- Помогите, госпожа докторша, а то неравно помрет! - прибавил Антошка упавшим голосом. Докторша записала адрес и обещала прийти тотчас же, как окончит прием больных. - В десять часов буду! - прибавила она. - Спаси вас бог! - воскликнул полный благодарности Антошка и побежал домой. В десять часов явилась докторша. Ее встретила Анисья Ивановна и сочла почему-то нужным сообщить ей, кто такой ее жилец, как он оставлен богатыми своими родственниками и принужден побираться. Не преминула Анисья Ивановна рассказать и о том, как Александр Иванович пригрел такого же нищенку-сиротку Антошку... Только после этого предисловия Анисья Ивановна ввела докторшу в комнату жильца и, подойдя к его кровати, сказала: - А я вам, Александр Иванович... докторшу привела... "Граф" недовольно повел глазами на вошедшую. Его несколько смущало появление женщины-врача, и он надвинул на себя одеяло. - Напрасно вы беспокоили, Анисья Ивановна, госпожу докторшу... У меня, собственно говоря, ничего серьезного... "Граф" храбрился нарочно, несколько стесняясь осмотром женщины, а сам хорошо сознавал серьезность болезни и жаждал помощи. - Я и не сомневаюсь в этом. А все-таки не позволите ли вас выслушать? Докторша сказала это так просто, так участливо, и живые, умные ее глаза глядели с такою ласковою серьезностью, что "граф" проговорил: - Что ж... Если вы находите нужным... И он расстегнул ворот сорочки. Докторша долго и внимательно выслушивала и выстукивала все еще богатырскую грудь "графа" и, предложив ему поставить термометр, проговорила: - Болезнь ваша серьезнее, чем вы думаете... Конечно, опасности нет, но вам придется несколько времени пролежать в постели. "Граф" пристально посмотрел на докторшу. Его ввалившиеся большие черные глаза, горевшие лихорадочным блеском, глядели с выражением какой-то грустной насмешливости. - Вы полагаете... опасности нет? - прошептал он и, заметив, что Антошка жадно и испуганно прислушивается, прибавил: - Вы говорите по-немецки? - Говорю! - ответила докторша, несколько смущенная этим взглядом и ироническим тоном его слов. И "граф" продолжал по-немецки: - Не скрывайте от меня правды. Я знаю, что я опасен... Я бывал в руках докторов... Воспаление легких в мои годы и при такой обстановке... Finita la comedia?* Не правда ли?.. Если так, то не лучше ли меня свезти в больницу, чтоб не стеснять эту добрую хозяйку... И кроме того, мне надо распорядиться насчет этого мальчика... Это - единственное существо на свете, ради которого я хотел бы еще жить... ______________ * Представление окончено? (итал.) Докторша заметила, что в настоящее время было бы опасно перевозить его в больницу, и снова повторила, что не отчаивается в его выздоровлении... - Ну, спасибо вам... спасибо! - проронил по-русски усталым голосом "граф". - Я жить все-таки хочу! - прибавил он... Докторша прописала рецепт, велела поставить мушки и оставила термометр, чтобы три раза в день измерять температуру. - А вы будете записывать ее! Сумеете? - обратилась она к Антошке. - Он сумеет! - не без горделивого чувства вставил "граф". - Ну, до свидания... Вечером я опять зайду. - Благодарю вас... Она протянула ему руку и, ласково кивнув головой, вышла из комнаты больного и, сделав Анисье Ивановне соответствующие наставления, проговорила, вынимая из портмоне деньги: - Вот возьмите десять рублей... Понадобятся... Купите больному вина... мадеры... давайте понемногу... Но Анисья Ивановна горячо протестовала... У нее есть деньги... Она сама купит, что нужно... И, наконец, можно дать знать родственникам графа... Они помогут... Взволнованная, вышла докторша из этой квартиры. Этот нищий больной, заботившийся о таком же нищем приемыше... Эта добрая женщина, отказывающаяся от денег... все это произвело на чуткую, отзывчивую докторшу сильное впечатление... Она спускалась по лестнице, когда ее нагнал Антошка и спросил: - Госпожа докторша... Как граф?.. Не помрет?.. - С чего вы взяли?.. Надеюсь, что он поправится... - О, вылечите его... вылечите его, добренькая барыня!.. Если б вы знали только, какой он добрый... Мне вот справил полушубок, а сам... И с этими словами Антошка бегом побежал в аптеку за лекарствами и в лавку за вином. XXI Сила живучести оказалась действительно большой у "графа". Несмотря на его расшатанный организм и долгие годы пьянства, он выдержал воспаление легких. Через несколько дней острый период болезни миновал, и докторша, навещавшая его ежедневно по два раза и привозившая ему сама лекарства, радостная и веселая, объявила ему, что теперь он вне опасности. Растроганный "граф" благодарил Елизавету Марковну и называл ее своей спасительницей. Антошка, все эти дни ухаживавший за "графом", чуть не прыгал от радости и глядел на докторшу с каким-то особенным почтением. Когда она ушла, "граф" в первый раз с аппетитом поел бульона и, присаживаясь на кровати, сказал: - Ну, теперь, Антошка, надо и о делах подумать... Небось много мы задолжали Анисье Ивановне?.. Дайка мне сюда перо и бумаги... Напишу-ка племяннице... Она добрая, не откажет... А ты снесешь ей письмо... Только смотри, по черному ходу неси... А то на парадной швейцар - большая бестия и не пустит тебя. Постарайся самой барышне в руки отдать письмо... - Будьте спокойны, граф! Все как следует обделаю! - не без гордости отвечал Антошка. "Граф" принялся за письмо, как в комнату вошла Анисья Ивановна и смущенно проговорила: - Александр Иванович... Околоточный зачем-то хочет вас видеть... Уж он два раза приходил... Тогда я упросила его подождать... Говорю: совсем вы больны... Ну а теперь... настоятельно требует... - Околоточный?!. Что ему нужно?.. Попросите его сюда, Анисья Ивановна. При имени "околоточного" Антошка струхнул. Через минуту в комнату вошел молодой, довольно представительный и чистенький околоточный и, бросая взгляд на Антошку, вежливо поклонился "графу" и проговорил: - Насчет вас бумага из участка... Не угодно ли прочесть... - Удивляюсь, что нужно от меня полиции? - промолвил "граф", растягивая для важности слова и щуря глаза. - Дайте, пожалуйста, эту бумагу. Околоточный вынул ее из портфеля и подал "графу". Тот пробежал ее и изменился в лице. В этом предписании частному приставу предлагалось объявить отставному гвардии штабс-ротмистру Александру Опольеву о том, чтобы он немедленно отправил проживающего у него незаконного крестьянского сына Антона Щигрова, четырнадцати лет, в приют общества "Помогай ближнему!". В случае же оказания названным Опольевым какого-либо препятствия отобрать от него Антона Щигрова, объявив Опольеву, что за уклонение от распоряжений начальства он будет подвергнут строжайшему взысканию. - Но по какому же это праву?! - воскликнул "граф", бросая тоскливый взгляд на Антошку. - Если он не желает в приют... Антошка понял, что околоточный пришел из-за него, и стал белее рубашки... - Извините-с... Я ничего не знаю... Я подчиненный чин... Потрудитесь расписаться... Но вместо того "граф" снова воскликнул: - Эта дура княгиня... моя двоюродная сестра хочет насильно тащить в приют мальчика, о котором я просил... Это она затеяла всю эту подлую... историю... Но я... я не позволю... Слышишь, Антошка?.. Мы не позволим... Ты не будешь в приюте!.. Экие мерзавцы эти благотворители! - кипятился возмущенный "граф". И, обращаясь к околоточному, проговорил: - Послушайте... Прошу вас повременить день-другой... Даю вам слово, что мальчик не убежит, а я сейчас же напишу этой княгине и еще одной родственнице... попрошу их, чтобы они немедленно просили об отмене этого нелепого распоряжения... Если на то пошло, я усыновлю этого мальчика, и, надеюсь, тогда никто не посмеет взять его у меня... О, какие же они мерзавцы!.. Отвернулись все от меня и теперь хотят отнять единственное близкое мне создание... Послушайте, господин околоточный, вы молоды, у вас, вероятно, еще не заглохли чувства... Умоляю вас, повремените день-другой... - Повремените! - просила и Анисья Ивановна. - Что ж... я... пожалуй... доложу, что вы еще больны и находитесь в бессознательном состоянии. - Благодарю вас... Вы - человек! - промолвил "граф", протягивая околоточному руку. Через несколько минут Антошка бежал в дом Опольева с письмом к Нине, передав другое письмо к княгине Моравской посыльному. Ах, какие красноречивые были эти письма горемычного "графа"! XXII Появившись в большой кухне Опольевых, Антошка на этот раз не интересовался наблюдениями. Он не обратил своего внимания ни на обстановку, ни на количество медной посуды, ни на низенькую, приземистую фигуру повара, стоявшего у плиты и мешавшего что-то в кастрюле большой ложкой, а поглощенный одною мыслью - передать как можно скорее письмо по назначению - обратился к молодому кухонному мужику, который недалеко от дверей перемывал в жестяной лохани тарелки. Голос Антошки дрожал тревожным нетерпением, когда он спросил молодого парня: - Скажите, пожалуйста, барышня дома? - Барышня? А тебе зачем барышня? - Письмо им есть... Передать бы. - Обожди. Кто-нибудь из комнат придет и возьмет... И дома ли, нет ли барышня - скажет... - Должно быть, дома: еще не завтракали, - заметил, отворачиваясь от плиты, повар, довольно благообразный старик с седыми кудреватыми волосами, выбивавшимися из-под белого колпака. И, оглядевши Антошку своими добродушными и в то же время любопытными небольшими глазками, спросил: - А ты от кого с письмом, мальчик? - От одного бедного их сродственника... Оне знают... - На бедность, значит, просит? - Очень даже нуждаются... Повар подумал и сказал: - Верно, это тот самый сродственник, которого генерал приказал не пускать и писем от него не принимать... - То-то от него письмо к барышне. - А он как же доводится генералу... Ты не знаешь? - любопытно допрашивал старик. - Родной брат... - Родной брат? - воскликнул старик повар, необыкновенно изумленный. - Ты это верно знаешь? - Очень даже верно... - А мы полагали, что так, какой-нибудь дальний... Однако! Родной брат такого важного генерала, а швейцар говорил, что ходит вроде нищего в самом последнем костюме... - И вовсе даже нищие... Из-за своей легкой одежи чуть не умерли! - пояснил Антошка, заметив, что повар, видимо, не сочувствует такому бессовестному отрицанию кровных уз. - Нищий... брат генерала Опольева!.. Нечего сказать... прокламация!.. Видно, на братца не надеется, что к племяннице пишет? - Уж какая надежда, - с сердцем проговорил Антошка, - ежели ваш генерал вовсе отказался от родного брата... Пропадай, мол, как собака, а мне наплевать... И сколько горя принял Александр Иваныч, генеральский-то брат... Такого, можно сказать, важного звания господин, офицером в уланах служил и по улицам милостыню собирал... И все сродственники от него отреклись за родным братом... Допустили, чтобы человек терпел... А еще все графы да князья! - возмущенно закончил Антошка. - Ддда... времена!.. Родного брата и... в шею! Очень даже просто! - протянул, ни к кому не обращаясь, старик и вздохнул, покачав головой. Он снова стал мешать в кастрюле, черпнул ложкой и, попробовав соус, спросил: - А ты как же знаешь генеральского брата? Антошка в коротких словах рассказал свою историю. Повар, видимо удивленный и тронутый, промолвил раздумчиво: - Ишь ведь какие бывают на свете дела!.. Нищий, а призрел сироту... Богатый - и родного брата в шею... Ловко! - Жалостливый! - вставил и кухонный мужик, необыкновенно сосредоточенно и словно бы сердито слушавший рассказ Антошки. - А ты вот что, Афанасий, - обратился к мужику повар, - возьми-ка от мальчика письмо да снеси Дуняше, пусть, мол, самой барышне передаст, да у ней в комнате... Чтобы, значит, генерал не проведал... Да оботри прежде руки-то... Письмо замараешь... Вот так... неси теперь Дуняше... И лакеям не показывай... Когда Афанасий ушел, повар ласково сказал Антошке: - Пока присядь, мальчик. Бог даст, барышня не откажет помочь горемычному дяденьке... Она у нас добрая... не похожа на отца... Тот вовсе как будто каменный! - прибавил, понижая голос, повар. - Беспременно поможет! - уверенно подтвердил Антошка. - Ты почему же полагаешь? - Она раз прислала двадцать пять рублей, быдто от отца... И велела в письме, ежели что, к ней писать, а не к отцу... - Ишь ты! Папеньку своего не захотела оконфузить! - промолвил повар. В скором времени вслед за кухонным мужиком в кухню вошла молодая горничная Дуняша и велела Антошке идти за собой. - Барышня хочет тебя видеть! - приветливо сказала она. Нина дожидалась в маленькой комнате Дуняши, находившейся в коридоре, собираясь принять Антошку почти тайком. Необыкновенно участливо и внимательно, несколько смущенная и точно чувствуя себя в чем-то виноватою, слушала эта худощавая молодая девушка с большими глазами возбужденный рассказ Антошки, в дополнение к письму, о "графе", об его болезни, об его доброте, и когда Антошка окончил рассказ мольбой о том, чтоб его не отдавали в приют и не разлучали с "графом", который всеми брошен, молодая девушка, потрясенная и возмущенная, обещала непременно сегодня же поехать к княгине и просить ее отменить свое распоряжение. Она торопливо отдала Антошке конверт с двадцатью пятью рублями и проговорила: - Кланяйся от меня дяде. Извинись, что мало посылаю... Скоро еще пришлю... Успокой его... Скажи, что я буду просить княгиню... Она не возьмет тебя в приют... я уверена... ты останешься при дяде... Ты ведь так его любишь... - Еще бы не любить!.. - воскликнул Антошка. - И дядя и ты - оба вы хорошие! - возбужденно произнесла девушка, - и я сделаю для вас все, что могу... - Спаси вас бог, добрая барышня... Как граф-то обрадуется, что вы жалеете его... А то... ведь он чуть было не умер... - Зачем же он не написал мне? - Шибко болен был... Без памяти лежал, барышня... - Бедный!.. Ну, иди же к нему, Антоша... Кланяйся... Вот и тебе... возьми, возьми! - говорила она, доставая из портмоне последний рубль, бывший там, и отдавая его Антошке. - Что-нибудь себе купишь... Антошка вышел благодарный и обрадованный. "Теперь граф не пропадет. Племянница его не чета всем этим княгиням и графиням. Сейчас видно, какая она простая да жалостливая!" - думал Антошка, торопливо возвращаясь домой... Рубль, полученный им, заставил его задуматься о том, что бы такое купить "графу" на эти деньги, что доставило бы ему удовольствие. Долго он ломал над этим вопросом голову и, наконец, решил, что вино очень полезно "графу", тем более что и докторша во время болезни приказывала давать вина и сама его привозила, и Антошка, войдя в погреб, потребовал самой лучшей мадеры в рубль. XXIII Рассказ Антошки произвел на молодую девушку сильное впечатление. Первый раз в жизни она непосредственно услыхала об ужасах нищеты и горя несчастных, обездоленных людей. До этого она, случалось, читала об этом в книгах или слыхала мимоходом в разговорах, что люди впадают в нищету по своей вине, но никогда не задумывалась над этим вопросом. Богатая, избалованная, жившая в замкнутом кружке таких же богатых и чиновных людей, она не могла себе представить, что за этим миром довольства, блеска и роскоши существуют на свете люди, не имеющие ни пищи, ни платья, ни крова, нуждающиеся в куске хлеба в то время, когда ей шьют бальное платье, стоящее больших денег, или дарят дорогие безделки. А теперь эти мысли бродили в ее голове, находили отклик в добром сердце девушки, и ей непременно хотелось помочь и этому несчастному дяде и этому мальчику. Как ни было ей тяжело осуждать отца, но она осудила его в душе за то, что он так жестоко отнесся к родному брату, и она припомнила те ужасные слова отца, которые он говорил по поводу письма, полученного месяц назад от дяди, в котором он молил о помощи для мальчика. И тогда она почувствовала правдивость этого письма. И тогда она подумала, что отец не прав, считая своего брата лжецом... И тогда она находила жестоким поведение отца и, полная стыда за него, послала свои двадцать пять рублей. А теперь, после того как услыхала эту трогательную историю двух бездомных, горемычных существ, молодая девушка невольно еще строже судила отца, и слова его казались ей теперь бессердечными. О, как бы хотелось ей помирить отца с дядей... Откуда такое озлобление? Ужели отец недоступен жалости и не может отнестись к нему тепло и сердечно, ободрить его, помочь ему?.. Но при мысли об этом ей становилось жутко, и невольные сомнения закрадывались в ее голову. Отец непреклонен и, что раз решил, не меняет. И смеет ли она учить отца? И станет ли он ее слушать? Но если отец не исполняет то, что велят и долг и любовь, - она должна исполнить. Она не допустит, чтобы родной брат отца нищенствовал, собирая милостыню на улицах, и чтобы от него отняли этого мальчика, которого он так любит. Это безжалостно, возмутительно! Возбужденная и радостная, что и у нее, скучающей и неудовлетворенной тою жизнью, которую заставляли eе вести, нашлось вдруг дело, что и она может быть полезной двум существам, молодая девушка вышла из своей комнаты и прошла в кабинет к матери. Нина рассказала ей то, что слышала от Антошки, и проговорила: - Мама! Ведь необходимо помочь дяде и этому мальчику! Госпожа Опольева, женщина добродушная, но благоговевшая перед мужем, хотя и согласилась с дочерью, что этот "несчастный дядя" заслуживает помощи и что он всегда возбуждал в ней жалость, но прибавила: - А что скажет отец, Нина? - Но разве, мама, мы-то сами не можем помочь помимо папы его родному брату?.. И наконец, ведь он вовсе не такой дурной... Напротив, эта история с мальчиком... эти заботы о нем... - Но почему дядя обратился к тебе, Нина?.. Он тебя совсем не знает... Видел маленькой девочкой... Нина призналась матери, что раньше послала дяде от имени отца деньги и теперь послала. - Видишь, ты какая! - растроганно произнесла мать и нежно потрепала дочь по щеке своей белой, пухлой рукой в кольцах. - А если папа узнает об этом? Ведь он будет недоволен... Ты ведь знаешь его мнение о дяде? - И пусть узнает... Я тогда сама расскажу папе, что он ошибается... И папа, быть может, убедится и... помирится с дядей. Опольева сделала отрицательный жест. - Этого никогда не будет! - произнесла она грустным тоном. - Но если ты, мама, его попросишь... - Я уж пробовала... - Но за что же такая ненависть?.. Что же, наконец, сделал такое дядя, что от него все отшатнулись и довели его до нищенства? - воскликнула Нина. - Расскажи мне, мама... Мать рассказала известную читателю историю "графа". - Что ж тут такого ужасного, мама?.. Разве дядя не мог исправиться? И разве многие молодые люди не то же делают?.. И, однако, их не изгоняют из общества... Помнишь, еще недавно какую историю рассказывали о графе Бежецком... Он сделал вещи похуже, чем бедный дядя, и тем не менее его везде принимают... И папа и ты с ним любезны. Он остался в полку... - Положим, с дядей сурово обошлись... не спорю, - заметила мать, - но все-таки так опуститься, сделаться пьяницей, нищим... - Но кто же в этом виноват? Разве родные поддержали его тогда? Напротив, все, как ты говоришь, его оставили и сами же обвиняют его. Ах, мама, мама, как это несправедливо и безжалостно! - воскликнула молодая девушка. - Нет, мама, голубчик, милая, добрая, ты уж позволь мне помогать дяде... я буду давать ему в месяц свои двадцать пять рублей... И свои непременно... Мне на булавки и остальных двадцати пяти за глаза довольно... И не нужно папе говорить... Пусть дядя будет думать, что это он посылает... Не правда ли?.. - Ну что ж, делай как хочешь, добрая моя девочка, возьми и от меня маленькую лепту... пошли ему еще десять рублей... Я буду давать каждый месяц. - Спасибо за дядю и за мальчика, мамочка... Теперь они по крайней мере не будут нищенствовать... А за этого мальчика я буду просить тетю Мери... Я после завтрака к ней поеду... Можно? - Поезжай... только вряд ли ее застанешь после завтрака... Ведь Marie, ты знаешь, всегда занята... Время у нее распределено... - Я теперь поеду... - А завтракать?.. - Бог с ним, с завтраком... Потом позавтракаю... - Так прикажи закладывать карету... - Нет, я лучше в санях, мамочка... И с этими словами Нина вышла из кабинета матери и попросила Дуняшу приказать запрячь сани. Через полчаса она уже ехала к княгине Моравской. Дорогой у нее явилась мысль после визита к Моравской поехать к дяде. То-то он обрадуется! Непременно надо навестить его. Мама, наверное, не рассердится! А отец не будет знать об этом! - Дома княгиня? - Дома, пожалуйте! Молодая девушка быстро поднялась по лестнице. Лакей встретил ее у дверей почтительным поклоном и, проводив до гостиной, пошел докладывать княгине. XXIV Княгиня Марья Николаевна с четверть часа тому назад вернулась с прогулки, по обыкновению свежая, цветущая и румяная, в том спокойном, уверенном и довольном расположении духа, которое бывает у счастливо уравновешенного человека, сознающего, что все, что он делает, хорошо и плодотворно и что сам он безупречен. Сегодня во время прогулки именно такие мысли занимали княгиню, и она с горделивым чувством подумала, что она живет не так, как другие женщины. В самом деле, большую часть женщин ее круга занимают выезды, наряды, сплетни, флирт и разные сердечные увлечения, доводящие многих до забвения всяких приличий, - а она вся поглощена деятельностью. Скольким людям она благотворит, сколько несчастных благодаря ей сделались счастливее, сколько детей призреваются в приютах... А все эти благотворительные концерты, спектакли и базары, устраиваемые благодаря ее энергии и настойчивости, как много дают они средств на добрые дела!.. Благодаря ее деятельности она не скучает, не нервничает, как эти светские дамы... Жизнь ее полна смысла, и она несет "крест свой" без всякого ропота... Да и бог с ним, с этим семейным счастьем... Она обходится и без него, и не надо ей какой-то любви, о которой так хлопочут многие женщины. Она и в молодости никого не любила и вышла замуж за старика по рассудку, так уж теперь... С жестокостью женщины, никогда не увлекавшейся и всегда исполнявшей свой долг с неумолимой строгостью, княгиня не отказала себе в маленьком удовольствии осудить тех, кто распускает себя, мысленно назвать их презрительной кличкой и брезгливо пожать плечами... И сама она внутренне гордилась своею безупречностью, не подозревая, конечно, что эта безупречность в значительной мере зависела от ее уравновешенной, честолюбивой и холодной натуры, и с самодовольным чувством думала, что она примерная во всех отношениях женщина благодаря твердым принципам, основанным на религиозном фундаменте. С таким заключением она вернулась домой, сделавши свой узаконенный моцион, рекомендованный ей доктором, чтобы не полнеть. Письмо "графа", которое княгиня только что прочла, несколько смутило молодую женщину и, главное, нарушило ее спокойное расположение духа и поколебало ее уверенность в том, что все, что она делает, хорошо и полезно. Давно-давно не читала княгиня таких писем, хотя получала их много. Это было страстное, умоляющее и вместе с тем негодующее письмо возмущенного и несчастного человека, полное ядовитых сарказмов насчет желания кузины спасать людей при помощи полиции и делать не добро, а зло. Искренностью и горем дышали эти строки, в которых "граф" объяснял, что такое для него этот мальчик, возродивший его к жизни, его, одинокого и всеми брошенного. Неужели милые родственники, не желающие его знать, хотят отнять единственное преданное ему существо. "Это было бы бессовестно и бездушно, княгиня, - писал "граф". - Если вы это сделаете, значит, вы сами никогда и никого не любили, кроме себя, и ваша благотворительность ничего не стоит, она для вас - удовлетворение тщеславия, и больше ничего. Ужели у вас хватит жестокости нанести последний удар тому человеку, который - помните? - когда-то был вашим искренним почитателем. Впрочем, и тогда вы были всегда слишком холодны и рассудительны, и если теперь эти качества получили полное развитие, то от вас ждать пощады нечего... Вы, конечно, думаете, что я, отверженный, буду виновником гибели мальчика... У вас ведь, у сытых, богатых людей, и особенно у благотворителей... такая мораль... Вы воображаете, что ваши приюты спасают... О как вы ошибаетесь и как вы слепы, если б только могли это понять... Простите за резкость письма, но поймите, если не можете чувствовать, что вы хотите сделать... Повремените по крайней мере. Соберите справки, узнайте обо мне, посылайте своих благотворителей справляться о мальчике, и если сведения эти будут неблагоприятны, тогда... тогда берите его в приют, из которого Антошка, конечно, убежит и благодаря вам действительно попадет, как вы выражаетесь, в "когти порока"... Нет, вы этого не сделаете, кузина... Не сделаете". Прошла минута-другая, а княгиня все еще держала письмо в руках. Она хотела бы отнестись к этому дерзкому письму с презрением и чувствовала, что не может... Она хотела уверить себя, что это пишет "пропавший человек", пьяница, негодяй и что на этот "пьяный бред" не стоит обращать внимания, - и тем не менее чувствовала, что этот "бред" задевает ее и что он дышит правдой... И ее красивое, спокойное, уверенное в себе лицо омрачилось тенью. Вместо того, чтобы разорвать письмо, она положила его на письменный стол и задумалась... В эту минуту постучали в двери. - Войдите! - Нина Константиновна Опольева! - доложил лакей. - Просите сюда! - проговорила княгиня. Она поднялась и пошла встретить молодую девушку. Княгиня очень благоволила к своей молодой родственнице. Она считала Нину серьезной девушкой, а не обыкновенной светской пустельгой, которая только ищет женихов и занимается кокетством. - Какой счастливый ветер занес тебя, Нина? - говорила княгиня, целуя молодую девушку. - У вас все здоровы: мама, отец? - Все здоровы, тетя Мери... А к вам я, тетя, с просьбой, с большой просьбой. - Да ты присядь прежде, Нина... Нина опустилась на маленький диванчик. - Ну, теперь рассказывай, в чем дело... Волнуясь и спеша, молодая девушка стала просить княгиню не определять Антошку в приют. - Если б вы знали, тетя, как любят они друг друга: бедный дядя и этот мальчик!.. Он сейчас у меня был и рассказывал, что дядя был опасно болен, чуть не умер, простудился, когда вышел в легком пальто собирать милостыню... А этого своего приемыша ни за что не пускал... Его одел, а о себе не подумал... Вообще тут все необыкновенно, тетя, и доказывает, что дядя вовсе не такой дурной человек... Напротив... - И твой папа так теперь думает? - Нет, тетя... Папа предубежден против дяди... - А ты, Нина, увлекаешься... Я тоже получила сейчас письмо от кузена... и очень дерзкое и наглое... И он требует, чтоб я не определяла его приемыша в приют... И какой тон... Какие выражения!.. - Но, тетя, он так несчастен... Полиция грозит отнять мальчика... - Да, я просила об этом, чтобы его спасти... Он произвел на меня очень хорошее впечатление, этот мальчик. В приюте ему было бы лучше! - настаивала княгиня. - Он убежит из приюта... Он не хочет туда! - И твой дядя пишет, что убежит... Вот делай после этого добро людям... Хлопочи о них! - с сердцем промолвила княгиня. - Что может выйти из этого мальчика? Нищий, пьяница, вор. - О нет, тетя, нет... О нем и о дяде будут заботиться... Дядя больше не станет просить милостыни... Нет! - энергично протестовала Нина, вся вспыхивая. - Ты хочешь помогать ему? - Да, тетя. - Напрасно, моя милая... Надо помогать с разбором... Твои деньги пойдут на пьянство... Твой дядя совсем погибший человек... - Не думаю, тетя... - А я уверена... Уж если помочь ему, то иначе... - Как, тетя? - А вот как: поместить его в богадельню. Я берусь это устроить. Это было бы лучше всего! И княгиня вся засияла от этой неожиданно осенившей ее голову мысли. В самом деле, чего же лучше! - Но если дядя не захочет, тетя, в богадельню? - промолвила Нина и невольно улыбнулась этому неудержимому желанию княгини благодетельствовать людям, не спросивши у них, хотят ли они этого. - Ну и дурак, если не захочет, - категорически отрезала княгиня. - Ему, значит, нравится жизнь, которую он ведет. - Нет, милая тетя, уж вы исполните просьбу... Оставьте дяде мальчика... Не откажите, голубчик тетя! - упрашивала Нина. - Ну, хорошо... Я уступаю... Не хотят люди добра - как хотят, а я умываю руки! - проговорила, наконец, княгиня. - И напишите поскорей кому там нужно, а то полиция возьмет мальчика. - Я сейчас протелефонирую. И княгиня подошла к телефону, вызвала кого следует и просила отменить распоряжения. - Ну, теперь одним нищим на свете будет больше... поздравляю. Ты довольна этим, Нина? - проговорила княгиня. Но тон ее голоса звучал весело. Она, казалось, сама была рада, что исполнила просьбу и оставила Антошку при "графе". - А мне кажется, что теперь двумя менее несчастными людьми будет более! - заметила Нина, улыбаясь своими большими кроткими глазами. - Ты, Нина, еще очень молода и потому смотришь в розовые очки... Дай бог, чтоб бедный кузен исправился благодаря мальчику, хотя я мало верю в исправление таких людей... Согласна, что это в самом деле трогательная история... Письмо его хоть и дерзкое, а кажется искренним и, признаюсь, произвело и на меня впечатление... - Вот видите, тетя... Что он пишет? - Он более бранится... Ну, довольно об этом. Что кончено, то кончено... Расскажи о себе. Я тебя давно не видала... Что ты делаешь? Надеюсь, ты с нами позавтракаешь? Я тебя не отпущу, слышишь? Довольна ты своей жизнью? Молодая девушка призналась, что та жизнь, которую она ведет, ее не удовлетворяет. - Ну еще бы!.. Есть чем удовлетворяться! Эти ваши скучнейшие балы, эти ваши глупые фиксы и глупые кавалеры... Надеюсь, не влюбилась еще ни в одного из этих господ? - Нет, тетя... - И слава богу... Я всегда считала тебя умной девочкой... А что ты читаешь? Не одни романы, конечно? - Нет, тетя... Я и журналы читаю... - Тебе бы надо, Нина, делом заняться... - Каким? Научите, тетя... - Сделайся членом нашего общества "Помогай ближнему!", и, если захочешь, дело найдется... - Я охотно готова бы работать... Но только... Она не договорила, несколько смущенная. - Что же тебя останавливает? - Папа не особенно любит все эти благотворительные общества... Княгиня вспыхнула. - Твой отец - извини, а уж я прямо скажу - совсем сделался в последнее время чиновником и не понимает никакого живого дела... Мы с ним не раз ссорились из-за этого... По его мнению, только то хорошо, что вышло из канцелярий, а свободная частная деятельность ему не по сердцу... Он и меня считает вроде сумасшедшей... я знаю... Но я с ним поговорю о тебе и надеюсь, что он позволит тебе работать под моим наблюдением... Хочешь?.. - С большим удовольствием! - Очень рада... Ты по крайней мере будешь полезна ближним... А теперь ты что?.. Барышня с хорошим приданым, за которой охотятся женихи... Нечего сказать, приятное положение... И знаешь, что я тебе скажу, Нина?.. - Что тетя?.. - Не торопись выходить замуж. - Я и не тороплюсь. - Тебе двадцать лет... Подожди еще лет пять... - Охотно буду ждать, тетя! - рассмеялась Нина. - И главное, Нина, не выходи замуж по расчету, и особенно за старика... Избави тебя бог от этого! - как-то значительно и серьезно проговорила княгиня. - Ну, а теперь пойдем завтракать, - круто оборвала она разговор, когда вошедший лакей доложил, что завтрак подан. XXV - Куда, прикажете, барышня, домой? - спросил кучер после того, как швейцар Моравских усадил Нину в санки и застегнул полость. - Нет, Иван... Поезжайте к Бердову мосту. Вы знаете, где Бердов мост?.. - Как не знать, барышня. Кучер натянул вожжи, и резвая вороная "Светланка" понесла санки крупною быстрою рысью. Кучер любил "хорошо прокатить" барышню, которую он, как и вся вообще прислуга в доме Опольевых, отличал за ее простоту и ласковое, приветливое обращение, показывавшее, что барышня не гнушается простым человеком. Это не то что "сам генерал", всегда ровный, никогда не возвышавший голоса и в то же время с каким-то снисходительным презрением смотревший на прислугу. Никогда ни с кем ни одного лишнего слова, кроме приказаний, точных и коротких. Никогда ни малейшей фамильярности и никакой шутки, даже с камердинером, который жил у него шесть лет. И недаром все трепетали Опольева, зная, что за малейшую неаккуратность и за неточное исполнение его приказаний виновный будет немедленно рассчитан и без всяких объяснений. Иван пустил "Светланку" вовсю. Снежная пыль обдавала закутанную Нину, и ветер резал ее лицо. Она любила скорую езду. - Тише, тише, Иван... Кого-нибудь задавите!.. - Что вы, барышня!.. Не извольте беспокоиться... Однако он попридержал лошадь, и только в малолюдной Офицерской снова пустил "Светланку" полным ходом. Не доезжая Бердова моста, кучер круто осадил лошадь у ворот большого дома, указанного Ниной. Она вышла из саней и нерешительно дернула за звонок у ворот. Наконец явился дворник. - Где здесь живет господин Опольев? - спросила Нина. - На заднем дворе, у прачки, третий этаж... номер пятьдесят! - грубовато ответил дворник. - Да ты проводи-то барышню... Не видишь, кто с тобой говорит! - сердито окрикнул кучер, находивший, что дворник отнесся не с надлежащим почтением к барышне, да еще приехавшей на собственной лошади. - Я... что ж... Я провожу... Пожалуйте, барышня! - проговорил дворник уже более любезно. "Ишь ведь дядю нищего своего пошла проведать", - сочувственно подумал кучер, который уж узнал сегодня на кухне, кто такой брат их генерала. Не без некоторой брезгливости поднялась Нина по темной вонючей лестнице с мокрыми ступеньками и покрытыми сыростью стенами. Из многих квартир с открытыми дверями шел скверный запах кухни и смрада. По лестнице шмыгнули какие-то подозрительные мужские фигуры, скверно одетые, с испитыми физиономиями, и удивленно озирали нарядно одетую барышню. И Нине становилось жутко. - Вот здесь, пожалуйте. И дворник дернул звонок. За дверями послышалось шлепанье туфель, и Анисья Ивановна в кофте и юбке, с засученными рукавами, показалась в дверях. - Вам кого? - удивленно спросила она. - Александр Иванович Опольев здесь живет? - Здесь... здесь... Пожалуйте, барышня! - приветливо встретила Нину квартирная хозяйка, догадавшись по описанию Антошки, что эта та самая племянница, которая помогла "графу". - Можно к нему войти? - робко спросила Нина и невольно поморщилась, вдыхая отвратительный спертый воздух маленькой квартирки. - Очень даже можно... Александр Иваныч сегодня первый раз встали и сидят... Не угодно ли? Входите... Вот их комната... Нина постучала. - Войдите! - раздался из комнаты низкий сипловатый басок "графа". Молодая девушка вошла и остановилась на мгновение, смущенная и взволнованная, пораженная и нищенской обстановкой маленькой комнатки, и видом этого бледного, смертельно бледного, осунувшегося лица, изрытого морщинами, с черными, глубоко сидящими глазами, все еще красивого и выразительного. Шапка кудрявых, седоватых волос, покрывавших большую голову "графа", придавала ему вид художника. С первого же взгляда Нину поразило необычайное сходство его с отцом, но только "граф" казался совсем стариком, хотя и был моложе. Одет он был в свой знаменитый дырявый халат... - С кем имею честь?.. - с изысканною вежливостью начал было удивленный "граф", с трудом приподнимаясь с кровати и стараясь держаться прямо, но не докончил фразы и, пристально вглядевшись в Нину, воскликнул: - Нина... Нина Константиновна... Неужели это вы? - Я самая, дядя! - проговорила закрасневшаяся девушка, торопливо подходя к "графу" и протягивая ему руку. - Не ожидал! - едва вымолвил он и горячо припал к ее руке. Нина поцеловала его в голову... - Не ожидал! - повторил он, стараясь скрыть свое волнение. - Спасибо вам, милая девушка... Спасибо... Садитесь... И "граф" хотел было подвинуть табурет. - Не беспокойтесь, дядя... пожалуйста, сидите... И, присев на табурет, она продолжала, все еще смущенная и взволнованная: - Я непременно хотела побывать у вас, узнать о вашем здоровье и сообщить приятную весть и вам и Антоше, - обернулась она к Антошке, ласково ему улыбнувшись. - Я только что от княгини Моравской... Антошу от вас не возьмут... Княгиня телефонировала градоначальнику... Антошка весело улыбался. - И за это спасибо вам, Нина Константиновна... - Просто - Нина, дядя... - Ну извольте, Нина... И за все, за все, что вы сделали... - Полноте, дядя... Стоит ли говорить... много ли я сделала?.. Я ничего не сделала того, что бы следовало, - как-то значительно и словно бы виновато проронила молодая девушка, бросая робкий взгляд, полный участья, на "графа". - Я ведь раньше решительно ничего не знала о вас, а теперь как узнала от Антоши, какой вы хороший... - Ну, ему верить нельзя... Он удивительно болтливый и, главное, увлекающийся мальчишка... Видите ли. Нина, детство его было очень печальное, и когда его пригрели, он уж и раскис, являя редкое качество: чувство благодарности... Так княгиня смилостивилась?.. Отказалась от мысли силою облагодетельствовать Антошку и, конечно, полагает, что он пропадет?.. Но вы, Нина, я уверен, этого не думаете и понимаете, что я постараюсь, чтоб он не был похож на меня! - прибавил он с горькой улыбкой. - Разумеется, не думаю, дядя... - И не ошибетесь... верьте... И, словно бы спохватившись и вспоминая, что и он когда-то был светским человеком, "граф" поспешил осведомиться о здоровье ее родителей. - Благодарю вас, здоровы... Она хотела было прибавить: "Вам кланяются", но удержалась от этой лжи и прибавила: - Я ведь к вам, дядя, приехала экспромтом... Ни папа, ни мама не знают... - Тем более порадовали... Ведь вы первая из родственников решились посетить меня... Первая и, вероятно, последняя... - Я, дядя, если позволите, и еще приеду. - Позволю?.. Я буду бесконечно рад вас видеть, но... как бы вам-то не досталось, милая племянница... Ваш отец не очень-то обрадуется, если узнает, а я... я не хочу, чтобы из-за меня вам сказали хоть одно неприятное слово! - прибавил граф на превосходнейшем французском языке. - Не бойтесь... Не достанется... И я надеюсь, что и папа примирится с вами... поймет, как он перед вами... виноват!.. - Виноват?.. Напрасно вы думаете, что он виноват... У брата своя точка зрения... Он человек известных правил... вот и все... Нина просидела полчаса и была просто очарована и изяществом "графа", и его остроумными замечаниями, и его манерами, полными достоинства. Наконец она поднялась и, крепко пожимая руку "графа", горячо проговорила: - Я очень, очень рада, дядя, что познакомилась с вами... И прибавила по-французски с робкою застенчивостью: - И надеюсь, дядя, что вы позволите мне быть исключением из родственников... и... и... быть вам полезной, - чуть слышно прибавила она. - Видите ли... у меня есть свободные и совсем ненужные деньги... Не обидьте, дядя, меня отказом и позвольте ежемесячно присылать вам безделицу... тридцать пять рублей... Больше я, к сожалению, не могу... "Граф" не находил слов. - И кроме того... вам, дядя, необходимо переменить квартиру и... сделать кое-что... Вы больны, вам нужен уют... теплое платье... На днях я пришлю деньги... Они мне совсем не нужны... право... двести рублей... Вы перемените обстановку... Вам необходима чистая комната... Не правда ли... И вы возьмете от любящей вас племянницы... Ведь да, да?.. - Милая! Добрая!.. - проговорил дрогнувшим голосом "граф". - До свиданья, дядя... Будьте здоровы... Она крепко пожала руку "графа" и сказала Антошке: - Проводи меня, Антоша... Прощайте, Анисья Ивановна... Антошка проводил молодую девушку до саней. Когда он ее подсаживал, то заметил, что глаза ее полны слез. - Прощайте, барышня... Дай вам бог всего хорошего! - горячо проговорил он. - До свиданья... Берегите дядю... Если ему будет хуже, дайте мне знать... Необыкновенно веселый и радостный вернулся Антошка к "графу" и думал встретить и его такого же веселого. Но каково же было его удивление, когда, войдя в комнату, он увидел "графа", сидящего на кровати с закрытым руками лицом. Плечи его вздрагивали, словно бы он плакал. И "граф" действительно плакал, потрясенный и тронутый сердечным участием, которого он так долго не видал. Неужели это не сон и впереди новая жизнь без этого опостылевшего попрошайничества? XXVI Молодая девушка возвращалась домой растроганная и взволнованная, одушевленная горячим желанием во что бы то ни стало устроить несчастного дядю. Он положительно ее очаровал, этот нищий и пропойца, как брезгливо называл ее отец родного брата. Необходимо - и как можно скорее - перевести его из этой крошечной, полутемной комнаты в лучшую, надо дать возможность ему одеться сколько-нибудь прилично, завести белье, теплую одежду... вообще успокоить его хоть на склоне жизни... Она заметила и этот дырявый халат неопределенного цвета, бывший на нем, и эти туфли, которые не надела бы ее горничная, и это отвратительное, порыжелое пальто, тоненькое, заштопанное, висевшее на гвоздике. И в таком одеянии родной брат ее отца выходил на улицу просить милостыню! О папа, папа! Бедный дядя! Как должен страдать он, всеми брошенный, всеми презираемый. Как зяб он, едва прикрытый, в то время когда его близкие родные ездили в роскошных шубах или сидели в уютных, теплых комнатах. И никто не вспомнил о нем, никто не пожалел его! - Отчего такая жестокость? - спрашивала себя потрясенная девушка. А между тем как он был тронут малейшим вниманием и сколько в нем доброты, сколько нежности к спасенному им мальчику. Сам нищий, заботится о таком же нищем. А отец говорил, что он изолгавшийся, пропавший человек! - Господи! Отчего отец так озлоблен против него? Нина - эта тепличная барышня, оберегаемая от всякого прикосновения с действительной жизнью - первый раз в течение своей двадцатилетней жизни увидала, как живут бедные люди. Ей, не имевшей понятия о том, в каких действительно ужасных подвалах и трущобах гнездится бедный люд, и это сравнительно еще сносное помещение "графа", о котором не смели бы мечтать более несчастные люди, - казалось чем-то ужасным, чем-то невозможным. И перед ней словно бы внезапно приподнялась завеса нового мира - мира нищеты и страданий, о котором прежде она ничего не знала и никогда не думала сколько-нибудь сознательно. Она, положим, и раньше слыхала, что существуют на свете нищие люди, но они представлялись ей какими-то порочными отверженцами, какими-то страшными людьми, сделавшимися такими по собственной вине. По крайней мере так говорил о них отец, и она ему верила. Слышала она от отца и другие своеобразные суждения вообще о народе. Его превосходительство неизменно и с присущим ему апломбом говорил - и в последнее время все чаще и настойчивее, - что русский народ вконец развращен и испорчен: он ленив и беспечен, живет как свинья, пьянствует и совсем распущен благодаря тому, что после освобождения с ним сентиментальничали, вместо того чтоб поставить над ним строгую непосредственную власть. Необходимо народ держать в ежовых рукавицах и не стесняться учить его по-старинному - розгой. Такая строгость, разумеется разумная, необходима в собственных его же интересах - иначе прежние патриархальные качества русского мужика исчезнут окончательно. Подобная опека вполне отвечает и государственным задачам и самобытным русским устоям. - Разнуздайте этого зверя или дайте ему попробовать европейской цивилизации, и вы увидите, что будет... Его превосходительство не досказывал, что будет, но его гладко выбритое лицо чиновного авгура становилось таинственным, и он как-то угрожающе разводил выхоленными руками с крепкими ногтями, предоставляя слушателю догадываться, что может произойти... Такие положения сделались любимым коньком Опольева после того, как он, умудренный, вероятно, житейским опытом, круто переменил прежние свои взгляды, когда составлял красноречивые записки по поручению прежнего начальства совсем в другом духе о том же самом народе. Теперь же он любил выставлять на вид новые свои воззрения, к которым пришел, как говорил он, путем горького разочарования в приложимости к русской жизни многих, казалось бы, и полезных реформ. Насколько было возможно, он старался провести свои новые мнения путем бойких записок, снабженных многочисленными историческими, экономическими и даже богословскими данными. Он называл себя здравомыслящим консерватором и находил, что решительный консерватизм будто бы вполне соответствует духу времени и в то же время не бесполезен для увенчания блестящей карьеры. Однако он заблуждался насчет своих честолюбивых надежд. Его решительные проекты погребены были в министерском архиве, и его не призывали осуществлять их. Других мнений не приходилось слышать молодой девушке в отчем доме, и когда отец высказывал их, бывало, за обедом какому-нибудь приглашенному гостю, то гость не противоречил, а соглашался с его превосходительством. Но и такие разговоры из области государственной политики происходили редко в присутствии молодой девушки. Они обыкновенно велись в кабинете. Ей же приходилось только слушать во время визитов разные светские и административные сплетни и не особенно остроумные beaux mots*, сообщавшиеся матери, шаблонно-светскую, непосредственно к ней обращенную бессодержательную болтовню порядочных молодых людей или пошловатые любезности ухаживателей, которые не прочь были предложить ей руку и сердце и взять ее хорошее приданое. В дамском обществе, среди кузин и приятельниц, ей приходилось слушать одни и те же разговоры о нарядах, о Михайловском театре, о флирте того-то с той-то и самые злые сплетни насчет замужних женщин, увлечения которых обсуждались даже молодыми девицами. ______________ * остроты (франц.). И молодая девушка жила в этом обособленном кружке, полном своих интересов, интриг и искательств, точно в каком-то заколдованном замке, до которого не доносилась широкая волна жизни. Все, что происходило там, за пределами волшебного замка, ей было так же неведомо, как неведома внутренность Африки. Не помогло ей нисколько в этом отношении и шестилетнее пребывание в учебном заведении. И там все вопросы, более или менее интересующие обыкновенных смертных, предусмотрительно обходились, как совершенно бесполезные для будущих светских дам, которым решительно не нужно знать: действительно ли земля кругла и отчего крестьяне не имеют ни бриошей{355} к чаю, ни жареной курицы за обедом. Наука там имела какой-то элегантно-веселый характер анекдотов и более или менее достоверных фактов без каких бы то ни было обобщений. В воображении юниц весь божий мир представлялся ареной для приятного препровождения генеральских дочерей, особенно если у родителей или у мужа есть хорошие средства, а для остальных скучным прозябанием с плохими костюмами и плохим выговором французского языка. В теоретическом представлении народ являлся каким-то таинственным сборищем бородатых и грязных пахарей, обязанность которых трудиться в поте лица своего и собирать в житницы. В конкретном виде народ представлялся горничными, лакеями, кучерами и швейцарами, назначение которых не оставляло места для каких-либо сомнений. Несколько странной породой людей казались воспитанницам учителя. Их можно было обожать и в то же время нельзя было пригласить в дом и выйти за них замуж. Их надобно было уважать и слушаться и слегка презирать за дурной костюм и немодную прическу. Выйдя из учебного заведения, Нина говорила хорошо по-французски и по-английски, довольно плохо играла на фортепьяно, знала язык цветов и несколько не совсем приличных французских романов, прочитанных тайком, и имела более чем смутные понятия о русской литературе после Гоголя. В доме она тоже не особенно культивировалась, тем более что сам Опольев далеко не был поклонником русской литературы, особенно новейшей. Толстого он порицал, а Салтыкова так просто ненавидел. Других новейших писателей он не читал и к прессе относился с недоброжелательством за то, что она сует нос туда, куда ей не следует, и позволяет себе судить о том, чего не понимает. Его превосходительство, впрочем, выписывал один русский журнал и одну газету, направление которых соответствовало его взглядам. Газету он аккуратно прочитывал и изредка сам посылал редактору статейки, под псевдонимом конечно, в которых излагал свои государственные соображения. Опольева, добродушная и не особенно далекая женщина, до сих пор влюбленная в мужа и слушавшая каждое его слово с благоговением верующей, тоже относилась к отечественной литературе с боязливой брезгливостью и, конечно, оберегала и дочь от знакомства с произведениями, в которых, как она думала, описываются все мужики да мужики или занимаются какими-то курсистками да учителями. Мать и дочь исключительно читали французские и английские романы, и многие известные русские писатели неизвестны были им даже по именам. И, несмотря на такое полное отчуждение от действительной жизни, несмотря на самое основательное воспитание в духе полного индифферентизма ко всему, что не имеет отношения к интересам маленького замкнутого кружка - так называемых сливок общества, - молодая девушка смутно чувствовала ложь этой жизни и какую-то неудовлетворенность. Неглупая, наблюдательная и чуткая, она не могла не заметить лицемерия и фальши, угодничества и лести, поддельной наивности и двуличия, наглости и бесстыдства в погоне за положением, за богатством и полнейшего отсутствия каких-нибудь других интересов среди представителей и представительниц того общества, в котором Нина вращалась. Она видела, с какою неразборчивостью молодые барышни при помощи матерей и отцов ловили богатых женихов, а молодые люди - богатых невест, нисколько не думая о взаимной привязанности; она слышала циничные разговоры знакомых барышень о флирте и понимала, чего стоят эти условные фразы о нравственности, религии и супружеском долге в устах тех молодых светских женщин, которые яростнее всех нападали на неприличное поведение своих менее осторожных подруг, а сами... Нет, решительно этот "свет" с его блеском и роскошью, с удовольствиями и выставкой тщеславия обманул прежние ее ожидания и совсем не прельщал эту худенькую брюнетку с ясными, доверчивыми глазами. Она была словно бы чужая среди своих и слишком серьезна для веселящихся и довольных жизнью приятельниц и знакомых. Над ней посмеивались, называли ее оригинальной и находили, что она "trop rude"*. ______________ * "Слишком сурова" (франц.) Нина не любила выездов и балов и появлялась на них больше по настоянию матери. Порой она скучала и, чтоб убить время, занялась живописью. Мать, любившая единственную свою дочь до безумия, несколько удивлялась и ее нелюдимству и ее хандре. "Пора Нине замуж!" - думала она и зорко присматривалась, кто из молодых людей, бывавших у них в доме, нравится дочери, но как она ни приглядывалась, а ничего не замечала. - Тебе никто, Нина, не нравится? - спрашивала мать. - Никто, мама... - А Бежецкий, а Лорней, а Скуратов... разве не хорошие и милые молодые люди... - Так что ж из этого, мама? - Надо тебе выходить замуж, Ниночка... - Будто уж так надо... Надоела я тебе, что ли? - смеясь, говорила дочь. Так и кончались подобные объяснения, и мать не знала, чем объяснить, что Нина в последние годы стала совсем не той веселой, беззаботной и любящей балы девушкой, какою была раньше. Посещение больного "графа", ужасная история Антошки, трогательное отношение к нему того, кого все называли отвержением, - все это словно бы пробудило Нину от сна, словно бы с глаз ее сняли вдруг повязку, и она увидала, что за очарованным замком есть и другая жизнь, не та беззаботная и роскошная, но жизнь, полная лишений и страданий. Она почувствовала, что люди, которых отец беспощадно клеймил пропащими и не заслуживающими участия, далеко не такие ужасные. Напротив... И если она видела только двух таких нищих - "графа" и Антошку, то, верно, и другие заслуживают любви и милосердия... Такие мысли бродили в голове молодой девушки, и в этот день она впервые задумалась о таких вещах, о которых прежде не думала. О, в какой ужас пришел бы отец, если бы заглянул в эти минуты в душу своей горячо любимой дочери. XXVII Вопрос о том, где она достанет деньги, обещанные дяде, был решен ею без колебаний. Это так просто. Зачем ей, например, брильянтовые серьги, которые подарил отец на именины. Можно возвратить их ювелиру, и он не откажется купить их. Вернувшись домой, молодая девушка тотчас же прошла к матери. - Ну, мама, все устроено, - возбужденно заговорила она, - тетя Мери не отнимет мальчика. Он останется при дяде... - Ты у тети завтракала? - Да... Тетя тебе кланяется... И ее муж... Ах, мама, если б ты знала, в каком ужасном положении дядя... - Что с князем? - участливо воскликнула княгиня, думая, что речь идет о муже ее двоюродной сестры. - Я не о князе... Я о дяде Опольеве... Какой он худой, худой и бледный... А какая у него комната! Маленькая, без мебели, грязная, темная... - Да ты откуда знаешь все эти подробности? - Я сама видела. Я только что от дяди. - Что?! Ты была у него?! - воскликнула Опольева. В ее красивом, моложавом, несколько полноватом лице, в ее больших глазах отразился ужас и изумление. В самом деле, дочь тайного советника Опольева и вдруг в гостях у какого-то пропойцы-нищего. О господи! - Чему ты так изумляешься, мама? - И ты еще спрашиваешь, Нина? - Да разве я сделала что-нибудь нехорошее, навестив несчастного, больного дядю? Этот вопрос несколько смутил добродушную женщину. - Ты поступила нехорошо относительно отца. - Но, мама... - Дай мне сказать... Ты ведь знала, что отец не велел пускать этого господина и не признает его своим братом... И вдруг дочь к нему едет! Ты, значит, ни во что не ставишь мнение отца? И, не посоветовавшись со мной, одна отправляешься в какую-то трущобу... Ах, Нина, Нина... Какая это нелепая выходка! - Во-первых, папа заблуждается относительно дяди, считая его каким-то негодяем... Он, напротив, добрый, хороший человек! - горячо проговорила Нина. - Что ты говоришь, Нина. Разве можно осуждать отца? - Я не осуждаю... Я говорю только, что папа не прав... Я в этом убеждена, и меня никто не разубедит... Во-вторых, я не скрою от папы, что была у его брата... Я расскажу, что видела, и папа убедится, что он заблуждается... - Боже тебя сохрани, Нина... Не говори ничего отцу, не огорчай его... Но дай мне слово, что ты не повторишь своего безрассудства... Помогай этому несчастному, если хочешь - хотя и это уж протест против отца! - но бывать у него... - Мама! Да что ты говоришь! - воскликнула молодая девушка, и в голосе ее звучала грустная нотка, а глаза ее с немым укором глядели на мать. - Ты, добрая, хорошая, ты, сама заступившаяся за дядю, - помнишь, когда папа принес его письмо? - и осуждаешь меня... И за что же? За то, что я была у больного, несчастного, всеми брошенного человека? Ах, если б ты видела его! Если б ты видела, как он был тронут моим посещением... Как он чуть не заплакал от волнения... - Но отец твой... - Ах, мама... Твое сердце само говорит, что папа в данном случае не прав... Если бы и папа увидал этого сгорбленного, исхудавшего старика с лицом мертвеца... - Разве он так болен? - Было воспаление легких... Простудился, выйдя на улицу в холодном пальто... Еще слава богу, что нашлись добрые люди... Одна женщина-врач лечила его, а хозяйка квартиры, какая-то прачка, содержала дядю во время болезни... И это сделали посторонние люди, а мы... родные... Ах, как это все нехорошо, мама! И Нина взволнованно стала рассказывать матери подробности своего визита. И по мере того как Нина передавала о своей встрече с дядей, о том, как он говорил с ней, как благодарили ее и дядя и этот мальчик, которого дядя спас от ужасной жизни у какого-то солдата, на глазах у Опольевой заблестели слезы, и она несколько раз во время рассказа повторяла: - Ах, несчастный, несчастный! - Вот видишь ли, мама, как все были безжалостны и несправедливы к дяде, считая его совсем дурным человеком! - возбужденно проговорила Нина, окончив свой рассказ. - Да, Нина... Он много перенес... этот бедный Александр Иванович! - А ведь он, мама, куда лучше многих из тех людей нашего общества, которых все принимают и уважают. Право, лучше, хоть и считается падшим. И это я поняла только сегодня, когда поговорила с ним. Так неужели так и оставить его, не выказать ему участия, не навестить его!? Ведь это было бы возмутительно, жестоко... Не правда ли? Опольева чувствовала справедливость слов дочери. Действительно, все родные слишком сурово отнеслись тогда к Опольеву. И муж был слишком неснисходителен к брату. Но муж - человек правил, принципа. Кто знает, не жалел ли он брата в душе, но и не мог отступить от принятого решения. У него есть эта черта. Но зато какой он примерный муж, какой отец!.. И Опольева без особенного труда оправдала мужа. - Ты слишком принимаешь все близко к сердцу, Ниночка, - проговорила мать. - Я не спорю, что дядя несчастен, что он уж не такой дурной и заслуживает помощи... И я ничего не имею против того, чтоб ты помогала ему, но зачем же ездить к дяде, если отец твой не хочет знать его... Ведь он пришел бы в ужас, если б узнал о твоем посещении... А разве ты захочешь огорчать отца, который тебя боготворит... Подумала ли ты об этом? - Но что же мне делать? Не могу же я согласиться с папой, что дядя негодяй, и никогда с этим не соглашусь. Ну хорошо, я не скажу папе о своем визите, если ты этого не хочешь, но я все-таки навещу дядю... - Но если отец как-нибудь узнает? - Ну что ж? Тогда я все объясню ему, все... Этого-то и боялась пуще всего мать. О, она хорошо знала, как самолюбив ее муж и как ему неприятно всякое противоречие. А тут дочь вдруг явится как бы в роли обвинительницы отца!.. И, вдруг принимая строгий вид, Опольева сказала: - Нина! Ты больше не поедешь к дяде. Слышишь, я тебя прошу об этом... Не заставляй приказывать. - Мама, мне неприятно тебя огорчать, но я должна быть у дяди... Я ему обещала и исполню свое обещание! - прибавила молодая девушка, внезапно бледнея. Этот решительный ответ всегда ласковой, кроткой Нины ошеломил Опольеву. Она решительно не знала, как ей быть, что сказать дочери, и, чувствуя, что ее авторитет поколеблен, растерянно смотрела на дочь и вдруг заплакала. - Мама... не сердись. Ты пойми, что я не могу поступить иначе. Это не каприз! - умоляла Нина. Кончилось тем, что Опольева, как все слабые натуры, сдалась и пошла на компромисс. Она позволила Нине, когда дядя устроится несколько приличнее, раз в месяц навещать его. - Даст бог отец не узнает об этом! - прибавил" она. Нина с горячностью целовала мать. - Какая ты у меня горячая, моя девочка! - говорила мать, утирая слезы. - А вот до сих пор ни в кого не влюбилась! - неожиданно прибавила она и вздохнула. - Нет, влюбилась, мама. - Кто он, этот счастливец? - Дядя, мама... - Ты вот все шутишь, а пора бы тебе в самом деле полюбить кого-нибудь... - Еще успею, мама... Не старая же я дева. А пока я хочу поступить в общество "Помогай ближнему!", в котором тетя Мери председательница. - Это она тебя зовет? - Она... - Что ж, поступай... - А папа позволит?.. Он ведь не особенно любит благотворительных дам?.. - Ну, тетю Мери он хоть и недолюбливает, а уважает... Под ее крылом можно... Я поговорю об этом с отцом... А вечером сегодня ты в каком платье? - вдруг переменила разговор Опольева. - А что сегодня вечером, мама? - Ты и забыла? Мы у Иртеньевых. - Разве необходимо ехать? - Ты не хочешь? - У них такая скука, мама... - А надо ехать... - Почему? - Иртеньева обидится... И то мы редко у нее бываем... - "Что ж, ехать так ехать", - сказал попугай, когда его тащили за хвост из клетки! - смеясь, проговорила Нина и прибавила: - А в каком платье, мама, быть попугаю?.. - Надень новое, что на днях принесли. Оно к тебе идет... - Так я его и надену... - ответила Нина и вышла из спальной. На другой день Нина, отдавая горничной футляр с серьгами, проговорила: - Отвезите серьги, Дуняша, к ювелиру с этой записочкой... Только, прошу вас, никому об этом ни слова! - прибавила, краснея, Нина. - Что вы, барышня... Ни душа не узнает... - Он вам за них даст деньги... - Продать их, значит? - Ну да... Ювелир наверное купит. - А за сколько прикажете отдать их? - Право, не знаю... Кажется, за них заплачено триста рублей. - Этих денег, барышня, он не даст. - Берите, что даст. Мне очень нужны деньги. Дуняша догадывалась, на что нужны барышне деньги. Кучер вчера рассказал ей, где была Нина и как Антошка благодарил ее. Ей было жаль, что барышня лишается этих серег ради какого-то пьяницы дяденьки, которого недаром же генерал не приказывает принимать в дом и который, наверное, пропьет деньги, и она заметила: - Жаль, барышня, продавать такие чудесные сережки... Не найдете ли вы что-нибудь другое?.. - За другое меньше дадут, Дуняша... Да и мне нисколько не жаль... Поезжайте, пожалуйста, и поскорей вернитесь. Через час Дуняша привезла двести рублей. - Больше не хотел давать, барышня... Да сперва и покупать не хотел. - Почему? - А справился в какой-то своей книжке, да и спрашивает: "Зачем, мол, дочь такого важного генерала продает свои вещи?.. Как бы, говорит, не вышло каких-нибудь неприятностей". Насилу я уговорила его, что никаких неприятностей ему не будет... Папенька, мол, знает об этом... - Благодарю вас, Дуняша, что уговорили... А теперь я вас попрошу отвезти эти деньги к моему бедному родственнику... Я сейчас напишу только письмо. И, присев к столику, Нина написала дяде небольшое, необыкновенно ласковое и деликатное письмо, в котором просила принять от любящей племянницы деньги и переехать в лучшее помещение, сделать себе все необходимое и непременно теплое пальто. "А то вы опять простудитесь и заболеете, дорогой дядя", - прибавила она и кончила просьбой непременно сообщить новый адрес, как только здоровье дяди позволит ему переехать на другую квартиру. - Передайте, Дуняша, этот конверт в руки моему дяде и кланяйтесь от меня... - Слушаю, барышня... - И об этом никому не говорите, Дуняша. - Будьте покойны, добрая барышня... То-то ваш дяденька обрадуется таким большим деньгам... - Да, для него это большие деньги теперь... А мое бальное платье триста рублей стоило. На что оно мне, Дуняша? А на эти деньги можно было бы избавить человека от нищеты! - неожиданно прибавила Нина в каком-то раздумье. - Как на что, барышня? Вовсе даже необходимо по вашему положению! - запротестовала Дуняша, совсем не разделяя, по-видимому, такого странного мнения барышни. - Вам ежели и в тысячу рублей платье, так очень даже хорошо... - Вы думаете, что хорошо? - улыбнулась Нина. - А то как же... Вы такого важного генерала дочь... - И в этом все мое право! - как будто отвечала на какие-то свои мысли молодая девушка и прибавила: - Поезжайте, Дуняша, и скорее возвращайтесь! XXVIII Эти двести рублей, присланные Ниной, теперь казались "графу", когда-то швырявшему тысячами, целым состоянием. И он глядел на две толстые пачки бумажек, лежавших на его кривоногом столике, и словно бы не верил своим глазам, что такое богатство в полном его распоряжении. Он словно бы сомневался, что после долгих лет нищенства благодаря обещанным тридцати пяти рублям в месяц он может не шататься по вечерам на улицах, останавливая прохожих на разных диалектах и придумывая более или менее остроумные словечки, чтоб получить какую-нибудь монетку, и может не писать больше писем к разным родственникам и бывшим знакомым. Как ни привык он к этой жизни, с каким цинизмом нищеты ни эксплуатировал он близких, а все же эта жизнь была отвратительна. А теперь вот еще эти деньги! Ведь он может расстаться со своим нищенским тряпьем, внушавшим ему самому отвращение, и одеться прилично, не вызывая на улице подозрительных взглядов, может завести белье, переехать в более чистую и светлую комнату и зажить с Антошкой хорошо и уютно. У них будут кровати с хорошими тюфяками, крепкие сапоги... Они будут каждый день обедать... Антошка станет ходить в школу... Это сознание неожиданного благополучия приводило "графа" в радостно-счастливое настроение, наполняя его сердце чувством горячей благодарности к виновнице такой резкой перемены в его жизни. Ожидал ли он, что на склоне его жизни судьба смилуется над ним так великодушно и так таровато? Он проведет последние годы не нищим оборванцем и не один как перст, а с этим славным и добрым мальчиком, который заставил его вновь полюбить жизнь. И "граф" проговорил, обращаясь к Антошке, который тоже очарованными глазами глядел на такое количество денег: - А ведь все это точно в сказке, Антошка! - В какой сказке, граф? - переспросил Антошка, не понимая, что хочет сказать "граф". - Не называй ты меня графом, братец. Теперь уж я, слава богу, не граф, а опять Александр Иванович Опольев! - Слушаю, Александр Иваныч! - проговорил сконфуженно Антошка и словно бы и сам понял, что теперь не следует называть Опольева нищенским прозвищем "графа". - Ты знаешь, что такое сказка? - Небылица, значит. - Ну так вот, в сказках обыкновенно случается так, что нищий вдруг оказывается принцем, а дурак - умным... - Зачем же это? - А затем, мой мальчик, чтобы утешать нищих и дураков... В действительности же такие превращения бывают очень редки... А вот с нами это случилось... И если по правде говорить, то как же нелепо, как и в сказке... Следовало бы по-настоящему мне остаться таким же нищим, каким я был, и выходить на работу вот в этом самом пальтишке и... вдруг... "Граф" вместо окончания фразы взял своей исхудавшей рукой одну из пачек и потряс ее в воздухе... - Не правда ли, Антошка, удивительно, что мы с тобою вдруг сделались принцами? - прибавил "граф". Но Антошка в качестве большого почитателя "графа" горячо протестовал и находил, что так следовало быть. Нельзя же, чтобы такой человек безвинно терпел... Еще если бы какой-нибудь простой, а то настоящий господин, у которого такие важные и богатые сродственники. - Положим, не безвинно, Антошка, помни это раз навсегда... Не в этом, впрочем, дело, а в том, что богатые и важные "сродственники", как ты выражаешься, совершенно спокойно оставили бы меня умереть нищим, считая - и не без некоторого основания, - что я пропавший человек, а такому человеку помочь не следует, а надо его скорей забыть... и шабаш. И так бы я и околел где-нибудь на улице от неизвестной причины, - так, Антошка, в газетах пишут, когда умирают нищие, - если б не эта добрая девушка... Она одна пожалела... Одна среди всех... Пожалела и поверила, что я тогда обратился к ее отцу за помощью не для того, чтобы пропить деньги, а для того, чтобы тебя одеть... Не будь такой девушки, и не были бы мы принцами, и ходил бы я опять по вечерам на работу... просить милостыню. Понял?.. - Понял, Александр Иваныч... - А что из этого следует, сообразил? - Невдомек что-то, Александр Иваныч! - добросовестно признался Антошка. - А то, что надо рассчитывать только на себя самого. Мне-то уж поздно, а ты, Антошка, не забывай этого. - Известно, сам трудись, ежели ты бедный! - подтвердил и Антошка. - Да, удивительно, как эта девушка такая жалостливая у такого безжалостного отца и в такой среде! - продолжал философствовать "граф", словно бы отвечая на занимавшие его мысли. - Непостижимо! - прибавил он. - Сердце, значит, доброе у барышни... Я так полагаю, Александр Иваныч. - Это ты верно полагаешь, но доброго сердца еще мало... Надо понимать... Вот, например, Анисья Ивановна понимает, каково бедному человеку, и при своем добром сердце нас с тобою и кормила и поила, когда я был болен... Из последних крох отдавала... Вот и докторша... Она тоже знает, как трудом достается кусок хлеба, и... пожалела, братец, нищего... лечила и ухаживала за мной, зная, что не получит ни гроша... И вино носила... Она и жалела и понимала, а племянница... - Да разве она не понимает, что ежели нет ни одежи, ни пиши, то хоть пропадай! Всякий, кажется, понять это может. Не трудная штука! - То-то, самая трудная эта штука и есть! - категорически отрезал "граф". - Что-то чудно вы говорите, Александр Иваныч... - И я был не злой, когда богат был, а не понимал этой штуки и никогда прежде о ней не думал... Дашь под пьяную руку пять рублей и забыл... А где же об этой штуке думать барышне, для которой жизнь - точно сплошной праздник?.. Сегодня в гости, завтра в гости, по балам да по театрам... Да и не знает она, что значит не обедать и как это есть люди, которые не обедают. - Ну?.. Обученная и не знает?.. - усомнился Антошка. - Этому, Антошка, не везде учат... И меня этому не учили, и, наверное, племянницу не учили... Если бы учили, может и я не истратил бы глупо огромного состояния... Учили другому, что совсем не нужно. А вот она, племянница, и не училась этому, а как горячо приняла к сердцу нашу беду, Антошка... Не то что пожалела да кинула подачку - нет! И сама приехала, и пенсию назначила, и деньги на обзаведение прислала... И не оставит она нас с тобой... Не такая... То-то и удивительно! - И простая какая, Александр Иваныч... Совсем непохоже, что дочь важного генерала... - Ддда... И, может, еще потерпит она за свою доброту... - От кого? - От отца, от матери... - За то, что помогла родному дяде? - изумился Антошка. - Именно за это самое! - усмехнулся "граф". - Ты слышал, как ее горничная призналась, что барышня серьги свои продала, чтоб прислать мне эти деньги. - У нее, должно быть, много этих серег... - Много не много, а она, значит, сделала это по секрету... Если узнают родители - ей будут неприятности... О милая, светлая душа! - воскликнул "граф" в каком-то восторженном умилении. - Ругать будут, что ли? - поинтересовался Антошка. - Будут говорить, что она поступает безрассудно, что помогает пропойце... Известно, что говорят люди о нищих... А ты, Антошка, - с неожиданною торжественностью прибавил "граф", обращаясь к мальчику, - никогда не забывай этой диковинной барышни и помни, что если мы с тобою заживем хорошо, то обязаны этим ей... Такие барышни очень редки среди тех, которых ты зовешь "важными графинями и княгинями". Не забудешь? - Никогда не забуду, Александр Иваныч! - с чувством проговорил Антошка. - То-то... Ты у меня признательный мальчик... Это, братец, хорошая черта... Ну, а теперь зови Анисью Ивановну... Надо с ней рассчитаться... Добрая женщина обрадовалась от всей души, узнавши, какую значительную сумму прислала племянница ее жильцу, и поздравила его. - На экипировку прислала и вообще на обзаведенье... Комната, говорит, темная и маленькая... Требует, чтоб я перебрался от вас, Анисья Ивановна! - объяснял "граф". - Уж какая же это комната... В такой ли вам жить!.. - И в трущобах жил, Анисья Ивановна, всего бывало... Но только я должен вам сказать, что мне очень грустно расстаться с вами, Анисья Ивановна... Я испытал на себе, какая вы добрая женщина... Знаю, кто содержал меня во время болезни, и, поверьте, никогда этого не забуду... - Ну, что вы, что вы, батюшка Александр Иваныч! - говорила смущенная хозяйка. - Отчего и не поделиться чем можешь... У всякого человека бывает нужда... - Да только не всякий делится... Ну, не будем об этом говорить... Сколько я вам должен? - Восемь рублей, Александр Иваныч, да за комнату пять, всего тринадцать рублей. - Только-то?.. Уж что-то слишком мало! - Да за что же я с вас буду брать лишнее?.. Вот и счет на восемь рублей, что во время болезни трачено... Чужого я не хочу... Я, слава богу, крещеная... - Видно, очень добрый поп вас крестил, Анисья Ивановна, - усмехнулся Опольев. - Вот извольте получить ваши тринадцать рублей... - Да вы счетец-то просмотрите. - Ваш счетец и просматривать не надо, - сказал "граф", разрывая счет с небрежностью джентльмена, и прибавил: - А как я поправлюсь и стану выходить, то позволю доставить себе удовольствие, Анисья Ивановна, поднести вам маленький подарочек в знак глубокой моей благодарности... Анисья Ивановна, совсем тронутая и обещанием подарка и такою деликатною формою выражения, начала было протестовать, но Опольев остановил ее словами: - Надеюсь, вы не захотите обидеть меня отказом, Анисья Ивановна? - Помилуйте, Александр Иваныч... Я простая женщина, а вы... - А я... нищий барин, которого вы пожалели! - перебил "граф". - Ну и об этом не станем больше разговаривать, а перейдем к следующему вопросу. Надеюсь, вы не откажетесь стирать мне белье, когда я его заведу? - С большим удовольствием, Александр Иваныч! - Но дело в том, что я думаю поселиться на Васильевском Острове... там, знаете ли, и уединеннее, и воздух лучше... Особенно летом... И сады... и Петровский парк близко, - говорил "граф", наметивший эту местность вовсе не потому, что там "воздух лучше", а главным образом по той причине, что эта часть города никогда не бывала целью его вечерних экскурсий и там не могли узнать в нем прежнего нищего. - Так не далеко ли вам будет ходить за бельем?.. - Совсем не далеко... И у меня есть на Острову один давалец... - Ну, значит, и отлично... И я всегда буду рад видеть вас и попотчевать вас чем могу. - А вы когда думаете перебираться. Александр Иваныч? - А вот как сил прибавится... - То-то вам надо поберечься. Долго ли опять простудиться. - И докторша запретила рано выходить... Ну да теперь у меня будет теплое пальто! - проговорил "граф" с радостной, почти ребячьей улыбкой. - Через недельку я и выйду. XXIX "Граф" быстро оправлялся от болезни, к радости Антошки, замечавшего, что Александр Иванович не такой уж худой, каким был после болезни. И ел он хорошо, и спал крепко, был в веселом настроении духа и ждал с нетерпением ясного дня, чтоб отправиться за покупками. Докторша, совсем неожиданно навестившая Опольева под деликатно сочиненным предлогом, что была у больного в этом же доме, осмотрела его и нашла, что он совсем молодцом. - Только вам беречься нужно... Не простудиться опять... - Не простужусь... Теперь я буду тепло одет и мне не придется проводить время на улицах, рискуя новым воспалением легких... - Дела ваши, значит, поправились? - осторожно спросила докторша. - Добрая фея явилась ко мне, как это ни странно в нынешние времена, когда никто не верит в фей, так они редки, эти добрые феи. И, однако, нашлась одна в лице моей племянницы... дочери известного Опольева... Вы, верно, слышали эту фамилию?.. Ну, разумеется. И Опольев не отказал себе в удовольствии подробно рассказать докторше о своей племяннице и превознести до небес ее доброту и участие. - А отец меня давно приказал не пускать на порог. Заметьте это! - прибавил он, усмехаясь. - Нельзя же в самом деле принять нищего... в таком великолепном доме, как у него!.. - Какая чудная девушка! И как я рада за вас! - горячо воскликнула докторша. - Спасибо... Оттого-то я и позволил отнять у вас пять минут времени, что на себе испытал ваше участие и доброту. Я знал, что вы порадуетесь о том, что и в той среде, где только думают о себе, являются такие чистые души, как эта девушка... Только выдержит ли она?.. Не заклюют ли ее? - Однако вы скептик... - Жизнь не приучила к восторгам. - Но теперь вы, конечно, не так уже мрачно смотрите на тот круг, к которому принадлежали? - спрашивала докторша, заинтересованная этим странным человеком. - Отчего же теперь?.. Оттого, что я не буду нищенствовать - вы ведь знаете, конечно, мою бывшую профессию? Но ведь тысячи отверженцев, заслуживающих еще большего участия, чем ваш покорный слуга, по-прежнему не возбудят ни малейшего участия в тех людях, которые могли бы помочь им... Исключение не правило. Одна ласточка весны не делает... "Граф" вспомнил все то, что он видел и чему научился во время своей скитальческой жизни, и, довольный, что может высказаться и излить свою душу перед человеком, который его поймет, продолжал, указывая на Антошку: - Если вот этот мальчик благодаря случаю, быть может, спасен от нищеты, тюрьмы и преступления, то разве мало гибнет таких же несчастных, обреченных на все это... О добрая госпожа докторша, я насмотрелся на этих жертв... Да и вы должны их знать... А они, эти господа, отделываются грошовой филантропией да приютами, и больше для удовлетворения тщеславия... Да... как вам ни покажется странным, а я, отставной штабс-ротмистр Опольев, терпеть не могу то самое общество, которое само меня погубило и первое же отшатнулось от меня... И если бы мне сказали, живи между ними опять, я не пойду... Черт с ними!.. Однако извините, госпожа докторша, я решительно делаюсь болтуном, пользуясь вашей снисходительностью, - оборвал Опольев. И хотя докторша и говорила, что у нее есть время и что ей очень приятно поговорить, но Опольев замолк. Прощаясь, докторша снова повторила, что надо беречься. - И не одной простуды! - значительно прибавила она. - А чего же еще? - Всяких излишеств. Например, пить вам, безусловно, нельзя... - Я с этим покончил! - промолвил граф. - И отлично... - А мне можно выходить? - Только не сегодня, а когда будет лучше день... Прощайте... От души желаю вам всего хорошего... - Прощайте... Спасибо вам за все, за все... - Прощайте, Антоша. Когда докторша ушла, Антошка проговорил: - Вот и жидовка, а какая хорошая!.. - А ты думаешь, что жиды должны быть нехорошие?.. - А то как же? Известно, жиды... Все их ругают. - Между всеми людьми есть, брат, и хорошие и дурные люди... А если жидов все ругают, то из этого еще ничего не следует. Люди часто бывают несправедливы и злы... Вот и меня все ругают, а разве я уж такой дурной? - Что вы, Александр Иваныч... - Ну вот, видишь ли. И знаешь еще что, Антошка? Ты всегда своим умом смекай, а не повторяй того, что говорят другие! Дня через три погода выдалась хорошая. Стояло ясное морозное утро, и после чая "граф" с Антошкой отправились за покупками. - Вы нас не ждите к обеду, Анисья Ивановна. Мы сегодня с Антошкой кутить будем! - весело проговорил "граф". Они сели в сани и скоро доехали до Мариинской линии, где Опольев рассчитывал купить теплое пальто. Оно было тотчас же куплено, это давно желанное пальто на каком-то меху, с барашковым воротником. Оно имело вполне приличный вид и грело отлично. Выйдя из лавки в пальто и в барашковой шапке, "граф", несмотря на мороз, чувствовал приятную теплоту и испытывал счастливое состояние удовлетворенности. После пятнадцати лет у него наконец теплая одежда! Он радовался, как ребенок, и весело говорил Антошке: - Да, брат... Славная это штука меховое пальто... - Прекрасное у вас пальто, Александр Иваныч. - Ты находишь? - Очень даже нахожу. - И я нахожу, что недурное и греет отлично. Вслед за тем были куплены и надеты новая пара платья, сапоги, теплые калоши и перчатки. Теперь "граф" был решительно неузнаваем и глядел совсем барином. И походка у него стала будто тверже и увереннее, и стан выпрямился... Антошка только глядел и восхищался. - И какой же вы важный теперь стали, Александр Иваныч! - говорил Антошка. Они зашли в парикмахерскую. "Граф" велел подстричь себе волосы и бороду и вышел оттуда значительно помолодевшим. - Ну, теперь пойдем завтракать, Антошка... Они зашли в ресторан. Лакеи предупредительно спрашивали "графа", что он прикажет. - Видишь, Антошка, что значит платье, - усмехнулся "граф", заказав завтрак, - зайди я в прежнем платье, так, пожалуй, и не пустили бы, а теперь... юлят, подлецы... "Граф" выпил рюмку водки, потом другую и хотел было выпить третью, как Антошка робко заметил: - Не вредно ли вам будет, Александр Иваныч? "Граф" несколько смутился и сказал: - Ты прав, Антошка... Спасибо... И впредь останавливай меня... Лучше спросим полбутылки красного вина... Это будет полезно... И ты можешь выпить немного... Человек! Полбутылки бордо... Да подогрейте, пожалуйста! - обратился "граф" к лакею. Заиграл орган, и Антошка пришел окончательно в восхищение и от вкусного завтрака, и от полустакана вина, и от музыки, и от того, что его покровитель такой представительный в своем новом платье, такой веселый и довольный... После завтрака они отправились снова в лавки и вернулись домой только в четвертом часу с огромной корзиной, полной всякого добра. А дома уже принесены были две железные кровати с мягкими матрацами. - Ну вот и мы! - весело говорил "граф" встретившей их Анисье Ивановне. - С покупками, Александр Иваныч! И какой же вы, можно сказать, нарядный, Александр Иваныч! - воскликнула хозяйка, когда разглядела при свете лампы костюм Опольева. Теперь эта комнатка показалась Опольеву еще мрачнее и теснее. - А вот и вам позвольте поднести, Анисья Ивановна! - проговорил "граф", подавая квартирной хозяйке штучку шерстяной материи. - Ах, что вы! Зачем такое дорогое! - говорила, тронутая подарком, Анисья Ивановна, рассыпаясь в благодарностях. - Полноте, Анисья Ивановна... И шелковое купил бы, если б мог... Да вот бодливой корове бог рог не дает... Ну-с, обмундировались мы вполне с Антошкой... И платья и белья - всего накупили... Не угодно ли взглянуть, хорошо ли белье... Вы толк в белье понимаете? Открыли корзину, и Анисья Ивановна одобрила белье... Все было очень хорошо, и всего было довольно для обоих. - Что, много вы истратили денег-то? - полюбопытствовала Анисья Ивановна... - Сто с чем-то... Еще на запас осталось... Кое-что еще надо купить... Там видно будет на новой квартире... Ну, а теперь самоварчик, да пожалуйте к нам чай пить, Анисья Ивановна. На следующее утро в одной из дальних линий Васильевского Острова была приискана светлая, довольно приличная комната от жильцов, вдовы старухи чиновницы с дочерью и с сыном, технологом-студентом, и в тот же день, после горячего прощания с Анисьей Ивановной, прежние ее жильцы отправились на новую квартиру... Когда они ехали по Васильевскому Острову, Антошка вдруг дернул "графа" за рукав, указывая на вереницу девочек, которые выходили попарно из подъезда. - Александр Иваныч! Анютка! - радостно воскликнул Антошка. - Как она попала сюда?.. Что это за девочки? - Они в приюте, куда и тебя хотела поместить княгиня. - А Анютку можно увидать?.. Можно к ней прийти? - Я думаю, можно... Мы навестим ее... - То-то... Каково-то живется Анютке?.. - А вот расспросим... И снесем ей чего-нибудь... - Это хорошо... А то кормят поди не очень! - заметил Антошка, питавший к приютам благодаря княгине сильную ненависть. К вечеру жильцы устроились на новой квартире и рано легли спать. Эти мягкие матрацы, чистое белье, теплые новые одеяла, этот уют и теплота комнаты - все это казалось прежним горемыкам чем-то необыкновенно хорошим и приятным, каким-то земным раем. Оба они заснули с радостными мыслями о предстоящей им новой жизни. XXX Несколько месяцев пролетело для "графа" и Антошки совсем незаметно. После многих лет "собачьего" существования, полного лишений, бродяжничества и всяких неожиданностей, им обоим было особенно приятно несколько монотонное однообразие регулярной жизни людей, более или менее обеспеченных, не заботящихся о завтрашнем дне. И какое счастье испытывали оба эти горемыки, живя по-человечески, в теплой, светлой, опрятной комнате, одетые в приличный костюм, обутые, умытые, в чистом белье, не чувствующие себя какими-то отверженцами. Теперь они никого не боялись. Теперь им не для чего было выходить на работу, за добычей, не всегда верной и обеспечивающей обед, незачем было зябнуть на холоде или мокнуть на дожде в отрепьях, выслеживая сердобольных или подгулявших людей. Все это казалось им давно прошедшим, хотя ни "граф", ни Антошка не забывали его и при случае вспоминали о нем. Теперь благодаря счастливой случайности - доброй девушке, встретившейся на их тернистом пути, - они ежедневно, и даже в определенные часы, пили чай со свежими булками, не рассчитывая, хватит ли куска сахару на несколько стаканов, и обедали настоящим образом: не объедками и отбросами закусочных, а получали от квартирной хозяйки - видимо, порядочной женщины - два сытных блюда, приготовленных из свежей провизии. И с каким удовольствием и "граф" и Антошка ели эти обеды! Антошка считал себя счастливейшим человеком на свете и давно простил и "дяденьку" и "рыжую ведьму", после того как "граф" объяснил как-то ему, почему на свете существуют и "дяденьки" и "рыжие ведьмы". Настоящее было очень хорошо, но будущее представлялось еще светлее и лучезарнее и, конечно, нераздельным с "графом", преданность к которому благодарного мальчика не знала границ. Он нередко мечтал о том времени, как он обучится всему, чему нужно, и будет зарабатывать хорошие деньги. То-то они заживут тогда вдвоем, не нуждаясь более ни в чьей помощи! И Антошка нередко открывал свои мечты "графу". И "граф", слушая болтовню мальчика, тихо улыбался и, казалось, тоже верил этим мечтам. Ему так хотелось им верить! Те тридцать пять рублей, которые каждое первое число привозила дяде племянница, казались и "графу" и, разумеется, Антошке едва ли не большим состоянием, чем Ротшильду его миллионы, и бывший мот, спустивший в молодости целое состояние, теперь обнаруживал такое уменье справляться с бюджетом, был столь бережлив и аккуратен, что его талантам мог бы позавидовать любой министр финансов. Получаемых денег хватало не только на все необходимое для обоих, но даже для некоторых предметов роскоши - на рюмку, одну только рюмку водки перед обедом, на покупку дешевого табаку, вчерашней газеты и, по праздникам, лакомств для Антошки и Анютки, которую они навещали в приюте. Кроме определенной ренты, у предусмотрительного "графа" был еще и запасный капитал в пятьдесят рублей, отложенных из денег, полученных на обзаведение, который предназначался на экстренные расходы и в то же время был подспорьем на черный день. Мало ли что могло случиться? Подобная бережливость "графа" объяснялась главным образом его воздержанием от спиртных напитков. Сознание принятых им на себя обязанностей относительно горячо им любимого мальчика заставило его обратить серьезное внимание на предостережение докторов, и он решительно перестал пить и только позволял себе одну рюмку перед обедом. О, как ему хотелось теперь жить, как хотелось поднять на ноги своего любимца, и как он внимательно стал теперь относиться к своему здоровью, чтоб быть полезным Антошке. И как он был благодарен Нине, которая явилась доброй феей под конец его горемычной жизни! Когда она навещала его, он был несказанно рад и словно бы гордился тем, что вера молодой девушки в него не только не поколебалась, но, напротив, крепла. Она могла окончательно убедиться, что он не пропавший человек и не пропивает ее денег. И Нина действительно привязалась к дяде, случалось, просиживала у него более часа, и мнения дяди находили более отклика в ее сердце, чем мнения ее отца. Нина уезжала от дяди еще более душевно смятенная под впечатлением его озлобленных и страстных речей, в которых она скорее чувствовала, чем понимала, долю истины. И жизнь дома казалась ей еще более бессодержательною. Даже и усердная деятельность в обществе "Помогай ближнему!" не удовлетворяла ее, особенно после рассказов дяди о том, как обманывают благотворительных дам и какие люди в большинстве случаев пользуются их помощью. А "граф", провожая свою гостью, горячо целовал ее и благодарил ее за то, что она навестила, и за деньги. С тех пор как "граф" зажил в благополучии, он с особенною ретивостью предался педагогической деятельности, имея в Антошке весьма способного ученика. Ему непременно хотелось, чтобы Антошка поступил в какую-нибудь ремесленную школу и имел бы в будущем верный кусок хлеба. О выборе такой школы уж он советовался с студентом-технологом, сыном квартирной хозяйки, и решено было, что к осени Антошка поступит в школу при одном из заводов на Васильевском Острове. Нужно было только подготовить мальчика надлежащим образом. Каждое утро после чая и после внимательного прочтения вчерашней газеты "граф" занимался с Антошкой два часа, после которых учитель, по-видимому, утомлялся гораздо более, чем ученик. Антошка читал вслух, писал с прописи и под диктовку. "Граф" поправлял чтение и - чтобы показать, как надо выразительно читать, - сам прочитывал иногда страничку-другую хрестоматии, приобретенной для Антошки в числе других учебных пособий. Читал "граф" недурно, и Антошка заслушивался, как складно выходили у "графа" басни. Но зато при исправлениях диктовки учитель, по-видимому, не особенно доверял себе и постоянно справлялся с книгой, причем не умел удовлетворять любознательности ученика, когда тот задавал вопросы: почему надо писать, например, "того", а не "тово". - Так, братец, следует писать, а я и сам не знаю почему! - добросовестно признавался "граф". - Разве вас этому не обучали? - удивился Антошка, полагавший что "граф" должен все знать. - Наверно, обучали, да я забыл. После тебе объяснят в школе, а пока запоминай, как в книге написано. Так и пиши. "Граф", впрочем, купил грамматику и проштудировал ее, после чего уж мог давать некоторые объяснения, хотя далеко не на все вопросы любознательного Антошки. Тем не менее он делал большие успехи: читал весьма недурно и писал довольно красиво, и ошибки его не особенно резали глаз. И "граф" не раз выражал одобрение, чем доставлял Антошке большое удовольствие. Вне классных занятий Антошка просто-таки пожирал книги, которые ему покупал "граф", руководствуясь в выборе указаниями студента и его сестры. Таким образом, Антошкой были прочитаны многие издания "Посредника"{377} и "Комитета грамотности"{377}, и затем он читал все, что попадалось ему под руку: и газеты и книжки, которые одолживались "графу" с хозяйской половины. Хотя и далеко не систематическое, но чтение это вместе с беседами "графа" быстро развивали смышленого Антошку, уже хорошо подготовленного ранним знакомством с жизнью и с людьми благодаря прежним его профессиям - нищенки и торговца спичками, и он хотел как можно скорее "всему научиться". Увы! В арифметике Александр Иванович был еще менее силен, чем в грамматике, и напрасно он усердно прочитывал учебник. Он сознавал, что понимает в нем очень мало, и это весьма огорчало его, тем более что Антошка обладал блестящими математическими способностями и умел делать все четыре правила куда лучше своего учителя. Но в этих затруднениях "графу" совершенно неожиданно помог молодой студент-технолог. Его комната была рядом с комнатою жильцов, и до него иногда долетали и философские беседы и арифметические объяснения учителя. Он сильно заинтересовался и этим оригинальным "барином-демократом", и его сожителем, вопросы которого во время уроков ставили нередко в тупик учителя, и вообще их отшельнической жизнью и взаимной привязанностью. Кто они? Что их связало? - об этом никто из семьи не знал. И старый барин и его мальчик редко показывались, держали себя необыкновенно скромно и тихо и выходили со двора почти всегда вместе. Молодая горничная Агаша, прислуживавшая жильцам и носившая им обед в комнату, не могла нахвалиться ими, особенно старым барином. Такой ласковый, никогда без нужды не побеспокоит, никуда не пошлет - не то что прежние жильцы. - А этот мальчик, должно быть сын его! - докладывала Агаша свои предположения барыне, пожилой, когда-то красивой женщине с сбитым набок чепцом, вечно занятой то на кухне, то чинившей белье, то убиравшей комнаты. - Совсем он не похож на него, Агаша. Верно, приемыш! - отвечала госпожа Никифорова и прибавила: - А впрочем, бог их знает! Жильцы они тихие, спокойные, и слава богу! А до остального нам дела нет. Прошел месяц после переезда жильцов, и молодой студент, сухощавый блондин с серьезным лицом и вихрастой головой, встретив однажды Опольева в коридоре, подошел к нему и, поклонившись, проговорил молодым баском: - Студент Никифоров. - Опольев! Очень приятно! - любезно отвечал Александр Иванович, протягивая руку. - Вам, кажется, несколько затруднительно заниматься математикой с вашим сожителем? - продолжал студент несколько резким, умышленно грубоватым тоном. - И даже очень, молодой человек, - несколько сконфуженно проговорил "граф". - А вы почему это догадались? - прибавил он. - За стеной слышно... - Быть может, мы вам мешаем? - Я не к тому... Я, видите ли, готов избавить вас от этих уроков и позаняться с мальчиком... Он очень способный... Видимо обрадованный и несколько удивленный таким предложением, "граф", однако, поспешил ответить: - Премного вам благодарен, господин Никифоров, но я должен предупредить вас, что, к сожалению, я не в состоянии заплатить вам настоящей платы за уроки... Так, если небольшую плату... - Да мне никакой платы не нужно... С чего это вы взяли? - перебил студент и сконфуженно покраснел. - То есть почему же не нужно? - А так, не нужно, вот и все. В противном случае разве стал бы я навязываться... - Но позвольте, молодой человек; у вас время дорого, я знаю. За что же вы будете терять его даром? - Это уж мое дело. - И, позволю себе заметить, вы ведь, кажется, и сами не очень-то богаты? - И вовсе даже не богат! - рассмеялся студент, и лицо его при смехе сделалось необыкновенно добродушным. - Потому-то вы, вероятно, и предлагаете учить моего Антошку gratis?* - усмехнулся, в свою очередь, и Опольев. ______________ * Бесплатно? (лат.) - Потому ли, или не потому, не все ли вам равно? Следовательно, и говорить об этом нечего. Не так ли Александр Иваныч? - Пожалуй, что и так! - протянул, улыбаясь "граф". - А ваше имя и отчество? - осведомился он. - Николай Алексеич. - И я, Николай Алексеич, могу только поблагодарить вас! - горячо проговорил Опольев, пожимая руку студента. - Вы это очень деликатно делаете доброе дело... Спасибо вам за Антошку... - Не за что благодарить! - ответил студент, несколько удивленный порывистостью и сердечностью тона этого "барина-демократа". - Самое обыкновенное дело! Так с завтрашнего дня мы начнем заниматься с вашим Антошкой... Ежедневно один час после обеда у меня свободен... Посылайте его ко мне... А затем до свиданья... Спешу на урок... И с этими словами студент крепко пожал руку Опольева и, кивнув вихрастой головой, хотел было уходить, как внезапно спросил: - Надеюсь, вам не родственник этот известный Опольев? - Этот прохвост мой родной братец. Студент издал восклицание не то удивления, не то сожаления. - Но только я с ним вовсе не знаком... Я, видите ли... А впрочем, не смею вас задерживать... Когда-нибудь я сообщу вам биографические данные о своей особе, чтобы вы знали, с кем имеете дело! - прибавил "граф", делая студенту прощальный жест рукой. Вернувшись в свою комнату, Опольев весело воскликнул, обращаясь к Антошке: - Ну, брат, тебе решительно везет!.. У тебя будет настоящий учитель. Он тебя обучит арифметике по-настоящему, не то что я... - Кто это? - А сын хозяйки... студент. Даром предложил учить; говорит, что ты способный мальчик... Слышал за стеной, как мы с тобой занимались... Смотри, Антоша, старайся! - Еще как буду стараться, Александр Иваныч! - А добрый этот технолог, хотя и смотрит букой и напускает на себя серьезность. Не то что эти нынешние университетские студенты, особенно франты... Никто из них никогда не одалживал мне ни одной монетки... Я это хорошо помню. Еще издеваются. "Мы, мол, сами у вас бы заняли!", или, бывало говорят: "Если есть сдачи со сторублевой, то получите пятачок взаймы!.." Одним словом, совсем готовые молодые мерзавцы... - И у меня, Александр Иваныч, редко-редко когда студент покупал бумаги или конвертов... Разве какой-нибудь бедно одетый студент... - А вот этот, сейчас видно, человек... И вся семья их, кажется, добрая... - То-то и мне сдается, что они добрые... И хозяйка сама и барышня... Третьего дня я встретил хозяйку в колидоре... - В коридоре, Антоша! - поправил "граф". - Встретил, говорю, в коридоре, а она так ласково посмотрела на меня и спрашивает: "Что, мол, доволен, мальчик, моей стряпней?.." Небось злая какая так бы не смотрела и не спросила бы... - Умозаключение вполне правильное! - протянул, улыбаясь, "граф". - Что ж ты ответил? - Ответил, что очень даже довольный пищей и вообще всем... "Ну я, говорит, очень рада!" А барышня так раз даже спрашивала, отчего я такой маленький и здоров ли я... Тоже ласковая... Куда только это она каждое утро с книжками из дому уходит... - На Высшие курсы... Такое, братец, заведение есть для барышень, вроде университета. Окончат они ученье в гимназии и потом, если пожелают, могут на курсы... Там еще больше научатся... - Ишь ты! И зачем им столько учиться, барышням? - полюбопытствовал Антошка. - Тоже и барышне иной раз нужно себе достать кусок хлеба... Не вышла замуж, смотришь, и не пропала: пошла в учительницы или в гувернантки. Ту, которая больше знает, скорее возьмут на место. - Значит, из небогатых... Наши хозяева тоже небогатые?.. - Небогатые. Все они в трудах живут... И брат и сестра учатся да еще уроки дают... да мать, верно, получает какой-нибудь пенсион за службу мужа... Так и живут, один другому помогают. Вскоре и "граф" и Антошка благодаря посредству студента, которому "граф" счел нужным сообщить некоторые биографические подробности о себе и об Антошке, познакомились с семьей Никифоровых. Вся семья отнеслась к жильцам очень тепло и участливо. Под конец третьего месяца жильцы уж обедали вместе с хозяевами и, случалось, по приглашению заходили пить чай. Эта семейная обста