---------------------------------------------------------------------
     Книга: К.M.Станюкович. Избранные произведения. В 2-х т. Том 1
     Издательство "Художожественной литературы", Москва, 1988
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 ноября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------




     Вечерняя вахта на "Красавце", куда меня недавно перевели с "Голубчика",
была не из приятных.
     Дождь   хлестал   немилосердно  и,   несмотря  на   новый   дождевик  и
нахлобученную  зюйдвестку,  ехидно  пробирался  за  воротник,  заставляя  по
временам вздрагивать от  холода  водяной струйки,  стекавшей по  спине.  Дул
довольно свежий противный ветер,  и клипер "Красавец",  спешивший вследствие
предписания адмирала,  несся под парами полным ходом среди непроглядной тьмы
этого бурного вечера в Китайском море.
     Признаюсь,   мне   было  очень  жутко  в   начале  вахты.   Воображение
юнца-моряка,    настроенное   окружающим   мраком,   рисовало   всевозможные
неожиданности,  с которыми, казалось, мне не справиться. В глазах мелькали -
то справа,  то слева -  воображаемые красные и  зеленые огни встречных судов
или  внезапно вырастал под  носом клипера грозный силуэт громадного "купца",
не носящего,  по беспечности,  как часто случается,  огней,  и я напряженнее
вглядывался вперед,  в темную бездну,  вглядывался и,  не видя ничего, кроме
чуть  белеющихся гребешков волнующегося моря,  часто  покрикивал часовым  на
баке вздрагивающим от волнения голосом "Хорошенько вперед смотреть!" -  хотя
и понимал,  что часовые,  так же как и я,  ничего не увидят в этой кромешной
тьме, окутавшей со всех сторон наш несшийся вперед маленький клипер.
     Скоро,  впрочем, я свыкся с положением. Нервы успокоились, галлюцинации
зрения прошли,  и к концу вахты я уже не думал ни о каких опасностях, а ждал
смены с нетерпеньем влюбленного, ожидающего свидания, мечтая только о свежем
белье, сухом платье и стакане горячего чая в теплой кают-компании.
     Время  на  таких  вахтах  тянется  чертовски долго,  особенно последняя
склянка. От нетерпения поскорей обсушиться и отогреться после четырехчасовой
"мокрой" вахты,  кажется,  будто этой последней, желанной склянке и конца не
будет.
     - Сигнальщик! Узнай, сколько до восьми?
     Притаившийся  от   дождя  под   мостиком  сигнальщик,   хорошо  знающий
нетерпение "господ" перед концом вахты,  торопливо спускается вниз  и  через
минуту возвращается и докладывает, что осталось "всего восемь минут".
     "Целых восемь минут!"
     - Ты на каких это часах смотрел? - грозно спрашиваешь у сигнальщика.
     - В  кают-компании,  ваше благородие!  Уж Николай Николаич обряжаются к
вахте, - прибавляет в виде утешения сигнальщик и исчезает под мостик.
     И  снова  шагаешь по  мостику,  снова  взглядываешь на  компас и  снова
приказываешь, чтобы вперед смотрели.
     Дождь начинает хлестать с меньшею силой, и ветер как будто стихает.
     "Счастливец этот Литвинов!"  -  не без зависти думаешь о  "счастливце",
который сменит тебя и не промокнет до нитки.
     Вот  наконец  бьет  восемь  склянок,  и  с  последним  ударом  колокола
окутанная  в  дождевик  плотная  фигура  лейтенанта Литвинова  появляется на
мостике.
     - Скверную же  вы  сдаете мне вахту...  Что бы  приготовить получше?  -
говорит Литвинов, заливаясь, по обыкновению, веселым смехом.
     - Скверную?   Вы  посмотрели  бы,   что  на  моей  было!   -  отвечаешь
недовольным, обиженным тоном. - Дождь-то проходит.
     - Зато темно, как...
     Литвинов заканчивает свое сравнение и говорит:
     - Ну,  сдавайте вахту...  Небось чаю хочется? Спешите, а то пан Казимир
унесет свой коньяк... И то я его наказал на целую рюмку. Накажите и вы, чтоб
он не мог заснуть от отчаяния.
     Я  стал сдавать вахту:  сказал курс,  передал распоряжение не уменьшать
хода без приказания капитана и  прибавил,  что в  исходе девятого мы  должны
быть на траверзе группы маленьких подводных островков. Они должны оставаться
слева.
     - Да разве мы их еще не прошли?
     - То-то нет... Хотите удостовериться - взгляните на карту. Она, кстати,
наверху, в рубке.
     Мы спустились в маленькую рубку под мостиком и заглянули туда.
     Там  сидел  сухощавый  низенький  пожилой  человек  лет  пятидесяти,  с
маленьким морщинистым суровым лицом,  озабоченно поглядывая на лежащую перед
ним  карту.  На  нем  был  дождевик и  зюйдвестка,  из-под которой виднелись
седоватые волосы.
     Это  был  старший штурман "Красавца",  штабс-капитан Никанор Игнатьевич
Осинников,   или,   как  тихонько  звали  его  гардемарины,  "Синус  Синыч",
молчаливый,  угрюмый, основательный служака из штурманских "косточек", много
переплававший на своем веку,  страшно самолюбивый и  мнительный в  охранении
своего достоинства,  щекотливый к  малейшей шутке и  в  то  же  время редкий
добряк,   несмотря  на  свой  суровый  вид,  с  теми,  кто  пользовался  его
расположением,  то  есть  не  подозревался в  насмешливом или  презрительном
отношении к штурманам и кто умел хорошо брать высоты и вычислять безошибочно
широту и долготу места.
     Литвинов,  этот  общий  любимец и  enfant gate*  кают-компании,  всегда
добродушный,  веселый  и  жизнерадостный,  остроумный рассказчик неистощимых
анекдотов, умевший вызывать улыбку даже на хмуром лице Никанора Игнатьевича,
заглянул в карту, на которой был проложен курс, и неосторожно кинул вопрос:
     ______________
     * баловень (фр.).

     - А не снесет нас течением, Никанор Игнатьич?
     Несколько суеверный, не любивший, чтобы заранее говорили о какой-нибудь
опасности, грозившей клиперу по штурманской части, Никанор Игнатьевич строго
взглянул на молодое, румяное, веселое лицо лейтенанта.
     - А  вы думаете,  течение не принято в расчет?  Принято-с!  Потому-то и
курс проложен-с  в  десяти милях от  этих маленьких подлецов!  -  с  сердцем
промолвил старый  штурман,  указывая  своим  высохшим  костлявым пальцем  на
"маленьких подлецов",  обозначенных на карте. - Оно, конечно, лучше бы и еще
подальше  от  них!  Наблюдений сегодня  не  было...  Течения  тут  никто  не
определял...  Черт его знает!  - как бы в сердитом раздумье прибавил Никанор
Игнатьевич.
     - Так отчего же  мы не наплюем на этих подлецов и  не оставим их совсем
далеко, Никанор Игнатьич? - спросил, весело улыбаясь, Литвинов.
     - То-то вам все наплевать!  А  приказание адмирала -  спешить как можно
скорей?..  На  него  не  наплюешь!  Капитан и  решил идти  ближе к  берегам.
Волнение здесь  не  такое сильное,  как  в  открытом море  при  этом  подлом
норд-весте,  и следовательно,  клипер имеет большой профит* в ходе-с. Там мы
ползли бы  узлов  по  шести,  а  теперь по  десяти дуем-с!  Не  давай  таких
предписаний! - неожиданно прибавил возбужденно и сердито Никанор Игнатьевич.
- Какая такая спешка!
     ______________
     * выгоду (от фр. profit).

     Столь  подробное объяснение,  которым  удостоил  обыкновенно скупой  на
слова  старый  штурман,   едва   ли   можно  было   приписать  исключительно
расположению Никанора Игнатьевича к  Литвинову.  Возбужденный,  сердитый тон
штурмана обнаруживал скорей  его  волнение,  которое  он  всегда  испытывал,
тщательно,  впрочем,  скрывая его,  когда  вблизи клипера были  какие-нибудь
"большие" или "маленькие подлецы".
     Литвинов  больше  не  расспрашивал.  Поднимаясь  на  мостик,  он  снова
повторил мне на  прощанье совет "непременно наказать пана Казимира" и  вслед
за тем крикнул веселым, звучным голосом, во всю силу своих могучих легких:
     - Вперед смотреть!
     И, точно наэлектризованные этим веселым голосом, часовые на баке так же
весело и громко ответили:
     - Есть! Смотрим!
     Вышел из рубки и Никанор Игнатьевич.
     Полоса  света,   падавшего  от  машинного  люка,   осветила  низенькую,
маленькую фигурку старшего штурмана,  пробиравшегося, понурив голову, на бак
с большим биноклем в руке.
     "Теперь Синус  Синыч,  верно,  сам  будет  вперед  смотреть.  Смотрите,
смотрите,  господа!" -  подумал я,  спускаясь вниз, веселый и довольный, что
кончилась эта скверная вахта.




     Через пять минут переодевшись в  сухое платье,  я  уже сидел в  теплой,
светлой  кают-компании за  стаканом чая,  испытывая то  ощущение довольства,
удовлетворенности  и  некоторой  приятной  истомы,  которое  хорошо  знакомо
морякам.  Теперь уж меня не особенно занимало,  что делается там, наверху, -
хлещет ли дождь или нет. Здесь, внизу, было уютно, сухо и тепло.
     Однако совета Литвинова так-таки и  не удалось исполнить,  хотя я  и не
прочь был влить несколько ложечек коньяка в  чай.  В  тот самый момент,  как
вестовой подал мне стакан и я только что хотел подговориться к превосходному
докторскому коньяку,  предусмотрительный доктор  (он  же  пан  Казимир),  по
обыкновению  ораторствовавший о  возвышенных предметах  со  своим  несколько
театральным  пафосом  и  весь  поглощенный,  казалось,  точным  определением
истинного мужества,  успел  все-таки  заметить  мой  "прицельный" взгляд  на
бутылку.  И, словно бы желая собственным примером показать образец истинного
мужества,  он  поднялся с  дивана,  не  окончив перечисления всех знаменитых
"светочей поэзии и  философии",  трактовавших об  этом вопросе,  и  унес,  к
крайнему моему огорчению, бутылку fine champagne* в свою каюту.
     ______________
     * коньяка (фр.).

     Многие, заметившие этот маневр, наградили меня сочувственными улыбками,
а сосед мой,  молодой черноволосый мичман Гарденин,  штудировавший Шлоссера,
шепнул, отрываясь от книги:
     - Опоздали!  А  ведь  бутылка,  против обыкновения,  была на  столе все
время,  пока доктор разводил разводы. Сегодня он в особенном ударе! Старшего
офицера уж  в  лоск  уложил  и  заставил удрать  в  каюту.  Теперь  донимает
Ванечку... Глядите, как Ванечка обалдел! Скоро, пожалуй, придется спешить на
выручку...  -  прибавил,  усмехаясь,  мичман,  умевший с  большим искусством
травить доктора.
     Пан  Казимир между тем  вернулся и  продолжал как ни  в  чем не  бывало
прерванную  беседу  об  истинном  мужестве,   обращаясь  главным  образом  к
сидевшему  близ  него  младшему  механику,  невозмутимому молодому  хохлу  в
засаленной,  когда-то  белой куртке,  как к  единственной жертве,  способной
выслушивать без  знаков нетерпения длинные речи  и  рассказы доктора,  герой
которых,  Казимир Викентьевич Горжельский,  разумеется,  являлся всегда  при
бенгальском освещении.
     - Великий поэт  Виктор Гюго  в  одном  из  своих творений говорит,  что
мужество есть непременное качество возвышенных натур.
     Доктор,  говоривший с заметным польским акцентом,  стал было цитировать
стихи   Виктора  Гюго,   отвратительно  произнося  французские  слова,   но,
продекламировав несколько стихов, остановился.
     - Впрочем, вы ведь не знаете по-французску? - спросил он.
     "Обалдевший" механик с невозмутимым видом отрицательно качнул головой.
     - Так я вам переведу.
     Он перевел и продолжал:
     - Другой гениальный поэт, Байрон... Вы знаете по-английску!
     Ванечка снова ответил отрицательным кивком.
     Тогда  доктор  привел  по-русски  соответствующий пример  из  Байрона и
прибавил,  что любит читать классиков в подлинниках. Это не то что переводы!
Очень жаль, что молодой человек не знает языков! Он дал бы молодому человеку
много интересных книг на  французском,  немецком,  английском и  итальянском
языках.  Он  на  всех этих диалектах свободно говорит и  читает...  Он много
перечитал книг...  "Не менее десяти тысяч томов!" -  прибавил доктор и снова
воскликнул:
     - Ах, как жаль, что вы не знаете языков!
     И этот самоуверенный, полный необыкновенного апломба тон, каким говорил
доктор,  и  выражение самовосхищения,  стоявшее в  чертах его продолговатого
желтого,  окаймленного черными баками лица с низким узким лбом,  под которым
сидели  небольшие холодные  темные  глаза,  и  быстрые  взгляды  исподлобья,
бросаемые  во  время  разговора  на  окружающих,   -   словом,  все  в  этом
сорокалетнем Нарциссе, влюбленном в себя, говорило, что он не столько жалеет
о незнании Ванечкой иностранных языков, сколько хочет порисоваться и убедить
публику в своих преимуществах.
     Несмотря  на   знание   доктором  четырех  языков   (крайне,   впрочем,
сомнительное) и  на  необыкновенные случаи  из  практики,  о  которых  любил
рассказывать доктор,  пана Казимира в кают-компании недолюбливали, "случаям"
его верили с осторожностью и считали доктора самолюбивым, надутым фразером и
хвастуном.  Даже  юные  гардемарины,  с  которыми  доктор  вначале  пробовал
либеральничать,   очень   скоро   поняли   подозрительность  его   цивизма*,
напыщенность фразы  и  ограниченность ума.  Вдобавок и  его  льстивая манера
обращения с  капитаном и старшим офицером,  любезное высокомерие с другими и
чисто  шляхетское,  полное нескрываемого презрения отношение к  матросам еще
более  нас  отталкивали,  и  доктор  напрасно  расточал  перлы  красноречия,
рассказывая в  интимной  беседе  a  part**  о  высших  "непонятых  натурах",
обреченных судьбою  жить  среди  людей  низменного уровня.  Непонятую натуру
обегали и относились к ней далеко не дружелюбно.
     ______________
     * гражданских чувств (от лат. civils - гражданский).
     ** с глазу на глаз (фр.).

     К этому надо прибавить,  что доктор был из тех поляков,  которые упорно
открещиваются от своей национальности в  среде русских и прикидываются ярыми
патриотами среди поляков.
     Пожалев,  что  наш  милейший хохол Ванечка обречен на  тьму невежества,
доктор хотел было  рассказывать один  из  "интересных случаев в  его  жизни,
когда  знание  иностранных языков принесло ему  громадную пользу",  как  мой
сосед Гарденин,  воспользовавшись временем,  пока доктор не  спеша свертывал
папиросу, шепнул мне:
     - Совсем он  замучает Ванечку.  Я  ведь  слышал этот "случай"...  Очень
длинный случай... Вы знаете историю про знатную итальянку?
     - Нет.
     - Так вот она в  кратком изложении.  Знатная итальянка в  Петербурге...
Ну,  конечно,  красавица  и,  конечно,  у  нее  сложная  болезнь,  редкая  в
медицине... Пять знаменитых врачей, с Боткиным во главе, не понимая ни слова
по-итальянску,  не понимают,  разумеется,  и ее болезни, лечат от пневмонии,
тогда как у нее сердце,  печень и что-то в кишках, - словом, совсем не то, а
что-то  другое...  перикардит и  еще  какое-то  мудреное  название.  Знатная
итальянка чахнет,  еще два-три дня -  и  не видать бы ей божьего света,  как
вдруг пан Казимир приезжает из Кронштадта и совершенно случайно,  хотя и без
тени правдоподобия, попадает к знатной итальянке. Вы догадываетесь, конечно,
о финале? Она прогоняет всех врачей, через пять дней встает с постели, а еще
через пять  едет  на  бал  к  бразильскому посланнику.  Само собой,  дело не
обходится без романтической компликации*. Исполненная благодарности к своему
спасителю (вдобавок тогда пан Казимир был чертовски хорош и,  по его словам,
отчаянный сердцеед), знатная итальянка намекает, что так и так, она не прочь
выйти замуж за  пана Горжельского (предки доктора ведь от  Пяста!),  но  он,
натурально,  как благородный шляхтич, не хочет воспользоваться увлечением ее
знойного темперамента и сделаться владельцем замка в Неаполе и рисовых полей
в  Ломбардии...  И  вот тогда-то она снимает с  своего пальца и  надевает на
мизинец пана Казимира тот  самый необыкновенный брильянт,  стоящий сорок две
тысячи франков (ни одного сантима менее!),  которым доктор вместе с  другими
кольцами украшает свои  противные пальцы  по  праздникам и  при  съездах  на
берег...  Нет,  положительно надо выручать Ванечку!  Уж  доктор разглаживает
баки - значит, сейчас начнет.
     ______________
     * запутанности (от лат. complicatio).

     И с этими словами,  произнесенными вполголоса, черноволосый, худенький,
с  подвижною физиономией и  вздернутою губой  Гарденин поднялся с  места  и,
присаживаясь на противуположном крае стола,  рядом с Ванечкой,  обращается к
доктору:
     - Позвольте побеспокоить вас, доктор, одним вопросом?
     Серьезный  тон  и   самое  невинное  выражение  лица  молодого  мичмана
обманывают на  этот  раз  доктора,  и  он,  не  подозревая никакой  каверзы,
позволяет благосклонным наклонением головы.
     - Объясните,  пожалуйста,  что это за болезнь перикардит?  -  продолжал
Гарденин,  по-видимому весьма заинтересованный сведениями о перикардите, и в
то же время незаметно подталкивает локтем Ванечку: уходи, мол!
     Хотя доктор предварительно и замечает,  что профану в медицине довольно
трудно будет понять сущность этой болезни,  тем не менее входит в  подробные
объяснения,  уснащивая их различными медицинскими терминами,  а тем временем
младший механик благополучно удирает из кают-компании.
     Удовлетворив  любознательности  Гарденина  и   совершенно  успокоившись
насчет его  намерений,  доктор,  заметивший исчезновение Ванечки,  не  может
удержаться от искушения рассказать про "случай" и прибавляет:
     - Я  только  что  хотел  рассказать об  одном  весьма интересном случае
излечения  именно  той  болезни,   которая  вас  интересует...   Все  лучшие
доктора...
     - Это когда вы лечили одну знатную итальянку, доктор? - перебил мичман.
     Доктор, не любивший, чтобы его прерывали, с важностью промолвил:
     - Я на своем веку многих аристократов пользовал...
     - Но,  сколько мне помнится, именно у итальянки был жестокий перикардит
с  какими-то осложнениями,  и  если бы не ваше искусство,  плохо пришлось бы
больной?  -  продолжал Гарденин  с  самым  серьезным видом,  преисполненный,
казалось, необыкновенным почтением к искусству доктора.
     - Да,  был такой случай...  Я пользовал маркизу Кастеламарре! - говорил
доктор,   произнося  слова  "маркизу  Кастеламарре"  с  каким-то  сладостным
замиранием в  голосе.  -  Об  этом  случае в  свое  время  много  говорили в
медицинском мире...
     - Как же,  как же...  Я ведь слышал, как вы рассказывали эту любопытную
историю...
     - Это, извольте знать, не история, а факт! - внушительно проговорил пан
Казимир, начиная хмуриться.
     - О,  разумеется факт,  тем более что и брильянтовое кольцо в сорок две
тысячи франков - тоже факт, и весьма ценный факт!
     - Вероятно,  вам не случалось видеть хороших брильянтов, и вы, кажется,
изволите сомневаться в  ценности моего супира?  -  с  презрительной усмешкой
заметил  закипавший  злостью  доктор,   нервно  пощипывая  длинными  желтыми
пальцами свою выхоленную, великолепную черную бакенбарду.
     - Христос  с  вами,  доктор,  смею  ли  я  сомневаться?  -  воскликнул,
по-видимому с полной искренностью,  шаловливый мичман. - Такие ли еще бывают
факты!..  "Есть много,  друг Горацио,  тайн" и так далее...  Я,  положим, не
видал хороших брильянтов -  не стану врать, - но видал, например, крупнейших
окуней у  нас,  в  Смоленской губернии,  и знаю тоже в своем роде интересный
факт об их живучести,  о  котором я,  с вашего позволения,  расскажу.  Стали
жарить однажды громадного жирного окуня,  фунтов эдак десяти,  и что ж бы вы
думали?  Уж один бок его стал румяниться,  а окунище, подлец, все еще жив...
Так и  пляшет,  я вам доложу,  на сковороде.  Сняли этого самого мерзавца со
сковороды,  зашили ему брюхо,  пустили в речку,  и -  поверите ли, доктор? -
ведь поплыл,  как встрепанный,  окунь-то этот...  Факт невероятный, а ведь я
сам видел! - прибавил с невозмутимою серьезностью мичман.
     Общий смех огласил кают-компанию.
     Не смеялся только один доктор.
     Позеленевший от злости, с презрительно сощуренными глазами, он в первую
минуту пребывал в гордом молчании и только,  когда смех прекратился, заметил
с пренебрежением оскорбленного величия:
     - Признаюсь,  я  не  понимаю  этого  мичманского остроумия...  Какой-то
окунь... какой-то вздор...
     Вдруг  раздался страшный треск.  Клипер вздрогнул всем  своим корпусом,
как-то странно покачнулся и, казалось, сразу остановился.
     Все на мгновение замерли,  недоумевающие и испуганные,  взглядывая друг
на друга широко раскрытыми глазами.
     Старший офицер, вылетевший из каюты, пронесся как бешеный наверх. Вслед
за ним ринулись и другие.  Доктор, бледный как полотно, не трогаясь с места,
беззвучно что-то шептал и крестился.
     В первое мгновение я не сообразил, что такое случилось, и не испугался.
Но вслед за тем мне почему-то представилось,  будто на нас наскочило судно и
врезалось в  бок.  И  тогда мною овладел страх,  который я тщетно усиливался
побороть, стараясь казаться спокойным. Сердце упало, холод пробегал по всему
телу,  и я бросился стремглав вслед за другими наверх,  охваченный паникой и
стыдясь в то же время своего малодушия, недостойного моряка.




     Непроглядная темень  по-прежнему  окутывала клипер,  недвижно  стоявший
среди моря.  На палубе царила грозная тишина.  Только рокотало море да ветер
жалобно посвистывал в  снастях.  И среди этой тишины клипер,  приподнимаемый
волнением,  снова еще раз и другой тяжело ударился о подводный камень. Удары
эти  сопровождались таким наводящим ужас треском во  всех членах судна,  что
казалось, оно не вынесет этой пытки и вот-вот сейчас развалится пополам.
     - О  господи!  -  раздалось чье-то  скорбное восклицание среди  людских
теней, собравшихся кучками на палубе.
     И чей-то голос стал тихо читать молитву.
     - Беспременно тепериче разобьет нас на каменьях!
     - Вишь, угодили-то как!
     - Смирно! - раздался вдруг с мостика голос капитана.
     Разговоры мгновенно смолкли.
     - Триселя и  кливер поставить!  Лотовые на  лот!  Полный ход вперед!  -
командовал капитан.
     В этом негромком,  несколько гнусавом, отчетливом голосе не слышно было
ни одной нотки страха или волнения.  Он был спокоен,  прост и  ровен,  точно
капитан распоряжался на ученье.  И это спокойствие словно бы сразу низводило
опасность положения до  самой обыкновенной случайности в  море  и,  невольно
передаваясь другим,  вселяло  бодрость  и  уверенность в  сердца  испуганных
людей.
     - Ишь  ведь,  отчаянный он  у  нас  какой!  -  проговорил кто-то  среди
толпившихся матросов повеселевшим голосом.
     - Не бойсь, он распорядится!
     И  у  меня отлегло от сердца.  Я еще более устыдился своего малодушия и
торопливо поднялся на мостик,  где должен был находиться,  по расписанию, во
время аврала.
     Машина работала полным ходом, но клипер не двигался с места.
     - Как глубина?
     В  ответ раздался отрывистый голос старшего штурмана,  под  наблюдением
которого лотовые обмеряли глубину вокруг клипера.
     Недаром голос Никанора Игнатьевича, перегнувшегося через борт с фонарем
в  руках,  звучал сердито.  Обмер  показывал,  что  клипер сидел всем  своим
корпусом на камне и только корма была на вольной воде.
     - Фальшвейры! - приказал капитан.
     Ярко-красный огонь фальшвейров,  выкинутых с  обеих сторон,  погрузив в
тьму клипер,  рассеял таинственность окружающего мрака.  Слева,  в недалеком
расстоянии,  белелись грозные буруны,  доносясь слабым откликом характерного
гула.  Справа море  было  чисто  и  с  однообразным ровным шумом катило свои
волны,  рассыпавшиеся пенистыми седыми верхушками.  Ясно было,  что  мы,  по
счастию,  налетели на  крайний камень из  этой  группы маленьких "подлецов",
брошенных среди моря.
     - Стоп машина!  Полный ход  назад!  -  распоряжался капитан,  передавая
приказания в машину через переговорную трубку.
     Прошла еще бесконечная тягостная минута.
     - Идет ли? - спросил капитан своим прежним спокойным гнусавым голосом.
     - Нет!
     И,  словно  в  подтверждение,  что  не  идет,  клипер снова  беспомощно
ударился о камень.  Удар этот,  тяжелый,  медленный,  казалось,  был ужаснее
прежних.
     Капитан взялся за ручку машинного телеграфа.
     "Дзинь-дзинь!"
     Машина застопорила.
     "Дзинь-дзинь!"
     Машина снова застучала полным ходом.
     Бедняга клипер, точно прикованный, не подавался.
     Я  взглянул на худощавую невысокую фигуру капитана,  стоявшего в полосе
слабого света от  огня компаса,  рассчитывая по  выражению его лица узнать о
степени грозившей нам опасности.
     Ни  черточки  страха  или  волнения!  Напротив,  во  всей  его  фигуре,
неподвижно стоявшей у машинного телеграфа, было какое-то дерзкое, вызывающее
спокойствие,  и  всегдашнее чуть  заметное надменное выражение,  обыкновенно
скрадывавшееся любезной улыбкой, теперь, ничем не сдерживаемое, светилось во
всех  чертах  красивого молодого  лица,  опушенного светло-русыми  вьющимися
бакенбардами.
     Мне  не  был  симпатичен этот  "лорд",  как  метко прозвали гардемарины
нашего капитана.  Молодой, красивый, изящный, фаворит высшего начальства, не
в  пример другим делавший карьеру,  двадцати шести лет уже бывший командиром
щегольского клипера,  он  держал себя гордо и  неприступно,  с  тою холодною
вежливостью,  под которою чувствовалось снисходительное презрение служебного
баловня и  черствость себялюбивой натуры.  И,  несмотря на это,  теперь этот
человек невольно восхищал своим самообладанием.
     "Неужели же  он нисколько не боится за клипер?"  -  с  досадой думал я,
посматривая на невозмутимого "лорда".
     Точно в  ответ на  мои мысли,  капитан тихо сказал старшему офицеру все
тем же своим спокойным голосом:
     - Кажется, плотно врезались. Осмотрите, нет ли течи?.. Да чтобы гребные
суда были готовы к спуску!  - еще тише прибавил капитан. - Мало ли что может
случиться!
     Не успел старший офицер уйти, как с бака крикнули:
     - В подшкиперской вода!
     Этот     неестественно    громкий,     взволнованный    голос    нашего
боцмана-финляндца заставил  меня  невольно вздрогнуть.  Под  мостиком кто-то
испуганно ахнул.
     В  ответ  на  отчаянный окрик  капитан  крикнул  обычное "есть!"  таким
равнодушным,  хладнокровным тоном,  будто в  известии боцмана не было ничего
важного и он отлично знает, что в подшкиперской вода.
     И, понизив голос, прибавил, обращаясь к старшему офицеру:
     - Что  за  идиот  этот  чухонец!..   Орет,  вместо  того  чтобы  прийти
доложить...  Потрудитесь осмотреть,  Алексей Петрович, что там такое, велите
поскорей заткнуть пробоину и дайте мне...
     Взбежавший на  мостик младший механик прервал капитана докладом,  что в
машине вода.
     - И много?
     - Подходит к  топкам!  -  взволнованно отвечал обыкновенно невозмутимый
хохол.
     - Помпа пущена?
     - Сейчас пустили!
     - Ну и отлично! - промолвил капитан, хотя, казалось, ничего "отличного"
не было. - Давайте чаще знать, как в машине вода.
     Механик  ушел,  а  капитан  хладнокровно продолжал отдавать  приказания
старшему  офицеру,  и  только  речь  его  сделалась  чуть-чуть  торопливее и
отрывистее.
     - Пустить  все  помпы!  Скорей  на  пробоину  пластырь!  Когда  сойдем,
подведите парус.
     Старший офицер бегом полетел с мостика, а капитан снова взялся за ручку
машинного звонка.
     "Сойдем ли?"
     Сомнение закрадывалось в душу,  усиливаясь при новом ударе беспомощного
клипера и вызывая мрачные мысли.
     "До  берега далеко,  не  менее  двадцати миль...  Как  доберемся мы  на
шлюпках при  таком волнении,  если  придется спасаться?  Неужели нам  грозит
гибель? За что же? А жить так хочется!"
     И сердце тоскливо сжималось, и взор невольно обращался по направлению к
этому далекому берегу.
     Но  глаз ничего не видит,  кроме непроглядной тьмы бурной ночи.  Ветер,
казалось, крепчал. Всплески волн с шумом разбивались о бока клипера.
     "Ах, если б он скорее сошел!"
     С  тех пор как мы вскочили на камень,  прошло не более двух-трех минут,
но в эту памятную ночь эти минуты казались вечностью.
     - Господин С.!  Взгляните,  как барометр,  да посмотрите, нет ли воды в
ахтерлюке! - приказал капитан.
     Я бросился вниз,  и - странное дело! - мрачные мысли тотчас же исчезли;
я    думал   только,    что   надо   исполнить   приказание,    не    вызвав
снисходительно-насмешливого замечания "лорда".
     На  трапе  я  нагнал Гарденина,  посланного старшим офицером с  тем  же
поручением.
     Гарденин вошел первый в  кают-компанию,  но вдруг остановился на пороге
и, приложив палец к губам, шепнул, указывая на открытую докторскую каюту:
     - Смотрите, как действует истинное мужество!
     Несмотря  на  серьезность положения,  я  невольно  улыбнулся  вслед  за
Гардениным,  увидав  пана  доктора.  Без  сюртука,  с  спасательным  поясом,
обвязанный весь какими-то мешочками,  метался он по каюте,  собирая вещи,  и
растерянным голосом бормотал какие-то слова.
     - А  ведь потом нам  же  будет рассказывать,  как геройствовал!  -  зло
проговорил Гарденин, входя в кают-компанию.
     Заслышав голоса, доктор торопливо надел пальто и вылетел к нам.
     Бледный,   с   искаженным  от   страха  лицом,   стараясь  под  жалкой,
неестественной улыбкой скрыть перед нами свой страх,  спросил он прерывистым
голосом:
     - Ну что? Есть ли надежда, что сойдем?
     - Никакой! Сейчас тонем, доктор! - гробовым голосом отвечал Гарденин.
     Страшный треск нового удара, казалось, подтверждал эти слова.
     - О пан Иезус! О матка божка! - в ужасе шептал доктор крестясь.
     - Полно  врать,  Гарденин!  -  перебил я,  чувствуя невольную жалость к
этому олицетворению страха.  -  Пока никакой непосредственной опасности нет,
доктор!
     - А  вы уж собрались спасаться?..  Небось теперь и  пана Иезуса и матку
божку  вспомнили?  -  насмешливо кинул  Гарденин  и,  повернувшись,  крикнул
вошедшему с фонарем вестовому: - Живо, люк!
     Несмотря на  страх,  доктор  метнул в  спину  Гарденина взгляд,  полный
ненависти и  злобы.  Он не простил Гарденину этой злой шутки и  с той минуты
возненавидел его.
     - А я на всякий случай приготовился ко всему! - обратился ко мне доктор
с   заискивающей  улыбкой,   оправившись  несколько  от  страха  после  моих
успокоительных слов.  -  Не следует никогда теряться в опасности! - прибавил
он с хвастливостью и торопливо бросился наверх...
     Я  спустился за  Гардениным в  ахтерлюк.  Воды там не оказалось,  и  мы
тотчас вышли.
     - Как вы думаете, Гарденин, сойдем?
     - А  черт его знает!  Нет,  непременно выйду в отставку,  как вернусь в
Россию,  если только буду жив!  -  неожиданно прибавил он. - Эти ощущения не
особенно приятны... ну их! Я вот смеюсь над доктором за его трусость, а ведь
сам,  признаться,  жестоко  трушу!  -  проговорил с  какою-то  возбужденной,
подкупающей  искренностью  Гарденин,  пользовавшийся заслуженною  репутацией
лихого офицера.
     С этими словами он выскочил из кают-компании.
     Взглянув в  капитанской каюте на барометр,  я поднялся наверх и взбежал
на мостик.




     Капитан стоял на краю и,  перегнувшись через поручни,  смотрел за борт,
держа в руке фонарь.  На шканцах,  перевесившись совсем через борт, с тою же
сосредоточенностью смотрел на воду и Никанор Игнатьевич.
     Точно  в  ожидании чего-то  особенно важного,  на  палубе была  мертвая
тишина.   Только  машина,   работавшая  полным  ходом,   торопливо  отбивала
однообразные такты.
     Я  доложил капитану о  высоте барометра и об осмотре ахтерлюка,  но он,
казалось, не обратил внимания на мой доклад и, не поднимая головы, крикнул:
     - Идет ли?
     Несколько секунд не было ответа.
     - Тронулся!  -  вдруг прокричал старый штурман.  -  Идет! - еще веселее
крикнул он через секунду.
     - Пошел... пошел!.. - раздались с бака радостные голоса.
     Капитан торопливо подошел к компасу.
     - Самый полный ход вперед! - крикнул он в машину.
     Слышно  было,   как  клипер  с  усилием  черкнул  по  камню  и,  словно
обрадовавшись свободе,  вздрогнул  всем  телом  и  быстро  двинулся  вперед,
рассекая темные  волны.  Грозный бурун  над  камнем белелся седым  пятном за
кормой.
     Невыразимое ощущение радости  и  счастия  охватило меня.  Громкий вздох
облегчения пронесся на палубе. И дерзкая, вызывающая улыбка весело играла на
лице капитана.
     - Лево на борт!  -  крикнул он рулевым, и клипер, сделав полный оборот,
поворотил назад.
     - Счастливо отделались!  - сказал капитан подошедшему старшему офицеру.
- Что, много воды?
     - Порядочно...  Одну  пробоину нашли в  носу...  Сейчас будем подводить
парус...
     - Я иду назад!  -  заметил капитан.  -  Идти по назначению далеко, да и
ветер  противный...  Как  окончите подводку паруса,  ставьте  все  паруса  и
брамсели.
     - Ветер крепчает! - осторожно вставил старший офицер.
     - Ничего,  пусть гнутся брам-стеньги!  Под  парами и  парусами мы  живо
добежим до порта и завтра будем в доке. Нас, верно, таки порядочно помяло...
Не правда ли? - прибавил капитан.
     И, не дождавшись ответа, спросил:
     - Кто на вахте?
     - Я! - проговорил Литвинов, поднимаясь на мостик.
     - Курс SSW... Идти самым полным ходом!
     - Есть!
     - Ну, теперь пойдемте-ка, Алексей Петрович, посмотрим, какова течь... А
ведь крепок "Красавец"!  Било его сильно-таки... Сколько мы стояли на камне,
Никанор Игнатьич?
     - Четыре с половиной минуты-с! - хмуро отвечал старый штурман.
     - Довольно времени,  чтобы разбиться! - усмехнулся капитан, спускаясь с
мостика и исчезая в темноте.


     Через полчаса под  носовую часть клипера был подведен парус.  Все помпы
работали,  едва успевая откачивать воду,  и  "Красавец" под  парами и  всеми
парусами несся среди мрака ночи узлов по  тринадцати в  час,  словно раненый
зверь, бегущий к логову, чтобы зализать свои раны.



Популярность: 6, Last-modified: Mon, 11 Nov 2002 19:14:50 GMT