аконец, уже вечером, флаг-капитан опять осведомился у камердинера. - Пишет! - отвечал Васька. - А как он... в духе? - спрашивал Ратмирцев. - Не должно быть, Аркадий Дмитрич... Давече я подавал ему стакан лимонада, так он... уставил довольно даже грозно глаза, я так и полагал, что он меня кокнет этим самым стаканом... У трусливого флаг-капитана невольно пронеслась мысль: "А что как он и меня кокнет?" - Если угодно, я сейчас пойду посмотрю, Аркадий Дмитрич, в каком он находится теперь градусе... - Сходи... Через минуту Васька вернулся и доложил: - Извольте идти к нему, Аркадий Дмитрич, он в самом лучшем, можно сказать, состоянии своего характера. Ратмирцев вошел в адмиральскую каюту и увидал адмирала, сидевшего без сюртука за столом. Среди тишины слышно было, как шуршало перо по бумаге. Адмирал не слыхал, как вошел флаг-капитан, и, видимо, увлеченный, продолжал писать. Ратмирцев обдернул сюртук, пригладил и без того прилизанные свои височки и чуть слышно кашлянул. Ни малейшего результата! Тогда флаг-капитан кашлянул громче. Быстрым движением адмирал вздернул свою большую круглую, коротко остриженную голову и уставил на Ратмирцева глаза. Эти глаза, блестящие и возбужденные, казалось, не видали флаг-капитана и были где-то далеко-далеко. - Прошу извинить меня, ваше превосходительство, - начал Ратмирцев, наклоняя голову в почтительном поклоне, - я, кажется, помешал вам. Только при звуках этого почтительно-тихого голоса адмирал, по-видимому, сообразил, кто перед ним. И он резко и недовольным тоном спросил: - Что нужно-с? - Я пришел к вашему превосходительству с просьбой, большой просьбой, и смею думать, что ваше превосходительство... Адмирал положил перо и нетерпеливо перебил: - Да говорите короче, Аркадий Дмитрич, а то вы всегда удивительно мямлите... В чем дело? Но Ратмирцева недаром же прозвали "придворным сусликом". Внутренне негодуя на этого "грубого мужика" (распишет он его в Петербурге!), он тем не менее продолжал тем же почтительно-изысканным тоном, чуть-чуть ускоряя речь: - Как ни лестно мне служить под непосредственным начальством вашего превосходительства, но болезненное мое состояние... - Вы хотите вернуться в Россию, Аркадий Дмитрич? - снова перебил адмирал, но на этот раз голос его звучал веселой и довольной ноткой. - Точно так, ваше превосходительство, если вам угодно будет отпустить меня... - Что ж, с богом, Аркадий Дмитрич. Если здоровье ваше требует, удерживать не стану и, как больному, разрешаю вернуться в Россию на казенный счет, - любезно прибавил адмирал. Ратмирцев рассыпался в благодарностях. Отправки на казенный счет он не ожидал. - Вы когда хотите ехать, Аркадий Дмитрич? - С первым пароходом, отправляющимся в Гонконг. - Рекомендую из Гонконга идти в Европу на французском пароходе... Отличные пароходы... - Я так и думал, ваше превосходительство. - Вы как думаете: прямо в Петербург или по дороге заедете в Париж? - Хотелось бы кое-где побывать в Европе. - И отлично... А как приедете в Петербург, расскажите Шримсу, как мы здесь плаваем и как сумасшествует "башибузук"... Они меня так называют, я знаю! - усмехнулся адмирал... - Ну, до свиданья пока, Аркадий Дмитрич, у меня много работы! - сказал адмирал, протягивая Ратмирцеву руку... - Да прикажите Вербицкому завтра же выдать вам деньги, какие полагаются! - крикнул он вдогонку. Ратмирцев вышел из каюты адмирала очень довольный. С деньгами, какие он получит, можно будет побывать в Париже и вообще попутешествовать, не стесняясь. В свою очередь, и адмирал был рад, что избавился от этой "золотушной бабы", как презрительно называл он за глаза флаг-капитана. "То-то будет сплетничать Шримсу на меня!" - подумал он, усмехнувшись, и снова принялся за работу. На рассвете следующего дня все суда эскадры, за исключением "Резвого" и "Голубчика", снялись с якоря и вышли в море, сопровождаемые сигналом на флагманском корвете, изъявлявшим удовольствие адмирала. Сам адмирал, невыспавшийся, с красными глазами, стоял на мостике и смотрел в бинокль на удалявшуюся в стройном порядке маленькую эскадру. И когда она скрылась, он, видимо, удовлетворенный, лег опять спать, с полной уверенностью, что эта маленькая эскадра в случае войны кое-что сделает. Через три дня усиленных работ и "Резвый" и "Голубчик" были готовы к выходу в море. Наконец, на четвертый день, пароход, пришедший из Шанхая, привез почту из России. Секретная бумага из морского министерства подтверждала сообщения иностранных газет и предписывала адмиралу собрать эскадру и немедленно идти в Николаевск-на-Амуре, где и находиться в безопасности от неприятельского захвата в случае войны. - Болваны! Так я вас и послушался! - крикнул гневно адмирал. И он немедленно же прибавил к своему донесению, что считает невозможным исполнить такое приказание и оставаться все время в бездействии. В подробном же донесении, написанном еще раньше, он сообщал, что соберет всю эскадру в Сан-Франциско и, получив по телеграфу извещение о войне, отправит все свои суда в крейсерство для ловли английских купеческих кораблей и для внезапных нападений на английские колонии. Вот что он намерен сделать, вместо того чтобы позорно запереться в Николаевске-на-Амуре. Одновременно с донесением к морскому министру адмирал написал и рапорт августейшему генерал-адмиралу. В тот же вечер Ивков был позван к адмиралу. - Я вас посылаю курьером в Россию с важными бумагами, Ивков, - проговорил адмирал, пожимая руку молодому человеку. - Слушаю, ваше превосходительство! - проговорил изумленный Ивков. - Завтра утром мы уходим, а вы останетесь в Нагасаки и на первом пароходе отправитесь в Печелийский залив, а оттуда через Пекин в Сибирь и в Петербург... Надеюсь, что вы оправдаете мое доверие и докажете, что моряки могут летать не хуже фельдъегерей. - Постараюсь. - Я уверен, потому и выбрал вас. Предписание и деньги на дорогу вам выдадут сегодня же, а завтра в семь часов утра будьте готовы и приходите ко мне за бумагами... Берегите их... Из Петербурга, если хотите, вернетесь на эскадру... Хотите? Ивков, уже мечтавший об отставке, поколебался. - Ну, как хотите... Странный вы мальчик... Я хочу вас иметь подле себя, а вы чураетесь этого... А ведь я очень расположен к вам, Ивков. Из вас вышел бы хороший моряк... все данные есть... А вы вот вместо того все стихи пишете и адмирала своего ругаете... Ну, идите, собирайтесь. На следующее утро ровно в семь часов Ивков уже был у адмирала. Тот вручил ему маленькую сумку с бумагами и велел при себе надеть ее на грудь под рубашку. Затем он обнял Ивкова, крепко поцеловал его и сказал: - Телеграфируйте в Сан-Франциско, когда приедете в Петербург. - Слушаю-с. - А теперь послушайте, мой милый, дружеского совета. Не сломайте себе шеи в Петербурге, понимаете? Вы слишком увлекающийся и горячий... А в Петербурге разные кружки... Новые там идеи... Подавай все сразу. Того и гляди, попадетесь в какую-нибудь историю... Право, возвращайтесь лучше на эскадру, ко мне... - Я подумаю. - Подумайте и сейчас же телеграфируйте - я вас вытребую сюда. И помните, Петя, - прибавил горячо адмирал, - что где бы вы ни были и что бы с вами ни случилось, у вас есть верный и любящий друг... вот этот самый "глазастый черт"! - заключил, ласково улыбаясь, адмирал. - Ну, прощайте... Христос с вами. В десять часов утра "Резвый" и "Голубчик" снялись с якоря. Как только они вышли в море, на обоих судах были заряжены орудия, и оба судна были вполне готовы к немедленному бою. В скором времени показалась эскадра, и на флагманском корвете взвился сигнал: "Лечь в дрейф". Вслед за тем мичман Вербицкий развез всем командирам запечатанные пакеты с инструкциями, и, когда вернулся, адмирал велел поднять сигнал: "Следовать в Сан-Франциско без замедления". Все недоумевали, зачем это эскадра идет в Америку, если ожидают войны. А Ивков через четыре дня уже был в Печелийском заливе и высадился в Таку. Оттуда он немедленно отправился в китайской одноколке на мулах в Тяньзин и дальше - в Пекин. Доехав из Пекина до Калгана, пограничного города в Монголии, верхом, в сопровождении казака из посольства и китайского чиновника, он в Калгане купил двухколесную монгольскую телегу и на почтовых монгольских лошадях день и ночь скакал через Гобийскую степь, приводя в ужас бешеной ездой сопровождавших его, меняющихся через несколько станций, китайских чиновников. В Кяхте он пересел на перекладную и уже один поехал в Петербург. Адмирал отлично знал, как нужно было подействовать на самолюбивого юнца, чтоб заставить его лететь сломя голову. Ивков скакал как сумасшедший дни и ночи на курьерских, останавливаясь на станциях, чтоб наскоро поесть, всего в сложности не более часа в сутки, и действительно приехал из Нагасаки через Китай и Сибирь необыкновенно скоро в Петербург. Прямо с вокзала он отправился к морскому министру. Курьер в приемной сказал, что можно идти без доклада прямо в кабинет. Ивков вошел и увидал за большим письменным столом полную, рыхлую фигуру адмирала Шримса, в раскрытом халате, под которым была только ночная сорочка. Несколько адмиралов и офицеров в мундирах сидели и стояли около. Адмирал Шримс что то рассказывал и заливался густым, сочным смехом. - Откуда это вы в таком виде, молодой человек? - удивленно воскликнул министр, увидав остановившегося у дверей запыленного и истомленного Ивкова. - Где это вы ночь кутили, а? Видно, прямо из веселой компании да к министру? - со смехом говорил Шримс, хорошо известный морякам своими циническими шуточками и фамильярностью обращения, шутливо грозя пальцем. - Подходите-ка поближе... дайте на вас посмотреть... Не бойтесь, не укушу. Несколько изумленный таким приемом, Ивков подошел к столу, поклонился и хотел было проговорить обычную фразу представления, как адмирал Шримс, протягивая свою большую белую и пухлую руку, продолжал с обычным своим видом балагура, шутки которого должны доставлять удовольствие подчиненным. - Ну-с, рекомендуйтесь. Откуда и зачем пожаловали? - Гардемарин Ивков... - Покойного Андрея Петровича сын? - Точно так, ваше высокопревосходительство. Только что прибыл из Нагасаки с эскадры Тихого океана... Ехал через Китай и Сибирь. - А какой сумасшедший прислал вас сюда? - смеясь и, видимо, нарочно спросил министр. - Меня прислал не сумасшедший, ваше высокопревосходительство. - А кто же? - с лукавой улыбкой перебил Шримс. - Начальник эскадры Тихого океана, свиты его величества контр-адмирал Корнев с бумагами к вашему высокопревосходительству! - отвечал с самым серьезным видом Ивков, сильно разочарованный таким шутливым отношением к возложенному на него поручению. Он скакал день и ночь - и такая странная встреча. Он подал министру толстый пакет и отступил от стола. - Ишь ведь загорелось... Курьеров гоняет наш неукротимый Корнев! - заметил, усмехнувшись, министр, обращаясь к сидевшим в креслах двум адмиралам. И адмиралы, и почти все присутствующие поторопились засмеяться. Небрежно поворачивая в своих белых пальцах пакет, словно бы желая показать, что не придает особенной важности привезенным бумагам и не торопится ознакомиться с их содержанием, министр спросил Ивкова: - На эскадре все благополучно? - Все благополучно, ваше высокопревосходительство! - отвечал молодой человек, чувствуя невольную обиду за своего "глазастого черта". - Ну что, очень вас всех разносит там ваш адмирал? Топчет фуражку? Задает вам перцу? Небось рады, что уехали с эскадры? Говорите, не стесняйтесь, молодой человек. Ивков хорошо понял, что этот веселый толстяк с умным, заплывшим, когда-то красивым лицом, сделавший блестящую карьеру, никогда не бывавши в море, ждет от него подтверждения, чтоб позабавиться насчет беспокойного адмирала, видимо, не очень-то любимого министром. Но вместо того чтобы ответить в тон, Ивков, чувствуя сильное негодование против этого шутника-циника, проговорил с некоторой аффектацией официальности и слегка возбужденным тоном: - Начальника эскадры все слишком уважают и любят, ваше высокопревосходительство, чтоб не желать служить под его начальством... И никто из моряков, любящих дело, не в претензии, если адмирал, случается, делает выговоры и замечания... От такого моряка-адмирала, как Иван Андреевич, хоть и неприятно получить замечание, но всякий знает, что он делает их справедливо. Министр пристально оглядел молодого человека, и с его лица сбежала улыбка. - Вы любимчик вашего адмирала, что ли? - Я ничьим любимчиком не был и не желаю им быть, ваше высокопревосходительство! - отвечал, весь вспыхивая, Ивков. - Ого, какой он вернулся из жарких стран горяченький! Советую вам здесь поостыть, молодой человек. Так то оно лучше будет! - полушутя, полусерьезно промолвил министр. - Ну, с богом, родной... Ступайте... Приведите себя в надлежащий вид да явитесь по начальству, куда там следует... А я еще вас позову. Ивков поклонился и вышел. Когда он ехал в гостиницу, в голове его невольно явилось сравнение, и этот "глазастый черт", этот "Ванька-антихрист", которого он казнил в стихах, казался ему куда симпатичнее, милее и нужнее для флота, чем этот толстяк министр... Какая разница! XXI С тех пор прошло много лет. Все эти "Резвые" и "Голубчики" давно пошли на слом и остались лишь в памяти старых моряков, которые на них плавали в дальних морях и учились своему тяжелому ремеслу под начальством такого преданного делу учителя, каким был беспокойный адмирал. Деревянный паровой флот вместе с парусами как-то быстро исчез, и на смену его явились эти многомильонные гиганты броненосцы, оскорбляющие глаз моряков старого поколения своим неуклюжим видом, похожие на утюги, с маленькими голыми мачтами, а то и вовсе без мачт, вместо прежнего красивого рангоута, но зато носящие грозную артиллерию, имеющие тараны и ходящие благодаря своим сильным машинам с такою быстротой, о которой прежде и не помышляли. С обычной своей энергией отдался беспокойный адмирал делу реорганизации флота и несколько лет сряду пользовался большою властью и видным влиянием. Не бывши министром, он благодаря своей кипучей деятельности и авторитету значил не менее министра, и без его участия или совета не строилось в те времена ни одного судна. В своем кабинете, окруженный чертежами, беседующий с инженерами, увлекающийся приходившими в его голову новыми типами судов, разносящий какого-нибудь опоздавшего мичмана или приходящий в бешенство при посещении строящегося судна, где копались и делали не так, как, казалось ему, было нужно, - он был все тот же беспокойный адмирал, что и на палубе "Резвого", так же умел вносить "дух жизни" в дело и заставлять проникаться этим живым духом других. В его кабинете толпилась масса народа. Зная его влияние, в нем заискивали, ему льстили, перед ним казались увлеченными делом так же страстно, как и он сам. В нем видели будущего морского министра, и каждый ловкий человек старался эксплуатировать его доверчивость к людям. И он часто верил показной любви к делу и выводил в люди каждого, в котором видел эту любовь и признавал способности... Нечего и прибавлять, что многие завидовали беспокойному адмиралу и ругали его. Особенно бранили его бездарные моряки и те ленивые поклонники канцелярщины и мертвечины, которых словно бы оскорблял своей энергией и преданностью делу этот беспокойный, во все вмешивающийся адмирал. Они просто служили, исполняя с рутинным равнодушием свое "от сих и до сих", а этот вечно волновался, вечно кипятился, вечно представлял какие-то новые проекты, какие-то записки... Но вот настали новые времена... Запелись иные песни. Во флоте появились новые люди, и деятельность адмирала сразу была прекращена. Его, еще полного сил и энергии, сдали в архив. И - как обыкновенно случается - все те, которые больше всего были обязаны беспокойному адмиралу, все те, которые чаще других обивали порог его кабинета, отвернулись от него, словно бы боясь потерять в чьих-то глазах, продолжая бывать у адмирала. И первый, разумеется, Вербицкий, только что произведенный благодаря Корневу в контр-адмиралы. Еще бы! Беспокойный адмирал был почти что в опале, совсем бессильный, нелюбимый и даже оклеветанный. А главное, в то время было выгодно бранить все прежнее во флоте: и дух, и систему, и корабли, и беспокойного адмирала, как одного из выдающихся представителей и пользовавшегося особенным расположением прежнего главного руководителя флота. Новым людям необходимо было показать, что все прежнее негодно и что у них есть своя программа возрождения. Явился пресловутый ценз... Явился какой-то бухгалтерский и чисто коммерческий взгляд на службу; всякая посредственность, бездарность и наглость высоко подняла голову, и затем мало-помалу молодым поколением овладел тот торгашеский дух, который стал руководящим принципом. Моряки почти разучились плавать и почти не плавали. Всякий старался зашибить копейку и поскорей "выплавать ценз", а где и на чем - на пароходе ли, делающем рейсы между Петербургом и Кронштадтом, или на броненосцах, отстаивающихся на трандзундском рейде, - не все ли равно? На пароходе даже спокойнее. Так или иначе, а всякий умеющий не беспокоить начальство будет в свое время командиром и имеет все шансы посадить на мель судно на кронштадтском рейде. Этот торгашеский взгляд на службу и эта полная индифферентность к другим, высшим идеалам морского служения сделали свое дело. По мере того как увеличивалось количество гигантов-броненосцев и торжествовал "культ гроша", обезличивались люди и исчезал тот истинно морской дух, та любовь к делу и то обычное у прежних моряков рыцарство, которые являлись как бы традиционными и без которых все эти чудеса техники являются лишь бесполезными и дорогостоящими игрушками. Подобные мысли часто приходили в голову беспокойного адмирала, и он горько задумывался, расхаживая по своему кабинету в долгие дни своего служебного бездействия и заброшенности, но уже не прежней порывистой и энергичной походкой, какой, бывало, ходил по палубе "Резвого", а тихими и медленными шагами престарелого человека. В этих грустных думах, в разговорах с немногими близкими людьми, которые навещали его, не было ничего личного. Он знал, что его песня давно спета, и не о себе думал он, не о тех обидах и ослиных ляганиях, которые пришлось ему испытать, особенно вслед за опалой, а о судьбе горячо любимого им флота. Несмотря на свои семьдесят с хвостиком лет, он глядел еще бодро. Седой как лунь, со своей коротко остриженной головой и большими круглыми глазами, он все еще сохранил остатки прежней неукротимой энергии, а по временам напоминал прежнего беспокойного адмирала в его "штормовые" минуты. Сильно уходился он, но стихийная натура все-таки прорывалась. Потребность деятельности еще сильно жила в нем, и он старался выдумать ее... Дома читал, читал много и следил за морским делом. Посещал разные общества, в которых был членом, и всегда за кого-нибудь да хлопотал, за кого-нибудь да просил, являясь к разным влиятельным лицам в мундире и орденах, и настойчиво рекомендовал того "хорошего человека", который обращался к нему за помощью, и радовался, как ребенок, когда ему удавалось что-нибудь сделать, особенно для прежних своих сослуживцев. А Леонтьев, когда-то назвавший адмирала "бешеной собакой" и принужденный оставить морскую службу вследствие того, что неосторожно отозвался в клубе об одном молодом адмирале как о человеке, слишком фамильярно обращавшемся с казенными деньгами (хотя эта фамильярность ни для кого не была секретом), и, кроме того, - что было еще преступнее! - напечатал без разрешения начальства какую-то статейку, в которой критически относился к цензу и находил, что "купеческий дух" развращает флот. - этот самый Леонтьев, оказавшийся во флоте неудобным человеком, испытал на себе истинно дружескую привязанность беспокойного адмирала. Когда адмирал прослышал, что Леонтьев вышел в отставку и бедствует с семьей, он, без всякого вызова с его стороны, стал хлопотать за бывшего сослуживца, и у кого только не перебывал он, кому только не надоедал, пока не добился-таки, что Леонтьеву дали какое-то место. Испытал воистину отеческую заботливость беспокойного адмирала и Ивков, давно вышедший в отставку и попавший в какую-то "историю", заставившую его прокатиться в не столь отдаленные места. XXII В это декабрьское утро беспокойный адмирал, по обыкновению, встал в восемь часов, и когда Ефрем, бывший матрос, состоявший камердинером при адмирале более десяти лет, принес кофе, адмирал подал ему листок бумаги с написанными на нем фамилиями и сказал: - Сейчас сходи в адресный стол и узнай, где живут эти господа... Возьми справки... понял? - Понял, ваше высокопревосходительство. - Ступай. Напившись кофе, беспокойный адмирал отправился гулять. Гулял он ежедневно, несмотря ни на какую погоду. Возвратившись с прогулки, он взял с письменного стола телеграмму, прошел на половину к жене и, поздоровавшись с ней, проговорил: - А я, Машенька, вчера поздно вечером получил приятную телеграмму. Слушай. И старик несколько взволнованным голосом прочитал: - "Бывшие командир и офицеры "Голубчика", собравшиеся за товарищеским обедом, пьют за здоровье бывшего своего адмирала и учителя и, вспоминая плавание под вашим начальством с чувством глубокой признательности, шлют сердечные пожелания всего лучшего и выражения глубочайшего уважения доблестному и славному адмиралу, имя которого никогда не забудется во флоте". - Вспомнили, Машенька, и как тепло... Не правда ли? Уж я послал Ефрема узнать адресы подписавших телеграмму, чтоб сегодня же побывать у них и поблагодарить. И чего этот болван так долго шляется! - внезапно крикнул адмирал и, круто повернувшись, прошел в кабинет. Этот Ефрем был глуп, честен и предан своему барину, который, в свою очередь, любил Ефрема и привык к нему, не переставая, впрочем, удивляться его глупости и выражать иногда это удивление в довольно энергичной форме. Привычку свою к Ефрему, несмотря на его глупость, беспокойный адмирал довольно оригинально и неожиданно приводил иногда как доказательство того, как трудно иногда бывает менять министров. - Ведь вот, например, Ефрем - болван, естественный болван, а я держу его десять лет! - говорил адмирал. Беспокойный адмирал крикнул другого лакея и, приказав закладывать карету, тревожно заходил по кабинету, поводя плечами. Наконец Ефрем явился и с радостно-глупым видом подал справки из адресного стола. - Отчего так поздно? - А я, ваше высокопревосходительство, по пути заходил к портному за вашим сюртуком. - Я разве тебе приказывал? - Никак нет, ваше высокопревосходительство. - И какой же ты, Ефрем, болван, я тебе скажу! Ступай, вели подавать карету! - проговорил довольно мягко адмирал, бывший в хорошем настроении по случаю полученной телеграммы. Возвратившись домой, беспокойный адмирал рассказывал жене, как он разыскивал квартиры и поднимался в пятые этажи. - И только троих застал. Остальным оставил карточки... И знаешь ли что, Машенька? Я приглашу их всех обедать... Надо отблагодарить за внимание... И Леонтьева и Ивкова позову... Завтра же позову! Так ты распорядись, Машенька. - Хорошо. - И к этому дураку Любимову заезжал сегодня. - Зачем? - Надо было за одного человека попросить... Но эта скотина ничего не хочет сделать, Машенька... Ведь дурак, а воображает себе, что если был министром, то и умен... От него же новость услыхал. Ратмирцев, - знаешь этого вылощенного болвана Ратмирцева? - Ну, знаю, - улыбнулась адмиральша, давно привыкшая к энергической речи адмирала. - Его старшим флагманом назначают... Эту бабу!! Этого "придворного суслика", как звали его мичмана на моей эскадре... С такими флагманами далеко не уедешь! - раздраженно проговорил беспокойный адмирал. Он помолчал с минуту и, видимо, смягчившись, сказал: - Да... вот говорят, что люди неблагодарны и забывают многое... А вчерашняя телеграмма, а?.. Что ты скажешь, Машенька?.. Есть, значит, люди, которые помнят, что я кое-что сделал для флота. - Поверь, что все это сознают в душе, - горячо проговорила адмиральша. - Ну, едва ли... Теперь, Машенька, не моряки, а торгаши... Духа нет... Ну да что говорить... Адмирал как-то безнадежно махнул рукой, пошел в свой кабинет и принялся читать "Times". Но сегодня ему не читалось. Прошлое и настоящее проносилось перед оброшенным стариком, и он горько задумался, склонив свою седую голову. 1894