---------------------------------------------------------------------
     Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 3.
     Л.: Дет. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 8 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     С Маринкой мы познакомились незадолго до войны на парадной лестнице.  Я
открывал  французским  ключом  дверь,  а  она  в  это  время,  возвращаясь с
прогулки,  проходила мимо,  вся раскрасневшаяся,  утомленная и разгоряченная
игрой.  Куклу свою она тащила за  руку,  и  кукла ее,  безжизненно повиснув,
также выражала крайнюю степень усталости и утомления.
     Я поклонился и сказал:
     - Здравствуйте, красавица.
     Девочка  посмотрела на  меня,  ничего  не  ответила,  засопела и  стала
медленно и  неуклюже пятиться по лестнице наверх,  одной рукой придерживаясь
за  перила,  а  другой волоча за  собой  несчастную куклу.  На  площадке она
сделала  передышку,  еще  раз  испуганно  посмотрела на  меня  сверху  вниз,
облегченно вздохнула, повернулась и, стуча каблучками, побежала наверх.
     После этого я  много раз видел ее  из  окна во дворе или на улице среди
других детей.  То тут, то там мелькал ее красный сарафанчик и звенел тонкий,
иногда даже чересчур звонкий и капризный голосок.
     Она  была  и  в  самом  деле  очень  красива:  черноволосая,  курчавая,
большеглазая,  -  еще немножко,  и  можно было бы  сказать про нее:  вылитая
кукла.  Но от полного сходства с  фарфоровой куклой ее спасали живые глаза и
живой,  неподдельный,  играющий на щеках румянец:  такой румянец не наведешь
никакой краской, про такие лица обычно говорят: "кровь с молоком".
     Война помогла нам познакомиться ближе. Осенью, когда начались бомбежки,
в  моей квартире открылось что-то  вроде филиала бомбоубежища.  В  настоящем
убежище было недостаточно удобно и  просторно,  а  я жил в первом этаже,  и,
хотя  гарантировать своим  гостям полную безопасность я,  конечно,  не  мог,
площади у  меня было достаточно,  и  вот по вечерам у  меня стало собираться
обширное общество - главным образом дети с мамами, бабушками и дедушками.
     Тут мы и  закрепили наше знакомство с Маринкой.  Я узнал,  что ей шесть
лет,  что живет она с мамой и с бабушкой,  что папа ее на войне,  что читать
она не умеет,  но зато знает наизусть много стихов,  что у нее шесть кукол и
один мишка,  что шоколад она предпочитает другим лакомствам,  а  "булочки за
сорок" (то есть сорокакопеечные венские булки) простой французской...
     Правда, все это я узнал не сразу и не все от самой Маринки, а больше от
ее  бабушки,  которая,  как  и  все  бабушки  на  свете,  души  не  чаяла  в
единственной внучке и  делала все,  чтобы избаловать ее и испортить.  Однако
девочка была сделана из  крепкого материала и  порче не поддавалась,  хотя в
характере ее уже сказывалось и  то,  что она "единственная",  и то,  что она
проводит очень  много  времени со  взрослыми.  Застенчивость и  развязность,
ребенок и резонер -  сочетались в ней очень сложно,  а иногда и комично.  То
она молчит,  дичится,  жмется к  бабушке,  а  то вдруг наберется храбрости и
затараторит так,  что не остановишь.  При этом даже в тех случаях, когда она
обращалась ко мне,  она смотрела на бабушку, как бы ища у нее защиты, помощи
и одобрения.
     Между прочим,  от бабушки я  узнал,  что Маринка ко всему прочему еще и
артистка - поет и танцует.
     Я попросил ее спеть. Он отвернулась и замотала головой.
     - Ну, если не хочешь петь, может быть, спляшешь?
     Нет, и плясать не хочет.
     - Ну, пожалуйста, - сказал я. - Ну, чего ты боишься?
     - Я не боюсь,  я стесняюсь, - сказала она, посмотрев на бабушку, и, так
же не глядя на меня, храбро добавила:
     - Я ничего не боюсь. Я только немцев боюсь.
     Я стал выяснять,  с чего же это она вдруг боится немцев. Оказалось, что
о  немцах она имеет очень смутное представление.  Немцы для нее в  то  время
были еще чем-то вроде трубочистов или волков, которые рыщут в лесу и обижают
маленьких и  наивных красных шапочек.  То,  что  происходит вокруг -  грохот
канонады за стеной,  внезапный отъезд отца, исчезновение шоколада и "булочек
за сорок", даже самое пребывание ночью в чужой квартире - все это в то время
еще очень плохо связывалось в ее сознании с понятием "немец".
     И  страх был не  настоящий,  а  тот,  знакомый каждому из нас,  детский
страх,  который  вызывают в  ребенке сказочные чудовища -  всякие  бабы-яги,
вурдалаки и бармалеи...
     Я, помню, спросил у Маринки, что бы она стала делать, если бы в комнату
вдруг вошел немец.
     - Я бы его стулом, - сказала она.
     - А если стул сломается?
     - Тогда я его зонтиком.  А если зонтик сломается - я его лампой. А если
лампа разобьется - я его галошей...
     Она перечислила,  кажется,  все вещи,  какие попались ей на глаза.  Это
была увлекательная словесная игра,  в которой немцу уделялась очень скромная
и пассивная роль - мишени.
     Было это в августе или в сентябре 1941 года.
     Потом обстоятельства нас разлучили, и следующая наша встреча с Маринкой
произошла уже в январе нового, 1942 года.
     Много перемен произошло за это время.  Давно уже перестали собираться в
моей квартире ночные гости. Да и казенные, общественные убежища тоже к этому
времени опустели.  Город  уже  давно  превратился в  передовую линию фронта,
смерть стала здесь явлением обычным и  привычным,  и  все  меньше находилось
охотников прятаться от нее под сводами кочегарок и подвалов.
     Полярная ночь и полярная стужа стояли в ленинградских квартирах. Сквозь
заколоченные фанерой  окна  не  проникал дневной  свет,  но  ветер  и  мороз
оказались ловчее,  они  всегда находили для  себя лазейки.  На  подоконниках
лежал снег,  он не таял даже в  те часы,  когда в комнате удавалось затопить
"буржуйку".
     Маринка уже два месяца лежала в постели.
     Убогая  фитюлька нещадно  коптила,  я  не  сразу  разглядел,  где  что.
Сгорбленная  старушка,  в  которой  я  с  трудом  узнал  Маринкину  бабушку,
трясущимися руками схватила меня за руку, заплакала, потащила в угол, где на
огромной кровати,  под  грудой одеял и  одежды теплилась маленькая Маринкина
жизнь.
     - Мариночка,  ты посмотри, кто пришел к нам. Деточка, ты открой глазки,
посмотри...
     Маринка открыла глаза,  узнала меня, хотела улыбнуться, но не вышло: не
хватило силенок.
     - Дядя... - сказала она.
     Я  сел у  ее изголовья.  Говорить я не мог.  Я смотрел на ее смертельно
бледное личико,  на тоненькие,  как ветки, ручки, лежавшие поверх одеяла, на
заострившийся носик,  на огромные ввалившиеся глаза - и не мог поверить, что
это все, что осталось от Маринки, от девочки, про которую говорили: "кровь с
молоком", от этой жизнерадостной, пышущей здоровьем резвушки.
     Казалось, ничего детского не осталось в чертах ее лица.
     Угрюмо смотрела она  куда-то  в  сторону -  туда,  где  на  закоптелых,
некогда голубых обоях колыхалась витиеватая тень от дымящей коптилки.
     Я  принес  ей  подарок -  жалкий и  убогий гостинец:  кусок  конопляной
дуранды,  завернутый,  красоты ради, в тонкую папиросную бумагу. Больно было
смотреть,  как просияла она, с каким жадным хрустом впились ее мышиные зубки
в каменную твердь этого лошадиного лакомства.
     Воспитанная по  всем  правилам девочка,  она  даже  забыла  сказать мне
"спасибо";  только  расправившись наполовину с  дурандой,  она  вспомнила  о
бабушке,  предложила и  ей кусочек.  А  подобрав последние крошки и  облизав
бумагу, она вспомнила и обо мне - молча посмотрела на меня и холодной ручкой
дотронулась до моей руки.
     - Бабушка,  -  сказала она.  Голос у нее был хриплый,  простуженный.  -
Бабушка,  правда,  как  жалко,  что когда мы  немножко больше кушали,  я  не
сплясала дяде?
     Бабушка не ответила.
     - А теперь что, не можешь? - спросил я.
     Она покачала головой:
     - Нет.
     Бабушка опустилась на стул, заплакала.
     - Боже мой, - сказала она. - Когда это все кончится только?!
     Тут  произошло нечто  неожиданное.  Маринка резко повернулась,  подняла
голову над подушкой и со слезами в голосе закричала:
     - Ах, бабушка, замолчи, ты мне надоела! "Когда это кончится?!" Вот всех
немцев перебьют, тогда и кончится...
     Силенки изменили ей. Она снова упала на подушку.
     Бабушка продолжала плакать. Я помолчал и спросил:
     - А ты немцев все еще боишься, Маринка?
     - Нет, не боюсь, - сказала она.
     Пытаясь возобновить наш старый шуточный разговор, я сказал ей:
     - А  что ты станешь делать,  если,  скажем,  немец вдруг войдет в  твою
комнату?
     Она задумалась. Глубокие, недетские морщинки сбежались к ее переносице.
Казалось,  она трезво рассчитывает свои силы, стула ей теперь не поднять, до
лампы не дотянуться, полена во всем доме днем с огнем не найдешь.
     Наконец она ответила мне.  Я не расслышал. Я только видел, как блеснули
при этом ее маленькие крепкие зубки.
     - Что? - переспросил я.
     - Я его укушу, - сказала Маринка. И зубы ее еще раз блеснули, и сказано
это было так,  что,  честное слово,  я не позавидовал бы тому немцу, который
отважился бы войти в эту холодную и закоптевшую, как вигвам, комнату.
     Я погладил Маринкину руку и сказал:
     - Он не придет, Маринка...
     Много могил мы  вырубили за эту зиму в  промерзшей ленинградской земле.
Многих и многих недосчитались мы по весне.
     А Маринка выжила.
     Я видел ее весной сорок второго года. Во дворе на солнышке играла она с
подругами...  Это была очень скромная,  тихая и благопристойная игра.  И это
были еще не  дети,  а  детские тени.  Но уже чуть-чуть румянились их бледные
личики,  и некоторые из них уже прыгали на одной ножке, а это очень трудно -
держаться на  одной  ноге:  тот,  кто  пережил ленинградскую зиму,  поймет и
оценит это.
     Увидев меня, Маринка бросилась мне навстречу.
     - Дядя,  -  сказала она,  обнимая меня,  -  какой  вы  седой,  какой вы
старый...
     Мы  поговорили  с   ней,   поделились  последними  новостями.   Оба  мы
по-настоящему радовались, что видим друг друга - какими ни на есть, худыми и
бледными, но живыми. Ведь не всякому выпала эта радость.
     Когда мы уже простились, Маринка снова окликнула меня.
     - Дядя,  -  сказала она, смущенно улыбаясь, - знаете что, хотите, я вам
спляшу?
     - Ого! - сказал я. - Ты уже можешь плясать?
     - Да!  Немножко могу.  Но только не здесь.  Пойдемте,  знаете куда?  На
задний двор, около помойки...
     - Нет,  Мариночка,  не надо,  - сказал я. - Побереги силенки - они тебе
еще пригодятся.  А спляшешь ты мне знаешь когда? Когда мы доживем до победы,
когда разобьем фашистов.
     - А это скоро?
     Я сказал:
     - Да, скоро.
     И,  сказав  это,  я  почувствовал,  что  беру  на  себя  очень  большое
обязательство. Это была уже не игра, это была присяга.








     Эти  рассказы давно уже  стали классикой,  на  них воспиталось не  одно
поколение читателей.  Они издавались в сериях "Библиотека пионера", "Золотая
библиотека",  в  сборниках,  представляющих советскую детскую  литературу за
рубежом.  Дети,  их судьбы, характеры всегда волновали писателя. В каждом из
ребят,  независимо от возраста,  Л.Пантелеев видит личность,  с  уважением и
пониманием относится к  трудностям,  с которыми они сталкиваются на нелегком
пути  взросления.  Какими  же  представляет  своих  героев  Л.Пантелеев?  Он
считает,  что  самые  лучшие человеческие качества -  честность,  храбрость,
достоинство - проявляются не только в исключительных обстоятельствах, но и в
самой  обычной,  будничной обстановке.  Вот  почему написанный в  мирные дни
рассказ  "Честное слово"  о  верности маленького мальчика данному слову  так
актуально прозвучал в  первые дни войны.  Его не  только опубликовали,  но и
читали по радио.
     Осень  и   зиму   1941-1942  годов  Л.Пантелеев  провел  в   осажденном
Ленинграде.  Наряду  со  взрослыми судьбу  блокадного города разделяли дети.
Вместе с ребятами писатель дежурил на крыше,  тушил зажигалки, дети окружали
его и на Каменном острове в больнице, куда его привезли в состоянии крайнего
истощения.  "Присутствие детей,  - пишет Л.Пантелеев, - подчеркивало великий
человеческий смысл нашей борьбы". О мужестве ленинградских детей в дни войны
и блокады написано большинство рассказов этого раздела.



     Рассказ  был  начат  в  блокадном  Ленинграде,  закончен  в  Москве,  в
госпитале, летом 1942 года. Впервые автор читал рассказ по московскому радио
осенью  того  же  года.  Рассказ  вызвал  огромное  количество  читательских
откликов. Опубликован в газете "Комсомольская правда", 5 марта 1943, затем в
сборниках "Рассказы для маленьких и больших".
     М.:  Сов.  писатель,  1948;  "Рассказы о подвиге". М.: Молодая гвардия,
1948.

                                                      Г.Антонова, Е.Путилова

Популярность: 11, Last-modified: Tue, 11 Mar 2003 09:32:27 GMT