, которую сегодня услыхал старик. С утра к нему на квартиру являлись разные депутации, говорили речи в приподнятом тоне, волновавшие и трогавшие Андрея Михайловича. Он порядком таки устал и до сих пор находился в напряженном состоянии. Вопрос о водке словно бы возвратил его к привычной ему действительности, и он мог попросту ответить с шутливым укором, аппетитно поглядывая на закуски: - А еще приятель! Я, Иван Петрович, очищенную! - Прости, голубчик. Я и забыл... Это Лев Александрыч пьет померанцевую! Звенигородцев налил две рюмки, но, прежде чем чокнуться, не мог, конечно, не выразить своих чувств публично. Распоряжаясь юбиляром, как своей собственностью, он привлек его к себе и так крепко поцеловал трижды в губы, что шатавшийся передний зуб юбиляра чуть было не выпал, и Андрей Михайлович благодарно поморщился от боли. Чокнувшись затем с юбиляром и проглотив рюмку водки, Звенигородцев куда-то исчез. Толпа обступила плотной стеной закусочный стол. Закусывали, по московскому обыкновению, долго и основательно. Только бедняга юбиляр, несмотря на желание попробовать закусок основательно, никак не мог этого сделать и некоторое время стоял с пустой тарелочкой в руке, не имея возможности что-нибудь себе положить. К нему не переставая подходили добрые знакомые с поздравлениями и к нему подводили незнакомых почитателей и почитательниц его ученой деятельности, с которой они, впрочем, были незнакомы, считавших долгом выразить старику свое уважение. Поневоле приходилось отвечать, благодарить и пожимать руки и терять надежду полакомиться свежей икрой, до которой Андрей Михайлович был большой охотник. Спасибо супруге - она выручила. Эта внушительных размеров, гренадерского роста и решительного вида дама, лет за сорок, сохранившая следы былой красоты и, судя по костюму и слишком оголенной шее, имевшая еще претензию производить впечатление, - не оставила и здесь, на юбилее, мужа без своего властного надзора, какой неослабно имела за ним в течение долголетнего супружества. Несколько удивленная, что с утра так чествуют Андрея Михайловича, которого она высокомерно всю жизнь считала фефелой и с которым дома обращалась, как неограниченная монархиня с своим верноподданным, вполне игнорируя, что он читал полицейское право, - госпожа профессорша возмутилась, увидавши, что Андрей Михайлович "мямлит", как она выражалась, с какою-то барышней и при этом даже умильно улыбается, вместо того чтобы есть хорошую закуску с таким же аппетитом и с таким же достоинством, с какими это делает она. И профессорша, решительно отстранив от стола какого-то господина, наложила полную тарелку свежей икры, достала хлеб и, подойдя к мужу, который перед ней казался карликом, нежно проговорила: - Вот кушай, а то ты ничего не ешь! Юбиляр благодарно и в то же время несколько боязливо взглянул на жену, принимая тарелку. - Да ты лучше отойди в сторону, а то здесь тесно! - продолжала нежным тоном супруга. Барышня исчезла, и Андрей Михайлович покорно отошел за женой. - Вот здесь никто не помешает тебе... Присядь к столу... Ты совсем сонный какой-то... И все точно боишься... Совсем не похож на юбиляра! - выговаривала она шепотом. - Чего еще хочешь... Я тебе принесу... - Спасибо, Варенька... Мне довольно икры... А я, точно, устал... И наконец разве я мог ожидать... Столько сегодня неожиданной чести. - Ну, ешь... ешь... И какая неожиданность... Ты разве не стоишь почета... Слава богу, тридцать лет профессором... Ешь... ешь... Не говори... Юбиляр не заставил себя более просить и с удовольствием уплетал икру, оберегаемый супругой, которой почти все знакомые несколько побаивались, как очень решительной дамы. Заречный еще в зале увидел жену и Невзгодина. Он вел ее под руку и о чем-то весело ей рассказывал. Рита улыбалась! Заречный видел потом, как Невзгодин услуживал ей, подавая закуски, и теперь они опять вместе стоят в сторонке и снова оживленно разговаривают, не обращая ни на кого внимания. Ревнивые подозрения с новой силой охватили молодого профессора. Он сделался мрачен, как туча, и украдкой наблюдал за Ритой и Невзгодиным. Откуда такая дружба между ними после того, как он был отвергнут и уехал из Москвы? О чем они говорят? О, как хотел бы Николай Сергеевич узнать, но к ним все-таки не подходил, не желая встречаться с этим пустейшим человеком, который вдруг сделался ему ненавистным. Он понимал неизбежность встречи если не здесь, не сегодня, то на днях, дома - этот "нахал" теперь зачастит к Рите, - но как человек нерешительный хотел встречу отдалить. После юбиляра Николай Сергеевич, по-видимому, обращал на себя наибольшее внимание публики, и в особенности дам. К нему то и дело подходили, с ним разговаривали, ему восторженно улыбались, на него указывали, называя фамилию и прибавляя: "Известный профессор". Одна дама назвала его "неотразимым красавцем" так громко, что Заречный слышал, и умоляла познакомить ее с ним. Но сегодня Николай Сергеевич был равнодушнее к проявлениям восторгов поклонения и, обыкновенно мягкий и ласковый в обращении с людьми, был сдержан, неразговорчив и меланхоличен. Он выпил уже четыре рюмки водки, желая разогнать ревнивые думы, и скупо подавал реплики какой-то поклоннице, пережевывая кусок балыка. Глаза его невольно смотрели в ту сторону, где были Рита и Невзгодин. "И каким стал франтом этот прежний замухрыга! Видно, более не отрицает приличных костюмов!" - со злостью думал Заречный. В эту минуту откуда-то выскочил Звенигородцев и, обхватывая талию Николая Сергеевича, весело воскликнул: - А ведь мы с тобой, Николай Сергеевич, не пили. Выпьем? Звенигородцев со всеми более или менее известными людьми был на "ты". - Пожалуй... Они подошли к столу, чокнулись и выпили. Пока они закусывали, Звенигородцев успел уже сообщить, торопливо кидая слова своим нежным и певучим голоском, о том, что Невзгодин - вот она, современная молодежь! - оказался просто-таки трусом. Иначе чем же объяснить его отказ сказать речь Косицкому? - Прежде небось радикальничал. Помнишь? Все у него оказывались лицемерными болтунами, показывающими кукиши в кармане, а теперь и кукиш боится показать! Видно, как женился, так и того... Радикализм в отставку! - говорил Звенигородцев почти шепотком и при этом так добродушно и весело улыбался, точно он искренне радовался, что Невзгодин оказался трусом и вообще негодным человеком. - Разве Невзгодин женат? - воскликнул Заречный. В голосе его невольно звучала радостная нотка. - То-то женился. Только что сам мне сообщил. Да он разве у тебя не был? - Был, но не застал дома. - Говорят, и химию в Париже изучал. Что-то сомнительно. И повесть написал... мне сейчас говорил Туманов... И принята. Ну, да мало ли дряни нынче принимают! Признаться, я не думаю, чтобы Невзгодин мог написать что-нибудь порядочное... Как по-твоему? - И мне кажется... Поверхностный человек... - Брандахлыст, хоть и не лишен иногда остроумия. Да ты разве не видал его? - Нет, не видал! - солгал Заречный. - Он только что здесь был с Маргаритой Васильевной. - А жена его с ним? - Жена? Жены не видал. Верно, и она здесь! - решил Звенигородцев, отдававшийся иногда порывам вдохновения... - Однако пора юбиляра и к столу вести. А каков юбилейчик-то? Двести сорок человек обедающих... Ты будешь говорить пятым... не забудь! С этими словами Иван Петрович исчез, отыскивая глазами юбиляра. Несколько обрадованный вестью о женитьбе Невзгодина, Заречный направился к жене. Он застал ее одну. Невзгодин в эту минуту разговаривал около с известным профессором химиком. - Я и не видался с тобой сегодня. Здравствуй, Рита! - с нежностью шепнул Заречный, протягивая жене руки и словно бы внезапно притихший при виде Риты. - Здравствуй! - безучастно промолвила она. Он пожал маленькую руку и сказал: - Я тебе занял место за средним столом... недалеко от юбиляра... Около тебя будет сидеть профессор Марголин... Ты, кажется, его перевариваешь? - прибавил он с грустной улыбкой. - У меня уже есть место. - С кем же ты сидишь? Одна? - Нет. Я буду сидеть рядом с Невзгодиным. Он на днях вернулся из-за границы, вчера был у меня, и я ему обещала. Это подробное объяснение, которое почему-то сочла нужным дать Маргарита Васильевна, вызвало в ней досаду, и она покраснела. - В таком случае виноват. С Невзгодиным, конечно, тебе будет веселее! - произнес Заречный взволнованным голосом. - Разумеется, веселее, чем с твоими профессорами. - А ты, Рита, все еще в чем-то обвиняешь профессоров и главным образом меня? - чуть слышно спросил он. Рита молчала. - О, как ты жестока, Рита, - с мольбою шепнул Заречный... - Обвинять других легко. - Я и себя не оправдываю! - ответила так же тихо Рита и громко прибавила: - А ты Василья Васильевича не узнаешь? Услыхав свое имя, Невзгодин подошел. Бывшие соперники встретились сдержанно. Они раскланялись с преувеличенной вежливостью, молча пожали друг другу руки и несколько секунд глядели один на другого, не находя, казалось, о чем говорить. Молодая женщина наблюдала обоих. Она видела в лице мужа скрытую неприязнь и поняла, что источник ее - ревность. В Невзгодине, напротив, она не заметила ни малейшего недоброжелательства к мужу. Одно только равнодушие. И это кольнуло ее женское самолюбие. Она вспомнила, как страстно относился прежде Невзгодин к своему счастливому сопернику. Наконец Заречный сказал: - Вас, я слышал, можно поздравить, Василий Васильич? - С чем? - Вы женились. - Как же. Совершил сей долг! - шутливо промолвил Невзгодин. Тон этот не понравился Заречному. - И, говорят, избрали карьеру писателя? - По крайней мере, хочу попробовать. - И будете жить в Москве? "А тебе, верно, этого не хочется. Уже возревновал!" - подумал Невзгодин и ответил: - Не решил еще... - Надеюсь, мы будем иметь честь вас видеть у нас... Вы где остановились? Невзгодин сказал. - На днях я буду у вас, Василий Васильич. С этими словами Заречный поклонился и отошел, далеко не успокоенный в своих ревнивых чувствах. Такие господа, как Невзгодин, легко смотрят на брак. Недаром же он выразился о своей женитьбе в шуточном тоне. И отчего жена его не с ним? Тем временем Звенигородцев отыскал юбиляра на угловом диване и проговорил: - Ну, брат Андрей Михайлыч, пойдем на заклание. - Пойдем! - покорно ответил юбиляр, поднимаясь. Звенигородцев на минутку остановил его и спрашивал: - Кого посадить около тебя? Молоденьких дам желаешь?.. - Зачем же дам, да еще молоденьких? - смущенно возразил старик, озираясь: нет ли вблизи жены. - Ты находишь это несколько легкомысленным для юбилея? - Пожалуй, что так... - И, быть может, Варвара Николаевна этого не одобрит? - лукаво подмигнул глазом Звенигородцев и засмеялся. - Ну в таком случае ты будешь сидеть между своими сверстниками - коллегами... Или хочешь, чтоб около тебя сидела супруга твоя Варвара Николаевна? - спросил самым, по-видимому, серьезным тоном Иван Петрович, хорошо знавший, как побаивается Косицкий своей жены. - Как знаешь... Я ведь сегодня собой не распоряжаюсь... Только удобно ли на юбилее устраивать семейную обстановку?.. - Конечно, не следует... Ее и так достаточно. Так ты будешь между коллегами. Этак выйдет солиднее... Ну, идем! Звенигородцев с торжественностью подвел юбиляра к столу и указал ему место на самой середине. По бокам и напротив уселись профессора, в том числе и Заречный, и несколько более близких знакомых юбиляра. Супругу его Звенигородцев усадил невдалеке около одного молчаливого профессора. Скоро все расселись за столами, и тотчас же замелькали белые рубахи половых, которые разносили тарелки с супом и блюда с пирожками, предлагая "консомэ или крем д'асперж". В зале наступило затишье. - Поглядите, Василий Васильич, нет ли здесь Аносовой. Я своими близорукими глазами не увижу! - проговорила Маргарита Васильевна, озирая столы. - Вы думаете, так легко ее заметить в этой массе публики! - Такую красавицу? Она невольно бросится в глаза. - Ну, извольте. Невзгодин обглядел столы и промолвил: - Не вижу великолепной вдовы. - Значит, ее нет. Странно! - Отчего странно? - Обещала быть, а она, как кажется, из тех редких женщин, которые держат слово. В эту самую минуту сидевший за столом напротив Невзгодина, скромного вида, в новеньком фраке, молодой рыжеватый блондин в очках, все время беспокойно поглядывавший на двери, не дотрогиваясь до супа, внезапно поднялся со своего места, около которого был никем не занятый прибор, и двинулся к выходу. В дверях показалась Аносова. - Вот и она! Смотрите, что за красота! - шепнула Маргарита Васильевна. - Что и говорить: великолепна... И, кажется, напротив нас сядет. А кто этот блондин? - Это племянник и наследник Аносовой! - сказал кто-то. - Но долго ему дожидаться наследства! - раздался чей-то голос. Все глаза устремились на эту высокую, статную, ослепительную красавицу в роскошном, но не бьющем в глаза черном бархатном платье, обшитом белыми кружевами у лебединой шеи, в длинных перчатках почти до локтей, с крупными кабошонами в ушах, которая плывущей неспешной походкой, слегка смущенная и зардевшаяся, шла к столу в сопровождении блондина. - Вот, тетенька... Других мест не мог достать! - проговорил он с особенною почтительностью. - Чем худы места... Отличные! - весело промолвила она, опускаясь на стул. Звенигородцев уже летел со всех ног к Аносовой. - Аглая Петровна!.. Здравствуйте, божественная, и пожалуйте за стол юбиляра. Для вас берег место, чтобы сидеть подле... И Андрей Михайлович будет очень рад видеть вас поближе. - Мне и тут хорошо... Благодарю вас, Иван Петрович. Да кстати у меня vas-a-vis* добрая знакомая! - прибавила Аносова, увидав против себя Заречную. ______________ * напротив (фр.). Щеки ее как будто зарумянились гуще, и она, ласково улыбаясь своими большими ясными глазами, приветно, как короткой знакомой, несколько раз кивнула Заречной и сдержанно, почти строго, чуть-чуть наклонила голову в ответ на поклон Невзгодина, не глядя на него. "Ишь... королевой себя в публике держит. Боится "морали"!" - усмехнулся про себя Невзгодин, не без тайного восхищения посматривая на великолепную вдову, которую он видел в первый раз в параде, и вспомнил, как просто она себя держала с ним в Бретани. - И жарко же здесь! - обратилась она, снимая перчатки, к Заречной и, по-видимому, не обращая ни малейшего внимания на Невзгодина. Маргарита Васильевна деликатно согласилась, что жарко, хотя и приписала румянец Аносовой другой причине. Спокойным жестом своей белой холеной руки Аглая Петровна отстранила тарелку с супом. - Я очень рада, что случай свел меня сидеть против вас, Маргарита Васильевна. По крайней мере, есть с кем перемолвиться словом!.. - с заметным оживлением продолжала Аносова. - А вы не думайте, что я люблю опаздывать. Я этого не люблю. Но раньше не могла приехать: было серьезное дело. Впрочем, я послала сюда артельщика и просила его дать знать, когда будут садиться за стол, и, как видите, ошиблась на несколько минут! - прибавила она, улыбаясь чарующей улыбкой и открывая ряд чудных зубов. "Все статьи свои показывает!" - решил Невзгодин и уже настраивал себя недоброжелательно против "великолепной вдовы", которая не удостоивала его ни одним словом, точно летом и не называла его приятелем и не звала непременно побывать у нее в Москве. - Рыбы прикажете, Маргарита Васильевна? - Пожалуйста... Он положил ей на тарелку рыбы и, наливая в рюмку белого вина, прошептал: - Так даже очень нравится? Маргарита Васильевна усмехнулась и, точно поддразнивая, утвердительно кивнула головой. - А вы, Василий Васильич, давно сюда пожаловали? - обратилась наконец Аглая Петровна к Невзгодину после того как покончила с рыбой и запила ее рюмкой белого вина. - Третьего дня, Аглая Петровна. Взгляды их встретились. И в глазах у обоих мелькнуло что-то не особенно приветливое. - Собираетесь и меня удостоить посещением? - кинула с едва заметной усмешкой Аносова. - Обязательно собираюсь удостоиться этой чести, Аглая Петровна. Только боюсь... - Какой пугливый! Чего вы боитесь? - Помешать вам. Вы, говорят, всегда заняты. - Кто это вам сказал? - вспыхивая, отвечала Аносова. - Верно, сами сочинили ради красного словца. Положим, занята, но у меня есть время и для знакомых... От трех до шести я дома... Маргарита Васильевна подтвердит это. - Охотно, Аглая Петровна... Но вы мало знаете Василия Васильича... Он любит иногда поднять на зубок... Вдобавок и беллетрист. Его повесть в январе будет напечатана. - Вы летом этого мне не говорили, Василий Васильич? - промолвила Аглая Петровна. - Да разве нужно трубить о своих грехах?.. - Значит, и нас грешных когда-нибудь опишете? - Вас с особенным удовольствием, Аглая Петровна, возвел бы в перл создания. - Только ему недостает изучения. Он вас недостаточно знает, - вставила Маргарита Васильевна. - Недоволен он мною... Я это знаю! - засмеялась Аглая Петровна. - А узнать меня - не мудрое дело... С богом, описывайте, Василий Васильич. Обижаться не буду, если вы даже и сгустите краски! - Вы-то не будете сердиться?.. Еще как! - насмешливо проговорил Невзгодин. Но Аглая Петровна уже не слушала и о чем-то заговорила с племянником. - Ваше здоровье, Маргарита Васильевна! - сказал Невзгодин, чокаясь со своей соседкой. - Желаю вам... - Чего вы мне пожелаете? - Говорить? - шепнул Невзгодин... - Говорить... - Как добрый приятель?.. - Да что вы с предисловиями... Я не боюсь правды... - Ну так искренне желаю вам... полюбить кого-нибудь и... - И что? - А дальше все приложится. - Вы думаете? - Думаю, если только вас не захватит какая-нибудь широкая деятельность. Да и где она? И то... одна деятельность вас, женщин, не удовлетворит... А вы ведь все искали людей да рассуждали, а никого по-настоящему не любили... Не правда ли? - Правда. И за то расплачиваюсь! - чуть слышно проронила молодая женщина. - Вольно же! Маргарита Васильевна нетерпеливо пожала плечами и примолкла, отставив рюмку. - Вы не сердитесь, что я... завел такой разговор. Больше не буду! - виновато промолвил Невзгодин. - За что сердиться? Я сама завела бы его. Вы не слепы и видите, что я не любила и не люблю мужа, и вдобавок... - Развенчали его? Маргарита Васильевна молча кивнула головой. - И все-таки жили и живете с ним! - с какою-то безжалостностью художника и с искренним негодованием правдивой натуры продолжал Невзгодин, понижая голос. - За преступлением следует наказание! - Но не такое варварское и - извините - постыдное... Мужчин вы обвиняете в компромиссах, а сами... - Довольно... Мы об этом поговорим... Здесь не место... - Никто не слышит... Здесь шум... - Во всяком случае, спасибо вам за пожелание... Маргарита Васильевна отпила из рюмки. Выпил полную рюмку и Невзгодин. - Постараюсь последовать вашему совету и полюбить какого-нибудь интересного человека... Только вот вопрос: где его искать? - с нервным, злым смехом сказала Маргарита Васильевна. И, помолчав, прибавила: - А у вас все та же страсть затронуть самое больное место человека... посыпать соли на свежую рану, чтобы человек не предавался самообману насчет своих добродетелей... Но я на это не сержусь... Напротив, очень благодарна... Ваше здоровье, Василий Васильевич, и литературного успеха. С этими словами Маргарита Васильевна допила свою рюмку и спросила: - Когда же вы прочтете мне свою повесть? - Как-нибудь на днях. Несколько раз Аглая Петровна взглядывала на Маргариту Васильевну и Невзгодина, прислушиваясь к их разговору и сама разговаривая в то же время с племянником, казалось, с интересом и совершенно спокойная. По крайней мере, ее лицо словно бы застыло в своем бесстрастном великолепии, и глаза светились ясным, холодным блеском. И только густые брови чуть-чуть сдвинулись да пальцы нервно сжимали хлебный катышек, обнаруживая тайное волнение Аносовой. Некоторые слова, долетавшие среди общего говора до ее тонкого слуха, изощренного в детстве и потом во время несчастного раннего супружества, бывшего делом коммерческой сделки родителей, и возбужденные лица Заречной и Невзгодина - особенно первой - не оставляли в Аносовой почти никакого сомнения в том, что между ними произошло объяснение самого интимного характера ("Точно они не нашли для этого более удобного места!" - мысленно подчеркнула Аглая Петровна, бросая взгляд в ту сторону, где сидел Заречный, и замечая, что и он, мрачный и взволнованный, не спускает глаз с жены). И Аносова втайне сердилась, испытывая обидную досаду деловой женщины, уверенной в своем уме и в знании людей, которую обошла другая - эта, казалось, вполне искренняя, маленькая, худенькая блондиночка, заставившая поверить осторожную и малодоверчивую к людям Аглаю Петровну ее словам, что она только дружна с Невзгодиным и любит его как доброго старого приятеля. "Тут не одной дружбой пахнет!" - решила "великолепная вдова", чувствуя, что в сердце ее растет неприязненное чувство к Маргарите Васильевне. "Ужели это ревность и Невзгодин мне в самом деле нравится!" - подумала Аносова и даже презрительно повела плечом, словно бы сама удивленная этому странному капризу. "Что особенного в этом Невзгодине?" - задала она себе вопрос. Правда, он умен, но ум у него какой-то насмешливый, и взгляды совсем дикие, как у голыша, которому лично ничего не стоит держаться крайних мнений... Он, правда, естествен и прост, но вообще "непутевый" человек. А собою так уж совсем невиден... Так себе... подвижная, нервная мордочка... Но, несмотря на эту оценку, что-то говорило в ее душе, что ее интересует, и больше, чем кто-либо другой из ее многочисленных поклонников, этот "непутевый человек", с его "мордочкой", едва ли не единственный, который равнодушно относится и к ее красоте, и к ее уму, и к ее миллионам и который с резкой откровенностью говорил ей в глаза то, чего никто не осмеливался, и, по-видимому, нисколько не боялся разорвать с ней знакомство, завязавшееся совершенно неожиданно в Бретани. И она должна была признаться себе, что и тогда, когда они часто видались, встречаясь на пляже, Аглая Петровна была несколько изумлена тому интересу, который впервые возбудил в ней Невзгодин не только как любопытный, нешаблонный человек, но и как интересный мужчина. Недаром же она в Бретани с ним даже слегка кокетничала, стараясь понравиться ему и умом и чарами своей красоты, и видимо искала его общества. Она, всегда точная, отложила даже на неделю свой отъезд с морского берега, на что-то надеясь, чего-то ожидая, и, к изумлению своему, не дождалась ни малейшего намека со стороны Невзгодина на силу ее очарования. Недаром же она, как какая-нибудь глупая девчонка, посылала справляться об его адресе, досадуя, что он не явился к ней тотчас же по приезде, как обещал, и так обрадовалась неожиданной встрече, хотя и не показала вида. Неужели Невзгодин может нарушить ее горделивый покой, который доселе не нарушал ни один из мужчин? "Вздор!" - решительно протестовала она против этого. И Аглая Петровна подняла на Невзгодина строгий, почти неприязненный взгляд, словно бы возмущенная, что этот легкомысленный, ненадежный человек мог занимать ее мысли. А он перехватил этот взгляд, и хоть бы что! "Пусть себе увлекается чужою женой... Черт с ним!" - решила Аглая Петровна и обратилась с каким-то вопросом к Туманову, молодому, молчаливо наблюдавшему беллетристу. Половые между тем разносили третье блюдо. - Что ж это значит? Еще речей не говорят! - воскликнул удивленно Невзгодин. - Успокойтесь... будут! - промолвила Маргарита Васильевна. - Прежде на обедах речи обыкновенно начинались после супа, а то после рыбы... Вероятно, нам хотят дать поесть, чтобы мы могли слушать ораторов не на голодный желудок... Это неглупое новшество. Он принялся за еду и прислушивался, как его соседка слева, молодая женщина, довольно миловидная, не умолкая, громко и авторитетно говорила сидевшему рядом с ней господину о задачах настоящей благотворительности. Она изучала ее в Европе. Она посещала там разные благотворительные учреждения. Необходимо и в Москве совершенно реформировать это дело... Но ее не слушают... Она одна... Никто не хочет понять, что это дело очень серьезное и требует самого внимательного отношения... Надо строго различать виды бедности... "О несчастный!" - пожалел Невзгодин господина, которому читали лекцию о благотворительности, и, обращаясь к Маргарите Васильевне, тихо заметил: - Счастливы вы, что не слышите моей соседки. Она пропагандирует благотворительность во всех ее видах... Это в Москве, кажется, нынче в моде? Благотворительность является чуть ли не спортом. - А вы уже успели заметить? - Еще бы! Кого только из дам я не видал в эти дни, все благотворительницы. Что это: влияние скуки или мода из Петербурга? - И то и другое. Впрочем, у некоторых есть и искреннее желание что-нибудь делать, помочь кому-нибудь. Вы знаете, и я работаю в попечительстве... И не от скуки только! - прибавила Маргарита Васильевна. - И довольны этой деятельностью? - удивленно спросил Невзгодин. - Все что-нибудь, если нет другого. - А вы и благотворительности не одобряете? - неожиданно кинула Аглая Петровна, обращаясь к Невзгодину. - Почему же непременно "и". И почему вам кажется, что я ее не одобряю, Аглая Петровна? - с насмешливой улыбкой небрежно спросил Невзгодин. Этот тон и эта улыбка взорвали Аносову. Но она умела хорошо владеть собою и, скрывая раздражение, промолвила: - Да потому, что вы ко всему относитесь пессимистически... Это, впрочем, придает известную оригинальность! - иронически прибавила она. - И не заслуживает вашего милостивого благоволения? Но положите гнев на милость и не секите неповинную голову, Аглая Петровна. Если вас так интересует знать, как я смотрю на благотворительность, то я почтительнейше доложу вам, что я ровно ничего не имею против благотворительных экспериментов. Я только позволяю себе иногда недоумевать... - Чему? - с заметным нетерпением перебила Аносова. - Тому, что иногда и неглупые люди хотят себя обманывать, воображая, что в этих делах панацея от всех зол, и возводят в перл создания выеденное яйцо; уверенные, что они... истинные евангельские мытари, а не самые обыкновенные фарисеи. - А вы разве знаете, что они считают себя мытарями? Или вы имеете дар угадывать чужие мысли? - То-то знаю, Аглая Петровна... встречал таких и среди мужчин и среди женщин... И кроме того, имею претензию угадывать иногда и чужие мысли! - смеясь прибавил Невзгодин. - Можно и ошибиться! - И весьма. Не ошибаются только люди, слишком влюбленные в свои добродетели. А я ведь - грешник и непогрешимым себя не считаю! - улыбнулся Невзгодин. - Когда-нибудь, если позволите, мы возобновим эту тему, а теперь невозможно. Звенигородцев поднялся и призывает нас к вниманию... Сейчас, верно, он начнет говорить. Раздался звон стакана, по которому стучали ножом. Разговоры сразу замолкли. Прекратила свою лекцию и соседка Невзгодина, бросая на него негодующие взгляды за его сравнение благотворительной деятельности с выеденным яйцом. Половые убирали тарелки, стараясь не шуметь. Стали разливать по бокалам шампанское. В зале воцарилась тишина. Юбиляр торопливо вытер бороду, закапанную соусом, и, несколько размякший после утренних поздравлений и после двух стаканов белого вина, в ожидании речей, уже чувствовал себя вполне готовым к умилению, все еще недоумевая, за что его так чествуют? "Это все Иван Петрович устроил!" - подумал скромный старик и, благодарно взглянув на Звенигородцева, потупил очи в пустую тарелку. X Возвысив свой тенорок, Звенигородцев просил милостивых государынь и государей прослушать некоторые из приветственных телеграмм и писем, полученных глубокочтимым юбиляром из разных концов России и из-за границы. - Их так много, что все читать займет много времени. Их перечтет потом сам Андрей Михайлович и убедится, что не одна Москва ценит и глубоко уважает его научную и общественную деятельность, а вся Россия. Он узнает, что и за границей у него есть горячие почитатели... Я позволю себе прочитать только некоторые. И когда смолкли рукоплескания, Звенигородцев стал читать телеграммы от университетов, от редакций журналов и газет, от разных обществ и от более или менее известных лиц. Некоторые из приветствий сопровождались рукоплесканиями. Телеграмма Найденова встречена была гробовым молчанием. Перечислив затем фамилии лиц, совсем неизвестных, приславших поздравления юбиляру, Звенигородцев торжественно поднес весь этот ворох бумаги юбиляру, положил перед ним на стол и затем удалился на свое место, шепнув Цветницкому, чтобы тот начинал. Тогда поднялся сосед юбиляра за обедом, старый профессор Цветницкий. Тотчас же встал и юбиляр, и так как они очутились близко друг к другу, то Цветницкий, плотный, коренастый старик, отступил несколько шагов назад. - Бедняга Косицкий! Неужели он будет выслушивать все речи стоя! - заметил Невзгодин. - А то как же, не сидеть же ему, когда к нему обращаются! - ответила Маргарита Васильевна. Оратор между тем откашлялся и начал слегка вздрагивающим, громким, низковатым голосом: - Глубокоуважаемый и дорогой мой друг и товарищ, Андрей Михайлович! Мне выпала честь первому приветствовать тебя, и, гордый этой честью, я тем не менее чувствую, что едва ли смогу выразить с достаточною силою те чувства глубокого уважения и, можно сказать, даже благоговения, которые невольно внушаешь ты, высокочтимый Андрей Михайлович, и своими учеными заслугами, и безупречною своею деятельностью как профессор, и, наконец, как безупречный добрый человек и редкий товарищ. Обозревая пройденный тобою путь, путь труда и чести, глазам моим представляется... И почтенный оратор, продолжая в том же несколько приподнятом гоне, познакомил слушателей с пройденным юбиляром путем, начиная со студенческого возраста до настоящего дня, и так как путь был долог, то и речь профессора была несколько длинновата и при этом изобиловала таким количеством прилагательных в превосходнейших степенях, что сам юбиляр, хотя и умиленный, тем не менее испытывал немалое смущение, когда его называли одним из европейских ученых, редким знатоком науки и смелым борцом за правду... И сам этот Лев Александрович Цветницкий, с которым он еженедельно винтил по маленькой и после за ужином выпивал бутылочку дешевенького беленького вина, никогда не заикаясь о науке, от которой они оба, признаться-таки, давненько отстали, - казался ему другим Львом Александровичем, не настоящим, довольно-таки прижимистым и практическим человеком, сумевшим получить казенную квартиру раньше, чем он, - а каким-то возвышенным и торжественным и необыкновенно добрым. И когда он наконец кончил, пожелав юбиляру надолго оставаться еще "гордостью московского университета и одним из лучших людей Москвы", то Андрей Михайлович почувствовал некоторое облегчение и, растроганный, поцеловавшись с оратором, проговорил: - Ну, уж ты того, Лев Александрыч... Хватил, брат... - Ты заслужил, Андрей Михайлович. Заслужил, брат. Я хоть и плохой оратор, но зато от души! - отвечал Цветницкий. Под впечатлением ли собственной речи и вообще торжественности обстановки, или, быть может, и нескольких рюмок водки за закуской и хереса после супа, но дело только в том, что положительный и вообще малочувствительный профессор (что особенно хорошо знали студенты во время экзаменов) внезапно почувствовал себя несколько растроганным и ощутил прилив нежности к "другу", которого в обыкновенное время частенько-таки поносил за глаза. И, смахивая толстым пальцем с глаз слезу, прибавил: - Ты, Андрей Михайлыч, скромен, а ты, собственно говоря, замечательный человек! Публика между тем, в знак благодарности за окончание длинной и скучноватой речи, наградила оратора умеренными аплодисментами. - Ну, что, понравилась речь? Будете еще слушать? - иронически спрашивала Невзгодина Маргарита Васильевна. - Плоха. Оратор пересолил даже и для москвича. Косицкий наверное сконфузился, узнавши, что он европейский ученый. Бедный! Ему опять не дают покоя! - заметил Невзгодин. Действительно, к юбиляру подходили со всех сторон, чтобы чокнуться. И он благодарил, пожимая руки и целуясь с коллегами и более близкими знакомыми. Ему то и дело подливали в бокал шампанского. - Сколько примет он сегодня поцелуев! - заметила, усмехнувшись, Маргарита Васильевна. - Целоваться - московский обычай. - И ругать тех, кого только что целовали, тоже московский обычай. Профессора его свято держатся. - Уж вы слишком на них нападаете, Маргарита Васильевна... Косицкого к тому же все любят... - Я ведь знаю эту среду. Насмотрелась. - И что же?.. - Лицемеры и сплетники не хуже других... Косицкого любят, а послушали бы, что про него говорят его же друзья... - Смотрите, Маргарита Васильевна! "Матримониальное право"* направляется к своему верноподданному. ______________ * супружеское право (от лат. matrimonialis). - Кого это вы так зовете? - Так в мое время студенты звали жену Андрея Михайлыча. Вы с ней знакомы? - Нет. - Ну и бабец... я вам скажу!.. Она хочет, кажется, дать представление: публично расцеловать Андрея Михайлыча. Она ведь дама отважная, я ее знавал! Но этого не случилось. Правда, монументальная, вся сияющая и торжественная профессорша с самым решительным видом подошла к юбиляру, но, по-видимому, не имела намерения засвидетельствовать публичным поцелуем свою преданность и любовь. Она невольно взглянула сверху вниз с некоторым, не лишенным восторженности, изумлением на своего крошечного перед нею Андрея Михайловича, которого считала не только не орлом, а скорее вороной, и который вдруг оказался, по словам Цветницкого, таким знаменитым человеком, - и с чувством проговорила: - Твое здоровье, Андрей Михайлыч! Как я счастлива за тебя! Она отхлебнула из бокала и, словно боясь, как бы "знаменитый человек" не возгордился после юбилея и не вышел из ее повиновения, внушительно прибавила, понижая до шепота свой густой низкий голос: - Бороду оботри... На ней крошки... Да не пей много... Раскиснешь! - Оботру, Варенька... Я немного, Варенька... И я чувствую себя отлично, Варенька! - покорно ответил Андрей Михайлович и тотчас же стал перебирать бороду своими маленькими костлявыми пальцами. Убедившись, что слава не испортила юбиляра, она улыбнулась ему такой приятной улыбкой, какую он видел изредка и всегда только при публике, и вернулась на свое место. Присел наконец и юбиляр. Но, увы, - сидеть ему пришлось недолго. Вслед за Цветницким говорили речи еще два профессора и - надо отдать справедливость - не особенно злоупотребили вниманием юбиляра и многочисленных слушателей. Вероятно, в качестве профессоров других факультетов (один был математик, другой - химик) они упомянули о научных заслугах Андрея Михайловича в общих чертах, не переходя пределов юбилейного славословия, и не приводили в смущение юбиляра гиперболическими сравнениями. Стремительно поднявшийся со стула после них Иван Петрович Звенигородцев начал с того, что скромно, потупив свои глазки в тарелку, просил у юбиляра позволения сказать "всего несколько слов", а говорил, однако, по крайней мере с четверть часа, заставив половых, только что вошедших с блюдами жаркого, замереть в неподвижных позах и слушать вместе с публикой, с какою необыкновенною легкостью выбрасывал он периоды за периодами, один другого глаже, закругленнее и красивее, с тою нежною, почти вкрадчивою интонацией своего мягкого тенорка, которая приятно ласкала слух, придавая речи тон задушевности. При этом ни одной затруднительной паузы, ни малейшей запинки, словно бы в горле Звенигородцева помещался исправный органчик, исполнявший только что заведенное попурри. Его речь именно представляла собою легонькое попурри, которое и юбиляр и присутствующая публика слушали с удовольствием, хотя и затруднились бы передать содержание этой музыки приятных, красивых и подчас хлестких фраз, касавшихся слегка всевозможных тем. Восхваляя юбиляра, как одного из стойких и энергичных хранителей заветов и носителей идеалов, не погасившего в себе духа, оратор затем говорил обо всем понемногу: о заветах Грановского, об идеалах лучших людей, о науке, о правде в жизни и жизни в правде, об обществах грамотности, юридическом и психологическом, в которых юбиляр работает не покладая рук, об интеллигенции и народе, о литературе, искусстве и поэзии и о любви москвичей к своим избранным людям, как глубокочтимый юбиляр. Сравнив затем его деятельность с ярким огоньком маяка, который во мраке ночи служит предостерегательной звездочкой для пловцов, оратор весьма ловко перешел к пожеланию, чтобы у нас было бы побольше таких огоньков, ярко светящихся среди мрака нашей жизни, и эффектно закончил следующей тирадой: - И тогда, господа, будет кругом светлее, и тогда скорее наступит царство знания и красоты, добра и правды... Так поднимем же наши бокалы за одного из лучших и достойнейших представителей этих вечных начал, без которых так несовершенна, так бесплодна жизнь, за дорогого нашего Андрея Михайловича! И с этими словами Иван Петрович, с поднятым бокалом в руке, побежал целовать юбиляра, и в ту же минуту половые стали разносить жаркое. Любимому оратору, часто доставлявшему удовольствие своими речами, благодарные москвичи дружно поаплодировали. Многие подходили пожать ему руку за прочувствованную речь, а один из его приятелей назвал его Гамбеттой. Соседка Невзгодина пришла просто в восторг и громко удивлялась способности Ивана Петровича говорить так просто, задушевно и красноречиво. - Иван Петрович мастер! Он когда угодно скажет речь! - заметил кто-то благотворительной даме, тоже не лишенной способности говорить без удержа о благотворительности. - Разбудите Ивана Петровича ночью и попросите речь - он мигом ее произнесет! - подтвердил какой-то господин. Наступила маленькая передышка. Все занялись жарким. Почтенный юбиляр, пользуясь перерывом, пришел несколько в себя и торопливо жевал остатками своих зубов рябчика. - А ведь хорошо, Андрей Михайлыч! - шепнул его друг Цветницкий, только что покончивший изрядный кусок индейки и запивший ее шампанским. - Отлично, брат! - прибавил он, дружески потрепав Андрея Михайловича по коленке своею широкою волосатою рукой. Юбиляр растроганно улыбнулся и положил себе салату. - И главное, знаешь ли что? - Что, голубчик? - А то, что на твоем юбилее нет никакой натянутости. Просто и задушевно. И все хорошие люди собрались... Небось Найденов не осмелился... И многие другие... Знают, что им не место здесь... - Да... это ты верно: именно задушевно. Уж и я не знаю, за что я удостоился такой чести... Просто не могу понять... И утром... эти адреса... От товарищей, от студентов... За что? - Не скромничай, Андрей Михайлыч. Значит, есть за что... Ты, во всяком случае, величина... понимаешь - сила, крупная величина! Поверь мне... Я кое-что понимаю... Я не дурак, надеюсь! - вызывающе прибавил несколько заплетающимся языком коренастый профессор, основательно знакомившийся во время речей с винами разных сортов. - Что ты, что ты, Лев Александрыч!.. Ты ведь у нас... слава богу... известный умница. - И живи мы, например, с тобою во Франции или в Англии, Андрей Михайлыч, мы бы... Профессор многозначительно улыбнулся. - Мы бы... давно были министрами, Андрей Михайлыч... Вот что я тебе скажу, дорогой мой коллега! - самоуверенно досказал профессор и налил себе и юбиляру шампанского, предлагая выпить. В это время среди шумного говора раздалось чье-то громкое восклицание: - Николай Сергеич хочет говорить... Николай Сергеич! - Николай Сергеич будет говорить! - повторило несколько голосов, и мужских и женских. - Тсс, тсс! - раздалось со всех сторон. В зале почти мгновенно наступила мертвая тишина. Все глаза устремились на статную, высокую фигуру Заречного и обратили внимание на то, что Николай Сергеевич, обыкновенно спокойный перед своими речами, сегодня, казалось, был взволнован. Лицо его слегка побледнело и было напряженно-серьезно. Брови нахмурились, и полноватая рука нервно теребила бороду. В блестевших красивых глазах было что-то вызывающее. Одна только Маргарита Васильевна не глядела на мужа. Она опустила глаза и уже заранее относилась враждебно к тому, что будет говорить муж. Многие дамы бросали завистливые взгляды на счастливицу, у которой муж такой замечательный человек и такой красавец и притом влюбленный в нее, и находили, что она недостаточно ценит такого мужа. Взглянула на Маргариту Васильевну и Аносова. Взглянула и, точно окончательно разрешившая свои сомнения, отвела взгляд и, слегка подавшись вперед своим роскошным бюстом, приготовилась слушать, внимательная и серьезная, чувствуя себя вполне одинокой среди этой толпы, где у нее было так много знакомых. "А Заречный - сила в Москве, и как здесь его почитают!" - невольно думал Невзгодин, замечая общее напряженное внимание и восторженные лица у многих дам и молодых людей. Прошла небольшая пауза, и Заречный, бросив взгляд на жену, начал свою речь, обращаясь к юбиляру, но говоря ее исключительно для Риты. XI Слегка вибрирующим от волнения, но уверенным и звучным голосом, хорошо слышным в дальних концах зала, Заречный сказал, что не станет повторять ни об ученых заслугах юбиляра, ни об его отзывчивости на все хорошее и честное, ни об его скромности и доброте. Об этом говорили другие, и это всем известно. - Но я считаю долгом обратить особенное внимание всех здесь собравшихся почитателей ваших, Андрей Михайлович, - продолжал оратор, слегка повышая тон и словно бы подчеркивая, - на нечто другое и, по моему мнению, более важное с общественной точки зрения, - это на то скромное, некрикливое и в то же время воистину мужское упорство, с каким вы шли по трудному и нередко даже тернистому пути профессора, не поступаясь своими заветными убеждениями и стараясь, поскольку это было возможно, проводить свои принципы, и, во всяком случае, трусливо не таили их даже и тогда, когда приложение их не всегда могло иметь место. Надо, повторяю, иметь неистощимый запас любви к своему делу и много нравственного мужества, чтобы в течение тридцати лет, несмотря на неблагоприятные подчас условия, являющиеся нередко непрошеными спутниками деятельности порядочных людей, не покидать, как доблестный часовой, своего обязывающего поста и высоко держать светоч знания, охраняя независимость науки по крайней мере в своей аудитории. И - что всего удивительнее - долгие годы трудового служения не иссушили вас, не сделали равнодушным к добру и злу. Вы не растеряли на жизненном пути своих идеалов, не предавали их страха ради иудейска, увеличивая собою ряды маловеров и отступников, и, случалось, переживали трудные времена, когда торжествующими идеалами были не ваши, не падали духом оттого, что таких, как вы, мало, а малодушных - большинство. Таким образом, вы, Андрей Михайлович, всей своей деятельностью даете всем нам поучительный пример настоящего понимания общественного долга и блестящее решение этического вопроса, являющегося для многих мучительным и спорным, а для некоторых теоретиков и мечтателей, знающих жизнь только по книгам и думающих, что она легко укладывается в беспредельности героических, но бесплодных стремлений, к сожалению, и поводом к несправедливым и оскорбительным обвинениям. Вопрос этот стар, как мир: что лучше и плодотворнее - делать ли возможно хорошее, хотя, быть может, и не в полном его объеме, являясь скромным работником небольшого, но честного дела, или же, усомнившись в возможности сделать желательное, бросить любимое дело и горделиво отойти, потешив на время себя призраком геройства, в сущности никому не нужного и бесплодного? Несколько поколений ваших учеников, обязанных вам не одними только знаниями, и ваш сегодняшний праздник - красноречивый ответ на этот вопрос! Взрыв бурных рукоплесканий не дал продолжать Заречному. Слова его, видимо, нравились, отвечая настроению и взглядам большинства слушателей. Каждый как будто внутренне удовлетворялся и придавал еще большую значительность и своим маленьким делам, и своим маленьким стремлениям, и всей своей безмятежно-эгоистической жизни. Невзгодин впервые слушал Заречного. Далеко не из его поклонников, он с первых же слов молодого профессора почувствовал силу его таланта и с возраставшим вниманием слушал оратора, отдаваясь, как художник, обаянию и самой речи, и гибкого, выразительного и по временам страстного голоса Заречного. "Pro domo sua!"* - подумал он и взглянул на Маргариту Васильевну. ______________ * В защиту себя и своих дел! (лат.: за свой дом.) И она, казалось, внимательно слушала мужа. Когда смолк взрыв рукоплесканий и снова воцарилась тишина, Заречный, казалось, еще с большей страстностью и с большим красноречием продолжал развивать ту же тему. Он снова говорил о бесполезности и вреде бессмысленного геройства, хотя и допускал, что бывают такие случаи, когда должно принести в жертву даже любовь к делу. Он пользовался юбиляром, приписывая ему, уже осовевшему от умиления, ту борьбу в минуты сомнений между желанием бросить все и чувством долга, которой в действительности почтенный Андрей Михайлович никогда не испытывал, не имея ни малейшего желания "бросать все" и быть изведенным супругой; и мудрость змия, и чистоту горлицы, и те соображения о науке и об оставлении молодежи без настоящего руководительства, которые будто бы удерживали юбиляра на его посту в тяжелые минуты уныния; соображения, которых Андрей Михайлович никогда не имел, а просто тянул добросовестно лямку, не делая никому зла по своему добродушию. Когда Николай Сергеевич кончил, в зале стоял гул от рукоплесканий. Дамы махали платками. Почти все поднялись со своих мест и спешили пожать руку Заречного. Везде раздавались восклицания восторга. Ему устроили овацию. - Превосходная речь. Я иду пожать руку вашему талантливому мужу, Маргарита Васильевна! - проговорила несколько возбужденная Аглая Петровна. И, поднимаясь, спросила: - А вы не пойдете? - Нет. - А ваше сочувствие, я думаю, ему дороже сочувствия всех нас! - полушутя кинула Аносова и тихо двинулась, степенно и величаво отвечая на поклоны знакомых. - Ну, а вы что скажете о речи мужа, Василий Васильич? - У вашего мужа ораторский талант. Речь талантлива по форме. - А содержание? - Специально отечественное. Оправдание получки жалованья возвышенными соображениями. - А все в восторге. В это время невдалеке от них раздался громкий голос высокого старика с большой седой бородой, который, обращаясь к сидевшей с ним рядом молоденькой девушке, произнес: - Я помню, Ниниша, как в этой же самой зале, говорил Пирогов на своем юбилее. Он не то говорил, что говорят нынче молодые профессора. Невзгодин и Маргарита Васильевна прислушивались. - А что он, папочка, говорил? - Многое, но особенно живо врезались в моей памяти следующие слова Пирогова, обращенные к профессорам: "Поступитесь вашим служебным положением, пожертвуйте тем, что дается зависимостью положения, и вы получите полную свободу мысли и слова!.." теперь дают совсем другие советы! - негодующе прибавил старик. - Не все в восторге, Маргарита Васильевна. Кто этот старик? - Разве вы не знаете - это Лунишев. Интересный старик. Бывший профессор, потом доброволец солдат в Крымскую войну, затем гарибальдиец и с тех пор непримиримый земец. Между тем снова начались речи, но уставший юбиляр слушал их сидя, и публика после Заречного уже не с прежним вниманием слушала ораторов. Встали из-за стола часов в десять, и Маргарита Васильевна тотчас же уехала. Невзгодин проводил ее до подъезда и обещал заехать к ней на другой же день. Возвратившись в залу, он встретился лицом к лицу с Аносовой. При виде Невзгодина Аглая Петровна, казалось, была изумлена, и с ее губ сорвалось: - А я думала... - Что вы думали? - Что вы уехали, как только скрылась Маргарита Васильевна! - насмешливо кинула Аносова. - Как видите, вы ошиблись. Я только проводил Маргариту Васильевну. Мне еще хочется посмотреть, что здесь делается. - Опять говорят речи. Замучили Андрея Михайлыча. Ну, прощайте, и я уезжаю. И, внезапно поднимая на Невзгодина взгляд, полный чарующей ласковости, она крепко пожала его руку и тихо бросила: - Приезжайте же поскорей ко мне. Я очень буду рада вас видеть и с вами поспорить. Проговорив эти слова, она вспыхнула и торопливо вышла из залы. XII На следующий день во всех московских газетах появились более или менее подробные отчеты о праздновании юбилея Косицкого. Разнося славу почтенного профессора по стогнам* Москвы, составители заметок, обладавшие некоторой художественной фантазией и не совсем равнодушные к возвышенному слогу, не обошлись, как водится, в своих описаниях без тех риторических прикрас и гиперболических сравнений, которые так нравятся большинству читателей и особенно читательниц. ______________ * площадям, улицам (устар., книжн.). А один репортер, очевидно, подающий большие надежды, ухитрился начать свою заметку довольно оригинальным вступлением, не достигшим, впрочем, цели автора: быть приятным юбиляру. По крайней мере, Андрей Михайлович морщился, когда после утреннего чая читал, облаченный в свой старенький халат и сидя у письменного стола, такие строки, неожиданно следовавшие после заголовка: "Юбилей А.М.Косицкого": "Взгляни, читатель, на этого худенького, маленького, неказистого старичка с седою клинообразною бородкой, окаймляющей морщинистое доброе лицо с длинным, красным и глубокомысленным носом ученого, с маленькими и светлыми, как у чижика, или, вернее, как у канарейки, глазками, необыкновенно умными и в то же время кроткими, отражающими чистую, бесхитростную душу русского человека не от мира сего. Но в этом тщедушном тельце чувствуется сильный и пытливый дух научного исследователя. Он улыбается. Он растроган. Он умилен. Он сконфужен. Слезы волнения дрожат на его ресницах... Это глубокочтимый юбиляр, вступающий в пиршественный, залитой огнями зал "Эрмитажа" и встреченный такими бурными рукоплесканиями многочисленных почитателей и почитательниц его ученой деятельности, что, казалось, вот-вот обрушатся своды пышного чертога". Видимо недовольный, Андрей Михайлович тихонько ворчал: - И к чему понадобился ему мой нос!.. Какое ему дело до носа! И что это за фамильярный тон! "Взгляни на этого маленького, худенького старичка!" "Глаза, как у чижика!" Дурак! "В тщедушном тельце..." Болван! Очень нужно читателям знать, какого я сложения!.. Ужасно глупо и нахально нынче стали писать в газетах! - заключил старик. И, не дочитав отчета, он засунул газету в глубь ящика письменного стола, чтобы Варенька ее не видала и не могла воспользоваться в своих видах каким-нибудь из сравнений репортера. К огорчению многих застольных ораторов, всех речей газеты не напечатали, - для этого потребовался бы по крайней мере целый печатный лист мелкого шрифта в отдельном приложении. Целиком были помещены только: ответная маленькая речь юбиляра и речи Заречного и Звенигородцева, как имевшие больший успех. Остальные ораторы - а всех их было, вместе с говорившими после обеда, двадцать два человека - были названы, и речи некоторых из них, преимущественно людей более или менее известных, переданы в сокращении. Нечего и говорить, что большая часть газет отнеслась сочувственно и к юбиляру и к его чествованию. Да и нельзя было иначе. Андрей Михайлович был добродушный человек, не грешил литературой и не стоял близко ни к какому литературному кружку, следовательно, поводов к неприязни и не могло быть. А кроме того, он не играл никакой заметной общественной роли и, таким образом, не возбуждал ни в ком зависти. Вероятно, и это было одной из причин, что Андрея Михайловича все любили и юбилей его вызвал общее сочувствие как в печати, так и в обществе. Исключение составляли только две газеты. Обе они - одна старая, другая из новых - были хорошо известны своим "особым" направлением и тою откровенною отвагой, с какой они обличали сограждан вообще и профессоров и литераторов в особенности за недостаточность будто бы патриотических и вообще возвышенных чувств. Одна из них, по молодости еще недостаточно опытная, поместила об юбилее с десяток сухих строчек, словно бы не придавая ему никакого значения и не интересуясь его подробностями. Другая, напротив, воспользовалась случаем показать свою бдительность и не только поместила полностью речи нескольких ораторов, подвергнув речь Заречного даже маленькой переработке и отметив курсивом места, свидетельствующие о вредном образе мыслей ораторов, но и предпослала отчету пикантную статью без подписи, под заглавием "Наши профессора". Автор не имел ничего против празднования Косицким юбилея, хотя, конечно, не в той форме и не при той обстановке, как это было устроено, но выражал сожаление, что чествуются профессора, далеко не выдающиеся какими-нибудь учеными заслугами, а между тем юбилей такого знаменитого ученого, как А.Я.Найденов, прошел без всякого чествования. "Не потому ли, - спрашивал автор, - что г.Косицкий по своей бесхарактерности и простодушию, в иных случаях неуместному и даже вредному, не противодействует и не отшатывается от той, к счастью, небольшой клики свивших здесь гнезда профессоров, которые, под личиной показной благонамеренности, скорбят о старом университетском уставе, желая сделать университет свободной ареной для пропаганды зловредных учений, а студентов - демагогами?" Удивляясь затем "святой наивности" г.Косицкого, не умевшего понять, что его юбилеем воспользовались "либеральные проходимцы" как предлогом для демонстрации, а вовсе не ради его заслуг, действительно более чем скромных, - автор "глубоко скорбел" за юбиляра, которому, "на старости лет и в чине тайного советника, пришлось очутиться за обедом в пестром обществе явных и тайных недоброжелателей исконных русских начал и выслушивать некоторые речи, возможные разве только в парижских клубах времен революции. Вот до чего доводят человека, хотя и благонамеренного, бесхарактерность и погоня за рукоплесканиями толпы!". Обработав юбиляра, неизвестный автор перешел к речам и тут уже дал полную волю резвости своего пера. Отметив вскользь места опасные в некоторых речах и назвав речь Звенигородцева нелепою, но не особенно опасною болтовней "либерального горохового шута", он с каким-то особенным озлоблением, в котором слышалось что-то личное, точно сводились какие-то счеты, напал на речь Николая Сергеевича Заречного и, пользуясь ею, извращенно напечатанною в отчете, метал молнии, возмущался, негодовал, злился и высмеивал, умышленно делая натяжки, и с наглой бесцеремонностью давал выражениям Заречного не тот смысл, какой в них заключался. "И такие речи говорит профессор! И такой человек - идол студентов! Бедный университет! Несчастные студенты!" Такими эффектными словами заканчивалась статья. Все удивлялись не тому, что газета говорила обычным своим тоном, а главным образом тому, каким образом произнесенные за обедом речи попали в газету? Никого из сотрудников ее, конечно, не было на обеде... На него допускались лица по выбору и, конечно, не из числа поклонников газеты... И тем не менее было очевидно, что текст речей сообщен кем-нибудь из участников... Никто и не догадывался, что вдохновителем этой статьи был Найденов, а автором - один из присутствовавших на обеде, доцент Перелесов, молодой человек, тихий, скромный и обязательный, по-видимому искренний сторонник того профессорского кружка, к которому принадлежал Заречный, и, казалось, большой почитатель Николая Сергеевича, с которым находился в самых лучших отношениях. Он лет пять как был доцентом и читал необязательный курс по одной из отраслей той же науки, которая была специальностью Заречного и Найденова. Способный, трудолюбивый и усидчивый, знавший предмет, быть может, не хуже Заречного, хотя и не обладавший его талантливостью, он втайне ему завидовал, питая к нему неприязнь только потому, что тот занимал кафедру, которой так жаждал сам Перелесов и не получал в других университетах. Зависть и неприязнь росли по мере того, как падали надежды получить желанное место, и по мере того, как увеличивалась популярность Николая Сергеевича. Один из тех больших самолюбцев, считающих себя непризнанными гениями, которые умеют скрывать от людей свои горделивые вожделения под видом скромности и непритязательности самого обыкновенного и ни на что не претендующего человека и которые слишком трусливы, чтоб действовать открыто, Перелесов воспользовался первым же представившимся ему случаем сыграть роль Иуды, в надежде свернуть шею Заречному. Охваченный этой мыслью, он не понимал, что был лишь игрушкой в руках Найденова. Несмотря на свое пренебрежительное, по-видимому, отношение к юбилею Косицкого и к его заслугам, старый профессор все-таки злобствовал, что Косицкого будут чествовать, а его, Найденова, несмотря на его ученые заслуги, публично не чествовали; юбилей его в прошлом году имел исключительно официальный характер. И в когда-то популярном профессоре, далеко не равнодушном прежде к овациям, невольно поднималась глухая зависть к тому человеку, который будет награжден ими хотя бы и не по заслугам. От этого еще обиднее! Найденов необыкновенно интересовался подробностями юбилейного праздника - недаром же он звал Заречного рассказать о них. Но когда еще Заречный приедет?.. И Найденов, встретивший Перелесова утром, в день юбилея, обрадованно подошел к доценту и просил его приехать прямо с обеда к нему рассказать, что было на юбилейном торжестве Андрея Михайловича. - Этим вы мне доставите большое удовольствие! - промолвил старик. Перелесов тотчас же охотно согласился. - И какие речи будут говорить - сообщите. - С удовольствием. - У вас, сколько помнится, память была изумительная, когда вы были студентом. Сохранилась она? - Вполне. - Значит, я вполне удовлетворю свое стариковское любопытство. Большое вам спасибо. И, протягивая доценту руку, Найденов почему-то прибавил: - А чтоб не было лишних сплетен, пусть лучше ваш визит ко мне останется между нами. - Я вообще не разговорчив, Аристарх Яковлевич! - скромно проговорил Перелесов. - И умно поступаете. Речь - серебро, а молчание - золото. Так, смотрите, не засиживайтесь в "Эрмитаже". Надо отдать справедливость доценту. Он добросовестно исполнил поручение. Явившись после обеда к Найденову, он с полнотою и беспристрастием идеального репортера передал все подробности юбилея. Он рассказал о горячей встрече юбиляра, о долго не смолкавших рукоплесканиях и об его смущении. Он перечислил ряд приветственных телеграмм и писем, которые читались, упомянув, что всех писем и телеграмм было больше ста, и, действительно, обладавший изумительной памятью, почти дословно пересказал содержание речей тех ораторов, которые больше всего интересовали Найденова. И при передаче речей и произведенного ими на присутствующих впечатления он был правдив и так же беспристрастен. Только передавая речь Заречного и рассказывая о фуроре, который она произвела, голос Перелесова звучал глуше, и в глазах его, больших, серых и несколько раскосых, было что-то злое и завистливое. Найденов слушал внимательно и, казалось, бесстрастно, взглядывая на эту худощавую небольшую фигурку рыжеватого блондина лет тридцати, с бледноватым неказистым лицом, и одобрительно покачивая по временам головой, - но каждое его слово, свидетельствующее о блеске и грандиозности чествования Косицкого, возбуждало в старике зависть и злобу, которые он напрасно хотел заглушить цинизмом своих взглядов. И он злился и на Косицкого и на всех этих профессоров, устроивших юбилей и превозносивших в своих речах юбиляра. Нужды нет, что Косицкий не имеет никаких ученых заслуг, его чествовали как профессора, не продавшего ни науки, ни своих убеждений ради карьеры и благ земных. Как своеобразно ни смотрел Найденов на честность, он все-таки не мог не согласиться, что Косицкий, во всяком случае, честный человек. И в этом чествовании, и в этих речах Найденов как бы видел отраженными ненависть и презрение к себе. Когда доцент окончил свой доклад, Найденов поблагодарил своего гостя и проговорил с иронической улыбкой: - Так речь Николая Сергеича произвела фурор!.. - Огромный... - Как бы только он не дошалился до чего-нибудь со своими речами! - значительно промолвил Найденов. - Он, верно, думает, что незаменим... Положим, он человек бесспорно талантливый, но и вы ведь не хуже его знаете предмет и не менее талантливы. Перелесов весь насторожился. Какая-то смутная надежда мелькнула в его голове, и он, весь вспыхнув, низким поклоном выразил благодарность за лестное о нем мнение. Кинув как бы мимоходом о Заречном, Найденов продолжал: - И вообще весь этот юбилей - срамота... Чествуют человека, не имеющего никаких научных заслуг. Говорят глупейшие речи, в которых называют Косицкого европейским ученым и превозносят его цивические добродетели... И все это раздуют завтра в газетах... И ни у кого не найдется мужества разоблачить всю эту шумиху, недостойную серьезных деятелей науки... и показать неприличие всех этих речей... А следовало бы. Тогда, быть может, и Заречному придется убедиться, что играть в популярность безнаказанно нельзя... Как вы об этом думаете? - неожиданно прибавил Найденов, пристально и значительно взглядывая на своего гостя. Доцент с первых же слов понял, чего от него хотят, и уже видел себя профессором. И он тихо, с обычным своим скромным видом проговорил: - Вполне с вами согласен, Аристарх Яковлевич. - Рад найти в вас единомышленника. Надеюсь, что вы не откажетесь и оказать истинную услугу делу науки, написать статью? - Не откажусь! - еще тише ответил Перелесов, отводя глаза в сторону. - Так напишите сегодня же, под свежим впечатлением, и отчет об юбилее, разумеется, приведите и образчики речей, и статью и отвезите все... - В "Старейшие известия", конечно? - Разумеется. Я дам вам записку к редактору, чтоб он завтра же поместил статью и чтобы сохранил в глубочайшей тайне имя автора... Не правда ли? К чему возбуждать против себя ненависть коллег, тем более, что такая статья непременно произведет сенсацию и обратит на себя внимание и в Петербурге. Вслед за тем Найденов почти продиктовал содержание статьи, объяснив в кратких словах, на что главнейшим образом надо обратить внимание и как следует отнестись к Косицкому. Что же касается до речей ораторов, то высмеять их и подчеркнуть все пикантные места он предоставлял усмотрению автора. - Вы ведь понимаете, что именно нужно и чего боятся у нас! - с улыбкой прибавил Найденов. Загоревшийся огоньком взгляд молодого доцента говорил лучше всяких слов, что он надеется сделать дело как следует. Когда он вышел, вполне готовый на предательство, Найденов презрительно усмехнулся и прошептал: - Даже и тридцати сребреников вперед не потребовал!.. И вряд ли их получит! XIII Никто из лиц, "обработанных" "Старейшими известиями", еще не знал о статье. Косицкий не догадался послать за газетой, которую никогда не читал, а остальные все спали сегодня до позднего утра, опровергая этим самым неточность стереотипных заключительных слов газетных отчетов, гласивших, что после обеда "дружеская и оживленная беседа многих присутствовавших затянулась до полуночи". Юбиляр, правда, был увезен своей супругой в одиннадцать часов, несмотря на видимое его желание посидеть в маленьком кружке своих коллег за бенедиктином. К тому же, после окончания всех речей и после двух бутылок зельтерской воды, Андрей Михайлович чувствовал себя настолько бодрым, что далеко не прочь был поболтать с приятелями, не чувствуя себя больше юбиляром, и выпить одну-другую рюмочку любимого им ликера. Но супруга его, несмотря на просьбы коллег мужа оставить Андрея Михайловича хоть еще на полчасика и несмотря на обещания привезти его домой в назначенное время, непреклонно и решительно объявила, бросая значительный взгляд на мужа, что бедный Андрей Михайлович утомлен, что его надо пожалеть, что ликер ему положительно вреден ("да и дорого стоит!" - подумала она, сообразив, что теперь Андрею Михайловичу, пожалуй, придется платить за консомацию* - юбилей-то кончился), и сослалась на самого Андрея Михайловича, бросая на него второй и уже более красноречивый взгляд. ______________ * угощение (фр. consomation). И Андрей Михайлович, которого только что прославляли за мужество, довольно-таки малодушно подтвердил слова супруги и, простившись с коллегами, покорно поплелся за ней, унося в душе радостно-умиленное чувство скромного человека, почтенного свыше всяких ожиданий, и сознавая в то же время, что в глазах Вареньки он даже и не был юбиляром и по-прежнему находится в непосредственном ее распоряжении. Многие, разбившись по кружкам, оставались еще сидеть в большой зале за чаем или за бутылками вина. Пел один тенор из театра. Декламировала артистка. Часам к двум только стали расходиться, но одна компания осталась. Она ужинала и после ужина засиделась до утра. В этой компании было человек семь профессоров и в числе их Заречный, Звенигородцев, писатель Туманов, один публицист и один доктор. После ужина продолжали говорить и пить, и все не хотели уходить, словно бы ожидая, что еще что-то должно случиться, хотя все давно чувствовали скуку. Уже несколько раз многие признавались друг другу в любви и целовались. Уже Звенигородцев, в отсутствие половых, произнес один из своих занимательных спичей, приберегаемых для интимных компаний. Заречный, много пивший и захмелевший, не раз, с раздражением чем-то обиженного человека, поднимал разговор о "мудрости змия", необходимой для всякого серьезного деятеля, пускался в философские отвлечения и, не оканчивая их, спрашивал чуть ли не у каждого из присутствовавших: понравилась ли его речь? И хотя все находили ее блестящей, но это, по-видимому, его не успокаивало, и он, закрасневшийся от вина, заплетающимся языком жаловался, что его не все понимают. Когда ближайшие его соседи, с преувеличенным азартом подвыпивших людей, выразили, что только подлецы могут не понимать такого хорошего и умного человека, как Николай Сергеевич, и при этом напомнили, какую ему сегодня сделали овацию, Заречный и этим, по-видимому, не удовлетворился и обиженно налил себе вина. Молодой писатель Туманов ни разу не открыл рта и молча тянул вино стакан за стаканом, делаясь бледнее и бледнее. Казалось, он с одинаковым равнодушным вниманием слушал все разговоры, точно ему решительно все равно, о чем говорят: о душе, о мудрости змия, об университетских дрязгах, об литературе. По крайней мере, на его симпатичном, с мягкими чертами лице не отражалось никакого впечатления. Оно оставалось бесстрастным. И только по временам на нем появлялось выражение какой-то безотрадной скуки, словно бы говорящее, что на свете решительно все и одинаково скучно. Таким же молчаливым был и сосед Туманова, молодой профессор Дмитрий Иванович Сбруев, года два тому назад переведенный из Киева, где он имел какие-то неприятности с ректором. Он тоже пил молча и много, но слушал разговоры внимательно и напряженно. На его широком мясистом лице, с окладистою темно-русою бородой, нередко появлялась грустно-ироническая и в то же время милая улыбка, которая не могла никого оскорбить. Он не раз порывался что-то сказать, но ничего не говорил и застенчиво улыбался, как-то безнадежно махая рукой, и вслед за тем отхлебывал из стакана. Все уже сильно захмелели и, когда Звенигородцев догадался потребовать счет, обрадовались. Только Туманов удивленно проговорил: - Уже? - Да ведь час-то который, роднуша! - воскликнул Звенигородцев. - А который? - Шесть. Пора и по домам... Небось наюбилеились... Запиши-ка ты это слово. Тебе как писателю оно пригодится! После расчета все вышли в сени и, надевши шубы, распростились друг с другом поцелуями. - А мы с вами, Дмитрий Иванович, нам ведь по дороге! - обратился Заречный к Сбруеву. - С вами, Николай Сергеич. Чуть-чуть брезжило. Несколько извозчиков с заиндевевшими бородами шарахнулись к подъезду. Заречный и Сбруев сели в сани и поехали. Мороз был сильный. Заречный уткнулся носом в воротник шубы и скоро задремал. Сбруев, напротив, подставлял лицо морозу, не чувствуя на первых порах его силы, и прежняя улыбка не сходила с его лица. Некоторое время он молчал, занятый, по-видимому, какой-то мыслью, беспокоившей его не совсем трезвую голову. Наконец Сбруев повернул голову к спутнику и, потирая щеки и нос, проговорил: - Николай Сергеич? - Что? - сонно откликнулся Заречный. - Знаете, что я скажу и что я давно, еще там, в "Эрмитаже", хотел сказать, но по своей подлой застенчивости не решался... Но теперь решился... и знаю, что вы поймете и не обидитесь... Верно, и вы то же чувствуете, что и я... Обязательно... Заречный, казалось, не слыхал. - Слышите, Николай Сергеич... - Ну? Приехали, что ли? - И не думали... - Так в чем дело, а? - А в том дело, Николай Сергеич, что все мы, собственно говоря, свиньи!.. - Какие свиньи? - переспросил Заречный, слегка выдвигая лицо из воротника. - Самые настоящие... - Это кто? - Мы... профессора. - То есть, что вы хотите этим сказать, Дмитрий Иваныч? - А то, что сказал, Николай Сергеич... Конечно, ваша речь превосходная, Николай Сергеич... Талант... Я понимаю: лучше делать возможное, чем ничего не делать. Теория компромисса... Тоже учение. Но где границы? А мы так уж все границы, кажется, переехали... Ну, я и говорю себе, что я свинья, но остаюсь, потому что... Вы знаете, Николай Сергеич... Матушка и три сестры у меня на руках... Но это не мешает мне сознавать, что я такое... Да что это вы так вытаращили на меня глаза? Понимаю. Удивлены, что безгласный Сбруев и вдруг заговорил. Я пьян, милый человек, потому и позволяю себе эту роскошь. Теперь я самому Найденову скажу, что он подлец, а завтра не скажу. Не осмелюсь. Теория компромисса и собственное свинство... Три тысячи... мать, сестры. Ни на что не способен, кроме научного корпенья... А вы... талант, Николай Сергеич. Блеск ослепительный! Несмотря на то что и Заречный был пьян, он действительно глядел на Сбруева с большим изумлением, пораженный тем, что Дмитрий Иванович, всегда молчаливый, застенчивый и даже робкий, не выражавший никогда своих мнений и не высказывавшийся, казавшийся узким специалистом, занятым лишь одной наукой, в которой был знатоком, и ни с кем не сближавшийся, но пользовавшийся общим уважением, как несомненно порядочный человек, - что этот молчальник Дмитрий Иванович вдруг заговорил, и притом с такою неожиданной решительностью. В опьяненном мозгу Заречного на мгновение блеснуло сознание, что Сбруев прав. Он хотел было немедленно обнять Дмитрия Ивановича и крикнуть на всю улицу, что и он, Николай Сергеевич, такой талантливый и безукоризненный человек, тоже свинья и морочит людей своими речами. Но в то же мгновение в голове его явилось воспоминание о Рите, неразрывно связанное с Невзгодиным и Найденовым и с впечатлением какой-то большой обиды, и ему вдруг представилось, что Дмитрий Иванович имеет намерение его оскорбить и унизить, что он именно его, Николая Сергеевича, назвал свиньей и знает, что Рита его не любит. Знает и радуется чужому несчастью. И с быстротою перемены впечатлений, свойственной захмелевшим людям, Николай Сергеевич стал мрачен и дрогнувшим от обиды, пьяным голосом воскликнул: - Et tu, Brutus?..* И вы, Дмитрий Иванович, заодно с ними?.. Не ожидал этого от вас, именно от вас... За что? Разве я свинья? Разве я, Дмитрий Иваныч, не высоко держу в руках светоч знания!.. Разве я хожу на совет нечестивых... И вы не хотите понять меня, как эта непреклонная женщина, и оскорбить, нанести рану вместе с врагами... Вы, значит, мой враг?.. ______________ * И ты, Брут?.. (лат.) - Что вы, голубчик, Николай Сергеич!.. Разве я хотел оскорбить! Разве я враг вам? Клянусь, не думал... Я знаю, что вы талант... вы, одним словом, выдающийся общественный деятель. - Талант?! А вы хотите его унизить! - не слушал Заречный, чувствуя себя несправедливо обиженным и жалея себя. - Вы думаете, как и эта гордая женщина, что я лицемер? Вы хотите, чтоб я был героем? Но если я не герой и не могу быть героем... Должен я выходить в отставку? Не должен и не могу. Не могу и не выйду. Не выйду и не сделаюсь таким, как Найденов... А Невзгодина я убью! Вы понимаете ли, Дмитрий Иваныч, убью! - мрачно прибавил Заречный. Но Дмитрий Иваныч ничего не понимал и порывисто восклицал: - Какие враги? Какая женщина? Кого убить? Милый Николай Сергеич, успокойтесь. Кто смеет сравнивать вас с Найденовым? Что вы говорите, Николай Сергеич! - Я помню, что говорю... Я пьян, но помню. А говорю, что не ждал, что вы обидите человека, который и без того обижен... Все меня поздравляли... Овации... А эти люди... - Я - обидеть? По какому праву и такого человека?! Вы меня не поняли, Николай Сергеич! - Отлично понял, откуда все это идет... Слушайте, Дмитрий Иваныч! Любили ли вы когда-нибудь женщину? - Зачем вам знать? - Необходимо. Сбруев молчал. - Вы что ж не отвечаете? Я не стою ответа? Вы опять хотите оскорбить меня? - Николай Сергеич... Как вам не стыдно так думать? - Так ответьте: любили ли вы женщину безумно, ревниво? - Ну, положим, любил! - робко пролепетал Дмитрий Иванович. - А она вас любила? - То-то, нет! - уныло протянул Дмитрий Иванович, улыбаясь своей грустно-иронической улыбкой. - Но замуж за вас пошла бы? - Пожалуй, пошла бы... - А вы на ней не женились? - Разумеется... - И даже "разумеется"?.. - усмехнулся пьяной улыбкой Заречный. - А почему же не женились? - Вот тоже вопрос!.. До такого свинства я еще не дошел! - ответил Сбруев и, в свою очередь, засмеялся. - А я, Дмитрий Иваныч, дошел и женился... Оттого я и пьян... оттого я и несчастный человек! - Из-за женщины?! Не верю... Вы такой общественный человек и из-за женщины?! Не поверю! Извозчик в это время повернул в один из переулков, пересекающих Пречистенку, и, обращаясь к Заречному, спросил: - К какому дому везти, ваше здоровье? Этот вопрос прервал разговор пьяных профессоров. Заречный и Сбруев внимательно взглядывали в полутьму переулка, где изредка мигали фонари. - Дмитрий Иваныч!.. Где мой дом? Где дом, который был когда-то желанным, а теперь... Он внезапно оборвал речь и показал рукой на маленький особнячок. - Сюда! - крикнул Сбруев... Он помог Николаю Сергеевичу вылезти из саней и подвел его к крыльцу. - Звонить? - Тише только... Рита спит... Она не должна знать, что я так... пьян. Пока пришла Катя отворить подъезд, оба профессора уже целовались, уверяя друг друга в искреннем уважении. Это примирение, вероятно, и заставило Сбруева крикнуть, когда он сел в сани, чтоб ехать домой: - А все-таки мы свиньи! До свидания, Николай Сергеич! Но Заречный, кажется, не слыхал этих слов и, войдя, пошатываясь, в переднюю, забыл решительно обо всем, что произошло и с кем он приехал. Он теперь сознавал только одно: что он очень пьян, и думал, как бы показать горничной, что он совсем не пьян. И он старался ступать твердо и прямо, нарочно замедляя шаги. Чуть было не ударившись о вешалку, он с самым серьезным видом посмотрел на пол, словно бы ища предмета, о который он споткнулся. Хотя шубу с него всегда снимала Катя, теперь он просил ее не беспокоиться: он снимет сам. Но процедура эта происходила так долго, что горничная помогла ему. При ее же помощи попал он наконец в кабинет и, охваченный теплом и чувствуя, что кружится голова, не без труда проговорил, напрасно силясь не заплетать языком: - Спасибо, Катя... Больше ничего... Я сам все, что надо... и свечку... Отличный был юбилей... Ддда... Отличный... Меня не будить... Катя между тем зажгла свечку, помогла Николаю Сергеевичу стащить с себя фрак и хотела было снять с Заречного ботинки, но он сердито замахал рукой, и она вышла, пожалев Николая Сергеевича, который, по ее мнению, должен был напиться не иначе как "через жену". "Прежде с ним этого не бывало!" - подумала она. XIV Проснувшись, Николай Сергеевич устыдился. Он лежал на постели нераздетый и в ботинках. У него болела голова, и вообще ему чувствовалось нехорошо. Он старался и решительно не мог припомнить, в каком виде и когда он вернулся домой, но легко сообразил, что вид, по всей вероятности, был непривлекательный. "Неужели Рита видела?" - с ужасом подумал Заречный. Он хорошо знал, с какою брезгливостью относится она к пьяным. Такого срама с ним давно не было. Правда, случалось - и то редко, - что он возвращался домой навеселе, и Рита всегда спала в такое время... Но чтобы напиться... какой срам! Он ведь профессор, его все знают. Его могли видеть пьяным на улице... - Безобразие! - проговорил Николай Сергеевич и тут же дал себе слово, что впредь этого не будет... Он взглянул на часы. Господи! Шестой час! Заречный торопливо вскочил с постели и стал мыться. Сегодня он особенно тщательно занимался своим туалетом, чтобы жене не бросились в глаза следы ночного кутежа. Но зеркало все-таки отражало помятое, опухшее лицо, красноватые глаза и вздутые веки. А в голову между тем шли мрачные мысли. Речь, на которую он так надеялся, не убедила Риту. Она по-прежнему не понимает его и вчера даже ни разу не подошла к нему... Все время была с Невзгодиным... За обедом говорила с ним, и только с ним... Он сознавал мучительность неопределенности, которая нарушила его благополучие и его покой. Он вдруг точно стал в положение обвиняемого и потерял все права мужа. Вот уже третью ночь спит на диване в кабинете... Неужели впереди та же неопределенность или еще хуже - разрыв? Он понимал, что необходимо решительно объясниться, и в то же время трусил этого объяснения. По крайней мере, он не начнет... Когда Катя вошла в кабинет, чтоб узнать, можно ли подавать обедать, Николай Сергеевич, желая выведать, когда он вернулся домой, спросил: - Отчего вы раньше не разбудили меня? - Вы не приказывали. Да и барыня не велели вас будить. Вы изволили поздно вернуться. - Поздно? В котором же часу я, по-вашему, вернулся? - В седьмом часу утра... "Слава богу, Рита не видала!" - подумал Николай Сергеевич и, после секунды-другой колебания, смущенно проговорил, понижая голос: - Надеюсь, Катя, вы никому не болтали и не станете болтать о том, что я вернулся, кажется, не в своем виде. - Что вы, барин! За кого вы меня считаете? Да и вы совсем в настоящем виде были. Чуть-чуть разве... - А за ваше беспокойство... вчера вы из-за меня не ложились спать... я... поблагодарю вас, как получу жалованье. Катя, прежде охотно принимавшая подачки, обиделась. Никакого беспокойства ей не было. Она всегда готова постараться для барина. - И никаких денег мне не нужно! - порывисто и взволнованно прибавила она. Вслед за тем, снова принимая официально-почтительный вид, доложила: - Господин Звенигородцев два раза заезжали. Хотели в восемь часов быть. По нужному, говорили, делу. Прикажете принять? - Примите. - А обед прикажете подавать? - Подавайте. Да после обеда кабинет, пожалуйста, уберите. Заречный вошел в столовую несколько сконфуженный и точно виноватый. Но, к его удивлению, в глазах Риты не было ни упрека, ни насмешки. Напротив, взгляд этих серых глаз был мягок и как-то вдумчиво-грустен. У Заречного отлегло от сердца. И, мгновенно окрыленный надеждой, что Рита не сердится на него, что Рита не считает его виноватым, он особенно горячо и продолжительно поцеловал маленькую холодную руку жены и виновато произнес: - Я безобразно поздно вернулся. Вчера после обеда засиделись. Не сердись, Рита. Даю тебе честное слово, что это в последний раз. - Это твое дело. Но только вредно засиживаться! - почти ласково промолвила она. - И вредно, и пошло, и скучно. Только бесцельная трата времени, которого и без того мало. Они сели за стол. Рита передала мужу тарелку супа и сказала: - Звенигородцев тебя хотел видеть... Какое-то спешное дело. - Мне Катя говорила. Не знаешь, что ему нужно? - Я его не видала. Он не входил. Несколько минут прошло в молчании. Заречный лениво хлебал суп и часто взглядывал на Риту влюбленными глазами, полными выражения умиленной нежности. Вся притихшая, точно безмолвно сознающаяся в своей вине, она была необыкновенно мила. Такою Николай Сергеевич никогда ее не видал и словно бы молился на нее, благодарно притихая от восторга и счастья. И Рита, встречая эти взгляды, казалось, становилась под их влиянием кротче, задумчивее и грустнее. Катя, видимо заинтересованная наблюдениями, то и дело шмыгала у стола, бросала пытливые взгляды на господ. Она обратила внимание, что Николай Сергеевич, обыкновенно отличавшийся хорошим аппетитом, почти не дотронулся до супа, и вчуже досадовала, что он совсем как бы потерянный от любви, и негодовала на барыню. Несмотря на ее "смиренный вид", как мысленно определила Катя настроение Маргариты Васильевны, она чувствовала скорее, чем понимала, что барину грозит что-то нехорошее, и только дивилась, что он пялит в восторге глаза на эту бесчувственную женщину. - А тебе, Рита, не скучно было вчера? Бросив с умышленной небрежностью этот вопрос, Заречный со страхом еще не разрешенной тайной ревности ждал ответа. - И не особенно весело! - отвечала Рита. На душе Николая Сергеевича стало еще светлей. Лицо его сияло. "Невзгодин ни при чем. Рита не увлечена им!" - подумал он. Рита заметила эту радость, и по губам ее скользнула улыбка не то сожаления, не то грусти. - Не весело? Но Василий Васильевич такой веселый и интересный собеседник. - Это правда, но у меня у самой было невеселое настроение. "Вот-вот сию минуту Рита скажет, что это настроение было оттого, что она почувствовала несправедливость своих обвинений", - думал профессор, желавший так этого и думавший только о себе в эту минуту. Но жена молчала. - А теперь... сегодня... Твое настроение лучше, Рита?.. - спрашивал Заречный и точно просил утвердительного ответа. - Определеннее! - чуть слышно и в то же время значительно промолвила Рита. - И только! - К сожалению, только. В словах жены Николай Сергеевич уловил нечто загадочное и страшное. Не этих слов ожидал он! И тревога вспуганного чувства охватила его, и радость счастья внезапно омрачилась, когда он увидал, как вдруг отлила кровь от щек Риты и какое страдальческое выражение, точно от скрываемой боли, промелькнуло в ее глазах, в ее печальной улыбке, в чертах ее лица. - Рита, что с тобой? Не больна ли ты? - испуганно и беспокойно спрашивал Николай Сергеевич. "Господи! Он ничего не понимает!" - подумала Рита. И, тронутая этой беспредельной любовью мужа, которая все прощала и, ослепленная, на все надеялась, попирая мужское самолюбие, она проговорила, стараясь улыбнуться: - Да ты не тревожься. Я здорова. Она выговорила эти слова, и ей стало совестно. Она предлагает ему не тревожиться, а между тем... - Я спала плохо... Все думала о наших отношениях... - И до чего же додумалась, Рита? - спросил упавшим голосом профессор, меняясь в лице. Катя только что подала кофе и слышала последние слова. Она нарочно не уходила и стала убирать со стола, чтоб узнать продолжение разговора. Но с ее приходом наступило молчание. - Уберите кабинет! - обратился к ней Николай Сергеевич, желая ее выпроводить. - Уже убран, барин! И Катя с особенною тщательностью, никогда прежде не выказываемою, стала сметать на поднос крошки со стола. Маргарита Васильевна взглянула на Катю и перехватила ее взгляд, полный ненависти и осуждения. Катя смутилась. Удивленная, Маргарита Васильевна не подавала вида, что заметила и взгляд и смущение горничной, и с обычной мягкостью проговорила: - Вы потом уберете со стола, а теперь можете идти, Катя. - Вас не разберешь, барыня. Сегодня так приказываете, завтра иначе! - резко, очевидно с умышленною грубостью, проговорила Катя. Маргарита Васильевна пристально посмотрела на Катю, еще более удивленная. Никогда Катя не грубила ей, отличаясь всегда приветливостью во все два года, в течение которых жила у Заречных. И только тогда поняла, что это значит, когда, в ответ на резкое замечание Николая Сергеевича на грубость барыне, Катя вся вспыхнула, но покорно, не отвечая на слова, вышла из столовой. "Положительно все женщины влюбляются в мужа, кроме меня!" - подумала Маргарита Васильевна и невольно усмехнулась, хоть ей было не до смеха. - Так до чего ты додумалась, Рита? - снова спросил Николай Сергеевич, все еще надеясь на что-то при виде улыбки жены. - Об этом нам надо поговорить. У тебя есть свободные четверть часа? Ты никого не ждешь? - Никого. - А Звенигородцев? - Он будет в восемь. Но его можно и не принять. Сказать, что дома нет. - Так пойдем ко мне. Или лучше к тебе в кабинет! - внезапно перерешила Маргарита Васильевна, почему-то краснея. - Там никто не помешает нам. Ты кончил кофе? - Я не хочу. Рита поднялась. Поднялся и Заречный и, по обыкновению, подошел к ней, чтобы поцеловать ее руку. Ему показалось, что рука Риты вздрогнула, когда он прикоснулся к ней губами. Когда он стал ее целовать с порывистою нежностью, словно бы вымаливая заранее прощение, Рита тихонько отдернула руку. И тут он вдруг заметил, что на ней нет обручального кольца. Маргарита Васильевна медленно шла впереди, опустив голову. А Николай Сергеевич, вместо того чтобы по праву мужа идти рядом с прелестной, любимой женщиной, обхватив ее тонкую, гибкую талию и целуя на ходу ее щеку, как прежде делал он, когда Рита, случалось, благосклонно позволяла ему эти проявления нежности после обеда, - теперь шел сзади с растерянным видом обвиняемого, ожидающего рокового приговора. Войдя в кабинет, Рита искала глазами, куда бы сесть, еле держась на ногах от сильного нервного возбуждения и бессонной ночи, во время которой она подводила итоги своих отношений к мужу. Но как легко было тогда думать об объяснении с мужем, так тяжело было ей теперь, когда она решилась объясниться. - Садись, Рита, на диван. Тебе будет удобнее! - заботливо обронил Заречный. - Нет, я лучше сюда. И она опустилась на кресло у письменного стола. Целая коллекция ее фотографий, стоявших на столе, бросилась ей в глаза, словно бы напоминая ей вновь, как она виновата перед человеком, которого беспощадно обвиняла в том, в чем грешна была и сама. Спасибо Невзгодину. Вчера он открыл ей глаза, а затем она еще безжалостнее отнеслась к себе и с ужасом увидала, какова и она, грозный судья мужа. Прошла минута молчания, казавшаяся Заречному бесконечной. Полный тоски и предчувствия чего-то страшного, он не имел мужества терпеливо ждать приговора, встречаясь едва ли не первый раз в жизни с серьезным испытанием, каким для него являлась потеря любимой женщины. Забившись в темный угол дивана, он, словно зачарованный, не спускал глаз с жены, голова и бюст которой, освещенные светом лампы, выделялись среди полумрака кабинета. И как особенно хороша казалась профессору в эту минуту, когда решалась - он это понимал - его судьба, как прелестна была в его глазах эта маленькая обворожительная женщина с ее грустным лицом ослепительной белизны. Как вся она была изящна и привлекательна! И эта самая женщина, которую он любит с такою чувственною страстью и которую еще недавно так горячо, так безумно ласкал, считая ее по праву своей желанной женой и любовницей, теперь будто для него совсем чужая. Он не смеет даже припасть к ее ногам и молить, чтобы она не произнесла обвинительного приговора. "Неужели все кончено? Отчего она не говорит? За что длить мучения? Или, быть может, не все еще потеряно. Она не захочет разбить чужой жизни... Она..." - Рита!.. Что же ты? Говори, ради бога! - вдруг раздался среди тишины молящий голос Николая Сергеевича. И вот Рита перевела дух и начала тихо, мягко, почти нежно и вместе с тем решительно, как мог бы говорить сердобольный доктор с трусливым больным, которому предстоит сделать тяжелую операцию. Бедный профессор с первых же слов Риты почувствовал, что дело его проиграно, и низко опустил голову. XV Рита говорила: - Во всем виновата я, одна я. Я не должна была выходить замуж за тебя. Мне не следовало соглашаться на твои просьбы и слушать твои уверения, что любовь придет... Я не виню тебя за то, что ты, зная мои чувства, все-таки женился. Ты был влюблен, в тебе говорила чувственная страсть, наконец в тебе говорило мужское самолюбие... Ты не способен был тогда рассуждать, не мог предвидеть последствий такого брака и, влюбленный, не знал хорошо меня. Но я? Я ведь могла понимать, что делаю. Во мне не было не только страсти, но даже и увлечения. Я ведь была не юная девушка, не понимающая, что она делает, мне было двадцать восемь лет - я видала людей, я кое-что читала и обо многом думала. Правда, я не скрыла от тебя, что выхожу замуж потому, что не хочу остаться старой девой, не скрыла и того, что не люблю тебя и питаю лишь расположение, как к порядочному человеку. Но разве откровенное признание дурного поступка искупает самый поступок?.. И я пошла на постыдный компромисс, весь ужас которого я сознала только теперь, когда... когда ты мне кажешься не таким, каким я тебя представляла... Я отдавалась человеку, которого не любила, отдавалась только потому, что и во мне животное... Рита на минуту примолкла. - И я имела дерзость, - продолжала она, - обвинять тебя в том, в чем грешна едва ли не больше тебя... Каюсь, я не имела права... - Только потому, что не имела права? - воскликнул Заречный. - Да. - А если бы считала себя вправе? - Ты знаешь... Я не могу и теперь кривить душой... Я, быть может, и ошибаюсь, но ты не тот, каким мне казался... Но к чему об этом говорить? - Не тот?! Но еще недавно ты иначе относилась ко мне. - Да. Но разве я виновата, что мой взгляд изменился. - Сбруева, например, ты не обвиняешь. А ведь он тоже не выходит в отставку. - Он никого не вводит в заблуждение. Он не говорит о мужестве, которого нет... Он не любуется собой... Он не играет роли... - Но и я не лезу в герои... Вчера моя речь... Тебе она не понравилась?.. - Ты играешь своим талантом. Раньше ты не то говорил. И Заречный чувствовал, что Рита права. Он раньше не то говорил! - О Рита, Рита! Если бы ты хоть немного любила, ты была бы снисходительнее. - Быть может!.. Но разве я виновата? - И ты разочаровалась во мне не потому, что я не тот, каким представлялся, а потому, что ты увлечена кем-нибудь... И я знаю кем: Невзгодиным! - в отчаянии воскликнул Заречный, вскакивая с дивана. - Даю тебе слово, - ты знаешь, я не лгу! - что я никем не увлечена. И Невзгодин давно избавился от прежнего своего увлечения. Ты думаешь, что только увлечение кем-нибудь другим заставляет женщин разочароваться в мужьях? Ты мало меня знаешь... Но в этом я не виновата... Я не скрывала от тебя своих взглядов... Но к чему нам считаться? Позволь мне досказать... - Что ж... досказывай... Не жалей меня... Я даже и этого не стою! - промолвил жалобным тоном Заречный. "А меня разве он жалеет?.. Он только жалеет себя! О безграничный, наивный эгоизм!" - невольно подумала Рита и продолжала: - После всего, что я сказала, ты, конечно, поймешь, что прежние наши отношения невозможны... Мы должны разойтись... - Разойтись?.. Ты хочешь оставить меня? - в ужасе проговорил Заречный. - Это необходимо. - Рита... Риточка!.. Не делай этого! Умоляю тебя... Не разбивай моей жизни! И, почти рыдая, он вдруг бросился перед ней на колени и, схватив ее руку, осыпал ее поцелуями. Он был жалок в эту минуту, этот блестящий профессор. "И это мужчина!" - подумала Рита, брезгливо отдергивая руку от этих оскорбительных поцелуев. Злое чувство охватило ее, и она строго проговорила: - Встань. Не заставляй меня думать о тебе как о трусе, не способном выслушать правды! Положим, я виновата, но разве весь смысл твоей жизни в одной мне? А наука, а студенты, а общественный долг? - о которых ты так много говоришь?.. - ядовито прибавила она. Николай Сергеевич поднялся и отошел к дивану. - Я жалок, но я люблю тебя! - глухо выговорил он. - Все "я" и "я"... Но и я так жить не могу... - По крайней мере не сейчас... Повремени... Подумай... Дай мне прийти в себя... - Ты этого непременно требуешь? - Я прошу... - Изволь... я останусь некоторое время, но только помни: я больше тебе не жена! С этими словами она вышла из кабинета. Заречный долго еще сидел на диване, растерянный, в подавленном состоянии. Приход Звенигородцева несколько отвлек его. - Смотри... Читай, что подлецы написали про нас! - заговорил он, после того как расцеловался с Заречным, подавая номер "Старейших известий"... - Я был у тебя два раза... был у Косицкого, у Цветницкого... У всех был... Надо отвечать... Обязательно... Ведь эта статья... форменный донос... И кто только мог сообщить сведения?.. Когда Заречный прочитал, в чем его обвиняют, он порядком таки струсил. Через несколько минут он уехал с Звенигородцевым к одному из профессоров, у которого должны были собраться все, задетые в статье, и решил на следующий же день сделать обещанный визит Найденову. XVI Несмотря на очевидную нелепость статьи "Старейших известий", она, как и предвидел Найденов, произвела большую сенсацию в интеллигентных московских кружках и особенно среди жрецов науки. К вечеру уже были распроданы все отдельные номера газеты, обыкновенно мало расходившейся в розничной продаже. Всякому хотелось прочесть, как "отделали" профессоров. В этот день везде говорили о статье и тщетно допытывались узнать, кто автор, заинтересованные его именем едва ли не столько же, сколько и его произведением. Кто-то пустил слух, что автор Найденов, но никто не поверил, считая эту "старую шельму" слишком умным человеком, чтобы написать такой грубый пасквиль. Люди, не разделявшие мнений воинствующей газеты, разумеется, возмущались статьей, но это не мешало, однако, весьма многим втайне радоваться скандалу, всколыхнувшему, словно брошенный камень, сонное болото и дававшему повод к пересудам, сплетням, цивическим излияниям по секрету и к самым пикантным предположениям об эпилоге всей этой истории. А эпилога почему-то все ожидали, хотя и знали, что никакой "истории", в сущности, не было. Но более всего, и не без некоторой наивности, москвичи изумлялись наглости, с какою составитель отчета, очевидно присутствовавший на юбилейном обеде, извратил смысл речей некоторых застольных ораторов и в особенности - речи Николая Сергеевича, которая так всех восхитила. Многие ее слышали, многие ее читали в других газетах, и извращение, видимо умышленное, при помощи вставок и замены одних слов другими, так и бросалось в глаза. Эта, по общему мнению, блестящая и талантливая речь, возводящая в культ служение, по мере возможности, маленьким делам и порицавшая бессмысленность и бесплодность всякого геройства, даже и такого, как выход в отставку, - эта красноречивая защита компромисса и восхваление его, как гражданского мужества, в передаче автора являлась чуть ли не вызовом к протесту. Это было уж чересчур наглое вранье и возмутило даже благодушных москвичей. Нечего и говорить, что бессовестные и несправедливые нападки на Николая Сергеевича, который к тому же был излюбленным человеком и гордостью москвичей, по крайней мере не меньшей, чем М.Н.Ермолова, филипповские калачи и поросенок под хреном у Тестова, - еще более подняли престиж блестящего профессора в глазах многочисленных его почитателей и почитательниц. Оклеветанный, он решительно явился героем. И на другой же день после появления ругательной статьи Заречный получил десятка два писем, выражавших негодование на безыменного пасквилянта и горячее сочувствие произнесенной Николаем Сергеевичем речи и вообще всей его безупречной деятельности. В числе этих посланий было и дружеское, очень милое письмецо Аглаи Петровны. Красивая миллионерша предлагала ему свои услуги. В Петербурге у нее есть один знакомый влиятельный человечек, которому она напишет, если бы вследствие "подлой заметки" Николаю Сергеевичу грозили какие-нибудь неприятности. Как ни нелепы были нападки на Заречного, но они заставили Николая Сергеевича струсить и, признаться, малодушно струсить. Встревожились статьей и некоторые профессора, говорившие речи и даже не говорившие речей, но бывшие на юбилейном обеде. Один только Звенигородцев, в качестве человека свободной профессии, обнаружил геройство и требовал коллективного протеста против статьи, назвавшей его гороховым шутом. Захватив с собою Заречного, Звенигородцев привез его в квартиру одного из профессоров, где по инициативе Ивана Петровича должно было состояться совещание. Собрались, однако, далеко не все. Юбиляра решительно не пустила супруга, уже успевшая в течение дня донять Андрея Михайловича упреками, как только прочитала статью "Старейших известий". Нужно было ему праздновать этот дурацкий юбилей. Теперь, того и гляди, выгонят его. Автор заметки совершенно прав, назвавши Андрея Михайловича человеком "святой наивности", то есть иными словами дураком... Дурак старый он и есть! Андрей Михайлович терпеливо отмалчивался, но когда Варенька потребовала, чтобы он на другой день непременно поехал к попечителю объясниться, то "старый дурак" так решительно ответил, что ни к кому объясняться не поедет и на старости лет унижаться не станет, что Варенька вытаращила от удивления глаза. - И