на блед- ном небе. Послышался тонкий, жалобно-певучий звон: то уда- рили к заутрене в била - служившие колоколами дубо- вые доски, подвешенные на веревках из крученых воловьих струн; ударяли в них большим гвоздем троетесным; по преданию. Ной таким благовестом созывал животных в ковчег. В чутком безмолвии лесов был сладостно грустен и нежен этот деревянный звон. Странники крестились, глядя на святую обитель - последнее убежище гонимых. - Святися, святися. Новый Иерусалиме, слава бо Господня на тебе возсыя! - запела Киликея с умиленною радостью на прозрачно-бледном, точно восковом, лице. - Все скиты разорили, а этого не тронули!-заме- тила Виталия.- Покрывает, видно, сама Царица Небес- ная дом свой покровом святым. В Откровении-де писано: дано Жене два крыла орлия, да парит в пустыню... - У царя рука долга, а сюда не хватит,- прогово- рил один из странников. - Последняя Русь здесь!- заключил другой. Звон умолк, и все притихли. То был час великого без- молвия, когда, по преданию - воды покоятся, и ангелы служат, и серафимы ударяют крыльями в священном ужа- се перед престолом Всевышнего. Иванушка-дурачок, сидя на корточках, обняв колени руками, глядел недвижным взором на светлеющий восток и пел свою вечную песенку: Древян гроб сосновен Ради меня строен: Буду в нем лежати, Трубна гласа ждати. И опять, как тогда, на плотах в Петербурге, в ночь праздника Венус - заговорили о последних временах, об Антихристе. - Скоро, скоро, при дверях есть!- начала Вита- лия.-Ныне еще кое-как перебиваемся; а тогда, при Антихристе, и пошевелить губами нельзя будет, разве сердцем держаться Бога... - Тошно! тошно!- стонала Киликея кликуша. - Сказывал намедни Авилка, беглый казак с Дону,- Продолжала Виталия,- было-де ему в степи видение: подошли к хате три старца, все трое образом равны, а говорят по-русски, только на греческую речь походит. Откуда, говорит, идете и куда?- Из Иерусалима, говорят, от Гроба Господня в Санкт-Питербурх смотреть Антихриста.- А какой, говорит, там Антихрист?- Ко- торого, говорят, называете царь Петр Алексеевич - тот и Антихрист. Он-де Царьград возьмет и соберет жи- дов, и пойдет во Иерусалим, и там станет царство- вать. И жиды-де познают, что он - Антихрист подлин- ный. И на нем век сей кончается... Все опять смолкли, как будто ждали чего-то. Вдруг из леса, еще темного, раздался протяжный крик, похожий на плач ребенка - должно быть, крик ночной птицы. Все вздрогнули, - Ох, братики, братики!-залепетал Петька Жизла, заикаясь и всхлипывая.- Страшно... Называем его Ан- тихристом, а нет ли его здесь, в лесу?.. Видите, какое смя- тение и между нами... - Дураки вы, дураки, бараньи головы!- произнес вдруг чей-то голос, похожий на сердитое, медвежье вор- чанье. Оглянулись и увидели странника, которого не заме- чали раньше. За разговором, должно быть, вышел он прямо из лесу, сел поодаль, в тени, и все время молчал. Это был высокий старик, сутулый, сгорбленный, оброс- ший волосами рыжими с проседью. Лица почти не видно было в утренних сумерках. - Куда ему, царю Петру, в Антихристы, такому пьяни- це, блудяге, бабоблудишке! - продолжал старик.- Так, разве - шиш Антихристов. Последний-то черт не на тех санях поедет, да будет у него догадок не с Петрове, ни!.. - Авва отче,- взмолилась Виталия, вся трясясь от страха и любопытства,- научи ты нас, глупых, просвети светом истины, поведай все по подробну: как быть имеет пришествие Сына Погибели? Старик закряхтел, завозился и, наконец, с трудом под- нялся на ноги. Было что-то грузное, медвежье, косолапое во всем его огромном облике.- Мальчик подал ему руку и подвел к огню. Под заскорузлым овчинным тулупом, видимо, никогда не снимавшимся, висели каменные вериги на железных цепях, одна плита спереди, другая сзади; на голове - железный колпак; на пояснице - железный пояс, вроде обруча с петлею. Тихон вспомнил про житие древнего подвижника Муромского Капитона Великого: петля была ему пояс, а крюк - в потолке, и то постеля; процепя крюк в петлю, да так повиснув, спал. Старик присел на корневище сосны и обернул лицо к Заре. Она осветила его бледным светом. Вместо глаз были черные впадины - язвы с кровавыми бельмами. Острия гвоздей, которыми подбит был железный колпак спереди, впивались в кости черепа, и оттого глаза вытекли, и он ослеп. Все лицо страшное, а улыбка нежная, детская. Он заговорил так, как будто слепыми глазами видел то, о чем говорил. - Ох, батюшки, батюшки бедненькие! Чего испуга- лись? Самого-то нет еще, не видим и не слышим. Пред- теЧи были многие и ныне есть, и по сих еще будут. Путь ему гладок творят. А как выгладят, да вычистят все, тут сам он и явится. От нечистой девы родится, и войдет в него сатана. И во всем уподобится льстец Сыну Божию: Чистоту соблюдет; будет постен и кроток, и милостив; больных исцелит, голодных накормит, бездомных приютит и успокоит страждущих. И придут к нему званые и незва- ные, и поставят царем над всеми народами. И соберет он всю силу свою, от восхода солнца до запада; убелит море парусами, очернит поле щитами. И скажет: обойму все- ленную горстью моею, яко гнездо, и яко оставленные яйца, восхищу! И чудеса сотворит и великие знаменья: Переставит горы, пойдет по водам стопами немокрыми, Сведет огонь с неба и бесов покажет, яко ангелов света, и воинства бесплотных, им же нет числа; и с тру- бами и гласами, и воплем крепким, и неимоверными пес- нями, возблистает, яко солнце, тьмы начальник, и на небо взлетит, и на землю сойдет, со славою многою. И сядет во храме Бога Всевышнего и скажет: Бог семь аз. И покло- нятся ему все, говоря: Ты Бог, и нет иного Бога, кроме тебя. И станет мерзость запустения на месте святом. И тог- да восплачется земля, и возрыдает море; небо не даст росы своей, тучи - дождя; море исполнится смрада и гнуса; реки иссохнут, студенцы оскудеют. Люди будут умирать от глада и жажды. И придут к Сыну Погибели, и скажут: дай нам есть и пить. И посмеется над ними и поругается. И познают, яко Зверь есть. И побегут от лица его, но ниг- де не укроются. И тьма на них будет - плач на плач, горе на горе. И будут видом человеки, как мертвые, и ле- поты увянут женские, и у мужей не станет похоти. Поверг- нут злато и сребро на торжищах - и никто не подымет. И будут издыхать от скорби своей, и кусать языки свои, И хулить Бога Живого. И тогда силы небесные поколеб- лются, и явится знамение Сына Человеческого на небе. Се грядет. Ей, гряди. Господи! Аминь. Аминь. Аминь. Он умолк и вперил слепые глаза на восток, как будто уже видел то, чего еще никто не видел, там, на краю не- бес, в громадах темных туч, залитых кровью и золотом. Огненные полосы ширились по небу, как огненные крылья серафимов, павших ниц, во славе грядущего Господа. Над черною стеною леса появился раскаленный уголь, осле- пительный. Лучи его, дробясь об острые верхушки чер- ных елей, заиграли многоцветной радугой. И огонь кост- ра померк в огне солнца. И земля, и небо, и воды, и листья, и птицы - вся тварь - и сердца человеческие воскли- цали с великою радостью: ей, гряди, Господи! Тихон испытывал знакомый ему с детства ужас и ра- дость конца, Софья, крестясь на солнце, призывала крещение ог- ненное, вечное солнце - красную смерть. А Иванушка-дурачок, по-прежнему сидя на корточ- ках, обняв колени руками, тихонько покачиваясь и глядя на Восток - начало дня, пел вечному Западу - концу всех дней: Гробы вы, гробы, колоды дубовые, Всем есте, гробы, домовища вечные! День к вечеру приближается, Солнце идет к Западу, Секира лежит при корени, Приходят времена последние. В скиту был братский сход для совещания о спорных письмах Аввакумовых. Многострадальный протопоп послал на Керженец другу своему, старцу Сергию письма о св. Троице с надписью: "прими, Сергий, вечное сие Евангелие, не мною, но перстом Божиим писанное". В письмах утверждалось: "Существо св. Троицы секо- мо на три равных и раздельных естества. Отец, Сын и Дух Святый имеют каждый особое сидение на трех престолах, как три ЦаРЯ Небесные. Христос сидит на четвертом престоле, особом, соцарствуя св. Троице. Сын Божий воплотился во утробу Девы, кроме существа, только бла- годатью, а не Ипостасью". Диакон Федор обличал Аввакума в ереси. Старец Онуфрий, ученик Аввакума обличал в том же диакона Федора. Последователи Федора, единосущники, обзы- вали онуфриян трисущниками, а те в свою очередь поно- сили единосущников кривотолками. И учинилось великое рассечение, "и