ь прилив бешеной ревности и сознать, что какое-то ужасное, тяжкое горе внезапно мучительно обрушилось на него, и в то же время какая-то смутная надежда, что все, что написано, неправда, клевета, мгновениями проникала в его душу и несколько облегчала его. Он был словно в каком-то тумане и чувствовал только, что ему больно, невыносимо больно и что надо узнать поскорей всю правду. Переживая эти страдания глубоко любящего и ревнивого человека, Григорий, однако, имел мужество скрывать их от посторонних глаз. Лицо его было только напряженнее и суровее и глаза возбужденнее. В душевных страданиях, то веря, то не веря тому, что написано о жене, то готовый перервать горло подлому писаришке, то с презрением отгонявший мысль, будто он мог быть полюбовником жены, провел Григорий утро, и когда после пополудня команду отпустили на берег, он тотчас нанял финку и поехал на корабль, где служил его знакомый старый матрос. Через полчаса Григорий вернулся на бриг мрачнее ночи. Старый матрос подтвердил, что слухи о подлеце Ваське ходили и что он видел Аграфену, сильно заскучившую и исхудавшую. XV На бриге все скоро заметили, что Кислицын осунулся и сделался мрачен и неразговорчив, и догадывались о причине. Вся команда уж знала, что Кислицына Грунька "связалась" с писарем, и все матросы, любившие и уважавшие Григория, жалели его, хотя в то же время и осуждали за то, что он, кажется, умственный матрос, а так убивается из-за бабы. - Из-за их не стоит убиваться-то. Потому, известно, баба - самая обманная тварь, какая только есть на свете! - авторитетно говорил по этому поводу пожилой матрос Гайка, жена которого действительно могла внушить ему такие нелестные понятия о женщинах вообще. - Скажем теперь так: ты из-за нее убиваешься, а она в тую ж пору перед кем-нибудь зенками, подлая, вертит или подолом, вроде как угорь, повиливает... А по-моему, братцы, так: чуть начала пошаливать - избей ты ее до последнего дрызга и плюнь... - Грунька Кислицына не такая... За ей прежде ничего не было слышно худого... Правильная была матроска... - заступился тот самый вельботный старшина Чекалкин, который первый привез на бриг известие о том, что Аграфена "свихнулась". - Не такая? - повторил черный, как жук, Гайка, глядя насмешливыми маленькими умными черными глазами из-под взъерошенных бровей на молодого матроса. - А ты лазил, что ли, ей в душу? Бабья душа известно, что бездонная прорва... Угляди-ка, что в ей! Может, песок, а может, с позволения сказать, и грязь... Не такая?! Все они, братец ты мой, такие! Одного шитья. Недаром-то бог бабу всего-то из одного ребра сотворил... Другого материалу она и не стоит... Не то в ей звание - шалишь! Адам был сотворен по образу и по подобию божию, а она прямо-таки из ребра... Понял ты разницу, братец ты мой?.. - Все это, может, и верно, но только Грунька Кислицына совестливая матроска... Это впервые грех с ней случился, коли правда, что Васька-писарь ее облестил! - снова горячо вступился Чекалкин. - Все они впервые!.. Моя матроска так каждый раз, когда после лета вернешься в Кронштадт, говорит, что впервые... Вот теперь, как вернемся в Кронштадт, она, наверно, бою от меня ждет, - со смехом заметил Гайка. - Что ж, ты и будешь бить? - спросил кто-то. - А то как же? это уж такие правила... А я бы еще из-за такой убивался!.. Давно уж меня и звания бы не было. А мое дело: вернулся в Кронштадт и избил ее как следует по всей форме... Смотришь, на следующий день - как встрепанная кошка... И жареное, и вареное, и водка на столе... Так и ублажает! Как есть самая увертливая тварь. А Кислицын из-за такой твари как сыч какой ходит... Вовсе даже довольно глупо! - И попадет же теперь бедной Груньке! - участливо вымолвил Чекалкин, давно уж неравнодушный к красавице матроске. - Это как пить. Первым делом. Однако до настоящего боя не доведет! - заметил не без сожаления Гайка. - Почему? - Добер он слишком к своей бабе. Обожает! "Вихрь" простоял в Гельсингфорсе неделю и неожиданно получил от адмирала приказание идти за почтой в Кронштадт. Все обрадовались. Только Григорий, казалось, не только не обрадовался, а, напротив, как будто сделался еще угрюмее и угнетеннее. - Что с тобой, Кислицын? - спросил капитан, останавливаясь у штурвала, у которого стоял Григорий и правил рулем, направляя "Вихрь" к Кронштадту. - Ты здоров? - Точно так, вашескородие! - А мне показалось, что ты нездоров? Такой мрачный стоишь, вместо того чтобы радоваться, что завтра увидишь свою Аграфену. Небось рад? - говорил капитан, знавший, какие примерные супруги были Кислицыны. - Точно так, вашескородие! - отвечал Григорий. Но лицо его не выразило ни малейшей радости. Капитан пристально взглянул на своего любимца рулевого и поднялся наверх. На другой день, после полудня, открылся Толбухин маяк. Ветер чуть засвежел, и "Вихрь" ходко приближался к Кронштадту. Григорий, стоя у руля, с каким-то страхом ожидал прихода на рейд и съезда на берег. XVI - Груня, а Груня... ты дома? Ответа не было. И Ивановна, удивленная, что Груня не откликается, прошла за полог. Распростертая на полу, матроска молилась перед образами, у которых горели свечи. - Груня! - окликнула громче старуха. Та поднялась бледная, совсем исхудавшая за последние дни, с большими, ввалившимися, кроткими и потухшими глазами. Ее красивое лицо стало еще красивее и словно бы одухотвореннее и светилось выражением какого-то удовлетворенного тихого покоя. Казалось, что Груню уж не тяготят никакие скорбные думы, не мучат никакие сомнения и она, примиренная, нашла выход из того мрака, которым окутана была ее душа. - И что это ты, Груня, все молишься да молишься? Кажется, давно уж замолила все грехи! - ласково упрекнула Ивановна. - Я окликала тебя, а ты и не слыхала... А двери-то отперты, того и гляди обкрадут... А я нарочно к тебе с рынка прибежала... Сейчас матросик с брандвахты был, сказывал, что "Вихрь" с моря в Кронштадт идет... Готовься мужа принимать... Вечор будет. Груня вздрогнула. - Будет? - переспросила она. - То-то будет... Готовь закуску какую да шти, что ли, свари, да чтобы чай с булками, одним словом, что следует, чтобы честь-честью принять мужа... Да есть ли у тебя деньги?.. А то возьми у меня... - Спасибо, Ивановна... Не надо мне денег... - Ну, а я опять к ларьку... Ужо раньше приду... Да смотри, Груня, помни, что я тебе говорила... Нишкни! А уж если ты так хочешь, я с мужем обо всем поговорю... - Спасибо, Ивановна, за ласку! - дрогнувшим голосом промолвила Груня. - Ты ему, милая, все, все скажи, а я говорить не буду... Скажи, какая я великая грешница, как я мучилась, как молилась, как жалела, что огорчила его, доброго, хорошего... Все скажи... Он, наверно, простит... Он поймет... И с этими словами Груня крепко поцеловала Ивановну. - Да ты что ж это... словно опять замучилась, голубка? - Нет, Ивановна, конец мучениям! - И слава богу!.. Ну, прощай пока, ласточка! - Прощай! Как только что старуха ушла, Груня надела платок на голову, заперла двери на замок, положив ключ на полку в прихожей, куда всегда его клала, когда уходила и думала, что в ее отсутствие придет муж, и, поклонившись на крыльцо, твердой походкой пошла к Купеческой гавани. День стоял мрачный. Ветер так и завывал, проносясь по улицам и поднимая пыль. На Господской улице кто-то сзади окликнул Груню. Она обернулась, увидела Ваську, и по лицу ее пробежала судорога. Она продолжала идти, но Васька догнал ее и сказал: - Смотри, Груня, мужу ни слова, а то - крышка и мне и тебе! Она ни слова не ответила и только прибавила шагу. Навстречу шла кучка матросов. Поравнявшись с нею, матросы хихикнули. Она слышала, как кто-то сказал: - Матроса своего бежит встречать да виниться! Лето-то гуляла с писарьком! А небось форсила... Я-де мужняя жена... Еще какой-то офицер пристал было к ней, но, не получив никакого ответа, пустил ей вслед: - Писарей, видно, любишь, а офицеров нет! Она только ежилась от этих оскорблений и шла все скорей и скорей. Вот и стенка. Она поднялась на деревянную стенку, отделяющую гавань от рейдов, и пошла по ней, придерживая руками раздувающееся платье. Дойдя до угла у Малого рейда, она остановилась и взглянула на море. Знакомый ей "Вихрь" быстро приближался к рейду... Она видела, как убрали паруса и бриг стал на якорь. Она заглянула вниз. Свинцовые волны с шумом разбивались о стенку и обдавали брызгами матроску. Ей сделалось холодно, и тоска охватила все ее существо. Тоска и отчаяние. Но лицо ее по-прежнему было спокойно и полно решимости. Она взглянула на серое небо. В одно мгновение перед ней пронеслась вся ее жизнь, чистая и безупречная до последнего времени... Потом она вспомнила Ваську, позор, грех, мужа - и совсем подвинулась к краю стенки. "Господи, прости!" - прошептали ее уста. И, перекрестившись, она с жалобным тихим криком бросилась в море. Какой-то матросик, проходивший мимо, увидал ее падение и побежал на брандвахту. Послали шлюпку, но тела не нашли. XVII В седьмом часу вечера Григорий пришел домой и, увидав, что дверь на замке, бросился к Ивановне. - Где Аграфена? - спросил он. Ивановна, вся в слезах, молчала. - Где, говорю, жена? сказывай! Или она совсем к полюбовнику сбежала? Говори, старая! - Бога в тебе нет, Григорий!.. Сбежала... Она к богу сбежала, голубка... Она утопилась в море сегодня... Вот где твоя жена! Григорий рыдал, как малый ребенок. Ивановна, всхлипывая от слез, подробно рассказала ему все, что случилось, как подлый писарек ее облестил, как она мучилась, каялась и как сегодня еще утром просила передать мужу, чтоб он ее простил... - А мне и невдомек, что она уж даве решилась извести себя, бедная... Совесть-то, совесть ее замучила!.. Григорий всю ночь просидел у себя в комнате, не смыкая глаз. Наутро он оделся и вместо того, чтобы отправиться на бриг, пошел в казарму, где жили писаря. Когда Васька увидел Григория, медленно подходившего к нему, он мгновенно понял весь ужас своего положения и хотел было бежать, но Григорий загородил выход. Страх несчастного животного исказил красивые черты писарька. С каким-то недоумевающим, растерянным и умоляющим взглядом широко раскрытых глаз смотрел он в спокойное и неумолимое лицо матроса и только слабо ахнул, когда Григорий всадил ему в грудь свой матросский нож по самую рукоятку. Затем Григорий вышел из казармы и, явившись в свой экипаж, доложил, что убил писаря Василия Антонова... ПРИМЕЧАНИЯ МАТРОСКА Впервые - в газете "Русские ведомости", 1895, ЭЭ 166, 173, 178, 184, 187, 191, с подзаголовком "Из морских силуэтов прошлого". Стр. 15. ...он не гнушался есть с матросами из одного бака и не считал их погаными. - Старообрядцы считали официальную - или, как они ее называли, никонианскую - церковь еретической, отступнической, а всех ее прихожан - оскверненными, "погаными". Стр. 53. Большие трехдечные корабли - парусные линейные корабли с числом орудии от 70 до 120, которые размещались на трех закрытых палубах-деках. Экипаж таких кораблей доходил до тысячи человек. П.Еремин