новка необыкновенно приятно действовала на прежних бродяг, тем более что семья Никифоровых была дружная, хорошая семья, все члены которой бодро и стойко несли тяготу жизни, стараясь помочь друг другу. И сама хозяйка, эта милая хлопотунья Анна Васильевна, обожавшая своих детей, всегда за какой-нибудь работой, всегда добродушная и веселая, несмотря на заботы, как-то сумевшая после смерти мужа поднять детей, испытывая лишения и урезывая себя до последней крайности, и ее дочь Вера, кончавшая курс и в то же время бравшая, ради заработка, работу, - красивая, стройная брюнетка лет двадцати шести, с строгими чертами несколько трагического лица, необыкновенно добрая, несмотря на свой, по-видимому, строгий и холодный вид, и студент Николай, вихрастый и не особенно красивый, близорукий блондин в очках, признающий одну науку и больше ничего, - все они, ближе ознакомившись с жильцами и узнавши от Антошки, что сделал для него этот "граф", отнеслись к ним с сердечностью добрых людей, понимающих нужду, и считали их как бы своими. А студент просто-таки был в восторге от своего ученика - до того Антошка поразил его своею понятливостью и быстротой математического соображения. И как был доволен старый бродяга "граф", проводя вечера среди этой честной, работящей семьи, в которой - он это чувствовал - никто не ставил в вину его прошлого. В этой маленькой комнате, служившей и гостиной и столовой, за круглым столом, на котором тихо напевал свою песенку самовар, он, случалось, вел споры со студентом и философствовал, вызывая удивление своими необыкновенно меткими суждениями, выработанными тяжелой жизнью. И, возвращаясь с Антошкой от хозяев, "граф" нередко говорил: - Ты мне счастье принес, Антошка... Не будь тебя, не видать бы мне, мой друг, таких хороших дней... Молчи... Я верно говорю! - смеясь, прибавлял он, видя, что Антошка хочет протестовать против такого утверждения. И, с удовольствием потягиваясь на мягкой постели, иногда произносил в виде сентенции: - Да, есть-таки хорошие люди на свете! И как бы для большего убеждения старого озлобленного скептика, что действительно есть добрые люди, однажды Вера Алексеевна предложила ему работу. Он не верил своим ушам. - Мне? Работу? Что ж я сумею сделать? - как-то беспомощно произнес Опольев с грустной усмешкой. - Отлично сумеете, я уверена. Работа не трудная, но только кропотливая. Надо переписывать статистические таблицы. Хотите попробовать, Александр Иваныч? - Еще бы не хотеть! О, эта девушка отлично понимала психологию человеческой души и знала, как приободрить и поднять бывшего пропойцу и нищего в его собственных глазах. - Но как же вы сами, Вера Алексеевна? Хотите лишить себя работы, чтоб дать мне? - спрашивал "граф", стараясь под шутливым тоном скрыть свое волнение. - И не думаю. Мне дают этой работы сколько угодно. - В таком случае, я попробую на старости лет что-нибудь заработать... И "граф" на другой же день засел за работу, кажется в первый раз во все время своей жизни. И как же он работал. С каким благоговейным усердием. Эта была не работа, а какое-то священнодействие. Через несколько дней он переписал несколько листов, и когда Вера Алексеевна, проверив его работу, нашла ее превосходной, "граф" радовался, как малый ребенок. Десять или пятнадцать рублей заработка у него были обеспечены, пока ему служили глаза и не очень дрожали руки. Мог ли "граф" когда-нибудь думать, что и он на что-нибудь годен?! И это сознание, что он не совсем беспомощен, значительно подбодрило его, и он говорил Антошке: - Вот, брат, у нас и непредвиденный доход будет. Ведь это недурно, а? - Очень даже хорошо, Александр Иваныч, но только... - Что только? - Очень уж вы утомляете себя за этими таблицами... Вы бы поменьше их переписывали, Александр Иваныч. А то недолго и заболеть! - Вот вздор! Вовсе не утомляюсь... Напротив, теперь я чувствую себя куда здоровее, чем прежде! - храбрился "граф". XXXI Май стоял замечательно теплый. В одно из воскресений, в конце месяца, граф и Антошка, оба одетые по-праздничному, в довольно приличных костюмах, после вкусного пирога шли в приют общества "Помогай ближнему!" навестить Анютку. В корзине, которую нес Антошка, были большой кусок пирога, полфунта колбасы и коробка леденцов. Они поднялись в хорошо знакомую им небольшую приемную со скамьями около стен. Там уж сидели по кучкам посетители - преимущественно женщины плохо одетые - вместе с девочками, которых они навешали. И от этой приемной, чистой, аккуратно выметенной, и от этой словно проглотившей аршин надзирательницы, и от этих приютских девочек, словно бы похожих одна на другую благодаря казенным темным платьицам и чепчикам на головах, веяло чем-то мертвящим... Все здесь напоминало не то казарму, не то хорошо устроенное тюремное заключение, а эти девочки - хорошо выдрессированных куколок с лицами, по большей части бледными, в выражении которых было что-то приниженно-лицемерное и в то же время несколько торжественно-праздничное. Не слышно было ни громкого разговора, ни веселого смеха, точно это сидели не дети, полные жизни, а какие-то крошки-монашки, приговоренные обществом "Помогай ближнему!" к неустанному покаянию, вероятно за то, что они имели счастье пользоваться милостями благотворительниц, во главе которых стояла непреклонная княгиня Мария Николаевна Моравская, обладавшая замечательными способностями накладывать печать казенщины и формализма на подведомственные ей благотворительные учреждения, которые она считала, конечно, образцовыми. После добрых пяти минут ожидания к "графу" и Антошке подошла тихими, равномерными шажками маленькая девочка, чинная, тихая, с опущенными вниз глазами, совсем не похожая на ту востроглазую шуструю Анютку, которая прежде с особенной назойливостью приставала на улицах к "миленьким барынькам" и "добрым баринам", выпрашивая копеечку для "голодной маменьки", и строила недобрым прохожим, гонявшим ее прочь, самые оскорбительные гримасы, а подчас и запускала ругательные словечки, попрыгивая от холода на одной ножке. Княгиня Моравская могла гордиться: разница между прежней Анюткой и этой степенной девочкой была такая же разительная, как между живым существом и мертвецом. - Здравствуй, Анюта, - промолвил "граф". - Здорово, Анютка! - приветствовал Антошка свою старую приятельницу, которой он всегда покровительствовал во время пребывания у "дяденьки". - Здравствуйте, Александр Иваныч. Здравствуй, Антоша! - отвечала Анютка, делая перед Опольевым книксен. - Ишь как тебя выучили! - засмеялся Антошка. - Нас всему учат! - степенно заметила Анютка. - То-то и видно... Совсем ты вроде ученой обезьяны стала, Анютка! - сочувственно заметил Антошка. - Такие слова нехорошо говорить, Антоша. Это только мужики такие слова говорят! - нарочно громко проговорила девочка, оглядываясь на "аршин" в темном платье, сидевший неподалеку. - Не приставай к ней, Антошка... У них тут этого нельзя! - вступился "граф". - Ну, садись около нас, Анюта... Рассказывай, как живешь... Хорошо тебе тут?.. Да вот возьми гостинца. - Очень хорошо... Благодарю за гостинец, Александр Иваныч. - Ой, врешь, Анютка! - проговорил Антошка. - Ничего тут у вас нет хорошего... - Зачем я буду лгать? Лгать грешно!.. - выговорила Анютка словно затверженный урок и снова посмотрела на надзирательницу. - Да ты не бойся этой рыжемордой, Анютка... Чего ты все на нее смотришь?.. Она не услышит... - Она все слышит, - почти шепотом произнесла девочка. - И бьет? - так же тихо спрашивал Антошка. - У нас не бьют! - с обиженным видом сказала Анютка. - Не бьют? - удивился Антошка. - Значит, порют. - И не порют. - А как же у вас наказывают? - Без обеда наказывают... Одну в комнате оставляют... Заставляют молитвы читать... - И тебя так наказывали? - допрашивал Антошка. - Нет... я хорошо себя веду; меня редко наказывают. - А кормят хорошо? Сыта по крайней мере? - спросил "граф". - Хорошо... Только в постные дни не очень... Только вы об этом никому не говорите, а то достанется! - опять шепотом проговорила Анютка. - Кому ж я буду говорить, дурочка! - ласково шепнул "граф" и, поглядев с грустной улыбкой на Анютку, прибавил: - Ну и дрессирует же здесь вас, бедненьких, моя кузина... - Какая кузина? - Да княгиня Моравская. Анютка широко раскрыла глаза и, видимо, не поверила, чтобы княгиня Моравская могла быть кузиной господину, который запанибрата с Антошкой. Однако она промолчала. - Она часто бывает у вас? - Часто. В неделю два раза. - И вы любите ее? - Как же не любить? Она наша благодетельница. Мы за нее каждый день молимся. - Гм... Похвально... Похвально! Кто же это заставляет вас за нее молиться? - спрашивал "граф". - Начальница. - Эх, кузина... кузина! - прошептал сквозь зубы "граф", и по его губам скользнула ироническая улыбка. "А ведь тоже думает, что вырывает людей из когтей порока!" - пронеслось у него в голове. Они поговорили еще с Анюткой с четверть часа, и говорить больше решительно было не о чем. И Анютка, видимо успевшая заслужить себе реноме благонравной девочки и боявшаяся надзирательницы, не особенно охотно отвечала на щекотливые вопросы, а больше бросала украдкой быстрые и жадные взгляды прежней Анютки на корзинку с гостинцами. - Ну прощай, Анюта, - промолвил "граф", целуя девочку. - Бледненькая ты очень... Это нехорошо... Здорова? - Я, слава богу, здорова... - Даже и "слава богу"!.. - усмехнулся словно бы про себя "граф". - Да... скоро тут вас обрабатывают... Будь здорова, девочка. Антошка потряс руку Анютки. Они поднялись и хотели было уходить, как вдруг двери приемной стремительно распахнулись, в них показалась в форменном картузе голова испуганного швейцара, который громко крикнул: "Ее сиятельство!" - и в то же мгновение скрылся. Сидевший неподвижно "аршин" в темном платье вскочил точно ужаленный и бросился через приемную к выходу, крикнув посетителям: "Встаньте!" Какая-то девочка убежала за начальницей. В приемной воцарилась мертвая тишина. Все поднялись со своих мест. Только один "граф" как-то особенно плотно уселся на скамейку и заложил нога на ногу, расположившись в самой непринужденной позе. Однако он был, видимо, взволнован предстоящей встречей с кузиной - она его встречала на улице года три тому назад и могла легко узнать - и нервно оправлял волосы и свою седую подстриженную бородку... - Господин! Встаньте... Княгиня сейчас идет! - кинула ему на ходу пролетевшая начальница. Но "граф" продолжал сидеть к ужасу Анютки и к удивлению всех присутствовавших. Распахнулись двери, и в приемной появилась княгиня и тихо пошла, оглядывая в pince-nez публику и ласково кивая в ответ на поклоны посетителей и низкие книксены девочек. И начальница и "аршин", следовавшие за княгиней, давно делали знаки "графу", чтоб он встал, но он как будто не замечал их и взглядывал на княгиню. "Однако сохранилась. До сих пор и свежа и хороша... Видно, режим помогает!" - подумал Александр Иванович. - Садитесь, прошу вас, садитесь! - говорила между тем княгиня своим низковатым контральто, обращаясь к посетителям и останавливаясь около девочек, чтобы потрепать их по щечкам, далеко не похожим на ее румяные пышные щеки. - А это к кому пришел этот господин? - обратилась княгиня к начальнице, заметив сидящего посетителя. - К Анюте Бастрюковой... - Я и не знала, что ее кто-нибудь навещает... Родной? - Кажется, нет, княгиня... Этот господин приходит с мальчиком, знакомым Анюте... Чуть-чуть шелестя платьем, княгиня направилась к Анютке. Когда княгиня приблизилась, "граф" поднялся. - Ну, как ты поживаешь, Анюта?.. Надеюсь, хорошо?.. И ведешь себя хорошо? - спрашивала княгиня, трепля своею белой пухлой рукой девочку. - Анюта одна из лучших девочек... И учится прекрасно. - Спасибо тебе, девочка... Радуешь ты меня... Княгиня уже давно взглядывала на "графа" и не узнавала в этом представительном, прилично одетом господине с изысканными манерами того обтрепанного нищего в порыжелой шляпе, которого несколько раз встречала на улице. В чертах этого господина, по-видимому бывавшего в обществе, она припоминала что-то хорошо и близко знакомое когда-то раньше и досадовала, что не могла припомнить. Взгляд, нечаянно скользнувший по Антошке, которого княгиня сразу узнала, несмотря на его костюм, мгновенно напомнил ей и прежнего ее поклонника, красавца улана Шурку, и несчастного отверженца, писавшего ей письма с просьбами трех рублей. Оба эти лица почему-то слились в одном представлении. Она еще раз взглянула на "графа", который не спускал с нее своих темных, чуть-чуть насмешливо улыбающихся глаз, и после нескольких секунд колебания, слегка смутившаяся, обратилась к Опольеву, и предусмотрительно на английском языке, уверенная, что этого языка никто не поймет: - Я вас совсем не узнала. Очень рада встретиться с вами и видеть вас бодрым и здоровым... В последнее время я так много слышала о вас от Нины! - подчеркнула она и протянула руку. В голосе княгини звучала участливая нотка. - Меня не мудрено не узнать... А вас я сейчас узнал... Вы так мало переменились с тех пор, как я имел честь встречаться с вами еще тогда... в обществе! - с рыцарской любезностью отвечал когда-то светский донжуан, почтительно пожимая руку княгине и склоняя свою седую кудрявую голову по всем правилам хорошо воспитанного светского человека прежних времен. И по-английски он не разучился говорить. - Ну и я постарела. Годы идут и не возвращаются! - промолвила княгиня, чуть-чуть краснея. И словно бы боясь, чтоб разговор не продолжался на интимные темы, продолжала уже по-русски и несколько деловым тоном председательницы общества "Помогай ближнему!": - А вы с вашим питомцем навещаете мою девочку? Это очень мило с вашей стороны. И "граф" тотчас же понял, чего хочет княгиня, и отвечал: - Старая знакомая моего питомца, княгиня. - Как же... Тогда ведь мы всех бедняжек освободили благодаря указаниям этого мальчика... А этот солдат куда-то исчез... Посмотрите, какая стала славная девочка эта Анюта и как она полюбила приют. Ты любишь приют, девочка? Говори правду... Не бойся... - Очень люблю... - Вот видите... А ваш мальчик так его боялся... И вы написали мне тогда такое письмо... - Простите, княгиня, если оно было резко, - снова заговорил по-английски Александр Иванович, - но вы меня лишали дорогого существа и хотели отнять его чуть ли не силою... - Но для его же пользы... - Вы думаете, княгиня?.. - Уверена. - А я так уверен, что в ваших приютах дрессируют будущих лицемеров... Взгляните, как все эти девочки забиты... Надеюсь, вы извините свободу чужого мнения? Не правда ли? А затем позвольте, княгиня, искренно поблагодарить вас за помощь, которую вы оказывали лично мне, и пожелать вам всего лучшего... Имею честь кланяться, княгиня! - прибавил "граф" по-русски и почтительно склонил голову. - Мы с вами разных взглядов... Дай бог и вам всего хорошего, а главное, мира душевного и здоровья! Княгиня протянула руку "графу", ласково кивнула Антошке и пошла дальше. Несколько времени "граф" и Антошка шли молча по улице. Наконец Антошка спросил: - По-каковски это вы говорили с этой княгиней, Александр Иваныч? - По-английски... - Должно быть, отчекрыживали ее? - Положим, не "отчекрыживал", как ты выражаешься, а кое-что ей сказал! - отвечал, улыбаясь, "граф". - Насчет приюта? - Именно. А почему ты догадался? - Да как же... Совсем Анютка какая-то глупая стала в этом самом приюте... Прежде она не такая была. Уж на что у этого "дяденьки" били ее, а все там она когда и веселая бывала... А здесь - порченая какая-то... Видно, что эти самые княгини да графини только людей портят... - Ты, брат, прав... Портят... Но только думают, что спасают... - Глупые они, что ли? - Нет, Антошка... Они и не глупые иногда, и бывают добрые, но сами тоже порченые, как ты говоришь... Ну, куда же мы пойдем сегодня с тобой? - круто переменил "граф" разговор. - На набережную смотреть пароходы или отправимся на острова?.. День-то чудесный... - На острова бы недурно... Только как бы вы не устали, Александр Иваныч... - Слава богу, немало хаживал... Идем на острова. А оттуда можно и на пароходе. На днях за статистику получу деньги! - не без гордости прибавил "граф". Часа через полтора они уже сидели на скамейке на Елагином Острове и мирно беседовали, наслаждаясь чудным свежим воздухом. По временам проезжали экипажи, и оба они смотрели на разряженных в ярких летних платьях дам и на изящных кавалеров. Антошка расспрашивал "графа", кто это такие: князья, или графы, или просто обыкновенные господа. - А вон, смотрите, Александр Иваныч... Один господин в большой коляске сидит... Должно, какой-нибудь богатый... Только лошади что-то не шибко бегут. "Граф" взглянул на пожилого, видного брюнета в изящном темном пальто и в цилиндре на голове. И господин, в свою очередь, пристально и долго смотрел на "графа". Их глаза встретились, и оба они тотчас же отвели взгляды. - Коляска проехала. - Знаешь, кто это ехал в коляске? - Кто? - Братец мой... Константин Иванович Опольев! - проговорил "граф" с чувством озлобления. - Ну? И он признал вас? - Кажется... - И небось не поклонился? - Станет он кланяться!.. Поклонись даже я ему, так он отвернулся бы... Но только он этого никогда не дождется... "Граф" помолчал и после паузы прибавил: - И у этого человека такая прелестная дочь! - Красивый ваш брат, Александр Иваныч! - заговорил Антошка. - Да... сохранился. - И важный? - Важный. - А богатый? - Очень... - Ишь ты! - воскликнул Антошка, словно бы выказал в этом отношении досаду, что такой нехороший человек и важный и богатый, тогда как Александр Иваныч из-за этого самого человека терпел... - И любит он Нину Константиновну? - снова спросил Антошка. - Верно, любит... - А как же она может любить такого отца... Или не знает, как он с вами поступил?.. - И дай бог, чтоб не знала... Ну, однако, поедем, Антошка, домой... Пожалуй, не к добру нам эта встреча с родственниками... И действительно, встреча с братом оказалась не к добру. Через неделю, первого июня, вместо обычного приезда Нины явилась горничная ее с деньгами и объявила, что Нина Константиновна "очень расстроены... имели крупный разговор с папенькой". - Из-за чего? - испуганно спросил "граф". - Известно, из-за вас, Александр Иваныч! - с сердцем проговорила горничная и торопливо ушла. XXXII Его превосходительство был крайне изумлен встречей на островах. Его изумила не самая встреча, а главным образом то, что он увидал своего "братца", как презрительно называл и он, в свою очередь, "графа", не в обычном его виде нищего пропойцы, с порыжевшим цилиндром на голове и в невозможных сапогах, - каким, случалось, он встречал его на улице и каждый раз отворачивался, испытывая чувство омерзения, - а прилично одетого, в свежем белье, в незаношенных перчатках и совершенно трезвого, в образе почтенного и солидного человека, наслаждавшегося погожим майским днем, да еще в обществе какого-то чистенько одетого мальчика. Даже что-то идиллическое было в этой паре, как показалось петербургскому чиновнику, попавшему на острова днем по делам службы - вызванному по какому-то делу к министру, перебравшемуся уже на дачу. Подобная метаморфоза заставила Опольева удивленно приподнять складки на лбу и задуматься на несколько минут, чтобы приискать логическое объяснение такому странному явлению, которое, казалось, совершенно противоречило его непогрешимому мнению о брате. Сам Константин Иванович Опольев, всегда рассудительный, не знавший ошибок молодости и корректный, по крайней мере с точки зрения ходячей морали, считавший себя вполне порядочным человеком и не дюжинным государственным деятелем, которому не дают только случая показать себя, считал своего брата неисправимым мерзавцем, не заслуживающим никакого снисхождения. Это мнение, вполне обоснованное, не оставляющее никаких сомнений, было давно составлено, занумеровано и сдано в архив, и в душе непреклонного чиновника ни разу не шевельнулось чувства сожаления к брату, основательно им позабытому. Какое в самом деле могло быть сожаление к человеку, который совершил подлог, опозорил честь мундира, почти разорил отца, лишив таким образом и брата значительного состояния, и затем опустился до последней степени, потеряв всякое чувство человеческого достоинства: обивал пороги, просил милостыню на улицах и пьянствовал. Все доводы ума, весь душевный и умственный склад Опольева решительно протестовали против всякого снисхождения - недаром же Опольев в свое время был беспощадным прокурором, любившим "закатывать" подсудимых по букве закона, - и логика, казалось, говорила, что такому пропащему человеку, как его брат, никогда не подняться и что ему предстоит умереть от пьянства где-нибудь в больнице или на улице, и чем скорее он это сделает, тем будет лучше. И вдруг вместо того - прилично одетый господин, правда, сильно помятый жизнью, но все-таки сохранивший вид джентльмена и даже какую-то дерзкую самоуверенность... И этот иронический взгляд черных, глубоко сидевших глаз... И эта улыбка, словно бы издевающаяся над кем-то, искривившая его губы в тот момент, когда их взгляды встретились. Его превосходительство в качестве чиновника, любящего порядок, привык сортировать и людей и явления так же, как сортировал бумаги, давая им ту или другую оценку краткими и решительными определениями. Неясностей и неопределенности он не любил, как настоящий человек практики. И, раз сделав определение, он успокаивался. Вот почему его превосходительство после встречи с братом испытывал некоторую досаду. Еще бы! Факт, который был перед глазами - прежний нищий, совершенно преображенный, - как будто не поддавался никакому логическому объяснению и опровергал все данные о человеческом падении. Наконец он решил, что, вероятно, какой-нибудь дурак, не знавший, каков гусь его братец, одел его и дал денег, и он празднует сегодня день своего обновления и, конечно, в скором времени пропьет платье и будет шататься по улицам в прежнем своем виде. Это решение как будто успокоило его превосходительство, и на лице его скользнуло довольное выражение человека, уяснившего себе непонятное явление. Однако эта идиллическая прогулка в уединении островов, вместо того чтобы быть в каком-нибудь грязном трактире, это лицо, бледное и истомленное, но не похожее на прежнее лицо пьяницы, и, наконец, эта компания с мальчиком как будто не вязались с таким заключением. В минуту этого сомнения Опольев вдруг вспомнил про письмо, в котором брат в первый раз после долгих лет молчания просил о помощи для какого-то мальчика, которого призрел. Он припомнил, как не поверил ни слову этого письма, считал этого "мальчика" уловкой, чтоб выманить денег на пьянство, и смутно почувствовал неудовлетворительность своего объяснения. Но ему было некогда теперь думать об этом. Мысли его приняли совсем другое направление, тем более, что дача министра была недалеко. Вернулся домой Опольев в отличном расположении духа - министр был очень милостив и приветлив - и, сообщив об этом жене, проговорил: - А знаешь, Anette, кого я сегодня встретил на островах и кто меня очень удивил? - Кто, мой друг? - Ты ни за что не догадаешься! Я встретил своего братца и - вообрази себе! - в приличном костюме, в приличном виде и с каким-то мальчиком... Госпожа Опольева давно уже собиралась сказать мужу о перемене, которая произошла с его несчастным братом, давно хотела объяснить, что он далеко не такой негодяй, каким считает его муж, и сообщить, что Нина помогает дяде из своих карманных денег, но все не решалась, боясь рассердить своего Константина Ивановича, которого боготворила и в то же время побаивалась. Но теперь, видя хорошее его настроение, она решилась, наконец, открыть скрываемую тайну, которая ее тяготила. И она ответила: - Твой брат, право, заслуживает лучшей участи, Константин Иванович. Каково бы ни было его прошлое, но ты сам убедился, что теперь... - Ни в чем я не убедился и теперь... Реабилитации таких людей я не верю!.. - перебил Опольев жену. - Однако... ты сам же говоришь, что удивлен был, встретив его совсем непохожим на прежнего нищего. - Ну и что ж? Кого-нибудь разжалобил, и он походит несколько дней в приличном костюме, а затем пропьет его. - Он этого не сделает! - значительно проговорила Опольева. - Почему ты это утверждаешь? Тебе так кажется?.. - насмешливо отчеканил Опольев. - Нет, я кое-что знаю о бедном твоем брате и давно хотела поговорить о нем с тобой... Он совсем не негодяй, как ты думаешь, мой друг... Ты сам в этом убедишься, когда выслушаешь, что я тебе скажу... - Я слушаю, Anette... Переходи к делу... - Тогда это письмо, которое ты мне показывал... Помнишь? - Ну, помню... - Ведь он действительно просил для того, чтобы одеть мальчика, которого спас от какого-то изверга солдата и приютил у себя... Этого мальчика ты и встретил... Он и теперь живет у твоего брата, который очень привязан к своему приемышу... О, если б ты знал, какая это трогательная привязанность двух несчастных! И госпожа Опольева рассказала мужу и о том, как княгиня Marie хотела поместить Антошку в приют, и как Александр Иванович не согласился, как он был болен, как совсем изменил жизнь, перестал пить и стал другим человеком. Опольев внимательно слушал жену. Ироническая улыбка скользила по его губам, когда он спросил: - Откуда ты слышала все эти чувствительные истории об его чудесном превращении? Тебе он их описывал что ли?.. И, наконец, на что же он живет, если не собирает по улицам... Кто ему помогает?.. - Нина. Всегда ровный и сдержанный, почти никогда не возвышавший голоса, его превосходительство на этот раз не выдержал - до того сообщение жены было неожиданно - и воскликнул: - Нина!? Это что еще за сюрприз? Глаза его сделались неподвижными; губы сжались и скулы задвигались. - Ты не сердись, Константин Иванович, - осторожно и робко вымолвила жена, - что мы тебе раньше этого не сказали... Ты так был предубежден против брата... Но теперь, когда нет сомнения в его исправлении... ты, конечно, простишь нам эту маленькую тайну... Нашу Нину тогда поразило то письмо... ей непременно хотелось помочь, и она послала небольшую сумму из своих карманных денег... А потом стала давать каждый месяц... И если б ты знал, как твой брат благодарен! Если б ты знал, как Нина рада, что помогла брату своего отца бросить прежнюю нищенскую жизнь... И в каком она восторге от Александра Ивановича... Как он мил и деликатен... - Мил и деликатен, - повторял Опольев. - Отец считает его негодяем, а вы в восторге... Весьма назидательно... Отлично... Нина - глупая еще девочка, но ты, Anette, как это допустила?.. - Но, мой друг... Нина так настаивала... И разве не вправе она распорядиться своими карманными деньгами? - Но откуда же она знает о добродетелях моего братца? В переписке с ним состоит, что ли?.. - Она раз в месяц навещала его! - Что? - воскликнул Опольев. Жена повторила. - Бывает у этого негодяя, которого я не велел пускать к подъезду? И ты ей позволила... Ты позволила ей?.. Да ты подумала ли, что делаешь? - прибавил Опольев, уставив на жену злые глаза. Этот оскорбительный тон, этот презрительный взгляд задели за живое госпожу Опольеву, и она возразила с обиженным видом: - Я не вижу ничего ужасного в том, что Нина навещала несчастного дядю... Я подумала, прежде чем позволила дочери поехать... Наконец, как же ей запретить? Ведь она не маленькая... Разве лучше, если она без позволения отправится?.. Да ты и сам разрешил Нине быть членом благотворительного общества, в котором председательницей княгиня Marie... Нина с Marie посещают же бедных... Так чем же хуже посетить твоего брата?.. Его превосходительство должен был употребить некоторое усилие, чтоб не назвать свою супругу дурой. Он, впрочем, сделал это мысленно и вслух резко прибавил: - Ты не находишь ничего ужасного в этих посещениях, а я нахожу их неприличными для моей дочери... Я уже не говорю, как я неприятно изумлен, что все эти глупости держались от меня в секрете... - Но, милый друг... Прости... Я не ожидала, что ты примешь это так серьезно! - промолвила уже виноватым тоном жена. Этот виноватый тон несколько смягчил его превосходительство, и он произнес: - Что сделано, то сделано. Надо, чтоб впредь этого не повторялось, чтобы Нина перестала навещать этого человека. Попроси ко мне Нину. Я с ней переговорю... - Но только ты не сердись на нее, Константин Иванович... Ведь она все это сделала из добрых побуждений. - Знаю. Не беспокойся. - Она какая-то нервная стала в последнее время, наша Нина, и совсем не та, что была прежде... - А что? - Избегает выездов... - Ну, это еще не беда. - Все больше за книгами... Увлекается Толстым... Его превосходительство поморщился, точно от зубной боли. - Разъезжает с Мари по бедным... это ей нравится, хоть она и возвращается всегда расстроенная... - Княгиня сбивает ее с толку. Отчего не заняться благотворительностью, но надо все делать в меру, в меру! - повторил Опольев своим авторитетным тоном. - Положим, твоя кузина создала себе положение из филантропии и никогда не сидит дома... Ну, этот филантропический зуд у нее еще понятен при таком расслабленном идиоте, как этот князь... Но Нина слишком молода еще для этих благотворительных увлечений... И знаешь ли что? Пора бы Нине замуж! - неожиданно прибавил Опольев. - И я так думаю... Я говорила с ней об этом. - Что ж она? - Не хочет. - Никто ей не нравится? - Кажется, никто... - А Сиверский? Кажется, он не прочь сделать предложение... Он порядочный молодой человек и был бы отличной партией... Что Нина о нем думает? Нравится он ей? - Нисколько. - Отчего?.. - Говорит: совсем неинтересен... - Гмм... Странно, почему не нравится. Он вполне порядочный человек... Ну и с состоянием... связи... и положение... Он может далеко пойти... Так ты пришли ко мне Нину... Мы с ней побеседуем. Опольева, сама же разболтавшая все мужу, вышла из кабинета несколько встревоженная, досадуя на себя, что открыла тайну, о которой лучше было бы молчать. Теперь того и гляди выйдет "история" - а всяких "историй" Опольева боялась больше всего на свете, - если Нина не убедится доводами отца и, восторженно расхваливая нищего дядю, выскажет отцу одно из тех своих крайних мнений о свете и богатстве, какие иногда высказывала матери. Как обыкновенно бывает с слабыми, бесхарактерными людьми, она хотела, чтобы все как-нибудь обошлось без неприятностей, и беспокоилась и за мужа и за дочь, не зная и не решаясь, чью принять сторону. Когда она слушала мужа, ей казалось, что он прав и что Нине в самом деле неприлично ездить к дяде, хотя бы он и исправился, забывая, что еще недавно, слушая рассказ Нины о посещении дяди, она проливала слезы от умиления и сама хотела навестить этого "несчастного старика, обиженного людьми". - Ниночка! Папа тебя зовет... Он хочет с тобой говорить о твоих посещениях дяди... Он очень этим недоволен! - говорила Опольева, войдя в комнату Нины. Нина слегка побледнела. Она понимала, что предстоит тяжелый разговор. Но она быстро поднялась с места и решительно направилась к дверям. - Ниночка... ты, родная, не противоречь отцу, не раздражай его... И исполни его желание: не езди к дяде. И не сердись на меня... Это я все ему рассказала... Я думала, он отнесется к моему признанию иначе, тем более что сегодня он встретил на улице дядю и был очень изумлен... - Изумлен? Чем, мама? - Его приличным видом, его костюмом... одним словом, тем, что он не попрошайка, каким был... - Благодаря тому, что все от него отвернулись! - горячо вставила молодая девушка. - Но папа не верит... - Чему не верит? - Что дядя мог так измениться после всего того, что было... - Не верит... Но ведь это правда! - воскликнула Нина. - И я пробовала говорить... Я рассказывала об этом мальчике... - И папа все-таки не верит? - грустно повторила Нина. - Не верит. - Так я постараюсь убедить папу! - промолвила Нина. - Нет, Нина, нет, не делай этого... Это бесполезно... И вообще... вообще, лучше не противоречь ему. К чему? Отца ты не переубедишь и только огорчишь его. А он тебя так любит... - Но, мама... Что ты говоришь? Неужели я должна согласиться с папой, что дядя гадкий человек и что он не заслуживает никакого участия, когда я убеждена в противном... И неужели папа может сердиться на это... Опольева не знала, что отвечать, и снова повторила: - Во всяком случае, Нина... помни, что не следует огорчать отца... Ну, иди, иди... Он тебя ждет... Молодая девушка пошла в кабинет. XXXIII Опольев так же мало знал свою дочь, как и дочь - отца. Он ее очень любил тою эгоистическою любовью, которою любят родители своих детей, любя в них самих себя. Он был всегда с ней ласков и нежен, заботился об ее удовольствиях, нарядах, перекидывался с ней словами, полными ласки, в те редкие минуты, когда видел ее в свободное от службы время, но никогда с ней серьезно ни о чем не говорил, привыкши считать ее девочкой даже и тогда, когда она вышла из института. Как и большинство отцов, он никогда не старался заглянуть в ее душевный мир, не пытался узнать, какие мысли, какие мечты занимают ее головку, и со свойственною мужчинам самоуверенностью в безошибочном понимании людей, тем более дочери, которая всегда была под глазами, воображал, что отлично знает свою дочь и что делает для нее все, что только может доставить людям счастье. У нее будет хорошее приданое. Она выйдет замуж за порядочного человека и будет порядочною женщиной в том смысле, в каком понимал Опольев. А пока она живет, окруженная любовью отца и матери, в полном счастье и довольстве. Разговор, только что бывший с женой, несколько смутил его превосходительство теми неожиданными новостями, которые он узнал. Ему очень не понравились и посещения "негодяя братца", и филантропические подвиги дочери, и увлечение Толстым, и он считал виноватою свою жену, которая раньше не сообщила обо всем этом ему. Достаточно было бы ему поговорить с дочерью с четверть часа, и она поняла бы сама, как неприлично посещать "пьяниц родственников", как смешно усердствовать в филантропии и как нелепо восхищаться проповедями Толстого. Эту легкость вразумления дочери Опольев основывал главным образом на уверенности в том, что он отлично знает свою девочку. Кроме того, он рассчитывал и на свой нравственный авторитет, и на свое уменье убеждать людей, - недаром же он считал себя необыкновенно умным человеком. И в нем не было ни малейшего сомнения в том, что Нина - эта милая, кроткая Ниночка - вполне проникнется его доводами и сознает ошибочность своего поведения. Она настолько умна, хорошо воспитана и настолько любит отца, чтоб поверить ему, что хорошо, что дурно. Разумеется, все эти увлечения ее филантропией и Толстым немедленно пройдут. А главное - ей надо выходить замуж! Так думал Опольев в ожидании дочери и, несмотря на уверенность в легкости ее обращения на путь истины, все-таки испытывал не то что смущение, а какую-то неловкость при мысли, что ему придется запретить ей посещать брата, особенно если он и в самом деле переменился, как ни трудно этому поверить. И его превосходительство снова мысленно назвал не совсем лестным эпитетом свою жену за то, что она допустила это невозможное знакомство Нины с "братцем". "Воображаю, чего только не наговорил ей, кого только не обвинял этот человек, чтобы только разжалобить добрую девочку!" - думал Опольев. XXXIV Тихий стук раздался в двери кабинета. - Это ты, Ниночка? - Я, папа. - Входи, входи... я жду тебя. Садись вот тут, поближе... Поговорим, моя девочка! - мягко и ласково заговорил Опольев, когда его любимая Нина, серьезная, побледневшая и несколько взволнованная, вошла в этот большой, внушительный, всегда пугавший ее кабинет, где за письменным столом сидел отец. Она опустилась и почти потонула в большом мягком кресле, стоявшем у стола, и, взглянув на отца и встретив его нежный, любовный взгляд, казалось, смутилась еще более. Она любила отца, но всегда испытывала какое-то стеснение перед ним и в присутствии его никогда и не высказывалась, точно чувствуя, что он отнесется или насмешливо, или не обратит на ее слова никакого внимания. - Ты сердишься на меня, папа? - спросила она. - Нет, Нина, я не сержусь, но мне очень неприятно, что ты вздумала ездить к моему брату... - Я виновата, папа, что не сказала тебе об этом раньше... - Да, это было бы гораздо лучше, мой друг, чем держать в секрете от отца эти визиты... По крайней мере ты не сделала бы ложного шага... Опольев пустил дымком душистой сигары и продолжал: - Видишь ли, Нина, в чем дело. Ты еще слишком молода, чтобы знать и понимать людей, и потому тебя легко мог ввести в заблуждение и заставить пожалеть себя этот пьяница и нищий, который, к несчастью, мой брат... Эта чувствительная история о каком-то мальчике, эти жалобы, которые он, вероятно, расточал на других людей за свое же беспутство, могли, конечно, тронуть твое доброе сердце... Все это понятно... Но если б ты спросила у меня совета, я сказал бы тебе, что такие люди, как мой брат, промотавший состояние, сделавший подлог и павший до того, что собирал на улицах милостыню, такие люди не заслуживают сожаления, и посещать таких пьяниц порядочной девушке совсем неприлично. Воображаю, что ты могла там видеть и с кем могла встречаться! - брезгливо прибавил Опольев. - Но, папа, поверь... - Позволь мне докончить, Нина! - остановил Опольев дочь. Нина тоскливо прижалась к креслу, и Опольев продолжал, отчеканивая слова, тем уверенным, слегка докторальным тоном, каким он любил говорить, не сомневаясь в надлежащем эффекте своих речей и слушая в то же время самого себя: - Я очень рад, Нина, что об этом узнал. Не сомневаюсь, что ты и не подумаешь больше навещать человека, которого твой отец имеет основание не признавать братом. Я не запрещаю тебе помогать ему, если тебе так хочется, и бросать деньги на пьянство, но бывать у негодяя, который потерял все человеческое, посещать пьяницу, который, быть может, не прочь украсть чужую ложку... Но тут возмущенная молодая душа не выдержала и помешала оратору закруглить период. Бледная, с блестевшими от слез глазами, Нина вскочила с места и почти что крикнула: - Папа! Что ты говоришь? Ты заблуждаешься! Опольев был изумлен, и настолько изумлен, что в первое мгновение не находил слов и только в недоумении пожал плечами. В самом деле, ему говорят, что он заблуждается, и кто это говорит? Его дочь! А Нина, вся охваченная желанием открыть отцу глаза и восстановить бессовестно поруганную правду, между тем продолжала: - Дядя совсем не такой, каким ты его представляешь... О, если б ты увидел его, папа... узнал его... Ты убедился бы, какой он хороший... сколько в нем доброты... сколько ума... Он только несчастный оттого, что брошен всеми... А он, может быть, лучше многих, которых все уважают... Да, лучше, несмотря на то, что он нищий, а те богаты и занимают высокое положение... Ты только выслушай, папа, прошу тебя... тогда ты увидишь, как ты ошибаешься насчет бедного, милого дяди. И, волнуясь и спеша, словно боясь, что ей не дадут сказать всего, что нужно, девушка с восторженною горячностью своего доброго сердца говорила, не думая ни о закругленности периодов, ни о красоте речи, о доброте и деликатности дяди, рассказала в подробности историю с Антошкой, о том, как дядя совсем переменил жизнь, как только явилась к нему возможность, как он страдал прежде и как доволен и счастлив теперь, имея хоть угол под конец своей жизни... - И он никогда никого не бранил, никого не обвинял за то, что его все бросили после того, как он был исключен из полка... Он одного себя считает виновным за все несчастия, которые испытал! - прибавила в заключение Нина. И, точно сама испугавшись той храбрости, с какою решилась говорить с отцом, она вдруг притихла и, опустившись в кресло, робко взглядывала на отца. И страстный вызывающий тон, и горячая защита пьяницы нищего - защита, точно похожая на обвинение отца, и вырвавшаяся фраза о том, что "дядя лучше многих, которых все уважают", - все это как громом поразило Опольева. В речах дочери его ухо уловило что-то такое, для него неприязненное, ужасное и нелепое, чего он никогда не ожидал. Какая-нибудь курсистка еще могла бы высказывать такие взгляды, начитавшись нелепых книжек или наслушавшись разных бредней, а то его дочь, дочь видного общественного деятеля, известного своими ультраконсервативными тенденциями!.. Но еще неожиданнее было то, что он, этот всеми признаваемый умный человек, считавший себя необыкновенно проницательным и тонким знатоком людей, казалось, только сейчас, сию минуту, несколько узнал душевный мир своей дочери, понял, что и у нее есть свои взгляды и мысли, совсем непохожие на его, и - главное - что в этом маленьком, кротком и скромном на вид существе с большими вдумчивыми глазами чувствуется что-то свое, что-то упорное и что убедить ее в четверть часа, как он думал, едва ли возможно. "Откуда все это?" И в эту минуту он понял, что дочь далеко не смотрит на отца с тем благоговейным восторгом, на который он рассчитывал, и весьма вероятно, даже наверное, судя по ее словам, относится к нему критически и, пожалуй, даже считает его далеким от того идеала, который рисуется в ее голове. Недаром же она так распинается за этого "негодяя"... И этот "негодяй" возбуждает еще большую ненависть в его превосходительстве. И взгляд его красивых черных глаз теряет прежнюю мягкость и нежность любящего отца и блещет резким и холодным, насмешливо-презрительным выражением. Тонкие губы его слегка подергиваются. Он смотрит на свою девочку и чувствует к ней в эту минуту что-то неприязненное, точно перед ним не горячо любимое создание, а враг, дерзко осмелившийся покачнуть пьедестал его непогрешимости и великолепия. Нина поняла этот резкий холодный взгляд, и тоска наполнила ее сердце, та тоска, которая является у любящих детей, чувствующих разочарование в своих родителях... "Он, значит, не выносит правды!" - подумала она и вся съежилась, точно ей сделалось холодно, в кресле и трепетно ждала, что скажет отец, предчувствуя в то же время, что то, что он скажет, будет совсем не то, чего она ждала, когда шла в кабинет, рассчитывая своей защитой вызвать отца на примирение с несчастным дядей. И он проговорил резким, не допускающим возражения тоном, слегка прищуривая глаза: - Я терпеливо выслушал все то, что ты изволила мне высказать, и, разумеется, нисколько не убежден... Меня только удивил тот вздор, который, к сожалению, оказался в твоей голове... Я предполагал в тебе более здравого смысла и думал, что ты не позволишь себе сравнивать пропойцу и нищего с порядочными людьми... Откуда у тебя такие идеи?.. От этого добродетельного дяди?.. Или начиталась Толстого? - насмешливо спросил он. - Я, папа, сама об этом думала... - Сама? Поздравляю. На каком же основании ты делаешь подобные сравнения? - На основании того, что вижу, что слышу... - И доверяешь своим наблюдениям больше, чем мнениям своего отца? Что могла ответить на это Нина? - Слишком рискованно, моя милая, в твои года полагаться на свои наблюдения... Надо прислушиваться к тому, что говорят люди, более тебя знающие жизнь, и не отваживаться говорить такие вещи наобум... И где это ты видела людей из нашего общества, которые, по твоему мнению, хуже моего братца? - А князь Чекалинский, папа? Разве он не проиграл огромного состояния и разве не выдал подложного векселя? А между тем его везде принимают! А этот Кривощеков... Занимал такое место - и оказался взяточником! А Рущуков?.. Господи! Да сколько таких, точно ты сам их не знаешь? И их везде принимают, им все прощают, а несчастного дядю за меньшую вину изгнали из общества и сделали нищим. Где же тут справедливость? На этот раз и его превосходительство находился в некотором затруднении и не знал, что ответить дочери. Действительно, названные ею господа имели за собою большие грехи и тем не менее бывали у Опольева в доме. И чем более затруднялся Опольев ответом, тем более раздражался на дочь и, наконец, сказал: - Все это, может быть, до некоторой степени и верно... все эти люди, о которых ты говоришь, и поступали не совсем корректно, но все-таки они никогда не пали бы так низко, как тот человек... - Да, потому что одних вовремя поддержали, а гадости других замяли... - Ты глупости говоришь! - резко остановил Опольев. - Довольно их... Я позвал тебя сюда не для полемики, а для того, чтобы сказать тебе, что я недоволен твоими посещениями дяди... Да, очень недоволен, - строго прибавил он. Нина молчала. - Допустим даже, что он и переменил жизнь благодаря твоим благодеяниям и больше не нищенствует и не пьянствует, а ведет добродетельную жизнь вместе со своим питомцем... допустим и это, как ни трудно допустить такую реабилитацию, возможную лишь в плохих романах, но все-таки прежняя жизнь оставила на нем свою грязь, и сколько-нибудь порядочной девушке предосудительно вести с таким человеком знакомство... Так я смотрю и прошу тебя никогда больше не бывать у него... Слышишь? - Слышу, папа! - проронила молодая девушка. - Дай мне слово! - Пока я у вас - даю! Этот ответ взорвал обыкновенно сдержанного Опольева, и он гневно проговорил: - Можешь идти, дерзкая девчонка! XXXV Это объяснение с дочерью взволновало Опольева. Он долго не мог успокоиться и быстро и нервно ходил по кабинету, возбужденный, поводя скулами и хрустя по временам белыми, крупными пальцами заложенных за спину рук. Только что сделанное открытие - именно открытие, - что, по всем вероятиям, дочь его заражена теми самыми мнениями, против которых он боролся в качестве официального лица и которые считал вредными, и изумляло, и раздражало, и огорчало его превосходительство... И как он ничего этого не замечал, как он вовремя не остановил этого недуга, готового охватить и погубить молодой организм? То-то, припоминал он слова жены, она избегает выездов, не любит общества, читает книжки и ей никто не нравится из тех молодых людей, которые у них бывают... Усталый от ходьбы, он снова присел к столу и долго-долго сидел в кресле в глубокой задумчивости, словно человек, внезапно застигнутый каким-то неразрешимым вопросом. Наконец, он подавил пуговку звонка и, когда явился лакей, приказал попросить к себе барыню, если у нее никого нет. И, когда в кабинет пришла Опольева, несколько встревоженная, с красными от слез глазами, муж с какою-то злостью взглянул в это еще красивое, добродушное, полное лицо, точно считая жену виноватой за то, что дочь совсем не та, какою он ее считал, и проговорил: - Знаешь ли ты, какая у нас Нина?.. - Какая? Она славная, прелестная! - поспешила заступиться мать. - Славная... прелестная! - передразнил Опольев. - Ты ничего не видишь!.. Она нигилистка... - Бог с тобой... Что ты говоришь? - испуганно промолвила мать. - Я говорю то, что есть в действительности... У нее очень опасные мнения... Что ты удивляешься? Ты и не догадывалась? Ты позволяла ей посещать этого пьяницу? Ты отпускаешь ее ради дурацкой филантропии по всяким трущобам... Ты позволяешь ей читать все, что ей вздумается... - Но, Константин Иванович, она не маленькая... - Не маленькая, но ты могла бы иметь на нее влияние... А теперь полюбуйся, что вышло? Как она говорила с отцом? Как защищала этого мерзавца, которого я не велел пускать в дом... И как дала слово не ходить к нему... Видно, что против желания. - И ты, верно, сурово обошелся с ней? Константин Иванович! Не забудь, что Нина у нас одна... Она натура чуткая... Пусть даже и увлекается книгами, пусть даже у нее и крайние мнения, но не озлобляй ее... Не заставь бедную девочку возненавидеть родительский дом! - взволнованно и решительно говорила теперь эта слабая, нерешительная женщина, в которой заговорила мать, отстаивающая свое любимое детище. Его превосходительство вдруг струсил. - Но я и не думал сурово обходиться с ней, - промолвил он. Но Опольева не слушала и продолжала: - Ты упрям, но и она упряма... Мало ли что может прийти ей в голову?.. Ей может показаться, что ты ее не любишь, и она уйдет от нас... Примеры такие бывали... Вспомни историю у Вяземцевых?.. Дочь их ушла... И, наконец, неужели уж такое преступление бывать у твоего брата, которого ты не можешь простить, а твоя дочь полюбила?.. Но тут уж его превосходительство не выдержал. Едва сдерживая бешенство, он растворил двери кабинета, и госпожа Опольева тотчас же смолкла и догадалась уйти. С тяжелыми думами сидела и Нина в своей комнате. Отец представлялся теперь в ее глазах совсем другим человеком. Тяжелые обвинения в несправедливости, в жестокости, в нетерпимости к чужим мнениям невольно роились в ее голове, смущая в то же время девушку, и напрасно она старалась найти оправдание для отца. Что-то непонятно жестокое и злопамятное чувствовалось в этих нападках на брата... А это издевательство над ее словами, полное насмешливой злости? Нина сидела грустная, и вся ее жизнь, которую вела она, казалась ей какою-то пустою, бесцельною, ни для кого не нужною. К чему и зачем вся эта роскошь, которою она окружена и которая ее нисколько не делает счастливою? И она завидовала в эти минуты тем трудящимся интеллигентным девушкам, у которых есть цель в жизни, которые работают и ни от кого не зависят. Как бы она была счастлива, если б и она могла так жить! А теперь? Какая это жизнь? Она может ездить на балы, в театры, тратить безумные деньги на наряды и в то же время не смеет навестить этого несчастного старика дядю, только потому, что он в глазах отца и общества отверженец. "Нет, так жить нельзя!" - думала молодая девушка. XXXVI Прошло три года с небольшим. За это время Антошка блистательно окончил курс технической школы при одном большом заводе на Васильевском Острове и поступил учеником на тот же завод в механическую мастерскую. Талантливость и способности Антошки, его необыкновенная сметливость и какая-то лихорадочная жадность к занятиям обратили на себя внимание заведующего школой, старого идеалиста шестидесятых годов, преданного своей школе, которой он заведовал пятнадцать лет и которую поставил на надлежащую высоту, умея внушить к себе любовь и уважение учеников, по большей части детей заводских рабочих. Антошка сделался его любимцем, и учитель предложил своему способному ученику приходить к нему по вечерам, после окончания работ на заводе, для специальных занятий по механике, к которой Антошка обнаруживал особенную склонность. Еще бывши в школе, он интересовался чертежами машин, часто бегал после занятий в механическую мастерскую, где отделывались части громадных механизмов для кораблей, и там жадно смотрел на эти цилиндры, золотники и холодильники, старался проникнуть в тайны их устройства. Уж он смастерил для "графа" особенный замок и палку с выскакивающим из нее прибором для рыбной ловли, а для Нины - стальной бювар с ее монограммой, с календарем и застежками замысловатого, им придуманного устройства и выказал в этих работах много вкуса и механического остроумия. "Граф", гордившийся успехами Антошки гораздо более, чем сам юный изобретатель, был в восторге от его подарков, находил, что лучше таких вещей он не видал на своем веку, и не без торжественности объявил, что Антошка впоследствии будет знаменитым механиком... - Того и гляди когда-нибудь и портрет твой, Антоша, в иллюстрациях появится... Выдумаешь какую-нибудь новую машину... и станешь известным. Антошка, однако, довольно скептически относился к похвалам "графа", зная, что он, несмотря на свой ум и обширные познания в других областях, решительно ничего не смыслит в механическом деле. Нечего и говорить, что он с благодарностью принял предложение заведующего школой и ходил к нему на квартиру при заводе каждый вечер, с жадностью слушая его лекции. В год он прошел таким образом краткий курс механики, познакомившись с ее принципами, насколько это было возможно без знания высшей математики. И заведующий школой, маленький, круглый, толстенький человечек с добрыми глазами и длинными седоватыми волосами, придававшими ему литературный вид, однажды с особенною горячностью просил директора завода обратить на Антона Щигрова особое внимание. Он рассказал его историю, рассказал, как прекрасно занимался он у него, и расхваливал его талантливость. - Из этого юноши вышел бы выдающийся математик и механик, если бы только он имел возможность получить высшее образование... Но куда ему об этом и думать, бедняге? Во всяком случае, благодаря его замечательным способностям завод будет иметь в нем недюжинного мастера... Директор завода, образованный и сам очень талантливый человек, особенно заботившийся, чтобы у него на заводе были хорошие русские мастера, заинтересовался Щигровым, которого помнил по бойким ответам на экзамене, и обещал не забыть его. - Только не увлекаетесь ли вы, Петр Федорович? - улыбнулся директор, обращаясь к учителю. - А вы потрудитесь спросить о Щигрове начальника мастерской... Да вот и Арнольд Оскарыч сам... Легок на помине. На внезапный вопрос об Антоне Щигрове начальник мастерской Арнольд Оскарович Вундстрем, аккуратный, требовательный, справедливый и несколько ограниченный финляндец пожилых лет в форме инженер-механика, небольшого роста блондин с серьезным лицом, в выражении которого было что-то честное, правдивое и в то же время жестковатое, первым делом несколько ошалел от этого вопроса, так как он к нему не был приготовлен и пришел в этот кабинет, занятый другими делами, требующими разрешения директора. И потому он не сразу ответил и несколько мгновений соображал о том, как ему следует ответить со всей его педантическою добросовестностью. Отзывы честного финляндца были самые лучшие. Хотя Щигров всего год как служит на заводе, но исполняет ответственные работы. Руки у этого Щигрова золотые и сообразительность замечательная. Кроме того, он и чертит отлично. Если б не заводские правила, то он с удовольствием представил бы его в помощники мастера и назначил бы ему на первое время пятьдесят рублей жалованья в месяц... Ему можно поручить работу, требующую тонкой отделки и особенного внимания... По счастью, директор не был рутинером и охотно выдвигал способных рабочих, не стесняясь ни правилами, ни годами службы, ни молодостью. - Что ж, сделайте Щигрова помощником мастера и дайте пятьдесят рублей жалованья с будущего месяца! - решил немедленно директор и затем стал слушать обстоятельный и чересчур подробный доклад добросовестного финляндца, обнаруживая на своем красивом и умном лице некоторое нетерпение и оттого, что Арнольд Оскарович "тянет" то, что можно объяснить в пять минут, и оттого, что он, директор завода, принужден слушать другого, вместо того чтобы его слушали. А он любил-таки поговорить и любил, чтобы слушали его действительно подчас блестящие речи. Когда в тот же день, перед обеденным шабашом, начальник мастерской велел позвать в свою контору Антона Щигрова и объявил ему о повышении и о жалованье, наш приятель, которого мы по-прежнему будем называть Антошкой, зарделся от радостного волнения и, видимо подавленный неожиданным счастьем, в первое мгновение, казалось, не смел верить словам начальника. Такого блестящего начала он не ожидал! - Надеюсь, Щигров, вас не испортит такое быстрое повышение. Сколько я помню, это, кажется, первый пример на заводе, чтобы такой молодой человек, почти мальчик, из учеников прямо сделан был помощником мастера... Действительно, худощавый, маленький, с бледноватым выразительным лицом, оживленным радостным выражением, сверкавшим в его живых карих умных глазах, Антошка казался моложе своих восемнадцати лет и напоминал бы прежнего подростка Антошку, ходившего с ларьком, если бы не пробивавшиеся черные усики и едва заметный пушок на подбородке. - Очень вам благодарен, Арнольд Оскарыч! - пробормотал наконец Антошка. - Меня благодарить не за что. Повышением вы обязаны своим способностям и добросовестному отношению к работе... Вы и теперь многое понимаете не хуже мастера, а со временем, я уверен, будете превосходным мастером... Только смотрите, Щигров, оправдайте мои надежды, - продолжал, выговаривая слова с заметным акцентом, тихим, ровным и несколько монотонным голосом Арнольд Оскарович, любивший читать нравоучения молодым мастеровым, особенно тем, которых отличал. - Постараюсь, Арнольд Оскарыч. - А главное, не закутите, как кутят многие из ваших товарищей. - Я вина в рот не беру, Арнольд Оскарыч. - Приятно это слышать, очень приятно. И никогда не пейте водки, Щигров... Водка больше всего губит мастерового и лишает его всякого самолюбия. А без самолюбия какой может быть человек?.. И вообще, Щигров, избегайте не только пьянства, но и других кутежей... Вы понимаете, о чем я говорю? Будьте нравственным человеком. О, это очень важно и для здоровья и для хорошей работы... - Я глупостями не занимаюсь! - прошептал конфузливо Антошка. - Очень похвально, и не занимайтесь глупостями... При порядочном образе жизни вы можете откладывать часть жалованья и класть деньги в сберегательную кассу. У вас, таким образом, будет всегда запас на всякий случай... А это очень хорошо - иметь запас... Предусмотрительный человек должен всегда иметь запас. Ведь вам некому помогать? У вас, как я слышал, родители умерли? - У меня, Арнольд Оскарыч, родителей нет, это точно, но зато есть один человек, который для меня, можно сказать, дороже отца и матери. Он меня человеком сделал, и я, пока жив, буду для него работать! - горячо проговорил Антошка. - Это делает вам честь. Благодарность - редкая добродетель... Ваш покровитель, значит, бедный? - Бедный. У него ничего нет... Племянница ему помогает... - А теперь хотите вы? - Я-с. - Рад узнать, что вы исполняете свой долг, как следует порядочному человеку. Надеюсь, что в непродолжительном времени вы будете получать и большее жалованье, если станете так же хорошо работать, как работали до сих пор. - Я изо всех сил буду стараться, Арнольд Оскарыч. Взгляд больших, слегка выпяченных глаз начальника мастерской с видимым благоволением скользнул по всей тщедушной фигурке Антошки и снова принял несколько строгое выражение, когда Арнольд Оскарович внушительно произнес: - Но только знайте, Щигров, что как я вас ни ценю, а за малейшее упущение буду строго взыскивать, и даже строже, чем с других... Помните это и не надейтесь ни на какие послабления с моей стороны... - Я ни на чьи послабления не рассчитывал! - не без достоинства ответил Антошка. - Да, вот еще что... Тут добросовестный финляндец на минутку замялся и продолжал уже не начальническим, а ласково-конфиденциальным тоном, несколько понижая голос: - Это, конечно, не мое дело, но я искренно желаю вам добра и потому считаю долгом предупредить вас: не очень-то дружите с машинистом Ермолаевым... Вы, кажется, дружны с ним?.. Можете не отвечать, коли не хотите... Это ваше частное дело! - прибавил Арнольд Оскарович. - Да, я приятель с ним... - Он отличный работник и не пьяница, но только неспокойного образа мыслей... Поняли? - Понял, Арнольд Оскарыч... Только никаких дурных разговоров мы не ведем... - Ну, я вас предупредил. Ступайте обедать, сию минуту звонок! - прибавил Арнольд Оскарович и ласково кивнул в ответ на поклон Антошки. XXXVII В этот холодный, хмурый и мокрый октябрьский день Антошка шел с завода обедать домой с такою быстротой, с какою, бывало, в прежние времена своей безотрадной жизни нагонял какую-нибудь "миленькую барыньку", подававшую надежду снабдить копеечкой. Он не чувствовал ни пронизывающего холодного ветра, дувшего с Невы, ни сырости, ни холода, так как костюм его был в надлежащей исправности - "граф" особенно об этом заботился и, случалось, сам чинивал Антошкины вещи - и, переполненный счастьем, спешил поделиться новостью с "графом" и обрадовать радостной вестью своего пестуна и друга. Едва ли в этот скверный день был во всем Петербурге такой счастливый человек, как Антошка. Самые радужные мысли вихрем проносились в его голове, чередуясь с невольными воспоминаниями о горемычном прошлом, словно бы для того, чтобы еще ярче оттенить прелесть настоящего. Давно ли он, оборванный и несчастный, не слыхавший ни одного ласкового слова, бегал нищенкой и ходил с тяжелым ларьком по улицам, упрашивая прохожих купить конвертов и бумаги, чтобы принести выручку и не испробовать ремня "дяденьки" и ругани "рыжей ведьмы". (Где-то они теперь?) Давно ли он зябнул на улицах и часто голодал?.. А теперь он окончил курс, имеет хорошее место и жалованье и в недалеком будущем будет мастером - недаром же все хвалят его работу и недаром же он сам любит свое дело. Только в последнее время, когда Антошка значительно развился благодаря влиянию школы, чтению и философских бесед "графа", он понял, что бы могло быть с ним, брошенным созданием, если бы не "граф". И то, что прежде Антошка лишь чувствовал, теперь понял и оценил. Оценил все, что сделал для него единственный человек, принявший в нем горячее участие, понял всю деятельную силу его любви и безграничность забот о нем, направленных к тому, чтобы избавить его от ужасов нищенской жизни и сделать его человеком. Бесконечно благодарный и любивший теперь "графа" сознательнее, чем прежде, Антошка был в восторге, что так скоро сбылись его заветные мечты, те самые мечты, которые нередко занимали Антошку с той памятной ночи, когда он, избитый, окровавленный и продрогший, прибежал от "дяденьки" и был согрет ласкою и участием, призрен и принят под покровительство таким же нищим и бездомным, каким был и Антошка. И с той только поры он почувствовал, что жизнь может быть мила. Теперь он может отплатить своему другу не одною только беспредельною привязанностью. Теперь Александру Ивановичу не нужна ничья посторонняя помощь. Ему, преждевременно состарившемуся от долгих лет нищенской жизни, часто хворающему, не нужно больше трудить слабых глаз и сидеть не разгибая спины по несколько часов в день за перепиской, чтобы заработать несколько рублей для того, чтобы побаловать развлечениями и лакомствами лишний раз того же Антошку. Теперь он будет заботиться о нем и баловать "графа". Теперь у них будет пятьдесят рублей в месяц своих кровных денежек, и никакой чужой помощи им не надо. А впереди в воображении Антошки последовательно пробегали крупнейшие цифры будущего жалованья и, доходя до цифры сто, говорили ему и о двух комнатах, и о сигарах для Александра Ивановича, и о красном вине для него за обедом, и о маленькой даче где-нибудь поблизости, на Петровском Острове например, где бы Александр Иванович мог поправиться, а то он все покашливает и нет-нет да пожалуется, что болит грудь... Квартира "графа" и Антошки была недалеко от завода, в одной из дальних линий Васильевского Острова, у Среднего проспекта. Они уже два года как переехали от Никифоровых, с тех пор как сын-технолог, окончив курс, получил место на одном из заводов в Екатеринославской губернии и с ним уехали мать и сестра, здоровье которой требовало теплого климата. Эти милые, добрые люди, у которых так хорошо прожили больше года "граф" и Антошка, пользуясь расположением всех членов семьи, не забывали своих прежних жильцов. Раз в месяц брат или сестра писали "графу", живо интересуясь и им и его сожителем, и "граф" отвечал длинными, благодарными письмами, описывая успехи Антошки и отчасти свои по переписке статистических таблиц, которую ему давала по поручению барышни Никифоровой одна студентка. Минут через пятнадцать, которые показались в этот день Антошке ужасно долгими, он торопливо прошел двор большого дома и взбежал в третий этаж флигеля, где "граф" снимал комнату со столом у старого музыканта немца, жившего вдвоем с супругой в трех комнатах, чистеньких, опрятных, как и сами хозяева. Маленькая, толстенькая и румяная старушка с седыми буклями, неизменной потертой плюшевой накидушкой на плечах отворила двери и, впустив Антошку, не без некоторого удивления проговорила на очень плохом русском языке: - Сегодня вы на пять минут раньше пришли, Антош. - Раньше, Адель Карловна... Торопился. - Кушать, верно, очень захотели? - довольно приветливо осведомилась хозяйка, благоволившая к своим жильцам и за то, что они аккуратно платили, и за то, что были тихие жильцы и не делали, как она выражалась, Schweinerei* из своей комнаты. ______________ * Свинушник (нем.). - Да, Адель Карловна, - весело и торопливо отвечал Антошка, готовый на радостях обнять эту степенную, аккуратную, немного прижимистую и сентиментальную Адель Карловну. - Марта сейчас подаст... Но Антошка едва ли слышал последние слова, так как, сбросив пальто, стремительно бросился в комнату, повергнув в некоторое недоумение почтенную немку и своею забывчивостью обтереть ноги о половик и своим особенно радостным, возбужденным видом. "Верно, какое-нибудь маленькое жалованье назначили!" - мысленно решила практическая старушка, приурочивавшая все житейские радости к получению денег. И, снедаемая любопытством узнать, в чем дело, и желанием сообщить что-нибудь новенькое своему Адольфу Ивановичу, когда он вернется с репетиции из театра, где он играл вторую или третью скрипку, - Адель Карловна приложила ухо к двери комнаты жильцов в надежде что-нибудь услыхать. Но двери были плотно заперты, и Адель Карловна отошла несколько обиженная и отправилась в свою сверкавшую чистотой кухню, чтобы посмотреть, как будет отпускать жильцам обед "этот глюпый русский свин Марта", как называла немка рябую, неуклюжую и ленивую Марфу, действительно не отличавшуюся большим пристрастием к чистоте, хотя и жила, как она говорила, "у немцев" целых пять лет, получая небольшое жалованье и вечно слыша от немки посрамление русской национальности. В ожидании прихода Антошки "граф", только что окончивший переписку полустраницы цифр, ходил, расправляя свои усталые члены, медленными шагами по небольшой, опрятной и уютной комнате, убранной в немецком вкусе, с бисерными подставочками на столиках, с вышитой подушкой на диване и с идиллическими плохими литографиями на стенах. Маленький обеденный стол посреди комнаты был накрыт чистой скатерткой, и у каждого из двух приборов лежали салфетки в бисерных же кольцах, явившихся знаком внимания Адель Карловны в день годовщины пребывания у нее на квартире жильцов. За эти три года "граф", несмотря на спокойную и самую правильную жизнь, какую он вел, сильно постарел и осунулся. И волнистые его волосы и борода совсем заседели. Глубоко ввалившиеся темные глаза хотя и сохранили еще живость и порой светились юмором и насмешкой, но в них уже не было прежнего блеска. Лицо его потеряло одутловатость и землистый цвет кожи, зато на нем залегло более морщин и черты заострились, придавая физиономии "графа" тот изнуренно страдальческий вид, в каком изображают монахов-подвижников. Он не мог пожаловаться ни на какие острые страдания - по временам грудь пыла, но не очень сильно, и беспокоил сухой кашель, - но он чувствовал, что вообще слабеет и после часа работы или после ходьбы устает, чувствовал какую-то тяжесть в ногах и отсутствие гибкости в членах. Видно было, что последствия прежней жизни начинают сказываться и постепенно разрушают его когда-то крепкий организм. Но "граф", привязавшийся снова к жизни с тех пор, как она ему улыбнулась, все надеялся, что эта усталость и эта слабость пройдут. Он бодрился и с какою-то инстинктивною предусмотрительностью заботился теперь о своем здоровье и частенько показывался в приемные часы у женщины-врача Елизаветы Марковны, лечившей его от воспаления легких, советовался с ней, принимал какие-то пилюли, остерегался простуды, словом, берег себя и подчас строил планы о будущем, о далеком будущем вместе с Антошкой. Когда Антошка ворвался в комнату, "граф" сразу догадался по его сияющему лицу, что случилось что-то приятное. - Ну, рассказывай, рассказывай скорей, Антоша... Вижу, брат, по твоей физиономии, что ты в восторгах. Что случилось? Новую машину выдумал, или тебя ваш строгий чухна{417} похвалил? - говорил "граф", сам улыбаясь при виде неудержимой радости, которою, казалось, был переполнен Антошка. - Помощником мастера назначили, Александр Иванович, - почти крикнул Антошка. "Граф", знавший благодаря Антошке все иерархические степени заводских служащих, вполне проникся важностью этого повышения и радостно проговорил: - Ну, поздравляю тебя, Антоша, поздравляю тебя, родной... Год на заводе - и уже помощник мастера... Это что-то необыкновенное... Иди, брат, вымой скорей руки, чтоб я их пожал... Кстати, вот и Марфа несет произведение Адели Карловны. - И жалованье назначили, Александр Иваныч! Пятьдесят рублей в месяц! - почти выкрикнул Антошка, уходя за перегородку и принимаясь за мытье. - Пятьдесят рублей!? - воскликнул "граф", не веря своим ушам. - Пятьдесят! - повторил Антошка, отфыркиваясь. - С первого числа. И обещали сделать мастером. - Молодец, Антоша... Ты блистательно начинаешь свою карьеру... В восемнадцать лет - и уже пятьдесят рублей... Да ведь это жалованье поручика... Ай да справедливый "печальный пасынок природы"{418}!.. Ай да ваш строгий Арнольд Оскарович! Он, значит, оценил тебя, понял, какой ты талантливый человек! - радостно говорил "граф". И когда Антошка вышел из-за перегородки, "граф" крепко пожал руку Антошки, потом привлек его к себе, обнял и что-то долго не выпускал Антошку из своих объятий, желая скрыть радостные слезы, которые невольно застилали глаза. - Ну, теперь садись и ешь... Подробности вечером... Ведь ваш шабаш не долог. Так пятьдесят рублей, Антоша? И ты будешь мастером? И, конечно, скоро... Одним словом, теперь ты на своих ногах... Я так и ждал... Ты и мальчишкой был всегда сообразительным умницей... О, ты, брат, далеко пойдешь... Непременно какую-нибудь машину да выдумаешь... Ешь, ешь... Вечером расскажешь, как это случилось и что тебе начальник мастерской говорил... Так с первого числа? Теперь, Антоша, ты богат и можешь завести и часы, и сшить себе новую пару, и пользоваться иногда развлечениями... Но вдруг "граф" остановился, изумленный внезапной переменой лица Антошки. Куда девалась сиявшая на нем радость! - Разве жалованье, которое я буду получать, мое, а не наше, Александр Иваныч? - взволнованным и словно бы недоумевающим тоном воскликнул Антошка, и лицо его приняло бесконечно грустное выражение обиженного ребенка. - К чему вы говорите о каких-то часах, о новой паре? Разве мы не будем оба жить на жалованье?.. Вы, значит, не хотите, чтоб я мог хоть чем-нибудь отплатить за все, что вы для меня сделали... Я... я... жизнь... готов... отдать за вас, а вы... Антошка больше не мог продолжать. О, какие мгновения бесконечного счастья испытывал "граф", слушая эти порывистые, прочувствованные излияния благородного сердца! Каким великим вознаграждением за все страдания горемычной его жизни была эта обида привязанного существа! И как хороша казалась жизнь! И каким теплом охватывало его душу! С трудом удерживаясь от слез, подступавших к горлу, "граф" поглядел на Антошку с восторженным умилением и проговорил: - Так вот отчего ты обиделся!? А я и не думал тебя обидеть... Разве я не знаю, не чувствую твоей привязанности? - Но вы говорили о часах... о платье... - Ну, говорил... Так ведь я получаю тридцать пять рублей от племянницы. - Зачем их получать? Теперь мы сами проживем без посторонней помощи! - не без горделивого чувства произнес Антошка и, снова повеселевший, поднял голову и смотрел на "графа". - Еще как проживем-то! Это на первое время мне дали пятьдесят, а через год, наверное, дадут семьдесят пять... Я буду работать, стараться... Мы теперь ни от кого не будем зависеть... - "Мы", - повторил "граф" и печально усмехнулся. - Что ж, ты ведь прав, мой милый, я с большим удовольствием буду жить на твой счет, чем на чей-нибудь другой... Корми же меня, ни к чему не годного старика... Ты ведь единственный близкий мне на свете. - А то как же! - радостно поддакнул Антошка. - И умру на твоих руках. - До этого еще долго, Александр Иваныч. А главное: не трудите себя этой перепиской... Ну ее... Оставьте! Вам это вредно! - Коли так приказываешь - оставлю! - шутливо говорил "граф". - Она действительно очень меня утомляет. Однако что же ты не ешь котлет... - Не хочется. - И мне не хочется... Вечером поедим... Убирайте, Марфа... Да скажите Адели Карловне, что мы не ели ее котлет не потому, что они дурны, а потому... потому, что мы с Антошей очень счастливы. Понимаете? Марфа взглянула ошалелыми глазами на обоих жильцов и молча убрала со стола. "Граф" закурил свою копеечную сигару и заговорил: - Ужасно сильно развито у тебя чувство благодарности, я тебе скажу, Антоша. Оно вообще редко у людей... Ты помни это и никогда на него не рассчитывай. И ты преувеличиваешь это чувство по отношению ко мне... - Почему это? - А потому, что я не знаю, кто кому больше обязан: ты мне или я тебе? - Конечно, я... Не будь вас, чем бы я был теперь... Ходил бы с ларьком и терпел от дяденьки... - А не явись ты ко мне в ту ночь, давно бы я умер где-нибудь на улице пьяный... Да, Антоша. И не жалел бы жизни... А ты возродил меня... Ты снова заставил полюбить жизнь... И вот теперь я не один, и я счастлив благодаря тебе... Ну, да что считаться. Но не забывай только одного, что обоих нас выручил случай... Не будь этой доброй феи племянницы, не устроилось бы все так хорошо... Я ходил бы по вечерам на "работу", выпрашивал бы гривенники, но на них, брат, ты знаешь, не составишь состояния и даже теплого пальто не купишь. По всей вероятности, я слег бы в больницу, и что бы тогда с тобой сталось, бедняга?.. Помнишь, ты хотел идти в газетчики? - И пошел бы... И мы с вами не пропали бы! - Я, во всяком случае, бы пропал... Впрочем, к чему вспоминать прошлое, когда настоящее нам улыбается... Не будем, Антоша. А ты, во всяком случае, как-нибудь сходи к Нине... Она обрадуется, когда узнает о твоих успехах от тебя самого... И поблагодари ее... А ты уж бежишь на завод? - Пора, Александр Иваныч. - Ну, до свидания. Вечером поболтаем, ты мне расскажешь, что тебе говорил твой начальник, как приняли твое повышение товарищи... Все, все расскажи... До свидания... Смотри, у машин осторожней... Ты ведь слишком прыткий... Когда Антошка вышел из комнаты, "граф" пересел в кресло и впал в то блаженное настроение, когда человеку кажется, что счастью его не будет конца. С этими мыслями он незаметно задремал. Его в последнее время часто клонило к дремоте. XXXVIII Тихий стук в двери разбудил его. - Войдите! - проговорил он, с трудом поднимаясь с кресла и напрасно стараясь принять бодрый вид. Колени его подгибались, и ноги стояли нетвердо. Вошла Нина. - Какой счастливый ветер занес вас ко мне, Нина? - радостно приветствовал "граф", делая несколько шагов навстречу к племяннице. Он поцеловал Нину и, усадив на диван, тотчас же стал рассказывать о том, что Антоша только что получил место - он, конечно, объяснил, какое важное для начала, - и ему назначили, восемнадцатилетнему мальчику, пятьдесят рублей жалованья. - Вот какой он, Антоша... О, он далеко пойдет... Это необыкновенно талантливый мальчик... И какое золотое сердце! "Граф" передал Нине сцену за обедом и прибавил: - Непременно требует, чтоб я был его пансионером и чтоб никто больше не заботился обо мне... Вы понимаете, Нина, я не смею отказать ему! - радостно говорил "граф". - Еще бы... Иначе вы обидели бы его, дядя. - То-то и есть. А разве я захочу обидеть моего мальчика? Вот почему с первого ноября вы уже прекратите мне выдачу пенсии из вашего казначейства. Теперь мы богаты и счастливы благодаря милой фее. Спасибо вам, Нина! - Но разве, дядя, и мне нельзя о вас заботиться? Ведь эти деньги вам давно назначены. Позвольте по-прежнему посылать вам. Но "граф" протестовал. Никак нельзя. Антоша не позволит. И то четыре года они пользовались пенсией. Теперь Нина может быть доброй феей кого-нибудь другого, мало ли горемык? Ведь Антоша получил пятьдесят рублей на первое время, через год он получит семьдесят пять, а когда сделают мастером, он будет получать сто пятьдесят рублей в месяц. Нина глядела на это исхудавшее бледное лицо дяди, озаренное счастливой улыбкой, на эту впалую грудь, и ей почему-то казалось, что он слишком фамильярно обращается с будущим. - Ну, как хотите, дядя... Я рада за вас и за Антошу... Вот только вы что-то похудели немножко с тех пор, как я видела вас в последний раз... Здоровы ли вы?.. - Ничего себе, скриплю... Вот слабость стал чувствовать в последнее время, но, надеюсь, это пройдет... Года все-таки свое берут, ну и жизнь-то моя прежняя была не особенно правильная, совсем даже неправильная, Нина. - Быть может, хотите посоветоваться с доктором, дядя? Я к вам привезу специалиста. - Спасибо, Ниночка, спасибо... У меня есть одна знакомая докторша, славная барыня. Я с ней советуюсь и, по ее совету, ходил к специалисту. Он говорит то же, что и докторша: надо беречься. Я и сделался трусом... Забочусь о своей персоне, Нина, точно принц крови... Теперь, видите ли, мне очень жить хочется... Хоть бы лет пять еще протянуть! - проговорил, улыбаясь, "граф". - Ну, а вы как поживаете, Нина? Здоровы, надеюсь? - Здорова. - А об остальном нечего и спрашивать... Живется хорошо, конечно? Нина встрепенулась, точно раненая птица. В выражении ее лица и глаз было что-то бесконечно грустное. - Нехорошо, дядя! - проронила она. - Нехорошо? Отчего нехорошо? Что с вами, голубушка? - с нежным любовным участием спрашивал "граф", пораженный печальным видом племянницы. - Вы молоды, хороши, имеете средства, добры и отзывчивы, живете не праздно, как другие... У вас образованный молодой муж, светило науки, который, конечно, любит вас и разделяет ваши взгляды... Нина несколько мгновений молчала, и вдруг слезы тихо закапали из ее глаз. - Нина! Простите... Я своими дурацкими вопросами только расстроил вас, - извинялся "граф", целуя маленькую бледную руку Нины. - Я принесу воды... успокойтесь. И "граф" поднялся с кресла. - Не надо; сидите, дядя... Это сейчас пройдет. Я нарочно приехала, чтобы рассказать вам все... все... Вы ничего не знаете... Я прежде о себе не рассказывала и редко у вас бывала... Я ведь совсем одинока, милый дядя! - говорила молодая женщина, когда несколько успокоилась. - Одиноки? А муж? - невольно воскликнул "граф". Он видел его раз или два. Влюбленная и счастливая, вышедшая замуж против воли отца за молодого профессора, далеко не родовитого происхождения, что главным образом и смущало его превосходительство, Нина два года тому назад, вскоре после свадьбы, приезжала с мужем к дяде. Он не понравился тогда "графу", этот молодой, красивый и уже известный ученый. Он показался слишком уж кокетливым и в манерах и в костюме, слишком решительным в приговорах и влюбленным в себя. Несмотря на чрезвычайную любезность профессора, от него веяло холодом. - Я расхожусь с мужем! - ответила Нина. И после паузы спросила: - Вы удивлены, дядя? - Нисколько, Нина... Я всего насмотрелся на своем веку и мало чему удивляюсь... Признаюсь, ваш муж мне не нравился... Так, первое впечатление старого бродяги... Но вы, Нина, кажется, его любили? - Любила, но не знала его. Тогда он казался другим. "Обыкновенная история"{423}, - подумал "граф" и проговорил: - Бедная! Такая молодая - и такое разочарование! - И не одно! - грустно проронила Нина... "А впереди еще сколько!" - пронеслось в голове у "графа". - Что же, он не любит вас? - Он никого не любит, кроме себя, и женился, рассчитывая на приданое... Я это хорошо знаю теперь, к несчастью слишком хорошо, дядя... А тогда я увлеклась им... Среди мужчин, которых я встречала в нашем обществе, он так выдавался... Вы ведь хорошо знаете это общество? - Знавал, Нина... - Я хотела уйти из него... Я чувствовала, что так жить, как я жила, невозможно... Меня угнетала эта бесцельная, праздная жизнь... эти балы... эта безумная роскошь небольшого кружка в то время, когда у десятков тысяч нет куска хлеба... К тому же и дома... Отец... Нина на секунду остановилась, точно ей было тяжело досказать то, что причиняло ей страдание. Оно в эту минуту выражалось в чертах ее лица, во всей ее приникшей фигурке. - Я не смею осуждать отца, - произнесла она наконец упавшим голосом, - я все-таки люблю папу, и мне жаль его, но я... я потеряла к нему уважение. Ведь это ужасно, дядя. Не правда ли?.. Не уважать отца?.. "Граф" угрюмо молчал, опустив голову. Что мог и смел он сказать дочери человека, которого давно считал подлецом. Чем мог он утешить Нину? И в первый раз, кажется, во всю его жизнь в нем пробудилось чувство сострадания и жалости к брату. Несмотря на все свое богатство и важное положение, он несчастлив. У брата нет такого преданного, любящего создания, какое есть у него, у бывшего отверженца. - Я с радостью приняла предложение, - продолжала молодая женщина, - я любила этого человека, я ждала новой, деятельной жизни, новых людей и вместо того нашла почти то же, что и в нашем светском обществе. Та же погоня за карьерой, за деньгами... То же равнодушие к вопросам, не имеющим отношения к их специальности, те же интриги... И это ученые! Профессора!.. Мой муж оказался таким же... Разница в наших характерах, взглядах, мнениях обнаружилась скоро, и наконец дошло до того, что я просила развода. - Он дает его? - Охотно. Тем более что ведь женитьба не принесла ему ничего... Отец не дал мне приданого... Он только сделал тряпки и выдает мне по двести рублей в месяц... А муж рассчитывал не на это и недавно настаивал, чтобы я ехала к отцу и просила его дать мне хоть половину обещанного состояния теперь же... Это было уже слишком! - Из современных ранних молодых людей! - протянул "граф". - И, верно, он все это объяснял по науке? - Вроде этого. О, говорит-то он красноречиво и любит говорить... Но мне его речи кажутся бездушными... Прежде, когда он был женихом, он не то говорил, что теперь... И с какой страстью! И какую разумную жизнь обещал... Все это была одна ложь. И как подумаешь, что этот человек профессор, поучает других, а сам... О, как все это отвратительно, дядя! - Хорошо еще, что вы не поздно узнали этого ученого и, смею думать, совсем разлюбили его. Не правда ли, Нина? - осторожно спросил "граф". - Он мне чужой совсем. Я к нему равнодушна! - решительно проговорила молодая женщина. - Вот это отлично. Нет по крайней мере лишних страданий. - Они были, дядя. Ведь я его любила! Несколько минут продолжалось молчание. Высказав все, что мучило ее, Нина казалась покойнее. - Что ж вы намерены теперь делать, Нина? Где будете жить? У своих? - Папа был у меня и настоятельно звал к себе, и мама тоже... Бедные! Они любят меня и в отчаянии, что у них такая неудачная дочь. И сделала mesalliance*, и разводится... Но, как мне ни тяжело было огорчать их, я отказалась. Опять вернуться к этой жизни!? Боже сохрани!.. Мне опротивел Петербург. ______________ * Неравный брак (франц.). "Граф" с благоговением смотрел на молодую женщину. Сколько характера и энергии в этом создании! - Вы, значит, уезжаете? - На днях уезжаю, дядя... До отъезда я еще буду у вас... - Спасибо, спасибо, милая... Вы не перестаете баловать меня... Надеюсь, и весточку о себе когда-нибудь дадите?.. Вы куда уезжаете? - Далеко, дядя, в Самарскую губернию. - К кому? - К тете Тане, к маминой сестре. Она славная, добрая и простая такая, совсем не похожа на наших дам. Зовет к себе в деревню... Она постоянно там живет после смерти своего мужа и скучает... Она обещает найти мне дело в деревне, если только я не соскучусь по балам и у меня хватит терпения быть полезной другим... Пишет, между прочим, что у них в уезде совсем нет школ и что надо их устроить. Поживу там и, если понравится, быть может и останусь там... Сюда буду приезжать, чтобы навестить своих, взглянуть на вас, дядя, как вы живете со своим другом... А средства на устройство школ у меня будут. Папа оставляет мне мои двести рублей в месяц. Видите ли, какая богачка! - заключила Нина. - Чудная вы! - умиленно воскликнул "граф". И вслед за этим как-то особенно почтительно поцеловал руку Нины. Она горячо обняла старика и проговорила: - Если я уж не совсем пустая, то я и вам обязана, дядя. Вы мне на многое открыли глаза. - Своему доброму сердцу обязаны, и никому более! Нина еще просидела несколько времени у "графа". Она строила планы будущей жизни, говорила, что ее манит деревня и что там она надеется совсем забыть о своих неудачах личной жизни, и вдруг воскликнула, как бы озаренная внезапной мыслью: - А знаете что, дядя? - Что, Нина? - Что бы и вам приехать в деревню? Тетя, наверное, будет рада. Там вы скоро поправитесь и не будете чувствовать ни усталости, ни слабости. Хотите? Я напишу вам из деревни, и вы приезжайте. - А мой Антоша? Нина виновато улыбнулась, взглядывая на мертвенно-бледное лицо с заострившимся носом и обтянутыми щеками, и стала собираться, бесконечно жалея дядю. XXXIX Пришла весна. "Граф" худел и слабел с каждым днем в течение зимы и теперь с трудом мог делать несколько шагов по комнате. Большую часть времени он сидел в кресле или лежал на постели. Но он и думать не хотел, что дело его проиграно окончательно и что смерть уже витает над его изголовьем. Он, напротив, питал какую-то упорную надежду, что поправится, как только наступят теплые вешние дни, а там и лето... Антошка обещал нанять на Петровском Острове маленькую дачу... Там, на чистом воздухе, он окончательно выздоровеет. Даже зеркало, отражавшее лицо мертвеца, не колебало этой уверенности. Не смущали его и исхудалые ноги, и руки, и выдающиеся на плоской груди ребра... И он добросовестно глотал какие-то пилюли, принимал микстуру и насильно, без всякого аппетита, пил молоко и ел бульон и мясо. Еще бы! Ему теперь так хотелось жить, этому горемычному бродяге, бесконечно счастливому в это последнее время, когда они жили с Антошкой на свои кровные денежки. И как же Антошка баловал его: и вино ему покупал, и недурные сигары, и на газету для него подписался, и по вечерам, возвратившись из завода, читал ему или рассказывал про заводские дела и новости. Как же не хотеть жить, когда на каждом шагу видишь трогательную преданность близкого существа и сам бесконечно любишь его и радуешься его успехам. А Антошка решительно преуспевал. За какую-то его выдумку ("граф" при самом подробном объяснении автора "выдумки" не мог понять, в чем дело) ему выдали недавно триста рублей награды, и сам директор завода призывал Антошку и хвалил его... И нередко "граф", замечая, что Антошка грустен, говорил ему, стараясь придать своему глухому голосу веселый тон: - Ты что, голубчик, нос опустил?.. Думаешь, я умирать собираюсь. Дудки, братец! Опольевы живучи... Вот только тепло придет... Ты увидишь... - И вовсе не думаю, Александр Иваныч... Еще как поправитесь... Вот как теплое воскресенье придет, поедем дачу нанимать... Деньги у нас, слава богу, есть... И Антошка употреблял чрезвычайные усилия, чтобы казаться веселым и не разрыдаться, слушая эти полные надежды слова. Ему сказали доктора, что дни "графа" сочтены, да он и сам видел это, и горю его не было границ. Нередко он выбегал из комнаты на лестницу и плакал, как ребенок. Нередко во время работы на заводе он утирал навертывавшиеся слезы - ведь "граф" был у него единственный человек, которого он любил. И вдруг потерять его тогда, когда жизнь их обоих так хорошо устроилась! И Елизавета Марковна, и другой доктор советовали перевести больного в больницу, но Антошка и слышать об этом не хотел, зная, что "граф" ни за что не согласится. И кто же будет по ночам около него?.. Каждое утро Антошка уходил со страхом, что вернется домой и не застанет в живых "графа", и каждое утро просил хозяйку дать знать на завод, если Александру Ивановичу будет плохо. Несмотря на протесты "графа", в последние дни у него в комнате дежурила сиделка. Антошка настоял на этом, убедив "графа", что это необходимо. По крайней мере она будет аккуратно следить за приемами лекарства. "Граф" в конце концов покорно согласился и заметил: - Пусть будет по-твоему, а как потеплеет, мы, брат, сиделку спровадим... И то я тебе дорого стою... Слишком уж ты балуешь меня, Антоша... Роскошествуешь ты очень... - Что вы, Александр Иваныч... И вовсе у нас немного выходит... - Небось вижу... Вино-то одно чего стоит... Ну да, голубчик, скоро я тебя освобожу от этих расходов... Поправлюсь, и войдем в бюджет... Антошка отворачивался, чтобы скрыть слезы. В этот вечер, когда Антошка вернулся с завода, "граф" объявил, что чувствует себя гораздо лучше, и вместе с Антошкой пил чай, сидя в кресле. Он был особенно разговорчив и весел. Напрасно Антошка останавливал его, объясняя, что ему вредно много говорить, "граф" не слушал и возбужденно, порывисто заговорил: - Да что ты, братец, точно меня умирающим считаешь?.. Я жить хочу и буду жить... Слышишь, Антоша!.. Милый, дорогой мой... Довольно я мыкался, терпел унижения, делал подлости, пьянствовал... побирался... Я встретил тебя, такого же горемыку, бедного, брошенного... и твоя любовь привязала меня к жизни и пробудила во мне человека. Он задыхался и все-таки продолжал, точно торопясь высказаться, глядя с бесконечною нежностью на Антошку: - И теперь, когда я горжусь тобою, твоими успехами, когда я так привязался к тебе, моему умному, славному мальчику, и вдруг умереть... Нет... Я этого не желаю... Ты что же плачешь, мой милый... Зачем ты так смотришь?.. Или в самом деле... Выражение ужаса вдруг исказило черты "графа". Он шевелил губами, и звука не было. Он как-то жалобно замычал и бесконечно грустными глазами, точно моля о помощи, глядел на Антошку. - Это ничего... пройдет... доктор говорил... ей-богу, ничего, Александр Иваныч, - безумно выбрасывал слова Антошка и припал к холодеющей руке "графа", орошая ее слезами. - Сейчас бегу за доктором, Александр Иваныч. "Граф" отрицательно помахал головой, не сводя тускнеющего взгляда с Антошки. - Ну, так пошлю... И Антошка выбежал, чтобы распорядиться. Когда он вернулся в комнату, "граф" уж не дышал. Через три дня за скромным гробом шли на Смоленское кладбище три человека: Антошка, бывшая квартирная хозяйка и прачка Анисья Ивановна, и Нина. Она приехала в Петербург, получив от Антошки телеграмму о смерти дяди. Других родных он не известил. Никто не говорил речей на могиле "графа". Только Антошка безутешно рыдал, и плакали Анисья Ивановна и Нина. Возвращаясь с кладбища работать на завод, Антошка еще сильнее почувствовал свое сиротство. Но, сознавая себя одиноким, он знал, что благодаря покойнику он бодро и стойко выдержит битву жизни... Она уже улыбалась ему, еще недавно несчастному нищенке. В то же лето на могиле "графа" красовался красивый железный памятник, весь сделанный руками Антошки. ПРИМЕЧАНИЯ ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЖИЗНИ Впервые - в журнале "Мир божий", 1895, ЭЭ 1-8, 10, 11. В 1898 году Станюкович предполагал издать "Историю одной жизни" в "переделке для народа". Однако это издание не состоялось. Лишь после его смерти переработанный вариант повести - под заглавием "Антошка" - был напечатан в качестве бесплатного приложения к журналу "Всходы" (1903 год). Стр. 232. ...зазывал к себе в "лавру"... - Речь идет о так называемой Вяземской лавре, подворье, где ютилась петербургская беднота. Стр. 234. Лукулловское пиршество. - Выражение происходит от имени римского политического деятеля и полководца Лукулла (ок. 117-56 до н.э.); устраиваемые им пиры и празднества отличались чрезмерной роскошью. Стр. 237. Иоанн Кронштадтский (И.И.Сергиев, 1829-1908) - протоиерей, настоятель Андреевского собора в Кронштадте, церковный проповедник, влиятельный в правящих верхах России. Стр. 262. Макиавелли, Никколо ди Бернардо (1469-1527) - итальянский политический деятель, писатель. Убежденный сторонник объединения Италии. В своем основном произведении "Государь" доказывал, что раздробленность Италии может быть преодолена только под руководством сильной, не ограниченной никакими нравственными нормами диктаторской власти государя. Совокупность развитых им политических идей впоследствии получила название макиавеллизма. Стр. 266. ...с хорошим шабли или с максотеном sec, заедая стильтоном или рокфором... - Шабли, максотен - сорта французских вин; стильтон, рокфор - острые, пахучие сыры. ...не канарейка, а синенькая... - бумажные деньги: канарейка - бумажка рублевого достоинства, называлась так по своему желтому цвету; синенькая - пять рублей. Стр. 287. Брильянтовые кабюшоны - правильно: кабошоны (франц.); здесь - отшлифованные соответственно природной форме алмазы. Стр. 289. "Times" ("Таймс") - ежедневная английская газета консервативного направления; "Figaro" ("Фигаро") - французская газета консервативного направления. Стр. 294. ...не справляясь в департаменте герольдии... - Департамент герольдии - в дореволюционной России так называлось учреждение, ведавшее делами о правах лиц и семей на причисление к дворянскому сословию. Стр. 301. ...из лицеистов... - Так называли тогда тех, кто закончил Александровский лицей - тот самый, который в числе первого выпуска закончил А.С.Пушкин. Во второй половине XIX в. в Лицее возобладал дух дворянской сословной замкнутости и карьеризма. Стр. 302. ...имя имел вполне соответствующее положению: Евгений Аркадьевич. - Евгений в переводе на русский язык означает - благородный. Стр. 355. Бриоши - сорт сдобной булочки. Стр. 377. ...издания "Посредника" и "Комитета грамотности"... - Издательство "Посредник" было основано в 1884 году по инициативе Л.Н.Толстого и основной своей целью имело издание высокохудожественной литературы для народа; непосредственное руководство издательством долгое время осуществлял В.Г.Чертков - друг и единомышленник Толстого. "Комитет грамотности" - общественная организация, занимавшаяся, между прочим, и изданием популярных книжек и брошюр. Стр. 417. Чухна - старое, с оттенком пренебрежения, название финнов. Стр. 418. ..."печальный пасынок природы" - из поэмы Пушкина "Медный всадник" ("Вступление") (1833); в стихе речь идет с финне. Стр. 423. "Обыкновенная история". - Здесь употреблено выражение, ставшее крылатым после выхода в свет романа И.А.Гончарова "Обыкновенная история"; означает оно историю превращения романтически настроенного молодого человека в черствого и расчетливого дельца. П.Еремин