маленькая группа старшеклассников бодрствовала. Ребята слушали объяснения, но сами тревожно насторожились, подстерегая малейший шорох. Вдруг на лестнице стукнула дверь. - Прячьте! Викниксор! - Прячьте! Динамо боком швырнули в шкаф, прикрыли дверь, едва успели всунуть винты и отскочили. В класс вошел Викниксор. Он делал свой очередной обход. - А, вы еще здесь? - Да, Виктор Николаевич. Договариваемся о завтрашних занятиях. Сейчас пойдем спать. - Пора, пора, ребята. Викниксор походил несколько минут по комнате, почесал за ухом, попробовал пальцем пыль на партах и подошел спокойно к шкафу. Ребята замерли. Взоры тревожно впились в пальцы Викниксора, а тот пощупал машинально замок - и, по близорукости не разглядев до половины торчащих винтов, вышел. Вздох облегчения вырвался сразу у всех из груди. - Пронесло! Потом, когда уже улеглись в кровати, Цыган долго восторгался: - Ну и смелый этот Косецкий. Я - и то сдрейфил, а ему хоть бы хны. После этого случая Косецкий прочно завоевал себе доверие среди старших и даже сошелся с ними близко, перейдя почти на товарищеские отношения. И вот теперь он вместе с ребятами весело занимался упаковкой вещей. В минуты перерыва компания садилась на ступеньки парадной лестницы и задирала прохожих. - Осторожней, гражданин. Здесь лужа. - Эй, торговка, опять с лепешками вышла. Марш, а не то в милицию сведем! - покрикивал Цыган. Косецкий сидел в стороне и насвистывал какой-то вальс, блаженно жмурясь на солнце. Наконец там, наверху в школе, все успокоились. Вещи, необходимые на даче, были перетащены вниз, Дожидались только трамвая. Прождали целый день. Викниксор звонил куда-то по телефону, ругался, но платформу и вагон подали лишь поздно вечером, когда в городе уже прекратилось трамвайное движение. Спешно погрузились, потом расселись по вагону, и республика Шкид тронулась на новые места. У Нарвских ворот переменили моторный вагон с дугой на маленький пригородный вагончик с роликом. Места в этом вагончике всем не хватило, и часть ребят перелезла на платформы. Зажурчали колеса, скрипнули рельсы, и снова понеслись вагоны, увозя стадо молодых шпаргонцев. На платформе устроились коммункой старшие. Сидели, и под тихий свист ролика следили за убегающими деревянными домиками заставы. Уже проехали последнее строение на окраине города, некогда носившее громкое и загадочное название "Красный кабачок", и помчались среди зеленеющих полей. Трамвай равномерно подпрыгивал на скрепах и летел все дальше без остановок. Шкидцам стало хорошо-хорошо, захотелось петь. Постепенно смолк смех, и вот под ровный гул движения кто-то затянул: Высоко над нивами птички поют, И солнце их светом ласкает, А я горемыкой на свет родился И ласк материнских не знаю. Пел Воробей. Песенка, грустная, тихая, тягучая, вплелась в мерный рокот колес. Сердитый и злобный, раз дворник меня Нашел под забором зимою, В приют приволок меня, злобно кляня, И стал я приютскою крысой. Медленно-медленно плывет мотив, и вот уже к Воробью присоединился Янкель, сразу как-то притихший. Ему вторит Цыган. Влажный туман наползает с поля. А трамвай все идет по прямым, затуманившимся рельсам, и остаются где-то сзади обрывки песни. Я ласк материнских с рожденья не знал, В приюте меня не любили, И часто смеялися все надо мной, И часто тайком колотили. Притихли ребята. Даже Япончик, неугомонный бузила Япончик, притаился в уголке платформы и тоже, хоть и фальшиво, но старательно подтягивает. Летят поля за низеньким бортом платформы, изредка мелькнет огонек в домике, и опять ширь и туман. Уж лето настало, цветы зацвели, И птицы в полянах запели. А мне умереть без любви суждено В приютской больничной постели. Вдруг надоело скучать. Янкель вскочил и заорал диким голосом, обрывая тихий тенорок Воробья: Солнце светит высоко, А в канаве глубоко Все течет парное молоко-о-о... Сразу десяток глоток подхватил и заглушил шум трамвая. Дикий рев разорвал воздух и понесся скачками в разные стороны - к полю, к дачам, к лесу. Сахар стали все кусать, Хлеб кусманами бросать, И не стали корочек соса-а-ать... - Вот это да! - Вот это дернули, По-шкидски по крайней мере! Вагоны, замедляя ход, пошли в гору. С площадки моторного что-то кричала Эланлюм, но ребята не слышали. Ее рыжие волосы трепались по ветру, она отчаянно жестикулировала, но ветер относил слова в сторону. Наконец ребята поняли. Скоро Стрельна. После подъема Янкель вдруг вытянул шею, вскочил и дико заорал: - Монастырь! Ребятки, монастырь! - Ну и что ж такого? - Как что? Ведь я же год жил в нем. Год! - умилялся Янкель, но, заметив скептические усмешки товарищей, махнул рукой. - Ну вас к черту. Если б вы понимали. Ведь мона-стырь. Кладбище, могилки. Хорошо. Кругом кресты. - И покойнички, - добавил Япончик. - И косточки, и черепушечки, - вторил ему, явно издеваясь над чувствительным Янкелем, Цыган - и так разозлил парня, что тот плюнул и надулся. Трамвай на повороте затормозил и стал. - Приехали!.. - Ребята, разгружайте платформу. Поздно. Надо скорее закончить разгрузку! - кричала Эланлюм, но ребята и сами работали с небывалым рвением. Им хотелось поскорее освободиться, чтобы успеть осмотреть свои новые владения. Втайне уже носились в бритых казенных головах мечты о далекой осени и о соблазнительной картошке со стрельнинских огородов, но первым желанием ребят было ознакомиться с окрестностями. Однако из этого ничего не вышло. Весь вечер и часть ночи таскали воспитанники вещи и расставляли их по даче. На рассвете распределили спальни и тут же сразу, расставив кое-как железные койки, завалились спать. Дача оказалась славная. Ее почти не коснулись ни время, ни разруха минувших лет. Правда, местные жители уже успели, как видно, не один раз навестить этот бывший графский или княжеский особняк, но удовольствовались почему-то двумя - тремя снятыми дверьми, оконными стеклами да парой медных ручек. Все остальное было на месте, даже разбитое запыленное пианино по-прежнему украшало одну из комнат. К новому месту шкидцы привыкли быстро. Дача стояла на возвышенности; с одной стороны проходило полотно ораниенбаумского трамвая, а с трех сторон были парк и лес, видневшийся в долине. Рядом находился пруд - самое оживленное место летом. С утра до позднего вечера Шкида купалась. Иногда и ночью, когда жара особенно донимала и горячила молодые тела, ребята крадучись, на цыпочках шли на пруд и там окунались в теплую, но свежую воду. Викниксор и здесь попытался ввести систему. С первых же дней он установил расписание. Утром гимнастика на воздухе, до обеда уроки, после обеда купание, вольное время и вечером опять гимнастика. Но из этого плана ничего не вышло. Прежде всего провалилась гимнастика, так как на летнее время, в целях экономии, у шкидцев отобрали сапоги, а без сапог ребята отказывались делать гимнастику, ссылаясь на массу битых стекол. Уроки были, но то и дело к педагогам летели просьбы: - Отпустите в уборную. - Сидеть не могу. Стоило парня отпустить, как он уже мчался к пруду, сбрасывал на ходу штаны и рубаху и купался долго, до самозабвения. Лето, как листки отрывного календаря, летело день за днем, быстро-быстро. Как-то в жаркий полдень, когда солнце невыносимо жгло и тело и лицо, Янкель, Японец и Воробей, забрав с собой ведро воды, полезли на чердак обливаться. Но на чердаке было душно. Ребята вылезли на крышу и здесь увидели загоравшую на вышке немку. - А что, ребята? Не попробовать ли и нам загорать по Эллушкиному методу? А? - предложил Янкель. - А давайте попробуем. Ребята, довольные выдумкой, моментально разделись и улеглись загорать. - А хорошо, - лениво пробормотал Воробей, ворочаясь с боку на бок. - И верно, хорошо, - поддержали остальные. Их примеру последовали другие, и скоро самым любимым занятием шкидцев стали загорать на вышке. Приходили в жаркие дни и сразу разваливались на горячих листах железной крыши. Скоро, однако, эти однообразные развлечения стали приедаться воспитанникам. Надоело шляться с Верблюдычем по полям, слушать его восторженные лекции о незабудках, ловить лягушек и червяков, надоело тенями ходить из угла в угол по даче и даже купаться прискучило. Все больше и больше отлеживались на вышке. Млад-шие еще находили себе забавы, лазили по деревьям, катались на трамвае, охотились с рогатками на ворон, по старшие ко всему потеряли интерес и жаждали нового. Когда-то в городе, сидя за уроками, они предавались мечтам о теплом лете, а теперь не знали, как убить время. - Скучно, - лениво тянул Японец, переворачиваясь с боку на бок под жгучими лучами солнца. - Скучно, - подтягивали в тон ему остальные. Все чаще и чаще собирались на вышке старшие и ругали кого-то за скуку. А солнце весело улыбалось с ярко-синего свода, раскаляло железную крышу и наполняло духотой, скукой и ленью притихшую дачу, - Ску-учно, - безнадежно бубнил Японец. ...Вечерело. Сизыми хлопьями прорезали облачка красный диск солнца. Начинало заметно темнеть. Со стороны леса потянуло сыростью и холодом. Шкидцы сидели на вышке и, притихшие, ежась от ветерка, слушали рассказы Косецкого о студенческой жизни. - Бывало, вечерами такие попойки задавали, что небу жарко становилось. Соберемся, помню; сперва песни разные поем, а потом на улицу... Голос Косецкого от сырости глуховат. Он долго с увлечением рассказывает о фантастических дебошах, о любовных интрижках, о веселых студенческих попойках. Шкидцы слушают жадно и только изредка прерывают речь воспитателя возгласами восхищения: - Вот это здорово! - Ай да ребята! Сумерки сгустились. Внизу зазвенел колокольчик. - Тьфу, черт, уже спать! - ворчит Воробей. Ребята зашевелились. Косецкий тоже нехотя поднялся. Сегодня он дежурил и должен был идти в спальни укладывать воспитанников. Но спать никому не хотелось. - Может, посидим еще? - нерешительно предложил Янкель, но халдей запротестовал: - Нет, нет, ребята! Нельзя! Витя нагрянет, мне попадет! Идемте в спальню. Только дайте закурить перед сном. Ребята достали махорку, и, пока Косецкий свертывал папиросу, они один за другим спускались вниз. - Вы к нам заходите, в спальню побеседовать, когда младших уложите, - предложил Громоносцев. - Хорошо, забегу Уже внизу, в спальне, ребята, укладываясь, гуторили между собой: - Вот это парень!.. Последнее время Косецкий особенно близко сошелся со старшими. Они вместе курили, сплетничали про зава и его помощницу. Теперь ребята окончательно приняли в свою компанию свойского Косецкого и даже не считали его за воспитателя. Ночь наступила быстро. Скоро стало совсем темно, а ребята еще лежали и тихо разговаривали. Косецкий, уложив малышей, пришел скоро, сел на одну из кроватей, закурил и стал делиться с ребятами планами своей будущей работы. - Вы, ребята, со мной не пропадете. Мы будем работать дружно. Вот скоро я свяжусь с обсерваторией, так будем астрономию изучать. - Бросьте! - лениво отмахнулся Японец. - Что это бросьте? - удивился Косецкий. - Да обсерваторию бросьте. - Почему? - Да все равно ничего не сделаете, только так, плешь наводите. Уж вы нам много чего обещали. - Ну и что ж? Что обещал, то и сделаю! Я не такой, чтобы врать. Сказал - пойдем, и пойдем. Это же интересно. Будем звездное небо изучать, в телескопы посмотрим... - Есть что-то хочется, - вдруг со вздохом проговорил все время молчавший Янкель и, почему-то понюхав воздух, спросил Косецкого: - А вы хотите, Афанасий Владимирович? - Чего? - Да шамать! - Шамать-то... шамать... - Косецкий замялся. - Признаться, ребятки, я здорово хочу шамать. А что? Почему это ты спросил? - обратился он к Янкелю, но тот улыбнулся и неопределенно изрек, обращаясь неизвестно к кому. - И это жизнь! Хочешь угостить дорогого воспитателя плотным обедом - и нельзя. - Почему? - оживился Косецкий. - Собственно, угостить, пожалуй, можно... но... - робко пробормотал Японец. - Но требуется некоторая ловкость рук и так далее, - закончил Янкель, глядя в потолок. - Ах, вот в чем дело! - Косецкий понял. - А где же это? - Что? - Обед. - Обед на кухне! Потом вдруг все сразу оживились. Обступили плотной стеной Косецкого и наперебой посвящали его в свои планы. - Поймите, остаются обеды... Марта их держит в духовой... Сегодня много осталось. Спальня сыта будет, и вы подкормитесь. Все равно до завтра прокиснет... А мы в два счета, только вы у дверей на стреме постойте... Косецкий слушал, трусливо улыбаясь, потом захохотал и хлопнул по плечу Громоносцева. - Ах, черти! Ну, валите, согласен! - Вот это да! Я же говорил, - захлебывался Янкель от восторга, - я же говорил: вы не воспитатель, Афанасий Владимирович, а пройдоха первостатейный. Налет проводили организованно. Цыган, Японец и Янкель на цыпочках пробрались на кухню, а Косецкий прошел по всем комнатам дачи и, вернувшись, легким свистом дал знать, что все спокойно. Тотчас все трое уже мчались в спальню, кто со сковородкой, кто с котлом. Ели вместе из одного котла п тихо пересмеивались. - Хе-хе! С добрым утром, Марта Петровна! За ваше здоровье! - Хороший суп! Солидно подсадили куфарочку нашу, - отдуваясь, проговорил Косецкий, а Воробышек, деловито оглядев посудину, изрек: - Порций двенадцать слопали. Нести котлы обратно не хотелось, и лениво развалившийся после сытного обеда Косецкий посоветовал: - Швырните в окно, под откос. Так и сделали. Сытость располагает к рассуждениям, и вот Янкель, кувырнувшись на кровати, нежно пропел: - Кто бы мог подумать, что вы такой милый человек, Афанасий Владимирович, а я-то, мерзавец, помню, хотел вам чернил в карман налить. - Ну вот. Разве можно такие гадости делать своему воспитателю? - улыбнулся благодушно Косецкий, по Япончик захохотал. - Да какой же вы воспитатель? - А как же? А кто же? - Ладно! Бросьте арапа заправлять! Косецкий обиделся. - Ты, Еонин, не забывайся. Если я с вами обращаюсь по-товарищески, то это еще не значит, что вы можете говорить все, что вздумается. Теперь захохотала вся спальня. - Хо-хо-хо! - Бросьте вы, Афанасий Владимирович. - Воспитатель! Ха-ха-ха! Вот жук-то! А Япошка уже разошелся и, давясь от смеха, проговорил: - Не лепи горбатого, Афоня. Да где же это видано, чтобы воспитатель на стреме стоял, пока воспитанники воруют картошку с кухни! Хо-хо-хо! Косецкий побледнел. И, вдруг подскочив к Японцу, схватил его за шиворот: - Что ты сказал? Повтори! Япошка, под общий хохот, бессильно барахтаясь, пробовал увильнуть: - Да я ничего!.. - Что ты сказал? - шипел Косецкий, а спальня, принявшая сперва выходку воспитателя за шутку, теперь насторожилась. - Что ты сказал? - Больно! Отпустите! - прохрипел Японец, задыхаясь, и вдруг, обозлившись, уже рявкнул: - Пусти, говорю! Что сказал? Сказал правду! Воруешь с нами, так нечего загибаться, а то распрыгался, как блоха. - Блоха? А-а-а! Так я блоха?.. Ну хорошо, я вам покажу же! Если вы не понимаете товарищеского отношения, я вам покажу!.. Молчать! - Молчим-с, ваше сиятельство, - почтительно проговорил Громоносцев. - Мы всегда-с молчим-с, ваше сиятельство, где уж нам разговаривать... - Молчать!!! - дико взревел халдей. - Я вам покажу, что я воспитатель, я заставлю вас говорить иначе. Немедленно спать, и чтобы ни слова, или обо всем будет доложено Викниксору! Дверь хрястнула, и все стихло. Спальня придушенно хохотала, истеричный Японец, задыхаясь в подушке, не выдержал и, глухо всхлипывая, простонал: - Ох! Не могу! Уморил Косецкий! Вдруг дверь открылась, и раздался голос халдея: - Еонин, завтра без обеда. - За что? - возмутился Японец. - За разговоры в спальне. Дверь опять закрылась. Теперь смеялась вся спальня, но без Еонина. Тому уже смешно не было. Минут через пять, когда все успокоились, Цыган вдруг заговорил вполголоса: - Ребята, Косецкий забузил, поэтому давайте переменим ему кличку, вместо графа Косецкого будем звать граф Кособузецкий! - Громоносцев, без обеда завтра! - донеслось из-за двери, и тотчас послышались удаляющиеся шаги. - Сволочь. У дверей подслушивал! - Ну и зараза! - Сам ворует, а потом обижается, ишь гладкий какой, да еще наказывает! - Войну Кособузецкому! Войну! Возмущение ребят не поддавалось описанию. Было непонятно, почему вдруг халдей возмутился, но еще больше озлобило подслушивание у дверей. Подслушивать даже среди воспитанников считалось подлостью, а тут вдруг подслушивает воспитатель. - Ну, ладно же. Без обеда оставлять, да еще легавить! Хорошо же. Попомнишь нас, Косецкий. Попомнишь, - грозился озлобленный Цыган. Тут же состоялось экстренное совещание, на котором единогласно постановили: с утра поднять бузу во всей школе и затравить Косецкого. - Попомнишь у нас! Попомнишь, Кособузецкий!.. Спальня заснула поздно, и, засыпая, добрый десяток голов выдумывал план мести халдею. * * * Резкий звонок и грозный окрик "вставайте" сразу разбудил спальню старших. - Если кто будет лежать к моему вторичному приходу, того без чаю оставлю! - выкрикнул Косецкий и вышел. - Ага. Он тоже объявил войну, - ухмыльнулся Янкель, но не стал ожидать "вторичного прихода" халдея, а начал поспешно одеваться. Однако почти половина спальни еще лежала в полудремоте, когда вновь раздался голос Косецкого. Он ураганом ворвался в спальню и, увидев лежащих, начал свирепо сдергивать одеяла, потом подлетел к спавшему Еонину и стал его трясти: - Еонин, ты еще в кровати? Без чаю! Япончик сразу проснулся. Он хотел было вступить в спор с халдеем, но того уже не было. - Без чаю? Ну ладно! Мы тебе так испортим аппетит, что у тебя и обед не полезет в рот, - заключил он злорадно. Спальня была возбуждена. Лишь только встали, сейчас же начали раскачивать сложную машину бузы. Воробей помчался агитировать к младшим, те сразу же дали согласие. Главные агитаторы - Янкель, Японец и Цыган - отправились в третье отделение и скоро уже выступали там с успехом. Война началась с утреннего умывания. Косецкий стоял на кухне и отмечал моющихся в тетрадке. Вдруг со стороны столовой показалась процессия. Шло человек пятнадцать, вытянувшись в длинную цепочку. Они бодро махали полотенцами. Потом ребята стали важно проходить мимо халдея, выкрикивая по очереди: - Здрав- - ствуйте, - Афа- - насий - Влади- - мирович, - граф - Ко- - со- - бу- - зецкий! - смачно закончил последний. Халдей оторопел, дернулся было в расчете поймать виновника, но, вспомнив, что бузит не один, а все, сдержался и ограничился предупреждением: - Если это повторится, весь класс накажу. В ответ послышалось дружное ржание всех присутствующих: - О-го-го! Аника-воин! - Подожди. Заработаешь! Несмотря на эти угрозы, Косецкий не отступился от своего. Еонин остался без чаю, и это еще больше озлобило ребят. Они начали действовать. День выдался хороший. Солнце пекло как никогда, но у пруда стояло затишье. Обычного купания не было. Зато у перелеска царило необычайное оживление. Проворные шкидцы карабкались по дубовым стволам за желудями, сбивали их палками, каменьями и чем только было можно. Тут же внизу другая партия ползала по земле и собирала крепкие зеленые ядра в кепки, в наволочки и просто в карманы. Зачем готовились такие запасы желудей, выяснилось немного позже. Косецкий, довольный внезапной тишиной в школе, решил, что ребята успокоились. Откровенно говоря, он ожидал длительной и тяжелой борьбы и был чрезвычайно удивлен и обрадован, что все так скоро кончилось. Тихо посвистывая, он вышел во двор, прошел к пруду и сел на берегу, жмурясь под ярким солнцем. Ему вдруг захотелось выкупаться. Недолго думая, он тут же разделся и бросился в воду. Свежая влага приятно холодила тело. Косецкий доплыл до середины пруда и, как молодой, резвящийся тюлень, окунулся, стараясь достать до дна. Наконец он решил, что пора вылезать, и повернул к берегу. Вдруг что-то с силой стукнуло его по затылку. Боль была как от удара камнем. Косецкий оглянулся, но вокруг было все спокойно и неподвижно. Тут взор его упал на качающийся на поверхности воды маленький желтенький желудь. "Желудем кто-то запустил", - подумал халдей, но новый удар заставил его действовать и думать быстрее. Он поплыл к берегу. Щелк. Щелк. Сразу два желудя ударили его в висок и в затылок. Положение становилось критическим. "Нужно поскорее одеться. Тогда можно будет изловить негодяев", - подумал Косецкий. Однако размышления его прервал новый удар в висок, настолько сильный, что желудь, отлетев от головы, вдруг запрыгал по воде, а сам Косецкий пробкой выскочил на берег. По-прежнему кругом стояла мертвая тишина. - Погодите же! - пробормотал Косецкий и бросился к кустику, за которым лежало белье. - О, черт! Раз за разом в спину ему ударилось пять или шесть крепких как камень желудей. "Скорей бы одеться", - подумал воспитатель, добежав до куста, и вдруг холодная дрожь передернула его тело. Белья за кустом не было. Косецкий, вне себя от ярости, огляделся вокруг, все еще не веря, что одежда его пропала. Он остановился, беспомощный, не зная, что делать. Он чувствовал, что на него глядят откуда-то десятки глаз, наблюдают за ним и смеются. Как бы в подтверждение его мысли, где-то поблизости прокатилось сатанинское злорадное гоготанье, и новый желудь шлепнулся в плечо халдея. Теперь он понял, что началось сражение, исход которого будет зависеть от выдержки и стойкости той или другой стороны. Лично для него начало не предвещало ничего хорошего. Белья не было. Косецкий ужаснулся. Ведь он был беспомощен перед своими врагами. А между тем желуди все чаще и чаще свистели вокруг него. Тогда халдей лихорадочно бросился искать белье. Он обшарил соседние кусты, стараясь не высовываться из-за зелени, служившей ему прикрытием, но белья не было. В отчаянии он выпрямился, но тотчас же снова присел. Добрый десяток желудей, как пули из пулемета, посыпались ему в спину. Косецкому было и больно, и стыдно. Он, воспитатель, принужден сидеть нагишом и прятаться от мстительных воспитанников. Он знал, что так просто они его не отпустят. Теперь он желал только одного: разыскать белье. Напрасно шарили глаза вокруг, белья не было. И вдруг радостный крик. Косецкий увидел белье, но уже в следующее мгновение он разразился проклятием: - Сволочи! Негодяи! Белье, сияя своей белизной, тихо покоилось на высоченном дереве. "Что делать?!" Ведь если лезть на дерево, то его закидают желудями, а палкой не достать. Чуть не плача, но полный решимости, он пополз по стволу. Но едва только выпрямился, как снова тело обожгли удары. Бессознательно, руководимый только чувством самосохранения, Косецкий снова присел и услышал торжествующий рев невидимых врагов. "А-а-а, смеются!" Вопль отчаяния и злобы невольно вырвался из горла, и уже в следующее мгновение халдей, с решимостью осужденного на смерть, полез на дерево, осыпаемый желудями. Кора до боли царапала тело, два раза желуди попадали в лоб и причиняли такую боль, что халдей невольно закрывал глаза и приостанавливал путешествие, но потом, собравшись с силами, лез дальше. Наконец он у цели. Обратно Косецкий не слез, а как-то бессильно сполз, поцарапав при этом грудь и руки, но удовлетворенный победой. Однако с бельем ему еще пришлось помучиться. Рукава нижней рубашки и штанины кальсон оказались намоченными и туго завязанными узлом. На шкидском языке это называлось "сухариками", и Косецкий долго работал и руками и зубами, пока удалось развязать намокшие концы. Наконец он оделся и вышел на берег, ожидая нового обстрела, но на этот раз вокруг было тихо. Вне себя от обиды и злобы халдей помчался на дачу, решив немедленно переговорить с заведующим, но и здесь его постигла неудача: Викниксор уехал в город. Проходя по комнатам, Косецкий ловил насмешливые взгляды ребят и сразу угадал, что все они только что были свидетелями его позора. Подошел обед, и здесь халдей вновь почувствовал себя в силе. Громоносцев, Еонин и еще пять - шесть воспитанников были лишены обеда. После обеда шкидцы устроили экстренное собрание и, глубоко возмущенные, решили продолжать борьбу. Теперь Косецкий, наученный горьким опытом, никуда не отлучался с дачи, но это не помогло. Снова началась бомбардировка. Стоило только ему отвернуться, как в спину его летел желудь. Он был бессилен и нервничал все больше и больше, а тут, как бы в довершение всех его невзгод, со всех сторон слышалась только что сочиненная ребятами песенка: На березу граф Косецкий Лазал с видом молодецким, Долго плакал и рыдал, Все кальсоны доставал. Напрасно Косецкий метался, стараясь отыскать уголок, где можно было бы скрыться, везде его встречали желуди и песенка, песенка и желуди. Он решил наконец отсидеться в воспитательской комнате и помчался туда. Вдруг взгляд его приковала стена. На стене у входа в воспитательскую висел тетрадочный развернутый лист бумаги, вверху которого красовалось следующее: Бузовик Стенная газета Орган бузовиков республики Шкид Экстренный выпуск по поводу косых направлений в Шкиде Дальше замелькали названия: "Граф Косецкий", "Сенсационный роман", "Купание в пруду", "Долой графов". В глазах халдея потемнело. Он сорвал листок с твердым намерением показать его Викниксору. В комнате воспитателей Косецкого ожидал новый сюрприз. Едва он открыл дверь, как прислоненная к косяку щетка и надетый на нее табурет с грохотом обрушились ему на голову. Косецкий не выдержал. Слезы показались у него на глазах, и, повалившись на кровать, он громко зарыдал. Скоро по Шкиде пронеслась весть: с Косецким истерика. Янкель и Япошка - редакторы первой шкидской газеты "Бузовик" - приостановили работу на половине, не докончив номера. Настроение сразу упало. - Косецкий в истерике. - Что-то будет? Ребята ожидали грозы, но ничуть не боялись ее. Они чувствовали себя правыми. Явилась Эланлюм. - Что у вас вышло с Афанасием Владимировичем? - грозно спросила она, но, когда узнала, что Косецкий сам вел себя не лучше ребят, предложила замять всю историю и не доводить до сведения Викниксора. На этом и порешили. Ребята выслали делегацию к халдею, и они помирились. До Викниксора дошел только маленький скомканный листок газеты "Бузовик". * * * На другой день Янкелю и Японцу сообщили, что их зовет Викниксор. Прежде чем пойти к заву, ребята перебрали в уме все свои проступки за неделю и, не найдя ничего страшного, кроме замятого скандала с Косецким, бодро отправились в кабинет. - Можно войти? - Войдите. А, это вы! Викниксор сидел в кресле. В руках он держал номер "Бузовика". Ребята переглянулись и замерли. - Ну, садитесь. Поговорим. - Да мы ничего, Виктор Николаевич. Постоим. - Янкель тревожно вспоминал все ругательства по адресу Косецкого, которыми был пересыпан текст "Бузовика". - Так вот, ребята, - начал Виктор Николаевич. - Я, как видите, имел возможность прочесть вашу газету. На мой взгляд, в ней один недостаток: она пахнет бульварщиной. Она груба, хотя, говоря откровенно, в ней есть немало и остроумного. Викниксор вслух перебрал ряд удачных и неудачных заметок и, увлекшись, продолжал: - Почему бы вам в самом деле не издавать настоящей, хорошей школьной газеты? Видите ли, я сам в свое время пробовал натолкнуть ребят на это и даже выпустил один номер газетки "Ученик", но воспитанники не отозвались, и газета заглохла. Вы, я вижу, интересуетесь этим, а поэтому валите-ка, строчите. Название, разумеется, надо переменить. Ну... ну... хотя бы "Зеркало"... и с эпиграфом можно: "Неча на зеркало пенять, коли рожа крива". - Мы-то уж давно хотели, - вставил Японец. - Ну, а коли хотели, то и делайте. Я даже рад буду, - закончил Викниксор. Через четверть часа газетчики вышли из кабинета, нагруженные бумагой, чернилами, тушью, перьями, карандашами и красками. Все случившееся было так неожиданно, что только у дверей спальни ребята опомнились и сообразили, в чем дело. - Здорово вышло! - воскликнул восхищенный Янкель. - Да, - протянул Япончик. - Ожидали головомойки, а получили поощрение... На другой день на вышке готовился первый номер шкидской школьной газеты "Зеркало". Янкель, подложив под лист папку, разрисовывал заголовок. Япончик писал передовицу "от редакции". На краю крыши сидел согнувшись Цыган, вызвавшийся редактировать отдел шарад и ребусов. Тут же, впав в поэтический транс, Воробей строчил стихи о закате солнца - "На горизонте шкидской дачи..." Покончив с заголовком, Янкель уселся рядом с Японцем, и вдвоем они принялись за составление стихотворной передовицы, в которой нужно было изложить программу нового органа. Стишки были слабые, но начинающих стенгазетчиков они вполне устраивали, и поэтому Янкель немедля стал переписывать их в колонку стенгазеты. Первый номер "Зеркала" вышел на другой день утром. Редколлегия была в восторге и все время вертелась около толпы читающих шкидцев. Повесили номер в столовой. За обедом Викниксор в своей обычной речи отметил новый этап в жизни школы - появление "Зеркала", - передал привет сияющим редакторам и пожелал им дальнейших успехов. Стенгазета понравилась всем, но больше всего Янкелю. Тот раз десять подкрадывался к ней, с тайным удовлетворением перечитывая свои стихи: Наша "Зеркало"-газета - Орган школы трудовой, В ней хотим ребят потешить, Показать наш быт простой. Успех первого номера окрылил редакцию, и скоро выпорхнул номер второй, уже более обширный и более богатый материалами, за ним третий, четвертый. Так из бузы, из простой шалости родилось здоровое начинание. А лето незаметно меняло краски. Уже предательски поблескивали робкие желтенькие листики на деревьях, и темными, слишком темными становились ночи. К шкидской даче неслышно подкрадывалась осень... * * * Однажды случилась заминка с продуктами. То ли в складе оказалась недостача, то ли с ордерами запоздали, но следствием этого явилось резкое сокращение и так уже незначительного пайка. Перестали совершенно выдавать к обеду хлеб, а вечернюю порцию сократили с четверти фунта до осьмушки. Шкида погрузилась в уныние. Такой паек не предвещал ничего хорошего; к тому же, по слухам, увеличение предвиделось не скоро. "Зеркало", развернувшееся к этому времени в газету большого формата, забило тревогу. Появились запросы, обращения к педагогическому совету с приглашением осветить через газету причину недостатка продуктов. Викниксор вызвал редакторов и имел с ними по этому поводу беседу, результатом которой явилась большая статья-интервью, которая никого не насытила. Шкидцев охватила паника, но, пока третье и четвертое отделения ломали головы, ища выхода, первое и второе уже нашли его и втихомолку блаженствовали. Выход был прост. Подходила осень, по соседству находились огромные стрельнинские огороды, в которых поспевал картофель. Огороды почти не охранялись, и пронырливым малышам ничего не стоило устраивать себе ужин из печеного, вареного и даже жареного картофеля. Для этого ходившие в отпуск выклянчивали дома и привозили в Шкиду - кто жир, кто жировар, а кто и настоящее коровье масло. Скоро примеру младших последовали и старшие. Паломничество в чужие огороды росло и ширилось, пока не охватило всю школу. Прекратились сразу жалобы на скверный паек, на жидкий суп, потому что картошка, хорошая, розовая, молодая картошка, насытила всех. Жидкий суп становился густым, как только его разливали по тарелкам. Печеная картошка сыпалась в тощий тресковый бульон, и получалось довольно приличное питательное блюдо. На даче печек не топили, топилась только плита, но вокруг было так много густых перелесков, что в печках нужды и не чувствовалось. Лишь только солнце переставало светить и, побледневшее, окуналось в дымчатые дали горизонта, вокруг шкидской дачи вместе с поднимающимся туманом со всех сторон выпархивали узенькие, сизоватые струйки прозрачного дыма. Они рождались где-то там внизу, в лесу, у выдолбленных старых пней и высохшей травы. Маленькие костры весело мигали, шипели сырыми сучьями и манили продрогших в сыром тумане ночных похитителей стрельнинской картошки. Те приходили партиями, выгружали добычу и пекли в золе круглые катышки, приносящие довольство и сытость. С дачи эти дымки в долине были хорошо видны, но первое время на них не обращали внимания, пока однажды Викниксор, выглянув из окна кабинета, не обнаружил возле этих дымящихся костров движение каких-то загадочных существ и не отправился исследовать это таинственное явление. Загадочные существа в лесу вовремя заметили его длинную фигуру и в панике скрылись в чащу, а он нашел только десятка полтора костров и горы сырой и печеной картошки. Вызвав воспитанников, Викниксор велел им перенести все найденное картофельное богатство в кладовую для общего котла, а сам остался тушить костры. Потом он вернулся на дачу, заперся у себя в кабинете и задумался. Собственно, думать много не пришлось. Ясно было, что костры разводили воспитанники для того, чтобы печь картошку, которую они же воровали с огородов. Надо было принять меры. Викниксор вызвал прежде всего Янкеля и Япончика, как представителей печати, и предложил им начать кампанию в "Зеркале" против воровства, но "печать" скромно потупила очи, и последующие номера газеты ни словом не заикнулись о картошке. Тогда завшколой сам сказал нужное слово. Он предупредил воспитанников коротко и веско: - Кто попадется в краже картошки с чужих огородов, тот немедленно переводится в лавру. Угроза подействовала. Картошки стали воровать меньше, но зато ударились в близлежащие огороды за репой и брюквой. Скоро разыгрался крупный скандал. Пришли жаловаться. Сначала пришел один огородник, за ним второй... В общей сложности за три дня к Викниксору явилось шесть делегаций с категорическим требованием обуздать учеников Викниксор издал вторичный приказ по школе, еще более грозный, и запугивал шкидцев до отказа. То тут, то там стали раздаваться голоса: - Ну ее к черту, эту картошку! - Еще запорешься! Правда, еще находились смельчаки, которые по-прежнему ходили на отхожие промыслы, но благоразумные постепенно отставали. - Ша! Бросаем, пока не влопались. Так же говорили Янкель и Япончик: - Довольно. С завтрашнего дня ни одной картошки с чужих огородов. А сегодня... Сегодня надо сходить в последний раз. И пошли. Было это после обеда. День выдался пасмурный и холодный. Только что прошел дождь, и трава была сырая, леденящая. Но Янкеля и Японца это не остановило. Захватили по наволочке с подушек, решив набрать побольше. Вышли на трамвайную линию и зашагали по шпалам. Япончик ругался и подпрыгивал, согревая посиневшие ноги. - Черт! В такую погоду - да картошку копать. - Ничего не поделаешь. Последний раз, - успокаивал его Янкель. Наконец пришли к цели. Огород был большой и знакомый. Стенгазетчики уже привыкли к нему, так как оттуда они не раз таскали картошку. С минуту ребята постояли на дороге, оглядываясь и набираясь сил, потом Янкель нагнулся и юркнул в ботву. За ним последовал Японец. Сразу же оба выругались. Действительность превзошла все ожидания. Дождь оставил заметный след: в грядах стояли лужи, глинистая земля превратилась в липкую кашу. Зато копать было легко. Прямо руками дергали ребята мокрую ботву, и она покорно вылезала вместе с целым гнездом картошки. Работали молча, изредка вполголоса перекликаясь, чтобы не терять друг друга из виду, и наконец, когда наволочки вздулись до отказа и не могли больше вместить ни одной картофелины, ребята выползли на дорогу. Но тут, взглянув друг на друга, они не на шутку испугались. Чистенькие белые рубашки стали серыми от глины. - Здорово обработались, - сокрушенно проговорил Янкель, но Япошка только свирепо взглянул на него и дал знак отправляться обратно. Подходили к даче. - Как бы не засыпаться! Мимо Витиных окошек идти надо. - предупредил Янкель, но Японец и тут проявил беззаботность. - Пустяки. Он слепой. Не заметит. Ребята благополучно дошли до веранды, как вдруг в дверях показался Викниксор. Оба редактора юркнули под веранду и притаились. Шаги приближались. - Не заметил, - успокоил себя дрожащий Японец и вдруг сжался. - Еонин! Вылезай немедленно! - раздался окрик сверху. Оба молчали. - Еонин! Ну живей!.. Кому я говорю! - Вылезай, Япошка, - забеспокоился Янкель. - Запоролись, вылезай. Тщедушное тельце Япончика показалось на свет, и, виновато моргая, он остановился перед Викниксором. - А картошка где? - грозно спросил заведующий. - Какая картошка? - Доставай картошку, каналья! - заревел гневно Викниксор. От слова до слова все это слышал Янкель, и, дрожа всем телом, он стал поспешно отсыпать картошку из наволочки; в голове его тем временем проносились мысли одна другой ужаснее. "Засыпались... Позор... В лавру отправят... Прощай, Стрельна... Прощай, Шкида... и прощай... прощай, газета "Зеркало"!.. - Доставай картошку! - гремело наверху. Потом Янкель услышал непривычно тихий голос Япончика: - Сейчас, Виктор Николаевич. - И сам Еонин показался перед щелью. Янкель молча сунул ему в руки наполовину опустошенную наволочку, и тот полез обратно. Наверху завозились, и две пары ног, дробно отстукивая по настилу веранды, удалились. Янкель осторожно вылез и огляделся. В таком грязном виде идти в школу нельзя. Надо было вымыться и выстирать рубаху. Дрожа от холода, он помчался к пруду, скинул белье и стал стирать его, потом тщательно выжал и надел. От мокрой рубахи стало еще холодней. Зубы выбивали барабанную дробь. Янкель побегал, чтобы согреться и обсушить белье на теле, потом постарался придать себе беззаботный вид и, насвистывая, направился к даче. У дверей его встретили ребята и предупредительно насовали в руки желудей. - Скажи, что желуди собирал. Витя искал тебя. Однако желуди не понадобились. Лишь только он пришел в столовую, на него наскочили воспитатели. - Черных, в спальню немедленно. - Зачем? - Иди, не разговаривай. В спальне сидел Викниксор. При виде Янкеля он нахмурился. - Раздевайся и ложись. Янкель не понял, зачем он должен ложиться, но понял, что запирательства не помогут. - Где наволочка? - Сейчас принесу, Виктор Николаевич. Вместе с картошкой появилась на свет и грязная, замусоленная наволочка. Потом редакторов раздели, попросту отняли штаны, заставив их таким образом лежать в кроватях под домашним арестом. Летом это было очень тяжелым наказанием, но теперь на дворе уже бродила осень, и наказание подействовало мало. Много передумали Японец и Янкель, лежа в кроватях. Днем к ним забегали и сообщали последние новости: - Вас в лавру направляют! - Викниксор выхлопатывает сопроводительные документы! Новости были одна печальнее другой, и парочка приуныла. Потом постепенно к мысли об уходе привыкли. Горе стало казаться привычным, и преступники уже перестали считать себя шкидцами. На третий или четвертый день ожидания Янкель предложил: - Давай выпустим прощальный номер "Зеркала". Японец согласился. Нелегко было делать последнюю газету. Японец написал забавный фельетон под названием "Гроза огородов". Читая, оба смеялись над злополучными похождениями двух бандитов, а когда прочли, задумались. Грустно стало. Фельетон пустили гвоздем номера. Это было своевременно. Вопрос о переводе Янкеля и Японца был злободневным вопросом, и вопросом спорным. На педагогическом совете мнения разделились. Одни стояли за перевод ребят в лавру, другие за оставление. Янкель украсил фельетон карикатурами, потом написал грустное лирическое стихотворение - описание осени. Принес стихотворение и Финкельштейн - Кобчик, - недавно появившийся, но уже знаменитый в Шкиде поэт. Прибавили ряд заметок, и наконец прощальный номер вышел. Об отъезде в газете не было ни слова, но номер вышел на этот раз невеселый. Наконец наступил последний день. Янкелю и Японцу выдали белье и велели собираться. Серое, тусклое утро стояло за окном, накрапывал дождь, но когда одетые в пальто и сапоги ребята уложили свои пожитки и вышли на веранду, вся Шкида дожидалась их там. Ребята попрощались. Вышел Викниксор, сухо бросил: - Пошли. Вот уже и Петергофское шоссе. Блестят влажные трамвайные рельсы. В последний раз оглянулись ребята на дачу, где оставили своих товарищей, халдеев и - "Зеркало", любимое детище, взращенное их собственными руками... Сели в трамвай. Всю дорогу Викниксор молчал. У Нарвских ворот ребята вылезли, ожидая дальнейших распоряжений. Викниксор, не глядя на них, процедил: - Зайдем в школу. Пошли по знакомым улицам. В городе осень чувствовалась еще больше. Панели потемнели от дождя и грязи, с крыш капала вода, хотя дождя уже не было. Показалось знакомое желтое здание Шкиды. Сердца у ребят екнули. Они прошли двор, поднялись по лестнице во второй этаж. Дверь открыл дворник. Шаги непривычно гулко отдавались в пустынных комнатах. Странно выглядели пустые, мертвые классы, где зимой ни одной минуты не было тихо, где постоянно был слышен визг, хохот, треск парт, пение. Викниксор оставил ребят и прошел к себе в кабинет. Янкель и Японец переглянулись. Жалко было расставаться со Шкидой, к которой они так привыкли, а теперь стало и совсем невтерпеж - особенно когда они увидели знакомые парты с вырезанными ножиком надписями "Янкель-дурак", "Япошка-картошка". Оскорбительные когда-то слова вдруг приобрели необычайную прелесть. Ребята долго разглядывали эти надписи. Потом Янкель умиленно произнес: - Это Воробей вырезал. - Да, это он, - мечтательно поддакнул Японец и вдруг посмотрел на товарища и сказал: - Давай попытаемся? Может, оставит, Янкель понял. Раздались шаги. Вошел Викниксор, Он деловито осмотрел комнату и сказал: - Парты запылились. Возьмите тряпки и вытрите хорошенько. Ребята кинулись на кухню, принесли мокрые тряпки и стали обтирать парты. Кончив, твердо решили: - Пойдем к Викниксору, попытаемся. На робкий стук последовало: - Войдите. Увидев ребят, Викниксор встал. - Виктор Николаевич, вы, может, оставите нас? - заканючил Янкель. - Оставите, может? - как эхо повторил Еонин. Викниксор строго посмотрел через головы ребят куда-то в угол, пошевелил губами и спокойно сказал: - Да, я вас оставляю. За вас поручилась вся школа, а сюда я вас привез только для того, чтобы вы почистили помещение к приезду школы. Завтра она переезжает с дачи. * * * Шкида переехала с треском. Едва трамвайные платформы остановились у дома и ребята начали разгрузку, уличная шпана окружила их. - Эге-ге! Приютские крысы приехали. - Крысы приехали! - Эй вы, голодные! Крысенята!.. Воробей возмутился и подскочил к одному, особенно старавшемуся. - Как ты сказал, стерва? Повтори! Тот усмехнулся и, заложив руки в карманы, поглядел в сторону своих. - А вот как сказал, так и сказал. - А ну, повтори! - Голодные крысы! В следующее мгновение кулак Воробья беззвучно прилип к носу противника. Брызнула кровь. -- А-а-а! Наших бить! Шпана смяла Воробья, но подоспела выручка. Шкидцев было больше. Они замкнули круг, и началась драка. Шпана сразу же оказалась в невыгодном положении. Их окружили плотной стеной. Сперва они бились отчаянно храбро, но скоро из десятка храбрецов половина лежала, а вторая половина уже не дралась, а только заслонялась руками от сыпавшихся ударов. - О-ой! Больно! - Хватит! - Не бейте! Шкида уже не слышала стонов. Она рассвирепела, и десятки рук по-прежнему без жалости опускались на головы врагов. Побоище прекратил Викниксор. Увидев из окна, что питомцы его дерутся, он выскочил, взбешенный, на улицу, однако при виде его шкидцы брызнули во все стороны, оставив на поле битвы лишь избитых противников и Воробья, который был здорово помят и даже не в силах был убежать. Это событие имело свои последствия. Едва шкидцы устроились и расставили в здании мебель, как получился приказ заведующего: "Никого гулять не выпускать". Ребята приуныли, пробовали протестовать, но приказ отменен не был. А на следующий день законодательство республики Шкид обогатилось двумя новыми параграфами. В этот день состоялось общее собрание, на которое Викниксор явился с огромной толстой книгой в руках. Притихшая аудитория с испуганным видом уставилась на эту глыбу в черном коленкоровом переплете, а заведующий поднял книгу над головой, открыл ее и показал всем первый лист, на котором акварельными красками было четко выведено: ЛЕТОПИСЬ ШКОЛЫ ИМЕНИ ДОСТОЕВСКОГО - Ребята, - торжественно начал Викниксор. - Отныне у нас будет школьная "Летопись". Сюда будут записываться замечания воспитанникам, все ваши проступки будут отмечаться здесь, в этой книге. Все провинности, все безобразия воспитанников будут на учете у педагогов; по книге мы будем судить о вашем поведении. Бойтесь попасть в "Летопись", это позорная книга, и нам неприятно будет открывать ее лишний раз. Однако сегодня же при вас я вынужден сделать первую запись. Викниксор достал карандаш и, отчетливо произнося вслух каждое слово, записал на чистом, девственном листе: "Черных уличен в попытке присвоить казенные краски". Ребята притихли, и все взоры обратились на Янкеля. А Янкель опустил глаза, не зная, огорчаться ему или радоваться, что его имя первым попало в этот исторический документ. Возражать Викниксору он не мог. Накануне, когда переносили вещи, Гришка с особенным рвением таскал по лестнице тюки с одеялами и подушками, связки книг, посуду и другое школьное имущество. В коридоре, у входа в учительскую, один из пакетов развязался и оттуда выпали два начатых тюбика краски. Будь это что-нибудь другое - может быть, Янкель и задумался бы, но перед этим соблазном его сердце художника устоять не могло. Он сунул тюбики в карман и в тот же миг услыхал над головой голос Викниксора. - Что у тебя в кармане, Черных? Янкелю ничего не оставалось делать, как извлечь из кармана злополучные тюбики. Викниксор взял тюбики, брезгливо посмотрел на Черных и сказал: - Неужели ты, каналья, успел забыть, что тебя только что простили и что тебе угрожал перевод в реформаторий?! - Они сами упали, Виктор Николаевич, - пролепетал Янкель. - Упали в карман? Викниксор приказал Янкелю немедленно отправляться в класс. Просить извинения на этот раз Янкель и не пытался. Никому не сказав о случившемся, он прошел в класс и весь вечер пребывал в самом ужасном унынии. Но вот миновала томительная бессонная ночь, наступил следующий день, и Янкель начал понемногу успокаиваться: может быть, Викниксор в суматохе забыл о нем? Оказалось, однако, что Викниксор не забыл. И теперь Янкель сидел под устремленными на него взглядами ребят и думал, что отделался он, пожалуй, дешево. А Викниксор записью в "Летопись" не ограничился. Расхаживая по столовой с толстенной книгой в руках, он, чтобы внушить трепет и уважение к этой книге, растолковывал воспитанникам смысл и значение только что сделанного замечания. - Вот я записал Черных, ребята: Черных хотел присвоить краски. Эта запись останется в "Летописи" навсегда. Кто знает, может быть, когда-нибудь впоследствии Черных сделается знаменитым художником. И вот он будет сидеть в кругу своих знакомых и почитателей, и вдруг появится "Летопись". Кто-нибудь откроет ее и прочтет: "Черных уличен в попытке присвоить казенные краски". Тогда все отшатнутся от него, ему скажут: "Ты вор - тебе нет места среди честных людей". Викниксор вдохновляется, но, вдруг вспомнив что-то, оставляет бедного Янкеля в покое и говорит: - Да, ребята, я отвлекся. Кроме "Летописи", у нас вводятся также и разряды. Вы хотите знать, что это такое? Это, так сказать, мерка вашего поведения. Разрядов у нас будет пять. В первом разряде будут числиться те ученики, которые в течение месяца не получат ни одного замечания в "Летописи". Перворазрядник - это примерный воспитанник, образец, на который все мы должны равняться. Он будет среди прочих в положении привилегированном. Перворазрядники беспрепятственно пользуются установленным отпуском, в вакационные часы они свободно ходят на прогулку, перворазрядники в первую очередь ходят в театры и в кинематограф, получают лучшее белье, обувь и одежду. - Аристократия, одним словом, - с ехидным смешком выкрикнул с места Япошка. - Да, если хочешь - это аристократия. Но аристократия не по крови, не наследственная, не паразитическая, а получившая свои привилегии по заслугам, добившаяся их честным трудом и примерным поведением. Желаю тебе, кстати, Еонин, стать когда-нибудь таким аристократом. - Где уж нам уж, - деликатно ухмыльнулся Японец. - Теперь выясним, что такое второй разряд, - продолжал Викниксор. - Второй разряд - это ученики, не получившие замечания в течение недели. Второй разряд тоже пользуется правом свободных прогулок и отпусков, все же остальное он получает во вторую очередь, после перворазрядников. Для того чтобы попасть в первый разряд, нужно месяц пробыть во втором без замечания. Третий разряд - это середняки, ребята, получившие одно или два не очень серьезных замечания, но третий разряд уже лишается права свободных прогулок, третьеразрядники ходят только в отпуск. Из третьего разряда во второй воспитанник переводится в том случае, если в течение недели у него не было замечаний, если же есть хоть одно замечание, он по-прежнему остается в третьем. Шкидцы сидели придавленные и ошарашенные. Они не знали, что эта громоздкая на первый взгляд система очень скоро войдет в их повседневный быт и станет понятной каждому из них - от первоклассника до "старичка". А Викниксор продолжал растолковывать новый шкидский "табель о рангах"; - Теперь дальше. Все, кто получил свыше трех замечаний за неделю, попадают в штрафной разряд - четвертый - и на неделю лишаются отпусков и прогулок. Но... - Викниксор многозначительно поднял брови. - Но если за неделю пребывания в штрафном, четвертом разряде воспитанник не получит ни одного замечания, он снова поднимается в третий. Понятно? - Понятно, - отозвались не очень дружные голоса. - А пятый? - спросил кто-то. - Да, ребята, - сказал Викниксор, и брови его снова поползли вверх. - Остается пятый разряд. Пятый разряд - это особый разряд. В него попадают воры и хулиганы. Кто проворуется, того мы не только лишаем на месяц отпусков и прогулок, мы изолируем его от остальных воспитанников, а в тетрадях его будет стоять буква "В". Янкель похолодел. Безобидное замечание в "Летописи" вдруг сразу приобрело страшный, угрожающий смысл. Он плохо слышал, о чем говорил Викниксор дальше. А тот говорил много и долго. Между прочим, он объявил, что, кроме общих собраний, в школе учреждаются еще и еженедельные классные, на которых воспитатели в присутствии учеников будут производить пересортировку в разрядах. Тут же были установлены дни - особые для каждого класса, - когда должна происходить эта пересортировка. И вот в ближайшую пятницу в четвертом отделении состоялось собрание, на котором отделенный воспитатель Алникпоп объявил, кто в какой разряд попадет. Большинство, не успевшее еще заработать замечаний, оказалось во втором разряде. В списке третьеразрядников числились Янкель и Воробей. В четвертый разряд попал Япошка, умудрившийся за неделю получить пять замечаний, и все "за дерзость и грубость". Тут же на собрании он заработал новое замечание, так как публично назвал новую викниксоровскую систему "халдейскими штучками". Янкель, к удивлению товарищей, ликовал. Зато рвал на себе волосы от обиды и негодования бедный Воробышек, получивший единственное замечание "за драку на улице", за ту самую драку, в которой он и без того потерпел самый большой урон. Остальные ждали, что будет дальше, куда понесет их судьба и собственное поведение: наверх или вниз? С "Летописью" - зоркой, как часовой, - начала свой новый учебный год Шкида. Лето прошло... КАУФМАН ФОН ОФЕНБАХ Шкида на досуге. - Барон в полупердончике. - Воспоминания бывшего кадета. - О Николае Втором и просвирке с маслом. - Кауфман. - Держиморда, любящий кошек. В классе четвертого отделения слабо мерцают угольные лампочки... Но стенам прыгают серые бесформенные тени. У раскаленной печки сидят Мамочка, Янкель и Цыган. Они вполголоса разговаривают и, по очереди затягиваясь папиросным окурком, пускают дым в узкое жерло топки. Пламя топящейся печки бросает на их лица красный заревой отсвет. Остальные шкидцы разбрелись по разным углам класса; обладающие хорошим зрением читают, другие бузят - возятся, третьи, прикрывшись досками парт, дуются в очко. Горбушка играет с Воробьем в шахматы, получает мат за матом и по неопытности не ведает, что Воробей его надувает. Данилов и Ворона, усевшись на пол у классной доски, нашли игру, более для себя интересную - "ножички", - бросают по очереди перочинный нож. - С ладошки! - кричит Ворона и подбрасывает нож. Нож впивается в зашарпанную доску пола. Потом бросает Данилов. У него - промах. - С мизинчика! - снова кричит Ворона и опять вбивает нож. Сделав несколько удачных бросков, он разницу прощелкивает Данилову по лбу крепкими, звонкими щелчками. Широкоплечий Данилов, нагнув голову, тупо смотрит в пол, при каждом щелчке вздрагивает и моргает. В классе не шумно, но и не тихо, - голоса сливаются в неровный гул... Заходит воспитатель... Он нюхает воздух, замечает дым и спрашивает: - Кто курил? Никто не отвечает. - Класс будет записан, - объявляет халдей и выходит, После его ухода игры прекращаются, все начинают скулить на тройку, сидящую у печки. Те в свою очередь огрызаются на играющих в очко. Золотушный камчадал Соколов, по кличке Пьер, кончив чтение, подходит к играющим в шахматы и начинает приставать к Воробью. - Уйди, - говорит Воробей. - Никак нет-с, - отвечает Пьер. - В зубы дам. - Дай-с. Но щуплый Воробей в зубы не дает, а углубляется в обдумывание хода. Пьеру становится скучно, он садится за парту и, пристукивая доской, начинает петь: Спи, дитя мое родное, Бог твой сон хранит... Твоя мама-машинистка По ночам не спит. Брат ее убит в Кронштадте, Мальчик молодой... В это время в классе появляется Викниксор. Все вскакивают. Картежники украдкой подбирают рассыпавшиеся по полу карты, а Янкель, не успевший спрятать папиросу, тушит ее носком сапога. Вместе с Викниксором в класс вошел здоровенный детина, одетый в узкий, с золотыми пуговицами, мундирчик... Мундир у детины маленький, а сам детина большой, поэтому рукава едва доходят ему до локтя, а на животе отсутствует золотая пуговица и зияет прореха. - Новый воспитанник, - говорит Викниксор. - Мстислав Офенбах... Мальчик развитой и сильный. Обижать не будете... Правда, мальчик? - У-гу, - мычит Офенбах таким басом, что не верится, будто голос этот принадлежит ему, а не тридцатилетнему мужчине. - Мальчик, - насмешливо шепчет кто-то, - ничего себе мальчик. Небось сильнее Цыгана... Когда Викниксор уходит, все обступают новичка. - За что пригнали? - любопытствует Япошка. - Бузил... дома, - басит Офенбах. - Меня мильтоны вели, так бы не пошел. Он улыбается. Улыбка у него детская, не подходящая к мужественному, грубому лицу.. Сразу все почему-то решают, что Офенбах хотя и сильный, но незлой. - Сколько тебе лет? - спрашивает Цыган, уже почуявший в новичке конкурента по силе. - Четырнадцать, - отвечает Офенбах. - Сегодня как раз именинник... Это мне мамаша подарочек сделала, что пригнала сюда. Он осматривает серые стены класса и грустно усмехается. - Ничего, - говорит Японец. - Подарочек не так уж плох... Сживемся. - Неужели тебе четырнадцать лет? - задумчиво говорит Янкель. - Четырнадцать лет, а вид гужбанский - прямо купец приволжский какой-то. - И верно, - говорит Воробей. - Купец... - Купец, - подхватывает Горбушка. - Купец, - ухмыляется Офенбах, не ведая, что получает эту кличку навеки. - А что это у тебя за полупердончик? - спрашивает Янкель, указывая на мундир. - Это - кадетская форма, - отвечает Купец. - Я ведь до революции в кадетском учился. В Петергофском, потом в Орловском. - Эге! - восклицает Янкель. - Значит, благородного происхождения? - Да, - отвечает Купец, но без всякой гордости, - благородного... Отец мой офицер, барон остзейский... Фамилия-то моя полная - Вольф фон Офенбах. - Барон?!. - ржет Янкель. - Здорово!.. - Да только жизнь-то моя не лучше вашей, - говорит Купец, - тоже с детства дома не живу. - Ладно, - заявляет Япошка. - Пускай ты барон, нас не касается. У нас - равноправие. Потом все усаживаются к печке. Купец садится, как индейский вождь, посредине на ломаный табурет. Он чувствует, что все смотрят на него, самодовольно улыбается и щурит и без того узкие глаза. - Значит, ты тово... кадет? - спрашивает Янкель. - Кадет, - отвечает Купец и, ухмыляясь, добавляет: - Бывший. Несколько мгновений длится молчание. Потом Мамочка тонким, пискливым голосом спрашивает: - У вас ведь все князья да бароны обучались... Да? - Фактически, - басит Купец, - все дворянского звания. Не ниже. - Ишь ты, - говорит Воробей. - Князей, значит, видел. За ручку, может быть, здоровался. - И не только князей. Я и самого Николая видел. - Николая? - восклицает Горбушка. - Царя! - Очень даже просто. Он к нам в корпус приезжал, а потом я его часто видел, когда в дворцовой церкви в алтаре прислуживал. Эх, жисть тогда была - малина земляничная!.. Купец вздыхает: - Просвирками питался! - Просвирками? - Да, просвирками, - говорит Купец. - Вкусные просвирки были в дворцовой церкви, замечательные просвирки. Напихаешь их, бывало, штук двадцать за пазуху, а после с товарищами жрешь. С маслом ели. Вкусно... Он мечтательно проводит рукою по лбу и снова вздыхает: - Только засыпался очень неприятно! - Расскажи, - говорит Японец. - Расскажи, расскажи! - подхватывают ребята. И Купец начинает: - Обыкновенно я, значит, в корпус таскал просвирки, - там их и шамали... А тут пожадничал, захватил маслица, думаю - в алтаре, где-нибудь в ризнице, позавтракаю. Ну вот... На амвоне служба идет, дьякон "Спаси, господи, люди..." запевает, а я перочинный ножичек вынул и просвирочки разрезаю. Нарезал штук пять, маслом намазал, склеил, хотел за пазуху класть, а тут, значит, батюшка, отец Веньямин, входит, чтоб ему пусто... Ну я, конечно, все просвирки на блюдо и глаза в потолок. А он меня на дворцовую кухню за кипятком для причастия посылает. Прихожу оттуда с кипятком - нет просвирок, унесли уже. Сдрейфил я здорово. Все сидел в ризнице и дрожал. А потом батя входит. В руках просвирка. Рука трясется, как студень. "Это что такое? - спрашивает. - А?" Ну, безусловно, меня в три шеи, и в корпусе, в карцере, двое суток пропрел. Оказывается, батя Николаю, самодержцу всероссийскому, стал подавать просвирку, а половинка отклеилась - и на пол... Конфузу, говорят, было... Потеха! Ребята хохочут. В это время трещит звонок. - Спать хряемте, - говорит Воробей. - Что это? - удивляется Купец. - Так рано спать? - Да, - отвечает Японец. - У нас законы суровые. Хотя не суровее, конечно, кадетских, а все-таки... В спальне вспоминают, что Купец не получил от кастелянши постельное белье. Кастелянша работает до шести часов, и позже белье не получить. - Пустяки, - говорит Японец. - Соберем с бору по сосенке... Выспится. Коек пустых много, собирают белье: кто подушку, кто одеяло, кто простыню дает. Из подушек делают матрац, и постель у Купца получается не хуже, чем у других. Купец укладывается, завертывается в серое мохнатое одеяло и басит: - Спокойной ночи, робя! Потом засыпает, храпит, как боров, и не слышит приглушенных разговоров ребят, которые тянутся за полночь... Утром дежурный проходит по спальне, звонит в серебристый колокольчик. Воспитанники вскакивают, быстро одеваются и бегут в умывальню. Когда вся спальня уже на ногах, все постели убраны, одеяла сложены вчетверо и лежат на подушках, дежурный замечает, что новый воспитанник четвертого отделения спит. Дежурный - первоклассник Козлов, маленький, гнусавый, - бежит к офенбаховской кровати и звонит над самым ухом Купца. Тот просыпается, вскакивает и недоумевающе смотрит в лицо дежурного. - Ты чего, сволочь? - Вставай, пора... Все уже встали, чай идут пить. Купец скверно ругается, снова залезает под одеяло и поворачивается спиной к Козлову. - Да вставай же! - тянет Козел. Ему попадет, он получит запись в "Летопись", если не все воспитанники будут разбужены. - Вставай, ты... - гнусит он. Купец внезапно вскакивает, сбрасывает с себя одеяло и с размаху ударяет Козла по щеке. Козел взвизгивает, хватается за щеку и, выбегая из спальни, кричит: - Накачу! Будешь драться, сволочь! Но жаловаться Козел не идет - фискалов в Шкиде не любят. Через минуту Козел возвращается в спальню с Японцем, призванным для воздействия на Купца. - Эй, барон, вставай! - говорит Японец, дергая Купца за плечо. Купец высовывает голову из-под одеяла. - Пошли вы подальше, а не то... Но он уже проснулся. - Что будите-то? - хмуро басит он. - Который час? - Восемь, начало девятого, - отвечает Японец. - Черт, - тянет Купец, но уже добродушно. - Раненько же вас поднимают. У нас в корпусе и то полдевятого зимой будили. - Ладно, - говорит Японец, - вставай. - А я вот раз дядьку избил, - вспоминает Купец. - Кузьмичом звали. Уж зорю проиграли, а я сплю... Он меня будит. А я ему раз - в ухо... Купец мечтательно улыбается и высовывает из-под одеяла ноги. - Идем умываться, - говорит Японец, когда Купец, напялив мундирчик, застегивает сохранившиеся на нем золотые пуговицы. В умывальне домываются лишь два человека. Костец стоит у окна и отмечает в тетрадке птичками вымывшихся. - Как фамилия? - спрашивает он у Купца, потом добавляет: - Сними куртку. Купец нехотя снимает мундир и нехотя, лениво ополаскивает лицо и шею. Халдей осматривает вымывшегося для первого раза снисходительно и ставит в тетрадь птичку. - Ну, ребята, - говорит после чая товарищам Японец. - Барон-то наш - вышибалистый... Держимордой будет, хотя и добродушен. А добродушие Купца выясняется в тот же день. Купец идет в гардеробную получать белье. Там он снимает с себя кадетский мундир и потрепанные брюки клеш и облачается в казенное - холщовые рубаху и штаны. Кастелянша Лимкор (Лимонная корочка) или Амвон (Американская вонючка) - старая дева, любящая подчас от скуки побеседовать с воспитанниками, - расспрашивает Купца о его жизни. - Животных любишь? - спрашивает она, сама страстно обожающая собак и кошек. - Люблю, - отвечает Купец. - Я всех животных люблю - и собак, и кошек, и людей. Амвон рассказывает об этом воспитателям, а те товарищам Купца. За Купцом остается репутация сильного, вспыльчивого, но добродушного парня. В Шкиде, а особенно в четвертом отделении, он получает диктаторские полномочия и пользуется большим влиянием в делах, решающихся силой. Однокашники зовут его шутливо-почтительно Купа, а воспитатели - "лодырем первой гильдии". Учиться Купец не любит. ПОЖАР Юбилейный банкет. - Уголек из буржуйки. - Живой повойник. - Руки вверх. - Драма с дверной ручкой. - Обгорелое детище. - Новое "Зеркало". Десять часов вечера. Хрипло пробрякали часы. Звенит звонок. Утомленная длинным, слепым зимним днем с бесконечными уроками и ноской дров, Шкида идет спать. Затихает здание, погружаясь в дремоту. Дежурная воспитательница - немка Эланлюм - очень довольна. Сегодня воспитанники не бузят. Сегодня они бесшумно укладываются в постели и сразу засыпают. Не слышно диких выкриков, никто не дерется подушками, все вдруг стали послушными, спокойными и тихими... Такое настроение у воспитанников бывает редко, и Эланлюм чрезвычайно рада, что это случилось как раз в ее дежурство. Ее помощник - воспитатель, полный, белокурый, женоподобный мужчина, по прозвищу Шершавый, - уже спит. Шершавый - скверный воспитатель из породы "мягкотелых". Он благодушен, не быстр в движениях и близорук, - это позволяет шкидцам в его присутствии бузить до бесчувствия. Сегодня Шершавый утомлен. Он не только воспитатель, но и фельдшер, лекпом, лекарский помощник. Сегодня был медицинский осмотр, и Шершавый очень устал, перещупав и перестукав полсотни воспитанников. Шершавый спит, но Эланлюм не сердится на него. Ей кажется, что она и без помощника уложила всех спать. Эланлюм смотрит на часы - четверть одиннадцатого. Она решает еще раз обойти здание, заходит в четвертый класс и застревает в дверях. Весь класс сидит на партах. Вид у ребят заговорщицкий. При входе немки все вскакивают и замирают, потом к ней подходит Еонин и с не свойственной ему робостью говорит: - Элла Андреевна, сегодня мы справляем юбилей - выход двадцать пятого номера "Зеркала". Элла Андреевна, мы бы хотели отпраздновать это важное для нас событие устройством маленького банкета и поэтому всем классом просим вас разрешить нам остаться здесь до двенадцати часов. Мы обещаем вам вести себя тихо. Можно? Глаза всего класса впились в воспитательницу. Немка растрогана. - Хорошо, сидите, но чтобы было тихо. Она уходит. В классе начинаются приготовления. Выдвинут на середину круглый стол, уставленный скромными яствами, средства на которые собирались всем классом в течение двух недель. Мамочка ставит на стол чайник с кипятком и, расставив кружки, развязным голосом говорит: - Прошу к столу. Ребята чинно рассаживаются за столом. Янкель пробует сказать речь: - Братишки, итак, вышел двадцать пятый номер нашего "Зеркала"... Он хочет продолжать, но не находит слов. Да и без слов все ясно. Он достает из парты комплект "Зеркала" и раскладывает его по партам. Двадцать пять номеров пестрой лентой раскинулись на черном крашеном дереве, двадцать пять номеров - двадцать пять недель усиленного труда, - это лучше всяких слов говорит об успехе редакции. Класс с уважением смотрит на газету, класс разглядывает старые номера, как какую-нибудь музейную реликвию. Только Купец не интересуется "Зеркалом"; забравшись в угол, он расправляется с колбасой. Он тоже взволнован, но не газетой, а шамовкой. Потом ребята вновь усаживаются за стол, пьют чай, хрустят галетами, едят бутерброды с маслом и колбасой. В классе жарко. Поставленная на время холодов чугунка топится с утра дровами, наворованными у дворника. От чая и от жары все размякли и, лениво развалившись, сидят, не зная, о чем говорить. Третьеклассник Бобер, случайно затесавшийся на банкет, начинает тихо мурлыкать "Яблочко": Эх, яблочко на подоконничке, В Петрограде появилися покойнички. Но "Яблочко" - не очень подходящая к случаю песня. Ребятам хочется спеть что-нибудь более торжественное, величавое, и вот Янкель затягивает школьный гимн: Мы из разных школ пришли, Чтобы здесь учиться, Братья, дружною семьей Будем же труди-и-ться. Ребята подхватывают: Бросим прежнее житье, Позабудем, что прошло. Смело к но-о-вой жизни! Смело к но-о-овой жизни! Один Купец не поет. Он считает, что греться у буржуйки гораздо приятнее. Улыбаясь широкой улыбкой, он сидит около пузатой железной печки, помешивая кочергой догорающие угли и головешки. - Мамочка, сходи посмотри, который час, - говорит Янкель. Но в эту минуту дверь отворяется и входит Эланлюм. - Пора спать, ребята. Уже половина первого. Никто не возражает ей. Шкидцы вскакивают. Бесшумно расставляются по местам столы, табуретки и стулья, убираются остатки юбилейного ужина, складывается на железный поднос посуда. Янкель бережно и любовно укладывает в свою парту виновника торжества - комплект "Зеркала" - и вместе с другими на цыпочках идет к выходу. В дверях его останавливает Эланлюм. Кивком головы она показывает на чугунку. Янкель возвращается. Наспех поковыряв кочергой и видя, что головешек нет, он закрывает трубу. Выходя из класса, он замечает, что на полу у самой стены прижался крохотный уголек, случайно выскочивший из чугунки. Надо бы подобрать или затоптать его, но возвращаться Янкелю лень. "Авось ничего не случится. Погаснет скоро", - мысленно решает он и выходит из класса. В спальне тихо. Все спят. Воздух уже достаточно нагрелся и погустел от дыхания, но почему-то теплая густота делает спальню уютней. Пахнет жильем. Слабо мерцает угольная лампочка, свесившаяся с потолка, настолько слабо, что через запушенные инеем окна виден свет уличного фонаря, пробивающийся в ком-пату и освещающий ее. В спальне тихо. Изредка кто-нибудь из ребят, самый беспокойный, увидев что-то страшное во сне, слабо вскрикнет и заворочается испуганно на кровати. Потом вскинет голову, сядет, увидит, что он не в клетке с тиграми, не на уроке математики и не на краю пропасти, а в родной шкидской спальне, и вновь успокоится. И в комнате опять тихо. * * * Янкель проснулся, перевернулся на другой бок, зевнул и огляделся. Было еще темно. Все спали, так же бледно светила лампочка, но фонарь за окном уже не горел. "Часа три - четыре", - подумал Янкель и собирался уже опять уткнуться в подушку, как вдруг его внимание приковало маленькое сизое облачко вокруг лампочки. "Что за черт, кто бы мог курить в спальне", - невольно мелькнуло в голове. Но думать не хотелось, хотелось спать. Он опять укрылся с головой одеялом и притих. Вдруг из соседней комнаты кто-то позвал воспитателя, тот повертелся на кровати и, кряхтя, поднялся. - Кто меня зовет? - прохрипел Шершавый, болезненно морщась и хватаясь за голову. Кричал Газенфус - самый длинный и тощий из всех шкидцев и в то же время самый трусливый. - Дым идет откуда-то! Воспитатель, а даже не посмотрит - откуда, - надрывался он. Теперь заинтересовался дымом и Янкель и тоже набросился на несчастного фельдшера: - Что же вы, дядя Володя, в самом деле? Пойдите узнайте, откуда дым. Но Шершавый расслабленно простонал в ответ: - Черных, видишь, я болен. Пойди сам и узнай. Янкель разозлился. - Идите вы к черту! Что я вам - холуй бегать? Он решительно повернулся на бок, собираясь в третий раз уснуть, как вдруг дверь с треском распахнулась - и в спальню ворвалось густое облако дыма. Когда оно слегка рассеялось, Янкель увидел Викниксора. Тот тяжело дышал и протирал глаза. Потом, оправившись, спокойным голосом громко сказал: - Ребята, вставайте скорее. Однако говорить было не нужно. Половина шкидцев уже проснулась и, почуяв неладное, торопливо одевалась. Викниксор, увидев полуодетого Янкеля, подозвал его и тихо сказал: - Попробуй пройти к Семену Ивановичу, к кладовой. Дыму много. Возьми подушку. Янкель молча кивнул и, схватив подушку, двинулся к двери. - Ты куда? - окликнул его одевавшийся Бобер. И, сразу поняв все, сказал: - Я тоже пойду. - Пойдем, - согласился Янкель. Спальня уже гудела, как потревоженный улей. Будили спавших, одевались. Подходя к двери, Янкель услышал за спиной голос недовольного Купца. Его тормошили, кричали на ухо о пожаре, а он сердито, истерично смеялся. - Уйдите, задрыги! О-го-го! Не щекочите! Отстаньте! Натягивая на ходу свой нарядный, принесенный "с воли" полушубок, Бобер нагнал Янкеля. - Ну, пойдем. - Пойдем. Они переглянулись. Потом Янкель решительно дернул дверь и вышел, наклоняя голову и закрывая подушкой рот. Сразу почувствовался противный запах гари. Дым обступил их плотной стеной. Держась за руки, они на ощупь вышли в зал. Янкель открыл на минуту глаза и сквозь жуткий мрак увидел едва мерцающий глазок лампочки. Обычно светлый зал теперь был темен, как черное покрывало. Ребята миновали зал, свернули в коридор, по временам открывая глаза, чтобы ориентироваться по лампочкам. От дыма, пробивавшегося сквозь подушку, начало першить в горле, глаза слезились. Было страшно идти вперед, не зная, где горит. - А вдруг мы идем на огонь? Но вот за поворотом мелькнул яркий свет, дыму стало меньше. Эконом уже стоял у дверей, встревоженный запахом гари. - Пожар, Семен Иванович! - разом выкрикнули Янкель и Бобер, с жадностью глотая свежий воздух. - Пожар! Эконом засуетился. - Так что же вы! Бегите скорей в пожарную команду. Погодите, я открою черную лестницу. Звякнула цепочка. Ключ защелкал по замку, прыгая в дрожащих руках старика. - Пойдем? - спросил Янкель, нерешительно поглядывая на Бобра. - Конечно. Надо же! Если не считать подушки, которую Янкель держал в руках, на нем была только нижняя рубашка, пара брюк и незашнурованные ботинки. Он минуту потоптался, поглядывая на одежду товарища. Облаченному в полушубок Бобру колебаться было нечего. - Идти или не идти? Янкель хотел было отказаться, но потом решил: - Ладно. Пойдем. Быстро сбежали по лестнице, татарин-дворник Мефтахудын открыл ворота, и ребята выскочили на Курляндскую. - Поглядим, где горит! - задыхаясь, крикнул Янкель. Вышли на середину улицы и, поглядев в окна, ахнули. Четыре окна нижнего этажа школы, освещенные ярко-красным светом, бросали отсвет на снег. Янкель завыл: - Наш класс. Сгорело все! "Зеркало" сгорело! И, ни слова больше не сказав, оба шкидца ринулись во мрак. Несмотря на мороз и на более чем легкий костюм, Янкель почти не чувствовал холода. Только уши пощипывало. Вокруг царила тишина, на улицах не видно было ни души - было время самой глубокой ночи. Бежали долго по прямому, как стрела, Старо-Петергофскому проспекту. Проскочили мимо ярко освещенной фабрики. Потом устали, запыхались и перешли на быстрый шаг. Обоих мучил вопрос: что-то делается там, в Шкиде? Вдруг Янкель, не убавляя хода, шепнул Бобру: - Ой, гляди! Кто-то крадется. Оба взглянули на развалины дома и увидели серую тень, спешившую перерезать им дорогу. Бобер побледнел. - Живые покойники! Полушубок снимут. - Идем скорее, - оборвал Янкель. Ему-то бояться было нечего. Пожалуй, он ничем не рисковал, так как вряд ли какой бандит решится снять последнюю рубаху, и притом нижнюю, грязную и старую. Стиснув зубы и скосив глаза, шкидцы прибавили шагу, с намерением проскочить мимо зловещей тени, но маневр не удался. Из-за груды кирпичей с револьвером в руках появился человек в серой шинели. - Стой! Руки вверх! Ребята остановились и послушно подняли руки. Солдат, не опуская револьвера, спросил, подозрительно оглядывая шкидцев: - Куда идете? У Бобра прошло чувство страха, и он, почуяв, что это не налетчик, бодро сказал; - В пожарную часть. - Откуда? - Из интерната. Пожар у нас. Серая шинель минуту нерешительно потопталась, потом, спрятав револьвер и уже смягчаясь, пробурчала: - Пойдемте. Я вас провожу. По дороге разговорились - человек с револьвером оказался агентом. - А я вас, чертенята, за налетчиков принял, - засмеялся он. - А мы - вас, - осмелев, признался агенту Янкель. - Меня?! - Да. Мы думали, что вы - живой покойник. - Ну, этих субчиков в Питере уже не осталось. Всех давно выловили, - сказал чекист. Тут он обратил внимание на жалкий костюм Янкеля, скинул шинель и сказал: - На, накинь, а то простудишься. Пришли в часть. Едва успели подняться на второй этаж и сообщить о пожаре, как ребят уже позвали вниз. Там уже мелькали ярко-рыжие факелы, блестели медные пожарные каски, хрипели гривастые лошади. Пожарные посадили ребят на возок, и вся часть рванулась вперед, разрывая сгустившуюся ночную тишину звоном, перепевом сигнального рожка, хрястом подков и лошадиным ржанием. Когда подъехали к школе, там уже стояла довольно большая толпа зевак. Почти одновременно приехала еще одна пожарная часть. Янкель и Бобер по черной лестнице потопали было наверх, но эконом выгнал их, несмотря на самые горячие протесты. В это время в спальне разыгрывалась трагедия. Много времени прошло, пока удалось разбудить спящих, а когда все наконец проснулись, в комнате уже стоял густой дым. Он пробивался из всех щелей, быстро заполняя помещение. Началась паника. Кто-то из малышей заплакал. Треснуло где-то выдавленное стекло. Ребята вдруг все сразу забегали, громко закричали, заметались. В этот момент распахнулась дверь и в спальню ворвалась Эланлюм. - Дети! Берите подушки. Все ко мне! Как стадо баранов к пастуху, прихлынули к немке воспитанники, ожидая от нее чуда, и даже Купа, нерешительно почесав затылок и спокойно докурив папироску, приблизился к ней. Эланлюм повысила голос, стараясь перекричать гудевшую массу. - Закройте рты подушками. Все идите за мной. Чтобы не растеряться, держитесь друг за друга. Пожар разрастался. Это было видно по дыму, густому-густому и черному. Эланлюм раскрыла двери настежь и смело вышла навстречу черной завесе. За ней двинулись остальные. Идти было недалеко. Нужно было лишь свернуть направо, сделать три шага по площадке лестницы и открыть дверь в квартиру немки, где имелся выход на другую лестницу. Уже вся школа толпилась на лестничной площадке, нетерпеливо дожидаясь, когда откроют заветную дверь, но передние что-то замешкались. Искали ручку - медную дверную ручку - и не находили. Десятки рук шарили по стенам, хватаясь за карнизы, мешая друг другу, - ручки не было. Искали на ощупь. Открытые глаза все равно мало помогли бы - дым, черный как сажа, слепил глаза, вызывая слезы. Послышались сдавленные выкрики: - Скорей! - Задыхаемся! Кто-то не выдержал, закашлялся и, глотнув дым, издал протяжный вопль. Стало страшно. Купец, мрачно стоявший у стенки, наконец не выдержал и, растолкав сгрудившихся на лестнице товарищей, медленно провел рукой по стене, нащупав планку, опять провел и наткнулся на ручку. Брызнул яркий свет из открытой двери, и обессилевшие, задыхающиеся шпингалеты, шатаясь, ввалились в коридор. Эланлюм пересчитала воспитанников. Все были на месте. Она облегченно вздохнула, но тут же опять побледнела. - Ребята! А где воспитатель? Мертвым молчанием ответили ей шкидцы. - Где воспитатель? - снова, и уже с тревогой, переспросила немка. Тогда Купец, добродушно улыбнувшись, сказал: - А он там в спальне еще лежит, чудак. Охает, а не встает. Потеха! Эланлюм взвизгнула и, схватившись за голову, кинулась в дымный коридор по направлению к спальне. Ми-нут через пять раздался громкий стук в дверь. Когда шкидцы поспешили открыть ее, им представилось невиданное зрелище. Немка волокла за руку Шершавого, а тот бессильно полз по полу в кальсонах и нижней рубахе. Язык у него вылез наружу, в глазах светилось безумие - он задыхался. Общими усилиями обоих втащили в коридор. Шершавый безжизненно упал на пол, а Эланлюм, тяжело дыша, прислонилась к стене. Через минуту она уже оправилась, и снова голос ее загремел под сводами коридора: - Все на лестницу! На улицу не выходите. Все идите в дворницкую к Мефтахудыну. Ребята высыпали во двор, но к дворнику никто но пошел. Забыв о запрете, все выскочили на улицу. Дрожа от холода, шкидцы уставились на горящие окна, страх прошел, было даже весело. А у забора стояли Япончик и Янкель и чуть не плакали, глядя на окна. Вот зазвенело стекло, и пламя столбом вырвалось наружу, согревая мерзлую штукатурку стены. За углом запыхтела паровая машина, начавшая качать воду, надулись растянутые по снегу рукава. Мимо пробежали топорники, слева от них поднимали лестницу, и проворный пожарный, поблескивая каской, уже карабкался по ступенькам вверх. Жалобно звякнули последние стекла в горящем этаже; фыркая и шипя, из шлангов рванулась мощная струя воды. - Наш класс горит. Сволочи! - выругался Цыган, подходя к Японцу и Янкелю. Но те словно не слышали и, стуча зубами от холода и возбуждения, твердили одно слово: - "Зеркало"! - "Зеркало"! А Янкель иногда сокрушенно добавлял: - Моя бумага! Мои краски! - Марш в дворницкую! - вдруг загремел голос Викниксора над их головами. В последний раз с грустью взглянув на горящий класс, ребята юркнули под ворота. Там уже толпились полуодетые, дрожащие от холода шкидцы. Дворницкая была маленькая, и ребята расселись кто на подоконниках, кто прямо на полу. С улицы доносился шум работы, и шкидцам не сиделось на месте, но у дверей стоял Мефтахудын, которому строго-настрого запретили выпускать учеников за ворота. Мефтахудын - татарин, добродушный инвалид, беспалый, - приехал из Самары, бежал от голода и нашел приют в Шкиде. До сих пор ребята его любили, но сегодня возненавидели. - Пусти, Мефтахудын, поглядеть, - горячился Воробей. Ласково отпихивая парня, дворник говорил, растягивая слова: - Сиди, поджигала! Чиво глядеть? Нечиво глядеть. Сиди на месте. То и дело то Эланлюм, то Викниксор втискивали в двери новых и новых воспитанников, пойманных на улице, и снова уходили на поиски. Ребята сидели сгрудившись, угнетенные и придавленные. Сидели долго-долго. Уже забрезжил в окнах бледный рассвет, а шкидцы сидели и раздумывали. Каждый по-своему строил догадки о причинах пожара: - Жарко чугунку натопили в четвертом отделении, вот пол и загорелся. - Электрическую проводку слишком давно не меняли. - Курил кто-нибудь. Чинарик оставил... Но настоящую причину знал один Янкель: маленький красный уголек все время то потухал, то вспыхивал перед глазами. Наступило утро. Уехали пожарные, оставив грязные лужи и кучи обгорелых досок на снегу. Печально глядели шесть оконных впадин, копотью, дымом и гарью ударяя в нос утренним прохожим. Сгорели два класса, и выгорел пол в спальне. Утром старшие ходили по пепелищу, с грустью поглядывая на обгорелые бревна, на почерневшие рамы и закоптелые стены. Разыскивали свои пожитки, стараясь откопать хоть что-нибудь. Бродили вместе с другими и Янкель с Японцем, искали "Зеркало", но, как ни искали, даже следов обнаружить не могли. Они уже собирались уходить, как вдруг Янкель нагнулся над кучей всякого горелого хлама, сунул в эту кучу руку и извлек на свет что-то бесформенное, мокрое и лохматое. Замелькали исписанные печатными буквами знакомые листы. - Ура! Цело! С величайшими предосторожностями, чуть ли не всем классом откапывали любимое детище и наконец извлекли его, но в каком виде предстало перед ними это детище! Обгорели края, пожелтела бумага. Полному уничтожению "Зеркала" помешала вода и, по-видимому, обвалившаяся штукатурка, придавившая шкидскую газету, и заживо похоронившая ее в развалинах. Редакция ликовала. Потом Викниксор устроил собрание, опрашивал воспитанников, интересовался их мнением, и все сошлись на одном: - Виновата буржуйка. Тотчас же торжественным актом буржуйки были уничтожены по всей школе. * * * Дня через два третий и четвертый классы возобновили занятия, перебравшись во вновь оборудованные классы наверху. Классы были не хуже прежних, но холодно и неприветливо встретили воспитанников новые стены. И не скоро привыкли к ним ребята. Янкель и Японец как-то сразу вдруг утратили любовь к старому "Зеркалу" и смотрели на него, как на калеку, с отвращением. Долго не могли собраться с духом и выпустить двадцать шестой номер газеты, а потом вдруг, посовещавшись, решили: "Поставим крест на старом "Зеркале". Недели через две вышел первый номер роскошного многокрасочного журнала "Зеркало", который ничем не был похож на своего хоть и почтенного, но бесцветного родителя. А республика Шкид, покалеченная пожаром, долго не могла оправиться от нанесенной ей раны, как не может оправиться от разрушений маленькая страна после большой войны. ЛЕНЬКА ПАНТЕЛЕЕВ Мрачная личность. - Сова. - Лукулловы лепешки. - Пир за счет Викниксора. - Монашенка в штанах. - Один против всех. - "Темная". - Новенький попадает за решетку. - Примирение. - Когда лавры не дают спать. Вскоре после пожара Шкидская республика приняла в свое подданство еще одного гражданина. Этот мрачный человек появился на шкидском горизонте ранним зимним утром. Его не привели, как приводили многих; пришел он сам, постучался в ворота, и дворник Мефтахудын впустил его, узнав, что у этого скуластого, низкорослого и густобрового паренька на руках имеется путевка комиссии по делам несовершеннолетних. В это время шкидцы под руководством самого Викниксора пилили во дворе дрова. Паренек спросил, кто тут будет Виктор Николаевич, подошел и, смущаясь, протянул Викниксору бумагу. - А-а-а, Пантелеев?! - усмехнулся Викниксор, мельком заглядывая в путевку. - Я уже слыхал о тебе. Говорят, ты стихи пишешь? Знакомьтесь, ребята, - ваш новый товарищ Алексей Пантелеев. Между прочим, сочинитель, стихи пишет. Эта рекомендация не произвела на шкидцев большого впечатления. Стихи писали в республике чуть ли не все ее граждане, начиная от самого Викниксора, которому, как известно, завидовал и подражал когда-то Александр Блок. Стихами шкидцев удивить было трудно. Другое дело, если бы новенький умел глотать шпаги, или играть на контрабасе, или хотя бы биография у него была чем-нибудь замечательная. Но шпаг он глотать явно не умел, а насчет биографии, как скоро убедились шкидцы, выудить из новенького что-нибудь было совершенно невозможно. Это была на редкость застенчивая и неразговорчивая личность. Когда у него спрашивали о чем-нибудь, он отвечал "да" или "нет" или просто мычал что-то и мотал головой. - За что тебя пригнали? - спросил у него Купец, когда новенький, сменив домашнюю одежду на казенную, мрачный и насупившийся, прохаживался в коридоре. Пантелеев не ответил, сердито посмотрел на Купца и покраснел, как маленькая девочка. - За что, я говорю, пригнали в Шкиду? - повторил вопрос Офенбах. - Пригнали... значит, было за что, - чуть слышно пробормотал новенький. Кроме всего, он еще и картавил: вместо "пригнали" говорил "пгигнали". Разговорить его было трудно. Да никто и не пытался этим заниматься. Заурядная личность, решили шкидцы. Бесцветный какой-то. Даже туповатый. Удивились слегка, когда после обычной проверки знаний новенького определили сразу в четвертое отделение. Но и в классе, на уроках, он тоже ничем особенным себя не проявил: отвечал кое-как, путался; вызванный к доске, часто долго молчал, краснел, а потом, не глядя на преподавателя, говорил: - Не помню... забыл. Только на уроках русского языка он немножко оживлялся. Литературу он знал. По заведенному в Шкиде порядку первые две недели новички, независимо от их поведения, в отпуск не ходили. Но свидания с родными разрешались. Летом эти свидания происходили во дворе, в остальное время года - в Белом зале. В первое воскресенье новенького никто не навестил. Почти весь день он терпеливо простоял на площадке лестницы у большого окна, выходившего во двор. Видно было, что он очень ждет кого-то. Но к нему не пришли. В следующее воскресенье на лестницу он уже не пошел, до вечера сидел в классе и читал взятую из библиотеки книгу - рассказы Леонида Андреева. Вечером, перед ужином, когда уже возвращались отпускники, в класс заглянул дежурный: - Пантелеев, к тебе! Пантелеев вскочил, покраснел, уронил книгу и, не сдерживая волнения, выбежал из класса. В полутемной прихожей, у дверей кухни, стояла печальная заплаканная дамочка в какой-то траурной шляпке и с нею курносенькая девочка лет десяти - одиннадцати. Дежурный, стоявший с ключами у входных дверей, видел, как новенький, оглядываясь и смущаясь, по-целовался с матерью и сестрой и сразу же потащил их в Белый зал. Там он увлек их в самый дальний угол и усадил на скамью. И тут шкидцы, к удивлению своему, обнаружили, что новенький умеет не только говорить, но и смеяться. Два или три раза, слушая мать, он громко и отрывисто захохотал. Но, когда мать и сестра ушли, он снова превратился в угрюмого и нелюдимого парня. Вернувшись в класс, он сел за парту и опять углубился в книгу. Минуты через две к его парте подошел Воробей, сидевший в пятом разряде и не ходивший поэтому в отпуск. - Пожрать не найдется, а? - спросил он, с заискивающей улыбкой заглядывая новенькому в лицо. Пантелеев вынул из парты кусок серого пирога с капустой, отломил половину и протянул Воробью. При этом он ничего не сказал и даже не ответил на улыбку. Это было обидно, и Воробей, приняв подношение, не почувствовал никакой благодарности. * * * Быть может, новенький так и остался бы незаметной личностью, если бы не одно событие, которое взбудоражило и восстановило против него всю школу. Почти одновременно с Пантелеевым в Шкиде появилась еще одна особа. Эта особа не числилась в списке воспитанников, не принадлежала она и к сословию халдеев. Это была дряхлая старуха, мать Викниксора, приехавшая к нему, неизвестно откуда и поселившаяся в его директорской квартире. Старуха эта была почти совсем слепа. Наверно, именно поэтому шкидцы, которые каждый в отдельности могли быть и добрыми, и чуткими, и отзывчивыми, а в массе, как это всегда бывает с ребятами, были безжалостны и жестоки, прозвали старуху Совой. Сова была существо безобидное. Она редко появлялась за дверью викниксоровской квартиры. Только два-три раза в день шкидцы видели, как, хватаясь свободной рукой за стену и за косяки дверей, пробирается она с какой-нибудь кастрюлькой или сковородкой на кухню или из кухни. Если в это время поблизости не было Викниксора и других халдеев, какой-нибудь шпингалет из первого отделения, перебегая старухе дорогу, кричал почти над самым ее ухом: - Сова ползет!.. Дю! Сова!.. Но старуха была еще, по-видимому, и глуховата. Не обращая внимания на эти дикие выкрики, с кроткой улыб-коп на сером морщинистом лице, она продолжала свое нелегкое путешествие. И вот однажды по Шкиде пронесся слух, что Сова жарит на кухне какие-то необыкновенные лепешки. Было это в конце недели, когда все домашние запасы у ребят истощались и аппетит становился зверским. Особенно разыгрался аппетит у щуплого Японца, который не имел родственников в Петрограде и жил на одном казенном пайке и на доброхотных даяниях товарищей. Пока Сова с помощью кухарки Марты священнодействовала у плиты, шкидцы толпились у дверей кухни и глотали слюни. - Вот так смак! - раздавались голодные завистливые голоса. - Ну и лепешечки! - Шик-маре! - Ай да Витя! Вкусно питается... А Японец совсем разошелся. Он забегал на кухню, жадно втягивал ноздрями вкусный запах жареного сдобного теста и, потирая руки, выбегал обратно в коридор. - Братцы! Не могу! Умру! - заливался он. - На маслице! На сливочном! На натуральненьком!.. Потом снова бежал на кухню, становился за спиной Совы на одно колено, воздымал к небу руки и кричал: - Викниксор! Лукулл! Завидую тебе! Умру! Полжизни за лепешку. Ребята смеялись. Японец земно кланялся старухе, которая ничего этого не видела, и продолжал паясничать. - Августейшая мать! - кричал он. - Порфироносная вдова! Преклоняюсь... В конце концов Марта выгнала его. Но Японец уже взвинтил себя и не мог больше сдерживаться. Когда через десять минут Сова появилась в коридоре с блюдом дымящихся лепешек в руках, он первый бесшумно подскочил к ней и так же бесшумно двумя пальцами сдернул с блюда горячую лепешку. Для шкидцев это было сигналом к действию. Следом за Японцем к блюду метнулись Янкель, Цыган, Воробей, а за ними и другие. На всем пути следования старухи - и в коридоре, и на лестнице, и в Белом зале - длинной цепочкой выстроились серые бесшумные тени. Придерживаясь левой рукой за гладкую алебастровую стену, старуха медленно шла по паркету Белого зала, и с каждым ее шагом груда аппетитных лепешек на голубом фаянсовом блюде таяла. Когда Сова открывала дверь в квартиру, на голубом блюде не оставалось ничего, кроме жирных пятен. А шкидцы уже разбежались по классам. В четвертом отделении стоял несмолкаемый гогот. Запихивая в рот пятую или шестую лепешку и облизывая жирные пальцы, Японец на потеху товарищам изображал, как Сова входит с пустым блюдом в квартиру и как Викниксор, предвкушая удовольствие плотно позавтракать, плотоядно потирает руки. - Вот, кушай, пожалуйста, Витенька. Вот сколько я тебе, сыночек, напекла, - шамкал Японец, передразнивая старуху. И, вытягивая свою тощую шею, тараща глаза, изображал испуганного, ошеломленного Викниксора... Ребята, хватаясь за животы, давились от смеха. У всех блестели и глаза, и губы. Но в этом смехе слышались и тревожные нотки. Все понимали, что проделка не пройдет даром, что за преступлением вот-вот наступит и наказание. И тут кто-то заметил новичка, который, насупившись, стоял у дверей и без улыбки смотрел на происходящее. У него одного не блестели губы, он один не притронулся к лепешкам Совы. А между тем многие видели его у дверей кухни, когда старуха выходила оттуда. - А ты чего зевал? - спросил у него Цыган. - Эх ты, раззява! Неужели ни одной лепешки не успел слямзить?! - А ну вас к чегту, - пробормотал новенький. - Что?! - подскочил к нему Воробей. - Это через почему же к черту? - А потому, что это - хамство, - краснея, сказал новенький, и губы у него запрыгали. - Скажите - гегои какие: на стагуху напали!.. В классе наступила тишина. - Вот как? - мрачно сказал Цыган, подходя к Пантелееву. - А ты иди к Вите - накати. Пантелеев промолчал, - А ну, иди - попробуй! - наступал на новичка Цыган. - Сволочь такая! Легавый! - взвизгнул Воробей, замахиваясь на новенького. Тот схватил его за руку и оттолкнул. И хотя оттолкнул он не Японца, а Воробья, Японец дико взвизгнул и вскочил на парту. - Граждане! Внимание! Тихо! - закричал он. - Братцы! Небывалый случай в истории нашей республики! В наших рядах оказалась ангелоподобная личность, монашенка в штанах, пепиньерка из института благородных девиц... - Идиот, - сквозь зубы сказал Пантелеев. Сказано это было негромко, но Японец услышал. Маленький, вечно красный носик его еще больше покраснел. Несколько секунд Еошка молчал, потом соскочил с парты и быстро подошел к Пантелееву. - Ты что, друг мой, против класса идешь? Выслужиться хочешь? - Ребята, - повернулся он к товарищам, - ни у кого не осталось лепешки?.. - У меня есть одна, - сказал запасливый Горбушка, извлекая из кармана скомканную и облепленную табачной трухой лепешку. - А ну, дай сюда, - сказал Японец, выхватывая лепешку. - Ешь! - протянул он ее Пантелееву. Новенький отшатнулся и плотно сжал губы. - Ешь, тебе говорят! - побагровел Еонин и сунул лепешку новенькому в рот. Пантелеев оттолкнул его руку. - Уйди лучше, - совсем тихо сказал он и взялся за ручку двери. - Пет, не смоешься! - еще громче завизжал Японец. - Ребята, вали его!.. Несколько человек накинулись на новенького. Кто-то ударил его под колено, он упал. Цыган и Купец держали его за руки, а Японец, пыхтя и отдуваясь, запихивал новенькому в рот грязную, жирную лепешку. Новенький вывернулся и ударил головой Японца в подбородок. - Ах, ты драться?! - заверещал Японец. - Вот сволочь какая! - Дерется, зануда! А? - В темную его! - Даешь темную!.. Пантелеева потащили в дальний угол класса. Неизвестно откуда появилось пальто, которое накинули новенькому на голову. Погасло электричество, и в наступившей тишине удары один за другим посыпались на голову непокорного новичка. Никто не заметил, как открылась дверь. Ярко вспыхнуло электричество. В дверях, поблескивая пенсне, стоял и грозно смотрел на ребят Викниксор. - Что здесь происходит? - раздался его раскатистый, но чересчур спокойный бас. Ребята успели разбежаться, только Пантелеев сидел на полу, у классной доски, потирая кулаком свой курносый нос, из которого тоненьким ручейком струилась кровь, смешиваясь со слезами и с прилипшими к подбородку остатками злополучной лепешки. - Я спрашиваю: что здесь происходит? - громче повторил Викниксор. Ребята стояли по своим местам и молчали. Взгляд Викниксора остановился на Пантелееве. Тот уже поднялся и, отвернувшись в угол, приводил себя в порядок, облизывая губы, глотая слезы и остатки лепешки. Викниксор оглядел его с головы до ног и как будто что-то понял. Губы его искривила брезгливая усмешка. - А ну, иди за мной! - приказал он новенькому. Пантелеев не расслышал, но повернул голову в сторону зава. - Ты! Ты! Иди за мной, я говорю. - Куда? Викниксор кивком головы показал на дверь и вышел. Не глядя на ребят, Пантелеев последовал за ним. Ребята минуту подождали, переглянулись и, не сговариваясь, тоже ринулись из класса. Через полуотворенную дверь Белого зала они видели, как Викниксор открыл дверь в свою квартиру, пропустил туда новенького, и тотчас высокая белая дверь шумно захлопнулась за ними. Ребята еще раз переглянулись. - Ну уж теперь накатит - факт! - вздохнул Воробей. - Ясно, накатит, - мрачно согласился Горбушка, который и без того болезненно переживал утрату последней лепешки. - А что ж. Накатит - и будет прав, - сказал Янкель, который, кажется один во всем классе, не принимал участия в избиении новичка. Но, независимо от того, кто как оценивал моральную стойкость новичка, у всех на душе было муторно и противно. И вдруг произошло нечто совершенно фантастическое. Высокая белая дверь с шумом распахнулась - и глазам ошеломленных шкидцев предстало зрелище, какого они не ожидали и ожидать не могли: Викниксор выволок за шиворот бледного, окровавленного Пантелеева и, протащив его через весь огромный зал, грозно зарычал на всю школу: - Эй, кто там! Староста! Дежурный! Позвать сюда дежурного воспитателя! Из учительской уже бежал заспанный и перепуганный Шершавый. - В чем дело, Виктор Николаевич? - В изолятор! - задыхаясь, прохрипел Викниксор, указывая пальцем на Пантелеева. - Немедленно! На трое суток! Шершавый засуетился, побежал за ключами, и через пять минут новенький был водв