л это маленькое серое зловещее облачко на горизонте и - что нашло на него? - не обратил на него внимания... В эту минуту молодому самолюбивому мичману казалось, что после такого позора жить на свете и влюбляться в каждом порту решительно не стоит. С чувством смущения и виноватости смотрели на клочки фор-марселя и на сломанные брам-реи и капитан, и старший офицер, и старший штурман, выскочившие наверх и стоявшие на мостике, и старый боцман на баке, и все старые матросы. Каждый из этих людей, дороживших репутацией "Резвого", как исправного военного корабля, и считавших себя как бы связанными с ним тою особенною любовью, какую чувствовали прежние моряки к своему судну, понимал и еще более чувствовал, что "Резвый" осрамился, да еще на глазах такого моряка, как адмирал, и такого соперника, как "Голубчик", и каждый словно бы и себя считал причастным этому сраму. И на виновника его было брошено несколько десятков сердитых и укоряющих взглядов. "Осрамил, дескать!" Даже совсем неморяк, невозмутимый флегматик, белобрысый доктор, шибко струсивший в тот момент, когда повалило корвет, и тот, когда страх прошел, при виде сердитых, но не тревожных лиц начальства, неодобрительно покачал головой и заметил, обращаясь к тетке Авдотье: - А еще считает себя моряком! - И попадет же Щеглову! - промолвил в ответ лейтенант Снежков. - Из-за него и всем нам въедет, - испуганно прибавил он. Обыкновенно веселый и добродушный наверху, капитан Николай Афанасьевич был сильно раздражен. - Прозевали шквал!.. Полюбуйтесь, что наделали... Эх! - сдерживая злобное чувство, кинул капитан, подходя к Щеглову и искоса поглядывая тревожными глазами на адмирала, стоявшего на другом конце мостика и уже поводившего плечами... "Будет теперь история!" - подумал он, поднимая голову и озирая рангоут. Старший офицер Михаил Петрович, взволнованный не менее самого Щеглова, ничего не сказал ему, но только бросил на него быстрый взгляд из-под очков, но, господи, что это был за уничтожающий взгляд! Глаза добрейшего Михаила Петровича в это мгновение сверкали такой ненавистью, что, казалось, готовы были разорвать в клочки мичмана, "опозорившего" корвет. "И ведь новый фор-марсель был!" - пронеслось в ту же секунду в голове старшего офицера, этого заботливого ревнителя и хозяина "Резвого", я он громко, сердито и властно крикнул на бак: - Стаксель долой!.. Увы!.. От стакселя остались лишь клочки. Адмирал едва сдерживался и только быстрей и быстрей ерзал плечами. То спокойно-решительное выражение его лица, которое было в первое мгновение, когда он выбежал наверх, и всегда бывавшее у него в минуты действительной опасности, исчезло, как только его быстрый и опытный морской глаз сразу увидал положение корвета и понял, что никакой беды нет. Шквал сию минуту промчится, и корвет встанет. И, не обращая никакого внимания ни на сильный крен, ни на ливень, он весь отдавался во власть закипавшего гнева и негодования старого лихого моряка, который видит такой позор, и где же? У себя на флагманском судне! Хотя он стоял в неподвижной позе "морского волка", расставив врозь ноги, но все "ходуном ходило" в этой кипучей, беспокойной натуре. Насупившееся лицо отражало душевную грозу. Скулы беспокойно и часто двигались, и большие круглые глаза метали молнии. Руки его то сжимались в кулаки, то разжимались, и тогда толстые короткие пальцы судорожно щипали ляжки, или нервно теребили щетинку усов, или рвали петли сюртука. Но он еще крепился и молчал и только по временам, подрагивая то одной, то другой ногой, взглядывал на Щеглова и на капитана с видом озлобленного ястреба, собирающегося броситься на добычу. В самом деле, какой срам!.. Прозевать шквал на военном судне! Потерять паруса!! И у него на глазах! И вздрагивающие губы его невольно шепчут: - Болван!.. Скотина!.. Эти ругательства и еще более энергичные слышит только флаг-офицер, стоящий с выражением почтительного трепета сзади адмирала. Тут же, в некотором отдалении, стоит и только что выбежавший флаг-капитан. Он, по обыкновению, прилизан, щеголеват и надушен и стоически мокнет под дождем, но золотушное и хлыщеватое белобрысое лицо его несколько бледно и растерянно - не то от страха перед воображаемой опасностью, не то от боязни попасть "под руку" этого необузданного "животного" и скушать что-нибудь оскорбительное, зная наперед, что заячья его душонка стерпит все, чтоб не испортить блестяще начатой адъютантской карьеры. И в эту минуту он решает окончательно уехать в Россию. Придет корвет в Нагасаки, и он будет проситься отпустить его по болезни... То ли дело служба на сухом пути, где-нибудь в штабе, с порядочными, благовоспитанными людьми!.. А здесь - и эта полная опасности жизнь, и эти "мужики", начиная с адмирала! На мостике показался Васька с дождевиком для адмирала в руках и развязно подошел к адмиралу. - Пожалуйте, ваше превосходительство, а то сильно замочит! - К черту! - цыкнул на него адмирал, и Васька моментально исчез. Прошло еще несколько мгновений. Адмирал сдерживался. Но гроза, бушующая в душе его, требует разряжения. Более молчать нет сил. И, словно получивший в спину иголку, он подлетел к мичману и, остановив на нем глаза, сделавшиеся вдруг совсем круглыми, и вращая белками, пронзительно крикнул ему в упор: - Вы... вы... Знаете ли, кто вы?.. Ему стоило, видимо, больших усилий (или, вернее, гнев не дошел до полной потери самообладания), чтоб не сказать мичману Щеглову, кто он такой в эту минуту, по мнению адмирала. - Вы... вы... не морской офицер, а... прачка! - докончил он совершенно неожиданно для присутствующих и, вероятно, для самого себя... - Прачка! - повторил он, готовый, казалось, своими выпученными глазами съесть живьем мичмана... А мичман, весьма ревниво оберегавший чувство своего достоинства и не раз "разводивший" с адмиралом, теперь виновато и сконфуженно слушал, приложив свои вздрагивающие пальцы к козырьку фуражки, и настолько чувствовал себя виновным, что, схвати его в эту минуту адмирал за горло и начни его душить, - он беспрекословно выдержал бы и это испытание. Ведь он прозевал шквал, он, мичман Щеглов, самолюбиво мнивший себя доселе отличным вахтенным начальником, у которого глаз... у, какой зоркий морской глаз! Обезоружило ли адмирала истинно страдальческое выражение отчаяния на лице злополучного мичмана, который, казалось, вполне сознавал, что ему следует поступить в прачки, а не служить во флоте, или просто случайно брошенный адмиралом взгляд на Монте-Кристо отвлек его внимание, но только адмирал оставил "мичмана-прачку" в покое и с большею резкостью в тоне сказал, обращаясь к капитану и отряхиваясь от воды: - У вас, Николай Афанасьевич, не военное судно, а кафешантан-с! Срам! Вы ни за чем не смотрите... Офицеров распустили, и вот... Монте-Кристо, и сам раздраженный и сконфуженный, слушал эти резкие обидные слова, оскорблявшие в нем самолюбивого и знающего свое дело моряка, с напускным хладнокровием несправедливо обиженного человека, который не оправдывается, хорошо зная тщету оправданий и требования дисциплины. "Ори, братец, ори, на то ты и беспокойный адмирал!" - говорило, казалось, официально-серьезное выражение его полного, румяного и потасканного лица веселого жуира. Эта сдержанность, понятая адмиралом как возмутительное равнодушие капитана к своему делу, взорвала его еще более, и он, словно бешеный, выкрикнул: - Не корвет, а кабак! Ка-бак! И с этим окриком он круто повернулся и перешел на другой конец мостика. Там он остановился, взволнованный и грозный, словно туча, еще насыщенная электричеством, готовый и ограничиться этой вспышкой и вновь забушевать еще с большей силой, разразившись ураганом. И то и другое было одинаково возможно в этой бешеной, порывистой и страстной натуре адмирала, наивно-деспотичной и стихийной, как и любимое им море. - Срам... позор!.. - взволнованно шептал он. И весь вздрагивал, гневно сжимая кулаки, когда его выпученные и злые теперь глаза останавливались на трепавшемся фор-марселе - этом ужасном свидетельстве служебной небрежности, возмущавшей и приводившей в ярость вскормленника черноморских лихих адмиралов, прошедшего суровую школу службы у этих рыцарей долга и вместе с тем отчаянных и подчас жестоких деспотов. Господа офицеры, выскочившие из кают-компании, осторожно прятались за грот-мачту, чтобы не попасться на глаза адмиралу. Только храбрый мичман Леонтьев, проповедовавший теорию деспотизма во имя свободы, да батюшка Антоний решились показаться на шканцах. Гардемарины, ровно шаловливые мыши, сбились у трапа и поглядывали на адмирала, который только что рассказывал им об Абукирской битве и так любезно угощал их папиросами, а теперь... - Задаст сегодня "глазастый черт" Абукирское сражение! - говорил с насмешливой улыбкой Ивков своему другу Подоконникову. - Вот увидишь... Смотри, каким он глядит Иваном Грозным... А ведь в самом деле Щеглов "опрохвостился!" - прибавил юный моряк, чувствуя невольную досаду на Щеглова и несколько обиженный за честь своего корвета. XI Сделав столько вреда, сколько было возможно в одну, много две минуты жестокой схватки с корветом, грозный шквал стремительно понесся далее, заволакивая широкой полосой мглы горизонт по левую сторону корвета. А справа и над "Резвым" уже все очистилось и радостно просветлело. Снова ярко сверкало раскаленное солнце, быстро высушивая своими палящими, почти отвесными лучами и мокрую палубу, и намокшие, вздутые снасти с дрожащими на них и сверкающими, как брильянты, дождевыми каплями, и прилипшие к спинам белые матросские рубахи. Снова мягко и нежно сияла голубая лазурь страшно высокого неба с плывущими по нем перистыми, ослепительной белизны облачками, и снова океан с тихим ласковым гулом катил свои волны. Прежний ровный норд-вест раздувал вымпел и адмиральский и кормовой флаги. Чудный прозрачный воздух дышал острой свежестью, как бывает после гроз. "Резвый" уже поднялся, и бег его становился все тише и тише. Опять были поставлены все уцелевшие паруса, и вслед за тем раздалась команда: "свистать всех наверх". Надо было менять фор-марсель, поднять новые брам-реи, привязать и поставить новые паруса взамен унесенных шквалом. Бедный "Резвый" походил теперь на птицу с выщипанными перьями и еле подвигался вперед. А сбоку, на ветре, в близком расстоянии "Голубчик", уже весь сверху донизу покрытый парусами и стройный, красивый и изящный, словно гигантская белоснежная чайка, грациозно и легко скользил по океану, чуть-чуть накренившись и заметно убегая вперед. Видно было, что шквал напрасно бесновался, напавши на клипер, встретивший врага с оголенными мачтами. На "Голубчике" не прозевали и вовремя убрали все паруса. И сконфуженные моряки с оплошавшего и ощипанного "Резвого", начиная с самого адмирала и кончая маленьким кривоногим сигнальщиком Дудкой, смущенно, словно бы виноватые, посматривают на "Голубчик", блестящий и щегольской вид которого еще более подчеркивает посрамление "Резвого" и растравляет свежую общую рану. "Голубчик" уходил, и адмирал, несмотря на гнев, невольно залюбовавшийся клипером, уже снова нахмурил было брови за то, что спутник осмелился удаляться, как вдруг лицо адмирала прояснилось. Словно бы волшебством на "Голубчике" исчезли все верхние паруса и убран был пузатый грот. И клипер пошел тише, поджидая своего закопавшегося товарища. - Поднять сигнал "Голубчику", что я изъявляю ему свое особенное удовольствие! - приказал, слегка поворачивая голову к флаг-офицеру, адмирал. Через минуту сигнал уже взвился на крюйс-брам-рее. А адмирал нарочно громко, чтоб слышали все стоявшие на мостике, продолжал, ни к кому не обращаясь, точно говоря сам с собой: - Вот это военное судно, а не... кафешантан. Видно, что там понимают, как надо служить... Там офицеры не распущены... Там теперь смеются над позором флагманного корвета... Это черт знает что такое!.. Монте-Кристо только морщился и тревожно взглядывал на фор-люк, откуда должны были вынести новые паруса. Уж прошла минута, другая, третья, а фор-марсель не несли, и капитан волновался, нервно пощипывал свои холеные усы, и все его мысли заняты были фор-марселем. Старший офицер Михаил Петрович, распоряжавшийся авралом, точно ужаленный жгучим чувством ревности к "Голубчику", где старшим офицером был его большой приятель и такой же славный моряк, как и он сам, и с которым они соперничали в знании всех тонкостей морского дела, - еще нетерпеливее, громче и сердитее крикнул: - На баке! Что же фор-марсель? Скорее фор-марсель! В этом крике, полном нетерпения и досады, чуткое ухо моряка услыхало бы и нотку мольбы и страдания. Оно отражалось и в нервно напряженном лице Михаила Петровича, и во всей его перегнувшейся через поручни длинной фигуре, и в этой распростертой вперед длинной руке, которая, казалось, протягивалась за марселем. Он весь теперь был поглощен одной мыслью - скорей переменить паруса. Ничего другого не существовало в мире в эту минуту, и он, как Ричард III, готов был воскликнуть: "Марсель, подавайте марсель, всю жизнь за марсель!" "Господи! Неужели мы опять опозоримся и не поставим скоро всех парусов?! За что же такое наказание! Боже, помоги!" - мысленно произносил он молитву и еще более подавался вперед, точно этим движением рассчитывал ускорить появление желанного, свернутого в виде длинного кулька, большого паруса. Но прошла еще длинная, казавшаяся вечностью минута, а паруса не несли. Все как-то угрюмо и вместе сконфуженно смотрели на бак; на палубе царила мертвая тишина. - Михаил Петрович! Что ж это такое? - голосом, полным жалобы и страдания, шепнул капитан, и вся его полная высокая фигура и его румяное лицо выражали мучительную боль. Но Михаил Петрович, казалось, не слышал. Его обыкновенно доброе, славное лицо внезапно исказилось бешеным животным гневом, и руки тряслись. И он крикнул дрожавшим, задыхающимся, злобным голосом: - Фор-марсель подать! Боцмана послать!.. С уст его слетела в дополнение самая грубая ругань, и он, словно полоумный, бросился с мостика на палубу и с распростертыми руками побежал на бак и ринулся в подшкиперскую. Адмирал в нетерпении ходил взад и вперед по полуюту, словно зверь в клетке, и по временам бешено мял в руках свою фуражку и яростно бросал ее на палубу. Глядя на всех этих беснующихся моряков, посторонний человек подумал бы, что попал в бедлам. Но это были "цветочки". XII В эти несколько минут, которые казались нетерпеливым морякам наверху долгими часами, в подшкиперской каюте, заваленной парусами, тросами, блоками и разными другими принадлежностями судового запаса, подшкипер с лихорадочною торопливостью искал новый, запасный фор-марсель. На этого старого доку и "чистодела", каким был, как почти все подшкипера, унтер-офицер Артюхин, сегодня нашло какое-то затмение. В порядке содержавший подшкиперскую и знавший на память, где что лежит, он, словно обезумевший, метался в небольшой темноватой каюте-кладовой, отыскивая в огромной куче парусов фор-марсель и оглашая каюту отчаянными проклятиями и ругательствами, без которых, по-видимому, поиски его не могли бы увенчаться успехом. А в открытые двери подшкиперской, около которой в ожидании марселя стояли матросы, посматривая на беснующегося Ивана Митрича, то и дело доносился сверху зычный голос боцмана, все с большим и большим нетерпением посылавшего через люк морские приветствия, и, наконец, перешел в какой-то безостановочный рев сплошной ругани, напоминавший подшкиперу, что наверху ожидают марсель далеко не с ангельским терпением, и заставлявшей Артюхина, в свою очередь, усиливать энергию и выразительность собственной ругательной импровизации. - Ах ты, сволочь! С этими словами старый подшкипер, - на плутоватом лице которого, по выражению матросов, "черти играли в свайку", до того оно было изрыто оспой, - с свирепым озлоблением рванул изо всей силы край одного из парусов и, осыпав марсель новой руганью, словно живое, безмерно виноватое перед ним существо, указал на него окровавленными пальцами и исступленно крикнул: - Тащи его, подлеца, братцы!.. Чтоб ему... В тот самый момент, как несколько человек матросов вытаскивали из подшкиперской свернутый в длинную широкую колбасу парус, в кубрике показался старший офицер Михаил Петрович, весь бледный; с лицом, искаженным страданием и злобой. - Артюхин! - крикнул он задыхающимся голосом, пропустив матросов с фор-марселем. - Яу! - отозвался подшкипер, показываясь из каюты, как рак красный, обливающийся потом и с угрюмо-виноватым видом человека, чувствующего великость своей вины и готового по меньшей мере недосчитаться нескольких зубов. Действительно, было несколько мгновений, во время которых, судя по выражению лица старшего офицера и по сжатым простертым его кулакам, физиономии подшкипера грозила серьезная опасность быть искровяненной, и Артюхин уже заморгал глазами, готовясь к "бою". Но Михаил Петрович, видимо, овладел собой и только взвизгнул, поднося кулак к самому носу подшкипера: - У-у-у-у... подлец! И, стремительно повернувшись, вылетел наверх и понесся бегом на мостик. Но страдания старшего офицера не прекратились, хотя фор-марсель и был подан. Сегодня, как нарочно, на "Резвом" неудача шла за неудачей. Когда свернутый парус стали поднимать к марсу, чтобы затем привязать к рее, веревка в каком-то блочке "заела", и - можете ли вообразить ужас моряков "Резвого"? - марсель остановился посредине, повиснув на снастях, и дальше не шел. Позор, да еще на глазах у "Голубчика", был полнейший. Марсовой старшина неистово дергал с марса "заевшую" снасть и, разумеется, костил ее так, как только может костить сквернословие лихого и долго служившего во флоте унтер-офицера. Сконфуженный и освирепевший боцман не очень громко, чтобы не было слышно на юте, но очень энергично выбрасывал из своего горла, словно бы из фонтана, отчаянную ругань на марс и снизу тряс и раздергивал веревку, которая почему-то не шла. "Неужто он в горячке недосмотрел, что неправильно привязали внизу парус, и его придется снова спустить и перевязать?" - в ужасе думал он, выпаливая, как бы в отместку за такие мысли, какое-то невероятное по смелости фантазии и вдохновения ругательство. Владимир Андреевич Снежков, заведовавший фок-мачтой, стоял около нее ни жив ни мертв. С ошалелым лицом, глупо вытаращенными глазами и раскрытым ртом растерянно смотрел он на застрявший фор-марсель с выражением отчаяния и страха, то и дело оглядываясь назад, на ют, где бешено носилась взад и вперед коренастая фигура адмирала, и чувствовал, как у него засасывает под ложечкой и схватывает поясницу. - Боцман... Злодей ты эдакий! - говорил он, не понимая, где это "заело". - В блоке, должно, не пущает! - сердито отвечал боцман, продолжая потряхивать снасть. Прошло еще несколько томительных секунд. Фор-марсель не шел. - Михаил Петрович! Что ж это такое? - произнес капитан страдальческим тоном, обращаясь к старшему офицеру. Бедный старший офицер, страдавший, казалось, более всех, только сделал гримасу, точно от сильной зубной боли, и резко и раздраженно ответил: - Сами видите, что такое!.. Позор! И крикнул отчаянным тенором di forza:* ______________ * Сильным (итал.). - На баке! Отчего фор-марсель не идет? - Гордень заел! - ответил тоненькой фистулой Снежков. - Очистить живей! И старший офицер, не очень-то доверявший распорядительности Владимира Андреевича, хотел было бежать на бак, посмотреть, в чем дело, как вдруг сзади, с полуюта, - раздался такой пронзительный крик, который заставил и старшего офицера, и всех бывших вблизи невольно вздрогнуть. - Э-э-э... о-о-о-о! - кричал адмирал, словно бы исступленный. В этом бешеном крике, полном стихийного необузданного гнева, было что-то, напоминавшее грозный рев разъяренного зверя. Когда крик прекратился, все бывшие на палубе "Резвого" в этот ясный сентябрьский день 186* года увидали зрелище, довольно странное для неморяков. Почтенный сорокашестилетний адмирал, начальник эскадры, с налитыми кровью глазами и сжатыми кулаками топтал бешено ногами свою фуражку, выделывая при этом самые невероятные танцевальные па. Пляска эта, похожая на воинственную пляску краснокожих индейцев, как изображают ее в иллюстрациях, продолжалась несколько секунд. Вслед за пляской адмирал поднял истоптанную фуражку, надел ее и, подбежав к капитану, возопил: - Под суд!.. Ка-бак... Фор-марсель!.. Фор-марсель поднимайте!.. Под суд!.. И вас, и старшего офицера, и всех... Всех... Но эти сравнительно мягкие слова разве могли облегчить его переполненное гневом сердце?.. И, точно негодуя, что нельзя облегчить душевную ярость более энергическими словами и сию же минуту отдать под суд и приговорить к расстрелянию капитана, на судне которого такой разврат, адмирал отскочил от Николая Афанасьевича и, перескакивая по несколько ступенек трапа, понесся сам на бак, разражаясь ругательствами... Все сторонились, давая дорогу адмиралу, который с легкостью молодого мичмана бежал по палубе, прыгая через снасти. Офицеры скрывались за мачты. Гардемарины притаились на своих местах. Царила мертвая тишина на палубе, оглашаемая адмиральским криком. Только среди матросов по временам слышался сдержанный шепот. Чуть, слышно кто-нибудь говорил соседу: - Осерчал ведмедь... Ровно под микитки его хватили... - И то: осрамился конверт. - Накладет же он в кису тетке Авдотье! Когда адмирал долетел до бака, позорно застрявшего фор-марселя уже не было. Он был поднят и, подхваченный с марса, растянут вдоль реи, к которой торопливо привязывали его лихие марсовые "Резвого", рассыпавшиеся по рее, по обе стороны марса, точно белые муравьи в своих белых штанах и рубахах. Словно разъяренный бык, внезапно потерявший из глаз раздражавший его предмет и с разбега остановившийся, бешено и изумленно поводя глазами и ища, кого бы боднуть, адмирал гневно вращал белками, озираясь по сторонам. Около был только боцман, не спускавший с адмирала глаз. Но гнев адмирала искал офицера, и он крикнул: - Где мачтовый офицер? - Я здесь, ваше пре-вос-хо-ди-тель-ство! - скорее пролепетал, чем проговорил Владимир Андреевич упавшим голосом, прикладывая дрожащие пальцы к козырьку фуражки и показываясь из-за мачты, за которой прятался. Что-то бесконечно жалкое, растерянное и испуганное было во всей его рыхлой, подавшейся вперед фигуре, в этом побледневшем полном лице, в этом дрожавшем, визгливом тенорке. Адмирал уставился на Владимира Андреевича и, казалось, придумывал, что сделать с офицером, у которого не могли сразу поднять фор-марселя. Прошло несколько мгновений. У тетки Авдотьи душа ушла в пятки, и он, как очарованная овца перед страшным удавом, впился ошалелым взором в выкаченные, метавшие молнии глаза адмирала. Но, по-видимому, этот перепуганный и побледневший лейтенант не возбуждал в адмирале ярости и желания растерзать его. Не такой человек нужен был в эту минуту его освирепевшему превосходительству! И, словно бы считая Снежкова недостойным быть предметом своего гнева, адмирал только смерил его с ног до головы уничтожающим взглядом и крикнул ему в упор не столько гневно, сколько презрительно: - Баба! Баба!.. Баба-с! И, круто повернувшись, пошел назад, чувствуя неодолимое желание что-нибудь сокрушить, кого-нибудь разнести вдребезги, так как грозовая туча, сидевшая в нем, была еще не разряжена. Подходя к шканцам, он увидал Леонтьева, того самого невоздержного на язык мичмана, который еще сегодня утром в кают-компании проповедовал возмутительные вещи. Он стоял у грот-мачты с пенсне на носу и - казалось адмиралу - имел возмутительно спокойный и даже нахальный вид человека, воображающего о себе черт знает что. "Ах он... скотина! Как он смеет?!" И адмирал в ту же секунду возненавидел мичмана и за его противные дисциплине мнения, и за его нахальный вид, олицетворявший распущенность офицеров, и за его равнодушие к общему позору на корвете. Но, главное, он нашел жертву, которая была достойна его гнева. Отдаваясь, как всегда, мгновенно своим впечатлениям и чувствуя неодолимое желание оборвать этого "щенка", он внезапно подскочил к нему с сжатыми кулаками и крикнул своим пронзительным голосом: - Вы что-с? - Ничего-с, ваше превосходительство! - отвечал официально-почтительным тоном мичман, несколько изумленный этим неожиданным и, казалось, совершенно бессмысленным вопросом, и, вытягиваясь перед адмиралом, приложил руку к козырьку фуражки и принял самый серьезный вид. - Ничего-с?.. На корвете позор, а вы ничего-с?.. Пассажиром стоит с лорнеткой, а? Да как вы смеете? Кто вы такой? - Мичман Леонтьев, - отвечал молодой офицер, чуть-чуть улыбаясь глазами. Эта улыбка, смеющаяся, казалось, над бешенством адмирала, привела его в исступление, и он, словно оглашенный, заорал: - Вы не мичман, а щенок... Щенок-с! Ще-нок! - повторял он, потряхивая в бешенстве головой и тыкая кулаком себя в грудь... - Я собью с вас эту фанаберию... Научу, как служить! Я... я... э... э... э... Адмирал не находил слов. А "щенок" внезапно стал белей рубашки и сверкнул глазами, точно молодой волчонок. Что-то прилило к его сердцу и охватило все его существо. И, забывая, что перед ним адмирал, пользующийся, по уставу, в отдельном плавании почти неограниченной властью, да еще на шканцах*, - он вызывающе бросил в ответ: ______________ * Дерзость начальнику на шканцах усугубляет наказание, так как шканцы на военном судне считаются как бы священным местом. (Прим. автора.) - Прошу не кричать и не ругаться! - Молчать перед адмиралом, щенок! - возопил адмирал, наскакивая на мичмана. Тот не двинулся с места. Злой огонек блеснул в его расширенных зрачках, и губы вздрагивали. И, помимо его воли, из груди его вырвались слова, произнесенные дрожащим от негодования, неестественно визгливым голосом: - А вы... вы... бешеная собака! На мостике все только ахнули. Ахнул в душе и сам мичман, но почему-то улыбался. На мгновение адмирал ошалел и невольно отступил назад. И затем, задыхаясь от ярости, взвизгнул: - В кандалы его! В кан-да-лы! Матросскую куртку надену! Уберите его!.. Заприте в каюту! Под суд! Мичман Леонтьев не дожидался, пока его "уберут", и спустился вниз, сопровождаемый сочувственными взглядами гардемарина Ивкова и кондуктора Подоконникова. А бешеный адмирал взбежал на мостик и кричал, обращаясь к капитану: - Полюбуйтесь, какие у вас офицеры... Позор... Вас под суд... Под суд... Тьфу! Кабак... Тьфу! И, точно не находя слов и желая выразить полное презрение к судну, он яростно плюнул (за борт, однако) и бросился с трапа. Громко стукнувшая дверь доложила, что адмирал ушел в каюту. Там он рванул с себя сюртук так, что отскочили пуговицы, и, бросив его на пол, забегал, точно раненый вверь в своем логове. XIII Минут через двадцать "Резвый" уж не имел вида ощипанной птицы и, поставив все паруса, понесся, разрезывая волны, и нагонял "Голубчика". Аврал был кончен. Подвахтенных просвистали вниз. Мичман Щеглов, прозевавший шквал, совсем убитый, снова поднялся на мостик, вступая на вахту, и сконфуженно и виновато взглянул на капитана и старшего офицера, которые оба были мрачны и угрюмы после того, что произошло на корвете. Особенно ему было стыдно перед Михаилом Петровичем, и Щеглов не мог не сказать ему: - Я, право, не могу понять, как это случилось, Михаил Петрович!.. - Вперед не зевайте на вахте, батенька!.. Ну, нечего так отчаиваться!.. - прибавил он, заметив отчаяние Щеглова... - Со всяким может случиться грех. - А адмирал не запретит мне стоять на вахте, Михаил Петрович? Ведь это было бы ужасно... - Не думаю... А впрочем, кто его знает... Сегодня он совсем бешеный! - заметил он, спускаясь вслед за капитаном вниз. Все господа офицеры сидели в кают-компании, подавленные, удрученные и взволнованные и "позором" корвета, и адмиральским "ураганом", и, главное, судьбой этого отчаянного "Сереженьки", который решился назвать адмирала, да еще на шканцах, "бешеной собакой". Что-то будет с бедным Леонтьевым? - Непременно он его отдаст под суд, и Сереженьку разжалуют в матросы! - говорил Снежков, все еще не пришедший в себя несмотря на то, что сам он сегодня довольно-таки дешево отделался, скушавши только "бабу". - Как вы думаете, Михаил Петрович, отдадут Леонтьева под суд? - обратился Снежков к старшему офицеру, который молча и угрюмо дымил папироской, сидя на своем почетном месте, на диване. - А никак не думаю! - сердито отвечал старший офицер, желая избавиться от расспросов и втайне, кажется, одобрявший поступок своего любимца. - Если и не под суд, то, во всяком случае, выгонят со службы... Бедный Сергей Александрович! Ни за что пропала карьера человека!.. Вот и допрыгался! Я всегда говорил, что надо быть философом и не лезть на рожон... Ну, поорал бы и перестал... А теперь?.. Эй, вестовые! Подай-ка мне портерку! - приказал доктор. Старший офицер искоса поглядел на доктора недовольным взглядом. "Стыдно, дескать, упрекать товарища, да еще в беде!" - А что адмирал с эскадры ушлет Сергея Александровича, это как бог свят! - вставил пожилой артиллерист... - И то счастливо отделается... - Дай-то бог, чтобы этим отделался... Только вряд ли... Подумайте: на шканцах!.. Недаром адмирал грозил матросской курткой... Ах, Сереженька! - участливо вздохнул Снежков. - Пойти его проведать... - Нельзя-с! - резко промолвил старший офицер. - Он под арестом, и часовой у его каюты. - А я вам скажу, господа, что ничего Сергею Александровичу не будет! - совершенно неожиданно проговорил старший штурман, доселе хранивший молчание. Все, исключая старшего офицера, удивленно взглянули на штурмана, точно он сказал нечто несообразное. - Что вы удивились?.. Я не наобум говорю... Я знаю адмирала... Слава богу, плавал с ним... И был случай, да и не такой, а поядовитее, можно сказать... Помните, Михаил Петрович, на "Поспешном" историю с Ивановым, штурманским офицером? Михаил Петрович молча кивнул головой. - Какая история? Расскажите, Иван Иваныч! - обратилось несколько голосов к седенькому старичку. - А история простая-с. Тоже взъерепенился адмирал однажды так же, как сегодня, только по другому поводу... Карту, видите ли, штурманский офицер ему не скоро подал... Ну, адмирал и осатанел, да и ругнул, знаете ли, его по-русски... А Иванов, хоть и штурман-с, маленький человечек, а все-таки имел свою амбицию и не стерпел, да и ответил ему на том же русском диалекте-с... И старый штурман одобрительно хихикнул. - Ну и что же? - А ничего... Адмирал спохватился и говорит: "Я не вас, а в третьем лице!" - "И я, - отвечал штурман, - в третьем лице, ваше превосходительство!" Тем все и кончилось... Никакого зуба не имел против него и, как следует, по окончании плавания к награде его представил... Он хоть и бешеный, но справедливый и добрый человек... Мстить из-за личностей не будет!.. Видно, не знаете вы, господа, адмирала! - заключил штурман. Не знал его, конечно, и Леонтьев и, сидя под арестом в каюте, находился в подавленно-тревожном состоянии духа, вполне убежденный, что ему грозит разжалование. Как-никак, а ведь он совершил тягчайшее преступление, с точки зрения морской дисциплины. Положим, он был вызван на дерзость дерзостью "глазастого черта", но ведь суд не примет этого во внимание. Морской устав точен и ясен - разжалование в матросы. И Леонтьев проклинал этого "башибузука", неизвестно за что набросившегося на него, проклинал и ненавидел, как виновника своего несчастья. И все-таки не раскаивался в том, что сделал. Пусть видит, что нельзя безнаказанно оскорблять людей, хотя бы он и был превосходный моряк... Пусть... его разжалуют... Он и матросом запалит ему в морду, если адмирал станет позорить его человеческое достоинство... И, вспомнив, как его, мичмана, назвали "щенком", молодой человек стиснул зубы и инстинктивно сжал кулаки, охваченный негодованием... О господи! Как еще утром он был весел и счастлив, и вдруг теперь из-за этого "бешеного животного", из-за этого "самодура" вся будущая жизнь его представляется каким-то мраком... Молодой человек бросился на койку и пробовал заснуть, чтоб избавиться от грустных мыслей. Но, слишком взволнованный, он заснуть не мог и снова стал думать о своей будущей судьбе, о матросской куртке, об адмирале... Прошел так час, как дверь его каюты отворилась, и вошел вахтенный унтер-офицер. - Ваше благородие, вас требует адмирал. "Чего еще ему надо от меня?" - подумал со злостью мичман и спросил: - Где он? Наверху? - Никак нет, в каюте! Леонтьев вскочил с койки и, поднявшись наверх, вошел в адмиральскую каюту с мрачным и решительным видом на все готового человека, полный ненависти к адмиралу. XIV Взволнованный, но уже не гневным чувством, а совсем другим, беспокойный адмирал быстро подошел к остановившемуся у порога молодому мичману и, протягивая ему обе руки, проговорил дрогнувшим, мягким голосом, полным подкупающей искренности человека, сознающего себя виноватым: - Прошу вас, Сергей Александрович, простить меня... Не сердитесь на своего адмирала... Леонтьев остолбенел от изумления - до того это было для него неожиданно. Он уже ждал в будущем обещанной ему матросской куртки. Он уже слышал, казалось, приговор суда - строгого морского суда - и видел свою молодую жизнь загубленною, и вдруг вместо этого тот самый адмирал, которого он при всех назвал "бешеной собакой", первый же извиняется перед ним, мичманом. И, не находя слов, Леонтьев растерянно и сконфуженно смотрел в это растроганное, доброе лицо, в эти необыкновенно кроткие теперь глаза, слегка увлажненные слезами. Таким он никогда не видал адмирала. Он даже не мог представить себе, чтобы это энергическое и властное лицо могло дышать такой кроткой нежностью. И только в эту минуту он понял этого "башибузука". Он понял доброту и честность его души, имевшей редкое мужество сознать свою вину перед подчиненным, и стремительно протянул ему руки, сам взволнованный, умиленный и смущенный, вновь полный счастья жизни. Лицо адмирала осветилось радостью. Он горячо пожал руки молодого человека и сказал: - И не подумайте, что давеча я хотел лично оскорбить вас. У меня этого и в мыслях не было... Я люблю молодежь, - в ней ведь надежда и будущность нашего флота. Я просто вышел из себя, как моряк, понимаете? Когда вы будете сами капитаном или адмиралом и у вас прозевают шквал и не переменят вовремя марселя, вы это поймете. Ведь и в вас морской дух... Вы - бравый офицер, я знаю... Ну, а мне показалось, что вы стояли, как будто вам все равно, что корвет осрамился, и... будто смеетесь глазами над адмиралом... Я и вспылил... Вы ведь знаете, у меня характер скверный... И не могу я с ним справиться!.. - словно бы извиняясь, прибавил адмирал. - Жизнь смолоду в суровой школе прошла... Прежние времена - не нынешние! - Я больше виноват, ваше превосходительство, я... - Ни в чем вы не виноваты-с! - перебил адмирал. - Вам показалось, что вас оскорбили, и вы не снесли этого, рискуя будущностью... Я вас понимаю и уважаю-с... А теперь забудем о нашей стычке и не сердитесь на... на "бешеную собаку), - улыбнулся адмирал. - Право, она не злая. Так не сердитесь? - допрашивал адмирал, тревожно заглядывая в лицо мичмана. - Нисколько, ваше превосходительство. Адмирал, видимо, успокоился и повеселел. - Если вы не удовлетворены моим извинением здесь, я охотно извинюсь перед вами наверху, перед всеми офицерами... Хотите?.. - Я вполне удовлетворен и очень благодарен вам... Адмирал обнял Леонтьева за талию и прошел с ним несколько шагов по каюте. - Присядьте-ка... И, когда мичман присел, адмирал опустился на диван и, после нескольких секунд молчания, произнес: - И знаете ли, что я вам скажу, Сергей Александрович, не как адмирал, а как старший товарищ, поживший и повидавший более вашего. Не будьте слишком строги и торопливы в приговорах о людях. Я слышал, что вы сегодня утром говорили в кают-компании... Слышал, каким вы хотели быть адмиралом! - усмехнулся Корнев. - Но только вы все вздор говорили... Положим, я требователен по службе, школю всех вас, но будто уж я такой отчаянный деспот, каким вы меня расписывали, а?.. И знаете ли что? Не услышь я случайно вашего разговора, были бы вы сегодня на "Голубчике"! - неожиданно прибавил адмирал. Леонтьев удивленно взглянул на адмирала, ничего не понимая. - Я имел намерение вас перевести на "Голубчик", но после вашего разговора не перевел... А знаете ли почему?.. - Не могу догадаться, ваше превосходительство. - Чтоб вы не подумали, будто я вас перевожу из-за того, что вы бранили своего адмирала... Теперь поняли?.. - Понял, - отвечал мичман. - И я рад, что так случилось... Очень рад, что будем вместе. Вы, по крайней мере, убедитесь, что я не такой уж тиран... Поживете, увидите настоящих злых... адмиралов... Тогда, быть может, и вспомните добром такого, как ваш. - Я никогда не забуду сегодняшнего дня, ваше превосходительство! - порывисто и с чувством произнес молодой человек. - Я никак не ожидал, что вы... так снисходительно отнесетесь к моему поступку... Я думал... - Вы думали, что я в самом деле надену на вас матросскую куртку?.. Отдам вас под суд за то, что вы назвали меня "бешеной собакой"? - спросил, улыбаясь, адмирал. - Признаться, думал, ваше превосходительство. - Плохо же вы знаете своего адмирала! - с выражением не то грусти, не то неудовольствия промолвил адмирал. - А, кажется, меня нетрудно узнать... Я перед всеми вами весь, каков есть... Вот если бы вы осмелились ослушаться моего приказания или были малодушный или нечестный офицер, позорящий честь флага, тогда я не задумался бы строго наказать вас... Не пожалел бы. А в военное время и расстрелял бы офицера-труса или изменника! - энергично воскликнул адмирал, сверкнув глазами и сжимая кулаки... - Но губить молодого мичмана, да еще такого славного, только за то, что он такой же бешеный, как и его адмирал, и на дерзость ответил дерзостью... Как вы могли, как вы смели об этом думать... А еще неглупый человек, и так мало понимать людей?! Нет, любезный друг, я не обращаю внимания на такие пустяки и из-за них никого не губил... Не в них дело... Не в этом дух службы... Этим пусть занимаются какие-нибудь мелочные люди... какие-нибудь торгаши адмиралы, не любящие флота... И с обычной своей экспансивностью адмирал стал излагать свои взгляды на службу, на ее дух, на отношения начальника к подчиненным, на связь, какая должна быть между ними. Разумеется, не обошлось без указаний на таких "незабвенных" моряков, как Нельсон, Лазарев, Нахимов и Корнилов... Отпуская после этой интимной беседы молодого мичмана, адмирал сердечно проговорил: - Помните, что во мне вы всегда найдете преданного друга... И впоследствии, если я вам могу быть в чем-нибудь полезен, идите прямо к прежнему своему адмиралу. Что могу, всегда сделаю... А сегодня прошу ко мне обедать... Вы любите поросенка с кашей? - Люблю, ваше превосходительство. - Так у меня сегодня поросенок о гречневой кашей! - весело проговорил адмирал. Молодой мичман вышел из адмиральской каюты горячим поклонником беспокойного адмирала. И спустя много лет, когда ему пришлось служить с более покойными "цензовыми" адмиралами новейшей формации, сколько раз и с каким теплым, благодарным чувством вспоминал он об этом "беспокойном" и жалел, что такого уже нет более во флоте... - Эй, Васька! - крикнул адмирал, когда ушел Леонтьев, но крикнул как-то нерешительно, не так, как всегда. Тот явился словно бы нехотя, еле передвигая ноги, недовольный и мрачный, с подвязанной черным платком щекой. Адмирал покосился на подвязанную щеку, вспомнил, что, вернувшись в каюту после того, как бесился на палубе, он за что-то толкнул подвернувшегося ему Ваську, и виновато спросил: - Ты щеку-то... зачем подвязал? - Еще спрашиваете: зачем? - грубо отвечал Васька, зная, что адмирал теперь в таком настроении, что ему можно грубить безнаказанно. - Зачем?! Мне тоже даже довольно совестно показывать перед людьми свой срам... - Какой срам? - А синяк... В самый глаз давеча звезданули... Чуть выше - и вовсе глаза бы решился... И хоть бы за какую-нибудь вину... А то вовсе зря, из-за вашего бешеного характера... Адмирал не ронял слова, и Васька, бросив быстрый лукавый взгляд своего неподвязанного глаза на адмирала, после паузы решительно проговорил: - Как вам угодно, но только больше переносить от вас мук я не согласен. Это сверх сил моего терпения... Как, значит, придем в Нагасаки, извольте меня увольнить... Возьмите себе другого слугу. - Кого я возьму? Что ты врешь там? - Вовсе не вру... В Нагасаках дозвольте получить расчет. - Ну, ну... не сердись... Не ворчи... - Я не сержусь... Я знаю, что вы отходчисты, но все-таки обидно... Прямо в глаз!.. Адмирал вышел в соседнюю каюту и, вернувшись, подал Ваське большой золотой американский игль (в десять долларов) и сказал: - Вот тебе... возьми... Не ворчи только... Почувствовав в руке монету, Васька поблагодарил и после небольшого предисловия объявил, что он готов служить адмиралу. Он останется - разумеется, не "из антереса" ("какой мне антерес?"), а только потому, что очень "привержен" к его превосходительству. Проговорив эту тираду, Васька, однако, не уходил. - Что тебе надо еще? - спросил адмирал. - Маленькая просьбица, ваше превосходительство. - Говори. - Дозвольте взять ваше штатское пальтецо. Вы не изволите носить его. Оно зря висит... А я бы переделал. - Бери. - И пинжак у вас один совсем для адмиральского звания не подходит. А вашему камердинеру отлично бы! - продолжал Васька. - Бери. - Премного благодарен, ваше превосходительство. - Большая ты каналья, Васька! - добродушно рассмеялся адмирал. Васька осклабился, оскалил зубы от этого комплимента и вышел из каюты, весьма довольный, что "нагрел" адмирала, да еще за сравнительно пустой синяк, едва даже заметный. И он немедленно же снял со щеки платок, надетый им специально для предъявления адмиралу больших требований после его гневного состояния, во время которого Васька, кажется, нарочно подвертывался под руку бушующего барина и получал, случалось, экстренные затрещины, чтобы после предъявить на них счет, разыгрывая комедию невинно обиженного человека. И адмирал всегда откупался, так как, по словам Васьки, после того как отходил, бывал совсем "прост", и тогда проси у него что хочешь. Даст! XV Когда мичман Леонтьев появился в кают-компании, веселый и радостный, совсем непохожий на человека, собирающегося одеть матросскую куртку, - все поняли, что объяснение с адмиралом окончилось благополучно, и облегченно вздохнули, нетерпеливо ожидая сообщений Леонтьева. По-видимому, более всех был рад за своего любимца старший офицер. Хоть он и не предвидел особых бед для дерзкого мичмана, но все-таки ждал неприятностей и думал, что Леонтьева вышлют с эскадры. И его нахмуренное лицо озарилось доброй улыбкой, и маленькие близорукие глаза заискрились радостью, когда он спросил, уверенный по веселому виду мичмана, что все обошлось: - Под арест, значит, уж не нужно, Сергей Александрович? - Не нужно, Михаил Петрович, не нужно... Сегодня зван к адмиралу обедать. - Обедать?! - воскликнул тетка Авдотья и совсем выкатил свои ошалелые глаза. - Вот так ловко! - И вы остаетесь на эскадре? - В Россию не едете? - И ничего вам не будет? - Остаюсь... и ничего мне не будет! - отвечал на бросаемые ему со всех сторон вопросы молодой человек. - Невероятно! - пробасил артиллерист. - Удивительно! - счел долгом удивиться даже и доктор. Штурман значительно и торжествующе улыбался: "Дескать, что я вам говорил?" - Но, верно, он пушил вас, Сереженька?.. Здорово, а? - спрашивал Снежков. - И не пушил... Знаете ли, господа, ведь мы совсем не знаем адмирала. Я только что сейчас его узнал... Какая справедливая душа! Какая порядочность! - восторженно восклицал мичман, присаживаясь у стола. - Влюбились в него теперь? - иронически заметил ревизор. - Да, влюбился, - вызывающе проговорил молодой человек. - Влюбился и буду теперь стоять за него горой, и охотно прощаю ему и его крики, и минуты бешенства... Он - человек! И я был болван, считая его злым и мстительным. Торжественно заявляю, господа, что был болван! - Да вы расскажите толком, что такое случилось? Как это вы вдруг обратились в христианскую веру? - нетерпеливо заметил доктор. - Рассказывайте, рассказывайте, Сереженька. - Что случилось? А вот что: он извинился передо мной, и если б вы знали, как искренне и сердечно. Он... адмирал... Понимаете? Эти слова вызвали общее изумление. Действительно, господам морякам, привыкшим к железной дисциплине, трудно было понять, чтобы адмирал, получивший дерзость, мог первый извиниться. Он мог простить ее, но не просить прощения у подчиненного. Это казалось чем-то диковинным. - И мало того, - порывисто продолжал мичман, - он понял, что я вызван был на дерзость его дерзостью, и не считает меня виноватым... Скажите, господа, многие ли начальники способны на это?.. Ведь надо быть очень порядочным человеком, чтоб поступить так... Когда Леонтьев подробно передал свое объяснение с адмиралом, в кают-компании раздались восторженные одобрения. Все решили, что хотя с беспокойным адмиралом и тяжело подчас служить и он бывает бешеный, но что он добрый и справедливый человек, достойный глубокого уважения. И в этот самый день, когда адмирал бесновался как сумасшедший и после извинился пред мичманом, сказавшим ему дерзость, на "Резвом" незримо для всех крепла духовная связь между беспокойным адмиралом и его подчиненными, оставшаяся на всю жизнь добрым и поучительным воспоминанием о "человеке" - воспоминанием, которым - увы! - едва ли похвалятся современные адмиралы, вырабатывающие свои отношения к подчиненным лишь на безжизненной букве устава или на торгашеских правилах "ценза", хотя бы весьма корректные и никогда не увлекающиеся профессиональным гневом. Пока в кают-компании шли разговоры об адмирале, он вышел из каюты и разгуливал взад и вперед по шканцам, кидая по временам быстрые взгляды на рыжего мичмана Щеглова, стоявшего на мостике. Расстроенный и подавленный вид молодого моряка возбуждал в адмирале участие. Он понимал, что должен был переживать молодой самолюбивый офицер, свершивший такое "преступление", как он. И это его отчаяние и вызывало в адмирале сочувствие и заставляло простить его вину, вселяя в адмирале уверенность, что моряк, так сильно потрясенный, уж более не прозевает шквала, и что, следовательно, отрешить его от командования вахтой, как он собирался, было бы напрасным лишним оскорблением и без того оскорбленного самолюбия. И адмирал поднялся на мостик, подошел к Щеглову и как ни в чем не бывало спросил: - Как ход-с? - Десять узлов, ваше превосходительство! В голосе мичмана звучала виноватая нотка. Адмирал поднял голову, осмотрел паруса и заметил: - Отлично-с у вас стоят паруса... Этот комплимент, который в другое время порадовал бы мичмана, теперь, напротив, заставил его только вспыхнуть. Он напомнил ему о парусах, потерянных по его вине, и казался ему какою-то насмешкой. "Уж лучше бы он опять разнес и назвал прачкой!" - подумал мнительный и нервно настроенный моряк. Адмирал, казалось, понял и это. Ему стало жаль молодого человека. И он мягко промолвил: - Не следует падать духом, любезный друг... Вы получили тяжелый урок и, конечно, им воспользуетесь... Беда у всех возможна... И вам только делает честь, что вы так близко приняли ее к сердцу... Это доказывает, что в вас морская душа бравого офицера... Да-с! Молодой мичман, все еще думавший, что ему место только в "прачках", ожил от этих ободряющих слов адмирала и в эту минуту желал только одного: чтобы на корвет немедленно налетел самый отчаянный шквал. Он показал бы и адмиралу и всем, как лихо бы он убрался. Но горизонт со всех сторон был чист, и мичман мог только взволнованно проговорить: - Я, ваше превосходительство, поверьте... заглажу свою вину... Вы увидите... - Не сомневаюсь... И скажу вам, что на ваших вахтах я буду спокойно спать! - проговорил адмирал и спустился с мостика. Мичман, не находя слов, благодарно взглянул на адмирала, оказывающего ему такое доверие, и окончательно почувствовал себя снова неопозоренным моряком, могущим оставаться на службе. И адмирал не ошибся. Действительно, он мог потом спокойно спать на вахтах Щеглова, так как после этого дня на корвете не было более бдительного вахтенного начальника. Ободряющие, вовремя сказанные слова отчаявшемуся молодому моряку сохранили флоту хорошего офицера и были убедительнее всяких выговоров и арестов и всего того мертвящего формализма, который особенно губителен во флоте. Николай Афанасьевич долго кейфовал у себя в каюте и не показывался наверху, чтобы не встретиться с адмиралом. Наконец он послал вестового за старшим офицером, и когда тот присел в капитанской каюте, капитан спросил: - Ну что, Михаил Петрович, адмирал отошел? - Отошел, Николай Афанасьич... Только что с Леонтьевым объяснился и извинился перед ним. Монте-Кристо пожал плечами и, улыбаясь, сказал: - Сумасшедший!.. С ним ни минуты покоя... Значит, и нас с вами не отдаст под суд? - Мало ли что он скажет... - Ну и накричался же он сегодня... Уф! - отдувался Николай Афанасьевич. - И главное: почему, скажите на милость, наш корвет - кафешантан? - внезапно раздражился капитан, вспомнив обидные слова адмирала. - Что он нашел в нем похожего на кафешантан, а?.. Ведь это черт знает что такое... - Осрамились мы сегодня, Николай Афанасьевич, надо сознаться. - Да... все из-за Щеглова... И потом этот фор-марсель... Отчего его долго не несли? - Подшкипер в спешке не мог его найти... - Экая каналья... Но все-таки: почему же кафешантан? Кажется, у нас корвет в порядке... - Кажется, - скромно отвечал старший офицер. - Нет, решительно с ним невозможно служить... Если он будет так продолжать, я, Михаил Петрович, попрошусь в Россию... Надоело... Но пока это между нами... "Распустил офицеров!"... Не ругаться же мне, как боцману... Что значит: "распустил"?.. Капитан еще несколько времени изливался перед старшим офицером и, когда тот ушел, снова улегся на диван и морщился при мысли, что после сегодняшних треволнений придется идти обедать к беспокойному адмиралу. Правда, обеды у него отличные и вино хорошее, но... - Нет... почему кафешантан? - воскликнул снова Монте-Кристо и никак не мог сообразить, что этим хотел сказать адмирал. XVI Адмирал обедал в шесть часов. Стол у адмирала был обильный и вина превосходные. В море у него каждый день обедало человек десять. Кроме постоянных его гостей - командира, флаг-капитана и флаг-офицера, обедавших у адмирала ежедневно, приглашались: вахтенный начальник, вахтенные гардемарин и кондуктор, стоявшие на вахте с четырех часов до восьми утра и, по очереди, два или три офицера из числа остального персонала кают-компании. Довольно часто кто-нибудь приглашался и экстренно, не в очередь. По воскресеньям, случалось, адмирала приглашали офицеры обедать в кают-компанию. Все на "Резвом" хорошо знали, что адмирал не любил, когда приглашенные являлись ранее назначенного времени. Он держался английских обычаев и допускал опоздание минут на пять, но никак не появление гостя хотя бы минутой раньше. Вначале, когда еще не всем были известны эти "правила", один мичман, приглашенный к адмиралу, желая быть вполне корректным, по его мнению, пришел в адмиральскую каюту минут за восемь и был принят далеко не с обычной приветливостью радушного и гостеприимного хозяина. Молча протянул адмирал гостю руку, молча указал пальцем на диван, присел сам и, видимо, чем-то недовольный, упорно молчал, подергивая плечами и теребя щетинистые усы. В отваге отчаяния гость решился завязать разговор и сказал: - Отличная сегодня погода, ваше превосходительство... Вместо ответа адмирал только покосился на мичмана и после паузы проговорил: - А знаете ли, что я вам скажу, любезный друг?.. "Любезный друг", успевший уже изучить другие привычки "глазастого черта", взглянул на него с некоторой душевной тревогой. И по тону, и по упорному взгляду круглых, выкаченных глаз адмирала гость предчувствовал, что адмирал, во всяком случае, не имеет намерения сказать что-либо приятное. "Уж не хочет ли он перед обедом разнести?" И он мысленно перебирал в своей памяти все могущие быть за ним служебные вины, за которые могло бы попасть. Адмирал, между тем проговорив обычное свое предисловие, остановился как бы в раздумье. Так прошла еще секунда-другая тяжелого молчания. Гость чувствовал себя не особенно приятно. Наконец адмирал, видимо, бессильный побороть желание выразить свое неудовольствие и в то же время придумывая возможно мягкую форму его выражения, продолжал: - У вас, должно быть, часы бегут-с, вот что я вам скажу. Молодой человек, совсем не догадывавшийся, к чему клонит адмирал, и несколько изумленный таким категорическим мнением о неверности его отличного "полухронометра", торопливо достал из жилетного кармана часы, взглянул на них и поспешил ответить: - У меня совершенно верные часы, ваше превосходительство... Без пяти минут шесть. - А я, кажется, любезный друг, приглашал вас обедать в шесть часов? - Точно так, в шесть! - промолвил мичман, все еще не догадываясь, в чем дело. - Так вы и должны были прийти ровно в шесть! - отрезал адмирал. Мичман наконец догадался. - Виноват, ваше превосходительство... я не знал... я уйду-с... И с этими словами он стремительно сорвался с места, словно бы в диване оказалась игла, готовый немедленно исчезнуть. - Куда уж теперь уходить! Садитесь! - приказал адмирал. Сконфуженный молодой человек покорно опустился на диван. И беспокойный адмирал, облегчив свою душу, тотчас же успокоился и заговорил уже более мягким тоном: - Я позволил себе заметить вам, любезный друг, об этом для того, чтобы вы вперед знали, что если вас зовут в шесть, то и надо приходить в шесть. - Слушаю, ваше превосходительство. - Вот англичане деловой народ и понимают цену времени. У них принято являться в назначенное время, ни минутой раньше. И это, по-моему, умно, весьма умно... А то хозяин может быть занят мало ли чем - бреется, например, а гость лезет не вовремя. Согласитесь, что это неделикатно. Наконец, хозяин просто может не быть дома до назначенного времени, а вы пришли и сидите один, как болван... Ведь это неприятно, а? Не правда ли? - Совершенно верно, ваше превосходительство. - А виноват не хозяин, а гость... Не приходи раньше времени. Надеюсь, вы согласны со мной? Еще бы не согласиться! И мичман поспешил выразить полнейшее согласие. - А я все-таки рад вас видеть, очень рад, - любезно говорил адмирал, снова пожимая руку опешившему мичману. - Да что вы не курите?.. Курите, пожалуйста. Нечего и прибавлять, что после такого внушения все господа офицеры, гардемарины и кондукторы "Резвого" стали неукоснительно держаться английских обычаев. И в этот день, полный таких позорных неудач и еще не вполне пережитых волнений, разумеется, никто не осмелился явиться в адмиральскую каюту секундой раньше назначенного времени. Один за другим являлись приглашенные к обеду моряки, приодевшиеся и прифранченные, как только что пробило шесть часов. Монте-Кристо, румяный и представительный, с холеными черными усами и баками, в расстегнутом белом кителе и ослепительном жилете, обрисовывавшем изрядное брюшко, имел сегодня сдержанный, официально-серьезный вид недовольного человека, не забывшего, что корвет, которым он командует, назван кафешантаном. Выражение его красивого лица, обыкновенно веселое и добродушное, было строго и внушительно и, казалось, говорило: "Я пришел сюда обедать потому, что того требует долг службы, а вовсе не по своему желанию". И старший офицер Михаил Петрович, приглашенный по очереди вместе с доктором и старшим штурманом, был несколько угрюм. "Позорная" перемена фор-марселя до сих пор волновала его морское самолюбие. Зато белобрысый плотный доктор с гладко причесанными вперед височками весело и умильно посматривал на небольшой стол, уставленный соблазнительными закусками, предвкушая удовольствие хорошо покушать. Старший штурман, человек вообще застенчивый, как-то бочком вошел в каюту, поздоровался с адмиралом и поскорей отошел в сторону и стоял с выражением той философски-спокойной покорности судьбе на своем серьезном, красноватом, морщинистом лице, какое обыкновенно бывает у штурманов - этих пасынков морской службы, - когда они находятся перед лицом начальства. Владимир Андреевич Снежков, стоявший на вахте с четырех до восьми часов утра и потому обязанный обедать у адмирала, перекрестившийся несколько раз перед тем как войти в каюту, оправивший волосы и закрутивший свои рыжие усы, вошел весь красный, взволнованный и вспотевший, раскланялся с адмиралом и, почувствовав обычную робость, с ошалелым видом юркнул в кружок молодых людей, стоявших отдельно и тихо разговаривавших. Стоявшие с ним утреннюю вахту приземистый и лобастый гардемарин дядя Черномор и старавшийся подражать Базарову штурманский кондуктор Подоконников скрыли тетку Авдотью от глаз адмирала вместе с экстренно приглашенным мичманом Леонтьевым и гардемарином Ивковым. - Кажется, все? - проговорил адмирал, озираясь, когда в каюте появился Ратмирцев, как всегда элегантный, в своем адъютантском сюртуке с аксельбантами, чистенький, гладко выбритый, с прилизанными белокурыми волосами, с безукоризненными ногтями своих белых, холеных рук, на мизинцах которых блестело по кольцу, - внося вместе с собой душистую струйку духов. - Все, ваше превосходительство! - поспешил доложить флаг-офицер Вербицкий. - Покорно прошу, господа, закусить. Николай Афанасьевич! Пожалуйте... Михаил Петрович... Иван Иваныч... Доктор... - Вы ведь померанцевую, Николай Афанасьевич? - особенно любезно спрашивал адмирал. - Померанцевую, ваше превосходительство! - официально-сухим тоном отвечал Монте-Кристо, подходя к столу и чувствуя при виде обилия и разнообразия закусок, что у него текут слюнки и начинает уменьшаться обида на адмирала. А адмирал, видимо ухаживая за Николаем Афанасьевичем, которого хотел отдать под суд, и словно бы желая особенным к нему вниманием заставить забыть его и "кабак", и "кафешантан", и вообще все бешеные выходки утра, сам налил сегодня капитану рюмку померанцевой и, подавая ее, проговорил: - Сегодня Васька отыскал последнюю жестянку икры... Позвольте вам положить, Николай Афанасьич. - Не беспокойтесь, ваше превосходительство. Но адмирал уже наложил на тарелочку огромную порцию паюсной икры, величина которой как будто соответствовала внутренней потребности адмирала загладить свою несправедливость перед капитаном, который, при всех своих недостатках, все-таки был лихой моряк, и, передавая тарелочку, сказал: - Не знаю, хороша ли? Вы ведь знаток, Николай Афанасьич... Монте-Кристо опрокинул в себя рюмку водки и закусил икрой. - Прелесть, ваше превосходительство! - проговорил Николай Афанасьевич, проглатывая кусок с видимым наслаждением. И эта особенная внимательность адмирала, и превосходная икра, и вид всех этих вкусных закусок, возбуждавших в Николае Афанасьевиче самые приятные ощущения, заметно смягчили сердце мягкого и добродушного Монте-Кристо, и лицо его уже расплывалось в широкую, довольную улыбку, а его сузившиеся глаза зажглись плотоядным огоньком завзятого гурмана и чревоугодника. Он не просто ел, а как-то особенно - не спеша и смакуя, точно совершая торжественный культ чревоугодия. - Еще рюмку, Николай Афанасьевич?.. Рекомендую вам русские грибки... - Что ж, можно, ваше превосходительство... У вас померанцевая отличная... Не беспокойтесь, ваше превосходительство... Адмирал уже налил рюмку и, обращаясь затем к своему флаг-офицеру, который заведовал его хозяйством и, к немалой досаде Васьки, закупал вина и другие запасы, сказал: - Вербицкий! Смотрите, чтоб у нас всегда была померанцевая. Берегите ее для Николая Афанасьевича и не давайте ее пить гардемаринам... Молодые люди могут пить другую... - Есть, ваше превосходительство! Тронутый Монте-Кристо окончательно простил беспокойному адмиралу "кафешантан" и после грибков усердно занялся омаром под провансальским соусом... - Иван Иваныч! Что ж вы одну рюмку? Наливайте себе другую! - обратился адмирал к старшему штурману. - Не много ли будет, ваше превосходительство? - пошутил старый штурман, вливавший в себя ежедневно значительное количество портеру и марсалы совершенно безнаказанно, и, опрокинув изрядную рюмку водки, отошел в сторонку. - А вам померанцевая тю-тю! - шепнул, смеясь, Ивков Подоконникову. - Вы что там смеетесь, Ивков?.. Закусывайте. - Я говорю, ваше превосходительство, что померанцевая нам с Подоконниковым не по чину. - Ишь, зубоскал! - рассмеялся адмирал... - Ваш чин, любезный друг, такой, что вы можете пить водку, какую вам дадут, и не больше одной рюмки... Ну, уж так и быть, налейте себе померанцевой... - Да я никакой не пью. - Чего ж вы хлопочете? - Я за Подоконникова, ваше превосходительство. Он ее очень любит! - Ну, так налейте Подоконникову... Он вот и сигары любит, и померанцевую, хотя ничего в них не понимает... А вы что же, Владимир Андреич, не закусываете? Пожалуйте к столу. Лейтенант Снежков рванулся к столу, словно лошадь, получившая шенкеля. - Какой вам налить, Владимир Андреич? - Какой прикажете, ваше превосходительство, - ответил, весь краснея, тетка Авдотья. - Однако? Тут пять сортов... - Все равно-с, ваше превосходительство! - Да ведь и мне все равно, какой вам налить! - нетерпеливо и раздражительно воскликнул адмирал, который терпеть не мог неопределенных ответов. Лейтенант совсем смутился и не знал, какую водку назвать. В горле у него точно пересохло. Глаза выкатились и смотрели совсем ошалело. - Я... я, ваше превосходительство, - начал было он. - Владимир Андреич пьет очищенную, ваше превосходительство! - поспешил выручить Снежкова старший офицер. - Так бы и сказали, а то - "все равно"!.. А я налил бы вам другой... Не угодно ли? - говорил адмирал, подавая лейтенанту рюмку. - Да что ж вы не закусываете? - остановил его гостеприимный хозяин, заметив, что Снежков, проглотив рюмку, хотел снова юркнуть. - Прошу покорно... Да берите икру, Владимир Андреич... Кушайте икру! - почти приказывал беспокойный адмирал, увидав, что Снежков торопливо тыкал вилкой в тарелочку с селедкой. - Икра - редкая здесь закуска... Берите!.. Снежков уж поймал наконец кусок селедки, сунул его в рот, проглотил не жевавши и потянулся к икре, посматривая в то же время на адмирала напряженно, растерянно и боязливо, точно сбитый с толку ученик на учителя. - Постойте, я вам положу, а то вы... вы ужасно копаетесь, Владимир Андреич, я вам скажу, и не даете Аркадию Дмитричу выпить его любимого аллаша... - Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, я успею! - изысканно-почтительно, отчеканивая слова, промолвил Ратмирцев и наклонил голову в знак благодарности за внимание к нему, слегка изогнувшись всем станом и приложив топкую белую руку к груди. Все это он проделал необыкновенно красиво и изящно, словно бы показывая всем присутствующим, что значит человек с изящными манерами, и когда Снежков, получив из рук адмирала тарелочку, отскочил наконец от стола, обливаясь потом и красный как рак, точно выйдя из бани, Аркадий Дмитриевич налил себе крошечную рюмку аллаша, взял ее двумя пальцами, грациозно отставив остальные, и не спеша выпил, закусил крошечным кусочком икры и отошел назад. - Это, верно, так полагается по-придворному? - шепнул Ивков своему приятелю. - Противно на него смотреть! И ведь как задается!* - отвечал Подоконников. ______________ * На морском жаргоне "задаваться" - значит выставляться, поднимать нос. (Прим. автора.) - Удивляюсь, Аркадий Дмитрич, как вы любите такую дрянь, - как аллаш! - неожиданно заметил адмирал. - У всякого свой вкус, ваше превосходительство... - То-то я и удивляюсь вашему вкусу... А впрочем, в Петербурге многие гвардейцы любят этот аллаш. Вот Иван Иваныч, я полагаю, так не любит, а? - Я, ваше превосходительство, люблю, чтобы водка - так водка... Горечь чтобы была-с, - отвечал старый штурман, посматривавший на "наперсток" Ратмирцева и на него самого с чувством глубочайшего тайного презрения, как на человека совершенно пустого, заносчивого и неспособного. - Не смею спорить, ваше превосходительство, особенно с таким авторитетным человеком в этом деле, как почтеннейший Иван Иванович, - проговорил любезно-мягким тоном "придворный суслик", взглядывая на старого штурмана с снисходительно-любезной небрежностью, как на человека совершенно другой и низшей расы. Ратмирцев искренне был убежден, что штурман - это нечто мизерное и терпимое только в море. Старый почтенный штурман, всю жизнь свою честно тянувший лямку и пользовавшийся уважением и адмирала, и всех своих сослуживцев, понял, конечно, и этот намек на то, что он любит выпить, почувствовал и этот высокомерный взгляд, но ничего не ответил. "Не стоит, дескать, связываться!" И словно бы желая показать, что не обращает ни малейшего внимания на намек Ратмирцева, подошел к столу и налил себе третью рюмку водки. - И я с вами, Иван Иванович! - весело сказал капитан. - Вистнете-с, Николай Афанасьич? - Вистну!.. Адмирал продолжал угощать и всем накладывать икры, хотя и не в таком количестве, как капитану и старшему офицеру, и был, видимо, доволен, что и Николай Афанасьевич, и старший офицер как будто на него не сердятся. - Прошу садиться, господа! - весело проговорил он, когда Васька и его подручный, молодой вестовой Гаврилов, оба в белых нитяных перчатках, расставили тарелки с супом. По правую руку адмирала сел Николай Афанасьевич, а по левую Ратмирцев, затем старший офицер, старший штурман, доктор и остальные. Молодежь сидела на "баке", то есть на другом конце стола, где прямо против адмирала сидел флаг-офицер, на обязанности которого было, между прочим, разрезывать птицу, когда таковая подавалась на жаркое, и наливать гостям на "баке" вино. Обед был превосходный, особенно принимая в соображение, что "Резвый" уже две недели был в море. После супа с пирожками была подана консервованная лососина, превосходно приготовленная с разнообразным гарниром. Адмирал зорко следил, чтобы все ели, и часто кричал Вербицкому, что около него у гостей пустые рюмки. И за обедом адмирал видимо особенно ухаживал и за Николаем Афанасьевичем, и за старшим офицером, то и дело подливая и тому и другому вина в различные рюмки, красовавшиеся у приборов и прежде, бывало, сбивавшие с толку многих гардемаринов, пока адмирал не научил их, какое вино и в какие рюмки следует наливать. Когда подали поросенка с гречневой кашей, Монте-Кристо, уже слегка размякший после нескольких рюмок хереса, портвейна и красного бургонского, совершенно забыл о "кафешантане" и о своем намерении проситься в Россию, тем более что адмирал весьма кстати вдруг припомнил, как однажды у них на корабле "Наварине", которым командовал сам Павел Степанович Нахимов, на глазах у всей эскадры долго не могли переменить марселей. - Шкипер, каналья, виноват был... - И что же, ваше превосходительство, Павел Степанович задал такую же гонку, как и вы нам сегодня? - спросил, улыбаясь, Монте-Кристо. - А вы все еще не забыли?.. Экий злопамятный! Ну, мало ли иногда что бывает?.. Разве сами-то вы сегодня не сердились в душе... Разве вам не было обидно-с?.. Спросите-ка у Михаила Петровича, как ему досадно было... Не так ли, Михаил Петрович?.. - Совершенно верно, ваше превосходительство... - То-то и есть... Мы, моряки, все слишком горячо принимаем к сердцу... в этом-то и сказывается любовь к делу, хоть часто мы и беснуемся из-за пустяков... Но и пустяки иногда важны... да-с... Эй, Васька! Подавай еще поросенка Сергею Александровичу... Он любит поросенка с кашей... Кушайте, Сергей Александрыч!.. Разговоры оживились к концу обеда. Адмирал рассказал, как однажды в Черном море два капитана держали пари на легавого щенка, кто скорей снимется с якоря. - Так что бы вы думали сделал Ивков, покойный брат нашего зубоскала?.. - А что, ваше превосходительство? - Видит он, что шкуна, с командиром которой он держал пари, его обгоняет, все гребные суда подняла, а у него еще баркас не поднят... Он, чтобы выиграть время, велел баркас утопить, оставив на месте буек, поднял якорь, поставил паруса и был таков на своем тендере... щенка-то и выиграл... После уж он сам признался, на какой пошел фокус... Фокус-то фокусом, а находчивость... Такой командир и с неприятелем найдется... Вот что значит - школа черноморская... В свою очередь, и Монте-Кристо рассказал, как они на фрегате "Коршун" "втирали очки" одному адмиралу. После пирожного адмирал попросил всех пересесть на диваны. Подали ликеры и кофе. Адмирал взял под руку Николая Афанасьевича и, отводя его в сторону, тихо сказал: - А вы уж со Щеглова не взыскивайте, Николай Афанасьич... прошу вас... Он и так наказан... И вообще... на меня не сердитесь... Мало ли что скажешь... Я ведь знаю, что корвет у вас в порядке... Монте-Кристо ушел от адмирала примиренный с ним. Скоро и адмиралу пришлось убедиться, что Монте-Кристо в критические минуты - образцовый капитан, и это заставило адмирала снисходительнее относиться к его недостаткам. Когда вслед за капитаном все стали откланиваться, адмирал, веселый и довольный, благодарил всех за посещение и, когда к нему подошел Леонтьев, крепко пожал ему руку и сказал: - Так мы теперь друзья, не правда ли? - Друзья, ваше превосходительство! - отвечал, улыбаясь, Леонтьев. XVII На корвете все, кроме вахтенных, крепко спали. Был второй час чудной южной лунной ночи. "Резвый" бесшумно несся вперед, неся почти все паруса. Мичман Леонтьев, стоявший на вахте, шагал по мостику, зорко поглядывая по сторонам и изредка покрикивая: - Вперед смотреть! Вдруг на мостике внезапно показалась фигура адмирала. Он был заспанный, в кителе и в туфлях, одетых на босую ногу. Постояв минуту-другую, он подошел к Леонтьеву и тихо сказал: - Вызовите барабанщика, да чтобы без шума. - Есть! Через минуту явился барабанщик. - Пожарную тревогу! - приказал адмирал. Раздалась тревожная, призывная, долго не умолкавшая дробь. И не прошло и двух минут, как весь корвет ожил. Раздался топот сотен ног, доносились окрики боцманов. Все стремглав летели по своим местам. Еще минуты две, и все палубы были освещены, все брандспойты готовы, и крюйт-камера в несколько мгновений могла быть затоплена. Испуганные выскочили капитан и старший офицер, спрашивая у Леонтьева, в каком месте пожар. - Нигде... Адмирал, - тихо произнес он, указывая на адмирала. - Ну, пойдемте, господа, посмотрим, - сказал адмирал, обращаясь к капитану и старшему офицеру, - как мы приготовились к пожару... Собрались люди молодцами, как следует на военном судне! Адмирал в сопровождении капитана и старшего офицера обошел весь корвет. Все было найдено им в образцовом порядке. Все люди по местам. Все инструменты в исправности. Поднявшись наверх, адмирал приказал поставить команду во фронт и, обходя фронт, благодарил матросов. - Рады стараться, ваше-ство! - раздалось среди океана. Затем адмирал велел собраться всем офицерам на шканцах и сказал: - Видно, что исправное военное судно... От души благодарю вас, Николай Афанасьевич, и вас, Михаил Петрович, и всех вас, господа... Аркадий Дмитриевич!.. Завтра отдайте приказ по эскадре! Спокойной ночи! Распустите команду. С этими словами адмирал скрылся. Через пять минут на корвете снова царила тишина, и "Резвый" разрезал своей грудью океанские волны, по-прежнему безмолвный и, казалось, заснувший. XVIII Через несколько дней "Резвому" пришлось выдержать жесточайшую "трепку". Это была одна из тех, по счастию, редких трепок, которые наводят ужас даже на самых опытных и бесстрашных моряков и не забываются ими во всю жизнь. Особенно отзываются они на капитанах. Они, сознающие, что от их находчивости, умения и энергии зависит жизнь сотен людей, переживают ужасные часы в страшном напряжении нервов и, случается, нередко в одну ночь седеют и преждевременно стареются. Вспоминая о таких испытаниях впоследствии, они обыкновенно становятся серьезны и говорят: - Да, трепануло-таки нас порядочно! Но, разумеется, слушатель-неморяк и не догадается, сколько скрыто драмы в этих немногих словах и сколько пережито было в такие дни или ночи. "Резвый" приготовился к встрече тайфуна под штормовыми парусами, но дьявольский шторм продолжался двое суток. В течение этого времени капитан "Резвого" спал несколько часов, - вернее, не спал, а дремал тут же наверху, в штурманской рубке, и после снова поднимался на мостик. Напряженный и страшно серьезный, Монте-Кристо лично распоряжался управлением "Резвого", командуя рулевым и зорко наблюдая, чтобы громадные валы не залили корвет, метавшийся с болезненным скрипом среди разъяренных волн. Положение было серьезное. Бывали минуты, - и эти минуты сознавались всеми, - когда "Резвый", казалось, изнемогал в этой долгой борьбе с озверевшей стихией. Малейшая неосторожность со стороны капитана, потеря присутствия духа - и корвет мог бы погибнуть. Это чувствовалось всеми... это написано было на бледных лицах матросов, в широко раскрытых глазах, устремленных на мостик... Но Монте-Кристо, словно бы весь преображенный, хладнокровный и решительный, страшно напряженный и совсем не похожий теперь на легкомысленного, веселого и ленивого жуира, полный энергии и сил, неустанно и внимательно следил за каждым движением "Резвого", направляя его вразрез волнам и уклоняясь от их нападений. Необыкновенно яростный порыв освирепевшей бури, достигшей, по-видимому, своего апогея, повалил грот-мачту. Она с треском закачалась, склонилась и упала на подветренный борт. Корвет лег на бок. Минута была критическая. - Очистить скорей! - громовым голосом крикнул капитан в рупор. Старший офицер Михаил Петрович уже был там, у свалившейся мачты. Несколько ударов топоров, и мачта, освобожденная от вант, была за бортом. Корвет снова поднялся, и лицо Монте-Кристо, напряженное до последней степени, прояснилось. - Слава богу!.. - невольно прошептал он. И губы его вздрагивали. Беспокойный адмирал, видавший на своем веку виды, был угрюмо-спокоен. Он тоже не покидал мостика и стоял, уцепившись за поручни, безмолвный, ни разу не вмешиваясь в распоряжения капитана. Они были безукоризненны, и адмирал за эти два дня, внутренне любуясь Монте-Кристо, вполне убедился в том, что Николай Афанасьевич лихой и энергичный капитан, особенно в критические минуты, и что он, этот сибарит и жуир, сумеет умереть рыцарем долга, если бы пришлось. И два штормовые дня сблизили эти две противоположные натуры. Беспокойный адмирал проникся невольным уважением к мужественному и лихому капитану и прощал все его недостатки. Не раз предлагал он ему спуститься вниз и отдохнуть. - Я за вас постою, Николай Афанасьич... Вы утомились. - Место капитана здесь, на мостике, и я его не оставлю, пока корвет в опасности! - отвечал Монте-Кристо. И голос его звучал энергией. И тон его был совсем не такой, каким он говорил обыкновенно о адмиралом. В нем было что-то властное и сильное, словно бы подчеркивающее, что он - капитан и на нем лежит вся ответственность за судно и за экипаж. Зато адмирал то и дело посылал за Васькой и приказывал ему приносить наверх разные закуски и вина для Николая Афанасьевича, чтобы он подкрепился. Но Монте-Кристо был слишком нервно напряжен и не ощущал голода. Он в эти два дня довольствовался несколькими галетами, которые запивал портвейном. Когда наконец к концу второго дня шторм стал затихать и корвет был вне опасности, капитан попросил Михаила Петровича его сменить на мостике и, отдав приказание вахтенному начальнику не будить его без особенной надобности, спустился наконец с мостика. Лицо его осунулось и, казалось, постарело. Впавшие глаза, уже не горевшие блеском возбуждения, были утомлены и безжизненны. Вся его фигура казалась какою-то вялою и ленивою, нисколько не напоминавшею ту энергичную, которая пленяла всех еще несколько минут тому назад. - Не хотите ли закусить, Николай Афанасьич? Я велю сейчас подать вам! - предложил адмирал, только что вышедший из каюты. - Покорно благодарю, ваше превосходительство. Я ничего не хочу... - Не прислать ли вам чего-нибудь в каюту, Николай Афанасьевич, а? Ведь вы ничего не ели? Есть недурная ветчина, омары, честер, страсбургский пирог, копченая лососина. И у меня сохранилась одна бутылка превосходной редкой мадеры... Я получил в подарок несколько бутылок этого вина в прошлое плавание, когда был на Мадере... Одна бутылка осталась... Позвольте вам прислать. - Если позволите, завтра, ваше превосходительство, я с удовольствием воспользуюсь вашим любезным предложением, а теперь я смертельно хочу спать. - Ну, идите... идите... Только позвольте вам сказать, Николай Афанасьич, что я, как моряк, все время любовался вашими распоряжениями и гордился, что у меня в эскадре такой капитан. Да-с. Только с такими командирами, как вы и как командир "Голубчика", можно было выйти с честью из такого анафемского шторма, и я считаю своим долгом горячо благодарить вас за спасение корвета и людей! - взволнованно проговорил адмирал и как-то особенно сердечно и крепко пожал руку Монте-Кристо. - Такие дни не забываются! - прибавил он. - Спокойной ночи. Выспитесь хорошенько. Завтра, если стихнет, разведем пары и к вечеру будем в Нагасаки. Монте-Кристо был польщен словами адмирала, но ничего на них не ответил и торопливо спустился в свою каюту. - Уф! - облегченно и радостно вздохнул он при виде чистой и свежей постели, которая в эти минуты составляла единственный предмет его желаний. Ничего другого не существовало для него. Он точно забыл все, что только что произошло, все, что он пережил в эти двое суток... Нервы словно бы притупились... И он, обессиленный, раздетый вестовым, с наслаждением бросился на мягкую койку и в ту же минуту заснул как убитый. XIX К утру следующего дня значительно стихло. Ветер ослабевал. Черные клочковатые тучи чернели на горизонте, и из-за перистых облачков то и дело показывалось ослепительное жгучее солнце. Старший штурман Иван Иванович уже поспешил взять высоты, чтобы сделать астрономические вычисления и точно определиться. И то два дня без наблюдений. Это его смущало. Покачиваясь на затихавшем, но все еще сильном волнении, "Резвый" и "Голубчик" шли в близком расстоянии друг от друга, попыхивая дымком из своих белых труб, оба сильно пощипанные бурей. Каждого из них шторм покалечил, и они напоминали раненых птиц. На "Резвом" не было грот-мачты и утлегаря (оконечность бугшприта), снесен с боканцев капитанский катер и проломлен борт. "Голубчик" потерял фок-мачту, все свои шлюпки, и верхняя рубка сильно пострадала. Машины на обоих судах работали полным ходом, и корвет и клипер, буравя своими винтами, шли узлов по семи, по восьми, направляясь в Нагасаки, до которого было не более ста миль. Там, в затишье спокойной гавани, можно будет основательно исправить все аварии: поставить и вооружить новые мачты и достать новые шлюпки, а пока на обоих судах залечивали раны домашними средствами на случай нового нападения врага. К подъему флага на "Резвом" и на "Голубчике" взамен потерянных мачт уже стояли так называемые "фальшивые", на которых можно было держать, в случае крайности, легкую парусность, и проломленные борты были заделаны. Работали всю ночь, и Михаил Петрович, конечно, не смыкал глаз. В семь часов адмирал вышел наверх и довольным взглядом оглядел "Резвого" и потом "Голубчика". Оба они, хотя и пощипанные, все-таки сохраняли внушительный вид исправных военных судов. Адмирал приказал сигналом спросить "Голубчика", какие у него повреждения и нет ли сильной течи. Ответные сигналы перечислили повреждения и сообщили, что течи нет. Адмирал удовлетворенно улыбался, разгуливая по юту. Он думал теперь, к какой бы награде представить этих двух лихих капитанов и заставить адмирала Шримса уважить его представление. И он уже заранее волновался при мысли, что этот Шримс, не имеющий понятия о морском деле, может не исполнить его ходатайство и оба капитана не будут отличены, как следует. Волновался и решил, что он, в случае отказа, напишет ему такое письмо... такое... В эту минуту адмирал вспомнил, что он еще не поблагодарил командира "Голубчика" за шторм, и сказал вахтенному офицеру: - Сергей Александрович! Прикажите поднять сигнал, что я изъявляю командиру "Голубчика" свое особенное удовольствие. - Есть! - отвечал мичман Леонтьев. - Да отчего это Вербицкого нет, а? Адмирал наверху... семь часов... а флаг-офицер спит... Пошлите за ним! - вдруг раздраженно крикнул адмирал. Но, увидав поднявшегося на мостик старшего офицера, он снова просветлел и, пожимая Михаилу Петровичу руку, проговорил: - Доброго утра, Михаил Петрович... Очень рад вас видеть и не могу не сказать, что вы меня даже удивили... - Чем, ваше превосходительство? - спросил, недоумевая, старший офицер. - Еще спрашивает! - улыбнулся адмирал... - Так быстро исправить повреждения и поставить мачту... это... это... делает большую честь старшему офицеру... Ну, да ведь мы с вами старые приятели... Я вас давно знаю... А все-таки... удивили, Михаил Петрович. Ну что, у нас течи не показалось после вчерашнего?.. - Нет, - отвечал Михаил Петрович и покраснел, видимо, польщенный словами адмирала, который действительно понимал и умел ценить работу подчиненных, потому что и сам умел работать, и в свое время был образцовым старшим офицером. - Хорошо построенное судно, крепкое судно. Шторм ведь был серьезный. - Довольно серьезный, ваше превосходительство! - подтвердил старший офицер. - А как с ним справился Николай Афанасьевич... Да-с! Он показал всем, что значит лихой капитан в критические минуты! Какой глаз... Какое хладнокровие... Какое уменье! - Николая Афанасьевича надо видеть во время штормов, чтобы вполне оценить и понять его, ваше превосходительство! - А вы думаете, я не ценю его, а? С таким капитаном, как он, да с таким старшим офицером, как вы, я куда угодно пойду-с... Вы дополняете друг друга, вот что я вам скажу, любезный друг... Ведь - что уж греха таить - Николай Афанасьич с ленцой и в тихую погоду любит больше кейфовать... Зато вот эти два дня... Кстати, прикажите его вестовому не будить его к флагу... Пусть высыпается. - Слушаю-с... - Да и вам надо отдохнуть, Михаил Петрович. Глаза-то красные. - Успею, ваше превосходительство... В Нагасаки отосплюсь. - А вы, Вербицкий, почему это до сих пор спали, а? Вследствие каких таких трудов? - обратился адмирал к своему флаг-офицеру ворчливым и в то же время добродушным тоном. Шустрый мичман, хорошо изучивший своего адмирала, понял, что настроение его не предвещает разноса, и потому храбро соврал: - Я и не думал спать, ваше превосходительство. - Что же вы делали? - Читал, ваше превосходительство. - Это видно по вашим сонным глазам... Ишь ведь... Всегда хочет вывернуться... Всегда у него наготове ответ! - засмеялся адмирал и шутливо погрозил мичману пальцем. - А Аркадий Дмитрич тоже читает? - насмешливо спросил адмирал. - Аркадий Дмитрич нездоров, ваше превосходительство. - Что с ним? Укачало, видно? - Точно так. Эти два дня Аркадию Дмитриевичу было так нехорошо, что Аркадий Дмитриевич даже и не душился, ваше превосходительство! - с самым серьезным лицом проговорил Вербицкий, зная, что лишняя шутка над флаг-капитаном может только быть приятной адмиралу. Действительно, адмирал рассмеялся детским громким смехом... - Даже и не душился?! Ха-ха-ха!.. Вот поправится Аркадий Дмитрич, я ему скажу, как вы, Вербицкий, определяете серьезность его болезни. Так не душился? - Никак нет, ваше превосходительство... Я заходил к Аркадию Дмитричу и третьего дня, и вчера... - Что ж он, отлеживался? - Отлеживался и про себя читал акафисты пресвятой богородице и Николаю-угоднику, ваше превосходительство. Адмирал снова засмеялся. - Ну, довольно вам зубоскалить, Вербицкий... Аркадий Дмитрич религиозный человек... ну и читает акафисты... Не беспокойте его сегодня... Пусть отдохнет после шторма... А вы вот что: сегодня чтобы обед был по вкусу Николая Афанасьича... Вы знаете, что он особенно любит? - Постараюсь догадаться, ваше превосходительство. - Догадайтесь, и чтобы Николай Афанасьич был доволен обедом... И Михаил Петрович тоже. Надеюсь, вы не откажетесь, Михаил Петрович, откушать сегодня у меня? Михаил Петрович поблагодарил адмирала. - Ну, а теперь узнайте, Вербицкий, отчего Васька не докладывает, что готов кофе. Что он морит меня голодом, каналья? Шуганите его хорошенько. Шустрый флаг-офицер хотел было ринуться со всех ног исполнять адмиральское приказание, как в ту же минуту на полуюте показалась маленькая заспанная фигурка адмиральского камердинера в красной жокейской фуражке. Он подошел, не особенно спеша, к адмиралу и, галантно приподнимая фуражку с своей черной кудластой головы, проговорил: - Пожалуйте кофе кушать. - Копаешься! - воркнул адмирал. - У меня не десять рук, а всего две! - огрызнулся Васька и пошел назад. - Ишь ведь бестия! Поздно встал и... прав! - проговорил, улыбаясь, адмирал. - Вербицкий! Пожалуйте ко мне кофе пить! - приказал он и спустился с юта, сопровождаемый флаг-офицером. - А ведь этот мальчик карьеру сделает, Михаил Петрович! - заметил Леонтьев. - А что ж, пусть делает! - равнодушно промолвил старший офицер. - И если будет нужно, продаст этого самого адмирала, перед которым лебезит. - И это возможно. - Удивляюсь, как адмирал его не раскусил... - А быть может, и раскусил... да привык к нему. Привычка, батюшка, большое дело... А кроме того, Вербицкий прирожденный флаг-офицер, ну и способный малый - этого отнять у него нельзя. - Несимпатичный... карьерист... - А вам, Сергей Александрович, хочется, чтобы все были симпатичны?.. Какой еще вы юный, однако, батенька! - ласково улыбнулся Михаил Петрович своими маленькими, закрасневшимися глазами в очках и прибавил: - Пойду-ка и я напьюсь чайку... Ужасно устал, признаться. После восьми часов и я закачусь спать... Всю ночь не спал из-за этих починок. В начале шестого часа, когда солнце быстро клонилось к закату, "Резвый", имея в кильватере "Голубчика", входил в прелестную бухту Нагасаки, живописно расположенного в ее глубине. Все были наверху, и на корвете царила торжественная тишина, обычная при входе военного судна на рейд, да еще в чужие люди. На рейде стояли четыре русских военных судна, два корвета и два клипера, принадлежащие к составу эскадры Тихого океана, которым было приказано собраться в Нагасаки и там ждать адмирала, и несколько военных судов других наций. Едва только "Резвый" под контр-адмиральским флагом на крюйс-брам-стеньге показался в виду эскадры, как со всех судов раздался салют адмиральскому флагу, и на "Резвом" тотчас же последовал ответ. Вслед за тем салютовали и иностранные суда, и им тоже отвечали. Когда рассеялся дым от выстрелов, "Резвый" бросил якорь, и все шлюпки были спущены. "Голубчик" стал рядом. Как только отдан был якорь, со всех судов отвалили гички и вельботы с командирами, которые спешили к адмиралу с рапортами. У всех были щегольские шлюпки. Только командир "Голубчика" приехал на своей единственно уцелевшей маленькой четверке. Один за другим входили капитаны в полной парадной форме на "Резвый", встречаемые караулом, и, несколько напряженные и взволнованные, проходили в адмиральскую каюту. Адмирал принимал всех приветливо, расспрашивал о плавании, о состоянии судов, обещал побывать на всех судах и пригласил капитанов обедать "ровно в шесть". И так как возвращаться на свои суда было поздно, то все капитаны собрались в капитанской каюте и в ожидании обеда были гостями радушного Монте-Кристо, который немедленно приказал вестовому подать разных вин и предложил всем выпить по рюмке, по другой "начерно". Нечего и говорить, что главной темой разговоров были общие расспросы о шторме, об адмирале и об его предположениях. Куда и кого он пошлет? Не слышно ли, какие суда возвращаются в Россию? Насчет шторма Монте-Кристо не вдавался в большие подробности. - Трепануло изрядно, ничего себе, - говорил он, разливая в бокалы шампанское, - грот-мачту, как видите, потеряли. А куда кто идет - разве адмирал сообщает! Этого и Аркадий Дмитрич не знает! - засмеялся Монте-Кристо. - И меня он не посвящает в свои предположения! - вставил флаг-капитан. - Да и не все ли равно, господа, узнать днем позже, днем раньше, кто куда идет... Я и сам не знаю, куда мы идем: в Австралию или на Ситху... Аркадий Дмитрич говорил, что в Австралию... - Адмирал как-то сказал... - А я не удивлюсь, если он вздумает вдруг идти в Берингов пролив... Все рассмеялись. - От него всего можно ожидать! - заметил кто-то. - То-то и есть... А вот вы, господа, лучше расскажите, нет ли чего в Нагасаки новенького. Это, право, интереснее. - Чего новенького?.. - Как чего?.. Неужели здесь одна и та же "королева Гортензия", что была в прошлом году?.. Неужели придется опять ухаживать за японками?.. - Вы вот насчет какого новенького!.. Так вас можно порадовать... На днях приехали три француженки... - Вот это дело... Каковы они?.. Один неказистый, толстенький и низенький, совершенно лысый капитан стал подробно описывать достоинства француженок. Другой, помоложе, вступился за честь японок и хвастал своей нанятой на месяц женой*, и скоро разговор почтенных и солидных капитанов принял несколько одностороннее и игривое направление. ______________ * Время рассказа относится к дореформенной Японии, когда можно было в чайных домах покупать временных жен, обязанных на время найма сохранять верность. (Прим. автора.) Решено было, что все капитаны отправятся сегодня же вечером знакомить Монте-Кристо с француженками. Тем временем адмирал внимательно оглядывал убранство стола и говорил Вербицкому: - Смотрите не осрамите меня с обедом... Довольно ли всего? - Довольно, ваше превосходительство... - Какой обед? - Суп с пирожками, ветчина... Николай Афанасьич любит. - Дальше? - Индейки!.. - Сколько? - Четыре. - Хватит на двадцать человек? - Хватит... Индейки большие, ваше превосходительство. Горошек и маседуан. - Ну, смотрите же, чтобы всего было довольно. После обеда все разъехались. Капитаны отправились на свои суда, чтобы переодеться в статское платье и сообщить старшим офицерам, чтобы все было готово к смотру, и затем все вместе поехали на берег. Монте-Кристо конфиденциально предупредил старшего офицера, чтоб его не ждали. Он, может быть, вернется к утру. - Надо освежиться! - прибавил он, смеясь. - Не все же штормовать в море. Надоело! Разъехались еще и раньше все офицеры и гардемарины, кроме вахтенных. Все торопились на берег погулять и познакомиться с туземными дамами и затем собраться в гостиницу, где сегодня должен был составиться грандиозный ландскнехт. Соберутся офицеры и гардемарины всей эскадры. На "Резвом" оставались, кроме вахтенных да старшего офицера, только батюшка да "лобастый" гардемарин, дядя Черномор. Адмирал прочитывал у себя в каюте газеты. В девятом часу он вышел наверх погулять. Заметив на шканцах лобастого гардемарина, он подошел к нему и спросил: - А вы, любезный друг, отчего не на берегу? Или на вахту станете? - Нет-с... Не хочется что-то, ваше превосходительство... - Ну что вы вздор говорите. Как не хочется? Почему не хочется? Съездили бы, покатались верхом... моряки любят кататься верхом, хоть и ездят как сапожники... Посмотрели бы город... А то что сидеть на корвете... Отчего вы не съехали, а? - Как-то не расположен-с... - Не расположены-с?.. Не поверю... Вы и в Сан-Франциско редко съезжали... Что это значит? - Дорого стоит съезжать! - сконфуженно проговорил молодой человек. - Как дорого?.. Разве вам жалованья не хватает, а? Куда вы его деваете?.. Уж не продулись ли в карты?.. Говорите правду... Вас не адмирал спрашивает, а старший товарищ! - прибавил ласково адмирал. - Я в карты не играю... - Так куда же вы деваете ваши деньги?.. Почему не съезжаете на берег?.. Копите, что ли?.. - Какое коплю... Я... я... ваше превосходительство... - Ну что вы тянете? Говорите, любезный друг, толком... - Я, ваше превосходительство, оставляю большую часть своего содержания матери... У нее, кроме меня, нет никого-с! - тихо и застенчиво проговорил молодой человек. - Так вот почему!.. Экий вы какой славный, я вам скажу, мальчик! - с нежностью проговорил адмирал, обнимая за талию молодого человека. И, помолчав, прибавил: - А все-таки... не мешает и вам съездить... да-с... И вы, любезный друг, напрасно не сказали мне, что у вас денег нет... И знаете ли что... Позвольте мне быть вашим банкиром, а? Что вы на это скажете? - Я не понимаю, как это банкиром?.. - Очень просто... Вы берите у меня деньги, а после отдадите, когда больше получать жалованья будете... Вы мне же одолжение сделаете... Я не буду всех своих денег тратить... Прошу вас... Пусть это между нами... И, несмотря на протесты молодого человека, адмирал потащил его к себе в каюту и предложил взять денег. Он просил и требовал так настоятельно, что дядя Черномор взял наконец десять долларов. - Ну, а теперь поезжайте на берег... Товарищи ваши все там... И помните, что я ваш банкир... Адмирал сел писать письма и велел Ваське разбудить себя завтра в шесть часов. - А мундир готовить? - Зачем мундир? - А смотры делать!.. - Ты, Васька, хоть и бестия, а глуп. Зачем смотры делать в мундире, когда можно и в сюртуке? Не мешай мне! XX Почтовый пароход, пришедший из Гонконга на следующий день, привез европейские газеты, в которых, между прочим, сообщалось о крайне натянутых отношениях между Россией, Англией и Францией и предсказывалась вероятность близкой войны в виду известных событий 1863 года. Беспокойный адмирал был встревожен за положение своей маленькой эскадры и еще более раздражен тем, что из Петербурга не было никаких известий об этом. - Эдакие скоты... эдакие болваны! Всякие глупости спешат написать, а то, о чем нужно, не пишут, - громко проговорил адмирал и, видимо, взволнованный, заходил по каюте, повторяя время от времени весьма нелестные эпитеты по адресу высшего морского начальства. Вызванный им консул не мог сообщить адмиралу никаких точных известий. Он тоже ничего не знал. Отпустив консула, адмирал долго ходил, обдумывая свое положение, и наконец велел сигналом потребовать к себе всех командиров судов. Сообщив им газетные известия, он сказал: - Если, господа, в самом деле будет война, эти подлецы англичане получат известие о ней раньше, чем мы, и могут захватить нас врасплох... У них в китайских водах огромная эскадра. Придет и разнесет нас, как дураков, благодаря тому, что у нас в министерстве сидят болваны-с! Флаг-капитан Ратмирцев, присутствовавший в адмиральской каюте, решил сегодня же проситься в Россию по болезни и в то же время подумал, что у него есть большие козыри в руках, чтоб насолить этому ненавистному ему адмиралу в глазах морского министерства. - Но этого не случится... не может случиться! - воскликнул адмирал, сверкнув глазами. - Нас не возьмут живьем... Я прошу вас, господа, быть во всякую минуту готовыми к бою... Орудия имейте всегда заряженными... И я не сомневаюсь, что в случае чего каждый из вас сумеет поддержать честь русского флага. Все молча наклонили головы. Адмирал между тем продолжал: - Завтра же с рассветом прошу всех выйти в море и держаться у Нагасаки... Если увидите англичан или французов, клиперу "Кобчик" немедленно дать знать сюда. Я остаюсь здесь ожидать почты и ответа от посланника нашего в Иеддо... Надеюсь, что вы, Николай Афанасьич, и вы, Егор Егорыч, поторопитесь исправить свои повреждения? - обратился адмирал к командирам "Резвого" и "Голубчика". Оба командира отвечали, что на их судах будут работать день и ночь. - Если известия из России, - продолжал адмирал, - подтвердят газетные сообщения, каждый из вас, господа, получит от меня инструкцию. А пока прошу держать в тайне то, что я вам сказал, а то этот англичанин-фрегат, который стоит здесь, может узнать наши намерения... Объявите на берегу и всем офицерам, что идете в Гонконг... а на рассвете непременно сняться! - приказывал адмирал. Один из капитанов заявил, что он едва ли успеет окончить расчеты с берегом. - Чтоб были окончены! И скажите вашему ревизору, что если ему мало части дня и всей ночи, чтоб окончить все расчеты, то я его вышлю с эскадры, как нерадивого офицера... Слышите? - Слушаю, ваше превосходительство! Капитаны были отпущены и, разъехавшись по своим судам, сделали распоряжения об уходе с рассветом из Нагасаки в Гонконг. На "Резвом" и "Голубчике" принялись немедленно за работы, и в тот же день новые мачты были привезены с берега. А беспокойный адмирал в это время набрасывал свой план действий на случай войны и затем стал писать инструкцию командирам и донесение в Петербург. Все это он делал с стремительной горячностью, точно война должна быть объявлена не сегодня-завтра. Ратмирцев несколько раз в течение дня спрашивал Ваську, что делает адмирал, и каждый раз получал ответ, что адмирал пишет. Н