тчатой куртке с коричневыми кожаными пуговицами. Человек этот ни с кем не разговаривал, сидел мрачный и без конца курил из черного деревянного мундштука самодельные папиросы. По другую сторону на водочном бочонке восседал тот самый, бородатый, купеческого вида господин, который так истово крестился на лестнице и с таким ликованием приветствовал начавшееся восстание. Остальных Ленька не видел или видел смутно. Но что это была за публика - нетрудно было догадаться по отрывкам разговоров, которые до него доносились. Все были радостно взволнованы, все ждали чего-то... Слово "господа", которое Ленька успел уже забыть за восемь месяцев новой власти, звучало и этих разговорах особенно часто и как-то нарочито громко и даже развязно. - Господа! Прошу извинения, - кричал кто-то из темноты. - Нет ли у кого-нибудь ножика для открывания консервов? - Господа! Не имеется ли желающих сразиться в преферанс? - Тише, тише, господа! В конце концов, происходят великие события, а вы... - А откуда вам, милостивый государь, известно, что они великие? - В самом деле, господа! Тише! Кажется, наверху опять стреляют... - Боже мой! Какой ужас! У меня в номере полтора пуда крупчатки и десять фунтов сливочного масла!.. Что происходит наверху, в городе, никто еще толком не знал. Изредка доносились сюда орудийные выстрелы, но стены подвала были такие толстые, что трудно было понять, стреляют это или просто передвигают шкаф или диван где-нибудь в первом или втором этаже. ...В середине дня несколько наиболее отважных мужчин отправились наверх на разведку. Вместе с ними ушел и Ленькин бородатый сосед. Через час или полтора он первый вернулся в подвал. Лицо его сияло, в руке он держал какую-то бумагу. - Ну, что? Как? - набросились на него. - Постойте, господа, минуточку, - бормотал он, радостно улыбаясь и в то же время озабоченно озираясь. - Где тут мое место будет? Я саквояжик оставил. Ах, вот он!.. Ну, слава тебе... - Да что же там происходит? Вы узнали что-нибудь? - Узнал, узнал... Дайте отдышаться. Радость-то какая! Бородач садится, ставит себе на колени клеенчатый саквояж, вытирает платком лицо, плачет и бормочет: - Свергнули, свергнули... Нету их больше, окаянных... И красной тряпки нету над Советом, и самого Совета нет. Вот - приказ выпущен. Читайте кто-нибудь, а я, братцы, не могу... У меня слезы... Кто-то берет у него из рук бумагу и при свете свечного огарка громко читает: - "Приказ. Параграф первый. На основании полномочий, данных мне главнокомандующим Северной Добровольческой армии, находящейся под верховным командованием генерала Алексеева, я, полковник Перхуров, вступил в командование вооруженными силами и во временное управление гражданской частью в ярославском районе, занятом частями Северной Добровольческой армии..." - Послушайте, - говорит кто-то. - Откуда же здесь взялась Добровольческая армия? - Не перебивайте! Не все ли равно? - Очень даже не все равно. - Сейчас, сейчас все расскажу, - бормочет бородач. И в то время, как остальные читают и слушают приказ мятежного полковника, он рассказывает соседям: - Все, все точно узнал. Верного человека встретил - с Романовской мануфактуры конторщик. Он из нашего села, вроде как бы свойственник мне. Он здесь, на Власьевской живет, недалеко, возле монастыря, где, знаете, газетчик такой, вроде как бы на еврея или на армянина похож... Леньке хочется дернуть рассказчика за бороду, - до того нудно и неинтересно он рассказывает. - Кто же поднял восстание? - нетерпеливо спрашивает кто-то из слушателей. - Рабочие подняли. Я ж говорю... С Дунаевской фабрики рабочие восстали, разгромили районный совдеп, перебили коммунистов и огромной массой направились в центр... - Позвольте! Это что-то не того!.. - Да, да. Правду говорю. Со всех фабрик рабочие - не только с Дунаевской, а и с Нобеля, и с Большой мануфактуры, и с Константиновского... - Чепуха! Ленька обернулся. Это слово, - кажется, первое за весь день - произнес белокурый молодой человек в клетчатой куртке. Бородач тоже повернул голову. - Позвольте! Это почему же вы так выражаетесь: чепуха?! - А потому, что вы - попросту говоря, врете! - Вру? - Да, врете. - А вы что же - сомневаетесь? - Вот именно. Сомневаюсь. - Ах, вот как? Значит, по-вашему, выходит, - рабочие довольны большевиками? Молодой человек молчит. Ленька видит, как на его загорелых скулах ходят, подрагивают желваки. - Значит, я говорю, вы считаете, что рабочий народ стоит за большевиков? Так, что ли, выходит? - Знаете что, дяденька... Идите вы к черту! - сквозь зубы говорит белокурый. И, отвернувшись, он достает из кармана кожаный кисет и начинает свертывать новую папиросу. ...Тем временем в подвал возвращаются один за другим и остальные разведчики. Никто из них ничего толком рассказать не может, но все в один голос заявляют, что восстание победило, что Советская власть в городе свергнута и что уже приступило к исполнению обязанностей какое-то новое "демократическое правительство". - Послушайте, а что делается - там, наверху, в номерах? - спрашивает у одного из разведчиков Александра Сергеевна. - Все в полном порядке, сударыня. Стекла выбиты, воздух чистый, за окнами, вместо соловьев, посвистывают пульки... - А как вы считаете, - не слишком опасно будет подняться туда? У меня мальчик тяжело болен. Надо взять кое-что из гардероба... - Гм... Не советую. А впрочем, дело вашей личной отваги. - Мама... не ходи, - хрипит Ленька. - Ничего, Лешенька. Посиди пять минуток. Я все-таки попробую, схожу. - Мама, не надо, там же пули свистят!.. - Ничего, детка. Бог милостив. Как-нибудь. Я должна раздобыть хоть что-нибудь. Иначе ты окончательно простудишься. - Давайте я схожу... Это сказал молодой человек в клетчатом. Он вынул изо рта свой черный мундштук и без улыбки смотрит на Александру Сергеевну. - Благодарю вас, - говорит она растроганно. - Вы очень любезны. Но ведь вам одному там все равно ничего не найти... Может быть, если вам не трудно, вы проводите меня? Все-таки мне будет не так страшно... - Пожалуйста. Идемте, - говорит белокурый, поднимаясь с ящика. ...Мать уходит. Ленька остается один, и в первый раз за этот день ему становится по-настоящему страшно. Чтобы не думать о матери, он старается внимательно слушать, о чем говорят вокруг. Но то, что он слышит, нисколько не умаляет его страха. - Господа! Совершенно исключительные новости, - объявляет кто-то у входа в подвал. - Я только что был на улице и своими глазами видел последнюю сводку. Оказывается, восстанием охвачен не только Ярославль. Идут бои в Петрограде, в Москве, во многих городах Поволжья! - Не может быть!.. - Я же вам говорю, своими глазами видел. - А вы что, собственно говоря, восстание в Москве видели или сообщение об этом? - Да... сообщение... - Ведь вот Фомы неверные, - бормочет Ленькин сосед-бородач. - Радоваться надо, а они - "чепуха" да "не может быть"... - А что на улицах? - На улицах еще не совсем спокойно. Постреливают. Но, по всей видимости, сопротивление большевиков уже сломлено. - Да, да, сломлено, сломлено, - бубнит Ленькин сосед, и опять у Леньки появляется желание схватить этого человека за бороду. Минуты идут, а мать не возвращается. За Ленькиной спиной кто-то взволнованным, дрожащим и даже всхлипывающим голосом говорит: - Простите, но это гадко! Это ужасно! Я не могу забыть. У меня до сих пор в глазах эта сцена!.. - На войне, как на войне, уважаемый! - Извините! Нет, извините! Это не война. Это называется иначе. Это убийство из-за угла. - Ну, знаете, советовал бы вам все-таки выражаться поосторожнее!.. Проявление патриотических чувств народных масс называть убийством!.. - Да, да! И повторю, милостивый государь... Я старый русский интеллигент, старый земский деятель, ни малейших симпатий к большевикам не питал и не питаю, но я должен вам сказать, что это - убийство, подлое, гнусное, грязное убийство... - Простите, о чем там речь? - спрашивает кто-то. - Да видите ли, с председателем Ярославского исполкома Закгеймом не очень, так сказать, гуманно поступили. Казнили на улице без суда и следствия. - Да... Казнили... Но как, как? Выволокли из квартиры на улицу, полуодетого, и зонтиками, зонтиками - по голове, по спине, по лицу... Молодые женщины, дамы, интеллигентные, миловидные... - Эй, вы! В пенсне! Довольно вам разводить истерику! - кричит кто-то из дальнего угла. Ленька сидит с ногами на ящике, ежится, кутается в мамино пальто и, зажмурившись, представляет себе эту страшную картину: полуодетого, сонного человека выталкивают, выволакивают на улицу, и нарядные дамы бьют и насмерть забивают его летними кружевными зонтиками... Бородатый Ленькин сосед расстегнул саквояж, расстелил на коленях салфетку и с аппетитом, не спеша поедает толстые бутерброды, макает в бумажку с солью облупленные крутые яйца, пьет из бутылки молоко. Ленька уже давно хочет есть, но почему-то на эти бутерброды, яйца и молоко он смотрит с отвращением. "Мама!.. Где же мама? Куда она пропала?" И словно в ответ на этот вопль его души, где-то в дальнем углу подвала раздается знакомый глухой и встревоженный голос: - Лешенька! Сынок! Мальчик! Где ты?.. - Здесь я!.. Мамочка, мама!.. - кричит он и чувствует, что голос его срывается... Александра Сергеевна с трудом проталкивается к нему. В руках у нее одеяло, подушки и крохотный узелок с вещами. - Почему ты так долго? - бормочет Ленька. - Где ты была? Я уж думал... - Ты думал, маленький, что меня убили? Нет, мой дорогой, слава богу, как видишь, я жива. Но, представь себе, какой ужас, - пока мы с тобой сидели тут, нас дочиста обокрали!.. - Кто?! - Откуда же я знаю, кто? Нашлись какие-то бессовестные, бессердечные люди, которые воспользовались несчастьем ближних и унесли буквально все, что было в номере. Осталась только всякая мелочь на туалете - гребенка, пудреница... немножко провизии... Да в шкафу я разыскала, на счастье, твои штанишки и сандалии. - А шинель? - Я же говорю тебе, - ничего нет: ни шинели, ни фуражки, ни моих калош, ни чемодана... - Эх, народ! - смеется Ленькин сосед, заворачивая в салфетку остатки завтрака и пустую бутылку из-под молока. - Ловко работают! Молодцы ребята! - Постойте, это что же значит? - говорит кто-то. - У меня же в номере все вещи остались! - Боже мой! А у меня полтора пуда крупчатки и вот такая банка прекрасного вологодского масла! Среди обитателей подвала поднимается паника. Многие устремляются наверх в надежде спасти хоть что-нибудь из оставленного имущества. - Мама, - говорит Ленька, - а где же этот... клетчатый, с которым ты ходила? - Ты спрашиваешь о молодом человеке, который провожал меня наверх? - говорит Александра Сергеевна почему-то очень громко, как будто для того, чтобы ее услышали и другие, а не только Ленька. - Он сказал, что идет в город - разыскивать своего дядю. Его дядя - владелец писчебумажного магазина - где-то, кажется, на Казанском бульваре. - Дядя... Магазин, - бормочет, прислушиваясь, бородач. - Я бы такого племянника за дверь выставил. Нахал этакий! А еще, оказывается, из приличной семьи юноша... В узелке, который принесла из номера Александра Сергеевна, кроме Ленькиных штанов и сандалий оказалось несколько бутербродов, остатки нянькиных "яблочников" и "куличиков" и порядочный кусок шпика. Ленька оделся, то есть напялил на голые ноги форменные брюки и сандалии; Александра Сергеевна накрыла на стол, то есть расстелила на одном из ящиков скомканный лист газетной бумаги, и оба они с удовольствием поели. - Там страшно? - спрашивал Ленька, набивая рот сухим картофельным яблочником и показывая головой наверх. - Нет, в общем, не так уж страшно. - Ну да! - как будто даже огорчился Ленька. - В Петрограде бывало и пострашнее. - Пули свистят? - Мне, мой дорогой, было не до пуль. Через некоторое время Ленька почувствовал необходимость сходить туда, где ему уже давно следовало побывать. - Хорошо. Сейчас. Я провожу тебя, - сказала Александра Сергеевна, укладывая в узелок жалкие остатки завтрака. - Не надо. Я сам, - сказал, покраснев, Ленька. - Ты заблудишься. - Ну, вот... Что я, маленький? Ты объясни только, как пройти. - Да и объяснять нечего. Это совсем близко. Сразу на лестнице, на второй площадке. На двери увидишь два ноля. Но только, умоляю тебя, пожалуйста, сразу же возвращайся! Ленька обещал не задерживаться, запахнулся в мамино пальто и, шлепая сандалиями, стал пробираться к выходу. ...В помещении с двумя нолями на дверях он действительно не задержался дольше, чем требовалось. Но когда он вышел на площадку, увидел ведущую наверх лестницу и пробивающийся откуда-то дневной свет, искушение поглядеть хоть одним глазом на то, что делается в гостинице и в городе, овладело им с такой силой, что он начисто забыл все обещания, данные матери. "Только чуть-чуть погляжу и сразу вниз", - сказал он себе и, подобрав по-женски полы пальто, через две ступеньки на третью побежал наверх. Ему пришлось пробежать три или четыре лестничных марша, прежде чем он очутился в длинном гостиничном коридоре, по обе стороны которого бесконечной чередой тянулись маленькие, желтые, похожие одна на другую двери. Над каждой из них висела белая табличка с номером. Некоторые двери были приоткрыты или распахнуты настежь, и оттуда струился тусклый сумеречный свет. Посмотрев по сторонам, Ленька прислушался и осторожно заглянул в одну из комнат. Там никого не было. В разбитое окно дул свежий волжский ветер. Вся комната была засыпана битым стеклом и штукатуркой. Платяной шкаф был раскрыт, на полу у дверей валялась железная платяная вешалка. На столе посреди комнаты стояла недопитая бутылка "Боржома", открытая коробка анчоусов, две рюмки, стакан, лежала скомканная салфетка. Чувствуя, как бьется его сердце и как противно хрустит под ногами стекло, Ленька на цыпочках вошел в комнату, приблизился к окну и выглянул на улицу. Пушки под окном уже не было. Солнечный вечерний свет заливал улицу, площадь, золотил яркую зелень бульвара, горел на осколках стекла и на белых китайских вазах в разбитой вдребезги витрине магазина "Сиу". Площадь была пуста, лишь несколько штатских с винтовками за плечами лениво похаживали взад и вперед у подъезда углового дома... Было тихо, только навострив уши, Ленька расслышал отдаленные винтовочные и пулеметные выстрелы. Действительно, в Петрограде было гораздо страшнее и куда интереснее. ...Слегка разочарованный, он вернулся в коридор и хотел уже идти к лестнице, как вдруг дверь соседнего номера открылась и оттуда - с большим медным чайником в руке - вышел молодой человек в клетчатой куртке. Ленька почти столкнулся с ним. - Здравствуйте, - сказал он, опешив. - Здравствуй, - ответил тот, останавливаясь. - Не узнаю. А-а! Ты что тут делаешь? - Я так. В уборную ходил. - Нашел? - Нашел. - Молодец. - А вы что, - не нашли своего дядю? - Какого дядю? Ах, дядю? - усмехнулся молодой человек. - Да нет, дядя, оказывается, уехал в Америку... - В какую? В Северную или в Южную? - Черт его знает, - в Центральную, кажется. Ничего, проживем как-нибудь и без дяди. - А вы почему в подвал не вернулись? - спросил Ленька. - Да понимаешь... Как тебе сказать... Здесь наверху удобнее. Никто не мешает. - А пули? - Что ж пули... На свете, братец ты мой, есть вещи куда более неприятные, чем пули. Постой, а с какой стати ты таким халатником вырядился? - Нас же обокрали, - сказал Ленька. - Где? Когда? - Здесь, в номере. Вы разве не знаете? - Нет. И много унесли? - Все унесли. Даже шинель мою утащили. - Гимназическую? - Нет, я реалист. - Жалко. Послушай, скажи, пожалуйста, - а кто твоя мать? - Учительница. - Ах, вот что? Гм... Она у тебя хорошая. Правда? Ты любишь ее? - Люблю, - пробормотал Ленька. Молодой человек постоял, помолчал и сказал: - Ну, иди, простудишься. Ленька не успел сделать и двух шагов, как белокурый снова окликнул его: - Эй, послушай! - Что? - оглянулся Ленька. - Тебя как зовут? - Алексей. - Вот что, Алеша, - вполголоса сказал парень. - Ты... это... лучше не говори никому, что меня здесь видел. Ладно? - Ладно. А маме тоже не говорить? - Маме можешь сказать. Только потихоньку. Понял? - Понял. - Ну, беги. Не упади только в своем балахоне. Ленька постоял, проводил глазами белокурого и пошел к лестнице. Но оказалось, что найти лестницу не так-то просто. Больше того, оказалось, что найти ее совершенно невозможно. В коридоре было такое огромное множество дверей и все они были до того похожи одна на другую, что через несколько минут мальчик совершенно запутался и потерялся. Он толкался то в одну, то в другую дверь. Одни двери были заперты на ключ, открывая другие, он попадал в чужие номера. Наконец он увидел дверь, не похожую на остальные. Над дверью висел продолговатый ящик-фонарь, на черном стекле которого красными буквами было написано: ЗАПАСНЫЙ ВЫХОДЪ Ленька толкнул дверь. Она открылась, и он очутился на лестнице. "Слава богу! Наконец-то!.." Шлепая сандалиями, он побежал вниз. Вот на площадке рыжая облупленная дверка с двумя тощими черными нолями. Вот, рядом с ней, ярко-красный, как пожарная бочка, огнетушитель. Он хорошо помнит его. Он видел этот огнетушитель, когда бежал наверх. Еще один лестничный марш - и перед ним низенькая, обшитая железом дверь в подвал. С разбегу он налетает на нее, толкает и чувствует, что дверь не открывается. Он еще раз, из всех сил наваливается на нее плечом - дверь не поддается. Похолодев от страха, он начинает барабанить кулаками по ржавому железу. Никто не откликается. Он прикладывает ухо к двери, садится на корточки, заглядывает в большую замочную скважину. Из скважины в глаз ему дует кладбищенским холодом. В подвале тихо. "Господи! Что такое? Куда же они все девались?!" От чрезмерных волнений он снова испытывает срочную необходимость побывать в помещении с двумя нолями на дверке. Пошатываясь, он поднимается площадкой выше, толкает коленом рыжую дверь и видит, что и эта дверь закрыта! Но на этот раз он чувствует даже некоторое облегчение. Значит, за дверью кто-то есть. Значит, кто-то выйдет сейчас, объяснит ему, в чем дело, поможет найти маму. Минуту или две он деликатно ждет, потом осторожно стучит костяшками пальцев по двери. Никто не отзывается. И тут он с ужасом замечает, что дверь в уборную заколочена. Большие ржавые гвозди в двух местах наискось торчат из косяка двери. Повернувшись спиной к двери, Ленька изо всех сил колотит в нее ногой. И вдруг его осеняет догадка: он же не туда попал!.. Это не та лестница! Не могли же, в самом деле, за то время, что он был наверху, заколотить гвоздями уборную!.. Он бежит наверх. Опять он в этом ужасном, длинном, как улица, коридоре с бесконечными рядами похожих друг на дружку дверей. Но теперь он знает: надо искать дверь, над которой нет таблички с номером. Он находит такую дверь. Он бежит по лестнице вниз и, пробежав полтора марша, убеждается, что опять не туда попал. Лестница приводит его на кухню. В нос ему ударяет запах кислой капусты и мочалы. Он видит кафельные белые стены, огромную плиту, жарко начищенные медные котлы и кастрюли. Хватаясь за шершавые железные перила, он тащится наверх. В глазах у него начинает мутиться. "Надо найти этого... белокурого, - думает он. - Он поможет мне... Надо только вспомнить, где он живет, из какого номера он вышел тогда с чайником..." Ага! Вспомнил. Он вышел вон из той двери, как раз против кипяточного бака. Он подбегает к этой двери, стучит. - Да, войдите, - слышит он недовольный голос. Он открывает дверь, входит и видит: пожилой лысый человек в желтовато-белом чесучовом пиджаке ползает на коленях посреди комнаты и завязывает веревкой корзину. - Тебе что? - спрашивает он, изумленно подняв брови. - Ничего... простите... я не туда попал, - лепечет Ленька. Человек вскакивает. Ленька выбегает в коридор. - А ну, пошел вон! - несется ему вдогонку разъяренный голос. За спиной его хлопает дверь, поворачивается в скважине ключ. Он стучит в соседнюю дверь. Никто не отвечает. Он толкает ее. Дверь закрыта. Он мечется по коридору, как мышонок по мышеловке. ...И вот он попадает еще на одну лестницу. Эта лестница устлана ковровой дорожкой. Стены ее разрисованы картинами. На одной из них наполеоновские солдаты бегут из России. На другой - Иван Сусанин завлекает поляков в дремучий лес. На третьей - бородатый благообразный староста оглашает перед крестьянами манифест царя об "освобождении". На бумаге, которую он читает, большими буквами написано: "19-е февраля". Конечно, в другое время и при других обстоятельствах Ленька не удержался бы, чтобы не рассмотреть во всех подробностях эти увлекательные картины. Но сейчас ему не до поляков и не до французов. Ему кажется, что положение, в котором он очутился, гораздо хуже всякого голода, плена и крепостной зависимости. Он снова плетется наверх. Ноги уже еле держат его. И вдруг он слышит у себя за спиной мягкие мелкие шаги. Он оглядывается. По лестнице, придерживаясь рукой за бархатные перила, поднимается немолодой полный человек с бесцветной сероватой бородкой. Ленька успевает подумать, что человек этот очень похож на его покойного дедушку. На белом пикейном жилете блестит золотая цепочка, в руке позвякивает связка ключей. И почти тотчас внизу хлопает дверь, и вдогонку ему раздается хрипловатый юношеский голос: - Папа! Человек остановился, смотрит вниз. - Да, Николашенька? Его догоняет высокий молодой офицер. На плечах его блестят новенькие золотые погоны. Новенькая кожаная портупея перетягивает стройную атлетическую грудь. Новенькая желтая кобура подпрыгивает на поясе. - Что, Николаша? - Ты знаешь, - говорит, слегка запыхавшись, офицер, - надо, в конце концов, что-то предпринять. Я сейчас прошел по номерам... Это же черт знает что! Этак через два дня, глядишь, не останется ни одной подушки, ни одной электрической лампочки и ни одного графина... И тут офицер замечает Леньку, который, перегнувшись через перила, смотрит на него с верхней площадки. - Эй! Стой! - кричит он и с таким страшным видом устремляется наверх, что Ленька, отпрянув, кидается к первой попавшейся двери. В дверях офицер настигает его. Схватив Леньку за плечо, он тяжело дышит и говорит: - Ты что тут делаешь, мерзавец? А? - Ничего, - бормочет мальчик. - Я... я заблудился. - Ах, вот как? Заблудился? И, выглянув на лестницу, офицер кричит: - Папа! Папа! Изволь, полюбуйся... Одного поймал! - Да, Николашенька... Иду. Где он? Офицер крепко держит Леньку за плечо. - Ты посмотри - а? На нем же, негодяе, дамское пальто, - говорит он и с такой силой встряхивает Леньку, что у мальчика щелкают зубы. - Ты где взял пальто, оборванец? А? - кричит офицер. - Я спрашиваю - ты у кого украл пальто, подлая образина? От боли, ужаса и отвращения Ленька не может говорить. Он начинает громко икать. - Я... я... ик... не украл, - задыхаясь бормочет он. - Это... это мамино пальто... - Мамино? Я тебе дам мамино! Я из тебя, уличная шваль, отбивную котлету сделаю, если ты сейчас же не скажешь! - Коленька! Коля! - смеется старик. - Оставь его, отпусти... Ты же из него и в самом деле все внутренности вытряхнешь. Погоди, сейчас мы разберемся. А ну, чиж паленый, говори: откуда ты взялся? Где твоя мать? Икота не дает Леньке говорить. - Ик... ик... в подвале. - В каком подвале? На какой улице? - Ик... ик... на этой. - На Власьевской? А какой номер дома? - Ик... ик... не знаю. - Не знаешь, в каком доме живешь? Вот тебе и на! Сколько же тебе лет? - Де... десять. - Да это ж, Коленька, форменный идиотик. В десять лет не знает номера своего дома. - Оставь, пожалуйста. Какой там идиотик! Не идиотик, а самый настоящий жулик. И пальцы офицера с такой силой впиваются в Ленькино плечо, что мальчик вскрикивает. - Оставьте меня! - кричит он, завертевшись вьюном. - Вы не смеете... Еще офицер называется... Я здесь, в этом доме, в гостинице живу!.. - Ха-ха!.. Остроумно! В каком же, интересно, номере? Может быть, в люксе? - Не в люксе, а в подвале. - Стой, стой, Николаша, - говорит встревоженно старик. - А может, и верно, а? Ведь они там, и в самом деле, все в подвал забились... - Да ну его. Врет же. По глазам вижу, - врет. - А мы это сейчас выясним. А ну, пошли, оголец! Кстати, я и сам хотел туда заглянуть. Неудобно все-таки, надо навестить публику. Сознание, что сейчас он увидит маму и что страданиям его приходит конец, заставляет Леньку на время забыть обиду. Подобрав подол злополучного пальто и шлепая сползающими сандалиями, он бодро шагает между своими конвоирами. И вот он в подвале; протискивается навстречу матери и слышит ее возмущенный и встревоженный голос: - Леша! Негодный мальчишка! Ты где пропадал столько времени?! Он кидается ей на шею, целует ее и, показывая пальцем на офицера, захлебываясь, икая, глотая слезы, жалобно бормочет: - Он... Он... ик... Он... этот... меня... меня... Офицер смущенно переглядывается со своим спутником. - Гм... Так, значит, это ваш мальчик, мадам? - говорит старик в пикейном жилете. - Да, это мой сын. А что случилось? - Да ничего. Сущие пустяки, - со сладенькой улыбкой объясняет офицер. - Ваш мальчуган заблудился, попал не на ту лестницу... И мы с отцом, так сказать, вывели его на путь истины... - Благодарю вас. Вы очень любезны. - Пожалуйста! Совершенно не за что, - говорит офицер и, щелкнув каблуками, поворачивается к своему спутнику: - Н-да, папаша... Комфортом здесь у вас, надо признаться, и не пахнет. - Не пахнет, не пахнет, Николашенька, - соглашается тот. И, по-хозяйски осмотрев помещение, он обращается к присутствующим: - Ну, как вы себя здесь чувствуете, господа? - Великолепно! - отвечают ему из разных углов. - Не жизнь, а сказка. - Не хватает только тюремных оков, надсмотрщиков и орудий пытки. - А ведь вы, господа, совершенно напрасно себя здесь замуровали. Можно и в номерах отлично устроиться. - Да? Вы считаете? А не опасно? - Ну, полно. Какая там опасность! Никакой опасности нет. Большевики наголову разбиты, и не только у нас, но и по всей губернии. Вот мой сынок, подпоручик, может вам подтвердить это. - Совершенно точно, - подтверждает молодой офицер. - Военные действия в Ярославле закончены. В городе устанавливается порядок. Никакой опасности для лояльно настроенного населения нет. Прижавшись к матери, обхватив руками ее теплую шею, Ленька с ненавистью смотрит на этого надутого щеголя, на его пухлые, румяные щеки, на его прилизанные, нафиксатуаренные виски, на большие белые руки, которые поминутно поправляют то портупею, то пояс, то кобуру на нем. - Скажите, - спрашивает кто-то. - А правда, что в Москве и в Петрограде тоже идут бои? - Насколько мне известно, не только в Москве и в Петрограде, но и по всей стране. - Да что вы говорите?! - Значит, и в самом деле можно покидать это подземелье? - Можно, господа, можно, - говорит человек с цепочкой. - Незачем вам здесь чахотку наживать. Правда, не посетуйте, порядка у нас в гостинице пока немного. Прислуги, видите ли, не хватает. Разбежались. Но завтра с утра, не беспокойтесь, все это наладим. Перед уходом он еще раз обращается к обитателям подвала: - Кстати, поимейте в виду, господа: завтра с утра открываем ресторан. Милости просим. Чем богаты, тем и рады. - Действительно кстати, - отвечают ему. - А то уж мы тут на пищу святого Антония переходим. - Только такое условие, господа, - улыбаясь говорит в дверях старик. - На радостях завтрашний день угощаю всех за свой счет. Провожаемый шутливыми аплодисментами и криками "ура", он выходит на лестницу. Вместе с ним уходит и офицер. - Кто это? - спрашивают вокруг. - Да неужто ж вы не знаете, господа? - обиженным голосом говорит всезнающий бородач. - Это ж Поярков, хозяин гостиницы. - А молодой? - А молодой - его сынок. Академик. - Как академик? - А так. Учился в Москве в Петровской сельскохозяйственной академии. В войну был прапорщиком. При Керенском до подпоручика дослужился. А нынче приехал к отцу на каникулы и - вот, пожалуйста, угодил, так сказать, прямо к светлому праздничку. - А погоны он что, с собой привез? - спрашивает кто-то. - Студенты-петровцы, насколько мне известно, погон не носят. - Значит, уж где-нибудь прятал. Своего часа ждал. - Погоны что! А вот где они пушку взяли?! ...Тем временем Александра Сергеевна, уложив Леньку на приготовленную из ящиков постель и пристроившись рядом, вполголоса распекала мальчика. - Нет, дорогой, - говорила она. - Это невозможно. Придется мне, как видно, и в самом деле привязывать тебя за веревочку... - Привяжи! Привяжи! Пожалуйста! - шептал Ленька, прижимаясь к матери и чувствуя, как мягкая прядка ее волос щекочет его щеку. В эту минуту он только этого и хотел - чтобы всегда, каждый час и каждое мгновенье быть рядом с нею. - Простудился небось, безобразник? - И не думал. - Господи, даже градусника нет. А ну, покажи лобик. Нет... странно, температуры нет. Ну, давай спать, наказание ты мое!.. В подвале уже устраиваются на ночь. То тут, то там вспыхивают и гаснут свечные огарки. Смолкают разговоры. Кое-кто пробирается к двери, - ободренные хозяином, многие обитатели подвала уходят наверх. - А мы не пойдем? - спрашивает Ленька. - Куда ж на ночь?.. Подождем до завтра. Там видно будет. - Мама, значит, большевиков уже нет больше? - Как видишь, говорят, что нет. - И в Петрограде? - Говорят, что и в Петрограде восстание. - А в Чельцове? - Боже мой, не разрывай мне сердца. Спи, пожалуйста! Но Ленька не может спать. Он думает о Петрограде, вспоминает Стешу, - где она сейчас и что с ней? Думает о Кривцове, о Васе и Ляле, оставшихся на руках няньки. Вспоминаются, наплывая одно на другое, события дня. Ему кажется, что прошла вечность с тех пор, как он лежал в постели и читал "Тартарена из Тараскона"... А ведь это было лишь сегодня утром. Светило солнце, за окном шумел город, старик нищий кричал "матка боска", и все было так хорошо, мирно и спокойно. - Не вертись, пожалуйста, Леша. Ты мешаешь мне спать, - сонным голосом говорит Александра Сергеевна. - Штаны колются, - бормочет Ленька. Он уже засыпает, и вдруг вспоминается ему его черная реалистская шинель и черная с апельсиновыми кантами и с латунными веточками на околыше фуражка... Господи, неужели действительно они пропали? Неужели ему теперь всю жизнь придется ходить таким халатником, как назвал его давеча этот молодой человек в клетчатой куртке?.. - Мама, - говорит он вдруг, приподнимаясь над подушкой. - Ну? - Ты спишь? - Боже мой!.. Нет, это невозможно!.. - Мамочка, - шепчет ей в ухо Ленька, - ты знаешь, а ведь я видел того, клетчатого... - Какого клетчатого? - Ну, того, который тебя провожал наверх. Александра Сергеевна молчит. Но Ленька чувствует, что мать проснулась. - Где? - говорит она очень тихо. - Он здесь, в гостинице... У себя в номере... - Не шуми!.. Ты разбудишь соседей. Ты говорил с ним? - Да. Ты знаешь, у него, оказывается, дядя в Америку уехал... - Куда? - В Америку. В Центральную... Это где? Там, где Мексика, да? - Да... кажется... Только ты, милый, никому не говори об этом. - О чем? - О том, что ты видел здесь этого человека. Понял? - Понял. Он тоже просил не говорить. Он сказал, что ты - хорошая. Ты слышишь? Александра Сергеевна долго молчит. Потом, обняв мальчика за шею, она крепко целует его в лоб и говорит: - Спи, детка!.. Не мешай соседям. И Ленька засыпает. ...Хозяин гостиницы не обманул. Утром пили чай в ресторане, где все было как в мирное время - мельхиоровая посуда, пальмы, ковры, белоснежные скатерти, официанты в полотняных фартуках... Сам Поярков стоял за буфетной стойкой и, улыбаясь, кланяясь, приветствовал входящих гостей. Официантов было немного, они сбивались с ног, разнося по столикам чайники с чаем и кипятком, блюдечки с ландрином вместо сахара, сковородки с яичницей, черствые французские булки, сухие позавчерашние бутерброды... Денег официанты с посетителей не брали. - Не приказано-с, - улыбаясь и пряча за спину руки, говорили они, когда с ними пытались рассчитываться. - Завтра - пожалуйста, с нашим великим удовольствием, а нынче Михаил Петрович за свой счет угощают. Ленька и Александра Сергеевна сидели за маленьким столиком у разбитого окна. Отсюда хорошо был виден и ресторан, и буфетная стойка у входа, и площадь, и театр, и магазин "Сиу и Кo" На залитых солнцем улицах уже не было так безжизненно и пустынно, как вчера вечером. То тут, то там мелькали за окном фигуры прохожих. Проехал извозчик. Пробежал босоногий мальчишка с керосиновым бидоном в руке. Где-то недалеко, в соседнем квартале, бамкал одинокий церковный колокол. На балкончике над магазином "Сиу" пожилая женщина в пестром капоте вытряхивала зеленый бобриковый ковер... По мостовой, со стороны бульвара, нестройно прошла большая группа военных и штатских с винтовками за плечами. В последнем ряду с грозным видом шагали - тоже с ружьями на плечах - два гимназиста, один - высокий, с пробивающимися усиками, а другой - совсем маленький, лет тринадцати. - Мама, смотри, смешной какой! - сказал Ленька, пробуя выдавить из себя презрительную усмешку. Но усмешка не получилась. Он почувствовал, что смертельно завидует этим вооруженным серошинельникам. - Не зевай по сторонам, кушай яичницу, - окончательно убивая его, сказала Александра Сергеевна. В ресторане стоял веселый гул, звенела посуда, слышался смех. То и дело хлопала дверь, появлялись новые посетители. - Пожалуйста, пожалуйста, господа, милости просим, - кланялся и улыбался за буфетом хозяин. - Вон столик свободный... Никанор Саввич, пошевелись, - окликал он пробегавшего мимо старичка официанта. Он весь сиял, этот седобородый добряк Поярков. Ленька смотрел на него, и ему казалось, что за ночь хозяин гостиницы еще больше пополнел, зарумянился, расцвел. - Господа, слышали новость? - обращался он к сидящим за ближайшим от буфета столиком. - Городская управа с утра начала работать! - Что вы говорите! Настоящая управа? - Самая настоящая. Словечко-то какое приятное, а? - Да, звучит весьма ласкательно. - И кто же вошел в нее? - Черепанов фамилию слыхали? - Помещик? - Он самый. - Помилуйте, но это ж черносотенец, известный монархист. - А вас что - не устраивает? - Меня-то, пожалуй, устраивает, но ведь... вы понимаете... - Еще бы не понимать. Все понимаю, уважаемый. Учтено. Там на все вкусы, так сказать, блюда приготовлены. И меньшевики имеются и кадеты... Эсерам даже - и тем местечко нашлось. - А от рабочих? - Ну, нет, это уж - ах, оставьте! Довольно. Побаловались. - Послушайте, но ведь это же неумно. - Ничего. Играть-то ведь нам уже не с кем. Все кончено. - Как же кончено? На окраинах, говорят, и до сих пор постреливают. - Э, бросьте. Какая там стрельба! Так просто - мальчишки-гимназисты небось балуются... Хлопнула дверь. Хозяин повернул голову, оживился, поправил на шее полотняный воротничок, приветливо закланялся. - Пожалуйста, пожалуйста, молодой человек... Заходите, милости просим... - Мама, смотри, кто пришел, - сказал Ленька. - Не показывай пальцем, - тихо ответила Александра Сергеевна. У буфетной стойки стоял и что-то спрашивал у хозяина вчерашний белокурый парень в клетчатом полупальто. За ночь он похудел, осунулся, небритые щеки его покрылись рыжеватым пушком, глаза ввалились. - Найдется коробочка, - весело отвечал хозяин, деликатно и с аппетитом выкладывая на прилавок коробок спичек. - Вот, сделайте милость... "Дунаевские"... С мирного времени еще... Молодой человек закурил папиросу, жадно затянулся и полез в кармин за кошельком: - Сколько? Хозяин с улыбкой закинул за спину руки. - Нет-с. Извините. Как сказано было. Условие-с. - Какое условие?.. - А такое, что все бесплатно. - Почему? - Ради праздника. - Какого праздника? Ах да, - воскресенье? - Эх вы! Юноша! Воскресенье!.. Праздник победы - вот какой!.. А вы, простите, я забыл, из какого номера? Память у меня что-то на радостях отшибло... - Да я не из номера. Я так - с улицы зашел. - Разве? Не останавливались у нас? Личность-то ваша мне как будто знакома... Ну, все равно. Будьте гостем. Позавтракать, чайку выпить не желаете? - Позавтракать? А что ж, спасибо... Молодой человек поискал глазами свободного места. Взгляд его остановился на столике, где сидели Александра Сергеевна и Ленька. Радостная улыбка шевельнула его губы. Несколько секунд он колебался, потом подошел, поклонился и сказал: - Здравствуйте. Как поживаете? - Благодарю вас, - ответила Александра Сергеевна. - Все более или менее благополучно. А как ваши дела? Молодой человек покосился на соседний столик. - Да так. Пока что похвастаться не могу. Паршиво. - Пробовали что-нибудь предпринять? - Пять раз пробовал. - Были в городе? - Был. И вчера вечером и сегодня... Ничего не вышло. В это время опять распахнулась дверь, и в ресторан вошла с улицы группа вооруженных людей. Среди них был и молодой Поярков. Ленька не сразу узнал его. От вчерашнего щегольского вида подпоручика ничего не осталось. Фуражка с трехцветной кокардой была смята и сидела слегка набекрень. Сапоги запылились. Верхняя пуговица френча была расстегнута. Спутники его были не все военные, но все с оружием. У очень высокого и очень бледного студента-демидовца на поясе висело несколько гранат. Два штатских бородача (в одном из них Ленька с удивлением узнал вчерашнего соседа по подвалу) были вооружены охотничьими ружьями. - Не стойте здесь, у всех на виду, - сказала Александра Сергеевна белокурому. Тот подумал, поклонился и отошел в дальний угол, где за столиком под искусственной пальмой старичок в золотом пенсне читал газету. - Мама, - сказал Ленька. - А кто он такой? - Я не знаю, кто он такой, - ответила Александра Сергеевна. - Но было бы лучше, если бы он ушел отсюда совсем. - Куда же ему идти? Ведь дядя его уехал! - Какой дядя? - Ты же сама говорила... - Ах, оставь, пожалуйста! Никакого дяди у него нет. - Как нет? И в Америке? - Послушай, Леша. Ты уже не маленький. Пора бы тебе разбираться в некоторых вещах. Вошедшие военные тем временем сгрудились у буфетной стойки. - Пить, пить... Умираем от жажды, отец, - говорил молодой Поярков, снимая фуражку и вытирая рукавом вспотевший лоб. - Сейчас, Николашенька, сейчас, - суетился хозяин. - Чем угощать-то вас, защитнички вы наши?.. Крюшончика... лимонада... кваску? Да что же вы стоите, господа, вы присаживайтесь, пожалуйста! - Некогда, папа, - буквально на двадцать минут отлучились. Хлопали пробки. Шумно шипел в стаканах лимонад. Люди жадно тянулись к стаканам, опрокидывали их залпом. Их окружили, расспрашивали: - Ну, что? Как? - Отлично, отлично, господа, - говорил молодой Поярков, с трудом отрываясь от стакана. - Но все-таки, по-видимому, еще идут бои? - Какие там бои!.. Остатки добиваем. - Но ведь и вчера говорили, что остатки. - Рабочие Корзинкинской фабрики обороняются, - картавя, говорит студент-демидовец. - Как рабочие? Значит, рабочие не поддерживают восстания? - А вы что думали?.. Наивная душа!.. - Какие там рабочие! - сердито бормочет бородач. - Коммунисты, главари сражаются. А рабочий люд - он за порядок, за учредиловку, за старую власть. - Ладно, папаша, - смеется молодой Поярков. - Публика тут все своя. Нечего, как говорится, пушку заливать... - Позвольте! Это почему же вы так выражаетесь: "пушку"? - Скажите, а Тверицы освобождены? - Простите... господин подпоручик, - а правда, что американцы и англичане высадились в Мурманске? - Господа... Не мешайте людям пить. Люди, можно сказать, кровь проливают, а вы... Александра Сергеевна отставила стакан, машинально расстегнула сумочку, но, вспомнив, что платить за завтрак не надо, защелкнула ее, подумала и сказала: - Ну, что ж, пойдем, мальчик? - Куда? - Попробуем устроиться в номере. Они не успели отойти от столика, как за окном на улице послышался какой-то шум. Леньке показалось, что застучал пулемет. Но, оглянувшись, он увидел, что ошибся. По площади, со стороны бульвара, на полной скорости мчался мотоциклет. Лихо обогнув площадь, он круто развернулся, с грохотом вкатился на тротуар и остановился перед тем самым окном, у которого только что сидел Ленька. Крепкий запах бензина приятно ударил в нос. Не слезая с седла, человек в кожаном шлеме облокотился на подоконник, поднял на лоб очки, заглянул в ресторан и с одышкой, как будто мчался он сам, а не мотоциклет, произнес: - Господа! Ура! Могу сообщить радостную новость. Только что получено сообщение... что частями Добровольческой армии... взята Москва! Люди ахнули. - Ура-а! - подскочил за прилавком хозяин. Все, кто сидел, быстро поднялись. "Уррра-а-а-а!" - загремело под сводами гостиницы. Ленька взглянул на мать. Александра Сергеевна молчала. Лицо у нее было такое испуганное, столько тревоги и страха было в ее глазах, что мальчик и сам испугался. Он проследил за ее взглядом. Она смотрела попеременно то в угол, то на буфетную стойку. В углу, у зеленой кадушки с пальмой сидел, опираясь на стол, молодой человек в клетчатой куртке. Он молчал, глаза его были опущены, губы плотно и брезгливо сжаты. А у буфетной стойки, поглядывая на него, переговаривались о чем-то Поярков-отец, Поярков-сын и бородач-доброволец из подвала. Нетрудно было догадаться, о чем они говорят. Но молодой человек так и не узнал об опасности, которая ему грозила. Ленька не помнит, как и в какую секунду это произошло. Что-то вдруг ухнуло, дрогнуло. Что-то оглушительно затрещало и зазвенело у него под ногами и над головой. Облако дыма или пыли на минуту закрыло от него солнечный свет. Люди бежали, падали, опрокидывали стулья. Еще один удар. Посыпались хрустальные подвески люстры. Косяки входной двери надсадно трещали. Сыпались остатки матовых стекол с витиеватой надписью "Restaurant d'Europe". Люди выдавливались в вестибюль гостиницы, и в этом диком людском водовороте покачивалось, вертелось, взмахивало когтистыми лапами неизвестно откуда взявшееся чучело бурого медведя. Кто-то визжал, кто-то плакал, кто-то спрашивал в суматохе: - Что? Что случилось? В чем дело? И знакомый противный голос вразумительно объяснял: - Да неужто ж вы не понимаете, господа! Красные!.. Красные начали обстрел! - Какие красные? Откуда же красные? Выбегая вместе с матерью из ресторана на лестницу, Ленька выглянул в окно. В это время что-то, курлыкая, просвистело в воздухе, что-то грохнуло, и на его глазах от высокого углового дома на площади отвалился и рассыпался, как песочный, целый угол вместе с окошками, с куском водосточной трубы и с балкончиком, на перилах которого висел зеленый бобриковый ковер. ГЛАВА VI И с тех пор уже ни на одну минуту не утихала эта страшная гроза. И днем, и ночью, и под землей, и на земле, и в воздухе - гремело, рушилось, свистело, шипело, взвизгивало, трещало, стонало, ухало... План мятежа, поднятого эсерами и белогвардейскими офицерами, был разработан заблаговременно, тщательно и осуществлен с быстротой молниеносной. На первых порах мятежникам действительно везло. В первый же день рано утром им удалось с налета захватить артиллерийский склад, банк, телеграф и все центральные советские учреждения города. Гарнизон Ярославля, состоявший из трех пехотных полков и оставшийся до конца верным рабоче-крестьянскому правительству, был расквартирован, как это всегда бывает, по окраинным районам города. Военный комиссар Ярославского округа, как и многие другие партийные и советские работники, был зверски убит мятежниками. Восстание застало врасплох командиров отрезанных одна от другой красноармейских частей. Артиллерии у них не было. Связи тоже. Все это было очень на руку мятежникам. Небольшая кучка эсеровских авантюристов, возглавлявшаяся царским полковником Перхуровым, очень быстро, буквально в течение нескольких часов, превратилась в значительную и даже грозную силу. К повстанцам примыкали слетевшиеся в Ярославль еще задолго до мятежа бывшие царские офицеры, притаившиеся эсеры и меньшевики, студенты местного лицея, гимназисты и всякий темный сброд, падкий на деньги, которыми Перхуров щедро оплачивал своих "добровольцев". Перевес в военных силах был поначалу на стороне мятежников. Но на стороне красных была сила, не менее грозная. На их стороне был народ. В первый же день, как только весть о восстании долетела до заводских окраин города, рабочим ярославских фабрик было роздано оружие, и вчерашние слесари, фрезеровщики, обувщики, железнодорожные машинисты, мыловары, кожевники, ткачи и табачники вышли на улицу и бок о бок с красноармейцами храбро отражали натиск повстанцев. Эти первые рукопашные, баррикадные стычки помешали распространению мятежа за пределы города. И все-таки опасность была очень велика. Не перхуровцы были опасны и не гимназисты, которые шли на смерть во имя "белой идеи". За спиной перхуровцев стояли капиталистические государства - Америка, Англия, Франция и другие. На их стороне была значительная часть крестьянства. Географическое положение Ярославля, его близость к Москве и к Петрограду, его ключевое, как говорят военные, положение на стратегических коммуникациях - во много раз усиливали опасность. Руководители молодого Советского государства понимали это. Несмотря на трудность момента, на тяжелое положение на других фронтах, к Ярославлю были срочно брошены воинские подкрепления, авиация и артиллерия. При этом дано было указание - щадить город. Советское командование сделало попытку освободить Ярославль путем прямых атак. Но положение мятежников, засевших, как в крепости, в центральной части города, и большое количество пулеметов, которыми они располагали, превращали эти атаки в бесполезное кровопролитие. Перхуровцам предложили сложить оружие. Они отказались. И тогда - на второй день мятежа - заговорили советские пушки. Уже первыми залпами шестидюймовых орудий были разбиты и выведены из строя электростанция, телефон и водопровод. В городе начались пожары. Гостиница "Европа", находившаяся в самом центре осажденного города, в непосредственной близости от перхуровского штаба, невольно оказалась одной из мишеней обстрела. В первый же день из гостиницы бежали все, кто имел для этого хоть какую-нибудь возможность. Остались лишь те, кому бежать было некуда. Среди этих немногих оказались и Александра Сергеевна с Ленькой. Три дня они просидели в подвале, где кроме них оставалось еще десять-двенадцать человек, главным образом женщин и стариков. Всех мужчин, способных носить оружие, к этому времени перхуровцы насильно призвали в свою "добровольческую" армию. В подвале круглые сутки было темно. Выгорели не только все свечи, но и спички. Кончались последние крохи еды. По вечерам, когда Леньке приходилось ощупью пробираться в помещение с двумя нолями на дверке, он видел в лестничном окне страшное багровое зарево. Окно было похоже на открытую дверцу огромной печки. На четвертый день утром Александра Сергеевна, покормив Леньку остатками нянькиных колобков и куличиков и высыпав себе в рот мелкую сухарную крошку, оставшуюся в просаленной бумаге, заявила, что пойдет наверх - выяснить, нельзя ли раздобыть чего-нибудь съестного. - Сиди, пожалуйста, смирно, - сказала она. - Я скоро. - Нет, - твердо сказал Ленька. - И я с тобой. Она поняла, вероятно, что он одну ее не отпустит, подумала и со вздохом согласилась: - Ну, что ж. На все воля божья. Идем... Первое, что поразило Леньку, когда он очутился в длинном гостиничном коридоре, - это свет. В коридоре не было окон, электричество не горело, и все-таки после подвала здесь было почти ослепительно светло. Освоившись с этим отраженным, неизвестно откуда взявшимся светом, Ленька увидел, что в коридоре живут. То здесь, то там стояли у стены кровати, некоторые были завешаны пологами; люди сидели и лежали на чемоданах, узлах и корзинах, читали, чинили белье, играли в карты, что-то жевали и пили из жестяных кружек. Коридор стал похож на вокзал или на цыганский табор. Александра Сергеевна разговорилась с какой-то немолодой, очень строгой на вид, грузной женщиной в круглых очках. Женщина оказалась сельской учительницей из уезда. Перед самым восстанием она приехала в Ярославль на какую-то педагогическую конференцию и застряла в гостинице. Все первые дни мятежа она провела у себя в номере. Накануне, когда она ходила за кипятком в ресторан, в номер ее попал снаряд. Пришлось перебраться в коридор. - И вам не страшно здесь? - удивилась Александра Сергеевна. - Да ведь не страшнее, сударушка, чем другим, - ответила учительница. - А я, вы знаете, что делаю, матушка? Я, когда уж очень сильно пулять начинают, зонтиком закрываюсь. И учительница с улыбкой показала на большой черный зонт, который лежал у нее в изножий кровати. Эта суровая на вид женщина оказалась не только бодрой и бесстрашной, но и доброй. Она угостила Леньку и Александру Сергеевну ржаными сухарями, чаем и зеленым луком, который она купила на рынке в воскресенье, когда еще не так опасно было ходить по городу. - Я и вчера вылазку делала, - сказала она улыбаясь. - Но это уж я так, по бабьей глупости. Никакие рынки и магазины в городе, конечно, не торгуют. - Но, скажите, что же будет дальше? - спросила Александра Сергеевна. - А что же может быть? Будет то, что этих негодяев переловят и поставят к стенке. А вот что будет с городом? Вы слышите, что делается? За стеной стоял грозный однообразный гул, настолько однообразный, что он не замечался, не резал уха, не мешал слушать и говорить, как не мешает слушать и говорить стук мельницы или паровой машины. - Значит, вы думаете, что красные возьмут город? - сказала Александра Сергеевна. - А вы что, - сомневались, матушка? - усмехнулась старуха. - И Москву тоже, значит, возьмут? - вмешался в разговор Ленька. Учительница строго посмотрела на него из-под очков и сказала: - Это кто же, по-твоему, должен ее взять? - Красные. - Зачем же им, скажи, брать ее, если они и отдавать ее не собирались? - Как? Ведь говорили... - Говорили? Мало ли что говорят... Опять это "мало ли что говорят"!.. "Значит, опять наврали?" - сердито подумал Ленька. В тот же день Александра Сергеевна и Ленька перебрались из подвала в коридор. Устроились рядом с учительницей, имени которой Ленька никак не мог запомнить: звали ее Нонна Иеронимовна Тиросидонская. Из соседнего номера выкатили большую двуспальную кровать, где-то в другом этаже раздобыли подушки. В номерах гулял ветер, пахло дымом. И хотя подходить к окнам мать строго-настрого запретила Леньке, он успел все-таки увидеть темное, задымленное небо, разбитый угол дома и повисшую на каменном выступе детскую кроватку с блестящими никелированными шишечками. Чай пили в ресторане. Теперь там даже днем царил полумрак, окна были заложены мешками с песком, только в одном окне наверху была оставлена узкая щель, в которую, как в тюремное окошко, скупо проникал уличный свет. Не было уже ни белых скатертей на столах, ни суетящихся официантов, ни хозяина за буфетной стойкой. Какой-то замухрыжистый старичок в грязном фартуке разносил по столам жиденький чай в стаканах без блюдечек и ложек. И все-таки в ресторане было всегда полно. За стенами бушевала гроза, а за столиками пили, ели, разговаривали, шутили, смеялись, спорили... Иногда появлялся в ресторане старик Поярков. С деланной улыбкой, больше чем обычно выпячивая живот, позвякивая связкой ключей, проходил он мимо пустой буфетной стойки, смахивал с прилавка бумажку, ставил на место стул, поправлял клеенку на столе. - Ну, как? Что нового? - спрашивали у него. - Отлично, отлично, - говорил он, потирая осунувшуюся щеку. Однажды он подошел к столику, за которым сидели Александра Сергеевна и Ленька. - Ну что, как, чиж паленый? - сказал он, потрепав Леньку за ухо. - Страшновато небось? - Нет, - ответил Ленька. - Мы пгивыкли. - Вон как! Быстро вы... - Мы из Петрограда, - с улыбкой объяснила Александра Сергеевна. - Вон что? Значит, воробьи стреляные?.. Хозяин постоял, поиграл ключами и хотел уже идти, но вдруг повернулся к Александре Сергеевне и сказал: - Да, кстати, сударыня... я хотел спросить... Вы тут на днях разговаривали с молодым человеком... - С каким молодым человеком? - А такой... блондин... высокий... в курточке вроде как у жирафа... Ленька взглянул на мать и увидел, как изменилось, стало напряженным, суровым и холодным ее лицо. - Ах, я понимаю, о ком вы спрашиваете, - спокойно сказала она. - Действительно, оказалось, что мы с ним старые знакомые - еще по Петрограду. Это двоюродный брат одной моей гимназической подруги - Мальцевой. Вероятно, вы знаете - известный фабрикант Мальцев. - Ну как же!.. Хрусталь и посуда. - Вот, вот... А почему, собственно, вы интересуетесь им? - Да так просто. Личность показалась знакомой. А где же он тут проживает? - Если не ошибаюсь, он живет у своего дяди, где-то на Казанском бульваре. - А дядю его вы тоже знаете? - Нет, дядю не знаю. - Так. Ну, извините... Не темно вам тут, у этой баррикады? - Нет, благодарю вас, ничего... Хозяин поклонился и отошел к буфету. Ленька еще раз посмотрел на мать. Она сидела все с тем же, незнакомым ему, суровым и напряженным лицом. Он ничего не сказал ей и ни о чем не спросил. ...В листовках и воззваниях, которые ежедневно выпускали мятежники, они сулили населению горы всякой благодати, сытую жизнь, вольную торговлю... На самом же деле они не смогли даже наладить снабжение обывателей продовольствием из тех запасов, которые в городе имелись. В Ярославле начинался голод. Уже который день по-настоящему голодали и Александра Сергеевна с Ленькой. Тиросидонская, чем могла, делилась с ними, но ведь и у нее были не бог весть какие запасы. Горсточки сухарей, которую, краснея, брала у нее Александра Сергеевна, хватало лишь на то, чтобы, посасывая их вместо сахара, выпить два-три стакана чая. Но скоро и чаем стало нельзя напиваться вволю. В городе не стало воды. Однажды утром Ленька проснулся и обнаружил, что матери возле него нет. Не было на месте и Нонны Иеронимовны. Он подремал еще полчаса или час, очнулся - их все не было. Забеспокоившись, он быстро оделся и пошел узнавать у соседей: не видел ли кто-нибудь его матери и старухи в круглых очках? Нет, никто не заметил, когда и куда они ушли... Женщины вернулись часа через полтора, когда Ленька уже весь истомился страхами. Он и обрадовался и огорчился одновременно, когда увидел, что мать и учительница смеются и громко разговаривают. - Мама! - накинулся он на нее. - Ты где была? Куда вы ходили? - В город, мой дорогой, в город мы ходили. - Под обстрелом?! - Ничего не поделаешь, милый. Жизнь такова, что приходится быть храброй. - Но почему же ты мне ничего не сказала, не разбудила? - Прости, детка. Я знала, что ты обязательно привяжешься... Зато смотри, с какими мы вернулись трофеями!.. Трофеи действительно были богатые: фунтов пять колотого сахара и огромное количество настоящего цейлонского кофе. Этими светло-зелеными, защитного цвета зернышками были доверху набиты и сумки, и ридикюли, и карманы обеих женщин. - Вы где это купили? - удивился Ленька. Женщины переглянулись и рассмеялись. - Совсем недалеко, мой дорогой. В магазине "Сиу и компания", напротив... Ходили чуть ли не по всему городу, два раза чуть под пули не угодили, а оказалось, что "счастье так близко, так возможно"... - А разве магазин торгует? - Нет, разумеется. - Значит, вы что, просто так взяли? - Короче говоря, ты хочешь сказать, что твоя мать - магазинная воровка? Нет, золотко. Взять "просто так" нам не позволила совесть. Мы положили с Нонной Иеронимовной в кассу по двадцать пять рублей... В тот же день кофе изжарили, смололи и собирались варить. Но, чтобы сварить его, требовалась вода, а воды не было. Обычно воду для питья приносил за небольшую плату рыженький веснушчатый мальчик, сын гостиничного швейцара. Имени мальчика никто в гостинице не знал, звали его просто Рыжик или Водонос. Несколько раз в день, под обстрелом, с опасностью для жизни, бегал этот храбрый паренек на Волгу или на Которосль, возвращаясь оттуда с двумя полными ведрами. Александра Сергеевна дала Леньке денег, поручила ему найти Рыжика и купить у него воды. Ленька взял большой стеклянный кувшин и отправился искать Рыжика. На дверях швейцарской, где жил со своим родителем маленький водонос, висел замок. Не оказалось Рыжика и на кухне. Продолжая поиски, Ленька вышел во двор. Рыжика и там не было. И тут Леньку осенила мысль, которой он сначала и сам испугался. "А что, если сходить за водой самому?" - подумал он. Ворота на улицу были открыты. Дул ветер, попахивало дымом, где-то очень близко гремели орудийные разрывы. Было и соблазнительно и страшновато, - ведь все-таки и дороги он не знает, и у матери не спросился. "Э, ладно, - сказал он себе. - Если старые женщины, такие как Нонна Иеронимовна, ходят, то почему же я не могу? Они с мамой тоже ушли - ничего мне не сказали". И ноги сами собой вынесли Леньку в переулок. Здесь еще ядовитее пахло пожаром. В конце улицы горел многоэтажный дом, - в черном столбе дыма неторопливо, лениво, то исчезая, то появляясь вновь, бежали к небу огромные тусклые языки рыжеватого пламени. Мостовая на всем протяжении улицы была засыпана кирпичом, щебнем, битым стеклом. Куда ни глянешь, - мертво и пусто. Мертвые стоят дома с выбитыми стеклами, с осыпавшейся штукатуркой, с дырами в стенах. Кажется, что и в домах никого не осталось. Но вот в одном из окон второго этажа раздвинулась тюлевая занавеска, и оттуда осторожно выглянуло испуганное лицо пожилой женщины. Размахивая кувшином, Ленька перебежал улицу. - Мадам... простите, - закричал он, - вы не знаете, где тут Волга? Старуха ошарашенно посмотрела на него, выставилась из окна и спросила: - Чего тебе? - Я говорю, где Волга находится, вы не знаете? - Иди... иди... убьют, - прошамкала старуха и отпрянула, пропала за своей занавеской. "Куда же идти?" - задумался мальчик. У подъезда поблескивала медная дощечка: ЗУБНОЙ ВРАЧЪ "Загадаю, - решил Ленька. - Если в словах "зубной врач" количество букв четное, - пойду направо, если нечетное - налево". Этим несложным способом решения трудных жизненных вопросов он пользовался давно, с тех пор как научился читать. Сейчас его судьбу решил твердый знак, буква, которую при желании можно было и не брать в расчет, так как к этому времени ни твердого знака, ни ятя, ни фиты, ни ижицы уже не существовало в русском алфавите. Ленька пошел налево и почти сразу же очутился на площади перед театром. Проходя мимо этого большого, похожего на Мариинский театр, здания, он с удивлением остановился. Ему показалось, что за стенами театра поют. Он хотел подойти ближе, но в это время из-за угла театра неторопливой походкой вышел человек в военной форме с винтовкой на плече и с белой повязкой на рукаве. - Эй, ты! Шпингалет! Куда? - закричал он и, скинув с плеча ружье, быстро пошел по направлению к Леньке. Мальчик на минуту застыл, но, увидев поближе свирепое лицо часового, сорвался с места и сломя голову побежал в переулок. Не успел он пробежать и двадцати шагов, как услыхал у себя над головой противный курлыкающий звук, и тотчас где-то впереди, на противоположной стороне улицы, поднялся к небу высокий и густой фонтан дыма, раздался оглушительный грохот, что-то посыпалось, повалился на мостовую фонарь... Ленька с перепугу не сообразил, что на улице разорвался снаряд; ему показалось, что стреляют именно в него, поэтому он кинулся не назад, а вперед, проскочил мимо зияющей и дымящейся воронки, свернул за угол, пробежал по какой-то куче хрустящего и скрипящего стекла, еще раз куда-то свернул, выбежал на бульвар; и тут почти в упор его окликнули: - Стой! ...Потом, вспоминая, он не раз удивлялся, как это он не уронил тогда своего стеклянного кувшина. Отшатнувшись, он увидел наставленный на него блестящий винтовочный штык, высокого бородатого офицера в пенсне, еще каких-то вооруженных военных, а за ними - толпу оборванных, худых, закоптелых и небритых людей. Испуганно разглядывая их, Ленька не сразу расслышал, как офицер в пенсне спросил у него: - Куда и откуда? - Что? - не понял Ленька. - Я спрашиваю: как попал сюда? Кто такой? - Я... я за водой ходил... - Куда за водой? - На Волгу. - А где живешь? - В гостинице... в "Европе"... на Власьевской улице... с мамой... - Вот как? Живешь с мамой в "Европе" на Власьевской улице, ходил на Волгу за водой, а бежишь от Волги с пустым кувшином? Обыскать! - приказал офицер. Коченея от ужаса, Ленька почувствовал, как в карманы его штанов залезли чужие руки. Эти же руки похлопали его по спине, по животу, под мышками. - Оружия нет, господин поручик. Десять рублей советских денег и носовой платок. - Не имеет значения. Взять!.. - А ну! - сказал человек, который обыскивал Леньку, и толкнул мальчика в плечо. - Куда? Зачем? - закричал Ленька. Его еще раз толкнули - на этот раз прикладом. Он споткнулся, опять чуть не выронил кувшина и громко заплакал. - А, дьяволы, что делают! - сказал кто-то в толпе арестованных. - Ребенка и того не жалеют... - Беги, парень, чего смотришь, - басом сказал кто-то другой. Из-за спины офицера, усмехаясь, смотрел на Леньку немолодой человек в промасленной, как у паровозного машиниста, куртке. "Беги", - еще раз сказал он ему глазами. И было в этом взгляде что-то такое, что заставило Леньку послушаться. Он отскочил в сторону, пригнулся и с быстротой, с какой никогда в жизни не бегал, помчался вниз по бульвару. - Сто-о-ой! - заверещало у него за спиной, и в то же мгновенье мальчик услышал, как над головой у него засвистело, что-то сильно ударило его в левую руку, что-то зазвенело, рассыпалось... Он кинулся направо, заметил в ограде бульвара чугунную вертушку турникета, ударился о нее животом, упал на песчаную дорожку, вскочил, захромал, на ходу потер колено, побежал наискось, удачно проскочил через второй турникет, пересек мостовую, свернул в переулок и, увидев распахнутую настежь магазинную дверь, скатился по ступенькам вниз и задыхаясь упал на какой-то ящик или бочонок. Только тут он обнаружил, что левая рука его все еще сжимает стеклянную дужку от кувшина. Самого кувшина не было. ...Он не сразу сообразил, что это значит. Куда девался кувшин? Где и когда он разбился? И вдруг вспомнил, как сильно тряхнуло давеча его руку, и понял: в кувшин попала пуля. И не какая-нибудь, не шальная, а та самая пуля, которая метила не в кувшин, а в его собственную голову или спину. Ленькина спина с опозданием дрогнула и похолодела. Но тут же он почувствовал и что-то похожее на гордость: в самом деле, ведь не всякому мальчику и не каждый день приходится попадать под ружейный огонь! И все-таки минут пять Ленька сидел в прохладной темноте магазина, не решаясь не только выйти на улицу, но и сделать лишнее движение... Наконец, когда сердце его слегка успокоилось, а глаза освоились с полумраком, он встал, прошелся по магазину и огляделся. Это был какой-то не совсем обыкновенный магазин. Торговали здесь странными вещами. На полу и на полках стояли и лежали новенькие блестящие плуги, сепараторы, пчелиные ульи, дымари, сетки, веялки, грабли, подойники... Одна из полок была сплошь завалена книгами и брошюрами. По соседству висели хомуты, вожжи и чересседельники. На другой полке лежали, сложенные пирамидкой, запечатанные пакеты и коробки с загадочными названиями: "суперфосфат", "каинит", "томас-шлак"... Тут же стояли, выстроившись в ряд, узенькие плоские бидончики с очень яркими этикетками. На одной из этих цветастых бумажек Ленька прочел: "Бордосская жидкость". "Что это за жидкость такая?" - без особого интереса подумал он. И вдруг ясно представилось ему: солнечный летний день, огород на чельцовских задворках, синевато-зеленые кустики помидоров и большая смуглая нога, стоящая на заступе... Да, теперь он не сомневался, - это была та самая бордосская жидкость, помидорное лекарство, о котором так мечтал и в котором так нуждался Василий Федорович Кривцов. Мальчик стянул с полки самый большой бидончик. Он оказался довольно тяжелым - фунтов на пять весом. "Ничего, как-нибудь дотащу, довезу", - подумал Ленька, и почему-то ему сразу стало уютнее и веселее в этом холодном, заброшенном магазине. Теперь, когда был сделан первый шаг, мальчик осмелел и более решительно продолжал свои изыскания. Очутившись за прилавком и выдвинув один из ящиков, которые тянулись вдоль всей задней стены магазина, он обнаружил, что ящик полон каких-то мелких зеленовато-коричневых семечек. Наклонившись, он понюхал их. Пахли они довольно вкусно. Оставалось раскусить одно семечко и убедиться, что семечко хоть и горьковато на вкус, а все-таки вполне съедобно. Уже набив полные карманы этим не известным ему даже по названию продуктом и сунув под мышку жестянку с бордосской жидкостью, Ленька вдруг спохватился и сообразил, что взял эти вещи бесплатно, то есть, попросту говоря, украл. Вспомнив, как поступили в подобном случае мать и Нонна Иеронимовна, он порылся в набитом семечками кармане, с трудом извлек оттуда измятую десятирублевку и, не найдя в магазине кассы, положил бумажку на прилавок, придавив ее для верности маленькой полуфунтовой гирей. ...Идти без кувшина за водой не имело смысла. Надо было спешить домой. Смутно предчувствуя, какие трудности ожидают его на этом пути, Ленька не стал медлить и выбрался из магазина на улицу. Что это была за улица, он не имел представления, даже не помнил, с какой стороны выбежал на нее. Оставалось или идти наугад, или прибегнуть к знакомому средству: испытывать судьбу. Над дверью магазина, из которого он только что вышел, висела темно-синяя вывеска: ПОТРЕБИТЕЛЬСКОЕ ОБЩЕСТВО "СЕЛЬСКИЙ ХОЗЯИН" "Если в слове "общество" чет, - пойду направо, если нечет, - налево", - загадал Ленька. На этот раз ему приказано было идти направо. Но уже на первом перекрестке нужно было снова спрашивать судьбу: куда сворачивать? Вывесок поблизости не было, пришлось свернуть, куда глаза глядели. Минут десять Ленька блуждал по пустынным улицам и переулкам, обходил развалины домов, натыкался на вывороченные с корнем деревья, на телеграфные столбы, на искореженные листы кровельного железа... Один раз он увидел в конце улицы людей. От радости он чуть не закричал, побежал и вдруг заметил, что на плечах у людей сверкают погоны. Два офицера, согнувшись, как бурлаки, тащили на лямках тяжелый пулемет. На Ленькино счастье, они не заметили его, свернули за угол, а Ленька постоял, вздохнул и поплелся дальше. Через несколько минут он увидел вещи еще более страшные. Он набрел на настоящую уличную баррикаду. У полуразрушенного кирпичного здания, где совсем недавно работала какая-нибудь маленькая фабрика или мастерская, переулок от одного тротуара до другого был завален дровами, рельсами, железными бочками... Здесь же лежал, опрокинутый набок, фаэтон с лакированными оглоблями, на фаэтоне стояла никелированная кровать, на кровати возвышалась целая гора матрацев. То тут, то там торчали из этого сложного сооружения и другие предметы, которые очень странно было видеть на улице: кухонный стол, этажерка, конторское бюро, цинковое корыто, десятичные весы... В одном месте стена баррикады была разворочена, похоже, что сюда стреляли прямой наводкой из пушки. Вокруг никого не было. Грохот артиллерийской канонады доносился издалека. Набравшись храбрости, Ленька приблизился к баррикаде, заглянул в пролом и застыл от ужаса. На мостовой лежали - кто на спине, кто боком, кто скорчившись - мертвые люди. Один из них, в полосатой матросской тельняшке, широко раскинув ноги, сидел на тротуаре, привалившись затылком к кирпичной стене фабрики. На лбу и на щеке его застыл ручеек крови, остановившиеся глаза смотрели куда-то вверх, туда, где над Ленькиной головой на телефонных проводах чирикали воробьи. А над кучерявой головой матроса чуть заметно белела нескладная, наполовину стертая надпись, выведенная наискось по стене куском штукатурки: Перхуровцы гады ваша песенька спета Да здравств... Под ногами у Леньки валялись ружья, патроны, гильзы, пулеметные ленты. В другое время его мальчишеское сердце не устояло бы перед соблазном набить полные карманы этими драгоценностями. Но сейчас ему ничего не хотелось. "Домой, скорей домой, к маме", - думал он, убегая из этого страшного места. На перекрестке двух улиц он налетел на телеграфные провода, которые причудливыми клубками висели в воздухе и петляли по мостовой. Мальчик упал, запутался, с трудом выбрался из железной паутины и повернул обратно. Сжимая под мышкой потяжелевший бидончик с бордосской жидкостью, он брел наугад, сворачивал то направо, то налево, петлял, выходил на те самые улицы, где только что был... Таким образом он очутился у развалин какой-то большой церкви или монастыря. За оградой мелькали черные фигуры. Два монаха - один толстый, с пухлым белым лицом и с реденькой бородкой, другой совсем молоденький, худенький, наверно, еще не монах, а послушник, - вооруженные один ломом, а другой киркой, копошились на груде кирпича, стекла и развороченного железа, извлекая из-под обломков здания какие-то книги в кожаных переплетах, серебряные подсвечники, чаши... - Батюшки, - окликнул монахов Ленька, - скажите, пожалуйста, простите, - вы не знаете, где тут "Европа"? Толстый очень сердито, а послушник - по-мальчишески весело, с любопытством посмотрели в его сторону. - Тут, братец ты мой, Аз-зия, а не Европа, - сквозь зубы ответил толстяк. - Нет, правда, - упавшим голосом сказал Ленька. Но монахи не ответили ему и продолжали работать. Ленька постоял, помолчал и пошел дальше. Горло у него давно пересохло. Он умирал от жажды. На углу улицы, на сохранившемся обломке древней монастырской стены он прочел пожелтевшее и побуревшее от кирпичной пыли извещение Добровольческого штаба: "...имеются точные сведения о подходе к Ярославлю сильных подкреплений из регулярных войск... В уездах все больше и больше разрастается восстание крестьян, по точным сведениям, в 3-х уездах свергнули и свергают власть большевиков... По донесениям из волостей, в настоящее время к Ярославлю массами подходят крестьянские повстанцы"... "Все врут... гады", - сердито подумал Ленька и, оглянувшись, сорвал объявление, скомкал его и бросил. Свернув еще раз за угол, он попал на широкую, застроенную высокими домами улицу, прошел мимо заколоченного газетного киоска и остановился перед витриной магазина. Голова у него кружилась, ноги не хотели идти. Облокотившись на поручень витрины, он тупо смотрел на большую, расколотую сверху донизу кремово-белую вазу, на которой красным и черным были изображены крохотные китайские домики с загнутыми по краям крышами, косоглазые китаянки с плоскими зонтами, сидящие по-восточному длиннокосые и длинноусые китайцы... Что-то вдруг осенило мальчика. Он быстро оглянулся и увидел на противоположной стороне улицы большой четырехэтажный дом или, вернее, то, что осталось от дома. Угловая часть его была разрушена снарядами, в двух или трех местах по фасаду зияли огромные бреши. Над всем вторым этажом тянулась когда-то черная железная вывеска, начала и конца которой сейчас не было, сохранилось только шесть золотых букв: ИЦА ЕВР Ленька стоял на мостовой перед гостиницей и, задрав голову, с ужасом разглядывал эти страшные руины. Что такое? Неужели это тот самый дом, где они живут? Или, может быть, все это случилось, пока он бегал по городу?! Дверь в ресторан была открыта. В вестибюле никого не было, только пыльный седой медведь стоял в полумраке, протягивая зачем-то черный железный подносик с кусочками штукатурки на нем. Хватаясь руками за бархатные перила, забыв об усталости, Ленька мчался по широкой лестнице, на стенах которой бородатый Сусанин по-прежнему завлекал поляков, а наполеоновские солдаты все еще убегали из России... В коридоре он услышал взволнованный голос матери. Она говорила кому-то: - В длинных черных брюках... Стриженный под машинку... В руках у него был графин... - Мама! - закричал Ленька. И сразу увидел мать, а рядом с нею - Нонну Иеронимовну и какого-то незнакомого старичка в белой панамке. Тиросидонская стояла, опираясь на зонт, и с гневом смотрела на приближающегося мальчика. - Ха-рош! - воскликнула она. - Ага! Нашелся? - обрадовался старичок. - Безобразник, ты где был? - накинулась на Леньку мать. Он ждал этого. Он знал, что его будут бранить. Но сейчас ему все равно. - Пожалуйста, прошу вас, - говорит он, опускаясь на постель, - дайте мне пить!.. - Нет, ты все-таки изволь отвечать мне, негодный мальчишка: где ты пропадал? В конце концов это переходит всякие границы. Мы искали тебя по всему дому, перебудоражили всю гостиницу... - Ну, где? Ну, ты же знаешь, - бормочет Ленька. - Гыжика искал. - Какого Рыжика? Где ты его мог искать? Он давно здесь, давно принес воду... Между прочим, ты знаешь, сколько времени ты его искал? - Дайте же пить! - умоляет Ленька. - На, на, пей, разбойник, - говорит, появляясь откуда-то, Тиросидонская. Ему подают большую эмалированную кружку, в которой колышется, ходит кругами черная, пахнущая свежестью вода. Зубы его стучат о железо. Горло сводит судорогой. - Где же ты все-таки околачивался? - спрашивает учительница. - Представьте, оказывается этот противный мальчишка полтора часа искал Рыжика! - Искал Рыжика?! Ленька допил воду. Голова его клонится к подушке. - Оставьте, не мучьте меня, - говорит он, закрывая глаза. - Никого я не искал. Я ходил за водой. - Куда??! Ленька не видит, а скорее чувствует, как мать всплескивает руками. - Боже мой! Нет, Нонна Иеронимовна, вы подумайте! Один! В город! На Волгу! За водой!! И с дифтеритом! У него же дифтерит! - Ха-рош! - повторяет учительница, но на этот раз не так свирепо, пожалуй, даже с некоторым одобрением. - Ну и как? Достал? - Нонна Иеронимовна! - хнычет Ленька. - Оставьте меня, пожалуйста. Я спать хочу. Голова его глубже вдавливается в подушку. Ему кажется, что на минуту он засыпает. Замелькали перед глазами дома с мертвыми окнами, падающий фонарный столб, бородатый офицер в пенсне, фаэтон с поднятыми к небу оглоблями... Но вот он чувствует, как на лоб ему легла знакомая теплая ладошка. - Нонна Иеронимовна, милая, взгляните, пожалуйста, - слышит он встревоженный голос матери. - Что такое? - Вам не кажется, что у него жар? Другая, шершавая, не по-женски грубая рука трогает Ленькину голову. - А ну вас!.. Полно вам, тетенька! Какой там жар! Устал безобразник, набегался, вот его и размочалило. Оставьте его, пусть поспит часок-другой. - Постойте, а где же кувшин? Ведь он уходил с кувшином. "Ни за что не скажу, - думает Ленька, стискивая зубы. - Она с ума сойдет, если узнает". - Газбился, - говорит он, уткнувшись носом в подушку. - Та-ак, - смеется Нонна Иеронимовна. - Хорош водонос, нечего сказать!.. - А это что такое? Что это еще за банка? Нонна Иеронимовна, посмотрите. - Оставьте, - говорит Ленька и, нащупав рукой бидончик, прижимает его к себе. - Не трогайте, пожалуйста. Это богдосская жидкость. - Батюшки! А это что такое? Александра Сергеевна, взгляните! Что это там течет? Ленька быстро садится и открывает глаза. Из карманов его сыплются, жиденькой струйкой текут на стеганое одеяло, а оттуда на пол - зеленовато-коричневые зернышки. - Что это такое? - с удивлением спрашивают обе женщины. Ответить на этот вопрос не так просто. - Это я купил, - говорит Ленька, подгребая рукой зернышки. - Это есть можно. - Есть можно? Тиросидонская нагнулась и внимательно разглядывает сквозь очки Ленькины трофеи. - А ты знаешь, между прочим, что это такое? - спрашивает она. - Нет, не знаю. Старуха долго и густо хохочет. - Дурачок ты, дурачок. Это же конопляное семечко! - Ну и что ж, что конопляное? - А то, мой друг, что добрые люди канареек этим семечком кормят!.. Оказалось, однако, что конопляное семя годится в пищу не только канарейкам. Уже вечером Ленька с аппетитом ел не очень складные, рассыпающиеся, но очень вкусные лепешки, от которых пахло халвой, постным маслом и еще чем-то, что действительно отдаленно напоминало запах птичьей клетки. А ночью Ленька плохо спал, во сне ворочался, вскрикивал, и Александра Сергеевна, которая тоже не ложилась до рассвета, боялась, не отравился ли мальчик. Он так и не рассказал ей о том, что он видел и что с ним случилось на ярославских улицах. ...Два дня спустя в обеденный час Александра Сергеевна и Ленька сидели в гостиничном ресторане на своем обычном месте у окна, доедали конопляные лепешки и с наслаждением потягивали стакан за стаканом сладкий, пахучий, одуряюще крепкий кофе. В ресторане кутила компания военных. За двумя столиками, сдвинутыми вместе, застланными одной скатертью и заставленными бутылками и закусками, сидело человек десять офицеров, в том числе один подполковник и один штабс-капитан. Офицеры были уже сильно пьяны, говорили наперебой, не слушая друг друга, ссорились, хохотали, провозглашали тосты, а пожилой подполковник в расстегнутом френче, привалившись спиной к спинке стула и низко опустив голову, размахивал, как дирижерской палочкой, столовым ножом и густым бычьим голосом пел: Ар-ружьем на солнце сверрркая, Пад звуки л-лихих трррубачей, На улице пыль падыма-ая, Пррахадил полк гусар-усачей Штабс-капитан, высокий, лысеющий, большеглазый, с черными усами, несколько раз подходил к столику Александры Сергеевны. - Вы не скучаете, сударыня? - говорил он, облокачиваясь на спинку Ленькиного стула. - Может быть, так сказать, украсите своим присутствием нашу холостяцкую компанию? - Нет, благодарю вас, - улыбаясь, отвечала Александра Сергеевна. - Меня вполне устраивает компания, в которой я нахожусь. - Сын? - говорил он, надавливая пальцем на Ленькин затылок. - Да, сын. Через минуту усатый штабс-капитан снова, покачиваясь, шел к их столику. Двумя пальцами он держал за бумажный хвостик большую пеструю конфету. - Сын, возьми!.. - Я? - сказал Ленька. - Да, ты. Ленька посмотрел на мать. - Ну, что ж, - сказала она. - Поблагодари господина офицера и... Ленька привстал, сказал "благодагю вас" и, посмотрев на конфету, сунул ее в карман. - Почему? - сказал офицер. - Сейчас, сию минуту изволь кушать. - Я после, - покраснев, пробормотал Ленька. - Оставьте его, - вступилась за Леньку мать. - Он так давно не видел конфет, что, вероятно, хочет растянуть удовольствие. - Растянуть удовольствие? Гм... Мы тоже, вы знаете, хотели бы растянуть удовольствие... Вы разрешите? - сказал офицер, взявшись за спинку стула. - К сожалению, мы сейчас уходим, - сказала Александра Сергеевна. - Ах, вот... Глаза офицера налились кровью. - Не желаете? Гнушаетесь, тэк сказать, обществом боевого русского офицера?! От ворот поворот, тэк сказать?.. Ну, что ж... Он щелкнул каблуками, резко повернулся и, стараясь идти прямо, а от этого еще больше качаясь, вернулся к своим собутыльникам. Несколько раз появлялся в ресторане старик Поярков. С рассеянным видом он ходил между столиков, заговаривал то с одним, то с другим, заглядывал за прилавок, выдвигал какие-то ящики... На пирующих офицеров он посматривал, как показалось Леньке, строго и даже неприязненно. Впрочем, не он один смотрел на них так. Давно уже перестали встречать добровольцев аплодисментами, ничего не осталось от того непомерного обожания, которым на первых порах окружила буржуазная публика мятежников. На каждом шагу случалось теперь Леньке слышать насмешливые и даже злобные замечания по адресу повстанцев. - Авантюристы!.. Тоже - выдумали на свой риск начинать такое дело! - Действительно! Герои называются!.. - Довоевались! Вандейцы!.. Наполеоны без пяти минут... Конечно, подобные разговоры велись не открыто, а вполголоса, тишком, за спиной белогвардейцев. И сейчас громко разговаривали и шумели только за столом офицеров. Да разве еще Ленька вел себя несколько оживленнее, чем обычно. Чувствуя от слишком крепкого кофе приятное кружение в голове и задорное щекотание в мускулах, мальчик без причины смеялся, вертелся на стуле и даже пробовал подтягивать вполголоса пьяному подполковнику, который, сползая все ниже и ниже со стула, никак не мог допеть до конца песенку про гусар-усачей... Внезапно Ленька увидел настороженный взгляд матери и оглянулся. В дверях стоял белокурый парень в клетчатой куртке. Он смешно жмурился и двигал бровями, - войдя с улицы, трудно было сразу освоиться с полумраком, который царил в ресторане. Вероятно, он задержался у входа слишком долго, - на него обратили внимание. За столом офицеров стало тише. Александра Сергеевна нервно постукивала пальцами по клеенке стола. И Ленька тоже почувствовал, как защемило, заекало у него сердце. Когда молодой человек, вытянув, как слепой, руку, шагнул вперед, Александра Сергеевна привстала над стулом и громко окликнула его: - Мсье Захаров! Он с удивлением посмотрел на нее, прищурился и подошел к столику: - Вы меня? - Да. - Ах, здравствуйте, - сказал он радостно. - Я не узнал. А ведь я именно вас и разыскиваю. Улыбаясь, она протянула ему руку. Он пожал ее. С улыбкой она показала на стул: - Садитесь. Он сел. - Но в чем дело? - сказал он, засмеявшись. - Почему Захаров? И почему мусью? - Ах, не все ли равно, - проговорила она уже без улыбки и другим голосом. - Надо же мне было вас как-нибудь назвать. А вообще - сию же минуту уходите отсюда. Вы слышите? - Почему? - Потому что за вами следят. Вас разыскивают. О вас спрашивали. Белокурый подумал, подымил из своего деревянного мундштучка. - Хорошо, - сказал он. - Спасибо. Я сейчас уйду. Но я хотел вот о чем вас спросить... - Поскорее, пожалуйста. - У вас нет намерения бежать? - Куда? Откуда? - Из города. - А разве есть возможность? - Я только что узнал, что есть. И вполне реальная... - Ха! Это что за шпак?! - произнес за Ленькиной спиной пьяный голос. У столика, расставив ноги, засунув одну руку за кожаный пояс, а другую в карман галифе, стоял, покачиваясь, усатый штабс-капитан. Перекосив в злобной улыбке лицо, он с бешенством смотрел на молодого человека. - Я спрашиваю: что это за морда? А?.. Молодой человек шумно отодвинул стул и поднялся. - Что вам угодно? - сказал он негромко. В эту минуту Ленька поднял голову и увидел старика Пояркова. Хозяин стоял у буфетной стойки. Брови его были высоко подняты, пальцы быстро-быстро перебирали золотую цепочку на животе. - Мама, мама, - зашептал Ленька. Но она или не поняла его, или не расслышала. Лицо офицера медленно зеленело. - Что-о? - хрипел он, надвигаясь на молодого человека. - Меня? Мне? Угодно? Меня... угодно?!. Рука его, царапая ногтями сукно френча, тянулась к съехавшей на спину кобуре. Александра Сергеевна быстро поднялась и встала между мужчинами. - Милостивый государь, - сказала она зазвеневшим голосом. - Я прошу вас... сию же минуту... Вы слышите? - Эй, Дорошкевич... Не бузи! - крикнули с офицерского стола. Штабс-капитан бегло оглянулся и снял руку с кобуры. Покачиваясь на носках, он мутными, молочно-голубыми глазами смотрел на побледневшую женщину. - Вы слышите?! - повторила она. - Да-с. Я вас слушаю, - сказал он, покачиваясь и подпрыгивая, как в седле. - Я все оч-чень хорошо слышу. Вы, сударыня, если мне не изменяет... э... собирались уходить? А? Ах, простите! - воскликнул он. - Пардон! Я не заметил. У вас... у вас свидание!.. И он, пятясь и по-шутовски раскланиваясь, стал отступать от столика. Тем временем Поярков на цыпочках пробирался к выходу. - Мама! Да посмотри же! - не выдержав, крикнул Ленька. Она повернула голову, все сразу поняла и опустилась на стул. - Ах, знаете, вы мне надоели, - громко сказала она, обращаясь к молодому человеку. - Уходите! - Простите, - опешил тот, - я не понимаю... - Боже мой, да что тут понимать? Я говорю вам: убирайтесь вон! Вы слышите? - шепнула она. - Бегите!.. Но было уже поздно. Хлопнула дверь, и в ресторан шумно вошли один за другим три вооруженных человека в штатском. У одного из них, грузного, широкоплечего, в соломенном картузе, рукав был перехвачен белой повязкой. Почти тотчас в дверь боком протиснулся и старик Поярков. Он что-то шепнул человеку с повязкой, тот наклонил голову, прищурился и решительно шагнул к столику Александры Сергеевны. Услышав за спиной шаги, молодой человек повернулся, вздрогнул и крепко, словно собираясь выжимать рукой двухпудовую гирю, сдавил спинку стула. - Прошу извинения, - сухо сказал человек с повязкой, небрежно кидая руку под козырек соломенной фуражки. - Покажите ваши документы. - Вы ко мне? - Да, к вам. - А кто вы такой? - Имею полномочия. - Пожалуйста, предъявите их. Человек с повязкой вынул из кармана браунинг. - Дайте документы, - негромко сказал он. За его спиной боком стоял и прислушивался к разговору старик Поярков. Молодой человек подумал и сунул руку в карман. - У меня документов нет, - сказал он. - Выньте руку. Где же они? - Документы? Они пропали в номере. - В каком номере? Где вы живете? - Я жил в другой гостинице. В гостинице "Вена". Номер девятнадцатый, если вас это так интересует. Но гостиница эта, как вы сами, вероятно, знаете, разрушена... - Ах, вот как? Разрушена? Значит, никаких документов, удостоверяющих личность, у вас нет? А фамилия ваша? - Фамилия моя - Захаров. Я из Петрограда... Студент... приехал к родственникам на каникулы... Человек в соломенном картузе покосился на Пояркова. - Нехорошо, молодой человек, - сказал тот, выступая вперед и усмехаясь. - Врете ведь вы, батенька. Фамилия-то ведь ваша не Захаров, а Лодыгин. - Ошибаетесь, - негромко сказал молодой человек. - Нет, сударь, не ошибаюсь. Стояли вы не в "Вене", а у нас - в сто четвертом номере. И прибыли не из Петрограда, а из города Иваново-Вознесенска... И уж если хотите знать, даже и профессия ваша и та в книге для проезжающих записана. Съежившись, подобрав под сиденье стула окаменевшие, застывшие ноги, Ленька не мигая смотрел на этого пожилого, полного, такого добродушного на вид человека, который даже и сейчас чем-то напоминал ему его покойного деда. Александра Сергеевна, откинувшись на спинку стула, тяжело дышала. Глаза ее были полузакрыты, ноготь мизинца резал, крестил, царапал зеленую, мокрую от пролитого кофе клеенку. Молодой человек искоса взглянул на нее, снял руку со стула и выпрямился. - Ну что ж, - сказал он другим голосом. - Хорошо. Только давайте, уважаемые, выберем для объяснений другое место. - Место уж мы, уважаемый, выберем сами, - сквозь зубы проговорил человек с повязкой и мотнул головой в сторону двери. Сделав два шага, Лодыгин остановился. Леньке показалось, что он хочет что-то сказать ему или матери. Человек с повязкой сильно толкнул его браунингом в спину. - А ну, пошел, не задерживаться! - крикнул он. Молодой человек, не ожидая удара, споткнулся. - Осторожно! - сказал он очень тихо. Его еще раз ударили. Он опять споткнулся и чуть не упал. За столом офицеров раздался громкий хохот. - А-а! Большевик! Засыпался, молодчик? Дайте, дайте ему, братцы!.. К стенке его, каналью!.. Провожаемый смехом, он шел к выходу. Уже в дверях он оглянулся, прищурился и громко, на весь ресторан, но очень спокойно, легко и даже, как показалось Леньке, весело сказал: - Смеется тот, кто смеется последний!.. Ленька на всю жизнь запомнил и эту фразу, и голос, каким она была сказана. Даже и сейчас еще она звучит в его ушах. Дверь хлопнула. Александра Сергеевна сидела, закрыв руками лицо. Плечи ее дергались. - Мама... не надо, - прохныкал Ленька. К столику, покачиваясь, опять подходил пьяный штабс-капитан. Александра Сергеевна вскочила. Офицер что-то хотел сказать ей. Он улыбался и покручивал ус. Она изо всех сил ударила его в грудь. Он схватился за стул, не удержался и упал. Она побежала к выходу. Ленька за ней... Когда они поднялись к себе в коридор, Александра Сергеевна упала на кровать и зарыдала. У Леньки у самого стучали зубы, но он успокаивал мать, бегал к Рыжику за водой, доставал у соседей валерьянку... Возвращаясь из кухни, он услышал на лестнице, площадкой ниже, голос старика Пояркова. - Кокнули молодчика, - говорил кому-то хозяин гостиницы своим добродушным стариковским голосом. - Без суда и следствия? - Ну какие уж тут, батенька, суды и следствия!.. Вывели на улицу - и к стенке. - Большевик? - Корреспондент ихней газеты из Иваново-Вознесенска... Ленька вернулся к матери. Он ничего не сказал ей. Но когда она слегка успокоилась и задремала, он вышел на лестницу, прижался горячим лбом к стене и громко заплакал. Слезы душили его, они ручьями текли по носу, по щекам, стекали за воротник рубашки. Захлебываясь, он полез в карман за платком. Вместе с грязной скомканной тряпочкой, которая еще недавно носила название носового платка, он вытащил из кармана смявшуюся и ставшую мягкой, как желе, конфету. От конфеты пахло шоколадом, помадкой, забытыми запахами кондитерского магазина. Он отошел в угол, бросил конфету на каменный пол и с наслаждением, какого никогда раньше не испытывал, примял, раздавил ее, как паука, носком сандалии. Потом счистил о ребро ступени прилипшую к подошве бумажку, вытер слезы и вернулся в коридор. Мать лежала, уткнувшись лицом в подушку. Плечи ее дергались. - Мамочка, ты что? Что с тобой? - Ничего, детка, - глухо ответила она сквозь слезы. - Оставь меня. У меня немножко болят зубы. Он не знал, что делать, чем ей помочь. Как на грех, не было дома Нонны Иеронимовны. Старуха с утра ушла в город и до сих пор не возвратилась. Через некоторое время начался сильный обстрел района. Опять все вокруг содрогалось и ходило ходуном. Ленька прилег рядом с матерью на кровать. Уткнувшись лицом в подушку, мать тихо стонала. Он обнял ее, нащупал рукой щеку, погладил ее. - Мамуся, бедненькая... Дать тебе еще валерьянки? - Не надо, мальчик. Уйди. Помолчим давай. Сейчас все пройдет... Он лежал, молчал, поглаживал ее щеку. Вдруг его со страшной силой подбросило на кровати. Что-то рухнуло в самом конце коридора, и яркий, кроваво-красный свет хлынул в открывшуюся пробоину. Все вокруг повскакали. - Что еще? Что там такое? - Снаряд пробил стену. - Ну, слава богу!.. Не было бы счастья... Хоть посветлей будет. Багровый отсвет гигантского пожара заливал коридор. Стало еще больше похоже на цыганский табор. Внезапно Ленька увидел в конце коридора женскую фигуру. Этот высокий черный силуэт словно вынырнул прямо из огня. - Мама, смотри! Это же Нонна Иеронимовна идет... Старуха была, как всегда, бодра, спокойна и даже весела. В руке она держала свой неизменный зонт... - Ну и погодка! - сказала она, присаживаясь на краешек постели и обмахиваясь, как веером, зонтом. - Так и пуляют, так и пуляют... А вы что это разнюнились, голубушка? - У мамы зубы болят, - объяснил Ленька. - Ну? Сквозняком небось надуло? - Вы где были, Нонна Иеронимовна? - не открывая глаз, простонала Александра Сергеевна. - Я страшно беспокоилась. - Где была? Не за пустяками ходила, матушка. Важные новости узнала. Учительница оглянулась и, хотя поблизости никого, кроме Леньки, не было, шепотом сказала: - Бежать хотите? - Куда? - На волю. - А разве можно? - В том и дело, что можно. Мы тут с вами сидим, а в городе, оказывается, уже который день эвакуация идет. Красные обещали мирному населению беспрепятственный выход из города. А эти мерзавцы, представьте, не только не известили об этом жителей, но еще и всячески скрывают это... - Мама, бежим! - всполошился Ленька. - Да, да, - проговорила она, не открывая глаз. - Бежать, бежать без оглядки!.. - А силенок-то у вас хватит, бабонька? - Нонна Иеронимовна, вы бы знали!.. Я готова ползти... готова на костылях идти, - только подальше от этого ада... - Ну, что ж. Тогда не будем откладывать. Завтра утречком и двинемся. Через Волгу-матушку перемахнем и... Александра Сергеевна повернулась и открыла глаза. - Как? Через Волгу? На ту сторону? По воде? Ленька знал, что мать всю жизнь смертельно боялась воды. Она даже дачи никогда не снимала в местах, где поблизости была река или озеро. - Мама... ничего, - забормотал он, заметив, как побледнела мать. - Бежим давай! Не бойся... не утонем... - Ну, что ж, - сказала она, помолчав. - Как хотите... Я готова. В эту ночь Ленька долго не мог заснуть. Задремал он только под утро, и почти сразу же, как ему показалось, его разбудили. Мать и Нонна Иеронимовна стояли уже совсем готовые к путешествию. За плечами у Тиросидонской висел плотненький, ладно пригнанный, застегнутый на все пуговки и ремешки рюкзак. - Ну, батенька, и мастак ты спать, - сказала она Леньке. - Какой мастак? Я и не спал вовсе, - обиделся Ленька. - Не спал? Вы слыхали?! Полчаса минимум будили мужичка... А ну, живо сбегай умойся, и - в добрый путь. Ленька побрызгал на себя остатками теплой и не очень чистой воды, привел, насколько это было возможно, в порядок свой окончательно обтрепавшийся костюм и уже направился к выходу, как вдруг вспомнил что-то и повернул обратно. - Куда? - окликнула его Тиросидонская. - Идите... идите... я сейчас... я догоню вас. В углу под кроватью стоял жестяной бидончик. Отыскав обрывок газеты, Ленька тщательно завернул в него свое сокровище, сунул под мышку и побежал к лестнице. - Что это? - удивилась учительница. - А! Знаменитая барселонская жидкость?! - Леша!! - взмолилась Александра Сергеевна. - Умоляю тебя: оставь ты ее, пожалуйста! Ну куда ты с ней будешь таскаться? - Нет, не оставлю, - сказал Ленька, сжимая под мышкой бидончик. - А во-вторых, - повернулся он к Тиросидонской, - это не барселонская жидкость, а бордосская. - Ну, знаешь, - хрен редьки не слаще. Разница не велика. Гляди, батенька, намучаешься. - Не намучаюсь, не бойтесь, - храбро ответил Ленька. На улицах было еще совсем тихо, когда они вышли из подъезда гостиницы. Утро только-только занималось. На засыпанных стеклом и кирпичом мостовых хозяйничали воробьи. Где-то за бульваром привычно и даже приятно для слуха постукивал пулемет. Сквозь густую пелену черного и серого дыма, висевшую над развалинами домов, пробивались первые лучи солнца. Было похоже на солнечное затмение. У театра какие-то люди в черных затрепанных куртках и в круглых фуражках без козырьков сидели на корточках и чистили песком медные котелки. - Это же немцы, - сказал, останавливаясь, Ленька. - Мама, откуда здесь немцы? - Идем, детка. Не оглядывайся, - сказала мать. - Нет, правда... Нонна Иеронимовна, это ведь немцы? - Это пленные, - объяснила учительница. - Говорят, белогвардейцы хотели заставить этих несчастных воевать на своей стороне, а когда немцы отказались, - загнали их сюда - в самое пекло - в центр города. "Значит, это они пели третьего дня", - подумал Ленька. И вспомнил, что именно здесь начались тогда его мытарства. У входа на бульвар беглецов остановил патруль. - Куда? - Да вот перебираемся в более безопасное место, - с улыбкой ответила Тиросидонская. - Бежите? - Зачем же бежать? Идем, как видите... Пикетчики мрачно переглянулись, ничего не сказали, перекинули на плечах винтовки и пошли дальше. - Завидуют, голубчики, - усмехнулась Тиросидонская. На бульваре тоже никого не было. Стояли пустые скамейки. Празднично, по-летнему пахли зацветающие липы, и сильный медвяный аромат их не заглушали даже угарные запахи пожара. Через турникет вышли на улицу, и вдруг под ногами у Леньки что-то хрустнуло. Он оглянулся. Что это? Неужели он не ошибается? На булыжниках мостовой, раскиданные в разные стороны, радужно блестели на солнце большие и маленькие осколки стекла. "А где же пуля?" - успел подумать Ленька и даже поискал глазами: не видно ли где-нибудь сплющенного кусочка свинца? - Леша, что ты там разглядываешь? Иди, не задерживайся, пожалуйста! - окликнула его мать. "Знала бы она", - подумал мальчик, прибавляя шагу. Миновали бульвар, свернули в переулок, и вдруг над головами засвистело, защелкало, заулюлюкало, и на глазах у Леньки от высокого белого забора отскочил и рассыпался, упав на тротуар, большой кусок штукатурки. - А ну, быстренько сюда! - скомандовала Нонна Иеронимовна, перебегая улицу. Пули свистели на разные голоса. - Александра Сергеевна, барыня, вы что же ковыряетесь? - рассердилась учительница. - Это вам не дождик и не серпантин-конфетти. Или вам жизнь надоела? - Не знаю, но мне почему-то ничуть не страшно, - сказала Александра Сергеевна, без особой поспешности переходя мостовую. - Ведь мы в Петрограде к пулям успели привыкнуть. - Вы-то к ним привыкли и даже, может быть, успели полюбить их, а вот любят ли они вас, - это вопрос... Ленька поежился. Ему вспомнился убитый матрос на тротуаре, у развалин фабрики. - Мама, правда, ты поосторожней! - крикнул он. - Ты что, мальчик, - боишься? - Я-то не боюсь... - Ну