Константин Михайлович Станюкович. Беспокойный адмирал --------------------------------------------------------------------- Книга: К.М.Станюкович. "Морские рассказы" Издательство "Художественная литература", Москва, 1973 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июля 2002 года --------------------------------------------------------------------- I В это прелестное, дышавшее свежестью раннее утро в Тихом океане на вахте флагманского корвета "Резвый" стоял первый лейтенант Владимир Андреевич Снежков, прозванный в шутку матросами "теткой Авдотьей". Прозвище это не лишено было меткости. Действительно, и в полноватой фигуре лейтенанта, и в его круглом и рыхлом, покрытом веснушками лице, и в его служебной суетливости, и в тоненьком, визгливом тенорке было что-то бабье. Собой Владимир Андреевич был далеко не казист. Благодаря своим выкатившимся рачьим глазам он всегда имел несколько ошалелый вид. У него были рыжие жидкие баки и усы, очень толстые губы и большой неуклюжий мясистый нос, украшенный крупной бородавкой. Эту бородавку, смущавшую лейтенанта особенно перед приходами в порты, корветский доктор хвастливо обещал свести, но до сих пор не свел, к большому огорчению Владимира Андреевича. Обыкновенно бывавший на вахтах в удрученном томлении трусливого человека, ожидавшего "разноса", Снежков сегодня находился в хорошем расположении духа. Он с беззаботным видом шагал себе по мостику, посматривая то на океан, кативший с тихим гулом свои могучие волны, сверкавшие под ослепительными лучами солнца, то на надувшиеся белые паруса, мчавшие "Резвый" благодаря ровному попутному ветру до десяти узлов в час, то на только что вымытую палубу, на которой происходила теперь ожесточенная обычная утренняя чистка, то на клипер "Голубчик", который, слегка накренившись, похожий на белоснежную чайку, несся чуть-чуть впереди, убравши брамсели, чтоб уменьшить свой бег и не "показывать пяток", как говорят моряки, корвету, с которым, по приказанию адмирала, шел соединенно от Сан-Франциско до Нагасаки. По временам Владимир Андреевич, несмотря на свой солидный вид человека, отзвонившего в лейтенантском чине двенадцать лет и недавно отпраздновавшего тридцатипятилетнюю годовщину, даже тихонько подсвистывал игривый вальсик, слышанный им в сан-францисском кафешантане и живо напоминавший ему о знакомстве с очаровательной певичкой американкой. Воспоминания об этих недавних днях были приятные, черт возьми! Нужды нет, что в две недели стоянки певичка заставила своего влюбленного поклонника спустить не только жалованье за два месяца, но и все его небольшие сбережения за два года плавания. Он об этом не жалеет, до того неотразима была эта мисс Клэр, пухленькая блондинка с золотистыми волосами и карими глазками, сразу овладевшая мягким сердцем Владимира Андреевича, как только он съехал на берег после месячного перехода, увидал эту мисс и, познакомившись, пригласил ее любезной пантомимой вместе поужинать. Небось он отлично объяснялся с ней, и чем дальше, тем лучше, несмотря на то, что знал по-английски не более десятка-другого слов. Но зато каких слов! Все самых существенных и нежных, которые он добросовестно вызубрил по лексикону и повторял в различных комбинациях, подкрепляя их мимикой, особенно выразительной после двух-трех бутылок шампанского. Слава богу, ему не нужно было прибегать к помощи кого-нибудь из товарищей, знающих английский язык, как он имел глупость делать прежде. Теперь он и сам храбро выпаливал английские слова, не заботясь ни о малочисленности, ни об их логической связи. Придет он к мисс Клэр в гостиницу, поклонится, поцелует ручку, сядет около и, воззрившись на нее, словно кот на сало, начнет, как он выражался, "отжаривать": - Добрый день... милая... очень рад... который час... отлично... как ваше здоровье... очаровательная... выпить, ехать... ножки... ручки... очень хорошо... восторг... "Отжарив" эти слова, он начинал снова, но уже в обратном порядке, начиная с "восторга" и кончая "добрым днем", и разговор выходил хоть куда! Мисс Клэр хохотала как сумасшедшая, трепала лейтенанта по рыхлой щеке и отвечала милыми речами. Что она ему говорила, Снежков, разумеется, и до сих пор не знает, но тогда он делал вид, что все понимает, убеждая ее в этом весьма простым способом: он вынимал из кармана несколько золотых монет, больших, средних и малых, клал их на свою широкую пухлую ладонь и предлагал знаками выбрать одну из них на память. Но американка с такой ловкостью стягивала своей маленькой ручкой сразу все монеты с ладони лейтенанта, что он приходил в восхищение и после такого фокуса в восторге лепетал свои заученные слова. Никогда впредь не обратится он в таких делах к чужому посредничеству. Знает он этих переводчиков! Влюбчивый и ревнивый, Владимир Андреевич не забыл и теперь, как года полтора тому назад с ним бессовестно поступил мичман Щеглов в Каптауне. Нечего сказать, благородно! В качестве переводчика мичман обедал на счет Владимира Андреевича в обществе строгой на вид, чинной и красивой англичанки не первой молодости, "благородной вдовы, случайно попавшей в Каптаун после кораблекрушения, лишившего ее всего состояния", которую лейтенант, при любезном посредстве мичмана, не замедлил пригласить обедать в нумер гостиницы после первой же встречи на улице и краткого знакомства с ее биографией. Казалось, Щеглов самым добросовестным образом переводил комплименты и излияния лейтенанта, уплетая при этом вкусный заказной обед с волчьим аппетитом двадцатилетнего мичмана. Казалось, что и англичанка, работавшая своими челюстями с не меньшим усердием, чем мичман, пившая не хуже самого Владимира Андреевича и ставшая к концу обеда менее строгой на вид, довольно милостиво слушала переводчика, бросая по временам благосклонные взгляды на амфитриона, пожиравшего жадными взглядами и белую шею, и полные руки этой дамы. Оставалось только разведать о наилучших путях к сердцу "благородной вдовы, потерпевшей кораблекрушение". И эту щекотливую миссию Щеглов исполнил, по-видимому, вполне удовлетворительно, так что Владимир Андреевич на радостях потребовал еще шампанского. Затем последовали коньяк и кофе, и когда лейтенант вышел на минутку в сад, чтобы несколько освежить голову после капских вин, шампанского и коньяку, и затем вернулся в нумер, ни вдовы, ни мичмана не было. Лакей доложил, что они уехали кататься и обещали скоро вернуться, и подал кругленький счетец. Взбешенный Владимир Андреевич напрасно прождал их до позднего вечера. Они так и не приехали, а мичман, на следующее утро вернувшийся на корвет, с самым серьезным видом утверждал, что "благородная вдова, потерпевшая крушение", внезапно почувствовала себя нездоровой и настойчиво просила ее увезти. - Что мне было делать?.. Согласитесь, что я не виноват, Владимир Андреевич... И она, знаете ли, не какая-нибудь авантюристка, а настоящая леди!.. - прибавил мичман, подавляя улыбку. С тех пор Владимир Андреич уж не брал с собой на берег переводчиков, а принялся за лексикон. И опыт в Сан-Франциско доказал, что он отлично может объясняться по-английски. Лейтенант снова взглянул на паруса - стоят отлично; взглянул на компас - на румбе; озабоченно взглянул на люк адмиральской каюты - слава богу, закрыт. И он опять зашагал по мостику. После воспоминаний о прошлом в его голове проносились приятные мысли о близком будущем. В самом деле, плавание предстояло заманчивое. И флаг-капитан и флаг-офицер еще вчера положительно утверждали, что "Резвый" из Нагасаки пойдет в Австралию и посетит Сидней и Мельбурн, а "Голубчик" отправится в Гонконг для осмотра своей подводной части в доке, а оттуда в Новую Каледонию, где должен ожидать "Резвого" с адмиралом... Бедный "Голубчик"! - ему не "пофартило". Новая Каледония с дикими черномазыми дамами! "А Сидней и Мельбурн - отличные порты, не то что эти китайские и японские трущобы с узкоглазыми туземками, достаточно-таки надоевшими", - размышлял Владимир Андреевич и, предвкушая будущие удовольствия, весело улыбнулся и опять стал подсвистывать, вызывая некоторое недоумение в сигнальщике, который привык видеть на вахте Снежкова всегда озабоченным, суетливым и удрученным. "Что за диковина? Тетка Авдотья веселая!" - подумал сигнальщик. Подобное необычайное настроение Владимира Андреевича с подсвистываньем и приятными воспоминаниями объяснялось исключительно тем счастливым обстоятельством, что "беспокойный адмирал", как звали про себя начальника эскадры солидные капитаны и лейтенанты, или "свирепый Ванька" и "глазастый черт", как более образно втихомолку выражались легкомысленные мичмана и гардемарины, ни разу не выходил наверх во время его вахты и - бог даст! - не выйдет до подъема флага, до восьми часов, когда вахта окончится. Вчера беспокойный адмирал поздно лег спать и, верно, проспит долго! Все на корвете боялись беспокойного адмирала, но никто так не трусил его, как Владимир Андреевич. Усердный служака, но далеко не моряк по призванию, нерешительный, трусливый и достаточно-таки рохля, он в присутствии адмирала совсем терялся, и робкая его душа замирала от страха, что ему "попадет". Ему действительно довольно-таки часто попадало, и Владимир Андреевич краснел и пыхтел, шептал молитвы и старался не попадаться на глаза адмиралу, когда только это было возможно. Он малодушно прятался за мачту во время авралов, избегал выходить наверх, если наверху был "глазастый дьявол", за обязательными обедами у него не открывал рта, испытывая робость и смущение; во время вспыльчивых его припадков, когда адмирал, случалось, бушевал наверху, топтал ногами фуражку и прыгал на палубе, словно бесноватый, грозя повесить или расстрелять какого-нибудь мичмана или гардемарина, которого через час-другой звал к себе в каюту и дружески угощал, - в такие минуты Владимир Андреевич, совсем не понимавший натуры этого беспокойного адмирала и привыкший бояться всякого начальства, положительно трепетал и, по словам зубоскалов мичманов, тотчас же заболевал febris gastrica*. ______________ * Желудочной лихорадкой (лат.). - И боится же наша тетка Авдотья адмирала! - смеялись, бывало, матросы на баке, когда речь заходила о лейтенанте. - Робок очень, и нет в ем никакой флотской отважности... Совсем береговой человек! - объяснял боцман трусливость Владимира Андреевича. - От этого самого он и суетится без толку на вахте... Опасается, значит, адмирала! - замечали старые матросы. Посмеивались над ним и в кают-компании за эту трусость, и мичмана советовали взять да и "развести"* с адмиралом, но Владимир Андреевич только отмахивался безнадежно руками и решительно изумлялся, что были такие смельчаки, которые "разводили" с адмиралом, и что это проходило им совершенно безнаказанно. Сам он об этом не решался и подумать и молил только бога, как бы поскорей вернуться в Россию и получить там спокойное береговое местечко, а не то - какой-нибудь маленький пароходик или канонерскую лодку в командование и находиться подалее от всяких адмиралов и вообще от высшего начальства. ______________ * "Развести" на морском жаргоне значит: поговорить крупно с начальством. (Прим. автора.) К этим далеко не честолюбивым мечтаниям присоединялась всегда и мечта о подруге жизни в образе какой-нибудь недурненькой женщины - брюнетки - или блондинки, это было для женолюбивого Владимира Андреевича безразлично, - но только обязательно не худощавой. Худощавых дам он не одобрял, не предвидя тогда, что судьба даст ему в жены именно худощавую, да еще какую! II На баке только что пробило четыре склянки. Был седьмой час в начале, как из-под юта, где находилось адмиральское помещение, лениво выползла маленькая круглая фигурка курносого человека лет тридцати, с краснощеким, заспанным и несколько наглым лицом, опушенным черной кудрявой бородкой, в люстриновом пиджаке поверх розовой ситцевой сорочки, в белых штанах и в стоптанных туфлях, надетых на грязные босые ноги. Этот единственный на корвете "вольный", как зовут матросы всякого невоенного, был адмиральский лакей Васька, продувная бестия из кронштадтских мещан, ходивший с адмиралом во второе кругосветное плавание, порядочно-таки обкрадывавший своего холостяка барина и пускавшийся на всякие обороты. Он давал гардемаринам под проценты деньги, снабжал их по баснословной цене русскими папиросами и вообще человек был на все руки. При виде адмиральского камердинера с металлическим кувшинчиком в руке все приятные воспоминания и вообще неслужебные мысли разом выскочили из головы Владимира Андреевича, лицо его тотчас же приняло тревожно-озабоченное выражение и взгляд сделался еще более ошалелым. - Васька! - тихо окликнул он адмиральского камердинера, когда тот был у мостика. Васька галантливо приподнял с черноволосой кудластой головы красную шелковую жокейскую фуражку - предмет его особенного щегольства перед баковой аристократией - и приостановился, зевая и щуря на солнце свои бегающие, как у мыши, плутовские карие глаза. - Встал? - беспокойно спросил Владимир Андреевич, значительно понижая свой визгливый тенорок, и мотнул головой по направлению адмиральского помещения. - Встает... Только что проснулся. Сегодня бреемся. Вот за горячей водой иду! - развязно отвечал Васька, взглядывая на вахтенного начальника с снисходительной улыбкой, которая, казалось, говорила: "И чего ты так боишься адмирала?" И, словно желая успокоить Снежкова, прибавил фамильярным тоном, каким позволял себе говорить с некоторыми офицерами: - Раньше как через полчаса, а то и час, он не выйдет, Владимир Андреевич. При качке-то скоро не выбреешься, какой ни будь нетерпеливый человек. На прошлой неделе щеки-то порезал от своей скорости. И Васька направился далее, умышленно замедляя шаги. "Я, дескать, не очень-то спешу для адмирала, которого вы все боитесь!" Владимир Андреевич немедленно засуетился. Он первым делом озабоченно поднял голову, взглядывая на верхние паруса. Теперь ему казалось, что марсели и брамсели не вытянуты как следует, и он скомандовал подтянуть шкоты. А затем понесся на бак осмотреть кливера. - Кливера не до места, не до места... Как же это? - с жалобным упреком и с выражением страдания на лице обратился Владимир Андреевич к вахтенному гардемарину, который с самым беспечным видом коротал вахту, разгуливая по баку. - Кажется, кливера до места, Владимир Андреич. - Вам кажется, а мне попадет!.. Не вам, а мне!.. Адмирал увидит и... Скорей вытяните кливер-шкоты... - Есть! - отвечал гардемарин. - Да снасти... приберите их... Боцман! ты чего смотришь, а? Подскочивший с засученными до колен штанами пожилой боцман, который с раннего утра усердствовал, наблюдая за чисткой и надрывая горло от ругани, докладывал успокоительным тоном: - Уборка еще не окончена, палуба мокрая, ваше благородие! Как, значит, справимся с уборкой, тогда и снасть уберем, ваше благородие! - А ты поторапливай уборку, поторапливай, братец! - Есть, ваше благородие! В официально-почтительном взгляде боцмана скользнула улыбка. И он подумал: "И с чего ты зря суетишься?" - И вообще... - снова начал было Владимир Андреевич. Но так как он решительно не знал, что еще "вообще" сказать, то, оборвав фразу, побежал назад, покрикивая занятым чисткой матросам: - Пошевеливайся, братцы, пошевеливайся! Матросы усмехались и вслед ему говорили: - Видно, адмирал скоро выйдет, что тетка Авдотья забегала. Поднявшись на мостик, Владимир Андреевич зашагал, тревожно осматриваясь вокруг. Он то и дело подходил к компасу, чтобы посмотреть, по румбу ли идет корвет, взглядывал на надувшийся вымпел, чтобы удостовериться, не зашел ли ветер, - словом, обнаруживал тревожное усердие. И когда на мостик поднялся старший офицер, который с раннего утра тоже носился по всему корвету как оглашенный, присматривая за общей чисткой, Владимир Андреевич поторопился ему сообщить, что адмирал встает. - Бриться только будет! - прибавил он. - Ну и пусть себе встает! - равнодушным, по-видимому, тоном проговорил длинный, высокий и худой старший офицер, с очками на близоруких глазах. - Придраться ему, кажется, не за что... У нас все, слава богу, в порядке... А впрочем, кто его знает?.. С ним ни за что нельзя ручаться!.. И не ждешь, за что он вдруг разнесет! - с внезапным раздражением прибавил старший офицер. - То-то и есть! - как-то уныло подтвердил Владимир Андреевич. Расставив свои длинные ноги, старший офицер поднял голову и стал оглядывать паруса и такелаж. - Что, кажется, стоят хорошо, Михаил Петрович? Все до места? Реи правильно обрасоплены? - спрашивал Снежков с тревогой в голосе, ища одобрения такого хорошего моряка, как старший офицер. - Все отлично, Владимир Андреич... Не волнуйтесь напрасно, - успокоил его старший офицер после быстрого осмотра своим зорким морским взглядом парусов... - А ветерок-то славный... Ровный и свеженький... Как у нас ход? - Десять узлов. - С таким ветерком мы скоро и в Нагасаки прибежим... А "Голубчик" лучше нашего ходит... Ишь, брамсели убрал, а все впереди идет! - не без досады проговорил старший офицер, ревнивый к достоинствам других судов и точно оскорбленный за отставание "Резвого". Он взял бинокль и жадным взглядом впился в "Голубчика", надеясь увидать какую-нибудь неисправность в постановке парусов. Но напрасно! На "Голубчике", стройном, изящном и красивом, все было безукоризненно, и самый требовательный глаз не мог бы ни к чему придраться. Недаром и там старший офицер был такой же дока и такой же ученик беспокойного адмирала, как и Михаил Петрович. Старший офицер несколько минут еще любовался "Голубчиком" и, отводя бинокль, промолвил: - Славный клиперок! Владимир Андреевич совсем чужд был этим морским ощущениям и, равнодушно взглянув на "Голубчика", спросил: - А долго мы простоим в Нагасаки, Михаил Петрович? - Возьмем уголь и уйдем. - В Австралию? - Говорят, что в Австралию. - Разве это не наверное? - Да разве с нашим адмиралом знаешь наверное, куда кто пойдет?.. Держи карман! Я вот в первое свое плавание у него в эскадре вполне был уверен, что пойду в Калькутту, а знаете ли куда пошел? - Куда? - В Камчатку! - Как так? - Очень просто. Поревел меня с одного клипера на другой - и шабаш! Вы, Владимир Андреевич, его, видно, еще не знаете... Он любит устраивать сюрпризы! - засмеялся старший офицер. И вдруг вспомнив, что еще не осмотрел машинного отделения, сорвался внезапно с мостика, стремглав сбежал по трапу и, озабоченный, скрылся в палубе. Неморяк, который увидал бы в этот момент старшего офицера, наверно, подумал бы, что он сошел с ума или что на судне несчастье. III Тем временем Васька, наполнив кувшинчик кипятком и сказав коку, чтобы готовил кофе и поджаривал сухари, довольно беспечно беседовал у камбуза с молодым писарьком адмиральского штаба Лаврентьевым, который был первым щеголем, понимал деликатное обращение, знал несколько французских и английских фраз, имел носовой платок и носил на мизинце золотое кольцо с бирюзой. Казалось, Васька мало заботился о том, что адмирал ждет горячей воды, и рассказывал приятелю-писарю о том, что за чудесный этот город Сидней, в котором он был с адмиралом в первое плавание. - Прежде в нем одни каторжники жили, вроде как у нас в Сибири, а теперь, братец ты мой, как есть столица! Всего, что хочешь, требуй!.. И театры, и магазины, и конки по улицам, и сады, одно слово - видно образованных людей. И умны эти шельмы, англичане. Ах, умны! Особенно насчет торговли... Первый народ в свете! Адмиральский кок (повар), пожилой матрос, тоже ходивший с адмиралом второй раз в плаванье, заметил: - Смотри, Василий, адмирал тебя ждет... Как бы не осерчал! - Подождет! - хвастливо кинул Васька и продолжал: - Слышно, что из Нагасак беспременно в Сидней пойдем... Так уж я тебе, Лаврентьев, все покажу... Прелюбопытно... А барышни - один, можно сказать, восторг!.. - Ой, Василий... Иди-ка лучше до греха... А то шаркнет он тебя этим самым кувшином! - снова подал совет повар. - Так я его и испугался!.. Я - вольный человек. Чуть ежели что: пожалуйте расчет, и адью! В первом городе и уйду, если будет мое желание... И то, слава богу, потрафляю ему... Знаю его карактер. Другой небось на него не потрафит... И он это должен понимать... Без меня ему не обойтись! - Положим, ты вольный камардин, а все ж таки побереги свои зубы... Сам, кажется, знаешь, каков он в пылу... Не доведи до пыла... Беги... - Ступай в самом деле, Василий Лукич! - проговорил и писарь. Советы эти были своевременны, и Васька отлично это чувствовал. Но желание поломаться и показать, что он нисколько не боится, было так сильно, что он продолжал еще болтать и не представлял себе, что адмирал, в ожидании горячей воды, уже бешено и порывисто, словно зверь в клетке, ходит в одном нижнем белье по большой роскошной каюте, бывшей приемной и столовой, и нервно поводит плечами. Еще одна-другая раздражительная минута напрасного ожидания, как дверь адмиральской каюты приоткрылась, и на палубе раздался резкий, металлический, полный энергия и закипающего гнева голос: - Ваську послать! Владимир Андреевич невольно вздрогнул, словно лошадь, получившая шпоры, и торопливо, во всю силу своих легких крикнул визгливым тенорком: - Ваську послать! - Ваську посла-а-ть! - раздался зычный голос боцмана в палубу и долетел до ушей Васьки. - Дождался! - иронически бросил кок. - Ишь ведь, не потерпит секунды... Черт! - проговорил Васька и уж далеко не с прежним видом гоголя выскочил наверх и понесся к адмиралу с кувшином в руках, придумывая на бегу отговорку. Едва только красная жокейская фуражка исчезла под ютом, как через отворенный и прикрытый флагом люк адмиральской каюты послышались раскаты звучного адмиральского голоса, прерываемые тоненькой и довольно нахальной фистулой Васьки. - Мерзавец! - донесся заключительный аккорд, и все смолкло. Адмирал начал бриться. Минут через двадцать адмирал, свежий, с гладковыбритыми мясистыми щеками, в черном люстриновом сюртуке, с белоснежными отложными воротничками сорочки, открывавшими короткую загорелую шею, легкой поступью взошел на мостик и в ответ на поклон смутившегося Владимира Андреевича снял фуражку, с приветливой улыбкой протянул широкую руку и весело проговорил: - С добрым утром, Владимир Андреич! И, бросив довольный взгляд на широкий простор океана, прибавил: - А ведь мы славно идем, не правда ли? - Отлично, ваше превосходительство! Десять узлов! - И погода чудесная... Позвольте-ка бинокль. Владимир Андреевич передал бинокль, и адмирал, подойдя к краю мостика, стал смотреть на шедший впереди и чуть-чуть на ветре клипер "Голубчик". "Он в духе сегодня!" - радостно подумал Владимир Андреевич, поглядывая на беспокойного адмирала. IV Полюбовавшись клипером, адмирал отвел глаза от бинокля и, передав его вахтенному офицеру, видимо удовлетворенный, стал смотреть в океанскую даль. Он снял белую с большим козырем фуражку, подставив ветру свою большую черноволосую, заседавшую у висков, коротко остриженную голову, и с наслаждением вдыхал утреннюю прохладу чудного морского воздуха. Это был плотный и крепкий человек небольшого роста, лет сорока пяти-шести, кряжистый, широкий в костях, с могучей грудью, короткой шеей и цепкими, твердыми, толстыми "морскими" ногами. Его смугловатое, подернутое налетом сильного загара скуластое лицо с резкими и неправильными чертами широковатого носа, мясистых "бульдожьих" щек и крупных губ с щетинкой подстриженных "по-фельдфебельски" усов дышало силой жизни, смелостью, избытком анергии беспокойной и властной натуры и той несколько дерзкой самоуверенностью, которая бывает у решительных, привыкших к опасностям людей. Большие, круглые, как у ястреба, слегка выкаченные черные глаза, умные и пронзительные, блестели, полные жизни и огня, из-под густых, чуть-чуть нависших бровей, лоб был большой и выпуклый. И в этом энергичном лице, и во всей этой коренастой, дышавшей здоровьем фигуре чувствовалось что-то стихийное, сильное и необузданное, и в то же время доброе и даже простодушное, особенно во взгляде, мягком и ласковом, каким в настоящую минуту адмирал смотрел на море. Глядя на этого человека даже и в эти спокойные минуты созерцания, никто не подумал бы усомниться в заслуженности составившейся о нем во флоте репутации лихого и решительного, знающего и беззаветно преданного своему делу моряка и деспотически страстного, подчас бешеного человека, служить с которым не особенно покойно. Недаром же в числе многочисленных кличек, которыми наделяли адмирала в Кронштадте, была и кличка "чертовой перечницы". Прошлое его было, разумеется, хорошо известно среди моряков. Все знали, что он был "отчаянный" кадет и вышел из морского корпуса в черноморский флот, куда выходили по преимуществу молодые люди, не боявшиеся строгой службы, где и получил основательное морское воспитание в школе Лазарева, Корнилова и Нахимова. Любимец двух последних адмиралов и восторженный их поклонник, он выдвинулся в Крымскую кампанию, приобретя известность исполнением всяких опасных поручений и особенно своими смелыми выходами на небольших пароходах из блокируемого неприятельским флотом Севастополя и дерзким крейсером в Черном море, полном неприятельских судов. Корнев - так звали начальника эскадры - делал блестящую по тем временам карьеру, тем более для человека без всяких связей и протекции. Вскоре после войны он, флигель-адъютант, сорока лет от роду, был произведен в контр-адмиралы и уж второй раз командовал эскадрой Тихого океана. Когда полгода тому назад, совершенно неожиданно, Корнев приехал на смену своего предместника, умного и образованного адмирала N., но совсем не моряка в душе, почти чуждого подчиненным, державшего себя от них в отдалении и обращавшегося со всеми с любезной и брезгливой холодностью служебного баловня, богача и аристократа, - все тотчас же почувствовали нового начальника эскадры и его беспокойную натуру. Эскадра оживилась, как оживляется добрый конь, почуявший опытного и смелого всадника. Все старались подтянуться. Между судами появилось соревнование. Офицеры и матросы сразу почувствовали в новом адмирале не только начальника, но страстного моряка и знающего ценителя. Он взбудоражил всех, приподнял самолюбие и как-то осмыслил службу, этот беспокойный адмирал, требуя не одного только исполнения обязанностей, а, так сказать, всей души. Ураганом пронесся он, явившись на свой флагманский корвет "Резвый", когда после обычного опроса у команды претензий узнал, что ревизор плохо кормит людей и не все выдает им по положению. Командир и ревизор были "разнесены вдребезги". Ревизору было приказано немедленно "заболеть" и ехать в Россию. "Жаркую баню" пришлось выдержать и одному юнцу гардемарину, который наказал розгами матроса, не имея на то права. Гардемарин был назван "щенком" и переведен на другое судно. И опять досталось капитану, допустившему такой "разврат". Не прошло и месяца с приезда адмирала, как на эскадре, собравшейся в Хакодате, начались перетасовки. Адмирал своей властью сменил двух старых, не особенно бравых и энергичных капитанов, решив после знакомства с ними в море, что они "бабы". Предложив им ехать в Россию, он, не желая повредить им, дал о них министру лестные аттестации и объяснил, что хотя они и вполне достойные капитаны, но слабое их здоровье делает их не совсем пригодными к беспокойным океанским плаваниям. Вместо них он назначил двух, относительно молодых, старших офицеров, а на их места - совсем молодых лейтенантов, ходивших с ним в первое его плавание. После этих перемен адмирал несколько успокоился. Нечего говорить, что в Петербурге, привыкшем к канцелярским перепискам и к боязливой нерешительности начальников эскадр сделать что-нибудь неугодное высшему начальству, были очень недовольны адмиралом, который так круто и самовольно распоряжается. Управляющим министерством в то время был адмирал Шримс, почти не бывавший в море, всю жизнь прослуживший в штабах, очень умный человек, известный хорошо морякам, особенно молодым, с которыми он обращался с фамильярной простотой, как веселый балагур и циник, любивший крепкие и пряные словечки. Весьма ревнивый к власти и давно привыкший к ней, он приказал написать Корневу строгое внушение, поставив ему на вид самовластие его распоряжений и молодость и неопытность назначенных им капитанов и старших офицеров. Бумага заканчивалась предписанием впредь не сменять капитанов без его, адмирала Шримса, разрешения. Эта бумага была получена в Сан-Франциско недели три тому назад. Адмирал прочитал ее, швырнул на стол, зашевелил скулами и гневно воскликнул, вращая белками: - Ведь эдакий болван, этот Шримс, хоть, кажется, и умный человек! Бывший зачем-то в эту минуту в адмиральской каюте флаг-капитан адмирала, худощавый, чистенький и прилизанный молодой белобрысый капитан-лейтенант Ратмирцев, щеголявший изысканными, великосветскими манерами и ханжеством, испуганно взглянул на адмирала, которого боялся больше, чем моря, и в душе презирал за грубые манеры. Казалось несколько странным, как подобный "придворный суслик", как прозвали гардемарины этого франтоватого и светского капитан-лейтенанта, мог быть флаг-капитаном у такого человека, как беспокойный адмирал. Но дело объяснялось просто. Совершенно неспособный к морской службе, трусливый и мямля, Ратмирцев благодаря связям и протекции командовал клипером в эскадре Тихого океана. Долго Корнев не встречал этого клипера, откомандированного в крейсерство у берегов Приморской области. Но как только адмирал его встретил и проплавал на нем с неделю, он немедленно "убрал" Ратмирцева, предложив ему совершенно неответственное место флаг-капитана*, вполне уверенный, что Ратмирцев сам будет проситься скорей в Россию, так что его не придется и "сплавлять". ______________ * Флаг-капитан - должность вроде начальника штаба. (Прим. автора.) Адмирал снова взял полученную бумагу, снова прочел и снова воскликнул тоном, не допускавшим ни малейшего сомнения, швыряя бумагу: - Болван... Ратмирцев хотел было дипломатически исчезнуть из каюты. Адмирал заметил это намерение и резко сказал: - Прошу, Аркадий Дмитрич, подождать минутку. И, не обращая внимания на присутствие флаг-капитана, продолжал: - Скотина эдакая: сидит там в кабинете и ничего не понимает... Ратмирцев только ежился, скандализованный этими выражениями. "Совсем грубое животное!" - подумал Ратмирцев. Прошла минута-другая молчания. - Аркадий Дмитрич! - Что прикажете, ваше превосходительство? - изысканно-вежливым тоном спросил флаг-капитан, почтительно и очень красиво наклоняя туловище. - Потрудитесь сегодня же, сейчас, немедленно, - нетерпеливо и резко говорил адмирал, слегка заикаясь и словно бы затрудняясь приискивать слова, - написать приказ по эскадре, что я изъявляю свою особенную благодарность командующим "Забияки" и "Коршуна" за примерное состояние вверенных им судов. Командующие этими судами были недавно назначенные адмиралом и не утвержденные в звании командиров в Петербурге, о чем просил адмирал. - Слушаю, ваше превосходительство. - Да напишите приказ, Аркадий Дмитрич, в самых лестных выражениях... И не забудьте-с, Аркадий Дмитрич, копию с приказа вместе с другими бумагами послать в Петербург. - Слушаю, ваше превосходительство. - Пусть там прочтут-с! - сказал, усмехнувшись, адмирал, видимо, довольный сделанным им распоряжением и начинавший "отходить". Он передал флаг-капитану несколько бумаг из Петербурга и приказал приготовить ответы, какие нужно. - А на эту я сам отвечу! - значительно произнес адмирал, словно бы угрожая кому-то. И, отложив бумагу в сторону, адмирал уставил свои большие круглые глаза, еще сверкавшие гневным огоньком, в почтительно-равнодушное, бесцветное, белобрысое лицо флаг-капитана. Судя по этому взгляду, тот ждал: не будет ли еще каких приказаний? Но вместо этого адмирал после долгой томительной паузы совершенно неожиданно произнес: - Знаете ли, что я вам скажу, любезнейший Аркадий Дмитрич... Ужасно сильно вы душитесь... Какие у вас это духи? - прибавил, видимо, сдерживаясь адмирал я думая про себя: "И какой же ты вылощенный дурак!" Вот что хотел он ему сказать этим вопросом о духах. Ратмирцев, несколько изумленный и сконфуженный, пробормотал: - Опопонакс, ваше превосходительство! - Опопонакс?! Отвратительные духи-с! Можете идти, Аркадий Дмитрич, и потрудитесь сию минуту написать приказ! - прибавил адмирал. Вслед за тем адмирал принялся за письмо к Шримсу. Письмо было довольно убедительное. Корнев извещал, что за несколько тысяч миль довольно трудно испрашивать разрешений и что, отвечая за вверенную ему эскадру, он должен быть самостоятельным и считает себя вправе сменять офицеров по своему усмотрению, а с завязанными руками командовать эскадрой сколько-нибудь достойно уважающему себя начальнику решительно невозможно, с чем, разумеется, согласится всякий адмирал, бывший в плаваниях, - подпустил Корнев шпильку своему начальнику, никогда не командовавшему ни одним судном. Что же касается до молодости назначенных им капитанов, то он "позволяет себе думать", что молодые, способные и энергичные капитаны несравненно полезнее старых, бездеятельных или болезненных и что в деле выбора людей на должности, требующие знания и отваги, решительности и находчивости, нельзя сообразоваться с летами. Такие знаменитые учителя, как Лазарев и Корнилов, в назначениях руководились не годами службы, а морскими качествами, и "я сам имел честь командовать в Черном море шкуной в лейтенантском чине". Из посланной при рапорте копии с приказа по эскадре его превосходительство убедится, что назначенные им командиры вполне достойные и лихие моряки, и он считает за честь иметь таких капитанов в эскадре. В заключение адмирал снова просил утвердить их в звании командиров, если только высшему морскому начальству угодно, чтоб он командовал эскадрой, и прибавлял, что он и впредь будет действовать, руководствуясь правами, предоставленными уставом начальнику эскадры в отдельном плавании, и принимая на себя ответственность за сделанные им распоряжения, клонящиеся к поддержанию чести русского флага. В том же письме адмирал сообщал, что вследствие полной неспособности в морском деле капитан-лейтенанта Ратмирцева, более годного для береговой службы, чем для плаваний, он почел своим долгом отрешить названного офицера от командования клипером и назначить его временно своим флаг-капитаном, хотя до сих пор он и обходился без такового, довольствуясь одним флаг-офицером, а для приведения позорно запущенного клипера в должный порядок и вид, соответствующий военному судну, он назначил командующим лейтенанта Осоргина, вполне достойного офицера, бывшего старшим офицером на лучшем судне эскадры, на клипере "Голубчик". Нетерпеливый адмирал в тот же день отправил это письмо, после чего значительно повеселел и, съехавши на берег в своем статском, неуклюже сидевшем на нем платье и с цилиндром на голове, похожий скорей на какого-нибудь принарядившегося мелкого лавочника, чем на адмирала, - зазвал двух гардемаринов, которые не успели юркнуть от него в другую улицу, в гостиницу, угостил их обедом, хотя они и клялись, что только что пообедали, и на обедом рассказывал им, какие доблестные адмиралы были Лазарев, Нахимов и Корнилов. И, что всего удивительнее, адмирал ни разу не разнес своих гостей - ни за то, что они ели рыбу с ножа, ни за то, что они наливали белое вино в стаканы, а не в рюмки, ни за то, что не знали знаменитого приказа Нельсона пред Трафальгарским сражением, ни за то, что до сих пор не написали заданного им сочинения о том, как взять Сан-Франциско и разгромить тремя клиперами и двумя корветами предполагаемую на рейде неприятельскую эскадру, значительно превосходящую своими силами. И когда наконец адмирал отпустил гардемаринов, они радостно выбежали на улицу и оба в один голос сказали, весело смеясь: - Глазастый черт сегодня штилюет! Когда в Петербурге было получено письмо Корнева, адмирал Шримс проговорил, обращаясь к своему директору канцелярии: - Посмотрите, что пишет нам башибузук... Артачится... И с тонкой улыбкой умного человека заметил: - И ничего ведь не поделаешь с этим сумасшедшим "брызгасом"! Черт с ним! Пусть себе лучше сатрапствует вдали, а не пристает здесь с разными затеями... Ведь у Корнева вечно перец под хвостом! - смеясь, прибавил Шримс, зная благоволение, каким пользуется Корнев у высокопоставленного генерал-адмирала, и ревнуя к нему. - Утвердите всех назначенных им командиров... Пусть они там все беснуются со своим адмиралом! И адмирал Шримс залился густым веселым хохотом. x x x Пробило шесть склянок. Адмирал перестал любоваться морем и, надев фуражку, поднял глаза на рангоут. Лейтенант Снежков, следивший за каждым шагом адмирала, тоже возвел очи, чувствуя душевное беспокойство. - А я на вашем месте, Владимир Андреевич, давно бы прибавил парусов, а то срам-с... мешаем "Голубчику" нести брамсели! - Какие прикажете поставить, ваше превосходительство? - испуганно спросил вахтенный лейтенант. - Сами разве не знаете-с? - внезапно закипая, воскликнул адмирал. - А еще морской офицер! Ставьте лиселя с правой и топселя!.. Снежков засуетился и закомандовал. Суетливость его, видимо, раздражала беспокойного адмирала. Уже заходили скулы и стали подергиваться плечи его превосходительства, но быстро исполненный маневр постановки парусов вернул ему прежнее хорошее расположение духа. Корвет чуть-чуть прибавил ходу, и адмирал с самым приветливым видом сказал, чувствуя потребность ободрить смущенного лейтенанта: - Вот видите, любезный друг, мы на четверть узла и прибавили ходу... Этот "любезный друг" не привел, однако, лейтенанта Снежкова в радостное настроение. И он, как и другие, очень хорошо знал, что у беспокойного адмирала вслед за "любезным другом" мог появиться такой нелюбезный окрик, от которого у тетки Авдотьи положительно душа уходила в пятки. - А что, гардемарины встают? - Не знаю, ваше превосходительство. - Да что вы меня титулуете?.. Я сам знаю, что я его превосходительство... Пошлите-ка будить гардемаринов... Нечего им валяться... Такое прекрасное утро, а они спят. V Гроза офицеров, беспокойный адмирал особенно школил юнцов гардемаринов, относительно которых был не только требовательным адмиралом, но, так сказать, и гувернером-педагогом, заботившимся не об одной морской выучке, а также о пополнении общего образования, довольно скудно отпущенного морякам морским корпусом. Нечего и говорить, что шесть гардемаринов и три штурманские кондуктора, бывшие на флагманском корвете, не очень-то были признательны своему надоедливому учителю, и, признаться, надоел он им таки порядочно. И зато каких только прозвищ они ни придумывали адмиралу и каких только стихов ни сочиняли про него! Когда адмирал спустился с мостика и заходил по шканцам, в открытый люк гардемаринской каюты до него доносился веселый говор встающих молодых людей. И вдруг чей-то тенорок запел: Не пора ль рассказать. Как пришлося нам ждать Адмирала. "Про меня!" - подумал, усмехнувшись, адмирал, поворачиваясь от люка. Приблизившись снова к люку, он услыхал уже следующий куплет: Всюду тыкал свой нос, Задавая "разнос", Черт глазастый! "Ишь... "черт глазастый"! Это непременно Ивков сочинил... Дерзкий мальчишка!" - мысленно говорил адмирал, чувствовавший некоторую слабость к этому "дерзкому мальчишке", которого он уж грозил раз повесить и раз расстрелять. - Пожалуйте кофе кушать! - доложил, приблизившись, Васька недовольным, обиженным тоном, представляясь, что дуется на барина. - Хорошо. В гардемаринской каюте мгновенно наступила тишина. Чья-то голова высунулась в люк и скрылась. - Пожалуйте, а то кофе остынет. Меня же станете ругать. Опять я останусь виноватым, - говорил Васька. - Иду, иду... Не ворчи, каналья. Адмирал отправился в каюту. В это время на палубе показался гардемарин Ивков. Адмирал обернулся и, увидав Ивкова, подозвал его. Тот подошел и приложил руку к козырьку фуражки. - Доброго утра, Ивков, - проговорил адмирал, подавая гардемарину руку и весело и ласково поглядывая на него... - Вы чай пили? - Пил, Иван Андреевич. Адмирал как будто был недоволен, что Ивков пил чай, и сделал гримасу. - Ну, все равно... Покорнейше прошу ко мне кофе пить... Надеюсь, не откажетесь? - любезно предложил адмирал. "Черта с два откажешься!" - подумал Ивков, отлично зная, что просьба адмирала была равносильна приказанию. Бывали примеры! Однажды гардемарин, обиженный на адмирала, который "разнес" его утром, ответил Ваське, явившемуся в тот же день передать адмиральское приглашение к обеду, что он не может быть, - так была история! Немедленно гардемарина потребовали наверх к адмиралу. - Почему вы не можете быть, любезный друг? - осведомился адмирал. Гардемарин не мог придумать удовлетворительного объяснения. Сказаться больным было невозможно - у него был предательски здоровый вид. И он угрюмо молчал. - Быть может, не расположены? - предложил коварный вопрос адмирал, уже начинавший ерзать плечами. - Не расположен, - отвечал гардемарин. Адмирал тотчас же вспыхнул: - Не расположены-с?! Он не расположен! Да как вы смеете быть не расположены идти обедать к адмиралу, а?.. Вы полагаете, что мне очень приятно видеть такого невежу у себя за столом и я поэтому вас пригласил?.. Скажите пожалуйста!". Я вас зову обедать по службе, и вы не смеете отказываться! Поняли? К шести часам быть к обеду! - резко оборвал адмирал. После такого, не особенно любезного, служебного характера приглашения пришлось, разумеется, явиться к обеду, иначе, того и гляди, беспокойный адмирал приказал бы силою привести смельчака, который вздумал бы упорствовать в отказе. К тому же адмирал любил за обедом знакомиться, так сказать, более интимно с подчиненными, любил гостей у себя за столом и был гостеприимным и радушным хозяином, пока не становился бешеным адмиралом. Каждый день у него, кроме штабных - флаг-капитана и флаг-офицера - да командира, обедали вахтенный офицер, вахтенный гардемарин, стоявшие на вахте с четырех до восьми часов утра, и по очереди старший офицер, штурман, механик, артиллерист и доктор. Недавняя история с Лукьяновым быстро пронеслась в голове Ивкова. И он, поблагодарив за приглашение и мысленно проклиная его, не особенно веселый, с понуренным видом влопавшегося человека, вошел вслед за адмиралом в его приемную и вместе столовую. Это была огромная, роскошная, полная света каюта, отделанная щитами из красного дерева, с небольшим балконом за кормой, в раскрытые двери которого, словно в рамке, виднелся океан и голубое высокое небо. Ковер во всю каюту, диван вокруг стен, мягкая мебель, качалки, библиотечный шкаф и большой стол посредине - все это было роскошно и солидно. Двери по бокам вели в кабинет, спальню, уборную и ванную этого комфортабельного адмиральского помещения. - Эй, Васька! Еще чашку! - крикнул адмирал, подходя к небольшому столу в глубине каюты, у дивана, накрытому белоснежной скатертью. - Садитесь, любезный друг, - обратился он к Ивкову, опускаясь на диван. На столе аппетитно красовались свежие, только что испеченные вкусные булки и сухари, тарелочки с ломтиками холодной ветчины и языка, сыр, масло и банка с консервованными сливками. Васька подал две большие чашки горячего кофе; адмирал сам положил в обе чашки сливок, размешал и, подавая одну чашку Ивкову, промолвил: - Кофе Васька хорошо варит... Он принялся за кофе, заедая его бутербродами. Вид вкусных яств соблазнил и гардемарина, хотя он и пил только что чай. - Кушайте, кушайте на здоровье, Ивков... Быть может, вы любите печенье?.. Эй, Васька! Подай нам печенья!.. Несколько минут прошло в молчании. Адмирал кончил свою чашку и приказал Ваське подать Ивкову другую. - Благодарю, Иван Андреевич, я больше не хочу. - Выпейте... Ведь вы у себя такого кофе не пьете... - Мы чай пьем. - То-то и есть. Васька, налей! - Я, право, не хочу более, Иван Андреевич. Разрешите не пить! - просил, улыбаясь, Ивков. - Ну, как хотите. Васька, не наливай и убери со стола! Адмирал вынул портсигар и протянул его Ивкову. Гардемарин, давно уже пробавлявшийся манилками и изредка позволявший себе полакомиться папиросками, покупая их за баснословно дорогую цену у Васьки (он запасся табаком и делал хороший гешефт, продавая их офицерам), разумеется, не отказался и закурил отличную душистую адмиральскую папироску, с наслаждением затягиваясь. Закурил и адмирал. Попыхивая дымком, он уставил на Ивкова свои кроткие, слегка задумчивые теперь глаза и мягко и ласково проговорил: - Смотрю я на вас, Ивков, и вспоминаю свою молодость, вспоминаю вашего батюшку и вашего покойного брата. Он ведь мой лучший друг был... с корпуса дружили... Прекрасный морской офицер был ваш брат... Его и Владимир Алексеевич Корнилов ценил, а Владимир Алексеевич не ошибался никогда. И батюшка ваш в свое время славился как лихой адмирал. Крутенек только был. Мы, тогда мичмана, боялись его, как огня. В небольших, бойких и живых карих глазах Ивкова блеснула улыбка. "И ты тоже бешеный. И тебя, брат, боятся!" - подумал он. - А вас, Петя, я вот каким маленьким знал! - прибавил нежным тоном беспокойный адмирал, хорошо знавший всю семью Ивкова. Это фамильярное "Петя" и этот ласковый, интимный тон, по-видимому, были не особенно приятны гардемарину, и он не только не был этим тронут, но счел долгом принять необыкновенно серьезный и строгий вид: "Не размазывай, дескать!" Совсем еще юный, почитывавший умные книжки и исповедовавший самые крайние мнения, он мечтал по возвращении в Россию "наплевать" на службу и "служить" народу - как, он и сам хорошенько не знал. Нечего и говорить, что он старался держать себя подальше от адмирала и его любезностей и часто в кают-компании и в кругу товарищей гардемаринов зло подсмеивался над адмиралом, отлично подмечая недостатки, слабости и смешные его стороны, и еще более над теми "трусами" и "льстецами", которые выслушивают его дерзости и лебезят пред ним, и изливал немало гражданских чувств и остроумия в своих стихотворениях на адмирала. Пользоваться чьей-нибудь протекцией он, конечно, считал унизительным, злился, когда ему говорили, что Корнев его "выведет", и бывал в восторге, когда выводил адмирала из себя до того, что тот грозился его повесить на нока-рее, во что Ивков ни на секунду не верил. Живой и увлекающийся, задорный, нетерпимый и несколько прямолинейный, он настраивал себя враждебно к адмиралу уже по тому одному, что тот был "начальство", да еще "отчаянный деспот", не понимающий, что все люди равны, и отдавшийся весь исключительно морскому делу, тогда как есть дела поважнее. И Ивков, признавая в адмирале лихого моряка, все-таки относился к нему неодобрительно, слишком юный, чтобы простить ему его недостатки, оценить его достоинства и вообще понять всю эту сложную и оригинальную натуру. Только впоследствии, когда он побольше повидал людей и когда жизнь его помяла, он многое простил беспокойному адмиралу и понял его. Адмирал не замечал этой серьезности Ивкова и продолжал: - И тогда вы были отчаянный мальчишка. Однажды вы со мной проделали злую-таки шутку... Помните? - Не помню, ваше превосходительство. Ивков нарочно протитуловал. - А я так хорошо помню... Пришел как-то вечером я к вам... Целый день был на вооружении и устал... Сестра ваша, Любовь Алексеевна, пела... Я слушал и задремал... И вдруг вокруг меня смех... Я проснулся и что же?.. На голове у меня кивер... Это вы тогда надели... И адмирал рассмеялся. Помолчав, он неожиданно прибавил: - А теперь я глазастый черт? А?.. Это ведь вы все стихи пишете про своего адмирала?.. - Я, ваше превосходительство... - Очень хотел бы прочесть... Давеча я слышал только два куплета... А их, верно, много? - Много... - Так принесите... Любопытно, как вы меня браните... Очень любопытно... - Вам мои стихи не понравятся, ваше превосходительство... - Это уж мое дело. - Что ж, я принесу! - задорно отвечал Ивков, словно бы говоря: "Я тебя не боюсь!" - Ну, а теперь я вас попрошу, любезный друг, перевести несколько страниц лоции Кергалета... Книга у меня в кабинете... возьмите, а то вы все будете вздором заниматься... стихи писать... Да скажите гардемаринам, чтобы все пришли ко мне в десять часов... читать будем!.. И знаете ли что, Ивков?.. Ведь я очень люблю вас и хотел бы из вас бравого моряка сделать, да и всех ваших товарищей люблю, а вы все ничего не понимаете... Думаете: адмирал сумасшедший школит вас так, чтоб допечь?.. Ну, да после поймете, когда умнее станете! - каким-то пророческим тоном проговорил адмирал. И с этими словами вышел из каюты. VI Тотчас же после подъема флага и обычных утренних рапортов о благополучии корвета во всех отношениях господа офицеры, собравшиеся к подъему флага на шканцах, торопливо спустились в кают-компанию, вполне удовлетворенные сегодня внешним видом адмирала. Казалось, он находился в отличном расположении духа - глаза не метали молний, плечи не ерзали, и руки не сжимались в кулаки, - словом, по всем признакам, ничто не предвещало "шторма" и общих "разносов", начинавшихся обыкновенно кратким, далеко не красноречивым, хотя и энергичным по тону предисловием о том, как завещали служить такие доблестные моряки, как Лазарев, Корнилов и Нахимов. - А вы, господа, как служите-с? Этот вопрос был, так сказать, штормовым предвестником. Затем начинался самый "шторм", доходивший иногда до степени "урагана", если вспыльчивый гнев адмирала поднимался до высшего предела, когда у Снежкова начинало болеть под ложечкой, а у некоторых дрожали поджилки и замирали сердца. Не лишено было благоприятного значения и то обстоятельство, что сегодня на вахте Владимира Андреевича ему ни разу не попало. Недаром же он был весел после вахты, не имел чересчур ошалелого вида и не без некоторой хвастливости рассказывал в кают-компании о любезности и приветливости адмирала, хотя подлец Васька и раздражил его, долго не подавая горячей воды для бритья. - А я уж, признаться, было струсил. Думал, выйдет он сердитый и разнесет за что-нибудь вдребезги, - говорил с добродушной откровенностью Снежков, намазывая маслом ломоть белого хлеба. - Нервы у вас, Владимир Андреич, того... слабы, хоть, кажется, бог вас здоровьем не обидел... Ишь ведь разнесло вас как, - заметил худой и поджарый маленький лейтенант Николаев. - Кажется, пора бы привыкнуть... Шесть месяцев мыкаемся с беспокойным адмиралом. - То-то нервы, должно быть... - Я вот привык, - продолжал маленький лейтенант с черными усами и бакенбардами, - и отношусь философски. Пусть себе орет как бешеный. Поорет и перестанет. - Это вы правильно рассуждаете, - вставил пожилой белобрысый доктор, невозмутимый флегматик, которого, по-видимому, ничто никогда не трогало, не удивляло и не возмущало. - Из-за чего расстраивать себе нервы и лишать себя хорошего расположения духа?.. Из-за того, что у нас адмирал беспокойный сангвиник?.. Не стоит... - Вам, батенька, хорошо рассуждать... Вы, как доктор, стоите в стороне... Вам что? Вам только завидовать можно! - не без досады промолвил Снежков. - А будь вы в нашей шкуре... - Остался бы таким же философом, поверьте, господа! - насмешливо бросил с конца стола черноволосый юный мичман Леонтьев, с нервным лицом, бойкими глазами и приподнятой верхней губой, что придавало его лицу саркастическое, слегка надменное выражение. - Конечно, остался бы! - хладнокровно промолвил доктор. - И кушали бы адмиральскую ругань? - задорно допрашивал мичман. - И кушал бы... - Похвальная философия... очень похвальная... Вообще у нас, господа, слишком много философии терпения и покорности. Вот эта самая философия и плодит таких самодуров, как наш адмирал. - Ишь какой вы прыткий петушок! Скоро, батенька, упрыгаетесь! - снисходительно заметил доктор. Но еще не "упрыгавшийся" мичман не обратил на эти слова ни малейшего внимания и, закипая, по обыкновению, необыкновенно быстро, продолжал: - Я еще удивляюсь нашему башибузуку. Право, удивляюсь. Он еще мало ругается и мало разносит... Он еще церемонится... - По-вашему, мало? - простодушно удивился Снежков. - Разумеется, шла. Будь я на месте адмирала да имей дело с такими философами долготерпения... - Что ж бы с ними сделали? Любопытно узнать, Сергей Александрыч? - иронически спросил маленький лейтенант. - Я бы еще не так ругал их... Каждый день унижал бы их человеческое достоинство, третировал бы их, как лакеев... одним словом... был бы вроде Ивана Грозного! - решительно объявил мичман. - Это с вашим-то радикализмом? - Именно с моим радикализмом... - Зачем же такая свирепость, неистовый Сереженька? - спросил недоумевающий его товарищ. - А затем, чтобы дождаться, когда наконец лопнет терпение и пробудится человеческое достоинство у терпеливых философов и мне дадут в морду! - не без пафоса выпалил мичман. В кают-компании раздался смех. Столь решительный образ действий мафического адмирала ради подъема цивических* чувств у подчиненных казался чересчур самоотверженным... Ведь выпалит всегда что-нибудь невозможное этот Леонтьев! ______________ * Гражданских (от лат. civilis). Старший офицер поторопился выйти из своей каюты. Он увидал по возбужденному лицу юного мичмана, что речи его могут принять еще более острый характер, и поспешил дать им другое направление. А Владимир Андреевич, взглянув на открытый люк и заметив мелькнувшие ноги адмирала, испуганно шепнул, присаживаясь к Леонтьеву: - Адмирал наверху, а люк-то открыт... Он, не дай бог, слышал, как вы проповедовали... Эх, Сергей Александрыч, не петушитесь вы лучше! - И пусть слышит! - нарочно громко отвечал Леонтьев... - Он слишком умный человек, чтобы не понимать, что мы сами же создаем из него... - Не пора ли, господа, прекратить этот разговор. Мы, кажется, на военном судне! - внушительно остановил Леонтьева старший офицер - столько же по чувству соблюдения дисциплины, сколько и из желания оберечь молодого мичмана, к которому он чувствовал некоторую слабость, несмотря на его подчас резкие выходки и горячую пропаганду идей, не совсем согласных с морским уставом и строгой морской дисциплиной. В нем, в этом горяченьком юнце, вступавшем в жизнь с самыми светлыми надеждами вскормленника шестидесятых годов и полном негодования ко всему, что казалось ему не соответствующим его идеалам, Михаил Петрович словно видел отражение самого себя в пору ранней молодости, когда и он, несмотря на суровое время начала пятидесятых годов, волновался, увлекался, негодовал и интересовался не одною службой, как теперь. Наступило неловкое молчание. Необыкновенно тактичный и любимый офицерами старший офицер очень редко обрывал так резко, как сегодня. Леонтьев тотчас же смолк, сохраняя, однако, на лице вызывающий вид, точно он в самом деле был тираном адмиралом... А Снежков не ошибся. До ушей адмирала действительно донеслась негодующая тирада мичмана, оракула молодых товарищей и гардемаринов. VII Юные гардемарины, считавшие себя обиженными судьбою за то, что плавают на флагманском корвете, всегда на глазах у адмирала, были несколько удручены вследствие переданного им Ивковым приказания адмирала собраться у него в каюте к десяти часам. Нечего сказать, приятно! Опять этот "Ванька-антихрист" (и такой кличкой окрестило адмирала гардемаринское остроумие!) станет донимать чтением. Заставит слушать какую-нибудь историческую книгу (чаще всего Шлоссера), или биографию Нельсона и описание его сражений, или журнальную статью "Современника" или "Русского слова", почему-либо ему понравившуюся, и начнет после беседовать о прочитанном и экзаменовать, точно школьников, черт его побери! А то вдруг примется декламировать Пушкина, Лермонтова или Кольцова. Слушай его и не смей засмеяться, когда он войдет в азарт и гаркнет: "Раззудись плечо, размахнись рука!" - и взмахнет своей широкой мясистой рукой с короткими пальцами. А главное - нельзя было предвидеть, чем окончатся эти чтения. Случалось, что после самых, по-видимому, мирных занятий литературой адмирал внезапно переходил "на военное положение", разносил и посылал на салинг. Одна только хорошая сторона была, по мнению господ гардемаринов и кондукторов, в этих чтениях и собеседованиях. "Глазастый дьявол", при всех своих допеканиях гардемаринов, не был "копчинкой"*. Если чтения бывали по вечерам, то к чаю подавалось в обильном количестве английское печенье и разные вкусные булочки, поедаемые молодыми людьми с такой стремительностью, что Васька, адмиральский лакей, с неудовольствием исполнял приказание адмирала "подать еще". Но не столь приятны были эти угощения, как большая коробка папирос, которая ставилась на столе и во время вечерних, и во время утренних чтений. Кури на даровщинку, да еще отличные русские папиросы и сколько хочешь. ______________ * "Копчинка" на языке кадетов значит "скупой". (Прим. автора.) Разумеется, гардемарины, давно пробавлявшиеся манилками, широко пользовались правом насладиться душистым табачком (у "глазастого" его много!) и курили не переставая папироску за папироской, словно намереваясь накуриться на целые сутки, по крайней мере. После каждого чтения в большой коробке оставался лишь десяток-другой папирос, так называемых "стыдливых", что приводило Ваську в несравненно большее озлобление, чем уничтожение печений. Он считал себя, и не без некоторого основания, положительно ограбленным гардемаринами, так как они лишали его возможности красть адмиральский табак в неограниченном количестве и вести торговлю папиросами, продавая их по баснословно высокой цене, в более широких размерах. И Васька не раз докладывал адмиралу, что не хватит запаса табаку, ежели адмирал будет угощать ими целую ораву гардемаринов, но каждый раз адмирал посылал Ваську к черту и говорил, что запас так велик, что должен хватить. - А ежели не хватит, значит, ты крадешь, каналья! - прибавлял адмирал. - Очень мне нужен ваш табак, - отвечал обыкновенно Васька, делая обиженную физиономию... - Я и сам имею запас, слава богу... Мне вашего не надо. - То-то, оставь только меня без папирос! - значительно произносил адмирал. Пока в гардемаринской небольшой каюте, в которой помещалось девять человек, шли толки о том, каким чтением доймет сегодня адмирал и не огорошит ли он приказанием перевести какую-нибудь английскую статейку, - гардемарин Ивков перебирал плоды своей музы, поспевавшей адмирала, и, выбрав из многочисленных стихотворений два более или менее цензурных, решил, согласно обещанию, показать их сегодня адмиралу. "Пусть не думает, что я испугался. Пусть прочтет". Адмирал не уходил в каюту, а разгуливал себе по правой (почетной) стороне шканец, к крайнему неудовольствию рыжего мичмана Щеглова, вступившего на вахту с восьми часов, - того самого коварного мичмана, который до последнего времени был чичероне и переводчиком у Владимира Андреевича Снежкова и поступил так бессовестно после обеда с англичанкой, потерпевшей кораблекрушение. Тут же на мостике стоял и командир "Резвого", капитан второго ранга Николай Афанасьевич Вершинин, представительный и высокий брюнет лет сорока, с красивым и румяным, добродушным и несколько истасканным лицом, посматривая на адмирала с тою скрытой неприязнью, какую почти всегда питают командиры судов к флагманам, сидящим у них на судах. А этот флагман был еще такой беспокойный! Выждав несколько минут в ожидании, не будет ли на нынешний день каких-нибудь особенных приказаний, Николай Афанасьевич наконец спустился вниз, к себе в каюту, и, приказав своему вестовому подавать-чай, опустился на диван с видом человека, не особенно довольного своей судьбой, и разлегся в ленивой позе. Это был хороший моряк, знающий свое дело, смелый и находчивый в критические минуты, но ленивый, беспечный и "слабый" капитан, не пользовавшийся большим авторитетом у матросов и офицеров и несколько распустивший последних. Он не заботился о корвете, предоставив все бремя работ старшему офицеру, и командовал судном что называется спустя рукава. Наверху он показывался редко и большую часть времени лежал у себя на диване с книгой в руках, и только когда в море свежело и начинался шторм, Вершинин сбрасывал свою лень и по целым часам выстаивал на мостике, спокойный, зоркий и внимательный. Проходила опасность, и он снова скрывался к себе в каюту или заходил в кают-компанию поболтать с офицерами. Большой жуир, он очень любил долгие стоянки в портах, особенно в таких, где можно было найти много развлечений и - главное - хорошеньких женщин, - и в таких портах все время проводил на берегу, почти не заглядывая на корвет, зная, что там неотлучно находится старший офицер Михаил Петрович. На берегу Вершинин кутил, и об его грандиозных кутежах и похождениях ходили целые легенды, не всегда соответствовавшие достоинству командира русского военного судна. Зато целый цветник хорошеньких женщин разных национальностей оплакивал отъезд такого веселого и щедрого русского капитана и в Шербурге, и в Лисабоне, и в Рио-Жанейро, и в Каптауне, и в Батавии, и в Сингапуре, и в Гонконге. Довольны были заходами в порты и долгими стоянками, конечно, и офицеры, а высшее морское начальство удовлетворялось рапортами Вершинина, объяснявшего свои заходы и долгие стоянки то безотложностью починок, то необходимостью дать "освежиться", как выражаются моряки, команде после бурного перехода. И потому в рапортах Вершинина переходы всегда сопровождались штормами. Веселый, мягкий и добродушный сибарит, Вершинин не был особенно разборчив в средствах для удовлетворения потребностей своей широкой барской натуры, и так как жалованья ему не хватало, то он с легкомыслием слабого, неустойчивого человека подписывал сомнительные счета поставщиков и не брезговал разными "экономиями". Нечего и говорить, что с прибытием адмирала, да еще такого беспокойного, как Корнев, окончились "веселые дни Аранхуэца". Приходилось Николаю Афанасьевичу подтянуться, держать ухо востро и не смотреть на каждый порт, как на Капую. Приходилось более заниматься службой, быть деятельным капитаном и выслушивать адмиральские выговоры. И адмирал и капитан, как две совершенно разные натуры, далеко не симпатизировали друг другу... Только общая им обоим "морская жилка" несколько примиряла их. Тем не менее адмирал не раз уже подумывал, как бы под благовидным предлогом "сплавить" Вершинина, а Николай Афанасьевич, в свою очередь, нередко мечтал о той счастливой минуте, когда беспокойный адмирал пересядет на одно из других судов эскадры и хоть на некоторое время даст вздохнуть. VIII Не прошло и четверти часа, как капитан благодушествовал за чаем, закусывая бутербродами с тонкими ломтиками ветчины, как в капитанскую каюту влетел вахтенный унтер-офицер и доложил: - Вашескобродие! Адмирал приказали в дрейфу ложиться! "И чаю не даст напиться как следует! И с чего это ему вздумалось вдруг ложиться в дрейф?" - недоумевал Вершинин и, недовольный, что его оторвали от чая, торопливо вышел наверх, застегивая на ходу нижние пуговицы белоснежного жилета, и поднялся на мостик. - Зачем это в дрейф? - тихо спросил он мичмана Щеглова. - Не знаю, Николай Афанасьич. На крюйс-брам-стеньге уже развевались позывные "Голубчика", и вслед за тем взвились свернутые маленькие комочки и, поднятые до верха мачты ловким движением руки сигнальщика, развернулись пестрыми флагами, обозначавшими сигнал: "лечь в дрейф". В ту же секунду вахтенный мичман крикнул: "Свистать всех наверх!" Через минуту вся команда была наверху, и старший офицер взбегал на мостик. И как только сигнал был спущен, на корвете и на клипере одновременно началось исполнение маневра: убраны лишние паруса, фор-марселя поставлены против ветра, а грот-марселя по ветру, и минут через восемь оба судна остановились, почти неподвижные, покачиваясь на океанской зыби, в недалеком расстоянии друг от друга. Адмирал стоял на полуюте, посматривая в бинокль на "Голубчик". Невдалеке от адмирала находился флаг-капитан Аркадий Дмитриевич, как всегда - чистенький, прилизанный и прифранченный, в своей адъютантской форме, но душившийся после Сан-Франциско уже не опопонаксом, а пачули, которые пока не вызывали еще неудовольствия адмирала. У мачты, около сигнальных книг, разложенных на люке, и вблизи двух сигнальщиков, бывших у сигнальных флагов, стоял, не спуская быстрых бегающих глаз с адмирала, его флаг-офицер, мичман Вербицкий, шустрый и бойкий молодой человек, отлично приспособившийся к характеру беспокойного адмирала к всегда горевший, казалось, необыкновенным усердием. Его неглупое, озабоченное и серьезное в эту минуту лицо замерло в том служебно-восторженном выражении, которое словно бы говорило, что флаг-офицер готов распластаться ради службы и своего адмирала. И адмирал благоволил к Вербицкому, - что не мешало, конечно, разносить своего флаг-офицера чаще, чем кого-нибудь другого, благо он был всегда под рукой, - относился к нему с чисто отеческой нежностью и не предвидел, конечно, какой черной неблагодарностью отплатит ему этот шустрый молодой человек впоследствии. - Аркадий Дмитрич! Прикажите поднять сигнал, что мичман Петров с "Голубчика" переводится на "Резвый". - Где, ваше превосходительство, состоится перевод - в Нагасаки? - Кто вам сказал, что в Нагасаки? - резко крикнул адмирал, раздраженный этим, по его мнению, дурацким вопросом, и уставил на "придворного суслика" свои круглые глаза, выражение которых, казалось, говорило: "И какой же ты, братец, дурак!" - Я полагал, ваше превосходительство... - А вы не полагайте-с!.. Перевод состоится здесь же, сейчас... Пусть Петров переберется через полчаса... - Слушаю, ваше превосходительство, - отвечал флаг-капитан, изумленный этим неслыханным переводом с одного судна на другое среди океана. "Положительно сумасшедший!" - решил "придворный суслик" и медленно, слегка изгибаясь туловищем, направился к флаг-офицеру передавать адмиральское приказание. Эта тихая походка, совсем непохожая на ту, быструю и торопливую, почти бегом, какой обыкновенно ходят моряки, исполняя служебные поручения, мгновенно озлила беспокойною адмирала и, так сказать, переполнила чашу его нерасположения к флаг-капитану. Вся его вылощенная, прилизанная худощавая фигура показалась ему донельзя оскорбляющей его морской глаз и понятие о бравом моряке. - Этакая... Он, однако, благоразумно воздержался от произнесения весьма нелестного эпитета женского рода и крикнул, точно ужаленный: - Аркадий Дмитрич! На военных судах не ползут, как черепахи-с, а бегают-с!.. Флаг-капитан рванулся, точно лошадь, получившая шенкеля. Распоряжение адмирала удивило и капитана, и всех офицеров, не плававших раньше с ним. И Николай Афанасьевич, оторванный от чая и бутербродов, сердито недоумевал: к чему это на "Резвый" назначают еще офицера, когда их и так довольно. Старший офицер скоро разрешил его недоумение. - От нас кого-нибудь переведут... Он, верно, не решил еще - кого... Смотрите - думает! - проговорил Михаил Петрович, оглядываясь на адмирала. Действительно, адмирал ходил по юту в каком-то раздумье. Наконец, видимо, решивши вопрос, он подозвал капитана и сказал: - Лейтенант Николаев переводится на "Голубчик"... Потрудитесь приказать ему через полчаса собрать все свои вещи и быть готовым уехать на баркасе, который придет с "Голубчика". - Есть! - отвечал капитан. - Да пока мы лежим в дрейфе, пусть команда выкупается в океане! - прибавил адмирал. - Вербицкий! Сделайте сигнал: команде "Голубчика" купаться! Когда маленький лейтенант с черными усами узнал о своем переводе, он, несмотря на всю свою философию и уверения, что привык к адмиральским разносам, был весьма неприятно изумлен и мысленно изругал адмирала, совсем не сообразуясь с правилами морской дисциплины. Еще бы! Вместо приятной надежды на Сидней и Мельбурн со всеми их удовольствиями - иди в Новую Каледонию... Ах, глазастый черт! А главное, ведь он второй год плавает на "Резвом". Привык и к доброму графу Монте-Кристо, как называли на "Резвом" подчас капитана Николая Афанасьевича, и к славному старшему офицеру, и к сослуживцам, и к каюте, и к Ворсуньке, своему вестовому... И вдруг... Но сердись не сердись, а надо поскорей собираться. И моряк, которого судьба была так круто изменена беспокойным адмиралом, побежал вниз, в свою каюту, в которой обжился и где все было так удобно прилажено и убрано, и стал с помощью своего вестового Ворсуньки укладываться с тою быстротой и стремительностью, с какими собирают свои пожитки люди, застигнутые пожаром. Сапоги летели к японской вазе, мундир - к сапожным щеткам, и многочисленные фотографии хорошенькой пухлой блондинки (не то невесты, не то кузины - это был секрет лейтенанта) - к грязному белью... Разбирать было нечего. Поневоле приходилось профанировать святые чувства ("прости, Нюточка!")... Всего полчаса времени ("ах, проклятый брызгас!"). Надо еще покончить кое-какие делишки: получить у ревизора жалованье за месяц и остаток порционных, отдать старшему артиллеристу сорок долларов долгу и получить - хотя и сомнительно, что сейчас получишь, - десять долларов с одного гардемарина... Надо, наконец, проститься с товарищами. - Вали, вали, Ворсунька!.. - Боязная штучка, ваше благородие, - говорил вестовой, не зная, куда деть изящный веер из перьев, которым Нюточке предстояло обмахиваться в кронштадтском собрании. - Заверни в бумагу или... куда, в самом деле, положить?.. Клади в треуголку... - Как бы не повредить штучку... Штучка нежная, ваше благородие. - Так заверни, Ворсунька, в одеяло... Жаль мне, брат, что я с тобой расстаюсь... - И мне жалко, ваше благородие... Славу богу, жили с вами хорошо. Обиды от вас не видал... - И ты мне служил хорошо... Вот возьми себе этот пиджак... и сапоги старые бери... Ах, Ванька-антихрист! Ах, чертова перечница! - Премного благодарны, ваше благородие! - проговорил вестовой и подумал: "Ишь как он отчесывает адмирала!" - Счастливец вы, Василий Васильевич, - проговорил Снежков, останавливаясь у порога каюты. - Покорно благодарю, хорошо счастье! Вы вот все пойдете в Австралию, а я... - Так зато, подумайте: ведь не будете адмирала видеть... За одно это я охотно пожертвую всякими Австралиями... Ей-богу... - Вам надо, Владимир Андреич, от нервов лечиться... - Вам вот смешно... Уж я бром принимаю, а как он заорет... - Febris gastrica? - То-то и есть... Я бы с восторгом с вами "перепустился"*. ______________ * Переменился. (Прим. автора.) - Суньтесь-ка к адмиралу... Попросите его... - Разве это возможно! - вздохнул Снежков. - То-то невозможно... И кто решится ему об этом сказать... Наш Монте-Кристо у него не в фаворе... Что, Ворсунька, готово?.. - Сию минуту, ваше благородие... - Ну, простимся, Владимир Андреич... Жаль мне расставаться с нашей кают-компанией. Оба лейтенанта обнялись и трижды поцеловались. Переведенный лейтенант побежал проститься с остальными. Пока шли сборы, команда купалась. В море был опущен большой парус, укрепленный к борту веревками со всех четырех углов паруса. В этом громадном мешке шумно и весело плескались голые мускулистые тела с побуревшими от загара лицами, шеями и руками. Выплывать из-за этого мешка было строго воспрещено, чтоб не попасть в чудовищную глотку акулы. Матросы были очень довольны этим нечаянным купаньем. Куда оно лучше и приятнее, чем эти ежедневные обливания из брандспойта. И среди скученных тел шли веселые шутки, раздавался смех... Все только находили, что очень тепла вода и нет от нее озноба, как в русских реках и озерах. Кто-то сообщил, что купаться выдумал адмирал, и его за это хвалили. Нечего говорить, заботлив он о матросе. Господ донимает, муштру им задает, а матроса жалеет. И прост, - видно, что не брезгует простым человеком... - Выходи, ребята! Шабаш купаться! - прокричал боцман, получив приказание с вахты. И матросы один за другим поднимались по выкинутому трапу и, ступив на палубу, словно утки, отряхивались от воды и бежали на бак одеваться. Адмирал уж начинал обнаруживать нетерпение: он то и дело посматривал на часы и взглядывал, не спускают ли на клипере баркаса. Ужасно копаются... Долго ли мичману собраться?.. Не для того ли он и сделал это перемещение офицеров, чтобы приучить господ офицеров быть всегда готовыми?.. Мало ли какие случайности бывают в море, особенно в военное время... Пусть привыкают... Пусть знают, что и океан не может служить препятствием... - Михаил Петрович! - обратился он, переходя с полуюта на мостик, к старшему офицеру. - Что прикажете, Иван Андреич? - Нынче у мичманов целые сундуки вещей, что ли? Отчего Петров не едет, а... как вы думаете? - Еще не прошло получаса, Иван Андреич. - Когда главнокомандующий приказал мне в Крымскую войну ехать на Дунай, я через двадцать минут уже сидел в телеге, а вы мне: полчаса... Мичману перебраться с судна на судно и... полчаса?.. - Да вы сами назначили этот срок, ваше превосходительство! - Ну, назначил, а он, как бравый офицер... Ну если бы во время сражения... понимаете... тоже полчаса? Адмирал не отличался особенным красноречием, и речи его не всегда бывали связны... Вдобавок, во время возбуждения он слегка заикался... - Во время сражения не надо брать с собой багажа, Иван Андреич... - Какой у мичмана багаж... Вы, Михаил Петрович, вздор говорите-с... И адмирал круто повернулся от старшего офицера, к которому очень благоволил, как к отличному моряку... Уж он в нетерпении стал хрустеть пальцами, сжимая обе руки, как от борта "Голубчика" отвалил баркас и под парусами, то скрываясь в большой океанской волне, то вскакивая на нее, несся к корвету. Лицо адмирала прояснилось. Баркас шел лихо, и паруса стояли отлично. "И из-за чего это он каждый день кипятится? Из-за чего никому не дает покоя? - размышлял Николай Афанасьевич, принужденный оставаться наверху, вместо того чтобы кейфовать внизу. - Кажется, и карьера блестящая - человек на виду, всего достиг, чего только можно в его годы, командуй спокойно эскадрой, а то нет... всюду сует свой нос, неизвестно для чего переводит в океане офицеров, ссорится с высшим начальством, допекает гардемаринов... Чего ему неймется!" Так размышлял сибарит Николай Афанасьевич и нетерпеливо ждал: скоро ли окончится вся эта суматоха и он напьется чаю, как следует порядочному человеку. Баркас пристал к борту, и мичман Петров далеко не с радостной физиономией представился капитану. - Очень рад служить вместе! - приветливо и добродушно промолвил капитан. - А вы, господин Петров, отлично шли на баркасе... Здравствуйте... - Адмирал протянул руку. - Только зачем вы так долго собирались?.. Не хотели, что ли, на "Резвый"? - пошутил адмирал. "Очень даже не хотел!" - говорило кислое лицо мичмана. - Я, ваше превосходительство, кажется, скоро собрался... - А мне кажется, что долго-с, - резко проговорил адмирал. Мичман смутился. - Надеюсь, вы будете так же хорошо служить на "Резвом", как на "Голубчике"... Мне вас хорошо аттестовал ваш командир... Будем, значит, приятелями! - поспешил подбодрить смутившегося мичмана адмирал, только что его оборвавший... - Можете идти. Когда маленький лейтенант явился откланяться адмиралу, он сказал: - Прошу не думать, что я перевожу вас по каким-нибудь причинам. Никаких. Считаю вас хорошим офицером... Вам будет небесполезно поплавать на таком образцовом военном судне, как "Голубчик"... С богом, Василий Васильич... И адмирал крепко пожал его руку. Через четверть часа оба судна снялись с дрейфа и, поставив все паруса, снова понеслись по десяти узлов в час. Подвахтенным просвистали вниз, и капитан наконец спустился к себе в каюту и мог основательно заняться чаем. Ушел к себе и адмирал и через час послал Ваську пригласить к себе господ гардемаринов и кондукторов. Увы, не "промело"! Они думали, что "прометет", что адмирал после сегодняшнего "дрейфа с сюрпризами" забудет о своем приглашении-приказе (случалось, он забывал, и они, конечно, еще более забывали), и, следовательно, злосчастным гардемаринам можно избавиться от собеседования, а тут этот Васька со своей нахальной мордой и с красной жокейской фуражкой в руках... Улыбается, подлец, и с наглой развязностью, фамильярным тоном говорит: - Не угодно ли, господа, пожаловать к адмиралу. Слезно просит-с. Ждет не дождется! Надо идти. Припомнили, кому быть сегодня "жертвами", то есть сидеть по бокам адмирала ("жертвами" бывали все по очереди) и чаще других подвергаться экзамену, решили не давать пощады адмиральским папиросам и, приведя свои костюмы и прически в более или менее приличный вид, двинулись из каюты. Сбитой кучкой, не особенно торопясь, прошли они шканцы, имея "жертв" в авангарде, и за минуту еще жизнерадостные и веселые лица молодых людей имели теперь несколько удрученный вид школьников, шествующих к грозному учителю. Только лицо Ивкова дышало отважно-решительным выражением, и он ощупывал в боковом кармане своего люстринового сюртука несколько листиков с обличительными стихотворениями и почему-то воображал себя то в роли маркиза Полы перед Филиппом, то в положении посла князя Курбского перед Иваном Грозным. IX - Очень рад вас видеть... эээ... очень рад. Прошу садиться, господа! - говорил, по обыкновению слегка растягивая, словно приискивая слова, приветливым тоном адмирал, когда несколько молодых людей, в возрасте от шестнадцати до двадцати лет, вошли гурьбой в адмиральскую каюту. Судя по неестественно серьезным и несколько напряженным выражениям почти всех этих юных, свежих, жизнерадостных загорелых лиц, безбородых и безусых или с едва пробивающимися бородками и усиками, гости, с своей стороны, далеко не испытывали особенной радости видеть любезного хозяина и что-то долго топтались, складывая свои фуражки на бортовой диван, у входа в каюту. - Да что вы толчетесь там? Садитесь, прошу вас! - крикнул адмирал с нетерпеливой ноткой в голосе. Молодые люди не заставили, конечно, более повторять приглашения, они бросились со всех ног, словно испуганный косячок жеребят, и торопливо уселись вокруг круглого стола, на котором лежало несколько книг и журналов и стояла привлекательная большая коробка зеленого цвета с папиросами. Очередные "жертвы" заняли места по обе стороны адмирала. Воцарилась мертвая тишина. Адмирал обводил ласковым взглядом своих "молодых друзей" и, казалось, несколько недоумевал: отчего они не чувствуют себя так же хорошо и приятно, как чувствовал он себя сам в это прелестное утра. И это ему не нравилось. Действительно, все эти юнцы, обыкновенно веселые и шумливые, какими только могут быть молодые люди на заре жизни, полные надежд, теперь сидели притихшие, с самым смиренным видом, напоминая собой шустрых и проказливых мышей, внезапно очутившихся перед страшным котом. Положим, он добродушно и, по-видимому, без всякого злого умысла глядит своими большими, блестящими черными глазами, но все-таки... кто его знает?.. Только Ивков, в качестве всеми признанного либерала, да его большой приятель, добродушнейший и милейший штурманский кондуктор Подоконников, который, проглотив с восторгом в Сан-Франциско "Отцов и детей", отчаянно корчил Базарова, стал признавать одни естественные науки и, внезапно приняв решение поступить после плаванья в медико-хирургическую академию, надоедал доктору просьбами прочесть ему несколько лекций по физиологии и анатомии, которые тот, разумеется, основательно позабыл, - только оба эти молодые люди старались принять самый непринужденный и независимый вид (дескать, мы не очень-то боимся глазастого черта) и по временам бросали на своих менее мужественно настроенных товарищей сдержанно-иронические взгляды, которые, казалось, говорили: "Чего вы трусите? Совсем это недостойно свободных граждан!" "Презренные рабы жестокого тирана!" - мысленно вдруг проговорил Ивков, находившийся, очевидно, в несколько приподнятом настроении человека, собирающегося читать плоды своей гражданской музы самому обличаемому адмиралу и готового, если придется, пострадать за свой "суровый и свободный стих". Эта эффектная фраза, внезапно пришедшая Ивкову в голову под влиянием недавно прочитанных стихов Виктора Гюго, хоть и кольнула его художественное чутье своею фальшью - особенно в виду коробки с папиросами на столе гостеприимного "жестокого тирана", которого - невольно припомнил Ивков - к тому же и матросы любили, - тем не менее соблазнила семнадцатилетнего поэта, как пикантное начало нового цивического произведения. И, увлеченный им, он уже мысленно слагал следующие строки, не лишенные, по его не совсем скромному мнению, некоторой значительности: Презренные рабы жестокого тирана, О заячьи сердца, лишь знающие страх, Очнитесь поскорей и жалкого титана, Как древле Перуна, повергните во прах. Создавая эти строки, Ивков в поэтическом экстазе, по обыкновению, морщил лоб и, сам того не замечая, строил необыкновенные гримасы, свидетельствовавшие о некоторой мучительности поэтических родов. И "жестокий тиран", заметивший страдания Ивкова, участливо и необыкновенно ласково спросил: - Что с вами, Ивков?.. Вы нездоровы?.. У вас такой вид, будто желудок не в порядке, а?.. Идите скорей к доктору... Все поэтическое настроение сразу пропало у Ивкова, и он ответил, стараясь скрыть свое стыдливое чувство обиженного поэта под сдержанной сухостью тона: - Я совершенно здоров, ваше превосходительство. И уж более не продолжал слагать стихов в присутствии адмирала. А Подоконников, в своем неудержимом стремлении походить на Базарова во что бы то ни стало и не признавать ничего, кроме естественных наук, пошел еще далее, и не в области мысли, а в сфере действий. Находя, что сидеть, как все сидят, не вполне прилично Базарову, он слишком откинулся назад на стуле и чересчур высоко закинул ногу на ногу, приняв не совсем естественную и вовсе неудобную, но зато демонстративную позу человека, окончательно решившего, что после него будет расти лопух, а потому теперь ему на все "наплевать", и был очень доволен, что нисколько не стесняется и в присутствии адмирала походить на Базарова. Но - увы! - внутреннее торжество юного Базарова длилось всего несколько мгновений, так что никто из товарищей не успел заметить и ахнуть от такого бесстрашия Подоконникова. Случайный взгляд адмирала, скользнувший по фигуре молодого человека не без некоторого соболезнования к стесненности его положения, смутил робкую душу юного штурмана, заставив немедленно опустить "задранную" ногу, принять более удобную позу и в то же время покраснеть до самых корней своих рыжих волос от смущения и досады за свой страх перед этим "отсталым отцом" и за свое, как он думал, "позорное малодушие". О, какой он трус и как ему далеко еще до Базарова! Необходимо изучить естественные науки! И какой, однако, свинья этот доктор Арсений Иванович! Он, видимо, не хочет познакомить его ни с физиологией, ни с анатомией, ссылаясь на занятия, а между тем решительно ничего не делает по целым дням и только играет в шахматы или рассказывает глупейшие анекдоты. - Что же вы не курите, господа? Курите, пожалуйста... Папиросы к вашим услугам, - с обычным своим радушием предлагал хозяин. И с этими словами он взял коробку, чтобы любезно передать ее гостям, как вдруг потряс ею в руке, заглянул внутрь и гневно крикнул: - Васька! Окрик этот был так металличен и пронзителен и так напоминал адмирала наверху во время разносов, что все невольно вздрогнули. У "жертв" от этого крика чуть не лопнули барабанные перепонки, как они утверждали впоследствии. - Васька! Скотина! Через секунду-другую влетел Васька, и теперь уже не в ситцевой рубахе и не в туфлях на босые ноги, а в обычном своем щегольском виде адмиральского камердинера, который он принимал после подъема флага, долго и тщательно занимаясь своим туалетом и поражая своим франтовством писарей и вестовых. Он был в черном люстриновом сюртуке, перешитом из адмиральского, в белой манишке с высокими воротничками, в голубом галстуке, в котором блестела аметистовая булавка в виде сердечка, при часах с толстой серебряной цепочкой, украшенной несколькими брелоками, и в скрипучих ботинках. Его кудластые, с пробором посредине волосы лоснились и пахли от обильно положенной помады. Он благоразумно остановился в нескольких шагах от адмирала, на случай неожиданной вспышки, и недвижно замер, подавшись вперед корпусом и не без лакейской грации изогнув несколько руки с красными пальцами, виднеющимися из-под широких манжет с блестящими запонками. В его плутовском лице с ярко-румяными щеками и с сверкавшими из-за полуоткрытых толстых губ зубами и в его наглых и лукавых глазах стояло притворное выражение преувеличенного испуга и недоумения. - Это что? - спросил адмирал, взглядывая на Ваську и потрясая коробкой. - Папиросы-с! - умышленно наивным тоном отвечал Васька, делая глупую физиономию. - Болван! Смотри! - проговорил адмирал и швырнул на пол коробку, из которой посыпался десяток папирос. - Виноват, недосмотрел. - А ты досматривай, если я приказываю... Подай сейчас полную коробку! - Есть! И когда Васька исчез, адмирал, уже снова повеселевший, усмехнулся и, обращаясь к своим гостям, проговорил: - Экая каналья! Хотел оставить вас без папирос сегодня!.. Да вы постойте, Подоконников, не закуривайте... Васька сию минуту принесет... - Я, ваше превосходительство, закурю сигару, если позволите, - заметил молодой человек, решивший, что он, как и Базаров, должен курить только сигары. - И охота вам курить такую дрянь, как ваши чирутки, когда вам предлагают хорошие папиросы... - Я вообще предпочитаю сигары, ваше превосходительство! - храбро настаивал Подоконников. - Предпочитаете? А когда это вы, любезный друг, успели научиться предпочитать сигары? Я так по выходе из корпуса, когда был таким же молодым, как вы, ничего не умел предпочитать... Случалось, бывало, мичманом сидеть на экваторе, - и махорку курил... А уж вы сигары предпочитаете? Эй, Васька! Подай сюда ящик с сигарами... У меня, по крайней мере, хорошие сигары... Впрочем, ведь вы все равно не знаете в них никакого толка... Право, курите лучше папиросы... Советую вам, Подоконников... Адмирал так настойчиво советовал, что сконфуженный молодой человек поспешил закурить папиросу, чем, видимо, удовлетворил адмирала, имевшего слабость почти требовать, чтобы все разделяли его вкусы. Закурили почти все гости, наслаждаясь затяжками. - А ведь не правда ли, любезный друг, что папиросы лучше всяких сигар? - снова обратился он к юному штурману, уже было обрадовавшемуся, что перестал быть предметом адмиральского внимания... - По-моему, ваше превосходительство, и сигары... - Да какого черта вы понимаете в сигарах, Подоконников! - перебил, раздражаясь, адмирал, несколько сбитый с толку таким совершенно непонятным пристрастием этого юнца к сигарам. - "Сигары, сигары"! Надо, любезный друг, знать вещи, о которых говоришь... Вот послужите, поплаваете, выучитесь курить хорошие сигары, тогда и говорите. А то курит мерзость и предпочитает сигары... Скажите пожалуйста!.. Так о чем мы последний раз читали, господа? - круто переменил разговор адмирал и взял со стола том "Истории XVIII столетия" Шлоссера. - О Франции... Когда Наполеон был консулом, ваше превосходительство! - произнесла одна из "жертв" низким баском. К благополучию этого неказистого, приземистого молодого человека, "дяди Черномора", как звали его за маленький рост, с сонным взглядом и малообещающим выражением широкого и лобастого лица, который не очень-то легко воспринимал науки и хлопал на чтениях глазами, адмирал не любопытствовал узнать, о чем именно читали. Он снова обвел взглядом присутствующих и, по-видимому, недовольный общим вялым и унылым настроением, сам начал терять хорошее расположение духа. В самом деле, он собирает этих "мальчишек" и тратит на них время, чтобы развить их и приохотить к занятиям, чтобы вселить в них дух бравых моряков, а они... не ценят этого и сидят как в воду опущенные! И вместо того, чтобы начать чтение, адмирал совершенно неожиданно проговорил: - А я вам должен сказать, мои друзья, что вы ведь невежи... "Друзья" невольно подтянулись на своих местах. - Да-с, невежи... Разве воспитанные люди заставляют себя ждать, как вы полагаете? Никто, разумеется, никак "не полагал" насчет этого, а все только подумали, что глазастого черта вдруг "укусила муха" и что сам он тоже далеко не воспитанный человек. - Так, я вам скажу-с, поступают только... Видимо, сдержавшись от употребления существительного, характеризующего с большею ясностью невежливых людей, адмирал на секунду запнулся и продолжал: - Только люди, совсем не знающие приличий... Помните это и впредь не ведите себя по-свински, - выпалил адмирал, на этот раз уже не лишивший своей речи образного сравнения, и подернул одним плечом. - Отчего вы не шли и заставили меня посылать за вами, когда я сказал Ивкову, чтобы вы собрались к десяти часам? Ивков, надеюсь, передал вам мое приказание? Ивкова подмывало принять "венец мученичества" и, по крайней мере, отсидеть часа два на салинге. И он открыл было рот, чтобы самоотверженно принять вину на себя, сказав, что забыл передать товарищам приказание, как дядя Черномор уже добросовестно пробасил, что Ивков приказание передал, чем вызвал в неблагодарном Ивкове мысленное название "идиота". - Так как же вы смели ослушаться адмирала, а? Судя по внешним признакам, барометр адмиральского расположения духа не очень быстро падал, и потому адмирал, казалось, охотно удовлетворился бы более или менее правдоподобной отговоркой. Он ждал ответа, и необходимо было отвечать. И так как обе очередные жертвы, обязанные, по давно установившемуся соглашению, отвечать на все безличные вопросы адмирала, упорно молчали, не умея находчиво соврать, то исполнить эту миссию охотно взялся маленький, черный, как жук, шустрый и необыкновенно сладкий гардемарин Попригопуло, "потомок греческих императоров", или сокращенно - "потомок", как часто звали товарищи юного грека, имевшего однажды неосторожность как-то пуститься в генеалогию. С восторженной почтительностью глядя на адмирала своими "черносливами", большими и маслеными, он проговорил вкрадчивым тонким голоском, чуть-чуть шепелявя и плохо справляясь с шипящими буквами: - Мы, ваше превосходительство, собирались именно в ту самую минуту, когда вы изволили прислать за нами... Часы отстают, ваше превосходительство, в гардемаринской каюте... Необходимо их поправить... На целых десять минут отстают... Адмирал покосился на "потомка греческих императоров" и усмехнулся. Оттого ли, что ссылка на часы показалась ему слишком нелепой, или просто оттого, что ему не хотелось более "школить" своих "молодых друзей", но только он сразу подобрел и заметил: - Вперед проверяйте часы, господа... Ну, а теперь почитаем... Прошу слушать-с! И, раскрывая книгу, прибавил: - Морскому офицеру надо стараться быть образованным человеком и интересоваться всем... Тогда и свое дело будет осмысленнее, а вы вот... опаздываете и точно недовольны, что я с вами занимаюсь! - Помилуйте, ваше превосходительство, мы, напротив, очень довольны! - проговорил "потомок". Адмирал стал читать одну из глав Шлоссера. Читал он недурно, с увлечением, подчеркивая то, что считал нужным оттенить. Несколько человек слушали с вниманием. Остальные, делали вид, что слушают, неустанно курили и думали, как бы скорее он кончил. - Да, мои друзья, - заговорил адмирал, прерывая чтение и уставляя глаза на первое попавшееся лицо слушателя, - гениальный человек был Наполеон... Этот немец Шлоссер его не совсем понимает... Вот Тьера прочтите... Ивкова так и подмывало заявить, что Наполеон, собственно говоря, был великий подлец, и более ничего, который задушил республику и стал тираном. Но он благоразумно решил промолчать. Все равно "глазастого" не убедишь, а он знает, что знает. И Леонтьев того же мнения, что Наполеон подлец, хоть и великий человек... И Подоконников так же думает. - Да, большой гений был, а флота создать не умел... Англичане всегда били французов на море... Вот хоть бы это Абукирское сражение. Вы, конечно, не знаете Абукирского сражения?.. Вот Ивков стихи пишет и разные глупости читает... романы всякие... а Абукирского сражения тоже не знает! И адмирал стал рассказывать об Абукирском сражении и - надо отдать ему справедливость - так ярко и картинно, несмотря на недостаток красноречия, нарисовал картину боя, что даже самые невнимательные слушатели в те оживились и внимали с интересом. - Вы думаете, отчего французов поколотили под Абукиром, хотя французская эскадра была не слабее английской и французские матросы нисколько не уступали в храбрости английским? Отчего везде на море французов били? И так как ни один из слушателей не отвечал, не рискуя за неправильный ответ быть оборванным, то адмирал, выдержав паузу, продолжал: - Оттого, что у французов были в то время болваны морские министры и ослы адмиралы... Они заботились о карьере, а не о флоте и обманывали Наполеона... И у французских моряков не было настоящей выучки, не было школы и того морского духа, который приобретается в частых плаваниях... Помните это, господа!.. Без хорошей школы, без плаваний, во время которых надо учиться, чтобы быть всегда готовым к войне, нельзя одерживать побед! Проговорив это поучение, адмирал принялся читать. Против обыкновения, сегодня он отвлекался менее и не рассказывал, придираясь к какому-нибудь случаю, разных эпизодов из службы на Черном море. Часа через полтора адмирал закрыл книгу и проговорил: - На сегодня довольно. Не было и экзамена. И все нетерпеливо ждали обычного "можете идти", но адмирал, видимо, еще хотел, как он выражался, "побеседовать с молодыми друзьями" и сказал: - Вот я сегодня перевел в океане офицеров с судна на судно. Как вы полагаете, почему я это сделал? Все "молодые друзья" полагали, что сделал он это потому, что был "глазастый дьявол" и "чертова перечница". Почему же более? Не рискуя высказаться в таком смысле, все, разумеется, молчали. И адмирал, казалось, понял, что думали "молодые друзья", и проговорил: - Вы, конечно, думаете: адмиралу пришла фантазия, он и сделал сигнал? Нет, мои друзья. Я сделал это, чтобы вы все на примере видели, что всегда каждый из вас должен быть готов, как на войне... И знаете ли, что я вам скажу... Но в эту самую минуту, как адмирал собирался что-то сказать, через открытый люк адмиральской каюты донесся нервно-тревожный и неестественно громкий окрик вахтенного офицера: - Марса-фалы отдай! Паруса на гитовы! Право на борт! В этом окрике слышалось что-то виноватое. Вслед за тем в адмиральскую каюту вбежал вахтенный гардемарин и доложил: - Шквал с наветра! Адмирал, схватив фуражку, бросился наверх, крикнув Ваське закрыть иллюминаторы. Довольные, что шквал так кстати прервал адмиральскую беседу, гардемарины выскочили из каюты, не предвидя, конечно, что этот шквал будет началом такого адмиральского "урагана", которого они не забудут во всю жизнь. X Жесточайший шквал с проливным крупным дождем уже разразился, словно бешеный, внезапно напавший враг, над маленьким трехмачтовым корветом в двести тридцать фут длины. Окутав "Резвый" со всех сторон серой мглой, - точно мгновенно наступили сумерки, - он властно и шутя повалил его набок всем лагом и помчал с захватывающей дух быстротой. Вздрагивая и поскрипывая своим корпусом, накренившийся до последнего предела корвет чертит подветренным бортом вспенившуюся поверхность океана. Он тут, этот таинственный океан, страшно близко, кипит своими седыми верхушками. Дула орудий купаются в воде. Палуба представляет собою сильно наклоненную плоскость. Рев вихря, вой его в вздувающихся и бьющихся снастях и в рангоуте и шум ливня сливаются в каком-то адском, наводящем трепет концерте. Молодые, неопытные моряки переживали жуткие мгновения. Казалось, вот-вот еще накренит корвет, и он в одно мгновение пойдет ко дну и со всеми его обитателями найдет безвестную могилу. И многие тихонько крестились. По счастью, в момент нападения шквала успели убрать фок и грот (нижние паруса) и отдать все фалы. Таким образом, площадь парусности и сопротивления была значительно уменьшена, и шквал, несмотря на мощную свою силу, не мог опрокинуть корвета и только в бессильной ярости гнул брам-стеньги в дугу. Зато, словно обрадованный людской оплошностью, он с остервенением напал на паруса, не взятые на гитовы (не подобранные). В одно мгновение большой фор-марсель "полоскал", изорванный в лоскутья, а оба брамселя, лиселя с рейками и топселя были вырваны и, точно пушинки, унесены вихрем. Вахтенный офицер, молодой мичман Щеглов, прозевавший подобравшийся шквал и потому слишком поздно начавший уборку парусов, стоял на мостике бледный, взволнованный и подавленный, с виноватым видом человека, совершившего преступление. Ужас при виде того, что вышло от его невнимательности, смущение и стыд наполняли душу молодого моряка. Он сознавал себя бесконечно виноватым и навеки опозоренным. Какой же он морской офицер, если прозевал шквал? Что подумает о нем адмирал и что он с ним сделает? Что скажут товарищи и Михаил Петрович за то, что он так осрамился? И нет никакого оправдания. Ведь он виде