учается... - Ну?.. - Я тебе верно говорю. - А вы, граф, тоже прежде были богаты? - Был, Антошка... - То-то вас графом называют... - Только я не граф... - Из каких же вы будете? - Из дворян, из старинных дворян, Антошка! - Это из господ, значит?.. - Именно, мои друг... - Я так и полагал, что вы из важных... - Это почему? - Вид у вас такой графский... Сейчас приметно... Другой и видно богач, а виду нет... А вы богаты тоже были? - допрашивал Антошка. - Да... было состояние... - И много у вас денег было?.. Тысяч десять поди? - осведомлялся Антошка, имевший о богатстве довольно смутные представления. - Тысяч триста считай! - усмехнулся "граф". Антошка ахнул. В его воображении пронеслось что-то колоссальное. "Я бы таких денег не спустил!" - подумал он и спросил: - За такие деньги можно, например, дом купить? - Да еще какой! - Ишь ты! Куда же вы столько денег протратили? - Так, зря протратил... на всякие глупости и безобразия... Только и жил для того, чтоб себя потешить и другим показать: вот какой я дурак... Не понимал тогда, что это гнусно... - Для форца, значит? - старался уяснить себе Антошка. - То-то для форда, как ты выражаешься... И когда я ухнул свои триста тысяч, я еще задолжал на двести... Отец долги заплатил и отказался от меня... Проклял... Понял? - Понял! - шепнул Антошка, невольно вздрагивая при представлении об ужасе проклятия. - Ну, вот с тех пор я и сделался нищим... Антошка участливо посматривал на "графа". - А разве тогда никто вам не помог? - спросил он. - Никто... Да и к чему помогать такому мотыге? Решительно не к чему! - А я на месте отца помог бы! - решительно заявил Антошка. "Граф" усмехнулся. - Капиталу большого не дал бы, а отпускал бы на прожиток... А то вдруг так-таки и бросить человека. Пропадай, мол! "Граф" любовно взглянул на своего сожителя и словно бы про себя заметил: - Оно, пожалуй, и лучше вышло, что тогда меня все бросили... А то я так бы свиньей и остался! Этой "философии" Антошка, видимо, не понял и удивленно приподнял брови. По его мнению, получать барину на прожиток от сродственников ничего общего не имело со свинством. На то он и барин, чтобы ничего не делать... Видал он, слава богу, господ... Катаются себе да гуляют. Пречудесно! Однако он не сообщил этих соображений "графу" и с большим любопытством и некоторым соболезнованием спросил после минуты молчания: - А если б того не случилось... вы могли бы выйти в генералы? - Наверное. Все мои товарищи генералы... Я прежде офицером был. - Офицером? - протянул удивленно Антошка. - Хочешь посмотреть, какой я был? "Граф" достал из своего сундука старенький альбом и, передавая его Антошке, проговорил: - Вот узнай-ка, где я? Антошка стал рассматривать альбом, в котором было много офицеров, генералов в крестах и со звездами и красивых дам, несколько огорошенный таким обилием важных особ. - Это все ваши сродственники, граф? - Тут не одни родственники; есть и бывшие товарищи и знакомые... - И князья и графы есть? - Однако ты, Антошка, как посмотрю, имеешь к ним большое пристрастие... Уж не думаешь ли и ты графом быть со временем? - рассмеялся "граф". - Ну, а меня не узнал? - Нет! - отвечал несколько сконфуженный Антошка. - Вот, полюбуйся! И "граф" указал на фотографию молодого красавца брюнета, в полной парадной форме уланского офицера, веселого, жизнерадостного, с смелым, слегка надменным выражением в больших глазах. И поза на фотографии была вызывающая, самоуверенная... - Это - вы? - воскликнул полный восхищенного изумления Антошка, и его быстрые карие глаза перебегали с портрета на оригинал, желая уловить сходство. - Я... Собственной своей персоной... - Теперь и не признать! - Ну еще бы! - грустно протянул "граф". И по его преждевременно состарившемуся, испитому, землистому лицу, нисколько не напоминавшему красавца на портрете, пробежала тень... - Укатали, брат, сивку крутые горки! - промолвил "граф". Оба примолкли. - Однако ложись спать, Антошка... Завтра пораньше пойдем в рынок покупать тебе обмундировку... Ложись... О князьях и графах еще успеем поговорить... Только знаешь ли что?.. Не особенно завидуй им... Право, не стоит... Скоро они улеглись спать. Антошка хоть и полон был новыми впечатлениями и мыслями, но тем не менее довольно скоро сладко захрапел. В этот вечер, перед отходом ко сну, "граф" почему-то вдруг вспомнил о советах доктора и не выпил обычных нескольких рюмок водки, хотя бутылка и была им принесена в числе других закусок и спрятана в сундук, чтоб Антошка ее не видал. И - что еще было странней! - ему, еще несколько дней тому назад совсем равнодушному к смерти, теперь, напротив, очень хотелось жить. Долго ворочался "граф" на своем жестком блинчатом тюфяке, долго кашлял скверным, сухим кашлем, чувствуя, как ноет грудь, и долго думал об Антошкиной судьбе и об его полушубке. "Неужели "знатный братец" до конца будет последователен и оставит просьбу без ответа? Неужели жалость недоступна его сердцу?" И в голове "графа" забродили воспоминания о "братце". Никогда они не были близки и дружны. Этот благоразумный, солидный и корректный Костя, любимец отца, всегда относился несколько свысока к беспутному Шурке и нередко читал ему нравоучения. И всегда он был какой-то жесткий и гордился и тем, что вышел из школы правоведения с золотой медалью, и своим умом, и своими блестящими успехами по службе. Когда бабушка оставила одному Шурке, своему любимцу, свое состояние, брат еще более озлился на Шурку, говорил с нескрываемым презрением, что дуракам счастье, и наотрез отказался взять половину наследства, которую Шурка великодушно предложил старшему брату. С тех пор они редко и видались. Шурка просаживал наследство, а Костя работал, усердно делая карьеру. Скоро он уехал в провинцию, назначенный двадцати семи лет прокурором окружного суда, и вернулся в Петербург, чтобы занять довольно видное место в то самое время, как младший брат должен был выйти из полка и избежал позора суда за подлог только благодаря тому, что отец заплатил за сына большую часть своего состояния... После этого Шурка обратился за помощью к брату, но получил от него жестокое письмо... О, это было одно из тех бессердечных и в то же время неумолимо справедливых писем, логичных и строго принципиальных, которые могут писать только очень сухие и мнящие себя непогрешимыми люди. И "граф" до сих пор не забыл этого письма - он даже сохранил его, - в котором старший брат привел веские соображения, почему он считает невозможным помочь человеку, делающему подложные надписи, хотя бы таким человеком был и родной брат, и почему он "покорнейше просит" не считать его братом и ни в какие сношения не входить. Далее он откровенно выражал сожаление, что отец заплатил по векселю, а не передал дела судебному разбирательству, и рекомендовал пустить себе пулю в лоб. Это было бы самое лучшее. С тех пор прошло пятнадцать лет. "Граф" знал из газет, что брат занимает очень видное место. О нем пишут в газетах. В иллюстрациях помещают его портреты. "Знатный братец" был знаменит, и пропойца-нищий раза два-три видел его на улице... видел и каждый раз вспоминал его со злобой. Он ненавидел его и глубоко презирал, считая его далеко не заслуживающим той репутации, какой он пользовался. Прослышав про его богатство, он был уверен, что "знатный братец", несмотря на всю свою корректность, далеко не разборчив в средствах, но только умеет ловко хоронить концы. "Наверное, ворует!" - решил "граф" и нередко в компании таких же пропойц, как он сам, ораторствовал по поводу несправедливости и неправды, которые царят на земле. - Укради что-нибудь какой-нибудь уличный воришка - и его в тюрьму, ему нет пощады, а если ворует видное лицо, как бы вы думали, что ему? Ничего! Даже если и попадется, то самое большее, что уволят и назначат в какой-нибудь совет... Так-то на свете творятся дела! Он все ждал, что "знатный братец" попадется и его уволят, но проходили года, и он крепко сидел на своем месте, хотя озлобленная уверенность "графа" как будто и имела некоторые основания. По крайней мере о бескорыстии Опольева ходили весьма нелестные слухи в бюрократических кругах, и многие удивлялись, как это министр верит в добродетели Опольева. С такими недобрыми воспоминаниями о своем "знатном братце" граф еще долго не засыпал. Он уж не надеялся больше на ответ. Никакого ответа не будет. Необходимо придумать новый источник для приобретения полушубка. XII На следующее утро, скверное и сырое октябрьское утро, "граф" с Антошкой отправились в Александровский рынок и после тщательного осмотра разных костюмов и сапог купили, наконец, все, что было нужно. Нельзя сказать, чтобы "граф" был удовлетворен покупками, но зато Антошка был в полном восторге и от сапог, и от поношенной темно-серой блузы, и от штанов, приобретенных за три рубля после довольно оживленного торга. В таком костюме Антошка еще никогда не ходил. Все было цело и, главное, впору, точно на него сшитое. "Дяденькины" же костюмы всегда отличались полным несоответствием с тоненькой и худенькой фигурой Антошки и имели вид мешков. Недурна была и фуфайка, приятно согревающая грудь, хороша была и шапка из поддельных смушек, купленная у татарина за двугривенный. Из рынка они вернулись домой. Отворила им двери Анисья Ивановна, необыкновенно радостная, и тотчас же сообщила "графу", что его ждет посыльный с "приятным письмецом". - Уж полчаса, как дожидается, Александр Иваныч. Не могу, говорит, без расписки доверить... А я тоже сбегала, холста купила... Вечером и шить начну... Радостное волнение охватило "графа" при известии о "приятном письмеце", и напрасно он старался скрыть его! Лицо его мгновенно просветлело и оживилось, и голос дрогнул, когда он торопливо проговорил: - Попросите-ка, Анисья Ивановна, посыльного... Что за письмецо... "Совесть в нем, видно, не совсем пропала!" - подумал он в ту же минуту. Посыльный вошел в комнату "графа" и подал ему небольшой, элегантный, надушенный конверт с коронкой. К изумлению "графа", почерк на конверте был, очевидно, женский: мелкий английский и довольно красивый. Он вскрыл конверт. Там было письмо и в нем двадцатипятирублевая бумажка. Тем же мелким почерком написанное письмо было следующего содержания: "Дорогой дядюшка! Папа поручил мне послать прилагаемые деньги и извиниться перед вами, что сам не отвечает вам. Он очень занят. Вместе с тем он просит не благодарить его и, если вам что будет нужно, обращаться ко мне. Я с большим удовольствием принимаю на себя эту обязанность и усердно прошу не забывать этого. Дай бог вам и вашему бедному мальчику всего хорошего. Преданная вам Нина Опольева". Глаза "графа" были влажны, когда он прочитал это письмо. Он понял, почему не надо благодарить "знатного братца", и тотчас же написал племяннице: "Дорогая Нина Константиновна! Ваша помощь и ваше доброе письмо тронули меня до глубины души. Что бы вам ни говорили обо мне, верьте, что присланные вами деньги будут употреблены на мальчика. Будьте счастливы и примите горячую благодарность от меня и от мальчика. Безгранично благодарный А.Опольев". - Вот вам ответ и двугривенный за то, что ожидали меня! - радостно проговорил "граф", обращаясь к старику посыльному. И затем спросил: - Кто вам письмо передал? Сама барышня или прислуга? - Сама барышня... Позвали в коридор перед кухней и передали... - Что, как она?.. Должно быть, совсем молодая? - Молодая... Лет этак двадцати, не более. - Так, так... Брюнетка или блондинка? - Чернявенькая, сударь... И аккуратненькая такая барышня. - А собой как?.. Красива? - Очень даже лицом приятные... И простые такие, даром что такого важного генерала дочь... Ласково так говорили со мной... Просили, чтобы скорей отнес вам письмо... Очень, мол, нужное... В собственные руки беспременно отдайте... И целых шесть гривен дали... Не по такции, значит. "Не в отца!" - подумал "граф". Когда посыльный ушел, "граф" весело воскликнул, показывая Антошке бумажку, которую давно уже не видал в своих руках: - Вот мы и с полушубком, Антошка... И у нас еще про запас останется... Решительно тебе везет счастье! Спасибо милой племяннице... Спасибо молодому доброму сердцу... Оно отозвалось и поверило... Да, Антошка, молодость-то отзывчива... - А откуда у барышни так много денег, что она вам такую бумажку прислала? - задал вопрос практичный Антошка. - Откуда?.. Верно, отец на булавки ей дает... Она единственная у него дочь... - На булавки... и такую пропасть денег?.. "Граф" объяснил, что значит "на булавки", и пошел заказывать Анисье Ивановне обед. В тот же день Антошка щеголял в полушубке. "Граф" в этот вечер не выходил на работу. XIII Княгине Марье Николаевне Моравской тридцать два. Так по крайней мере она говорит вот уже года три-четыре, и показание это нисколько не противоречит ее наружности. Она недурна собой, даже красива, свежа, цветуща и пышет здоровьем. Слегка подведенные глаза полны блеска и жизни и в то же время целомудренно-строги. Талии ее позавидовали бы многие барышни. Походка легка и грациозна. Фигура красивая и внушительная, напоминающая римскую матрону древних времен. Всем этим она обязана не одному только господу богу, но в значительной мере и самой себе; так как заботы о своей персоне она возводит до степени культа и ведет самый гигиенический образ жизни, чтобы не пополнеть, не подурнеть и преждевременно не поблекнуть. Она ежедневно берет холодную ванну, спит в прохладной комнате, ходит пешком верст по пяти, не ест мучного и сладкого, не пьет горячего чая или кофе, рано ложится спать и рано встает - словом, основательно блюдет себя. Детей у нее нет. Мужу, военному генералу, страдающему ревматизмом и печенью, под шестьдесят. Исключительно светская жизнь княгиню не удовлетворяет. Семейная - и подавно. Супруг совсем не интересен со своим ревматизмом и брюзжанием. Свободного времени у княгини много, и она отдает его на служение ближним. Она - дама-благотворительница, необыкновенно деятельная и энергичная. В этой деятельности она находит удовлетворение. Поглощенная ею, княгиня не так чувствует "тяжесть креста", как фигурально она называет свой брак с почтенным генералом. В свою очередь и князь, хотя и относится слегка насмешливо к "филантропическому зуду" жены и к тому, что она "пускает к себе всякую сволочь", тем не менее, в сущности, весьма доволен и охотно открывает супруге свой кошелек. Еще бы! Ведь благодаря ее увлечению он избавился от семейных сцен, он не видит скучающего лица любимой жены, он не слышит ядовитых намеков о загубленной жизни. Все это как рукой сняло с тех пор, как Марья Николаевна посвятила себя делам благотворения и в них, казалось, забыла о неудовлетворенности личной своей жизни. Она стала мягче и ласковее с мужем и, по-видимому, прощала ему и его шестьдесят лет, и его печень и терпеливо выслушивала за обедом жалобы князя на государственных людей. Вы, вероятно, видели эту высокую, статную, элегантную женщину со слегка приподнятой головой, одетую почти всегда в черное, безукоризненно сшитое платье, на благотворительных вечерах, где она является в качестве распорядительницы и всегда о чем-то хлопочет, отдает приказания, появляясь то тут, то там? Если не видали, то, наверное, знаете княгиню Моравскую понаслышке, как об известной благотворительнице. И уж, во всяком случае, встречали ее имя в газетах. Она председательница кружка "Помогай ближнему!", член разных благотворительных обществ, издательница и автор многих душеспасительных брошюр, рекомендующих в горячей вере найти забвение от терний жизни, устроительница всяких благотворительных спектаклей, концертов, лекций и базаров и одна из самых умелых и назойливых опустошительниц карманов своих многочисленных знакомых в различных слоях общества. Стоит только быть ей представленным или явиться к ней по какому-нибудь делу, как через минуту-другую у вас в руках два-три билета на какое-нибудь зрелище с благотворительной целью. Отделаться от княгини так же трудно, как попасть в царство небесное. Она нападает внезапно, без всяких предисловий и смотрит на вас так строго и решительно, что нужно обладать большим мужеством, чтобы немедленно не вынуть бумажника и не заплатить контрибуции. Репутация княгини в свете выше всяких подозрений. Ее даже не злословят и только удивляются самоотвержению, с каким она несет крест свои, имея на руках шестидесятилетнего мужа. Ее уважают, но не особенно любят. Злые языки даже говорят, что от сердечных увлечений княгиню спасают не столько строгие правила, сколько темперамент. Она холодна по натуре и слишком дорожит своею репутацией, чтоб рискнуть увлечься. Но как бы то ни было, а княгиня высоко держит знамя супружеского долга и женской добродетели и, гордая ею, даже не повторяет слов пушкинской Татьяны, так как никого не любит, кроме самой себя. В это утро княгиня, проведя после ванны целый час в уборной, где выпила чашку жидкого чая с крошечным сухариком, по обыкновению ровно в девять часов вышла в свой роскошный небольшой кабинет, убранный с тонким вкусом и изяществом и полный редких художественных вещей. Свежая, цветущая и благоухающая, княгиня была в черном кашемировом платье, нежная ткань которого плотно охватывала красивые формы. Темно-каштановые волосы были гладко зачесаны назад и собраны в коронку, возвышавшуюся над головой. Не совсем правильные крупные черты ее лица не лишены были той холодной красоты, которая светит, а не греет. Высокий лоб, прямой римский нос, чуть-чуть приподнятый, с расширенными ноздрями, румяные щеки, тонкие, плотно сжатые губы, большие темно-серые глаза и над ними красивые дуги густых бровей. И в выражении этих глаз, и в складе рта, и в несколько горделивом подъеме головы, и во всей ее фигуре было что-то строгое, холодное и самоуверенное. Сразу чувствовалось, что эта красивая женщина любит себя и свое холеное тело, внутренне любуется собой и своим видом будто говорит: "Посмотрите, какая я цветущая, здоровая и добродетельная. Чувствуйте это!" В маленьких ее ушах сверкали брильянтовые кабюшоны{287}. На руках колец не было, за исключением обручального. Кольца едва бы шли к ее несколько крупным, почти мужским, белым, выхоленным рукам с крепкими розоватыми ногтями больших, но породистых пальцев. Она подошла к письменному столу, на котором с поразительною аккуратностью были расставлены разные письменные красивые принадлежности и расположены бумаги и книги, и посмотрела в свою маленькую записную книжку, в которую княгиня записывала программу дня. Оказалось, что сегодня во время прогулки ни одного из клиентов кружка посещать не следует. В час у нее заседание комитета, в три у нее назначено деловое свидание, а в четыре она должна ехать хлопотать о концерте. Вечером - благотворительный спектакль. Она посмотрела затем аккуратно собранные в папке прошения для доклада в сегодняшнее заседание и, взглянув на часы, прошла через анфиладу комнат на половину мужа. Она всегда ходила здороваться к нему сама, чтобы муж не являлся к ней и не засиживался у нее, отнимая время. Низенький, худой, плешивый старик генерал в коротенькой тужурке, с закутанными в плед ногами, сидел в большом кресле в жарко натопленном кабинете и читал газету. При виде своей молодой и цветущей жены, с появлением которой в комнату как будто ворвалось само здоровье, он завистливо вздохнул и, поднявшись с кресла, пошел к ней навстречу, стараясь твердо ступать тоненькими ногами и вообще принять молодцеватый вид. - Здравствуй, Marie. И князь почтительно и нежно поцеловал руку жены. Она слегка прикоснулась губами к его холодному желтоватому лбу. Перед высокой, крепкой, здоровой княгиней тщедушный князь казался каким-то карликом. - Доброго утра, Пьер. Ну, как ты сегодня себя чувствуешь? Кажется, хорошо? - спросила княгиня своим низким и густым красивым контральто. - Сегодня как будто получше... Ревматизм не донимает. А тебя и спрашивать нечего... Цветешь, красавица! - прибавил нежно князь, и взгляд его маленьких тусклых глаз скользнул по роскошному бюсту жены... - Ну, до свидания... Иду гулять... - До свидания, Marie... Он опять поцеловал женину руку и спросил: - К завтраку придешь? - Разумеется... Княгиня облегченно вздохнула, выйдя из этой душной, натопленной комнаты, - она не любила жарких комнат, - и прошла в переднюю. Молодая, чисто одетая горничная уж ожидала ее там со шляпкой перчатками и зонтиком. Представительный лакей подал ей коротенькую жакетку, и княгиня, несмотря на сырость и дождь, пошла "делать моцион", направляясь твердой и скорой походкой с Гагаринской набережной к Летнему саду. Перед уходом она взглянула на часы. Было ровно десять. - В половине двенадцатого я вернусь! - сказала она швейцару и прибавила: - Если кому-нибудь меня нужно видеть, пусть подождет. - Слушаю, ваше сиятельство! - отвечал швейцар. Княгиня обязательно гуляла ровно полтора часа, ни более ни менее, имея с собою подометр, и - совсем не по-женски - была аккуратна, как вернейшие часы, и - что еще удивительнее - умела отдавать приказания кратко, ясно и точно. XIV Вернулась она слегка вымокшая, зарумяненная и проголодавшаяся. - Никого не было? - Никак нет, ваше сиятельство! Переменив обувь (калош княгиня не носила) и чулки, она присела к письменному столу и принялась просматривать газеты принесенные от князя и отчеркнутые красным карандашом в тех местах, которые почему-либо ему очень нравились или, напротив, возбуждали его негодование. Княгиня, впрочем, не особенно интересовалась такими местами, находя взгляды мужа слишком уж напоминающими времена Иоанна Грозного, но все-таки их прочитывала, чтобы подавать в случае разговора реплики. Часы пробили двенадцать. И с последним ударом хорошо вышколенный княгиней лакей доложил, что завтрак подан. Княгиня отложила в сторону не прочитанные еще "Times"{289} и "Figaro"{289} и торопливо прошла в столовую. Князь уже был там в расстегнутом сюртуке, под которым был ослепительной белизны жилет, и не садился в ожидании княгини. Им подали различные блюда после того, как они отведали закуски. Князю - бульон, яйца всмятку и рубленую, разбавленную хлебом куриную котлетку с каким-то пюре, а княгине - большой сочный кусок филе. Плотоядный огонек блеснул в глазах проголодавшейся женщины, когда она, съев маленький кусочек селедки, заложила салфетку за ворот платья и положила с серебряного блюда к себе на тарелку филе, полив его почти кровяным соусом. Она ела "корректно", не спеша, с видимым наслаждением, хорошо прожевывая куски и запивая их глотками чуть-чуть тепловатого польяка из маленького стакана, и что-то животное, напоминающее радостного зверя, было в это время в красивом лице княгини. Глаза оживились; широкие ноздри слегка раздувались. Она вся, казалось, отдавалась наслаждению еды, серьезная и сосредоточенная, и словно бы инстинктивно чувствовала, что в этом кровавом нежном мясе, которое она дробит своими крепкими и крупными белыми зубами, она черпает и свою свежесть, и румянец, и здоровье. А генерал в эту минуту лениво ковырял вилкой котлетку, поглядывая на жену и завидуя ее аппетиту. Он знал, что жена не любит разговаривать во время еды, и молчал. Княгиня окончила мясо и чувствовала, что еще голодна. Но она удержалась от соблазна взять кусок холодной индейки, поданной лакеем, и только скушала немножко цветной капусты. Затем ей подали крошечную чашку кофе и тут же на подносе письмо. Она прочитала письмо и сказала лакею: - Пусть мальчик подождет. Когда я кончу завтракать, проведите его в коридор. Что! Он очень грязен? - Нет, ваше сиятельство, незаметно... - А одет как, в лохмотьях? - Одеяние весьма пристойное. Полушубок-с. - В таком случае проведите его в мой кабинет! - приказала княгиня. Она выжидала, пока остынет кофе, и генерал воспользовался этим, чтоб заговорить. - А ты обратила, Marie, внимание, что делается во Франции?.. - Как же, читала... - Недурная страна равенства и братства. Хе-хе-хе... Княгиня отмалчивалась. - А я говорю, что и мы к тому же идем! Жена подняла на мужа удивленные глаза и стала отхлебывать маленькими глоточками кофе. - Ну уж, ты слишком, - промолвила она. - Не слишком, душа моя, а я вижу, что творится в бедной России... Земство все еще о себе воображает... Ты читала корреспонденцию из Оршанска?.. Я отметил... - Нет еще... - Так прочти... Увидишь, что не слишком... И вообще... Само правительство созывает какие-то сельскохозяйственные съезды... Говори что угодно... Решительно у нас нет государственных людей... Надо бы сразу, знаешь ли... Княгиня, почти не слушая, тщательно выполаскивала рот. - Извини, меня там ждут, - проговорила она, вставая... Поднялся и князь. - Непременно, Marie, прочти... Это бог знает что такое... - Прочту, будь уверен... - Тебе не нужна будет карета?.. Я еду сегодня в совет. - Нет... Я выеду на дрожках. И супруги разошлись по своим комнатам. Тем временем Антошка, вымытый и причесанный, в новом полушубке и вычищенных сапогах, сидел в сторонке в обширной кухне и зоркими, любопытными глазами молчаливо наблюдал и повара в белой куртке и колпаке, и лакея во фраке, и забегавшую щеголеватую горничную и не оставил без должного внимания длинного ряда блестящих кастрюль, кастрюлек и разных не виданных им форм и медных вещей, расставленных на трех полках. Это обилие вычищенной на славу медной посуды несколько удивило его, и он решил, что держать столько бесполезных вещей положительно ни к чему. Если бы половину продать, и то было бы за глаза достаточно. И пылкое его воображение уже оценивало приблизительно стоимость назначенного им к продаже и на эти деньги, которые он почему-то уже считал своей собственностью, покупало теплую шубу "графу", необходимую для такого больного человека. А эту ночь бедный "граф" все кашлял, кашлял и утром, снаряжая Антошку к княгине, часто схватывался за грудь. Анисья Ивановна поила "графа" малиной и советовала ему посидеть дома. Вот почему Антошка жалел "графа", и воображение его, увлеченное видом бесполезных кастрюль, работало в известном направлении. Затем, наблюдая, как повар без церемонии пробует кушанья, Антошка возымел желание сделаться поваром и начал было размышлять, сколько княжеский повар должен получать жалованья (должно быть, немало - недаром он такой толстый!), - как вошедший лакей прервал его размышления и сказал: - Пойдем, мальчик, к княгине!.. Да сапоги оботри хорошенько, а то наследишь! Несколько оробевший Антошка вытер насухо сапоги и пошел вслед за лакеем, осторожно ступая по паркетным полам и коврам. Лакей отворил двери кабинета и слегка подтолкнул Антошку. Он очутился перед лицом княгини. XV Антошка остановился у дверей с разинутым ртом от изумления и теребил в руках шапку, несколько смущенный и подавленный при виде пушистых ковров, картин, мебели, обоев, разных вещиц, клетки с попугаем - словом, всей роскошной обстановки комнаты, в которой находился. Никогда в жизни не видал он ничего подобного и, озираясь с видом ошалевшего дикаря, в первую минуту не заметил княгини, сидевшей в дальнем углу за письменным столом и несколько скрытой трельяжем. - Попка! Попка дурак!.. Попочка! Антошка вздрогнул. Однако, догадавшись скоро, что это кричит птица, он сосредоточил на ней свое внимание и улыбнулся. Княгиня между тем рассматривала Антошку в длинный черепаховый лорнет с тем подозрительным вниманием, с каким обыкновенно смотрят благотворители на обращающихся к ним клиентов. По-видимому, она осталась довольна первым впечатлением, произведенным на нее выразительным, бледным и худым лицом Антошки, и, отводя лорнет, произнесла ободряющим, мягким, но в то же время деловым тоном: - Подойди поближе. Не бойся, мальчик! Антошка только теперь увидал княгиню. Осторожно ступая по ковру, словно у него был ларек в руках, и боясь что-нибудь задеть в этой полной мебели и всяких диковинных штук комнате, он сделал несколько шагов и остановился в почтительном отдалении. - Еще ближе! - приказала княгиня. Антошка приблизился к столу. Первое впечатление охватившего его смущения уже прошло. Недаром же Антошка большую часть своей жизни проводил на улице, обращаясь за копеечками для "бедного сиротки" преимущественно к хорошо одетым людям, норовя их по возможности "объегорить", как выражался он сам в минуты откровенности. И Антошка довольно смело поднял свои умные, бегающие карие глаза на свежее, красивое, выхоленное лицо княгини и, помня наставления "графа", не состроил плаксивой физиономии, так как этого по обстоятельствам не требовалось. По-видимому, наружность молодой женщины удовлетворила эстетическое чувство Антошки и вполне соответствовала его представлению о красоте настоящих княгинь и о том, что они едят с золотых тарелок и, разумеется до отвала, пишу самую хорошую и потому такие гладкие и румяные. Но костюм княгини, признаться, разочаровал его. Воображению его представлялось - да и фотографии разных важных барынь, выставленные в витринах, казалось, подтверждали его, - что настоящие княгини и графини обязательно должны быть в каких-нибудь особенных платьях, затканных серебром или золотом, и непременно с оголенными шеями и руками, украшенными драгоценными каменьями, или по крайней мере в красных, а не то голубых платьях, стоящих много денег, а вместо того эта княгиня, в комнате у которой так все красиво и пахнет чем-то приятным, одета вся в черном, точно монашка. Только горевшие в ее ушах крупные брильянты указывали, по мнению Антошки, на отличие ее от обыкновенных барынь, которых он видал на улицах. Да и у многих из них были такие же камешки. "Скупая, должно быть. Жалеет одежи", - решил Антошка. - Как тебя зовут, мальчик? - Антошка, ваше сиятельство! - довольно бойко отвечал Антошка. Он с особенным, свойственным мелким торгашам, щегольским мастерством произнес титул, которым с расточительною щедростью награждал, не справляясь в департаменте герольдии{294}, лиц, покупавших у него на улице спички, бумаги и конверты. - А твоя фамилия? Антошка опешил. Он не знал, как его фамилия, и никогда не интересовался знать, есть ли у него она, и вообще нужна ли ему такая роскошь. - Меня все Антошкой зовут, ваше сиятельство! - Однако должна же у тебя быть фамилия? - В документе, который граф отобрал у дяденьки, верно, обозначена фамилия. "Граф" и "дяденька" решительно ничего не объяснили княгине и только усложнили дело допроса, вызвав на лице княгини выражение некоторого недоумения. - Так ты не знаешь, как твоя фамилия? - Не знаю, - отвечал Антошка, несколько сконфуженный, что на первых же порах дал маху и не догадался сочинить фамилию, которая, судя по словам княгини, должна была быть и у него. - Кто твои родители? - У меня нет родителей, ваше сиятельство! - То есть умерли? - Бог их знает. Надо полагать, что умерли. - И матери не помнишь? - Не помню. - У кого же ты жил до сих пор? - У Ивана Захарыча... - Кто он такой... Твой родственник? - Назывался дяденькой, только он не дяденька, а чужой... Я у него в нищенках работал, а потом с ларьком ходил... У него много детей живет в нищенках... На него сбирают... Этим он и живет. Антошка решительно заинтересовал княгиню, открывая ей Америку. Она, ретивая благотворительница, и не знала, что в Петербурге существует такой безнравственный промысел. - Где живет этот Иван Захарович? Антошка сказал адрес. Княгиня записала его в записную книжку и продолжала допрос: - А теперь ты где живешь? - У графа... - У какого графа? - удивилась княгиня и в то же время подумала, что ее несчастный кузен обманул ее, написавши, что мальчик находится у него. - То есть они не графы, а только их так прозывают... А по-настоящему их зовут Александр Иваныч Опольев... Они, можно сказать, меня и спасли от Ивана Захарыча, как я от него убежал... Они мой документ у него отобрали и приютили меня... - А ты отчего убежал от этого Ивана Захарыча? - Шибко бил... Ремнем бил... - Тебя только бил? - Меня еще реже, а других ребят и не дай бог как хлестал, ваше сиятельство... Особенно маленьких... - За что же он наказывал? - Главное за выручку. - Как за выручку? - Если кто, значит, мало соберет милостыньки. А - извольте рассудить, ваше сиятельство, - ежели в дурную погоду да в рваной одеже, какая тут выручка? Тут дай бог не заколеть от холода, а не то что выручка... А он этого не разбирал... Все больше жена его, подлая, настраивала... Озвереет, и давай ремнем... - Какой ужас! - проронила княгиня. - И дети никому не жаловались? - Кому жаловаться? Он застращивал. "Вы, говорит, у меня проданные, я, говорит, что хочу, то с вами и делаю!.." Дай бог здоровья графу, это он объяснил, что мы не проданные... Я и убежал от этого дьявола, ваше сиятельство! Положительно Антошка являлся в некотором роде интересным героем в глазах княгини. Его рассказ может дать благодарную тему для сегодняшнего заседания комитета... И она сказала Антошке: - Расскажи мне подробно и по чистой правде, за что именно тебя наказали и как ты убежал... И почему именно к "графу"... Ты где с ним познакомился? - На улице... Они тоже работали... - Как работали? - Сбирали, значит... Только больше по вечерам... "До чего упал!" - подумала княгиня и проговорила: - Так рассказывай же, как это все случилось... С этими словами княгиня придвинула записную книжку и карандаш, чтобы отметить существенные показания Антошки и не забыть их при докладе. Она всегда, допрашивая клиентов с искусством и настойчивостью хорошего судебного следователя, записывала даваемые ей сведения и затем наводила более или менее точные справки о просителях, считая возможным и полезным оказывать помощь только более или менее добропорядочным нищим, то есть таким, которые ради подачки не лгут наглейшим образом. Эта система помощи, возведенная в принцип, строго проводилась в обществе "Помогай ближнему!", председательницей которого была княгиня, и потому, вероятно, многие его клиенты запасались самыми доброкачественными свидетельствами, фабриковавшимися умелыми людьми, о разных более или менее правдоподобных злоключениях и несчастиях. Польщенный вниманием, оказанным его особе настоящей княгиней, Антошка не без повествовательного таланта рассказал о непосредственной причине своего бегства, предпослав эпизод с двугривенным, данным доброй барыней, и не злоупотребил вниманием своей слушательницы подробностями выдержанной им порки. Подчеркнув затем с похвальною, впрочем, скромностью подвиги, оказанные им самим в этот достопамятный вечер, он с художественною краткостью и силою расписал "дяденьку" и "рыжую ведьму" и с горячим чувством признательного сердца рассказал про гостеприимство доброго "графа". - Кабы не граф, пропасть бы мне, как собаке, ваше сиятельство! - заключил Антошка свой рассказ. И с этими словами вытер рукавом обильно струившийся по лицу пот, так как продолжительное пребывание в теплой комнате, да еще в полушубке, давало-таки себя знать. Княгиня записала показания Антошки и, когда он кончил, подняла на него испытующий взгляд. Довольно приличный, относительно, костюм Антошки возбудил вдруг в ней подозрительные мысли и словно бы бросал тень на правдивость рассказа. Ведь ей рассказывают так много невероятных вещей! И она спросила: - Ты не лжешь, мальчик? - Убей меня бог, ваше сиятельство. - Не клянись всуе... Это нехорошо, - строго остановила Антошку княгиня и продолжала: - Тебя не научил рассказать всю эту историю твой "граф"? - Они приказывали правду говорить и ничему не научали. Граф ничему дурному не научит! - горячо заступился за "графа" Антошка, чуя в словах княгини, что "графа" подозревают в чем-то нехорошем. - Ты рассказывал, что убежал от этого Ивана Захаровича в летнем пальто и в башмаках... - Точно так, ваше сиятельство. - Так объясни мне, пожалуйста: откуда у тебя и полушубок и сапоги, а? где ты их достал? - допрашивала княгиня, продолжая смотреть в глаза Антошки и ожидая, что мальчик смутится. Но Антошка нисколько не смутился и ответил: - Все это мне граф справили. - "Граф"? - усмехнулась княгиня. - Но твой благодетель сам нищий... На какие же деньги он мог тебя одеть?.. Это что-то неправдоподобно! - говорила княгиня, которая действительно не могла понять, что этот несчастный пропойца и нищий, каким был ее кузен, мог не только сердечно отнестись к другому нищему, но еще и одеть его. Тогда Антошка рассказал про письма, которые "граф" разносил, и про двадцать пять рублей, полученные от какой-то "сродственницы". Из этих денег "граф" и сделал полную обмундировку. Все справил: и рубахи, и пиджак, и сапоги, и полушубок... - Вот какой граф, ваше сиятельство! - произнес дрогнувшим голосом Антошка. - Как отец родной... И я за графа, кажется, что угодно приму... Меня-то одели и обули в самом лучшем виде, а сам-то граф, ваше сиятельство, в зябком пальтеце ходят... Наскрозь продувает... Хучь бы воротник меховой какой, и того нет... А между тем больны... Кашляют страсть! - говорил со страстностью адвоката Антошка, имея заднюю мысль порадеть в пользу своего друга. Быть может, княгиня, узнав положение родственника, справит графу шубу. Речь Антошки дышала такой правдой, что даже и пессимистическая княгиня поверила, что Антошка не рассказывает заранее сочиненной истории. И княгине как будто стало неловко за свои подозрения на своего "пропавшего" кузена. Она прежде его знала, и он ей когда-то даже нравился. И княгиня, значительно смягчившись, спросила: - Так твой "граф" болен? - Грудью, должно быть, больны... - Пьет, видно?.. - И вовсе не пьет, ваше сиятельство! - решительно отвечал Антошка. Княгиня недоверчиво усмехнулась. Затем она задала Антошке еще несколько вопросов относительно помещения и пищи у Ивана Захаровича и, получив обстоятельные ответы, занесла их в записную книжку. Как ни лестно было Антошке находиться в гостях у княгини, тем не менее визит этот начинал казаться ему несколько продолжительным. Было дьявольски жарко и очень хотелось есть. И Антошка рассчитывал, что княгиня тотчас же прикажет выдать "графу" на шубу, а ему, Антошке, тоже отвалит по крайней мере рубль и отпустит его домой. Но надежды Антошки не оправдались. Княгиня несколько времени молчала, погруженная, казалось, в какие-то размышления, и, наконец, обратилась к Антошке с вопросом: - Тебе сколько лет?.. - Пятнадцатый... - Грамоте, конечно, не знаешь? - Немножко, самоучкой, ваше сиятельство. - А в церковь ходишь?.. - Нет, ваше сиятельство... Княгиня строго покачала головой и что-то черкнула в книжке. - Но по крайней мере дома молишься каждый день? Антошка, имевший довольно смутные понятия и о религии и о религиозных обязанностях, обыкновенно прибегал к помощи господа бога в экстренных случаях, преимущественно тогда, когда выручка была плоха и ему грозила, по его соображениям, порка. В такие моменты Антошка с страстной горячностью молился богу, сочиняя сам молитвы, приноровленные исключительно к обстоятельствам дела. Он просил всемогущего, чтобы он послал ему хорошую выручку или чтобы запретил подлому черту "дяденьке" наказывать его ремнем, а в некоторых случаях, когда молитвы его не бывали услышаны и Антошка возвращался из комнаты "дяденьки" с исполосованной спиной, - он обращался к господу богу с молитвами уже самого нехристианского характера, а именно: просил, чтобы "дяденьку" разразило на месте, а "рыжую ведьму" взяли черти. Затем он часто упоминал имя божие и особенно Христа-спасителя во время нищенства, а во время своей торговой деятельности клялся и божился, призывая господа бога в доказательство доброкачественности и дешевизны спичек, конвертов и бумаги, - с расточительностью, воистину греховной. Таково было религиозное поведение Антошки. И потому, когда княгиня задала ему последний вопрос, он, решительно не знавший, что молиться следует каждый день, а не тогда только, когда грозит встрепка, добросовестно сознался, что каждый день не молится. И, сознавшись, тотчас же раскаялся, что не соврал, так как опять увидел, как неодобрительно княгиня покачала головой и снова черкнула что-то в своей книжке... Решительно, конец визита подгадил все. "Теперь тютю и графская шуба и рубль!" - подумал Антошка, прозревая, как опытный наблюдатель, в серьезном выражении красивого лица княгини и особенно в ее глазах, больших, строгих, темно-серых глазах, что-то недовольное и малообещающее. - Ты знаешь какую-нибудь молитву? Увы! Антошка не знал ни одной молитвы, кроме вдохновенных молитв собственного сочинения. Соврать было решительно невозможно. Эта "занозистая княгиня", как уже мысленно окрестил ее Антошка, сейчас же поймает. И Антошка, испытывая чувство подавленности и некоторого раздражения, далеко без прежней развязности проговорил: - Не знаю. Снова зачиркал карандаш. И опять вопрос: - И "Отче наш" не знаешь? - Не знаю! - угрюмо, опуская на ковер глаза, прошептал Антошка. - Бедный мальчик! - промолвила княгиня, отметив в книжке, что Антошка не знает даже "Отче наш". Но это восклицание не приободрило Антошку и только отозвалось в его ушах, но не проникло в сердце. Снова наступило молчание. Антошка с удовольствием готов был бы дать тягу, значительно разочаровавшись в настоящих княгинях, которые, вместо того чтобы дать мальчику на бедность и приказать его накормить, нудят его допросами, не принимая в соображение, что он задыхается от жары. "Нечего сказать, княгиня!" То-то он расскажет "графу", как она донимала. И что за беда, что он не знает молитв. Он может их выучить, если на то пошло! - Я подумаю, что для тебя можно сделать, мальчик! - проговорила, наконец, княгиня и пожала пуговку электрического звонка. Явился лакей. - Проводите мальчика на кухню. Пусть он там подождет. Что, все приготовлено в зале? - Все готово, ваше сиятельство! - Ступай, мальчик, посиди. Ты еще будешь мне нужен. Антошка вышел, несколько недоумевающий. "Что еще с ним будут делать? Неужели опять нудить допросами? В таком случае хоть бы дали поесть!" - подумал Антошка, чувствуя дьявольский аппетит, особенно усилившийся на кухне, где пахло чем-то вкусным. Но княгиня, скорбевшая о мальчике, не знавшем даже "Отче наш", и решившая сегодня же в заседании поднять вопрос о том, как его устроить, не подумала, что мальчик, может быть, голоден, и не приказала накормить Антошку. XVI В час начали собираться члены комитета общества "Помогай ближнему!". В ожидании начала заседания в кабинете княгини шла обычная болтовня: передавали новости, говорили о погоде, о только что назначенном новом министре, о последнем судебном деле, интересовавшем Петербург. Собравшиеся дамы-благотворительницы принадлежали к разным кружкам петербургского общества: было несколько светских, две-три принадлежащие к среднему кругу, одна женщина-врач и некрасивая, немолодая, сухощавая девица - купчиха-миллионерка, известная своею щедрою благотворительностью. Во втором часу княгиня попросила гостей перейти в зал. Почти все собрались, только адмиральша Андрусова, по обыкновению, опоздала - верно, скоро приедет. Все уселись вокруг большого стола, покрытого зеленым сукном, на котором были разложены листы белой бумаги, очиненные карандаши и экземпляры последнего отчета. На конце стола перед креслом председательницы рядом с большой чернильницей и перьями лежали папки с бумагами и красовался звонок. - Открываю заседание! - произнесла княгиня, опускаясь в кресло. По обе ее стороны уселись единственные два мужчины, бывшие среди присутствовавших девяти дам: казначей общества Артемий Ильич Пушников, известный петербургский коммерсант и богач, пожилой, сухощавый господин с бритым лицом, смахивающий на англичанина, и секретарь, господин Цветковский, молодой блондин из лицеистов{301} с приятным, несколько женоподобным лицом, мягкими, изящными манерами и почтительно-нежным взглядом красивых голубых глаз, - словом, с тою наружностью, которая словно бы присуща секретарям дамских благотворительных обществ. Корректный, элегантно одетый, коротко остриженный, с бородкой a la Henri IV, чистенький и аккуратный, он и имя имел вполне соответствующее положению: Евгений Аркадьевич{302}. Сын небогатых родителей, он служил в одном из департаментов и подавал надежды, а досуги свои посвящал обществу "Помогай ближнему!", работая в нем усердно и добросовестно и несколько побаиваясь строгой председательницы, которая вникала во все дела и, энергичная, деятельная и до щепетильности аккуратная сама, требовала и от других добросовестного исполнения принятых на себя обязанностей. - Не угодно ли, Евгений Аркадьевич, прочитать протокол прошлого заседания? Цветковский поднялся с кресла и приятным, слегка певучим баритоном стал читать протокол о разрешенных разным лицам пособиях, о назначении пенсий, о наведении справок, об отказах по тем или другим причинам, об устройстве благотворительного концерта и тому подобное. Чтение заняло минут пять времени. - Угодно принять протокол? - спросила княгиня. Никто не возражал. Секретарь положил протокол перед председательницей. Она подписала его, и затем все стали подписывать, передавая протокол друг другу, пока он не вернулся к секретарю и, им подписанный, бережно и аккуратно был вложен в портфель. - Вы готовы, Евгений Аркадьич? - Готов, княгиня! - отвечал секретарь, кладя перед собой чистый лист бумаги и вооружаясь пером. - Не угодно ли прослушать справки о лицах, обращавшихся с просьбами о пособии в прошлое заседание. Лидия Васильевна!.. Вам первой... О вдове рядового Камчатского пехотного полка Пелагее Устиновой... прачке, - говорила княгиня привычным, деловым тоном, громко и отчетливо, заглядывая в исписанный листок. Некрасивая пожилая девушка-миллионерка, за громадным состоянием которой напрасно охотились одно время молодые и красивые женихи титулованных фамилий, стала давать отчет о своем посещении прачки. Она говорила порывисто и горячо, краснея, торопясь и заикаясь и оттого, что конфузилась говорить на собраниях, хотя была членом во многих благотворительных обществах, и оттого, что сознавала некрасивость своего желтого прыщеватого лица с подслеповатыми глазами, и оттого, что на нее были обращены взгляды всех присутствовавших дам, которые не без зависти разглядывали ее простое, но прелестно сшитое платье от Ворта и крупные брильянты в ушах. Она была на прошлой неделе у Пелагеи Устиновой, на Петербургской стороне. Положение ее ужасное. Ей пятьдесят пять лет. Вот уже год, как она не в состоянии работать и добывать себе кусок хлеба. У нее застарелый ревматизм, и она не встает с постели. В больницу ее не принимают... - Кажется, хронических больных не принимают в больницы, Анна Игнатьевна? - обратилась некрасивая миллионерка к даме, сидевшей напротив. Плотная, здоровая и крепкая женщина-врач, лет около сорока, в черном шелковом платье, с золотой цепочкой от часов поверх лифа, с тем твердым, уверенным и даже самодовольным выражением на своем широком, румяном лице с крупными некрасивыми чертами, которое нередко бывает у женщин, добившихся тяжелым, долгим трудом успеха в жизни, подтвердила предположение девушки-миллионерки, заметив авторитетным тоном: - Совершенно верно. Хроников в больницы не принимают. - Вот и старуха говорит, что ее не приняли... И девушка-миллионерка продолжала перечислять беды Пелагеи Устиновой. Родных у нее здесь ни души. Живет она в отвратительном угле и три месяца не платит за квартиру, так что бедную старуху квартирная хозяйка грозит выгнать... Все, что она скопила на черный день, прожито... Все это рассказала старуха... Она вообще производит хорошее впечатление... Ее слова подтвердили и все ее сожители и квартирная хозяйка. - По моему мнению, ей непременно следует помочь... даже назначить пенсию! - заключила докладчица, деликатно, разумеется, умолчав, что при посещении старухи она дала ей своих пять рублей. - Мне кажется, самое лучшее нам поместить ее в богадельню! - проговорила княгиня. Все согласились, что это было бы лучше всего. - Я говорила ей об этом, но она не хочет. - Отчего не хочет? - Она надеется поправиться и опять работать... Еще бы ей хотеть в богадельню, этой Пелагее, известной на Петербургской стороне нищей и посетительнице кабаков. Она, эта охавшая, с завязанным лицом старуха, тотчас же по уходе дамы-благотворительницы вскочила с постели как встрепанная и, добросовестно поделившись с сожителями за подтверждение ее бесшабашного вранья, ушла из квартиры и вернулась домой мертвецки пьяная. Отдавши должную дань трудолюбивым порывам Пелагеи Устиновой, комитет постановил: назначить ей по три рубля ежемесячного пособия на год и, если она не поправится, хлопотать о помещении ее в богадельню. О постановлении известить просительницу. Женщина-врач, сообщившая о престарелой вдове мелкого чиновника, и господин Цветковский, доложивший об одной молодой женщине, брошенной с четырьмя детьми негодяем мужем, были не так восторженны в своих речах, как девушка-миллионерка, и, по всей вероятности, менее доверчивы к словам разного бедного люда, который им приходилось посещать по своим обязанностям благотворителей. Но так как и вдова-чиновница, и женщина, брошенная мужем, бесспорно жили в нищете, то им было назначено временное пособие по пяти рублей на каждую, причем поставлено было иметь в виду брошенную женщину и ее малолетних детей. Затем княгиня стала докладывать поступившие прошения. Их было порядочно, этих прошений, на больших и на маленьких листах белой и серой бумаги, написанных и чувствительным, и строго деловым, и патетическим, и унизительным, и ругательным слогом, и длинных, с автобиографическими подробными сведениями, и с изложением утешительных видов на будущее, и лаконических в несколько строчек, и, наконец, юмористических, в которых разная беднота, но по преимуществу "престарелые капитаны и поручики", "несчастные благородные дворяне" и "горемычные вдовы", обремененные сиротами, взывали к "добрым сердцам" и "высокому покровительству" высочайше утвержденного общества "Помогай ближнему!". Княгиня не читала прошений, особенно длинных и иногда не лишенных глубокого трагизма, скрытого в высокопарных, безграмотных словах, а делала извлечения, выбирая самое существенное. По нескольким прошениям давнишних клиентов разрешены были выдачи, нескольким хорошо известным пьяницам было отказано, а по остальным решено собрать сведения... Доложив последнее прошение, княгиня проговорила: - Теперь позвольте обратить ваше внимание на одно из тех ужасающих зол, которые, к стыду нашему, творятся в Петербурге... Я сегодня, сейчас об этом узнала, и совершенно случайно. Знаете ли вы, что в Петербурге существует особый промысел: брать несчастных детей и посылать их, рваных и плохо обутых, просить милостыню на улицах. Мы все, конечно, видели таких детей, но едва ли кому-нибудь из нас могла прийти в голову чудовищная мысль, что эти дети - жертвы чужой организованной эксплуатации... Вслед за таким эффектным началом княгиня, со свойственною ей умелостью, передала факты, сообщенные ей Антошкой о заведении Ивана Захаровича, об истязании детей, об их одежде, помещении, пище. Для огромного большинства благотворительных дам сообщение княгини было невероятным открытием. Все возмутились. - Неужели, милая княгиня, такие ужасы существуют? - воскликнула одна из светских благотворительниц, молодая элегантная дама. - Ведь это что-то чудовищное! - воскликнула другая. - И чего смотрит полиция! - строго заметила пожилая супруга какого-то видного чиновника. - Вы, княгиня, открываете одно из возмутительнейших явлений! - вставил, в виде комплимента, секретарь. Весьма довольная, что ей пришлось открыть это возмутительное явление и познакомить с ним своих коллег, княгиня продолжала: - У меня находится одна из таких жертв - мальчик, который бежал из заведения нищих детей после того, как его истязали. Он нашел пристанище у одного сострадательного нищего, человека, когда-то принадлежавшего обществу и окончательно павшего... Этот отверженец - можете себе представить? - принял горячее участие в мальчике, кое-как одел его, обратившись за подачками к своим родственникам, и прислал его ко мне с просьбой что-нибудь сделать для него... Этот мальчик и рассказал мне все... Его история необыкновенно печальная... Он сирота... Не знал ни отца, ни матери... и "работал", как он выражается, то есть собирал милостыню для этого изверга, какого-то отставного солдата... Мальчик производит хорошее впечатление, но вообразите, в какой обстановке он рос?.. Он не знает даже своей фамилии... Только одно имя! А ему пятнадцатый год! Открытие мальчика, "не знающего своей фамилии", вызывает общий взрыв удивления. Снова раздаются восклицания: - Не знает своей фимилии! - Несчастный мальчик! - Это дикарь какой-то! Только женщина-врач не выражала удивления, и в глазах ее мелькала едва заметная улыбка. Ее подмывало даже объявить во всеуслышание, что в сообщенном факте нет ничего особенно удивительного, и в доказательство привести кое-какие данные о положении детей бедных хотя бы в Англии. Но Анна Игнатьевна вспомнила, что получила место в институте благодаря княгине, и, несмотря на желание блеснуть эрудицией, дипломатически промолчала, хорошо сознавая, что омрачить это наивное удивление малосведущих дам, и в особенности княгини, было бы для них неприятно. "Пусть себе удивляются тому, что всякому интеллигентному человеку хорошо известно! На то они и светские барыни!" - высокомерно подумала Анна Игнатьевна, питавшая в то же время некоторое завистливое удивление к этим светским барыням за их манеры и уменье одеваться. Но еще большее впечатление, чем незнание фамилии, произвели на собрание слова княгини: - Мало того... Этот мальчик никогда не бывал в церкви и никогда не молился... Он даже не знает "Отче наш"! После нескольких секунд изумленного молчания несколько дам сразу заговорили о том, что надо принять меры против таких чудовищных явлений... Необходимо указать полиции. Вероятно, в Петербурге не одно такое заведение, в котором вырастают подобные дети... Что ждет их в будущем?.. Обществу "Помогай ближнему!" следует прийти им на помощь... Это его святая обязанность... Не правда ли, княгиня? Княгиня, твердо соблюдавшая порядок, позвонила в колокольчик. Наступило молчание. - Я не имею повода сомневаться в правдивости показаний мальчика, - заговорила княгиня, - но во всяком случае прежде всего надо навести справки... Если комитету будет угодно, я возьму это на себя... Разрешает комитет? Все изъявили согласие. Кто ж это лучше сделает, как не княгиня? - Если сведения, сообщенные мальчиком, подтвердятся, я сама поеду просить кого следует о том, чтобы обратили внимание на эту безжалостную эксплуатацию детей... и затем доложу комитету... Занесите это в протокол, Евгений Аркадьевич! - Я записал, княгиня... - А я тогда скажу Петру Петровичу... Хотите, княгиня? - спросила молодая элегантная барыня. - Отлично... Он, конечно, распорядится, чтобы этого не было. - Конечно, он ничего и не знает о бедных детях! - промолвила пожилая супруга важного чиновника. - Что же касается мальчика, то я предложила бы комитету поместить его в наш приют... У нас ведь есть, кажется, одна вакансия в приюте, Евгений Аркадьевич? - Есть, княгиня... - Угодно комитету разрешить поместить мальчика в приют?.. Никто не имел ничего против. - Оставлять его на попечении того лица, у которого он находится, было бы гибельно для мальчика и для всей его будущности... А мальчик очень способный... Быть может, комитету угодно видеть будущего питомца и от него самого услышать его печальную эпопею?.. Это предложение было принято с большим удовольствием. Всем любопытно было первый раз в жизни взглянуть на маленького несчастного дикаря, не знающего своей фамилии и не знающего "Отче наш"! XVII Благодаря сердобольной молодой судомойке, догадавшейся предложить голодному Антошке стакан кофе с большим куском ситника, мальчик заморил червяка и, снявши полушубок, уже с меньшею подавленностью духа сидел в сторонке на кухне и снова любопытно наблюдал и за поваром и за другой прислугой, прислушиваясь к их разговорам. Довольно едкие замечания насчет княгини только подтвердили предположение Антошки, что она "занозистая" и что ее все слуги в доме боятся. Прошел долгий час, и Антошка решился обратиться к лакею, водившему его в кабинет княгини, с вопросом: - Позвольте узнать: долго мне еще дожидаться? Слова эти были сказаны таким почтительным тоном, что Антошка сразу расположил к себе великолепного лакея с роскошными бакенбардами. - Теперь, должно быть, недолго... Комитет скоро кончится! - снисходительно проговорил он. Антошка, видимо, не имел ни малейшего понятия о комитете, и лакей ему пояснил: - Господа, значит, собрались к княгине, ну и рассуждают о таких же бедных субъектах, как ты... И твое дело обсудят как следует. Не бойся, и тебе выйдет какая-нибудь резолюция... Сиди, пока не потребуют! Антошка, решительно не подозревавший о существовании благотворительных обществ и в течение своей воистину каторжной жизни у "дяденьки" ни разу не испытавший их благодеяний, был порядочно таки удивлен, что господа собираются для разговоров о бедных субъектах (слово это он почему-то счел ругательным и вообще презрительным по отношению к бедным), и в особенности тем, что господа обсуждают - если только лакей не врет - и его какое-то дело. По его мнению, это уж совершенно лишнее. Что тут обсуждать? Гораздо проще, казалось бы, богачке княгине, не спрашивая ничьих советов, дать ему рубль и послать в конверте графу красненькую: "купите, мол, себе теплый воротник", и дело с концом! А то из-за таких пустяков собираться и рассуждать, заставляя человека зря дожидаться, - это Антошка находил невероятным и "довольно даже глупым". И он подумал, что, верно, княгиня забыла про него, а лакей врет и смеется над ним, расчесанная шельма! "Знаю я их, подлецов. Они любят издевку!" - решил про себя Антошка, испытавший не раз во время летних экскурсий по дачам с ларьком лакейские каверзы. Однако он не выразил на своем лице подозрения и сделал вид, что вполне поверил словам лакея. "Пусть себе думает, что надул!" Но когда, наконец, этот же самый лакей торопливо вошел на кухню с приказанием Антошке идти за ним и, разрешив Антошке остаться в блузе, ввел его в большую залу, Антошка, увидав сидевших за столом лиц, убедился, что лакей был прав. "Верно, все княгини и князья!" - подумал он и, оставленный лакеем у двери, поглядывал на "княгинь" без особенного смущения и страха, имея уже случай из продолжительного свидания с самой настоящей княгиней убедиться, что страшного в них решительно ничего нет. Это не то что "дяденька", "рыжая ведьма" или озверевший "фараон"! Он заметил, что княгиня что-то сказала щуплому барину, сидевшему около нее, и тот направился к нему. "Видно, объявка будет!" Но вместо того "щуплый", как обозначил Антошка молодого секретаря, довольно осторожно взял своими двумя белыми и длинными пальцами за рукав Антошкиной блузы и, проговорив: "Идем, мальчик", не без некоторой торжественности провел Антошку через залу и поставил его у кресла председательницы, лицом к столу - так, что все господа члены комитета общества "Помогай ближнему!" могли отлично рассмотреть такую диковину, как мальчик, прокусивший ногу своего мучителя и - что еще необыкновеннее! - не знающий ни своей фамилии, ни "Отче наш". Зрители, устремившие любопытные взоры на Антошку, были, по-видимому, несколько разочарованы в своих ожиданиях увидеть перед собою маленького дикаря, грязного, с всклокоченными волосами, или что-нибудь в подобном роде. Вместо того перед ними мальчик как мальчик, даже довольно приличный и чистый и совсем не имеющий того забитого вида, который, казалось бы, должен иметь после всех своих злоключений. Напротив! В этой маленькой, тщедушной фигурке и особенно в выражении его глаз было что-то слишком смелое и вызывающее для мальчика в его положении и совсем непривычное в клиентах, с которыми благотворительные дамы имели дело. Однако они нашли (о чем некоторые и перекинулись французскими фразами), что мальчик недурен собою, но только, бедняжка, бледен, и, хотя разочарованные, все-таки не отказали ему в некотором сочувственном сожалении. Несколько иначе отнеслись к нему мужчины: казначей, господин Пушников, подумал, что Антошка должен быть продувная бестия и что, следовательно, из него со временем может выйти человек, а секретарь Евгений Аркадьевич был даже несколько шокирован и не совсем, по его мнению, почтительною позой Антошки и недостаточным, так сказать, проникновением чувством благоговения и благодарности, которое должен бы испытывать этот нищенка и бродяжка, имея счастье находиться перед таким собранием. Во всяком случае, Антошка не оправдал ожиданий, и княгиня это тотчас же заметила. И, чтобы возбудить интерес к открытому ею интересному мальчику, она сказала ему: - Ну, мальчик, расскажи нам, что ты терпел у своего Ивана Захаровича и как ты от него убежал... Рассказывай, как знаешь... Не бойся... Здесь все твои доброжелатели... Антошка удивился, что это интересует княгиню настолько, что она во второй раз заставляет его рассказывать, да еще не с глаза на глаз, а при других. Однако делать было нечего. Антошка откашлялся и повторил свой рассказ с некоторыми, впрочем, сокращениями. Тем не менее успех Антошки как лектора был несомненный, и когда, вслед за сообщением Антошки, заседание было закрыто, то многие дамы перед уходом подходили к Антошке и выражали ему в более или менее теплых словах участие. Его называли "бедным мальчиком", его трепали по щеке лайковыми и шведскими перчатками. Его утешали, что теперь положение его совсем изменится и он сделается вполне хорошим мальчиком и будет знать не только "Отче наш", но и другие молитвы и вполне оправдает заботы о нем общества "Помогай ближнему!". Антошка принимал все эти знаки сочувствия довольно равнодушно и, к ужасу секретаря Евгения Аркадьевича, даже не благодарил, а только хлопал глазами, очевидно, не вполне понимая, в чем дело и каким образом изменится его положение, если ни одна из этих "княгинь", подходивших к нему и находивших, что он бедный мальчик, не дала ему ни гривенника. "А дай каждая из них по гривеннику - было бы ровно девяносто копеек!" - быстро решил в уме своем Антошка математическую задачу. Двух мужчин он вовсе не принял в расчет при этой выкладке, так как сразу почувствовал не особенно дружелюбное отношение их к себе. Особенно этот "щуплый" брезгливо посматривал на него своими стеклянными голубыми глазами... От этих двух господ нечего было и ожидать хотя бы пятака - и черт с ними!.. Но барыни, кажется, могли бы дать по гривеннику. Небось не обеднели бы. А то трепали по щеке и ушли себе, а еще княгини!.. "Нечего сказать: довольно скупые княгини!" - подумал Антошка, оставаясь наедине с княгиней Моравской в большой зале и поглядывая, как она писала какое-то письмо. "Верно, графу и, верно, сейчас вложит бумажку", - решил про себя Антошка. Но его подвижное выразительное лицо, только что оживленное надеждой, что все его сегодняшние мытарства кончатся, наконец, посылкой денег графу, омрачилось, когда княгиня никакой бумажки в конверт не положила и, вручая его Антошке, проговорила: - Вот отдай эту записку твоему "графу"... Пусть завтра ровно к часу пришлет тебя с твоим документом в приют... Я в это время сама там буду... Адрес написан... Васильевский остров, Десятая линия, дом пятнадцать. Не забудешь? Антошка был удручен, прозревая что-то очень неприятное, ввиду того что его требовали с документом. И он спросил упавшим голосом: - Осмелюсь спросить, ваше сиятельство, зачем мне идти в приют? - Как зачем? Я тебя определю в наш приют. Ты знаешь, что такое приют, мальчик? - То-то не знаю, ваше сиятельство. - Это - заведение для детей. Ты будешь там жить. Тебя будут одевать, кормить и учить, и года через два-три ты выйдешь оттуда порядочным человеком, и о тебе позаботятся... Тебе приищут место... Ну что, доволен, мальчик? Но вместо выражения радости Антошка стал мрачен как туча и довольно решительно сказал: - Я в приют не согласен, ваше сиятельство! Княгиня была изумлена. И красивые ее глаза сделались совсем строгими, когда она спросила: - Почему же ты не согласен? - Я не уйду от графа! - Глупый мальчик! Ты не понимаешь сам, что говоришь... Тебе непременно надо уйти от твоего "графа". - Очень даже хорошо понимаю, ваше сиятельство! - вызывающе возразил Антошка, чувствуя к княгине неприязнь за то, что она хочет разлучить его с единственным человеком на свете, которого он безгранично любит. Но княгиня, искренно желавшая вырвать мальчика из "когтей порока", в которых он, несомненно, погрязнет, оставаясь при "графе", не обратила внимания на тон Антошки и проговорила несколько докторальным и, по ее мнению, убедительным тоном: - Слушай, мальчик, что я тебе скажу... Слушай и вникни. Твой "граф" сам нищий... Он сам просит милостыню на улицах... Так как же он будет тебя содержать? Это во-первых... Но Антошка снова не дал княгине продолжать и с живостью произнес: - Я достану себе место, ваше сиятельство... Только вот выучусь читать да писать... Я в газетчики пойду, а, уж как угодно, графа не оставлю, разве он меня прогонит... Я очень вам благодарен, ваше сиятельство, за этот самый приют... но от графа не уйду... При нем буду... И граф этого желают... И до самой его смерти я при их останусь! - возбужденно и горячо заключил Антошка. Не без некоторого удивления внимала княгиня этим словам, недоумевая такой сильной привязанности мальчика к павшему человеку. И чем он мог так привязать к себе? - Твоя признательность очень похвальна и делает тебе честь, мальчик, - заговорила княгиня, даря Антошку благосклонным взглядом, - благодарные люди так редки... но ты еще слишком мал, чтобы понимать людей и понимать свою пользу... В приюте ты научишься всему хорошему, а оставаясь у "графа", ты пропадешь... Ты можешь сделаться порочным и скверным человеком, пьяницей и вором, и попадешь в тюрьму... Вся жизнь твоя погибнет... Твой "граф" ничему хорошему не научит... Он будет посылать тебя нищенствовать, как и сам, и никакого тебе места не дадут... Он сам, этот твой "граф", пропащий, скверный человек... Берегись его! Глаза Антошки, возмущенного до глубины души такою клеветой на "графа", уже сверкали злым огоньком. - Граф-то скверный? - воскликнул Антошка. - Ну уж, извините, ваше сиятельство, а граф, может быть, получше других генералов да важных князей, даром что бедны!.. И вовсе не правда, что граф посылает меня нищенствовать... Я сам предлагал работать на их, так он запретил! "Не смей, говорит, Антошка. Тебе, говорит, надо выучиться и стать человеком!" Вот он какой, граф! Да такого другого господина не сыскать по доброте, а не то что: "дурному научит". Он дурному не научит, не извольте беспокоиться, ваше сиятельство... Он добрый, не то что другие... А если на старости лет да больные выходят на работу, так что ж из этого? У них денег нет, а кормиться надо... По-настоящему, если бы богатые сродственники его были добрые, они бы помогли графу, а не то что его ругать... А то сами богачи, на золотых тарелках кушают, а не могут сродственнику нового пальто справить... Подыхай, мол! Это небось благородно, ваше сиятельство?.. Антошка не помнил себя от охватившего его негодования, и его речь текла неудержимым страстным потоком. Изумленная княгиня не верила своим ушам. Такие возмутительно дерзкие слова у этого мальчика?! Боже, как испорчен этот несчастный! И княгиня смерила Антошку с головы до ног презрительно строгим взглядом и нервно позвонила в колокольчик. Явился лакей с великолепными бакенбардами. - Уведите этого дерзкого мальчика! - приказала княгиня. Лакей поспешил вывести Антошку. - Что, братец, видно, дурная резолюция тебе вышла? - не без участия спросил лакей, когда Антошка торопливо надевал полушубок на кухне, видимо спеша поскорей удирать, а то чего доброго еще его задержат и силком отправят в этот ставший ненавистным ему приют. - Тоже: в приют. Так я и пошел в ее приют! - взволнованно отвечал Антошка, направляясь к дверям. - Так что же ты дерзничал, коли тебе вышла такая резолюция? В приюте хорошо... Кормят, поят вашего брата... - Очень вам благодарны за ваш приют... Мы и без вашего приюта найдем место!.. Тоже княгиня, нечего сказать! - довольно насмешливо проговорил Антошка и, юркнув за двери, со всех ног пустился по лестнице. Несколько взволнованная княгиня скорбно вздохнула, оставшись одна. Господи! Какие вырастают дети в этой ужасной нищете и в этом невежестве! И какая дерзость у этого мальчика! Какие мысли?! Это, верно, все этот несчастный кузен его научил, вместо того чтобы выучить хоть какой-нибудь молитве. Но княгиня недаром была энергичная благотворительница. Тем с большим упорством намеревалась она теперь спасти Антошку. И в голове своей решила непременно отобрать Антошку от "графа", если только он не пришлет мальчика добровольно в приют... На всех парах летел Антошка домой, и когда, наконец, вернулся и вошел в комнату "графа", то, торопясь передать свои впечатления, возбужденно проговорил: - Однако, граф... княгиня. Уж вы извините, хоть она и ваша сродственница, а прямо сказать: скаредная! Держала целое утро и хоть бы велела накормить... И ни копейки не дала... И все там они, разные княгини... Ни грошика! У них комитет был, и обо мне тоже рассуждали... И допрашивали... Я им два раза рассказывал, сперва ей, княгине, а потом им всем, как от дьявола "дяденьки" убежал... А княгиня-то, как бы вы полагали, чем она меня ошарашила? В приют, говорит... С вами, граф, мол, нельзя жить... Станешь вором и пьяницей... Ну и отчекрыжил же я княгиню, будьте спокойны!.. Сказал, что от вас не пойду... Ведь вы не отдадите меня в приют к ним... Не отдадите, граф?.. - Да ты успокойся, Антошка, и толком все расскажи, а то как мельница мелешь... А прежде всего давай обедать... И то я тебя заждался... Небось есть хочешь? Хозяйка подала обед, и Антошка, утолив голод, стал рассказывать подробно о своем визите к княгине. Во время рассказа Антошки "граф" то смеялся, то хмурил брови. XVIII Окончив бессвязный свой рассказ. Антошка спохватился, что не подал "графу" записки княгини, и, вынув из полушубка смятый длинный конвертик с золотой коронкой и факсимиле княгини на той стороне, где конверт заклеивается, - подал его со словами: - Вот, граф, прочтите, что она тут еще набрехала, ваша княгиня... "Граф" внимательно прочел записку раз, прочел другой, положил ее на стол и, к удивлению Антошки, задумался, точно эта записка произвела на него большее впечатление, чем Антошкин рассказ. В ней княгиня в самой деликатной форме сообщала то, что более откровенно выразила Антошке на словах относительно неудобства пребывания у "графа". Выражая уверенность, что он сам понимает это и не захочет подвергать несчастного мальчика "всем ужасным случайностям нищеты и порока", княгиня надеялась, что "граф" обрадуется, что она берет мальчика в приют, и обещала впоследствии лично позаботиться об его судьбе. Предложение, во всяком случае, было заманчивое. По крайней мере на первые годы мальчик будет во всем обеспечен и получит какое-нибудь образование. Потом ему легче найти занятия, да еще при покровительстве княгини. А при всем горячем желании, что может сделать для мальчика он, всеми отверженный нищий и вдобавок больной? Не понадеялся ли слишком он на свои силы и на чужие подачки, самонадеянно рассчитывая устроить Антошку, не отпуская его от себя?.. Все эти дни грудь нет-нет да и заноет. Что если он заболеет настолько, что не в состоянии будет выходить по вечерам на работу? Что будет тогда с Антошкой? Не права ли кузина со своими "случайностями нищеты и порока", и вправе ли он отказываться от предложения только ради того, что ему хочется иметь на склоне своей, вероятно недолгой уже, жизни любимое и любящее существо, которое озарило светом горемычное его существование и словно бы придало ему новый смысл? Такие мысли бродили в голове "графа" и вызывали душевную борьбу. И брови его хмурились, и в лице было что-то угрюмое и страдальческое. Ужели судьба бросила ему этот луч света, согрела его сердце привязанностью к такому же брошенному существу, как и он сам, чтобы немедленно же отнять его и оставить снова его одного как перст на свете с проклятиями прошлой жизни, с озлоблением на людей и с вечным мраком на душе? А он так привязался к Антошке, и этот мальчик так любит его!.. И "граф" невольно вспомнил рассказ мальчика о том, как он "отчекрыжил" из-за него княгиню, и со скорбною нежностью посмотрел на Антошку. А Антошка, притихший и встревоженный, не спускал глаз с "графа", недоумевая, отчего это он вдруг сделался такой печальный. Что могло быть в этой записке? Несколько минут прошло в молчании. Наконец, "граф" проговорил с решительным видом человека, принявшего героическое решение: - А знаешь, что я тебе скажу, Антошка? - Что, граф? - с тревогой в голосе стремительно перебил Антошка. - Положим, и княгиня и все эти дамы и мужчины, что заседали в комитете и разглядывали тебя, как редкость, порядочные шуты гороховые... Положим... Но все-таки в приюте вовсе не так скверно, как ты думаешь... Это совсем не то, что у "дяденьки"... При этих словах Антошка так-таки и обомлел. Не находя слов, он растерянно вытаращил испуганные глаза и застыл на табурете в позе отчаяния. - Право, братец, недурно, - продолжал "граф", стараясь в шутливом тоне голоса скрыть свое волнение и отводя взгляд от побледневшего лица мальчика, - и квартира, и одежда, и пища - одним словом, все как следует... ни о чем не заботься... Встал, оделся: - пожалуйте чай пить... А там обед, вечером ужин... И обучат тебя всему - только была б охота... Выйдешь из приюта, всякую штуку будешь знать: и грамматику, и арифметику, и географию... всему выучат... А я буду заходить к тебе в приют... Верно, пускают?.. Наверное даже пускают... Два-три года, братец, скоро пройдут... А потом ты найдешь себе место, и опять мы вместе будем жить, если я буду жив... Право, ведь недурно, Антошка? Раскинь-ка умом! Но Антошка молчал, подавленный и грустный. Слезы стояли в его глазах, и на сердце была беспредельная горечь. "Один близкий человек у него на свете, и тот его гонит от себя?" - Граф, - проговорил, наконец, он дрогнувшим голосом, - не гоните меня... Я... я ничего не буду вам стоить... Я сейчас же найду работу. Ей-богу, найду! - Глупый! Разве я тебя гоню? Я для твоей же пользы хочу, чтобы ты был в приюте! - воскликнул "граф", сам взволнованный этим отчаянием мальчика и его словами. - Но вы раньше говорили, что я буду при вас. - Говорил и очень хотел бы не расставаться с тобой, а не то что гнать тебя, но пойми ты, голубчик мой, я вот болею, могу слечь в постель, мало ли что может случиться... - А я буду при вас... Буду ходить за вами! - с порывистою страстностью воскликнул Антошка. - Разве я оставлю вас одного, когда вас все бросили? Граф! Добренький граф! Не отдавайте меня к княгиням, в приют... Ведь вы один на свете у меня... А я сам выучусь всему, что нужно... А в приют я не хочу... не хочу... Что я там без вас буду делать?.. И никто не смеет взять меня в приют... Я убегу оттуда... Граф, граф! Что ж вы молчите?.. Антошка не мог продолжать и зарыдал. Слезы катились по изможденным щекам "графа", радостные, признательные слезы, и вздрагивавший голос его звучал необыкновенною нежностью, когда он говорил: - Ну, ну... полно, Антошка... Не реви как белуга... Не хочешь в приют - оставайся у меня... Как-нибудь да проживем... И ты станешь человеком, добрый, хороший мой мальчик... Не будем больше говорить о приюте. Ну его к черту! И "граф" нежно погладил Антошкину голову. Беспредельно счастливый и благодарный, Антошка припал к его руке. С следующего же дня "граф" каждое утро занимался с Антошкой, заставляя его читать и писать, и обучал его арифметике, к которой, впрочем, Антошка был достаточно приготовлен недавнею своею торговою деятельностью. Антошка лез, что называется, из кожи и своею понятливостью и успехами приводил в изумление учителя. Он все еще не совсем поправился и мог не выходить по вечерам на работу благодаря деньгам, присланным племянницей. Таким образом, "граф" и Антошка проводили вместе вечера, во время которых "граф", рассказывая своему внимательному слушателю различные эпизоды своей бурной жизни с критическими к ним комментариями и оценивая явления и людей, давал Антошке уроки практической философии и этики. И, право, несмотря на греховное прошлое и весьма горемычное настоящее "графа", Антошка в этих уроках отверженца и пропойцы почерпнул немало хорошего и назидательного, что запало ему на всю жизнь. Теперь благодаря взаимной привязанности этих двух несчастных существ крошечная каморка, в которой они жили, казалась им милой, уютной и точно просветлевшей, и сами они чувствовали себя не такими одинокими и заброшенными, как прежде, и были полны надежд на лучшее будущее. Так прошло несколько счастливых дней, и этой нищенской идиллии наступил конец. Последняя бумажка была отдана хозяйке на расходы, и "граф", несмотря на собачий холод, решил вечером снова выйти на работу. Антошка со страхом глядел на легкое пальтецо "графа" и заикнулся было предложить свои услуги "походить около вокзала", но "граф" так сердито замахал головой, что Антошка не смел продолжать. XIX Будь княгиня Моравская более счастлива в личной своей жизни и не "неси она креста", бедному Антошке едва ли грозила опасность быть облагодетельствованным помимо его желания, так как княгиня не отдалась бы всей душой делу благотворительности и не находила бы времени действовать столь решительно, энергично и неуклонно. Искренно возмущенная и рассказом Антошки о несчастных детях и искренно желавшая не дать Антошке завязнуть в "когтях порока", княгиня на другой же день после заседания комитета общества "Помогай ближнему!", окончив свой долгий туалет, перед тем что идти на прогулку, по обыкновению, справилась в своей записной книжке о программе дня. В числе многих отметок значились и следующие: "навести справки об ужасном заведении несчастных детей" и "узнать в приюте: явился ли мальчик от Опольева". Мысль о спасении Антошки крепко засела в голову княгини. Несмотря на не совсем благонравное его поведение в конце визита, Антошка понравился ей. Понравились княгине и его умное, выразительное лицо и его бойкие ответы, а эта горячая, страстная защита приютившего его "графа" просто-таки восхитила ее, и она решила во что бы то ни стало привести в исполнение комитетское постановление, если мальчик не явится в приют. "В таком случае уже не может быть сомнения в том, что этот пропойца взял мальчика к себе, чтобы его эксплуатировать!" - рассуждала княгиня и прошептала: - Бедный мальчик! Ровно в час княгиня была уже в приюте. Там дожидался ее секретарь Евгений Аркадьевич, вызванный телеграммою, чтобы из приюта сопутствовать княгине. Ехать одной в заведение Ивана Захаровича она не решалась. - Мальчика нет? - спросила княгиня, входя в приют. - Нет, княгиня! - отвечал Евгений Аркадьевич и прибавил: - Я думаю, что он и не явится... - Почему вы так думаете? - Мне кажется, что он предпочтет нищенствовать... Слишком уж он испорчен... Эта его манера себя держать... - Я с вами не согласна, Евгений Аркадьевич! - решительно и властно перебила княгиня, вообще не любившая слушать чужие мнения, если они не сходились с ее собственными. - Вы слишком поспешны в приговорах, Евгений Аркадьевич. Несколько смущенный, что попал впросак, Евгений Аркадьевич поспешил оговориться, что он позволил себе судить по первому впечатлению. Разумеется, княгиня, говорившая с мальчиком, имеет более верные суждения. - Ну, покажите мне приют, Римма Михайловна! - обратилась княгиня к пожилой, одетой во все черное, худой и облизанной начальнице приюта, которая всегда при посещении строгой председательницы замирала в почтительном трепете подневольного существа, боявшегося лишиться куска хлеба. Княгиня обошла приют. Все найдено было в порядке. Четырнадцать приютских под гребенку остриженных мальчиков, похожих в своих форменных черных курточках на маленьких арестантов, были выстроены в зале и на приветствие княгини "Здравствуйте, дети!" - ответили с таким оглушительным согласием: "Здравия желаем, ваше сиятельство!" - что княгиня даже слегка вздрогнула. Она прошла по фронту, потрепала по щекам самых маленьких, спросила о здоровье двух худых, бледнолицых, с синевою под глазами, подростков и, пожелав всем хорошо учиться и хорошо вести себя, простилась с детьми, сопровождаемая тем же оглушительным ревом четырнадцати голосов. "Счастливо оставаться, ваше сиятельство!" Княгиня была не в духе. Этот Антошка, не явившийся в приют, положительно беспокоил ее, и Евгении Аркадьевич напрасно старался занять княгиню, сидя около нее в карете. Давно уж он ухаживал за пышной, красивой княгиней с почтительностью втайне влюбленного, не смеющего, разумеется, обнаружить своих чувств, но княгиня как будто и не замечала этого. И теперь Евгений Аркадьевич, посматривая сбоку на княгиню, решительно приходил в недоумение "Эта бессовестно холодная женщина положительно недоступна чувствам!" - подумал Евгений Аркадьевич, тщетно стараясь обратить на себя какое-либо внимание княгини Марьи Николаевны, расположение которой было бы крайне выгодно, по мнению молодого человека, для его карьеры... "Она влиятельная, со связями... Положительно дурацкий темперамент!" - мысленно проговорил он, взглядывая на строгое, бесстрастное лицо молодой женщины. Наконец карета остановилась у ворот одного из невзрачных домов в дальней улице Песков. Городовой выпучил глаза с почтительным удивлением на подъехавших. Евгений Аркадьевич выскочил из кареты и пошел отыскивать дворника. Через несколько минут княгиня вместе с секретарем поднималась по отвратительной лестнице в квартиру Ивана Захаровича и часто подносила к носу надушенный платок. Старший дворник следовал за ними по требованию Евгения Аркадьевича, который сообщил дворнику о цели посещения такой важной особы, как княгиня Моравская. Признаться, Евгений Аркадьевич немножко трусил - мало ли на какой можно нарваться скандал! - и потому присутствие дворника казалось ему необходимо. В эту минуту по лестнице быстро взбежала маленькая Анютка, закутанная в платке, и при виде княгини растерялась. - Ты кто такая, девочка? - остановилась княгиня. - Анютка... - Куда идешь?.. - К дяденьке, вот сюда, - указала она на дверь. - А где ты была? - Милостыньку собирала... Княгиня значительно переглянулась с секретарем. Улика была налицо. - Как же ты, дворник, говорил мне, что не знаешь, что дети собирают милостыню? - строго заметил Евгений Аркадьевич. - Почем же я могу знать, что делают жильцы! - отвечал дворник. Позвонили. Двери отворила супруга Ивана Захаровича. Его самого не было дома. При виде посетителей и старшего дворника молодая женщина, видимо, струсила и не знала, как ей быть: пускать ли непрошеных гостей, или нет. Но старший дворник, мигнув ей глазом, проговорил: - Ее сиятельство желают узнать насчет детей, что живут у вас. Дозвольте осмотреть квартиру... Княгиня вошла, сопровождаемая Евгением Аркадьевичем и дворником. Анютка шмыгнула вслед за ними. По приказанию княгини была отперта маленькая комнатка, где помещались племянники и племянницы Ивана Захаровича, и княгиня просто ахнула - до того ее поразила грязь этого помещения. Никого из обитателей не было дома. Все были на работе. - Сколько тут помещается детей? - спросила княгиня. - Семь человек... - Чьи это дети? - Сродственники мужа. - Не лгите... Я все знаю... Мне рассказал один мальчик, убежавший от вас... Как вам с мужем не стыдно заниматься таким постыдным делом и истязать детей? Дворник делал какие-то таинственные знаки "рыжей ведьме". Та бросилась в ноги. - Ваше сиятельство... по бедности... Самим кормиться нечем... - Где эта девочка... Анютка, которую я встретила?.. Дворник привел Анютку. Худенькая девочка с большими черными глазами дрожала всем телом. - Я беру ее с собой... Ее бумаги сегодня же доставить ко мне! - обратилась она к дворнику. Евгений Аркадьевич поспешил сообщить адрес. Никто не возражал. Подобное самоуправство нисколько не удивило дворника. Княгиня на минуту задумалась и продолжала тем же решительным и властным тоном, обращаясь к дворнику: - Завтра к часу дня приведите ко мне всех детей, принесите их документы и сообщите: кто их родители и где они живут. - Слушаю-с, ваше сиятельство! - Ну, едем со мной, девочка! - сказала княгиня, обращаясь к Анютке. Дворник повел девочку. Ее, недоумевающую и испуганную, посадили в карету. - А вам, извините, места нет, Евгений Аркадьевич! - промолвила княгиня. - Не беспокойтесь, княгиня, я поеду на извозчике. И, прощаясь с ней, прибавил: - Какой для вас счастливый день, княгиня! И как будут благословлять вас все эти спасенные дети! - Это ужасно... ужасно! - возбужденно проговорила княгиня, и красивое лицо ее сияло от внутреннего довольства. - Мы, право, сделали сегодня воистину доброе дело, Евгений Аркадьевич, - прибавила она с чувством. - Завтра к часу, прошу вас, будьте у меня! - прибавила княгиня, протягивая ему руку. - Прикажите кучеру ехать домой! Княгиня ехала вполне удовлетворенная сегодняшним днем и предстоящими хлопотами по устройству всех этих детей. Ее деятельной натуре было дела на несколько дней, и это ее радовало. Завтра же она увидится с градоначальником и расскажет все, что видела. - Ужасно... ужасно! - повторяла княгиня. Завтра же она поговорит и о несчастном мальчике. Она попросит вытребовать Антошку от Опольева и водворить в приюте. Поглощенная этими мыслями, полная разных добрых намерений, княгиня словно и забыла об Анютке, которая испуганно прижалась в своих лохмотьях в угол кареты и тихо, совсем тихо всхлипывала. Ей было страшно. Зачем ее взяли? Куда везет эта красивая, важная дама в богатой шубе? Княгиня между тем вспомнила о своей спутнице и взглянула на нее. - Ты что же плачешь, девочка? Не бойся! Тебя больше обижать не будут... Никто не обидит... Тебе хорошо будет! - ласково говорила княгиня, любуясь миловидным личиком девочки и особенно ее большими черными испуганными глазами, осененными густыми ресницами. Ласковый голос княгини несколько успокоил Анютку. - Теперь не боишься? - продолжала княгиня. - Не бо-юсь! - протянула Анютка, вытирая грязным кулачком слезы. И вслед за тем пугливо спросила: - А куда вы везете меня? - К себе пока. Тебя накормят, напоят чаем... Тебя вымоют, причешут и оденут в хорошенькое платье. Хочешь? - Хочу! - ответила девочка. И ее личико просветлело. Несколько минут княгиня смотрела на это крошечное создание в каком-то раздумье, точно о чем-то вспоминая. И черты ее строгого, холодного лица смягчились... Обыкновенно дети, которых спасала и призревала княгиня Марья Николаевна по долгу благотворительницы, не возбуждали в ней особенно теплых чувств. Она никогда их не ласкала, не согревала нежным словом. Но в эту минуту эта маленькая Анютка почему-то возбудила в ней не одну только жалость, а что-то другое, более нежное и сильное, неожиданно для нее самой охватившее ее сердце. И эта уравновешенная, сдержанная женщина, от которой веяло всегда холодом, вдруг наклонилась к грязной девочке и стала целовать ее с страстной порывистостью внезапно пробудившегося материнского инстинкта. Анютка широко раскрыла глаза, более пораженная, чем тронутая этою неожиданною ласкою. А в глазах княгини блестели слезы. Ее красивое, свежее лицо было задумчиво и грустно. Голос ее прозвучал необычною нежностью, когда она спросила Анютку: - Тебе холодно, девочка? И, не дожидаясь ответа, она закрыла Анютку полой своей роскошной ротонды, подбитой черно-бурыми лисицами. Прошло несколько минут, и этот порыв чувства как будто неприятно удивил княгиню своею неожиданностью. "Нервы", - подумала она, недовольно пожимая плечами. И княгиня, с тонким чутьем эгоистической натуры оберегавшая себя от каких бы то ни было волнений, могущих нарушить спокойствие ее великолепной особы, решила и теперь, что давать поблажки нервам не следует. Когда карета подъехала к подъезду ее особняка на Сергиевской, княгиня уже справилась с собою, больше Анютку не целовала и вышла из кареты тою же холодною, строгою и безукоризненною княгиней, какою ее все привыкли видеть. Прежнее решение насчет Анютки было отменено. Нечего держать ее несколько дней в доме, как княгиня прежде хотела. И она, поднявшись к себе, велела горничной накормить Анютку и немедленно отвезти ее в приют для девочек общества "Помогай ближнему!". После этого она приняла валерьяновых капель и пошла переодеваться, чтоб ехать с визитами. Иван Захарович вернулся домой только к вечеру и был порядочно пьян. Дети, увидевшие "дяденьку", предчувствовали, что сдача выручек не обойдется сегодня без ремня, и испуганно притаились в своей комнате. Весь хмель сразу выскочил у Ивана Захаровича из головы, когда достойная его супруга сообщила ему о посещении княгини и об увозе Анютки, и он совсем упал духом, когда старший дворник отобрал от него все детские документы и объявил, что на следующий день отведет всех его питомцев к княгине. Надо было спасать собственную шкуру, и Иван Захарович после беседы с дворником на следующее же утро имел конфиденциальное совещание с письмоводителем участка в трактире. Результатом всех этих конференций было то, что Иван Захарович к вечеру того же дня съехал с квартиры и был отмечен выбывшим за город. Таким образом, когда дня через три после посещения княгини заведения Ивана Захаровича в участке было получено строжайшее предписание о производстве немедленного дознания, - Ивана Захаровича не оказалось, и розыски его в городе не увенчались успехом. Он уже был в Москве и намеревался там заняться другой профессией - открыть питейное заведение. Супруга его осталась в Петербурге, чтобы распродать вещи, а затем приехать к мужу... Но Иван Захарович напрасно писал своей Машеньке умоляющие письма. Она не ехала к нему. XX В этот вечер "граф", несмотря на дьявольский холод, не очень-то располагающий людей к благотворительности, "работал" довольно недурно. Какой-то студент, к которому "граф" обратился с просьбой "ссудить его гривенником", взглянув при свете фонаря на страшно изможденное лицо "графа" с лихорадочно блестевшими глазами, как-то торопливо опустил руку в карман своего теплого пальто и, кладя в руку "графа" несколько серебряных монеток, участливо проговорил: - Вы в больницу бы пошли... - Вы полагаете, молодой человек? Очень благодарен за помощь и за совет. Очень!.. И, приложившись к цилиндру, "граф" побрел далее. "В самом деле, этот студент, пожалуй, и прав!" - горько усмехнулся он, чувствуя, как холод прохватывает его всего, как ноет грудь и ломит все тело. "Неужто машина окончательно испорчена?!" - с тоскою думал он и, пересиливая боль, продолжал свой путь, озирая зорким взглядом проходящих. - Madame! Quelques sous, s'll vous plait?* - произнес он, нагоняя какую-то даму. ______________ * Сударыня! Будьте милостивы, несколько грошей? (франц.) И та, взглянув на "графа", торопливо вынула из портмоне двугривенный и подала ему. "Положительно, вид мой внушает сегодня сочувствие... Должно быть, я похож на умирающего... Если б умирающие могли ходить по улицам - они собирали бы себе на приличные похороны!" - размышлял "граф" в каком-то угрюмом озлоблении. Через два часа прогулки на морозе в костюме, который согревал очень мало, "граф" имел полтора рубля и поспешил домой. Продрогший и посиневший от холода, чувствуя себя очень скверно, он вошел в свою комнатку и, кивнув Антошке, снял с себя пальто, разделся и лег на постель. - Вы нездоровы, граф? - тревожно спрашивал Антошка. - Нет, ничего... Прозяб немного... За ночь все пройдет... Накрой-ка меня, Антошка, моим пальто... Вот так, хорошо... - Сейчас я самовар подам... Чаем согреетесь... Ни чай, ни несколько стаканов горячей малины, предложенной Анисьей Ивановной, ни полушубок, которым Антошка заботливо накрыл "графа", не согревали иззябшего тела. "Графа" жестоко трясло в ознобе. Озабоченный Антошка выбежал к Анисье Ивановне и сказал: - Страх как трясет графа, Анисья Ивановна... Нет ли у вас, чем бы накрыть его. Анисья Ивановна предложила свою шубейку и промолвила: - Простудился наш Александр Иваныч... Теперь его лихорадка и бьет... - А она пройдет, эта самая лихорадка? - испуганно спрашивал Антошка. - Как бог даст... Больной он... Ишь ведь вышел в какую погоду. - А я, Анисья Ивановна, еще печку стоплю... Можно? - Топи, Антошка. - А ежели завтра графу не станет лучше, надо бы за доктором... как вы думаете? - То-то, лучше бы за доктором... - Дорого поди стоит? - Ничего не стоит... Тут недалеко барышня-докторша квартирует... казенная, значит... от города... Завтра сбегаешь за ней, Антошка... Она раз лечила меня... Славная такая, даром что из жидовок, - прибавила она. Антошка вернулся в комнату "графа" несколько успокоенный. Он еще накрыл "графа" и не пожалел дров, накладывая печку. К ночи озноб прошел, и все тело "графа" пылало. - Согрелись, граф? - обрадовался Антошка, заметивший, что "граф" сбрасывает с себя все, чем был накрыт. - Согрелся, Антошка... Слишком даже согрелся! - промолвил, тяжело дыша, "граф" и улыбнулся. - А ты чего не спишь?.. Ложись спать, Антошка... Только принеси холодной воды... Пить хочется... Антошка сбегал за водой и присел на табуретке около "графа". "Граф" с трудом приподнялся и жадно отпил воды. Только теперь, при слабом свете свечки, Антошка разглядел осунувшееся лицо "графа" и его страдальческое выражение. - Граф! Где же у вас болит? - спросил он испуганным голосом. - Верно, очень болит? - Порядочно... Грудь болит, и спина болит... А ты спи, Антошка. Завтра мне лучше будет... Меня, брат, не скоро проберешь... Мы, Опольевы, живучие... Спи, добрый мой мальчик... И я засну... Антошка лег на свою кровать, но заснуть не мог, прислушиваясь к прерывистому дыханию "графа". Сухой резкий кашель заставлял его вскакивать с постели и подходить к больному. "Граф", казалось, не узнавал Антошки, хотя и глядел на него блестящими глазами. Он по временам стонал, схватываясь за грудь, и просил пить. Антошка подавал "графу" пить и испуганно глядел на него. Он никогда не видал близко больных, и ему казалось, что "граф" непременно помрет... И слезы текли по его щекам... - Ты что ж не спишь, Антошка? И чего плачешь, мой голубчик?.. Не беспокойся... Спи... спи... Еще как мы с тобой заживем... Отлично заживем... Уж я больше не буду ходить на работу! - возбужденно, в полубреду говорил "граф". - Не буду. Совершенно достаточно... Quelques sous, s'il vous plait... И так всю жизнь... И умирать не желаю с тех пор, как ты... со мной... А ты не плачь... Я тебя в приют не отдам... Княгиня останется с носом... Ох, как болит грудь... Ах, как жарко... Пить, пить... Антошка не отходил весь остаток ночи от графа, и когда в окно заглянул серенький свет петербургского утра, "граф" увидал Антошку, спавшего на полу у его кровати. Вошедшая вскоре Анисья Ивановна разбудила Антошку. - Ночью ухаживал за мной! - проговорил растроганный "граф". - Ему что - отоспится днем! - промолвила Анисья Ивановна. - Ну, а ваше здоровье как, Александр Иваныч?.. - Отлежусь, Анисья Ивановна!.. - Малинки не дать ли? - Ничего не хочется... Вот деньги, - проговорил "граф", указывая на стол, - мальчика накормите... - И так накормлю... Бог с вами, Александр Иваныч... Теперь вам самим понадобится, а после сочтемся... - Ну, спасибо... Добрая вы... "Граф" снова погрузился в дремоту. От него так и пышало жаром. Анисья Ивановна вызвала Антошку и приказала ему идти к докторше. Через четверть часа Антошка уже вбегал в третий этаж и вошел в отворенную дверь квартиры думского врача. В прихожей дожидалось несколько человек бедного люда. Это был час приема больных... Прошло несколько минут. Из кабинета вышла какая-то баба, а вслед за нею на пороге показалась небольшого роста брюнетка с умным и выразительным, несколько возбужденным лицом еврейского типа и живыми блестящими черными глазами. Вся ее маленькая фигурка в белом балахоне, одетом поверх черного платья, дышала какою-то вызывающею энергией. - Смотрите же... Не забудьте, что я вам сказала, - говорила она быстро и точно, решительным, несколько авторитетным голосом. - Три раза в день по чайной ложке и мазь... Чья очередь?.. Пожалуйте... В эту минуту Антошка подбежал к ней и проговорил взволнованным голосом: - Госпожа докторша, будьте добреньки, зайдите поскорей к графу... Он опасно заболел... - К какому графу? - изумилась докторша, взглядывая на взволнованного Антошку. - Граф может позвать другого врача... Антошка поспешил объяснить, что заболевший не граф, а только так прозывается. Он Александр Иванович Опольев, и бедный, совсем бедный... Вчера выходил в одном пальтеце и вернулся весь заколевши... А всю ночь горел... И сейчас горит... Грудь болит, и ломит спину.