я плюю на статью! - прибавил с презрительной гримасой старый профессор. Из числа всех позванных Звенигородцевым на совещание собралось только человек десять профессоров. Они, разумеется, тщательно скрывали друг от друга свою тревогу и вместе с Заречным говорили, что следует отнестись с презрением к инсинуациям какого-то мерзавца, но далеко не у всех было одно только презрение, как у старого скромного профессора Косицкого. У многих был тот, исключительно свойственный русским, преувеличенный страх за свое положение, который заставляет нередко и умственно смелых людей видеть опасность даже и там, где ее нет, и чувствовать себя без вины виноватыми. Все понимали, что лживость статьи вне сомнений и что она не может возбудить недоразумений, тем более что празднование юбилея было официально разрешено, и все-таки трусили. И лишь только появилась статья, как уж некоторые из жрецов науки, считавшие себя хранителями заветов Грановского, малодушно каялись, что были на юбилейном обеде, а двое, более струсившие профессора, не явившиеся в собрание, уже успели утром показаться начальству, чтоб узнать, как оно отнеслось к газетной заметке, и кстати пожаловаться, что в ней их назвали "либеральными проходимцами". Собравшиеся на совещание первым делом занялись расследованием: кто мог быть автором заметки. Очевидно, это кто-нибудь из врагов Николая Сергеевича, которому более всего досталось. Но Заречный решительно не мог назвать никого, внушавшего подозрение. И даже сам Иван Петрович Звенигородцев, хвалившийся, что все знает, на этот раз должен был сознаться в безуспешности своих разведок, начатых еще утром. Но он обещал все-таки во что бы то ни стало узнать имя автора, чтоб его остерегались порядочные люди. Несмотря на предложение Звенигородцева написать коллективный протест против статьи и привлечь к подписи возможно большее количество лиц, решено было оставить статью без ответа, как не достойную даже и опровержения. На этом настаивали все, и Иван Петрович так же быстро взял назад свое мнение, как и предложил его. Но указать передержки, сделанные в речах Заречного и других профессоров, обязательно следовало, по единогласному мнению всех присутствовавших. Заречный тут же написал короткое письмо в редакцию "Ежедневного вестника", ограничившись в нем только наглядным сопоставлением извращенных мест речей с действительно произнесенными, и не прибавил к этому ни строчки, что придавало письму импонирующую фактическую краткость и как бы оттеняло полное презрение к автору отчета, которого не удостоивали даже ни единым словом, лично к нему обращенным. Все вполне одобрили редакцию письма. - Разумеется, мы все его подпишем! - произнес неожиданно со своею обычною застенчивою улыбкой Сбруев, во все время не проронивший ни звука и, казалось, занятый лишь чаем. В тоне его голоса было что-то вызывающее, точно он не был уверен в общем согласии и своим вызывающим уверенным тоном надеялся подбодрить более малодушных коллег. Все удивленно взглянули на Сбруева, который вдруг заговорил, да еще так решительно и притом не разбавляя чая коньяком. Прошла долгая минута тягостного неловкого молчания. Многие опустили долу глаза. Видимо, предложение Сбруева не понравилось, но ни у кого не хватало мужества прямо об этом сказать. - Надеюсь, из-за этого мы ничем не рискуем! - прибавил Сбруев с добродушно-иронической усмешкой. - Тут не в риске дело, Дмитрий Иваныч, - наконец заговорил тот самый старый профессор Цветницкий, который на юбилее уверял своего друга Андрея Михайловича, что оба, наверно, были бы министрами, если б жили не в России, а в Англии. - Тут не в риске дело, дорогой коллега! - повторил плотный коренастый старик, понижая свой зычный голос. - Мы все, разумеется, не остановились бы и перед риском, если б того требовала наша честь. "И врет же старая бестия!" - пронеслось в голове Сбруева. - А в данном случае и риска никакого нет, и я, разумеется, охотно подписался бы под письмом, хотя моя речь и не удостоилась издевательства и извращения. Но не придадут ли все наши подписи письму несвойственный ему и нас недостойный характер протеста? И деликатно ли это будет относительно наших отсутствующих товарищей? Подпиши все мы письмо, они могут обидеться, что их не включили, а собирать теперь подписи всех коллег, бывших на обеде, поздно... Как вы полагаете, господа? Коллеги, втайне обрадованные, что Цветницкий так ловко ответил на предложение Сбруева и дал им возможность под благовидным предлогом увильнуть от подписи, согласились с мнением Цветницкого. И сам Заречный, трусивший после статьи всяких намеков на протесты, находил, что подписаться под письмом должны только те, чьи речи извращены. Сбруев только пожал плечами и потянулся за коньяком. Совещание, как водится, окончилось ужином. Но разошлись рано. Все, по-видимому, были не в особенно веселом настроении. На следующий день в "Ежедневном вестнике", впереди письма Заречного и двух его коллег, было напечатано и письмо профессора Косицкого. В теплых, искренних строках он горячо благодарил всех почтивших его вниманием в день юбилея и особенно коллег, "сочувствие и уважение которых он считает высшей для себя честью и лучшей наградой за свою скромную тридцатилетнюю деятельность". Варенька так и ахнула, когда прочла заключительные строки письма, являвшиеся словно бы ответом на обвинение Андрея Михайловича в дружбе с "либеральными проходимцами". Он точно нарочно публично подтверждал эту дружбу, бросая вызов газете, пользующейся фавором у некоторых влиятельных лиц. "О двух он головах, что ли!" - подумала Варенька и, взбешенная, явилась в кабинет и задала мужу настоящий "бенефис", как называл Андрей Михайлович особенно бурные сцены, учащавшиеся по мере того, как профессор старел, а профессорша, несмотря на свои сорок пять лет, еще молодилась и, похожая на гренадера в юбке, здоровая и монументальная, хотела осень своей жизни превратить в весну. Чувствуя себя до некоторой степени виноватым перед Варенькой и побаиваясь-таки ее, старый профессор с обычной покорностью выслушал град ругательств, упреков и застращиваний, что такого дурака, как он, непременно выгонят из университета. Лишь время от времени он подавал реплики, чтобы молчанием не довести жену до истерики, которая особенно пугала его, так как сопровождалась самыми оскорбительными для Андрея Михайловича прозвищами, вроде "старой тряпки", "старой бабы" и "дохлого мужчины". Получив добрую порцию сцен, Андрей Михайлович в одиннадцать часов пошел в университет и, несмотря на "бенефис", чувствовал себя после напечатания своего письма как-то особенно легко и спокойно. И это чувство удовлетворенной совести и сознания исполненного долга сказалось еще сильнее, когда студенты встретили старика профессора почтительными рукоплесканиями, а после лекции в профессорской комнате к нему порывисто подошел Сбруев и, с какой-то особенной почтительностью пожимая руку, застенчиво и взволнованно проговорил: - Какой достойный ответ на подлую статью в вашем письме, Андрей Михайлович. XVII В это утро после юбилея Аристарх Яковлевич Найденов, по своему обыкновению, с шести часов уже сидел за громадным письменным столом и при свете лампы усердно просматривал "архивные бумажки", собирая материалы для нового своего исследования. В сером байковом халате, с очками на носу и с душистой сигарой в зубах, Найденов далеко не имел того сурово-надменного вида, какой у него всегда бывал на людях и особенно в университете. Здесь, в этом большом, несколько мрачном кабинете, главное убранство которого составляли большие шкафы, полные книг, и редкие старинные литографии на стенах, сидел ученый, весь отдавшийся любимому им труду и настолько погруженный в работу, что и не слыхал, как в девять часов в кабинет вошел, тихо ступая по ковру, старый слуга и, положивши на край стола пачку газет, так же бесшумно вышел. Прошло несколько минут еще, когда Найденов, окончив чтение какого-то документа и бережно отложив его в сторону, обратил наконец внимание на газеты. Он обыкновенно редко читал "Старейшие известия", хотя и получал их, но сегодня вынул первую эту газету из пачки и тихо усмехнулся, словно бы заранее предвкушая удовольствие. Но усмешка тотчас же исчезла с бритого лица старого профессора, как только он пробежал начало статьи, вдохновителем которой был сам. И по мере того как он читал, глаза его делались злее и скулы быстрее двигались. Видимо взбешенный, он нервно ерзал плечами и наконец, отбросив в сторону газету, злобно прошептал: - Идиот! Скотина! Увы! Умный старик видел, что сделал большой промах, поручив Перелесову написать статью. Он считал его умнее и никак не предполагал, что тот, в своем усердии новообращенного предателя и, вдобавок, окрыленный надеждой спихнуть Заречного, превзойдет всякую меру подлости и окажется болваном, не понявшим, что именно ему внушили. Найденов был слишком умным человеком, чтобы удовлетвориться такой статьей. Она, по его мнению, несмотря на хлесткость, была груба по бесстыдству и оттого теряла всякую пикантность. Эта преувеличенность обвинений, основанных, вдобавок, на искаженной речи Заречного, это упоминание парижских революционных клубов, словом, вся истаскавшаяся от частого употребления шумиха грозных слов только подрывала, по мнению Найденова, веру в правдоподобие обвинений и, разумеется, не могла произвести надлежащего впечатления даже и в тех сферах, для которых пишутся подобные статьи. Он отлично знал, как их надо писать, чтоб обратить внимание кого следует, - он и сам их писывал прежде под разными псевдонимами, - и потому, раздраженный и злой, видел, что статья Перелесова - совершенно неумелая и бесцельная гадость, в которой зависть и злоба автора на Заречного так и бросались в глаза. Но более всего бесило Найденова, что в статье упоминалось о нем. Его имя противопоставлялось имени Косицкого. Благодаря этому могло явиться подозрение, что глупейшую статью написал он. Конечно, ему мало дела было до того, что подумают о нем в обществе, но он, давно уже мечтавший о более видном положении, конечно, не хотел ссориться с университетскими властями. Ведь они разрешили праздновать юбилей Косицкого. Старик злился на Перелесова и на себя. Нечего сказать, нашел болвана! Он решил сегодня же побывать, где нужно, чтоб объяснить, что он ни при чем в этой глупой выходке. В двенадцатом часу, как только что он оделся, чтобы выехать из дому, старый слуга доложил, что господин Перелесов желает его видеть. - Прикажете отказать? - спрашивал слуга. - Нет, примите. Зовите его сюда, зовите! - с живостью говорил Найденов, словно бы обрадованный, что увидит Перелесова. Тот вошел несколько смущенный. Найденов едва протянул ему руку, и доцент смутился еще более от такого неожиданного холодного приема. Прошла секунда-другая молчания. Наконец молодой доцент проговорил: - Я пришел узнать, Аристарх Яковлевич, довольны ли вы исполненным мною поручением? - Каким поручением? Я никакого поручения вам не давал, господин Перелесов, помните это хорошенько! - сухо проговорил старый профессор, едва владея собой, чтоб не разразиться гневом. - Правда, я вам дал совет и, признаюсь, раскаиваюсь в этом. Вы совершенно не поняли моих указаний и написали черт знает что! И к чему вы припутали мою фамилию... Кто вас об этом просил?.. - Я полагал, Аристарх Яковлевич... - И зачем вы передали неточно речь Заречного? - продолжал Найденов, не слушая того, что говорит Перелесов. - Вы думаете, что вам так и поверят?.. Во всех газетах речь напечатана, и Заречный, разумеется, не оставит ваших переделок без опровержения, и как тогда вы будете себя чувствовать, господин Перелесов? Он уж и теперь себя чувствовал скверно, но надеялся, что Найденов будет доволен. А старый профессор продолжал, взглядывая в упор на доцента злыми, презрительно сощуренными глазами: - Признаюсь, я полагал, что вы не только усердны, но и сообразительны, по крайней мере настолько, чтобы понять меру обвинений и меру... гипербол и не впутывать моего имени. Но оказывается, что чувства ваши к Николаю Сергеичу совсем ослепили вас... Только этим и можно объяснить себе неумеренный тон вашего произведения... Вы переусердствовали, господин Перелесов... Чересчур переусердствовали!.. Молодой человек побледнел как полотно. Серые, раскосые его глаза сверкнули злым огоньком. Он видел хорошо, что подлость, сделанная им, не только не будет вознаграждена, но что еще над ним же издевается тот самый человек, который был его демоном-искусителем. Не попроси его Найденов, не намекни о профессуре, разве написал бы он статью? И молодой доцент, униженный и оплеванный, ненавидел теперь от всей души старого профессора, но, зная его силу и влияние, молча слушал оскорбления. Однако лицо его нервно подергивалось, и как ни уверен был Найденов в безнаказанности своих дерзостей, тем не менее это бледное лицо, эти вздрагивающие губы, эти возбужденные глаза испугали и его. Он видел, что зашел слишком далеко. Того и гляди нарвешься на дерзость! И, внезапно спуская тон, Найденов проговорил: - А вы, молодой человек, не приходите в отчаяние, что первый блин вышел комом, и не будьте в претензии, что я откровенно высказал свое мнение. Ведь вы сами оказали мне честь желанием узнать: доволен ли я вашей статьей?.. Хоть я ею и недоволен, но, во всяком случае, должен признать, что у вас были добрые намерения... - Которые вы же внушили! - подавленным голосом произнес Перелесов... - Тем приятнее для меня, если только я действительно внушил их... - с иронической усмешкой промолвил Найденов. - По крайней мере, одним серьезным деятелем в науке, имеющим правильные взгляды, у нас больше... Ну, до свидания... Надеюсь, секрет вашего авторства будет сохранен... Я еще раз скажу об этом редактору... Когда Перелесов ушел, Найденов сказал камердинеру: - Этого господина больше никогда не принимать. Говорите, что меня дома нет. Поняли? - Слушаю, ваше превосходительство. - А если без меня приедет профессор Заречный, скажите ему, что я к двум часам буду дома и жду его. Старик, хорошо знавший бывшего своего ученика, не сомневался, что тот струсит и этой нелепой статьи и потому, наверно, поспешит приехать к нему с обещанным визитом. "За популярностью гоняется, а труслив, как всякий русский гражданин!" - подумал Найденов, насмешливо скашивая свои тонкие безусые губы. Молодой доцент шел домой, полный отчаяния, презрения к самому себе и ненависти к Найденову, который его навел на подлость и сам же за это оскорблял и издевался. Это чувство злобы было тем острее и мучительнее, что оно было бессильно и не могло разрешиться местью. Обманутый в своих надеждах, осмеянный и оплеванный самим же искусителем, он, несмотря на громадное, вечно точившее его самолюбие, все выслушал и не мог даже и думать об отплате, не рискуя своим положением и даже всей своей будущностью. Ведь Найденов - сила и авторитет в университете и к тому же с большими связями в министерстве. Он уничтожит доцента при малейшей его дерзости. Он зол и злопамятен и, чего доброго, сам же выдаст его авторство и отречется от роли вдохновителя. При мысли о том, что авторство его может открыться, ужас охватил Перелесова. Он принадлежал к тем людям, которые не прочь совершить гадость, но только под величайшим секретом. У него еще не было цинизма откровенности, и он еще боялся презрения порядочных людей. Казалось, Перелесов только в эти минуты понял весь позор своего поступка. Вчера, увлеченный радужными мечтами, он не раздумывал, что делает, когда писал свою статью. Но сегодня он сознал, и именно потому, что цель, ради которой была совершена подлость, не была достигнута. Напротив, его же обругали, хотя и с ядовитостью признали его добрые намерения... быть мерзавцем... Он ведь очень хорошо понял смысл последних слов Найденова, более мягких по форме, но едва ли не убийственнее его ругательств. Нельзя даже было усыпить голоса совести утешением победы или по крайней мере надеждами на скорое осуществление его мечты, и статья являлась теперь перед ним в виде бесцельной гнусности, которая может обнаружиться. А он боялся именно этого. Недаром же он так дорожил мнением коллег и был так услужлив. Не напрасно же он считался приверженцем меньшинства и искренне разделял взгляды более стыдливых профессоров. Не втуне же он старался расположить к себе студентов? И вдруг все эти люди узнают, что он оклеветал профессоров и написал на них донос... Особенно его смущал Заречный. Как ни велика была к нему зависть Перелесова, но он не мог забыть услуг, оказанных ему Заречным, не мог не вспомнить, как доверчиво и тепло относился профессор к своему бывшему ученику... Страх и злоба обуяли неофита* предательства. Страх быть уличенным и злоба на себя. Он, считающий себя непризнанным гением, умница, преисполненный гордыни, бросился, ослепленный страстью, на грубую приманку, брошенную этим "старым дьяволом"! ______________ * новичка (от греч. neophitos, букв.: недавно насажденный). Он был в болезненно-нервном настроении подавленности и страха. Ему казалось, что все уже узнали, что статью писал он. И, почти галлюцинируя, он искал подозрительных взглядов в глазах проходивших и особенно студентов. Как нарочно, на Арбате он встретил Сбруева. Он поклонился ему с обычной любезностью и с тайной тревогой взглянул на профессора. Тот остановился, по обыкновению крепко пожал ему руку и несколько осипшим после юбилея голосом кинул: - Читали? Перелесов сразу догадался, о чем речь, но спросил: - Что? - Да пасквиль в "Старейших известиях"? И автор его, с видом совершеннейшей искренности и даже с гримасой отвращения на лице, ответил: - Читал. Невозможная мерзость! - Надо разузнать, кто автор. Верно, из бывших на обеде... - Наверное... Но как разузнать? - Звенигородцев узнает... Он дока по части разведывания. Они разошлись, и Перелесов даже усмехнулся, обрадованный, что так хорошо умеет владеть собой. Но слова Сбруева направили все его помыслы на скрытие следов своего авторства, и он, вместо того чтобы продолжать путь домой, нанял извозчика и поехал на другой конец города, в типографию газеты. Почти крадучись, вошел он в подъезд и добыл свою рукопись от фактора типографии, который вчера ночью видел его в редакции. Письма Найденова к редактору не существовало. Он сам вчера видел, как редактор разорвал письмо и бросил его в корзинку. И молодой доцент ехал теперь домой, обрадованный, что рукопись у него в кармане. Войдя в свою маленькую неуютную комнату, которую нанимал от жильцов, он бросил рукопись в печку и, когда листки обратились в пепел, несколько успокоился. Никто не узнает о том, что он сделал, и нет уличающих документов. Найденову нет никакого расчета выдавать автора, а редактор не откроет тайны, о сохранении которой просил Найденов. И наконец, если б Найденов и выдал, он станет отрицать. Где доказательства? Все, казалось, теперь устроено. И молодой человек, под влиянием сильного нервного возбуждения, несколько раз перекрестился с видом человека, избавившегося от опасности, и дал себе слово больше не делать подобных подлостей, хотя вслед за этим и усомнился в исполнении обещания, особенно если бы представился хороший случай наверняка получить профессуру. XVIII Когда на другой день, часов около семи, Николай Сергеевич Заречный входил в хорошо знакомый ему еще со времен студенчества обширный кабинет Найденова, тот слегка приподнялся с кресла и, пожимая руку Заречного, проговорил полушутливым тоном: - Ну, что, договорились, любезный коллега? - То есть как договорился?.. Я ни до чего не договаривался, Аристарх Яковлевич... Это какой-то мерзавец за меня говорил... Вы разве не читали сегодня моего опровержения? - горячо возражал Заречный. - Читал, конечно... Очень хорошо составлено... Да вы присядьте-ка лучше, Николай Сергеич, и не волнуйтесь... Стоит ли волноваться из-за глупой статьи... - Да я и не волнуюсь, - вызывающе произнес Заречный, усаживаясь в кресло около стола. - То-то, и не следует... А все-таки у вас вид как будто несколько возбужденный! И, внимательно приглядываясь к Николаю Сергеевичу и замечая в выражении его лица что-то неспокойное и болезненное, он прибавил все тем же шутливым тоном: - Или жена пожурила? Заречный густо покраснел. - Ни то ни другое, Аристарх Яковлевич. Мне просто нездоровится эти дни, вот и все! - отвечал Николай Сергеевич. - Вольно ж вам в "Эрмитаже" сидеть до утра. - Вы и это знаете? - усмехнулся Заречный. - И это знаю, коллега. Москва ведь сплетница и рада посудачить, особенно о таких своих любимцах, как вы... Ну, да это ваше дело, хоть и неосмотрительно портить здоровье, - а я все-таки повторю, что договорились вы до того, Николай Сергеич... Найденов нарочно сделал паузу и взглянул на Заречного. Старику точно доставляло удовольствие играть с ним как кошка с мышью. - Да что вы не курите... Не хотите ли сигару? Но Заречный, зная скупость старого профессора, отказался от сигары. - Чем же угощать редкого гостя... Рюмку вина, чаю? - Я ничего не хочу... Я только что обедал... - Ну, как знаете... настаивать не стану... Мы и так побеседуем... Я очень рад, что вы не забыли моего приглашения и пожаловали, уделив старику частицу своего драгоценного времени. Я только удивляюсь, как вас на все хватает... Заречный нетерпеливо слушал эти умышленно праздные речи и, стараясь скрыть свое беспокойство, равнодушным тоном спросил: - До чего же я договорился, Аристарх Яковлевич, интересно знать? - Ах да... Я и забыл, о чем начал и что вас должно несколько интересовать... Договорились вы до того, что мне не далее, как вчера, пришлось вас защищать... - Очень вам благодарен... Перед кем это? - Ну, разумеется, перед нашим начальством. - За какие же тяжкие вины меня обвиняют? - Не догадываетесь разве? - Право, нет... Кажется, не совершал ничего предосудительного! - проговорил Заречный с напускною небрежностью, подавляя чувство тревоги, невольно охватившее его. - За вашу вчерашнюю речь! - За речь? Да разве она требовала защиты, моя речь, если только ее прочесть не в перевранной редакции? - Есть много, друг Гораций, тайн... - Очень даже много, Аристарх Яковлевич, но это уж чересчур. - Не спорю. Но дело в том, любезный коллега, что вы сами подаете повод обращать на себя внимание большее, чем следовало бы в ваших собственных интересах! - подчеркнул старый профессор. - Положим, что статья, благодаря которой кто-нибудь и в самом деле подумал или счел удобным подумать, что вы опасный человек, положим, говорю я, статья эта действительно глупа... Кстати, вы не знаете, кто автор этой глупости? - Решительно не знаю. - И никого не подозреваете? - Никого. - Но если бы она была написана поумнее и потоньше? - Но что же в моей речи можно найти?.. Вы читали ее, Аристарх Яковлевич? - спрашивал, видимо тревожась, молодой профессор. - Читал и поздравляю вас... Речь талантливая и, главное, знаете, что мне в ней понравилось? - с самым серьезным видом проговорил Найденов. - Что? - Оригинальная постановка вопроса об истинном героизме... Хоть ваш взгляд на героизм и разнится от прежних ваших взглядов, но нельзя не согласиться, что новая точка зрения весьма остроумна, отожествляя мирное отправление профессорских обязанностей, при каких бы то ни было веяниях, с гражданским мужеством. Получай жалованье, сиди смирно - и герой. И богу свечка и черту кочерга. Ну, а мы, ретрограды, которые делаем то же самое, но откровенно говорим, что делаем это из-за сохранения собственной шкуры, - конечно, подлецы. Это преостроумно, Николай Сергеич, и очень ловко. Можно, оставаясь такими же чиновниками, исполняющими веления начальства, как и мы грешные, быть в то же время страдальцами за правду в глазах публики... Таким титлом героя, не покидавшего свое место в течение тридцати лет, вы и наградили почтенного Андрея Михайловича, незримо возложили венок на себя и попутно наградили геройским званием всех слушателей, которые тоже ведь геройствуют, мужественно не расставаясь с своим жалованьем. Вполне понимаю, что вы удостоились оваций. Ваша речь их вполне стоила. Заречный едва усидел в кресле, слушая эти саркастические похвалы. Возмущенный тем, что Найденов придал такое значение его речи, он порывался было остановить его - и не останавливал. Бесполезно! Ведь и Рита поняла его точно так же. И Сбруев тогда, в пьяном виде, недаром называл и себя и его свиньями. И наконец, разве, в самом деле, защищая во что бы то ни стало компромисс, не говорил ли он в своей застольной речи отчасти и то, что в преднамеренно окарикатуренном виде передавал теперь озлобленный старик? И Заречный до конца выслушал и потом ответил: - Мне остается благодарить за ваши своеобразные комплименты, Аристарх Яковлевич, хотя и не вполне мною заслуженные. - Не скромничайте, Николай Сергеевич. - Вы слишком субъективно поняли мою речь, но тем еще удивительнее, что она могла подать повод к нареканиям. - Другие, значит, поняли ее объективнее. Но, во всяком случае, если бы вы в ней ограничились только изложением своей остроумной теории в применении к деятельности юбиляра, то никто бы и не мог придраться. Но ваши намеки о каких-то маловерах и отступниках? Ваши экскурсии в область либеральных фраз? Это вы ни во что не ставите, дорогой мой коллега? - насмешливо спрашивал Найденов, видимо тешась над своим гостем. - Положим, вам для репутации излюбленного человека это нужно, но надо знать меру и помнить время и пространство... Ведь есть люди, которые могли принять на свой счет кличку отступника и, пожалуй, имели глупость обидеться. "Уж не ты ли обиделся?" - подумал Заречный и поспешил проговорить: - Я вообще говорил. - Ну, разумеется, вообще. Не могли же вы так-таки прямо назвать отступником хотя бы вашего покорнейшего слугу, если бы и считали его таковым, что, впрочем, меня нисколько бы и не обидело! - высокомерно вставил старик. Не на шутку встревоженный Заречный опять промолчал. - И кроме того, ведь с известной точки зрения могли найти неприличным, что правительственный чиновник, как студент первого курса, показывает либеральные кукиши из кармана. Вот все эти экивоки и были причиной того, что на вас обращено не особенно благосклонное внимание! - подчеркнул Найденов, преувеличивший нарочно эту "неблагосклонность" и словно бы обрадованный угнетающим впечатлением, которое производили его пугающие слова на трусливую натуру Заречного. "Ты еще больший трус, чем я предполагал!" - подумал старик профессор. И с ободряющей улыбкой прибавил: - Но вы не пугайтесь, Николай Сергеич. Я, с своей стороны, сделал все возможное, чтобы защитить бывшего своего ученика... Как видите, и отступники могут быть незлопамятны!.. - усмехнулся Найденов. - И я счел долгом разъяснить, что ваша речь, в сущности, нисколько не опасна. Заречный начал было благодарить, но Найденов остановил его. - Не благодарите. Я ведь вас защищал не из личных чувств. А знаете ли почему? - Почему? - Потому что считаю вас знающим и даровитым профессором, а университет нуждается в талантливых силах! - проговорил Найденов. - Из вас мог бы и порядочный ученый выйти, если б вы не разбрасывались, не участвовали во всех этих глупых комитетах, гоняясь за популярностью... Признаюсь, я возлагал на вас большие надежды! - прибавил старик, недаром пользующийся репутацией крупной ученой силы и до сих пор серьезно работающий... И Заречный не мог в душе не согласиться, что упреки его бывшего профессора справедливы. Он до сих пор все еще "подает надежды" и не может довести до конца своей книги. А вот Найденов безустанно работает, и работы его значительны. - Я думаю засесть за свою книгу! - проговорил он, готовый теперь предаться научным работам. "В самом деле, давно пора и, главное, спокойнее!" - мелькнуло в его голове. - И хорошо сделаете... Ну, а вся эта история, поднятая статьей, на этот раз окончится, по всей вероятности, одним объяснением. Более серьезных последствий, надеюсь, не будет! - Да ведь и не за что! - воскликнул Заречный. И радостная нотка невольно звучала в голосе обрадованного молодого профессора. И он снова подумал, что надо серьезно заняться наукой, ограничив размеры общественной деятельности... Быть может, в работе он найдет утешение в несчастье, если Рита не одумается и оставит его... - Но только даю вам дружеский совет, Николай Сергеич, помнить, что осторожность - большая добродетель. Вы ведь и сами проповедуете "мудрость змия", так и применяйте ее на практике с большею строгостью, чем теперь. Не давайте воли своему ораторскому красноречию. И он тотчас вспомнил, как лет десять тому назад, когда он был на последнем курсе, по интригам, как тогда говорили, самого же Найденова, должен был уйти один дельный и способный профессор. - Очень, знаете ли, просто. Был талантливый профессор Заречный, и нет более в университете талантливого профессора Заречного! - усмехнулся Найденов. - Совсем просто! - улыбнулся и Заречный. - И вы думаете, что многие из ваших многочисленных поклонников и поклонниц серьезно опечалятся отсутствием в университете талантливого профессора Заречного? И так как профессор Заречный вовсе не думал теперь о возможности своего исчезновения, приведенной стариком в виде ехидной иллюстрации, то и не отвечал на вопрос Найденова. - Покричат несколько дней и забудут, утешившись тем, что выберут себе нового идола для поклонения и произведут его в чин излюбленного человека. Популярность у нас, Николай Сергеич, не особенно и заманчива, и я, признаюсь, удивляюсь, как вы, такой умный человек, так увлекаетесь ею и ради нее рискуете своим положением, забавляясь игрой в оппозицию и в либерализм... Неужели вы в самом деле думаете, что это не одна детская забава... Заречный было поднялся, чтобы откланяться, но Найденов остановил его. - Куда вы торопитесь, Николай Сергеич? Подождите несколько минут. У меня есть к вам небольшое дельце. Помните, я вам говорил? - Как же, помню. - Вот о нем я и хочу с вами поговорить и привлечь к нему в качестве талантливого помощника... Не лишнее прибавить, что дело это может принести нам обоим хорошее вознаграждение... Ведь вы, я полагаю, не прочь от хорошего заработка... Ваше министерство финансов, верно, не в блестящем состоянии? - шутливо и, казалось, не без участия спрашивал Найденов. - Признаться, не в блестящем. - Вот видите. Ученая профессия не очень-то балует нас в материальном отношении. Вот и я еле-еле свожу концы с концами! - пожаловался Найденов. Заречный про себя усмехнулся, слушая эти жалобы скупого старика, который имел и деньги и получал из разных мест жалованье, которого далеко не проживал. - А дельце, которое я задумал, весьма недурное и выгодное. Молодой профессор подозрительно насторожился. - Не догадываетесь? - спросил Найденов. - Решительно не догадываюсь. - Я вам предлагаю быть моим сотрудником по составлению учебника. Одному мне этим заняться некогда, но я возьму на себя общую редакцию и охотно поставлю свое имя рядом с вашим. "Ловко! Мне, значит, вся работа!" - подумал Заречный. - Что же вы не благодарите вашего старого учителя, Николай Сергеич! - воскликнул Найденов. - Заметьте, я к вам обратился, а ни к кому другому... С вами хочу поделиться и ни с кем больше! - шутя прибавил он. - Очень вам благодарен, Аристарх Яковлевич, но... - Заречный замялся. - Какие тут могут быть "но". Не понимаю! - Мне, видите ли, Аристарх Яковлевич, в настоящее время трудно взять на себя какую-нибудь работу. Я должен окончить свою книгу. И без того она затянулась, а мне бы... - Что ваша книга? - нетерпеливо перебил Найденов. - Она потерпит, ваша книга... И что она вам даст... Гроши и листочек лавров... А учебник принесет хорошие деньги. А лавры от вас не уйдут... Когда человек обеспечен, и книги лучше пишутся... Очень просил бы вас не откладывать нашего дела. Оно меня очень интересует. Вы, коли захотите, работать можете быстро. Приналягте, и к будущему году мы могли бы пустить наш учебник. - Вы обратились бы к Перелесову, Аристарх Яковлевич. Он свободен и, кроме того, нуждается. Мне кажется, он отлично справился бы с работой. - Что мне Перелесов. Он бездарен. Мне нужны вы, Николай Сергеич! - резко промолвил старик. И, тотчас же смягчая тон, прибавил: - Вы меня просто удивляете. Такое предложение, и я вас еще должен упрашивать... Что сие значит? - Но, право же, мне некогда. Старик пристально взглянул на Заречного. - Да вы не виляйте, коллега, а говорите прямо... Видно, испугались, что потеряете репутацию либерального профессора, и боитесь, если учебник обругают? Вам еще не надоело сидеть между двух стульев? Так бы и сказали, а то "некогда"! И знаете ли что? Вам легко остаться в ореоле излюбленного человека и героя... Можно и не объявлять вашего имени на учебнике... Я один буду значиться автором, а с вами мы сделаем условие о половинных барышах. Таким образом, и волки будут сыты и овцы целы, уж если вы так боитесь замочить ножки!.. При такой комбинации, надеюсь, у вас время найдется, любезный коллега! - с циничною улыбкой прибавил Найденов. Темный свет лампы под зеленым абажуром мешал Найденову увидать, как побледнел Николай Сергеевич, стараясь сдержать свое негодование. - К сожалению, и при этой комбинации у меня не найдется времени, Аристарх Яковлевич!.. - ответил Заречный. - Не найдется? - переспросил Найденов. - Нет, Аристарх Яковлевич. Простите, что не могу быть вам полезен. Наступило молчание. Старый профессор несколько мгновений пристально глядел на Николая Сергеевича. - Боитесь, что узнают и что тогда вы прослывете отступником и ретроградом вроде меня? - со злостью кинул он, отводя взгляд. - Боюсь поступить против убеждения, Аристарх Яковлевич. - В таком случае прошу извинить, что обратился к вам! - холодно и высокомерно произнес Найденов. И после паузы, едва сдерживая гнев, прибавил со своей обычной саркастической усмешкой. - Я полагал, что вы последовательнее и не побоитесь логических последствий компромисса, о котором так блестяще говорили на юбилейном обеде... Оказывается, что вы и с компромиссом хотите кокетничать... Вы уже собираетесь?.. До свидания, коллега! И, привставая с кресла, едва протянул руку и значительно проговорил. - Желаю вам не раскаяться, что поступили как мальчишка! Заречный молча вышел от него, понимая, что теперь Найденов его враг. И он еще больше трусил за свое положение. XIX Когда Николай Сергеевич, приехавши домой, позвонил, Катя стрелой бросилась к подъезду, заглянув все-таки на себя в зеркало в прихожей, и торопливо отворила дверь. В прихожей, снимая шубу, она с некоторой аффектацией почтительности исправной горничной поспешила доложить барину, что в кабинете его дожидается студент. - Кто такой? - Господин Медынцев. Сказали, что вы назначили им сегодня прийти. Такой бледный, худой... - А барыня дома? - Нет-с, уехали. Заречному невольно бросилось в глаза, что Катя как-то особенно щегольски сегодня одета и вообще имеет кокетливый вид в своем свежем платье и в белом переднике, свежая и румяная, с пригожим, задорным лицом, с чистыми, опрятными руками. И он спросил, оглядывая ее быстрым равнодушным взглядом: - А вы со двора, что ли, собрались? - Никак нет-с... А вы почему подумали, барин? - с напускной наивностью спросила она, бросая на него вызывающий взгляд своих черных лукавых глаз. - Так... - отвечал профессор и в то же время заметил то, чего прежде не замечал, что эта расторопная, услужливая Катя очень недурна собой. - А барыня дома? - Никак нет-с... Уехали. Господин Невзгодин за ними приезжал... Прикажете подать вам чай сейчас или после, как гость уйдет? - Потом... Николай Сергеевич шел в кабинет усталый, с развинченными нервами. Дожидавшийся студент далеко не был желанным гостем. Не до разговоров было Заречному в эту минуту, да еще с незнакомым человеком. Ему хотелось побыть одному и обдумать свое положение. Беды, свалившиеся на него в последние дни, угнетали его и казались ему ужасными. Особенно решение Риты. Он все еще не мог прийти в себя, все еще не хотел верить, что она оставит его. Отвлеченный эти дни беспокойством по поводу статьи, он на время забывал о семейном разладе, но, как только попадал домой, мысли о нем лезли в голову и мучительно терзали его сердце. Он вспоминал о последнем разговоре Риты и жалел себя. Эти два дня они не видались. Рита не выходила из своей комнаты и во время обеда уходила. И вдобавок ко всему это предложение Найденова, отказ от которого грозил серьезными неприятностями. Заречный хорошо знал бывшего своего учителя. Он знал, что он не простит ему отказа от сотрудничества. Заречный уже в гостиной решил, что попросит студента зайти в другой раз, в более удобное время, а сам сделает попытку - напишет письмо Рите, в котором... Он сам не знал в эту минуту, что напишет ей, но ему казалось, что он должен это сделать... Но у Николая Сергеевича не хватило решимости отправить неприятного гостя, когда он вошел в кабинет и увидал этого низенького бледного студента с большими черными глазами, лихорадочно блестевшими из глубоких впадин. Здесь, в полусвете кабинета, освещенного лампой под большим зеленым абажуром, этот вскочивший и, казалось, совсем растерявшийся молодой человек казался еще бледнее, болезненнее и жалче, чем в университетской аудитории, в своем ветхом сюртуке и худых сапогах. Словно бы смерть уже веяла над этой маленькой фигуркой с вдавленной грудью. Охваченный жалостью, Заречный невольно вспомнил худенькое, почти летнее пальтецо студента, висевшее на вешалке. И в нем он пришел в трескучий, двадцатиградусный мороз. И заставлять его приходить еще раз. Это было бы жестоко! И, протягивая студенту руку, Николай Сергеевич извинился, что заставил его ждать, и, усадив его в кресло, предложил ему чаю. Студент испуганно и вместе с тем решительно отказался. Он не хочет. Он только что пил чай. И он вообще не любит чая. И, видимо чем-то взволнованный, порывисто проговорил: - Я не задержу вас, господин профессор... Я сейчас же должен уйти... Собственно говоря... Извините, господин профессор... Я буду с вами говорить откровенно... Да как же иначе и говорить? - Пожалуйста, говорите, у меня время есть. Вы ведь хотели, господин Медынцев, посоветоваться насчет книг. - Да. И насчет книг, и вообще поговорить... уяснить некоторые вопросы, которые меня мучат, насчет практической деятельности, разрешить сомнения... Но я теперь не за тем пришел... Вы простите, пожалуйста, я должен по совести говорить... Я, видите ли, пришел только потому, что обещал, но я не хотел идти... Перерешил... Он торопился говорить, задыхался и наконец закашлялся, беспомощно прижимая свои тонкие, точно восковые пальцы к груди. Этот глухой кашель с клокотанием в груди продолжался с добрую минуту. Заречный подал своему гостю стакан воды и участливо проговорил: - Да вы не волнуйтесь, господин Медынцев. Не торопитесь, ради бога... Вы меня нисколько не задерживаете... У меня время есть. - Это сейчас пройдет... Вот и прошло... Собственно говоря, этот кашель... У меня чахотка! - вдруг проговорил Медынцев и как-то застенчиво улыбнулся, словно бы извиняясь, что у него чахотка и он не может не кашлять. Он выпил стакан воды, минутку передохнул и снова торопливо и возбужденно заговорил, глядя на Заречного почти в упор. Эти большие чудные глаза глядели на профессора строго, пытливо и в то же время страдальчески. В их взгляде теперь уж не светилось той благоговейной восторженности, какая была, когда Медынцев говорил с Николаем Сергеевичем в университете. И от этого строгого проникновенного взгляда несчастного больного студента Заречный невольно испытывал какую-то душевную смятенность, точно в чем-то виноватый. - И вот вследствие того, что перерешил, я и не хотел идти к вам, господин профессор. - Что вам за охота называть меня господином профессором здесь, у меня дома. Называйте меня по имени. А как ваше имя и отчество? - Борис Захарович... - Но почему же вы перерешили, Борис Захарыч? - спросил, почему-то понижая голос, Заречный, и чувствуя, что невольно краснеет под этим серьезным глубоким взглядом юноши. На мгновение краска залила мертвенно-бледное лицо Медынцева. Выражение глубокого страдания светилось в его глазах. Смущенный донельзя, он, казалось, переживал минуту душевной борьбы. - Почему перерешил, хотите вы знать? - переспросил он наконец. - Да. Говорите. Не стесняйтесь, прошу вас. - Я не стесняюсь. Я и пришел, чтобы объясниться. Но мне самому тяжело, больно, обидно! Он помолчал, словно бы собираясь с силами, и голосом, дрожащим от волнения и полным тоски, со слезами на глазах продолжал с порывистою страстностью: - Я так беспредельно уважал и любил вас, Николай Сергеич, что готов был положить за вас душу... Я говорю, верьте мне. Ваши лекции были для меня откровением и, так сказать, намечали мне будущий жизненный путь. Они будили мысль, заставляли работать и верить в идеалы. Я молился на вас. Я видел в вас профессора, для которого наука нераздельна с силой убеждения. Вы служили мне примером. Вы поддерживали во мне бодрость и веру в торжество правды... Медынцев перевел дух и продолжал: - И вдруг... вдруг эта ваша речь... Этот призыв к молчалинству. Это восхваление компромисса во что бы то ни стало... На лекциях ведь вы не то говорили... О господи! Зачем вы сказали эту речь? За что вы заставили не верить вам и - простите - не уважать вас... Неужели же ваша речь была искрення? Тогда кому же верить? Профессору или оратору? - почти крикнул, задыхаясь, Медынцев, и слезы хлынули из его глаз. И, странное дело, Заречный не гневался за эту страстную речь, дышавшую искренностью и тоской восторженного честного юноши, разочаровавшегося в учителе, которого боготворил. Страшно самолюбивый, Николай Сергеевич даже не испытывал боли оскорбленного самолюбия и не пытался отнестись к филиппике Медынцева с высокомерным презрением непонятого человека. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Видимо потрясенный этими словами юноши, профессор молчал. И это молчание и грустный вид Заречного смутили студента. И он порывисто проговорил, утирая слезы: - О, простите меня, Николай Сергеич... Я позволил себе... Но если б вы знали... - Я не сержусь, - мягко, почти нежно остановил его Заречный... - Я понимаю вас... Когда студент ушел, Заречный долго еще сидел неподвижно за письменным столом. Он невольно припоминал эти страстные упреки молодой души, и с ним произошло что-то особенное. Он не сердился и не обиделся, а в приливе охватившей его тоски, в каждом слове этого бедняги, стоявшего одной ногой в гробу, чувствовал горькую правду и свою вину перед ним. "И перед ним ли одним?" - пронеслось в голове у профессора. XX Часов около одиннадцати Маргарита Васильевна вернулась домой. С ней был Невзгодин. В ярко освещенной прихожей Катя подозрительно оглядывала обоих. Лицо Маргариты Васильевны казалось ей возбужденным. - Пожалуйста, Катя, самовар поскорей. - Сейчас будет готов. - А вы что же так рано из гостей? - ласково спросила Маргарита Васильевна, обратив внимание на щеголеватое праздничное платье горничной. - Я не ходила со двора, барыня. - Что так? Раздумали? - Раздумала. - Идемте, Василий Васильевич, ко мне! И с этими словами Маргарита Васильевна прошла через гостиную в свой маленький кабинет. Катя побежала вперед, чтоб зажечь лампу. - Так очень проскучали на нашем собрании, Василий Васильич? - спрашивала Заречная, опустившись на диван и оправляя свои сбившиеся под шапочкой золотистые волосы. - Порядочно-таки. Невзгодин закурил папироску и, усаживаясь в маленькое кресло, продолжал: - Благотворительные дамы вашего попечительства напомнили мне соседку за обедом на юбилее Косицкого... Так же болтливы и с таким же самодовольным апломбом говорят о пустяках. - И я на вас произвела такое же впечатление?.. - Вы хоть были лаконичны, Маргарита Васильевна! Катя, намеренно долго поправлявшая абажур, слушала во все уши. В ее лукавых темных глазах, острых, как у мышонка, сверкнула усмешка, и они снова недоверчиво скользнули по Маргарите Васильевне. "Все-то ты врешь!" - говорили, казалось, глаза горничной. Она вышла из комнаты, плотно затворив двери, шмыгнула в прихожую и оттуда бегом побежала к подъезду. Отворив двери, она спросила извозчика, стоявшего у панели: - Ты сейчас привез барыню с барином? - Я самый. - Откуда ты их привез? - Со Стоженки. - С улицы посадил? - Нет, касатка, из дома взял. Оттуда много барынь выходило. А ты чего расспрашиваешь? На чаек, что ли, господа выслали? - спросил, смеясь, извозчик. Катя быстро скрылась в двери. Она возвратилась на кухню и стала разогревать самовар, не совсем довольная, что ее подозрения о барыне и Невзгодине не подтвердились. Она была уверена, что ссора, и, по-видимому, серьезная, между мужем и женой вышла из-за Невзгодина. Они, наверно, влюблены друг в друга, хоть и отводят людям глаза, и оттого бедный Николай Сергеич сослан в кабинет. "Нашла, дура, на кого променять!" - подумала Катя, горевшая желанием открыть глаза Николаю Сергеевичу, чтобы он по крайней мере не мучился напрасно. И сегодня, когда после обеда приехал Невзгодин и ушел вместе с Маргаритой Васильевной, Катя почти не сомневалась, что они отправились на тайное свидание. Оказывается, они действительно были в попечительстве. Катя не раз там бывала. Впрочем, обманутые подозрения не поколебали ее уверенности в том, что Маргарита Васильевна влюблена в Невзгодина. Ей очень хотелось, чтобы это было так и чтобы муж об этом узнал. Тогда перестанет она важничать и строить из себя недотрогу. Не лучше, мол, других! Пока Катя, занятая этими соображениями, почерпнутыми из ее наблюдений в течение десятилетнего пребывания в должности горничной, накрывала в столовой на стол, Маргарита Васильевна, внезапно прервав речь о своих благотворительных планах, в которые она начала было посвящать Невзгодина, значительно проговорила: - А у меня новость, Василий Васильевич. - Новость! Какая? - Я расхожусь с мужем! Как бы он обрадовался, если б Маргарита Васильевна сообщила эту новость год тому назад. А теперь у него хотя и было дружеское участие к человеку, жизнь которого неудачно сложилась, но, главным образом, в нем был возбужден писательский интерес. Он это хорошо сознавал, взглядывая без малейшего волнения на красивое лицо когда-то любимой женщины. И к тому же он несколько скептически отнесся к этой новости. Не расходилась же она раньше, отдаваясь нелюбимому супругу. Отчего же теперь расходится? И ради кого? Кажется, барынька никого не любит? Глаза Невзгодина чуть-чуть улыбались, когда он проговорил: - От души поздравляю вас, Маргарита Васильевна, с добрым намерением! - Это не намерение, а решение! - воскликнула молодая женщина. - Слышите ли, решение! А вы, я вижу, не верите! - раздраженно прибавила Маргарита Васильевна, самолюбие которой было сильно задето и недостаточно, по ее мнению, горячим отношением Невзгодина к сообщенному факту, и его недоверчивостью к ее решению. "Он вправе не верить!" - подумала она в следующее мгновение. И краска стыда и досады залила ее щеки. Ей вдруг сделалось обидно, что она заговорила об этом с Невзгодиным. Он далеко не такой ее друг, как ей прежде казалось. И она почти сухо кинула: - Впрочем, верьте или не верьте, это ваше дело! - Да вы не сердитесь, Маргарита Васильевна. - Я не сержусь... - Полноте... Сердитесь... А еще умный человек! - При чем тут ум? - Вы недовольны моими словами... Вам непременно хотелось бы слышать в них полную веру в то, что вы сказали?.. Но подумайте, виноват ли я, что этой веры нет. Или вы хотите, чтобы я лгал?.. - Я этого не хочу. - Так сердитесь, коли хотите, а я лишь тогда поверю вашему решению, когда вы разойдетесь... Эти слова взорвали молодую женщину. Она поняла причины недоверия Невзгодина и, возмущенная до глубины души, сказала: - Я не расхожусь сейчас, сегодня, только потому, что муж умолял подождать несколько времени. Не могла же отказать ему в этом я, виноватая перед ним. Он может, конечно, думать, что я из жалости к нему перерешу и останусь его женой, но вы как смеете не верить мне, раз я вам говорю, что оставляю мужа... Или вы такого скверного мнения о женщинах, что не допускаете, чтобы женщина могла понять всю мерзость своего замужества... Или вы думаете, что меня пугает перспектива одиночества и трудовой жизни? Невзгодин терпеливо выслушал эту горячую тираду и ничего не ответил. - Что ж вы молчите? Или и теперь не верите?.. - Словам я вашим верю, но... - Но что? - нетерпеливо перебила Маргарита Васильевна. - Позвольте мне пока остаться Фомой неверным... Ведь Николай Сергеич вас очень любит. - Но я его не люблю! И я это ему сказала вчера. - А если он не совладает со своей страстью... - Этого быть не может... - Однако? - Я помочь не могу... - Но пожалеть можете и пожалеете, конечно? - Положим... Что ж дальше... К чему вы это ведете? - А если пожалеете, то, пожалуй, и не оставите его, если не полюбите кого-нибудь другого. - И буду опять его женой, хотите вы сказать? - негодующе спросила Маргарита Васильевна. Невзгодин благоразумно промолчал и через минуту мягко заметил: - Жизнь не так проста, как кажется, Маргарита Васильевна, и человек не всегда поступает так, как ему хочется... И вы простите, если я рассердил вас... Увы! На мне какой-то рок ссориться даже с друзьями... Но поверьте, я искренне буду рад, если вы обретете счастье хотя бы в вашей личной жизни. Он проговорил это с подкупающей искренностью. Маргарита Васильевна несколько смягчилась. - Так вы не очень сердитесь, Маргарита Васильевна? - Да вам не все ли это равно? - Не совсем. - Ну, так я скажу, что сержусь. Вы меня обидели! - взволнованно проговорила Маргарита Васильевна. - Если и обидел, то невольно... Простите. - Прощу, когда вы убедитесь, что я умею исполнять свои решения. - Но все-таки пока не смотрите на меня, как на врага... И в доказательство протяните руку. Маргарита Васильевна протянула Невзгодину руку. Он почтительно ее поцеловал. Несколько минут длилось молчание. Невзгодин чувствовал, что Маргарита Васильевна все еще сердится, и наблюдал, как передергивались ее тонкие губы и в глазах сверкал огонек. И в уме его проносилась картина будущего примирения супругов. Он раскается ей в своем фразерстве, объяснит, почему он не герой, напугает ее своей загубленной жизнью без нее и припадет к ее ногам, выбрав удобный психологический момент. И она пожалеет, быть может, такого красавца мужа и отдастся ему из жалости, как отдавалась раньше из уважения к его добродетелям. По крайней мере, так будет утешать себя, не имея доблести сознаться, что в ней такое же чувственное животное, как и в других... А все-таки ему было жалко Маргариту Васильевну. И он припомнил, какие требования предъявляла она к жизни, когда была девушкой, как высокомерно относилась она к тем женщинам, которые живут лишь одними интересами мужа и семьи, как хотелось ей завоевать независимость и выйти замуж не иначе, как полюбивши какого-нибудь героя и быть его товарищем... И вместо этого - замужество по рассудку, из-за страха остаться старой девой. Даже храбрости не было отдаться своему темпераменту, не рискуя своей свободой... И теперь неудовлетворенное честолюбие несомненно неглупой женщины, не знающей, куда приложить ей силы. Разочарование в героизме мужа, разбитая личная жизнь и постоянное резонерство, которое мешает ей отдаваться непосредственно жизни и жить впечатлениями страстного своего темперамента, который она старается обуздать. Невзгодину казалось, что он понимал Маргариту Васильевну и что она такая, какою он себе теперь представлял. Как далеко было это представление от прежнего, когда Невзгодин, влюбленный, считал Маргариту Васильевну чуть ли не героиней, способной удивить человечество. И ему вдруг стало жалко прежних своих грез, точно с ними улетела и его молодость. Ведь и его личная жизнь не особенно удачная. И он не любит ни одной женщины... да и вообще одинок. Счастье его, что в нем писательская жилка. Как бы скверно ему жилось на свете без этой чудной творческой работы, которая по временам так захватывает его... И теперь, после нескольких дней пребывания в Москве, он чувствовал позыв к работе... Крайне сочувственное письмо, полученное им сегодня вместе с корректурами от редактора журнала, в котором печаталась повесть Невзгодина, подбодрило его, и он решил исправить и другую свою вещь и послать ее тому же редактору. - Вы в Москве думаете оставаться, Маргарита Васильевна? - спросил наконец Невзгодин. - В Москве. Сперва поселюсь в меблированных комнатах, а потом, при возможности, найму квартиру... Уехать мне нельзя. Тут у меня занятие... Поближе к редакциям быть лучше, а то того и гляди потеряешь работу... И наконец, это новое дело... Не оставлю я его. - И вы надеетесь, что ваша мысль осуществится? - Разумеется, надеюсь. Аносова уже обещала пятьдесят тысяч. - Обещала, но не дала? - Что за противный скептицизм! Она не отступится от своего слова. - Ну, положим, и не отступится. А еще на каких богачей надеетесь? - На Рябинина! Слышали про этого миллионера? - Еще бы! Знаменитый фабрикант и безобразник. Имеет гарем на фабрике и в то же время собирается, говорят, издавать газету в защиту бедных фабрикантов, которых все обижают. - Еще надеюсь на Измайлову. - На эту бывшую Мессалину и дисконтершу* на покое? Чего ради они дадут вам денег на устройство дома для рабочих? И кто вас надоумил к ним обратиться? ______________ * Дисконтерша - занимающаяся учетом векселей (от англ. discounter). - Аглая Петровна. - Она, этот министр торговли в юбке? В таком случае надо попытать счастья. - К Рябинину я поеду сама. А к Измайловой надо послать мужчину. - И это советовала великолепная вдова? - Да. И советовала, чтобы к ней обратился с просьбой Николай Сергеич. - Отличный психолог Аглая Петровна! Превосходно распределяет роли! - усмехнулся Невзгодин. - Мужа я просить не хочу, - продолжала Маргарита Васильевна. - А вот если бы вы, Василий Васильич, не отказались помочь делу и поехать к Измайловой, то я была бы вам очень благодарна. - Я? С моей тщедушной фигурой? - воскликнул, смеясь, Невзгодин. - Да вы, видно, хотите провалить дело, посылая меня, Маргарита Васильевна! Измайлова со мной и говорить-то не захочет. - Полно смеяться. Я вас серьезно прошу. - Да я не отказываюсь. Отчего и не посмотреть на Мессалину, обратившуюся в мумию. - Так поезжайте. А я вам достану от Аглаи Петровны рекомендательное письмо. Кстати, вы и писатель... А Измайлова их уважает... - Извольте, я поеду, но, если даже и обещания не привезу, вина не моя. В эту минуту двери бесшумно отворились, и на пороге появилась Катя с докладом, что самовар готов. - Вот чудный вестник! Я ужасно чаю хочу! - проговорил Невзгодин, поднимаясь вслед за хозяйкой, чтоб идти в столовую. И снова Катя была обманута в ожиданиях: Ее быстрый взгляд, давно изощрившийся все видеть во время внезапных появлений в комнату, когда в ней сидят вдвоем хозяйка и гость, не уловил никаких признаков любовной атмосферы, и лица и положения обоих собеседников не внушили никаких подозрений даже и Кате, знавшей по опыту, как горячо целуют в какую-нибудь короткую секунду самые почтенные мужья в коридоре, почти на глазах у жен. Но она все-таки не теряла надежды узнать "всю правду". Маргарита Васильевна стала разливать чай, продолжая разговаривать с Невзгодиным. Они теперь говорили о статье в "Старейших известиях" и хвалили письмо Косицкого и сдержанный ответ оклеветанных. Несмотря на то что Катя нарочно подала два стакана, Маргарита Васильевна даже и не подумала спросить: дома ли муж и не хочет ли чаю? Это отношение к мужу решительно возмутило горничную. "Они пьют себе чай и закусывают, а бедный Николай Сергеич сидит себе один-одинешенек, точно оплеванный!" - подумала Катя, стоявшая в коридоре и жадно прислушивавшаяся к тому, что говорят в столовой. И она прошла к кабинету и приотворила двери. Николай Сергеевич по-прежнему сидел за письменным столом, откинувшись в кресле. Тогда Катя, оправив волосы, вошла в комнату и тихо приблизилась к профессору. При виде его подавленного, грустного, слегка осунувшегося лица ей сделалось бесконечно жалко Николая Сергеевича. - Что вам, Катя? - спросил Заречный. - Чаю не угодно ли, барин? Только что самовар барыне подала! - говорила Катя как-то особенно почтительно-нежно, взглядывая робко и в то же время значительно на Заречного. - А барыня вернулась? - Недавно вернулись вместе с господином Невзгодиным... Они в столовой... Заречный поморщился, точно от боли. "Опять этот Невзгодин!" - подумал он. - Так прикажете чаю, Николай Сергеич? Может, и кушать хотите... Я вам сюда подам, если вам не угодно выйти... В одну минуту все сделаю. - Я ничего не хочу. Заречный поднял глаза на заалевшее хорошенькое и свежее лицо горничной и вдруг перехватил такой восторженный и пламенный взгляд, что тотчас отвел глаза в сторону, несколько удивленный и сконфуженный, и проговорил неожиданно для самого себя мягко: - Спасибо, Катя. Вы... вы услужливая девушка. - Что вы, барин? За что благодарите? Да разве вы не видите, что для вас я что угодно готова сделать. Только прикажите! - прибавила она почти шепотом. - Ну, так сделайте мне поскорее постель! - полушутя приказал Заречный, делая вид, что не замечает горячего тона Кати. - Опять здесь прикажете? - с едва уловимой насмешкой в голосе спросила она. - Здесь! - ответил, не поднимая глаз, Заречный, чувствуя, что этот вопрос заставил его покраснеть и сильнее почувствовать стыд своего положения вдовца при жене. И, словно бы желая скрыть это обидное положение, прибавил: - Я устал и лягу пораньше... И кроме того, мне необходимо раньше завтра встать! - говорил Николай Сергеевич, внутренне стыдясь, что он должен врать перед горничной. - Вы можете разбудить меня в шесть часов? - неожиданно спросил он строгим голосом. - Когда угодно, барин. - Так разбудите, пожалуйста. - Будьте покойны, разбужу. Покойной ночи, барин. И дай вам бог приятных снов. Она не уходила, точно ожидая чего-то. - Можете идти, Катя. Больше мне ничего не нужно! - сказал Заречный. Катя подавила вздох и медленно вышла. Николай Сергеевич, однако, не ложился. Он поднялся с кресла и, приоткрыв двери, прислушивался к разговору в столовой. Оттуда временами долетали фразы незначащего разговора, и это несколько успокоивало Заречного. Скоро он услыхал, что Невзгодин прощается... Он взглянул на часы... половина первого... "Значит, не особенно долго сидел... Верно, Рита рассказала ему, что бросает меня!" И Заречный чувствовал себя несчастным, одиноким и немножко виноватым перед Ритой. "Нет, одно спасение в работе, в науке!" - думал он, когда лег в постель и сладко потянулся, расправляя усталые члены. И Рита, и Найденов с его унизительным разговором, и этот юноша-идеалист, и подлая статья, и книга, которую надо кончить, и Невзгодин, и Сбруев занимали его мысли и ставили перед ним вопросы, о которых он прежде не думал, когда считал себя счастливым и словно бы не замечал в себе той двойственности, о которой с такою страстностью напомнил ему Медынцев. Довольно фраз... Он за них достаточно наказан... И вся суетливая деятельность его вне университета казалась теперь ему ненужной, бесцельной и опасной. Из-за пустяков можно лишиться положения. "Был Заречный, и нет Заречного!" - припомнил он насмешливые слова Найденова и проникся их вескостью, откровенно признаваясь самому себе, что он трус, скрывающий от людей эту трусость речами о компромиссе. Наконец все как-то перепуталось в его мозгу, потеряло ясность, и он заснул с мыслью о том, что надо заниматься одной наукой, которая представилась ему вдруг в лучезарном образе Риты. Заречный проснулся от света, падавшего ему в глаза, и от того, что чья-то мягкая, теплая и вздрагивающая рука осторожно дергала его за плечо. Проснувшись, он увидел наклонившуюся над ним Катю в капоте, плотно облегавшем красивые формы ее крепкого стана. Она смотрела на него с нежной вызывающей улыбкой. Оголенная белая рука держала свечку, свет которой освещал заалевшееся пригожее лицо с лукавыми черными глазами... - Вставайте, барин... Шесть часов... Вы велели разбудить вас! - говорила она ласковым шепотом, запахивая ворот капота, из-под которого виднелась чистая сорочка. Заречный закрыл глаза, будто собираясь заснуть. - Вставайте же, милый барин! - настойчиво повторила девушка, еще ниже наклоняясь над Заречным и обдавая его лицо горячим дыханием. Вместо ответа он протянул руку и грубо и властно обхватил ее талию и привлек к себе. - О милый барин! - шептала Катя, осыпая профессора страстными поцелуями. В десять часов, когда Николай Сергеевич, напившись чаю, уходил в университет, Катя с еще большею почтительностью подала ему шубу и держала себя так, словно бы ничего между ними и не было. Молодой профессор старался не глядеть на Катю. Он был сконфужен, сознавая себя виноватым и словно бы осквернившим свою любовь к Рите, и в то же время чувствовал себя в это утро как бы спокойнее, уравновешеннее и не таким несчастным. Конечно, он оправдывал себя и во всем винил Катю, вздумавшую будить его, вместо того чтобы стучаться в дверь, и решил, что больше этой вспышки зверя не повторится в нем. Однако в тот же вечер, когда Катя готовила ему постель, он как-то особенно внимательно смотрел на ее розоватый затылок и, когда она пожелала ему покойной ночи, снова приказал разбудить себя в шесть часов. Катя метнула глазами, вся вспыхивая от радости, и почтительно-официальным тоном ответила: - Слушаю, барин! XXI С того вечера как Аглая Петровна приглашала Невзгодина к себе и, милостиво подарив его своей неотразимо-чарующей улыбкой, подчеркнула желание видеть Василия Васильевича как можно скорей, - прошло более двух недель, а Невзгодин и не думал ехать к "великолепной вдове". Она ждала Невзгодина с нетерпением, дивившим ее. Одетая с большей кокетливостью, чем обыкновенно одевалась дома, Аглая Петровна, как институтка, подбегала к окнам и смотрела на двор. После нескольких дней напрасного ожидания желание красавицы вдовы видеть Невзгодина еще более усилилось. Обыкновенно спокойная, не знавшая никаких волнений, кроме коммерческих, Аглая Петровна сделалась нервной, возбужденной и раздражительной, негодуя, что Невзгодин не едет после такого любезного приглашения, каким она его удостоила. И - что было всего удивительнее - даже за деловыми занятиями в своей уютной клетушке Аглая Петровна по временам испытывала непривычную доселе скуку и, всегда точная и аккуратная, бывала рассеянна. В деловом разговоре порой не слышалось прежней ясной краткости. Ее крупная холеная рука откидывала неверно костяшки. Цифры путались в ее уме. Вместо них в голове роились совсем другие мысли. Она гневалась на эти "шалости нервов" и капризы властного своего характера. Не влюбилась же она в самом деле в Невзгодина! И тем не менее женское самолюбие ее было жестоко оскорблено его презрительным невниманием, и в ней, богачихе, дочери и внучке крутых самодуров, привыкшей к тому, чтобы желания и капризы ее исполнялись, зарождалось к Невзгодину какое-то сложное чувство ненависти и в то же время неодолимого желания видеть его. Он должен во что бы то ни стало быть у нее! Этот каприз решительно овладел Аглаей Петровной. Деспотическая ее натура не поддавалась никаким доводам ума. Она понимала всю нелепость своего самодурства и плакала от злости, что Невзгодин не едет. Написать ему? Ни за что на свете. Одна мысль об этом вызывала в Аглае Петровне негодование. Чтоб этот легкомысленный, непутевый человек смел подумать, что она им интересуется, она, которая с горделивым равнодушием относится к своим многочисленным поклонникам и тайным вздыхателям, которые не чета Невзгодину. Да поведи она бровью, и у ее ног были бы известные профессора, литераторы, художники, чиновные люди, купцы-миллионеры. И вдруг этот "мартышка" без рода и племени, этот нищий фантазер без положения, осмелится вообразить, что в него влюблены - скажите пожалуйста! Прошла неделя. Аглая Петровна была в театре у итальянцев, была на бенефисе в Малом театре, надеясь встретить Невзгодина, и наконец поехала отдать визит Заречной, рассчитывая от нее узнать что-нибудь о Невзгодине. Верно, он с ней часто видится. Но нигде она его не видела, Маргарита Васильевна могла только сообщить, что Василий Васильич точно в воду канул и глаз к ней не кажет с тех пор, как был более недели тому назад. И вообще из разговора с Заречной Аглая Петровна заключила, что между Маргаритой Васильевной и Невзгодиным пробежала кошка. По крайней мере, Заречная, как показалось Аглае Петровне, довольно сдержанно говорила о своем приятеле. - А он мне нужен, - заметила Аглая Петровна, - потому я и спрашиваю о нем. Хочу просить его читать на благотворительном концерте, - внезапно сочинила она. - Кстати, вы слышали его повесть. Хороша она? - Он не читал еще мне. И мне он нужен, если только вы дадите ему рекомендательное письмо к Измайловой... - Вы его хотите послать вместо мужа? - Да. - Что же, Николай Сергеич не хочет ехать? - Он занят очень... - Так пошлите Невзгодина ко мне. Я дам ему письмо. - Я адреса его не знаю... - Можно справиться в адресном столе. Кстати напишите ему и о концерте... - А Невзгодин у вас разве еще не был? - в свою очередь, спросила Маргарита Васильевна. - То-то не удостоивает! - смеясь отвечала Аносова. - Он, кажется, собирался... Аглая Петровна распрощалась, целуя Маргариту Васильевну с прежней искренностью. По-видимому, Аносова возвратила ей свое расположение, заключив, что подозрения, охватившие ее на юбилейном обеде, неверны. "Между ними, кажется, ничего нет!" - подумала Аглая Петровна. Эта мысль была ей приятна, и Аносова, уходя, снова подтвердила Маргарите Васильевне, что даст пятьдесят тысяч, и советовала поскорей послать Невзгодина к Измайловой, а самой Маргарите Васильевне ехать к Рябинину. - Я на днях была у него. Его нет в Москве. - Ну так попытайтесь у Измайловой... Письмо к ней я сегодня же напишу... Напишите и вы Невзгодину... Пусть явится за ним... Ну, до свидания, родная! Прошло еще три дня, а Невзгодин не являлся. Аглая Петровна злилась, чувствуя бессилие свое удовлетворить свой каприз. "Быть может, он уехал!" - мелькнуло у нее в голове, и она почувствовала, что отъезд Невзгодина не вернул бы ей прежнего спокойствия. Что это с ней делается наконец! Какое безумие нашло на нее? - спрашивала она себя, сидя ранним утром за письменным столом в своей клетушке за объемистой запиской о постройке новой фабрики, поданной одним из ее управляющих. И она два раза надавила пуговку электрического звонка. На пороге явился, по обыкновению бесшумно, старый Кузьма Иванович и, отвесив низкий поклон, замер в почтительной позе. Уверенная в том, что Кузьма Иванович предан ей как собака и умеет быть немым как рыба, Аглая Петровна дала старику поручение "осторожно узнать", в Москве ли господин Невзгодин и если в Москве, то навести справки, как он проводит время и где бывает. - Понял, Кузьма Иваныч? - Понял, матушка Аглая Петровна. Наведу справки как следует, без огласки. На другое же утро Кузьма Иванович докладывал в клетушке своим тихим, слегка скрипучим голосом, таким же бесстрастным, как и его худощавое, безбородое лицо: - Господин Василий Васильич Невзгодин находятся в Москве. Они никуда не отлучались из своей комнаты в течение свыше двух недель и денно и нощно занимаются по письменной части. Пишут все и довольно много исписали бумаги. И кушают пищу у себя, пребывая в одиночестве, и никто у них не был, и никого не велели они принимать. - Спасибо, Кузьма Иваныч!.. - проговорила Аглая Петровна. И когда Кузьма Иванович ушел, она облегченно вздохнула и, подняв глаза, светившиеся теперь радостным блеском, на лампадку, истово осенила себя три раза крестом. XXII На Невзгодина нашел рабочий писательский стих. Он заперся в своей маленькой неуютной комнате в верхнем этаже меблированного дома под громким названием "Севильи" и, казалось, забыл всех своих знакомых. Возбужденный, с приподнятыми нервами и с повышенной впечатлительностью, он писал с утра до поздней ночи, отрываясь от письменного стола лишь для того, чтобы снова думать о работе, захватившей молодого писателя всего. Невзгодин побледнел и осунулся. Его впавшие, лихорадочно блестевшие глаза придавали сосредоточенно-напряженному выражению лица вид несколько помешанного. Он работал запоем уже вторую неделю, но почти не чувствовал физической усталости, не замечал, что дышит ужасным воздухом, пропитанным едким табачным дымом, и, не выпуская изо рта папироски, исписывал своим твердым размашистым почерком листы за листами, отдаваясь во власть творчества с его радостями и муками. И как много было этих мук! По временам Невзгодин приходил просто в отчаяние от бессилия передать в ярком образе или выразить в вещем слове то, что так ясно носилось в его голове и что так сильно чувствовалось. А между тем слова, ложившиеся на бумагу, казались бледными, безжизненными, совсем не теми, которые могли удовлетворить художественное чутье сколько-нибудь требовательного писателя. Он это чувствовал. - Не то, не то! - шептал Невзгодин, мучительно неудовлетворенный. Он рвал начатые листы и нервно ходил в маленькой комнате, точно зверь по клетке, ходил минуты и часы, не замечая их, пока сцена или выражение, которых он искал, не озаряли его мозга как-то внезапно и совсем не так, как он думал. Тогда, счастливый, с просветленным лицом, Невзгодин снова садился к столу и писал радостно, быстро и уверенно, не столько сознавая, сколько чувствуя всем своим существом правдивость и жизненность того, что, казалось, так неожиданно и так легко явилось в его голове. И сколько переделывал, переписывал, зачеркивал и сокращал Невзгодин, искавший жизни и правды, изящества формы и точности выражений. Как часто надежда в нем сменялась сомнением, сомнение - надеждой, что он не лишен дарования, что может писать и напишет вещь куда лучше, чем "Тоска". Но так или иначе, а он не может не писать. Несмотря на все муки творчества, несмотря на авторскую неудовлетворенность, он испытывает великое наслаждение в этой работе, в этой жизни жизнью лиц, созданных обобщением непосредственных наблюдений. Во время работы ему дороги и близки эти лица, все равно - хороши ли они или дурны, умны или глупы, лишь бы они были жизненны и иллюстрировали жизнь такою, какою она ему представляется, со всеми ее ужасами пошлости, лицемерия и лжи, которые он чувствует, испытывая неодолимую потребность передать все это на бумаге. Так нередко думал Невзгодин и теперь и в Париже, когда начал свое писательство и после долгих колебаний послал одно из своих произведений в журнал, наиболее ему симпатичный по направлению. Извещение из конторы журнала - сухое и лаконическое - о том, что его повесть принята и будет напечатана в январской книжке, обрадовало Невзгодина, но далеко не разрешило его сомнений насчет писательского таланта. Он никому не читал своих вещей, и когда его жена в Париже как-то узнала, что он пишет повесть, то высокомерно посоветовала ему лучше "бросить эти глупости" и прилежней заниматься химией. Но он не бросал и в одной из своих повестей, незадолго до "расхода" с женой, нарисовал типичную фигуру трезвенной, буржуазной студентки, прототипом которой послужила ему супруга. Когда Невзгодин увидал в корректурных листах свою "Тоску", он в первые минуты испытал невыразимое чувство радостной удовлетворенности автора, впервые увидавшего свое произведение напечатанным. Он не прочел, а скорее проглотил свою повесть, и ему казалось, что редактор писал не просто одобряющие комплименты начинающему писателю, находя ее свежей, интересной и талантливой в своем письме, полученном одновременно с корректурой. И Невзгодину нравилась в печати его "Тоска" после первого чтения, хотя и далеко не так, как в то время, когда он ее писал, переживая сам настроение, приписанное герою повести. Тогда это настроение и тоскливый пессимизм, скрывающий под собою жажду идеала, во имя которого стоило бы бороться, казались ему значительнее, оригинальнее и свежее, и он думал, что затрогивает что-то новое, чего раньше не говорилось, что его "Тоска" откроет многим истинные причины недовольства жизнью. Но когда в тот же вечер Невзгодин принялся читать свою повесть для правки, внимательно, строку за строкой, вчитываясь в каждое слово, то впечатление получилось другое. Автор решительно был смущен и недоволен. Образы казались ему теперь недостаточно выпуклыми, характеры - неопределенными, общий тон приподнятым, идея повести далеко не новой, а форма небрежной и требующей отделки. Две-три сцены во всей повести еще ничего себе; в них чувствовалась жизнь, но в общем... Господи! Как это все несовершенно и неинтересно, как не похоже на то, чего он ожидал и что в повести было ему так дорого, так близко. А вдобавок ко всему редактор обвел несколько мест красным карандашом и в письме пишет, что они невозможны в цензурном отношении; их надо исключить совсем. У Невзгодина явилось желание переделать всю повесть. Но необходимо было вернуть корректуры через день, и автор мог только исправить слог, сократить длинноты; он послал свое детище, почти что чувствуя к нему ненависть. Сравнивая свою "Тоску" с теми произведениями, которые печатаются в журналах, Невзгодин находил ее не хуже других, но когда он вспоминал мастеров слова, как Лев Толстой, ничтожность его "Тоски" казалась ему очевидной, и в эти минуты он сожалел, что она будет напечатана. "И как же ее разругают!" "Но не всем же быть Толстыми или Шекспирами. Тогда никому и писать нельзя. И наконец, редактор не первый встречный, а известный писатель. Не станет же он хвалить окончательно плохую вещь? Быть может, я слишком требовательный к себе автор и не могу отнестись к своей работе беспристрастно?" Так утешал себя Невзгодин. И неудачная в глазах его работа вызвала в нем желание написать что-нибудь лучшее. Что-то в нем говорило, что он может это сделать - надо только упорно работать над своими вещами, отделывать их, добиваться правды и жизни... Невзгодина потянуло к писанию. Он стал пересматривать свои рукописи, и одна из них показалась ему стоящей переработки. Тема интересная. Невзгодин принялся было переделывать написанный рассказ, но вместо того стал писать заново. И новый совсем не походил на прежний. Наконец рассказ был окончен вчерне, и Невзгодин стал переписывать рукопись. И снова исправлял и переделывал. В это время, как-то утром, коридорный подал Невзгодину письмо. Оно было от Маргариты Васильевны. Она передавала приглашение Аносовой участвовать в литературном чтении и просила поскорей съездить к Аглае Петровне за рекомендательным письмом к Измайловой и побывать у богатой купчихи. В приписке Маргарита Васильевна пеняла, что Невзгодин совсем ее забыл. Невзгодин был раздражен, что его отрывают от работы, и довольно сухо ответил, что он, конечно, на литературном вечере участвовать не будет и удивляется, с чего это "великолепная вдова" зовет читать начинающего писателя. Что же касается до визита к Измайловой, то он поедет к ней через неделю. Раньше невозможно. В конце третьей недели затворничества Невзгодина рассказ окончательно переписан два раза четким красивым почерком на четвертушках парижской синей бумаги и почти без помарок. Автор перечитывает рукопись. Ему кажется, что вышло недурно. Радостный и веселый, словно бы он внезапно отделался от какой-то болезни или освободился от гнетущего обязательства, он бережно прячет рукопись и от чар фантазии возвращается в мир действительности. Он забывает всех своих героев, с которыми жил в течение трех недель, словно до них ему нет уж более дела, и только теперь чувствует, как он разбит и утомлен после долгой, непрерывной работы. Спина болит, нервы болезненно напряжены. И он доволен, как ребенок, что работа кончена, и жаждет отдыха, развлечения. Ему снова хочется знать, что делается на свете, и видеть людей. Только теперь Невзгодин обратил внимание на обстановку, в которой он работал, не замечая ее... В его комнате грязь была невозможная. Повсюду пыль. Воздух спертый, пропитанный табаком. Письменный стол завален окурками... На полу сор и листы разорванной бумаги. Кровать не убрана. "Скорее вон, на воздух!" - решил Невзгодин, удивляясь, как он мог не замечать всего этого свинства. Он надавил пуговку звонка. Прошло добрых пять минут, пока явился коридорный Петр, молодой человек меланхолического вида, в засаленном сюртуке. - Ну, Петр, окончил работу! - весело воскликнул Невзгодин. - Теперь можете прибрать. Видите, какая везде гадость. - То-то грязновато. Да ведь вы сами приказывали не мешать. Я и не мешал. И, осмелюсь спросить, много вы получите за эти ваши сочинения? - За то, что теперь написал? - Так точно-с. - Да думаю, рублей триста дадут. - Это за писанье-то? - недоверчиво протянул Петр. - Да. - Так я бы, Василий Васильич, на вашем месте все сидел бы да писал. Деньжищ-то за год сколько! - Попали бы в сумасшедший дом, Петр! - засмеялся Невзгодин. - Я вот три недели работал, и то спина болит. Почистите-ка мне ботинки да принесите воды. Петр вышел и скоро вернулся с водой и налил ее в умывальник. - Когда я уйду, вы уж, пожалуйста, хорошенько уберите комнату, Петр! - говорил Невзгодин, умываясь. - Форменно уберу, как следует к празднику. - К какому? - А вы, видно, барин, за работой и забыли, что сегодня сочельник! - И впрямь забыл... - А кушать сегодня дома будете?.. Уже пятый час, а вы не обедали. - Сегодня я вашей дряни не буду есть. Сегодня я кутну, Петр, и пообедаю где-нибудь в порядочном трактире по случаю окончания работы... А что же ботинки? Петр взял ботинки из-под кровати, обтер пыль и проговорил: - Чищены, Василий Васильич... Блестят... Так вы говорите - триста рублей? - Другие и больше получают... - За такую легкую работу? Сиди да пиши! - Попробуйте-ка... А у меня был кто-нибудь за это время? - Только вчера одна дама спрашивала. Не допустил, как вы приказывали. Сказал: сочиняют, мол. - Спасибо, что не пустили, только вперед говорите просто, что занят... А карточки дама не оставила? - Нет-с. Если опять придут, принимать? - Примите. Невзгодин кончил мыться и, утирая лицо, кинул вопрос: - А дама старая или молодая? - Средственная, но только очень видная. И фасонисто одетая. - Худощавая? Блондинка? - спрашивал Невзгодин, предполагая, что заходила Маргарита Васильевна. - Нет-с. В полной комплекции, как следует, и брунетистая... С пинснетом... - Странно. Кто бы мог быть? Петр, любивший-таки поболтать, стоял у притолоки и посматривал, как Невзгодин одевается. Он недоверчиво усмехнулся словам Невзгодина и промолвил: - Очень даже бельфамистая дама, Василий Васильевич. И, помолчав, прибавил уверенно: - Они беспременно вскорости придут. - Почему вы думаете? На длинноносом, прыщеватом лице долговязого коридорного мелькнула тонкая улыбка, и он значительно ответил: - Хоть я и необразованного звания человек, а кое-что, слава богу, могу понимать, Василий Васильич. Барыня очень настоятельно желала вас видеть и выспрашивала, когда вы можете принять и, вообще, по какой причине не принимаете и здоровы ли. Обстоятельно выспросила. - Что же вы сказали? - Сказал: никуда, мол, не выходит и все сочиняет, а когда примут, неизвестно. Как, мол, окончат сочинять. - А она? - Усмехнулась. Ежели без вас придут, как обнадежить, Василий Васильич? - Скажите, что завтра утром до двенадцати я дома. - Слушаю-с. А из пятьдесят второго номера актерка сбежала! - доложил Петр, почему-то сообщавший Невзгодину обо всех событиях в "Севилье". - Как сбежала? - Очень просто. - В чем же это ваше "очень просто"? - За два месяца не заплатила и... тю-тю. Довольно даже ловко... и с чемоданами. А хозяин озлился - беда! Ищи-ка, сделай одолжение! - говорил Петр, по-видимому, сочувствовавший "актерке", помогая Василию Васильевичу надеть пальто. XXIII С видом счастливого школьника, вырвавшегося на свободу, вышел Невзгодин из своей грязной комнаты. Ему было как-то весело и легко после усидчивой работы. Впереди предстояла близкая получка гонорара, а пятьдесят рублей, бывшие у него в кармане, и незаложенные золотые часы вполне поддерживали бодрое настроение духа такого богемы по натуре, каким был Невзгодин. Он глядел на будущее без страха и боязни и не особенно думал о каких-нибудь постоянных занятиях, надеясь, что писательство, если пойдет удачно, его прокормит... Много ли ему надо? Он беззаботно насвистывал какой-то мотив, предвкушая удовольствие побыть на людях, как вдруг из-за поворота коридора показалась высокая полная женская фигура и шла прямо на него. - Та самая, что были вчера! - не без торжества шепнул Петр, следовавший сзади. Невзгодин остановился, перестал свистать и вглядывался в приближавшуюся барыню, которая так очаровала Петра. В полутьме коридора он не мог разглядеть ее лица, но в ее высокой полноватой фигуре и особенно в походке, слегка переваливающейся, было что-то близко знакомое. - Вы меня не узнали, Невзгодин? - произнесла дама, приблизившись к нему и протягивая с товарищескою бесцеремонностью руку в черной лайке... - Окончили сочинять, как выражается ваш Лепорелло? Надеюсь, пожертвуете мне несколько минут. Я к вам по делу и очень рада вас видеть! - мягко прибавила она. С первых же звуков этого твердого, уверенного и несколько резковатого голоса, в котором едва слышна была веселая, покровительственно-ироническая нотка, Невзгодин узнал свою жену. Он не испытывал ни малейшего неприязненного чувства при виде этой, когда-то очень близкой ему женщины, с которой так легкомысленно сошелся, пленившись под влиянием хандры и одиночества на чужбине ее рассудительностию, практичностию, упорным трудолюбием в занятиях наукой и - главное - здоровой, свежей красотой, вызывающей своей кажущейся невозмутимостью. Он, в свою очередь, тоже рад был увидать жену, с которой, благодаря ее такту и уму, разошелся так хорошо и так основательно, без сцен, без взаимных упреков, после короткого супружества, показавшего, как чужды они друг другу по характеру, взглядам, уму, привычкам. Невзгодин раздражался, бывало, и едко подсмеивался, когда она донимала его поучениями об умеренности и аккуратности, но никогда не обвинял ее серьезно и не чувствовал ненависти, понимая упрямое упорство ее сильного характера, с каким она хотела подчинить себе мужа, рассчитывая сделать из него такого же трезвенного, уравновешенного человека, каким была сама. Он скучал с ней, но не мог ее не уважать за последовательность. Он знал, что и она считала замужество ошибкой, мешающей ее занятиям, и был благодарен ей за правдивость, с какою она в этом призналась, ни на минуту не представляясь жертвой. Очутившись теперь лицом к лицу с женой, Невзгодин оставался в прежнем веселом настроении. Только к этому настроению прибавилось что-то иронически-добродушное и вместе с тем любопытное, точно он ждал, что жена, как бывало в Париже, сделает ему какой-нибудь выговор с соответственным научным объяснением. Невзгодин крепко пожал руку жены и с изысканною любезностью джентльмена ответил: - К вашим услугам, Марья Ивановна... И сколько угодно минут... Я только что кончил сочинять и совершенно свободен. И я, право, рад вас видеть, но только не в этой темноте. Не угодно ли ко мне в комнату... Только извините... Вы найдете в ней беспорядок, и она еще не убрана. - Так поздно и не убрана? Вы тот же богема? - Тот же... Работал... - Разве работа мешает порядку? - слегка усмехнулась Марья Ивановна. Невзгодин отворил двери. Оба, и муж и жена, с любопытством взглянули друг на друга прежде, чем войти в комнату. Такая же, как и была, свежая, здоровая и румяная, с теми же правильными, несколько резкими чертами красивого лица римской матроны из русских купчих, побывавшей парижской студенткой. То же самодовольно-уверенное выражение в карих глазах под соболиными бровями, глядевших через pince-nez на прямом крупном носе, что придавало лицу еще более серьезный и в то же время несколько вызывающий вид. И одета она была с обычной умышленной скромностью, не лишенной своеобразного кокетства: черная шерстяная юбка, черная хорошо сидевшая жакетка, опушенная черным мехом, черное боа, черные перчатки и черная шапочка на голове. "Еще более раздобрела, несмотря на усердное занятие наукой!" - подумал Невзгодин, заметив пополневший бюст, и не без любопытства и не без некоторого смущения ждал, что будет, когда аккуратная до педантизма его чистеха жена войдет в комнату, в которой действительно была невозможная грязь. И действительно, только что Марья Ивановна вошла в комнату, как на ее лице выразился ужас, и она воскликнула: - Да ведь это нечто невероятное... Тут целые недели не убирали... - Вроде этого, Марья Ивановна! - виновато промолвил Невзгодин. - И вы могли жить в таком свинстве? - Как видите... Даже не замечал... Увлекся работой... Да вы присядьте, Марья Ивановна... Вот сюда... Невзгодин бросился снимать со стула бумаги. Марья Ивановна подобрала юбку и осторожно присела, продолжая с брезгливым видом озирать комнату. Невзгодин хотел снимать пальто, но жена его остановила: - Не снимайте, Невзгодин... Я сейчас ухожу и вас не хочу держать в этой клоаке. Он присел в пальто. - Посмотрите на себя, как вы осунулись и побледнели, Невзгодин, - продолжала Марья Ивановна. - Живя так, вы схватите чахотку... Ведь это безобразие... Видно, что некому за вами присмотреть... И долго вы сочиняли?.. - Три недели. - И никуда не выходили? Работали по-русски - запоем? - Запоем. - Безобразие! Вам жизнь, что ли, надоела? - Пока нет еще. - Так не делайте таких опытов над собой и не живите по-азиатски. У вас от одного табачного дыма можно задохнуться. А какой развод микробов! Как вам не стыдно, Невзгодин? Кажется, образованный человек и... Марья Ивановна вдруг остановилась и засмеялась. - Да что ж это я? Пришла к вам по делу, а вместо этого читаю вам нотации... - Читайте, не стесняйтесь, Марья Ивановна. Я стою их! - весело проговорил Невзгодин. - Все равно, бесполезно... Вас не переделаешь... Но, без шуток, так жить ведь нельзя... Вид у вас совсем скверный... - Я думаю перебраться отсюда. - Обязательно. И знаете ли что, Невзгодин? - Что, Марья Ивановна? - Вам нужна нянька, которая смотрела бы за вами... Ну, конечно, нянька-женщина. Если я поселюсь в Москве и найму квартиру, милости просим ко мне жильцом. Я охотно буду смотреть за вами... Право, говорю серьезно. - А я так же серьезно благодарю вас и готов быть вашим жильцом, Марья Ивановна, если только долго усижу в Москве... - Ну, а мое дело в двух словах. Я пришла просить вас... - Развода? - подсказал Невзгодин. - Он мне пока еще не нужен. Быть может, нужен вам? В словах ее звучала любопытная нотка. - И мне, слава богу, не требуется... - Больше глупости не повторите? - Постараюсь. - Мне нужен вид на жительство. Я, конечно, могла написать вам об этом, но мне хотелось повидать вас... У нас ведь нет друг к другу... ненависти... Не так ли? И мы, я думаю, можем продолжать знакомство... - Еще бы... На какой срок вам нужен вид? - На год, на два, как знаете. Пока меня прописали по заграничному паспорту, но полиция требует вид от вас. Невзгодин обещал достать его после праздников. - Куда прикажете доставить? - В меблированные комнаты Семенова, на Девичьем поле, в Тихом переулке... Я там остановилась. Близко к клиникам. Я приехала сюда держать экзамены. Пока я лишь французская докторесса. - Давно вы приехали? - Три дня тому назад. - И уже начали заниматься? - С завтрашнего дня начну. Если хотите зайти, помните, что я могу вас принять только утром, по воскресеньям. Остальное время я буду заниматься и ходить в клиники... Ну, а вы... химию бросили? - Нет. - Говорят, ваша повесть скоро появится. - В январе. - Любопытно будет прочесть. Непременно прочту после экзаменов... А еще говорят... Марья Ивановна насмешливо усмехнулась. - Что еще говорят?.. - Будто вы снова увлечены Заречной... - Вранье, Марья Ивановна... - И я не поверила... Вы не способны увлекаться серьезно... Ну, однако, идемте... Марья Ивановна встала, но, прежде, чем выйти из комнаты, отворила форточку. - Вы все та же, Марья Ивановна? - усмехнулся Невзгодин. - Какая? - Любите порядок и живете по строгому расписанию. - Еще бы. Да и поздно меняться. И вы такой же... - Какой? - Неосновательный... Они вместе вышли на подъезд. XXIV Погода была отличная. Только что выпал снег и блестел под солнцем. Мороз был несильный. Невзгодин с наслаждением вдыхал свежий воздух, словно бы опьяненный им. - Вы куда, Марья Ивановна? Не прикажете ли подвезти вас? - После сиденья да ехать? Вы с ума сошли, Невзгодин! Вам необходимо прогуляться. Мне надо к шести часам быть на Арбате, у тети. А вам в какую сторону? - К Тестову обедать... - Богаты, что ли? - Положим, не богат, но после обедов в "Севилье" хочется побаловать себя... - И транжирить деньги? Все тот же. Нам по дороге... Пойдемте пешком. И она было направилась. Невзгодин ее остановил: - Марья Ивановна! Прокатимся лучше в санках. Дорога отличная и... - И что еще? - Признаться, я дьявольски хочу есть. - Отсюда недалеко. Вам полезно пройтись. Идемте! - властно почти приказала Марья Ивановна. - Идемте! - покорно произнес Невзгодин. Скоро они вышли на Кузнецкий мост. Там было много народу, и особенно кидалась в глаза предпраздничная суета. У всех почти были покупки в руках. На тротуаре было тесновато. Невзгодин предложил жене руку. Они пошли теперь скорее, рука об руку, оба веселые и оживленные, посматривая на пешеходов, на богатые купеческие закладки, на витрины магазинов и меняясь отрывочными фразами. Невзгодин невольно вспомнил, как вскоре после супружества они так же гуляли по воскресеньям по парижским бульварам или где-нибудь за городом, но тогда их прогулки обыкновенно кончались спорами и взаимными колкостями. А теперь они так мирно беседуют, что со стороны можно подумать, что гуляют влюбленные. Вот что значит быть мужем и женой только по названию! Невзгодин улыбнулся. - Вы чего смеетесь? - Вспомнил, Марья Ивановна, как мы гуляли с вами в Париже. - Для вас это очень неприятные воспоминания? Признайтесь? - Как видите, во мне не осталось злого чувства... А вы как обо мне вспоминали, Марья Ивановна? Лихом? Или никак не вспоминали? - Напротив, часто и всегда как о порядочном человеке, которому только не следует никогда жениться... Вот и обменялись признаниями! - засмеялась Марья Ивановна. У пассажа Попова экипажи ехали шагом. В маленьких санках, запряженных тысячным рысаком, сидела Аносова. Она увидела Невзгодина с женой и смотрела на них во все глаза, изумленная и взбешенная, точно ей нанесена была какая-то обида. Невзгодин взглянул на нее. Она отвела глаза в сторону. - Глядите, Марья Ивановна, на московскую красавицу Аносову. Вон она на своем рысаке. Трудно сказать, что лучше: великолепная вдова или рысак. - Она стала еще красивее, чем была в Бретани, когда я ее видела. - Прелесть... Эта белая шапочка так идет к ней. - Вы с ней продолжаете знакомство? - Раз встретился. У нее еще не был. Собираюсь с визитом. Кстати и дело есть. Они подходили к театру. - До свидания, Невзгодин, - проговорила Марья Ивановна, высвобождая руку. - Нам дальше не по пути. Невзгодину вдруг пришла мысль пригласить жену обедать. Все не так скучно, чем одному, и вдобавок он расспросит о парижских знакомых. К тому же он знал, что Марья Ивановна любила хорошо покушать, но была слишком скупа, чтоб позволить себе такую роскошь. Невзгодин спросил: - Вы к тетке обедать, Марья Ивановна? - Да, к шести часам... Надеюсь, не опоздала? Без двадцати шесть! - облегченно проговорила она, взглянув на часы. - Прощайте, Невзгодин. Но он пошел рядом с ней. - Нет, позвольте... У меня к вам просьба! - Какая? - Сделайте мне честь, примите мое приглашение пообедать вместе у Тестова? Марья Ивановна изумленно взглянула на Невзгодина. - С чего вам вдруг пришла в голову такая дикая фантазия? - строго спросила она, пытливо взглядывая на Невзгодина. Но вид у него был самый добродушный. - Что ж тут дикого? Мне просто хочется пообедать вместе, порасспросить о парижских знакомых и выпить бокал шампанского не за ваше здоровье, - вы и так цветете! - а в благодарность... - За то, что мы так скоро разошлись? - перебила молодая женщина. - И не сделались врагами... - Вы по-прежнему сумасшедший и мотыга!.. Но ведь вам будет скучно со мной... Пожалуй, мы к концу обеда побранимся... - Едва ли... Ведь после обеда мы разойдемся в разные стороны. - Или вы, как писатель, хотите изучить меня? Так ведь довольно, кажется, изучили?.. - Это уж мое дело. - И наконец я обещала тете... - Пошлем посыльного. Марья Ивановна все еще колебалась. Хорошо изучивший ее Невзгодин сказал: - Или вы боитесь, что скажут ваши тети и дяди, если узнают, что вы обедали в сочельник с мужем, которого бросили и которого ваши родные считают, конечно, за самого беспутного человека в подлунной? - Я никого и ничего не боюсь... Идемте обедать! - решительно проговорила Марья Ивановна. Они повернули и пошли под руку через площадь. - Вот спасибо, что не отказали, Марья Ивановна. - Но только я обедаю с вами с условием... - Заранее принимаю какие угодно. - Мы будем обедать скромно... Вы не будете бросать даром деньги. "Все та же скупость. Даже чужие деньги жалеет!" - подумал Невзгодин и ответил: - Будьте покойны. - И я вам не позволю много пить... - Буду послушен, как овечка, Марья Ивановна. Через несколько минут Невзгодин с женою сидели в общей зале ресторана, за небольшим столом, у окна, друг против друга, на маленьких бархатных диванчиках, как бывало в Париже, обедая по воскресеньям, в короткие медовые месяцы их супружества, в дешевых ресторанах. Без меховой жакетки, простоволосая, с тяжелой темно-каштановой косой, собранной на темени, без завитушек спереди, гладко зачесанная назад, Марья Ивановна выглядела моложавее и менее полной в своем черном, обшитом у ворота белым кружевом, платье, тонкая ткань которого плотно облегала ее роскошный бюст. И ее румяное лицо, с легким пушком на полноватой, слегка приподнятой губе, под которой сверкали крупные зубы, и с родинкой на резко очерченном подбородке, и вся ее крепкая, плотная, хорошо сложенная фигура дышали могучим здоровьем и физической крепостью женщины, заботящейся о том сохранении силы, красоты и свежести тела, которое французы метко называют: "soigner la bete"*. Недаром же Марья Ивановна научилась в Париже ежедневно обливаться холодной водой, делать гимнастику, ездить на велосипеде и вообще культивировать в себе здоровое животное по всем правилам гигиены и физического воспитания. ______________ * следить за собой (фр.). Букв.: заботиться о животном. Она строго и несколько изумленно посматривала сквозь стекла своего pince-nez в золотой оправе то на улыбающегося, веселого Невзгодина, предвкушавшего удовольствие дернуть несколько рюмок водки и вкусно закусить, то на половых, которые то и дело носили и ставили на стол перед ними тарелки, тарелочки, сковородки и банки со всевозможными закусками. И хотя у Марьи Ивановны текли слюнки при виде свежей икры, белорыбицы, семги, осетровой тешки, грибов, запеканок и всяких других русских снедей, которых она, коренная москвичка, воспитанная у богатой тетки, так долго не видела в Париже, тем не менее ее возмущала эта "непроизводительная трата денег", как она называла всякое мотовство. - Невзгодин! - проговорила она наконец тихо и значительно. Эта манера называть мужа по фамилии, манера, давно усвоенная Марьей Ивановной и прежде раздражавшая Невзгодина, как напускная претензия на студенческую бесцеремонность, и этот внушительный тон цензора добрых нравов не только не сердили теперь Невзгодина, а напротив, возбуждали в нем еще большую веселость. И он, будто не догадываясь, в чем дело, с самым невинным видом спросил, как, бывало, спрашивал прежде, называя и тогда жену Марьей Ивановной, но только спросил без прежней иронической нотки в голосе, а добродушно: - Что прикажете, строжайшая Марья Ивановна? - А наши условия? Зачем вы велели подать все это! - тихо сказала Марья Ивановна, указывая взглядом на закуски. - Зачем? А для того, чтобы вы непременно отведали этих прелестей русской жизни! - смеясь отвечал Невзгодин. - Не будьте же строги и успокойтесь за мой карман... Все это не дорого стоит... Да если бы и дорого?.. Разве вы не доставите мне удовольствия угостить вас? С чего вам угодно начать? Позвольте положить вам свежей икры. Вы прежде ее обожали, Марья Ивановна. А перед закуской крошечную рюмочку зубровки... Невзгодин угощал с такой подкуп