ог, хотел сказать что-то, но язык уже не слушался. Да и мысли остановились. Когда Захарьев-Овинов приложил ухо у груди старца - сердце уже не билось. Тогда он закрыл глаза почившего, поцеловал его холодный лоб и долго стоял, печально глядя на черты того, кто имел такое значение в его жизни. Было время, когда он почитал этого старца высочайшим существом в мире, когда каждое его слово было для него истиной и законом, Он и теперь знал, что в этот час на земле не стало человека, обладавшего истинными, высшими познаниями сил и действий природы. Человек этот "имел дар пророчества, и знал все тайны, и имел всякое познание и всю веру, так что мог и горы переставлять...". Но этот человек "не имел любви", прожил всю свою долгую жизнь, питаясь только своим разумом, вдали от жизни и презирая ее, а потому "он был - ничто". Он умер утомленным, неудовлетворенным, с сознанием, что все его силы и знания не принесли и не могли принести ему счастья. Эти силы и знания убили в нем все чувства, сделали его до того ко всему безучастным, что он не испытывал даже потребности пользоваться ими. Они лежали в нем, как никому не нужный клад. Подобно безумному скряге, он не употреблял их ни для себя, ни для других и теперь унес их с собою в могилу. Все эти чудные силы и знания только скудно питали его гордость и оказались бесполезными, а потому он, их владелец, был - ничто. В течение столетия он достигал знания, почел себя на его вершине, и, умирая, не знал, что ждет его за той дверью, которая теперь перед ним открылась... Всю ночь просидел Захарьев-Овинов перед трупом старца, погруженный в свои мысли и будто снова переживая все свое прошлое. Когда настал день, он приступил к исполнению своего долга перед почившим учителем. Он омыл его тело и, принеся из лаборатории все необходимые предметы, посредством семи легких уколов и вспрыскивания некоторой известной ему эссенции превратил труп в мумию, уже неспособную подвергнуться разложению. Затем он снес останки учителя в склеп и похоронил его там с соблюдением всех правил, похоронил его именно так, как, с основания братства, каждый новый глава розенкрейцеров хоронил своего предшественника... Весь день провел Захарьев-Овинов в этой печальной работе и к вечеру почувствовал большое утомление. Но прием оставленного старцем вещества быстро восстановил его силы. Он сидел теперь в знаменитой розенкрейцерской лаборатории и был единственным ее хозяином, единственным законным наследником развалин Небельштейна в всех заключенных в нем сокровищ. Только он один понимал сущность всех работ старца и был в состоянии продолжать их. Почти все высшие химические открытия, над которыми еще долго будет бесплодно трудиться человечество, были ему известны. Остальное заключалось в рукописи старца, лежавшей теперь перед ним и написанной условными знаками, значение которых было ему понятно... Но он знал теперь, что у него есть такое сокровище, при блеске которого бледнеют все эти открытия. Он знал также, что человечество не достигнет счастья, получив все эти знания, а потому незачем до времени, упреждая ход общего развития, открывать их ему. Он знал, что если бы решился теперь открыть всем и каждому двери этой таинственной лаборатории, то результатом явилось бы относительное благо в положительное зло. И зла было бы столько, что все благо оказалось бы ничтожным. В этой случае адепты тайных наук были всегда правы, тщательно охраняя свои тайны. В неразумных или недобросовестных руках эти тайны способны породить только самое ужасное зло и самые неслыханные преступления... Осмотрев всю лабораторию, он надавил в известном ему месте в стене невидимую пружину - и стена раскрылась. В ней оказался ряд поместительных полок, куда великан розенкрейцер и уложил все инструменты и все содержание лаборатории. Часа через два стена снова закрылась, лаборатория была пуста. Еще сутки работы - и Захарьев-Овинов мог покинуть развалины Небельштейна с полной уверенностью, что никто, забравшись сюда когда-либо, не найдет здесь ничего, кроме старых, покрывающихся плесенью и мохом стен да рассыпающейся прахом древней мебели. Но кто же мог сюда забраться? Только великие учителя-розенкрейцеры знали сюда дорогу. Из них двое уже умерли: граф Хоростовский и барон фон Мелленбург. Рожэ Левек покинул Париж, находится в Америке, и уже три года, как о нем нет никаких известий. Один Абельзон смущал Захарьева-Овинова. Он знал, что этот бывший великий учитель после прекращения деятельности братства и его распадения дал волю всем своим инстинктам и страстям, что все свои знания, отрешась от розенкрейцерской клятвы, он обратил на зло. Он, палач братства, настаивавший на казни изменников, теперь сам превратился в изменника... "Абельзон! Абельзон!" - повторялось в мыслях великого розенкрейцера, и вместе с этим именем вспоминалось ему предсмертное предсказание старца. И он понял, что опасность грозит ему со стороны Абельзона. Он был теперь в комнате заседаний, в той комнате, где умер Ганс фон Небельштейн. Он разбирал оставшиеся манускрипты и книги, готовился спрятать их в потайное помещение в стене и затем уехать отсюда. Среди полной тишины он вдруг услышал шаги в коридоре. Ему не трудно было догадаться, кто это. Действительно, через несколько мгновений дверь отворилась, и он увидел перед собою Абельзона. Он невольно вздрогнул, - так ужасно показалось ему лицо маленького человека, так страшно горели глаза его. Они обменялись обычным в братстве приветствием: но при этом великий учитель не выразил главе братства должного иерархического поклонения. - Я знаю все, - прямо начал Абельзон, - я еще не лишен моих сил и знаний, а потому мне своевременно стало известно, что ты направляешься в Небельштейн. Я поспешил за тобою. Подъезжая сюда, я понял, что опоздал, что нашего отца уже нет между живущими. - Да, все это так, - сказал Захарьев-Овинов. - Чего же тебе надо, Albus? - Если ты уже потерял способность читать мои мысли, - с презрительной насмешкой ответил Абельзон, - так я тебе прямо и скажу, чего мне надо. Десять лет тому назад мы признали тебя главой братства розенкрейцеров. Но ты в этот же день уничтожил своей властью братство. Затем ты перестал быть не только главою розенкрейцеров, но ты уж и не розенкрейцер первых посвящений. Ты пал чересчур низко. Мне известно, что ты, как последний из безумцев, отказался от всего, чем владел, предался самым жалким похотям и пал глубоко. Я встретил тебя братским приветствием, но это только по привычке. Наследником и преемником нашего отца ты быть не можешь, потому что сам отказался от этого. У тебя, конечно, остались твои знания, но нет никаких сил. А без сил что такое знание? Двух из учителей нет на свете, третий скрывается: значит, один я - законный преемник великого старца! Поэтому я прошу тебя удалиться и оставить меня в замке. Я здесь у себя, на своем месте... ты же, по безумию своему, здесь чужой! - Ты заблуждаешься, - спокойно сказал Захарьев-Овинов. - Ты хочешь взять даром то, что покупается дорогой ценою. Преемник великого старца или я, или никто. Ты же ни в каком случае не можешь быть его преемником... Я вовсе не желаю входить с тобою в спор, беседа между нами излишня, и я прошу тебя оставить меня и удалиться... Глаза Абельзона загорелись, и на лице изобразилась адская злоба. - Жалкий безумец! - воскликнул он. - Когда-то ты, может быть, и имел право так говорить со мною, но теперь это праздные слова с твоей стороны, и только. Я хотел пощадить тебя и предоставить твоей печальной участи, но вижу, что необходимо наказать тебя, как изменника... Погибни! Это было одно только мгновение, но в это малое мгновение целый мир проявил свою жизнь и действие в душе Захарьева-Овинова. "Так вот где опасность!" - пронеслось в его мыслях, и, поняв это, он вдруг соединился посредством могучих, неразрывных нитей со всем, что было ему близко теперь, дорого, чем существовал он. Он почувствовал себя не одиноким, к нему на помощь явилась и жена, со всей своей любовью и душевной чистотою, и отец Николай с могучим оружием, на котором дивно светились слова: "Сим победиши", и сотни, тысячи тех людей, которым он сделал сознательное добро; которых спас своей живой, деятельной любовью в эти десять лет, протекших со времени его возрождения. Все, что было теперь в нем свету и тепла, светлых мыслей и горячих чувств, относившихся не к себе, а к другим, - все это сразу поднялось в нем и наполнило его такою силой, какой он никогда еще не ощущал в себе. - Погибни! - страшным, нечеловеческим голосом повторил Абельзон. Он не шевельнулся, произнося это слово, не кинулся на Захарьева-Овинова с кинжалом или пистолетом, он только протянул по направлению к нему руки и устремил на него взгляд своих ужасных глаз. Но если бы кто-нибудь мог видеть его в эту минуту, тот, несмотря на какой угодно скептицизм, понял бы, что этот человек или, вернее, это чудовище в образе человека владеет оружием более страшным, чем кинжалы и пистолеты, и носит это оружие в себе самом, во взгляде своих горячих глаз. Эти глаза жгли, обессиливали, уничтожали. В них заключалась та ядовитая, обезволивающая и зачаровывающая сила, которою змея останавливает и парализует свою намеченную жертву. Но сила змеи бессознательна, инстинктивна, а здесь свободный разум человека, неустанно работавший над изучением природы, сознательно развил в себе эту силу путем укрепления вола. Абелзон хорошо знал, что он может; в это последнее время он произвел несколько ужасных опытов, Слабый трепет своей совести и прежних розенкрейцерских понятий он успокаивал необходимостью проверки Знаний и сил. Теперь он был уверен в себе, он знал, что при более или менее упорном напряжении и сосредоточении воли он может завладеть душою всякого человека, превратить его в бессильного раба своего, может наконец мгновенно умертвить его, направив на него смертоносную силу своей злой воли. Он "испытал" это. Он видел, как под действием его взгляда человек падал и в страшных судорогах внезапно умирал. Абельзон сосредоточивал в себе огромное количество электромагнитной силы - и мгновенно передавал ее всецело другому живому организму. Никакой живой организм не был в состоянии выдержать подобного удара, переполнялся электромагнитным током - и погибал. Неизбежно должен был бы погибнуть и Захарьев-Овинов, если бы он не был защищен тем высоким подъемом духа, который всегда торжествует над силами материи и ослабляет их... Он нашел защиту в иных, более могущественных силах, наполнявших его безмятежным спокойствием. Он вовремя отрешил себя от каких-либо внешних влияний и остался "свободным", вошел в такое состояние, когда организм человека оказывается нерушимой скалою, которую нельзя ни сжечь, ни взорвать, о которую притупляется всякое оружие природы, кроме высшей духовной силы, силы Творца всяческой жизни. - Несчастный! - воскликнул он, отвертываясь от Абельзона. - Что ты сделал?! Разве забыл ты, что "такая" сила, не найдя себе исхода, неизбежно возвратится к тебе же... что ты сделал?! - Спаси! - в ужасе, задыхаясь и падая на землю, прохрипел Абельзон. - Ты знаешь, что я не в состоянии спасти тебя. Но Абельзон уже не слышал. Когда Захарьев-Овино наклонился к нему, то мог уловить лишь последнее содрогание отлетавшей жизни. Все было кончено. Исполнился неизбежный закон природы, хорошо известный розенкрейцерам из "правил" Гермеса Тота: "Хотеть зла - значит покоряться смерти. Злая воля есть начала самоубийства. "Свет" есть электрический огонь, предоставленный природой в распоряжение "воли"; он просвещает в озаряет тех, кто умеет владеть им, и поражает, подобно молнии, тех, кто им злоупотребляет..." ...Исполнив человеческий долг свой - вырыв могилу близ развалив замка и похоронив в ней Абельзона, Захарьев-Овинов запер древним ключом железную дверь, за которою скрылось все таинственное и холодное прошлое его жизни, а поспешил вернуться в Россию, где его ждала новая жизнь. Чувство глубокой и светлой радости охватило его, когда в дымке ясного морозного утра разглядел он покрытые серебряным инеем деревья своего старого сада, где провел он детство. Его встретила жена - бодрая и светлая, встретили дети, встретили самые близкие, дорогие люди - отец Николай со своею счастливой, преображенной Настей. Он очутился в мире любви и счастья - и снова потекла жизнь его, отданная навеки всем, кому он был нужен. А нужен он был многим, и много было в нем сил для всякой помощи ближним... ----- Годы проходят, люди умирают, имена их забываются. Но дела людей никогда не проходят, не умирают, а плоды добрых дел вечно, вечно питают человечество. Этими плодами живы народы... Никому не приходит на мысль, вкушая сочный, душистый плод, утоляющий голод и жажду, допытываться, кто был садовник, кинувший доброе зерно в добрую почву, берегший и холивший первые ростки его и следивший за развитием дерева, плоды которого должны были увидеть лишь последующие поколения. Так и с добрым делом человека. Далеко не всегда, конечно, но часто, гораздо чаще, чем это может сразу казаться, истинные благодетели человечества, сеятели того вечного добра, которым живы народы, остаются неизвестными. Да они и не ищут преходящей земной славы, ибо нет в них гордости. Герои моего рассказа были такими людьми. Прошли годы, они умерли, имена их забылись. Но дела их живой любви вечно живы... На смену этим забытым людям приходили, приходят и будут приходить новые носители великой тайны счастья. Тайна эта - живая, деятельная любовь, без которой человек, со всеми своими знаниями, силами и талантами, со всей своей властью и могуществом, - ничто... Мой рассказ кончен, и мне покуда нечего к нему прибавить. Это не сказка. Это, во всяком случае, не более сказка, чем любой роман из современной нам жизни, носящий на себе все признаки повседневной действительности... Но пусть даже это и сказка! Я рассказал эту сказку не для любителей "легкого" чтения, помогающего убивать скуку. Я поднял в ней, как мог и как умел, не праздные вопросы. Я вложил в нее сердце и душу. И, несмотря на все свои несовершенства, мой труд не погибнет. Он всегда, среди грубого непонимания или злонамеренного искажения моих мыслей, найдет сердца и души, Которые громко откликнутся на призыв мой и поймут меня.