И  вот Зинченко снова сидит передо мной.  Щурит рыжие глазки на бледном
треугольном лице.  Длинные спутанные волосы  на  плечах разбегаются сальными
змейками. Странно, что его еще не постригли.
     - Ну,  здравствуй,  Иван,  -  говорю я.  -  Помнишь,  на чем мы с тобой
кончили прошлый раз?
     - Мне  за  это  не  платят,  -  угрюмо отвечает Зинченко и  подчеркнуто
равнодушно смотрит куда-то в сторону.
     - Ну что ж. Тогда я тебе напомню. Ты сказал: "Когда Федька будет тут, у
вас,  тогда я и расскажу,  что было в тот вечер на стройплощадке, когда мы с
Федькой бутылку собирались там распить". Так, что ли, ты сказал тогда?
     - Не  помню...  -  еще  больше  мрачнея,  цедит  сквозь зубы  Зинченко,
по-прежнему не глядя в мою сторону.
     Я   понимаю  его  состояние.   За   ним  нет  другого,   более  тяжкого
преступления,  как  за  Федькой,  ему  нет  расчета признаваться и  получать
наказание за то, что он совершил тогда в котловане. Его достаточно страшит и
это наказание,  которое ему по справедливости следует.  И потому добиться от
него признания в этом преступлении будет куда труднее,  чем от Федьки.  Если
только...  Ага!  Что  ж,  если  Зинченко не  захочет ничего рассказывать,  я
прибегну к другому способу.  Мне сейчас пришла в голову,  кажется,  неплохая
мысль.
     - Ты так сказал,  -  говорю я. - Точно так. Ну, и вот Федор у нас. Если
потребуется,  дадим тебе очную ставку с ним.  И он нам все рассказал,  Иван.
Все, как было в тот вечер. И как крик вы услышали. И как ты идти не хотел. И
как вы труп женщины на дне котлована обнаружили...
     Я нарочно не договариваю. И нарочно не все точно передаю. Я жду реакции
Зинченко на это сообщение. И сразу замечаю, как при первых же моих словах он
напрягается и дальше уже ловит каждое мое слово. От скрытого волнения на его
бледных щеках проступает еле  заметный румянец,  особенно на  висках,  около
ушей. Но взгляд его по-прежнему ускользает от меня.
     Однако при последних моих словах у него со злостью вырывается:
     - Вот он и лазил. А я ничего не знаю.
     - Куда он лазил?
     - Куда говорит, туда и лазил.
     - В котлован, значит?
     - Значит, туда...
     - А ты сам-то это видел?
     Такая  постановка вопроса его,  кажется,  устраивает.  Роль  стороннего
наблюдателя представляется ему вполне безопасной, и дальше Зинченко отвечает
на мои вопросы уже охотнее:
     - Ну, видел.
     - А еще что ты тогда видел?
     - Ну... как вылез.
     - Что ты еще своими глазами видел тогда?
     - Не помню... ей-богу...
     Он  уловил что-то  в  моем тоне особенное,  он  уже  догадался,  что  я
действительно многое знаю и  сейчас,  именно сейчас скажу что-то  такое,  от
чего  полетят  все  его  защитные  бастионы,  все  рогатки,  за  которыми он
прячется.  Ох,  какой  страх сидит в  нем!  Как  только можно жить  с  таким
страхом, не понимаю.
     И я тихо спрашиваю:
     - Как звали ту женщину, Иван? Ты ведь помнишь.
     - Не помню.
     - Забыл?
     Он со злостью смотрит на меня.
     - Ты не лови, начальник. Сказал, не знаю, и все. Понял?
     - Я другое понял, Иван. Только учти, это тебе не поможет. Ты знаешь имя
той женщины.  Федор говорит,  что ты  даже год ее  рождения помнишь.  И  что
деньги ты тоже взял.
     Зинченко вздрагивает так явственно, что даже сам пугается. И смотрит на
меня  своими рыжими злющими глазами.  Да,  теперь у  него сомнений нет,  что
Федьку мы взяли и что он все нам рассказал.  Сомнений-то у него, может быть,
и нет,  но на что это открытие его толкнет,  угадать пока невозможно.  И сам
Зинченко это тоже пока не решил.  Он только опускает голову и молчит.  Он не
знает, на что решиться.
     Я тоже молчу.
     Наконец, не поднимая головы, Зинченко цедит сквозь зубы:
     - Денег не брал...  В котлован не лазил...  А как звать,  помню. Федька
сказал.
     - Как же ее звали?
     - Вера. Фамилия Топилина...
     - Верно. И поехали вы оттуда на Казанку. Это тоже верно?
     - Тоже...
     - Грузили вы там один вагон-ресторан. Кто в нем директор-то, помнишь?
     - Зинаида Герасимовна...
     - Правильно.   Так  и  Федька  сказал.  А  кому-нибудь  вы  в  ту  ночь
рассказывали про  смерть  Веры  Топилиной?  Вот  выпили вы  там,  у  Зинаиды
Герасимовны...
     - Ей и рассказали.
     - Так. Ей, значит. А еще кто-нибудь там с вами выпивал?
     - Не помню уж. Вроде никого больше не было. Эх... Да разве вы поверите?
     Иван поднимает голову,  раздраженно отбрасывает рукой волосы за спину и
смотрит на меня.  И  я  вдруг подмечаю в  рыжих его глазах уже не злость,  а
тоску и  усталость.  И  этот раздраженный жест рукой почему-то нравится мне.
Кажется, ненавистны ему эти кудри по последней мужской моде.
     - Зачем отпустил-то? - спрашиваю я, кивком указывая на его шевелюру.
     Иван хмурится.
     - А-а!.. Все Надька.
     И  неожиданно  мне  становится его  жалко.  Это  он  хотел  понравиться
собственной жене - вот в чем дело, скорей всего. Пытался вернуть ее. Угодить
хотел, дуралей. Сильно же, наверное, любил ее. Ну, а когда ничего не помогло
и все пошло под откос,  он отвез дочку в деревню,  к слепой матери.  Да, все
это  надо  было  ему  пережить.  Все  это  нелегко человеку дается,  каждому
человеку, всякому...
     - А знаешь,  Иван,  -  говорю я, - сейчас я тебе верю. Все больше верю.
Потому что сейчас ты о человеческой совести подумал.  О том, например, что у
Нади-то ее нет, совести. Верно говорю?
     - Ну... - передергивает плечами Иван.
     - Что она и жена плохая,  и мать никудышная. О дочке-то она скучает, не
знаешь?
     - Некогда ей скучать.
     - Ну вот.  А от ее совести,  может, к своей перейдешь? У тебя она есть?
Ну,  дочку ты у Нади отнял. Допустим, поделом, правильно. А дальше? К слепой
матери в  деревню отправил?  А та сама из милости в колхозе живет,  говорят.
Так есть у тебя-то совесть, Иван?
     Лицо  у  Зинченко становится совсем белым,  губы нервно подергиваются и
глаза  суживаются  от  злости.  Он  цедит  сквозь  зубы,  готовый,  кажется,
броситься на меня:
     - Да  кто тебе все это сказал?  Кто тут заместо меня разобраться может?
Чье это собачье дело?!  "Из милости"...  Да  она у  младшего моего братени в
доме живет. В семье. И Ленка моя там. Сыта, ухожена, не то что при матери. А
братень там человек уважаемый,  бригадир.  Да я,  если захочу... А! - самого
себя обрывает Зинченко и взмахивает кулаком.  -  Чего уж теперь говорить. По
Федькиной милости теперь вот горю как швед.
     - Уж лучше бы ты,  Иван, в деревню уехал, что ли, - досадливо говорю я,
невольно заражаясь его  тоской и  злостью.  -  Жалкая у  тебя тут получается
жизнь,  понимаешь? Недостойная человека жизнь. И не Федька тут виноват. Чего
уж на Федьку все валить. Ты ведь сам его выбрал.
     - Это точно... - глядя в пол, соглашается Зинченко.
     Некоторое время мы  молчим,  словно приходя в  себя после этой для  нас
обоих неожиданной схватки. Потом я спрашиваю:
     - Скажи, Иван, честно, разве ты в котлован не спускался?
     - Не...  -  трясет своей гривой он,  не поднимая головы. - Я покойников
боюсь.
     Вздохнув, он выпрямляется на стуле и смотрит в сторону.
     - А деньги? - снова спрашиваю я. - Как их поделили?
     - Да никак. Федька дал мне две красненьких. Ну и...
     - И сказал,  -  усмехнувшись, заканчиваю я, - что вы с ним теперь одной
веревочкой связаны. Если его посадят, то и тебе сидеть. Так, что ли?
     - Так...
     - А  ты ему поверил.  А  как же!  Он небось уже под судом был.  Уже все
прошел. Ты и поверил, да?
     - Поверил...
     И  в  рыжих его глазах светится сейчас такая тоска,  что лучше в них не
заглядывать.
     - Федьку ждет страшный суд,  последний,  -  жестко говорю я.  -  Федька
застрелил человека.  И стрелял в другого,  - я чуть не добавляю "в меня", но
вовремя удерживаюсь.  -  Это бандит и  убийца.  У  него ничего уже святого в
жизни не  осталось.  Зверем живет.  -  Я  невольно вспоминаю Анну Сергеевну,
детский голос ночью из-за  стенки,  говоривший страшные,  совсем не  детские
слова. - И дома он зверем был, - добавляю я.
     - Федьку  боятся,  -  соглашается Зинченко и  вздыхает.  -  Сильно  все
боятся. Чего уж говорить. Пропащий он, видать.
     - А  вот ты  не пропащий,  -  говорю я.  -  Ты еще можешь с  четверенек
подняться, на двух ногах стоять. Эх, Иван... Тебе настоящая любовь нужна. Не
Надькина.  Такая любовь только злость в  душе  копит.  А  тебе нужна любовь,
которая добро приносит. К примеру, ты дочку любишь. Или мать. Это же добрая,
светлая любовь, ты же сам чувствуешь. Ты еще встретишь женщину, которая тоже
тебя так полюбит. Ты только встань на ноги, оглядись, себя покажи, чтоб тебя
тоже за зверя не приняли.  И тогда тебя тоже так полюбят.  Дочка уж точно. И
мать,  конечно.  Для  них  лучше тебя на  свете и  сейчас небось никого нет.
Думай, Иван, думай. Ты ведь неглупый мужик. Совсем даже неглупый. И молодой.
И сильный. Чего тебе еще? Ты же все сможешь...
     Я  чувствую,  как сам волнуюсь,  как мне больно за  этого запутавшегося
человека,  за его несуразную,  изломанную судьбу.  Как мне хочется, чтобы он
мне поверил.  Почему,  черт возьми,  он  поверил Федьке,  почему он не может
поверить мне?  Какие слова для  этого найти?  Нет,  он  поверит!  Он  должен
поверить. И послушаться тоже должен.
     - ...Послушай меня,  Иван, - прошу я его. - Тебе недолго быть у нас. За
тобой ничего нет,  кроме этих  краденых двух десяток,  которые ты  у  Федьки
взял.  С  тобой  быстро  разберутся.  И  как  выйдешь  на  свободу,  уезжай.
Немедленно,  понял?  В деревню уезжай, к своим. Там тебя помнят ведь другим.
Хорошим парнем помнят.  Таким ты там опять и станешь.  Вот увидишь.  Дочка с
тобой за руку по деревне пойдет.  Люди с уважением здороваться будут.  Ты же
работать начнешь.  У всех на глазах.  А дальше будет видно.  Ни в один город
тебе дорога не заказана. Ты понял меня?
     - Понял. Не пень...
     - Ну вот.  А мне, Иван, надо разбираться дальше. Мне надо выяснить, что
же случилось с этой Верой Топилиной. Ты тоже слышал ее крик?
     - Слышал...
     - И никто потом не вышел к воротам?
     - Не. Никто.
     - А ведь с ней кто-то был...  -  задумчиво говорю я уже самому себе.  -
Кто-то был...
     И мы снова молчим.  Но это уже совсем другое молчание, чем прежде. Иван
вдруг стал мне  близок чем-то,  даже дорог.  Словно мы  с  ним вместе что-то
пережили,  помогли друг другу в  тяжелый миг.  И  в  душе Ивана что-то,  мне
кажется,  откликнулось на  мои слова,  что-то  стронулось с  места.  Он тоже
взволнован.  Не испуган,  не озлоблен и насторожен, а взволнован. Однако мне
сейчас совсем нетрудно вот так, при нем, думать вслух.
     - Да, кто-то был... И еще, - перебиваю я самого себя, - мне очень важно
знать,  кому в ту ночь вы могли рассказать о смерти Веры Топилиной. Пока вот
ты только эту самую Зинаиду Герасимовну вспомнил, так?
     - Ага,  - кивает Иван. - Язык-то у нас развязался, только когда выпили.
Значит, после работы. А пока таскали да кидали, не до разговоров было. Спину
наломаешь там будь здоров как.
     - А выпивали, значит, втроем?
     - Ага. Потом мы с Федькой спать завалились.
     - Где?
     - Да там же. В вагоне.
     - А Зинаида Герасимовна?
     - Ушла небось. Я уж и не помню. Здорово мы нахлестались.
     - И вас оставила?
     - А чего? Заперла кухню, буфеты. Не впервой ей.
     - Давно, значит, знакомы!
     - Ну! С прошлой зимы, считай.
     - Может, она к хахалю своему пошла? Знаешь его?
     - Ну,  Валентин Гордеевич звать.  Ревизор он.  Только они, говорят, уже
того... Разбежались. А может, и брешут. Но она, конечное дело, без мужика не
может, - Иван усмехается. - И мужики без ней тоже.
     - Что же,  она среди ночи одна куда-то пошла?  - с недоверием спрашиваю
я.
     - А чего такого?
     Но мне это кажется сомнительным.
     Громко звякает замок в  двери.  Заходит конвойный,  обходит сидящего на
табуретке Ивана и кладет мне на стол записку.  Я читаю: "Звонил тов. Шухмин,
передает,  что  гражданка Зверева  Зинаида  Герасимовна доставлена в  отдел.
Просит быстрее приехать. Она сильно ругается. Ст.сержант Ковалев".
     Я невольно улыбаюсь и киваю конвойному.
     Когда за ним закрывается дверь, я говорю Ивану, указывая на записку:
     - Сообщают,  что  Зинаида Герасимовна у  нас.  Просят быстрее приехать.
Ругается очень.
     - Она  концерты дает.  Только заведи,  -  усмехается Иван.  -  Потом не
отмоешься. Хоть и молодая.
     - Поэтому я с тобой пока прощаюсь.  А ты думай, Иван, думай. Очень тебя
прошу.
     - Ладно. Чего уж там...
     - И еще. Постарайся вспомнить, куда Федька пистолет дел. Не дай бог, он
еще кому в руки попадет, вроде Федьки. Представляешь, что может быть?
     - Представляю...
     - Тогда постарайся, ладно?
     Иван кивает в ответ:
     - Ну...
     И  я  то  ли  по  этому кивку,  то  ли по каким-то ноткам в  его голосе
догадываюсь,  что он знает,  где спрятан пистолет,  и он скажет, обязательно
скажет мне  об  этом  при  новой  встрече.  Ему  нужно  только время,  чтобы
решиться, окончательно решиться на такой шаг.
     Мы прощаемся. Потом я звоню, и в комнату заходит конвойный.
     Я  уезжаю из тюрьмы с радостным ощущением одержанной победы,  трудной и
необыкновенно важной.  Никакой  самый  успешный  допрос  не  приносит такого
удовлетворения.  В  данном случае я  даже не  могу сказать,  что  допрос был
особенно успешен.  Ведь ничего нового я по существу не узнал,  или,  точнее,
пока не узнал.  Но я добился неизмеримо большего,  я наконец нащупал болевую
точку в  душе человека и,  кажется,  сумел этому человеку помочь,  сумел его
спасти.  А  ведь  он  вполне мог  стать  вторым Федькой Мухиным,  бандитом и
убийцей,  но теперь им не станет,  я уверен в этом.  И еще я горжусь, ужасно
горжусь самим собой.  Я  даже  восклицаю про  себя,  чуть  изменяя со  школы
запомнившееся,  пушкинское:  "Ай  да  Лосев!  Ай  да  молодец!"  И  невольно
улыбаюсь,  поймав на себе недоуменный взгляд какой-то женщины в троллейбусе.
Наверное,  у  меня  смешной вид.  У  счастливого человека всегда,  по-моему,
немножечко смешной вид.

     В  своей комнате я  застаю сердитого и  в  то  же время смущенного Петю
Шухмина. Его натянутая улыбка на круглом, добродушном лице выглядит не очень
уместно,  ибо  сидящая  напротив него  женщина полна  гнева  и  нисколько не
скрывает своих чувств. Я еще из коридора слышу ее раздраженные возгласы.
     Женщина оказывается высокой,  статной,  несмотря на излишнюю полноту, с
несколько грубоватыми,  пожалуй,  чертами лица и резкими складками в уголках
рта, изобличающими как возраст, так и суровый, властный характер. Губы у нее
ярко-красные,  а брови и ресницы густо-черные, эти два цвета и доминируют на
широком желтоватом лице.  Голос курильщицкий, с хрипотцой, особенно заметной
всегда у женщин.  На ней легкая и модная меховая шубка и кокетливая, из того
же меха, шапочка.
     - Я вам что,  девчонка?!  Не смеете,  понятно вам?!  - сверкая глазами,
обрушивается она на Петю.  -  Все брось и беги за ним. Да я в семнадцать лет
за   таким  не  побежала  бы!..   Безобразие!..   Арестовали,   да?!   Ордер
предъявляйте! Вы свои беззакония бросьте! Не пройдет, ясно вам?! Где ордер?!
На каком основании?! Хватают! Держат!..
     - Не хватают, а приглашают, - пытается возразить Петя. - Для разговора.
Я же вам все объяснил.
     - Так где же ваш разговор?! Ну, говорите, слушаю!
     - Сейчас приедет товарищ...  Ну,  вот  он,  вот  он!  -  с  облегчением
восклицает Петя, когда я захожу в комнату.
     - Извините,  Зинаида Герасимовна,  -  говорю я самым любезным тоном, на
какой только способен. - Ради бога, извините, что заставил вас ждать.
     Она быстро меряет меня с головы до ног зорким,  оценивающим взглядом и,
кажется,  остается не  очень  довольной.  Поджав  губы,  Зинаида Герасимовна
враждебно осведомляется:
     - Что вам от меня нужно?
     Мне  прежде  всего  хотелось  бы  установить  с   ней  доброжелательные
отношения.  Она же  сейчас до  предела раздражена и  взвинчена,  ибо никаких
радостей от  контакта с  милицией,  очевидно,  не ждет.  Надо полагать,  эти
контакты сулят ей  одни  неприятности.  Что  ж,  хотя бы  на  этот раз  надо
избавить ее от подобного комплекса.
     - Прежде всего,  Зинаида Герасимовна, хочу вас предупредить, - говорю я
самым миролюбивым и дружеским тоном.  - Мы к вам не имеем никаких претензий.
И  вообще дело,  которое мы  расследуем,  к  вам  лично  не  имеет  никакого
отношения.  Я  прошу  вас  только помочь нам,  самую малость.  Так  сказать,
выполнить свой долг.  И  я немедленно с вами расстанусь.  Словом,  помогите,
Зинаида Герасимовна, будьте, как говорится, ласковы.
     По мере того как я  произношу все это,  напряжение и гнев оставляют мою
собеседницу,  она словно обмякает,  расслабляется,  подведенные глаза уже не
сверкают, а лучатся, на крупных, ярких губах появляется добродушная усмешка,
чуть-чуть даже кокетливая.
     - Ну ладно,  ладно. Поняла уже, - говорит она спокойно и даже несколько
снисходительно.  -  Чего от  меня требуется-то?  Чем помочь?  Сразу бы так и
сказали. А то...
     - Вот я вам сразу так и говорю, - улыбаюсь я.
     - Совсем другое дело.  И никаких деклараций не надо делать. Разве я так
не понимаю?
     Зинаида  Герасимовна  уже   обольстительно  улыбается.   И   становится
совершенно неузнаваемой.  Львица,  которая  вот-вот  готова  была,  кажется,
откусить руку, успокоилась, эта же львица уже мурлычет.
     Между  тем  Петя  кладет передо мной  папку с  бумагами.  Папка мне  не
знакома,  а уж лежащие в ней бумаги тем более.  В первый момент я не понимаю
Петин маневр.  Тем не менее я  деловито развязываю тесемки.  Вот в чем дело!
Поверх бумаг,  которые и  в  самом деле никакого отношения ко  мне не имеют,
лежит записка.  Петя, видите ли, психолог. Толстая папка с бумагами как бы в
порядке вещей,  раз люди занимаются каким-то сложным делом.  А  вот короткая
записочка настораживает и  даже  может  вызвать опасения.  Зачем же  вносить
такие осложнения в начинающийся разговор.
     И  в  самом  деле,  записка  содержит сведения о  Зинаиде  Герасимовне,
которые Пете  удалось получить на  первых порах.  Я  быстро пробегаю глазами
записку.
     - Еще я хочу предупредить вас,  -  наилюбезнейшим тоном говорю я, - что
все,  о чем бы мы тут с вами ни говорили, за пределы этой комнаты не выйдет.
Вы меня, надеюсь, понимаете? Я гарантирую.
     В моем голосе звучат весьма доверительные интонации.
     Это довольно-таки банальное и  у  другого человека не вызывающее особых
эмоций предупреждение в данном случае находит нужный мне отклик.
     - Ну,  как же не понять!  -  усмехается Зинаида Герасимовна.  - В вашей
работе секретность - это первое дело. Иначе кто же с вами откровенен будет.
     - Именно,  -  подхватываю я. - А ведь нам только откровенность нужна. С
вашей стороны,  в частности.  И тут даже...  -  я чуть медлю,  - даже Виктор
Григорьевич ничего не узнает о нашем с вами разговоре.
     Виктор Григорьевич -  это муж Зинаиды Герасимовны.  И  мне не  очень-то
приятно упоминать о  нем в таком плане.  Но что поделаешь,  в нашей работе и
такое встречается,  как встречаются и  всякие малоприятные люди,  у которых,
однако,  что-то важное надо узнать и  к  которым в  связи с  этим приходится
приспосабливаться. Не перевоспитывать же их сперва, в самом деле.
     При  моих  последних словах  Зинаида  Герасимовна изумленно смотрит  на
меня,  словно застигнутая врасплох,  потом глаза ее настораживаются и улыбка
медленно сползает с пухлых губ.
     - А это вы к чему? - спрашивает она.
     - К тому,  -  доверительно поясняю я, - что у нас, как в церкви, надо и
можно говорить все.
     Я уже немного разобрался, что из себя представляет эта женщина. В этом,
кстати,  заключается одна  из  интереснейших и  весьма  сложных сторон нашей
работы:  надо научиться быстро и верно разбираться в самых разных людях.  По
манере вести себя, по жесту, по лексике, по интонациям и взгляду. Это далеко
не простая задача,  как вы понимаете.  И решить ее удается далеко не всегда.
Но постепенно мы тут кое-чему в  этом смысле обучаемся,  а  некоторые из нас
становятся великими мастерами.  Но чтобы разобраться в  Зинаиде Герасимовне,
не надо быть великим мастером.
     - Вы знаете, конечно, что такое алиби? - спрашиваю я.
     - Ну,  вроде знаю...  - не очень уверенно отвечает Зинаида Герасимовна,
удивленная этим неожиданным вопросом.
     - Это доказательство или свидетельство того,  что человек не мог быть в
определенное время в  определенном месте,  ибо  он  именно в  это время был,
оказывается, совсем в другом месте, - поясняю я.
     - Да без вас я это знаю,  -  недовольно отвечает Зинаида Герасимовна. -
Слава богу, грамотная.
     - Вот  и  прекрасно.   А  теперь  постарайтесь  вспомнить.   В  прошлый
понедельник, двенадцатого, ваш вагон-ресторан находился в Москве и в ночь на
вторник готовился в новый рейс.  Получали продукты,  шел текущий ремонт. Это
вы помните?
     - Ну,  помню, - настороженно отвечает Зинаида Герасимовна, не очень еще
соображая, что мне, собственно говоря, от нее надо.
     - Значит,  помните,  - удовлетворенно констатирую я. - А помните ли вы,
кто именно грузил ваш вагон?  Эти грузчики давно вам,  кажется, известны, не
так ли?
     С последним вопросом я слишком спешу.  Его, строго говоря, не следовало
задавать. Им я как бы оказываю давление, заставляю назвать грузчиков, помнит
она их  или не помнит.  И  это может вызвать вполне естественный отпор с  ее
стороны.
     Но Зинаиде Герасимовне,  к счастью,  не до таких нюансов сейчас. Да она
пока что и не думает что-либо скрывать.
     - Ну,  помню,  кто  был,  -  отрывисто говорит она.  -  Федька Мухин  и
Зинченко Иван. Вечно они там ошиваются, пьянчуги эти.
     Нет, что-то ее все-таки встревожило. Губы ее поджимаются, глаза блестят
сухо и настороженно.  Да, что-то ей начинает не нравиться в нашем разговоре.
Так мне, по крайней мере, кажется.
     - Значит, Мухин и Зинченко, - киваю я. - А когда они появились у вас, в
котором  часу,  хотя  бы  приблизительно?  Постарайтесь  вспомнить,  Зинаида
Герасимовна. Это очень важно.
     - Зачем  "приблизительно"?  Могу  и  точно.  Сейчас соображу...  -  Она
умолкает и,  глядя куда-то в пространство,  хмурит тонкие брови.  -  Значит,
машина с холодильника пришла первая... Как раз они и подвернулись... Я время
в путевку проставила.  Ревизор еще с ней приехал...  Ну да!  Двенадцать было
без нескольких минут.  И  машина приехала,  и они тут как тут.  Нюх у них на
такую работу.
     - Двенадцать без нескольких минут...  -  задумчиво повторяю я  и  снова
спрашиваю: - А ушли они от вас когда?
     - Всю  разгрузку кончили  в  полвторого,  -  уверенно  отвечает Зинаида
Герасимовна.  -  Вскорости еще  одна машина пришла.  Ну,  а  потом они спать
улеглись в вагоне. И в семь утра ушли.
     - Выпили перед сном?
     - Не помню, - отрезает она. - Их дело.
     - Допустим, - соглашаюсь я. - А помните, что они вам рассказывали?
     - Еще  не  хватает  помнить,  чего  эта  пьянь  несет,  -  презрительно
передергивает плечами Зинаида Герасимовна.
     - А ведь они, кажется, рассказали вам про не совсем обычный случай. Его
трудно забыть.
     - Не привязывайтесь,  -  грубо обрывает она меня.  -  Говорю, не помню,
значит, не помню.
     Женщина явно  начинает нервничать.  Отчего  бы  ей,  собственно говоря,
нервничать? Чего-то она боится? И тут вдруг приходит на ум одно соображение,
которое давно уже у меня как-то подспудно зрело.  Будет эта женщина выпивать
с двумя грузчиками, как же! А потом идти к своему дружку? Нет, скорее всего,
даже  наверное,  дружок пришел за  ней.  Вот  тогда она  могла и  выпить,  и
услышать рассказ охмелевших грузчиков! Но в этом случае...
     - Вы,  значит,  не помните,  -  говорю я.  - Но, может быть, это помнит
другой человек, который тоже слышал в ту ночь их рассказ, как вы думаете?
     - Никакого  другого  человека  не  было,   -   снова  отрезает  Зинаида
Герасимовна, на этот раз еще решительнее.
     Я качаю головой.
     - Конечно, вы заинтересованы отрицать это событие.
     - Я  заинтересована  отрицать?   -   насмешливо  осведомляется  Зинаида
Герасимовна. - Почему же такое?
     - Вот и я задаюсь этим вопросом.  Ну,  зачем вам отрицать, что какой-то
человек был у  вас ночью в  вагоне?  Валентин Гордеевич или кто другой.  Что
тут, казалось бы, такого особенного?
     Она бросает на меня гневный взгляд.
     - Много же вы вынюхали!
     - Что  поделаешь.  Но  пусть вас  это  не  беспокоит.  Так вот,  что же
остается предположить в обрисованной ситуации? Кто был тот человек?
     - А я говорю, никого не было, - упрямо повторяет Зинаида Герасимовна.
     - В том-то и дело, что был, - возражаю я. - Кто-то был. Но вам очень не
хочется его называть. Это понятно.
     - Ну, знаете...
     - Нет уж,  погодите.  Дайте договорить.  Я  вас уже предупредил:  мы не
собираемся вмешиваться в  вашу личную жизнь.  Нас это не касается.  И нас не
касается,  кем приходится вам этот человек. Нам он нужен лишь как свидетель.
Вот и все. Как свидетеля я и попрошу вас его назвать.
     - Вы меня лучше не оскорбляйте,  -  глухо, с угрозой произносит Зинаида
Герасимовна.  -  Я прокурору буду жаловаться.  Я свои права знаю.  Найдется,
кому за женщину вступиться, не думайте. Позволяете себе больно много.
     - Видите ли,  -  отвечаю я,  -  конечно,  вы  можете не  называть этого
человека.  Ваше право. Но нам придется его все-таки найти. Поймите, он нужен
для следствия.  Его наверное опознают и  Мухин,  и  Зинченко.  Но прежде нам
придется расспрашивать о  нем многих людей.  И  как бы  мы  это аккуратно ни
делали,  многие узнают или догадаются о ваших отношениях.  Ведь мы вынуждены
будем расспрашивать о человеке,  который в ту ночь был в вашем вагоне. Зачем
вам  это  надо?  Вы  помешаете нам,  повредите себе,  да  и  этому человеку,
вероятно, тоже.
     - Ему уже ничем не повредишь, - сухо бросает Зинаида Герасимовна.
     - Это как понимать?
     - А так. Хуже ему уже не будет. Ну ладно... - устало вздыхает она. - Ну
их всех к черту! Надоело. Короче говоря, недавно арестовали его, сердечного.
ОБХСС пригрел. Достукался.
     Это сообщение меня ничуть не удивляет.
     - Как же его зовут? - спрашиваю я.
     - Петр Иванович зовут,  -  безучастно отвечает Зинаида Герасимовна. - А
фамилия его Горбачев.

     Больше  всех  доволен  моим  открытием Саша  Грачев,  наш  следователь,
который  назначен вести  дело  Горбачева.  Продажа  последним Вериных  вещей
теперь объясняется весьма просто: Горбачев конечно же сам совершил кражу их,
услыхав от грузчиков о гибели Веры.  Таким образом, самые загадочные события
имеют порой самое простое объяснение. Хотя, казалось бы, Горбачев действовал
наверняка и  был гарантирован от  провала,  такая удачная сложилась для него
обстановка. Все же нет истины, которая не может быть обнаружена, если за это
взяться как следует, конечно.
     Последнее оперативное совещание по  Горбачеву,  в  котором я  участвую,
происходит в кабинете Кузьмича.  И тут я вынужден несколько охладить радость
Саши Грачева по поводу моего открытия.
     - Услышанное сообщение о  смерти  Веры,  -  говорю  я,  -  и  наличие у
Горбачева ее  вещей маловато,  чтобы доказать факт  кражи.  Это  начальное и
конечное звенья, а середины-то нет.
     - Это верно, - соглашается Саша. - Но логика...
     - Ну, знаешь...
     - Погоди!  Логика подсказывает,  что среднее звено есть,  -  с  вызовом
говорит Саша.  -  Его  только надо  найти.  Вот  и  все...  -  И,  вздохнув,
добавляет: - Сам понимаю, что найти не просто.
     - Ну-ну, - вмешивается Кузьмич. - Тебе все-таки проще, чем нам. У тебя,
милый, есть одна ниточка, за которую стоит потянуть.
     Кузьмич неторопливо, даже с некоторой, как мне кажется, опаской достает
из ящика стола сигареты,  и Петя Шухмин, предупредительно щелкая зажигалкой,
как всегда, отмечает:
     - При нас уже вторая, Федор Кузьмич.
     - Счетовод.  Последнее удовольствие портишь, - тоже, как всегда, ворчит
в ответ Кузьмич и,  разогнав рукой дым, продолжает: - Так вот, ниточка есть.
Давай рассуждать.  Для начала ставим себя на  место Горбачева в  тот момент,
когда у него возникла мысль совершить кражу. Времени немного: утром отъезд.
     - Поезд его ушел из Москвы в восемь сорок пять утра, - уточняю я. - Уже
установлено.
     - Ну вот, - кивает Кузьмич. - Да и вообще ехать следовало немедленно. А
ночью  какой транспорт?  Такси.  Или  случайная машина,  левак какой-нибудь.
Последний даже предпочтительней. Он и сам эту ездку скрыть постарается, да и
меньше в  глаза  бросается,  чем  такси.  А  ему  ведь  около  Вериного дома
простоять надо  было немало,  пока этот прохвост управился в  чужой комнате.
Это ведь не у  себя.  И потом предстояло на этой же машине все увезти,  а по
дороге еще к тому водопроводчику заскочить. Хоть что-то через него толкнуть.
Вот какой был план.
     - Как раз ночью там и стояла машина! - восклицаю я, не утерпев. - Гриша
Волович ею занимался, помните?
     Все  на  минуту умолкают,  когда я  произношу это  имя.  Потом Кузьмич,
хмурясь, говорит:
     - Про ту машину я  и  говорю.  Ее надо будет непременно найти.  Волович
начал. Нам кончать. И тогда цепь сомкнется.
     - Да, надо найти, - соглашаются все.
     - И можно найти,  - добавляет Кузьмич. - Вы смотрите, что получается. В
два  часа  ночи,  когда  Горбачев кинулся домой,  на  площади перед вокзалом
всегда стоят  такси.  Скоро  должны прийти сразу  три  дальних.  И  водители
расписание знают.  Следовательно,  если бы  Горбачев туда прибежал,  он,  не
задумываясь уже,  взял  первую  попавшуюся машину,  и  это  было  бы  такси.
Поэтому,  скорей всего,  он поймал левака раньше, пока бежал к площади через
пути,  мимо складов и  разных служб.  Значит,  это не случайная машина.  Она
имеет отношение к железной дороге, к этим службам. Кого-то она туда привезла
в  это  время.  По  срочному делу,  конечно.  Иначе чего бы  это  среди ночи
срываться Ясен тебе ход мыслей? - обращается Кузьмич к Саше Грачеву.
     - Ясен, Федор Кузьмич, - кивает тот.
     Кузьмич вздыхает и мнет в пепельнице недокуренную сигарету.
     - Вот и Воловичу он был ясен...
     Тем  временем Саша Грачев делает какие-то  торопливые пометки на  листе
бумаги.
     - Очень целесообразные рассуждения,  -  заключает он.  -  Машину эту мы
найдем. Ну, мне пора, товарищи.
     Он складывает в  папку свои бумаги,  встает и  по очереди жмет нам всем
руки.
     Когда за Сашей закрывается дверь, Кузьмич устало откидывается на спинку
кресла, снимает очки и, постукивая ими по столу, говорит:
     - Ну, а теперь, милые мои, давайте-ка свои собственные итоги подводить.
Кажется мне,  что  у  нас такой приятной перспективы,  как у  него,  пока не
намечается.
     - Что  там  ни  говорите,  а  кое-чего мы  все же  достигли,  если быть
объективными,  - обижается Петя. - Версию с убийством Веры мы отработали. Ее
теперь спокойно отбросить можно. Остается...
     - Неточно  выражаешься,  -  укоризненно поправляет его  Кузьмич.  -  Мы
отработали  версию  убийства  с   ограблением.   И  ее  действительно  можно
отбросить. Но версия убийства, допустим, из ревности или мести осталась. Тут
мы  еще ничего не доказали.  И  осталась,  конечно,  версия самоубийства.  А
здесь,  как тебе известно, есть такая статья, как доведение до самоубийства.
Нет,  милые мои,  работы у нас еще с этим делом хватит, не бойтесь... - И он
досадливо трет ладонью седой ежик волос на  затылке.  -  Отчего эта  девочка
погибла, как погибла - все мы должны узнать до конца. И закон это требует, и
совесть,  между  прочим,  тоже.  А  поэтому надо  думать.  Сесть  и  думать,
спокойно, не торопясь. А то у нас больше бегать любят, чем думать.
     - Надо искать человека,  которого Вера любила,  вот что,  -  решительно
говорю я - Ничего тут другого не придумаешь.
     - Как зовут -  не знаем,  где живет -  не знаем, кем работает - тоже не
знаем,  - уныло перечисляет Петя. - Даже как выглядит, и то толком не знаем.
Фотография-то совсем мелкая.
     - А теперь перечислим, что знаем, - усмехнувшись, предлагает Кузьмич. -
Может, веселее чуток станет.
     - Что знаем?  -  переспрашивает Петя.  -  Можно считать,  что ничего не
знаем.
     - А можно считать,  что кое-что и знаем,  - возражает Кузьмич и смотрит
на меня. - Ну-ка, Лосев, попробуй вспомнить, что мы все-таки о нем знаем, об
этом парне.
     - Ну,  что, - начинаю я без особого воодушевления. - Что он не москвич.
Раз.  Что Вера его хоть и  любила,  но  замуж за  него выходить почему-то не
хотела.  А он предлагал. Даже настаивал. Может, даже преследовал ее. Раз она
боялась летом с ним встретиться в санатории. Что еще известно? Познакомились
в  Тепловодске,  в санатории.  Не этим летом,  а прошлым.  Выходит,  он тоже
лечился.
     - Не обязательно, - возражает Петя. - Он и работать там мог.
     - Нет.  Скорей всего, он лечился. Так скорее знакомства всякие и романы
завязываются. Знаешь, курортные романы?
     - Знаю, знаю, - смеется Петя. - Только это ты не туда загнул. Курортные
романы -  на  двадцать шесть суток.  Ну,  иногда еще дорога.  А  тут -  вон,
полтора года.
     - Ладно.  Ты не цепляйся.  Я  хочу сказать,  что он тоже лечился.  А  у
работающего там человека -  дом,  семья, заботы. Он и с отдыхающими почти не
встречается. А уж тем более на экскурсии с ними не ездит.
     - А  этот мог поехать,  -  упорствует Петя.  -  Что ж  такого?  Молодой
парень,  семьи нет,  влюбился.  И между прочим...  - вдруг уже совсем другим
тоном добавляет Петя,  чуть помедлив,  -  вот она боялась его, замуж идти не
хотела.  Может,  она и не любила его вовсе?  А только боялась. Да так, что и
лечиться ехать  не  хотела.  Может,  это  подлец какой-нибудь?  Или  бандит?
Влюбиться всякий может.
     - Но осенью-то она решила ехать? - возражаю я.
     - А может, он к этому времени ушел с работы или уехал из того города.
     - М-да...  -  задумчиво произношу я.  -  И  тогда здесь,  скорей всего,
произошло убийство.
     - Именно! - подхватывает Петя.
     - Ну ладно,  -  вздохнув,  заключает Кузьмич.  -  Подумали, теперь надо
начинать бегать,  -  и поворачивается ко мне:  -  Вывод вот какой.  Придется
тебе,  Лосев, отправиться в Тепловодск... - И, усмехнувшись, добавляет: - На
поправку здоровья.
     - Как бы он там его не потерял,  -  угрюмо вставляет Петя.  - Что-то не
нравится мне тот парень...


                                Глава VII
                             КУРОРТНАЯ ЖИЗНЬ

     Итак,  у меня впереди опять дальняя дорога,  командировка.  Что-то я уж
больно разъездился,  вторая командировка за месяц.  На этот раз в совершенно
новом  для  меня  качестве,   точнее  -  с  необычным  прикрытием:  больной,
приехавший лечить язву желудка.
     Мы с Кузьмичом долго обсуждали эту проблему.  Можно,  конечно, приехать
по  командировке и  поселиться в  гостинице.  Но в  данном случае это только
осложнит мою  задачу.  Мне ведь надо попасть в  санаторий не  по  служебному
удостоверению,  не  для официального расследования.  Мне предстоит найти там
людей,  которые помнят Веру  или  того  парня в  белой рубашке,  найти среди
врачей,  сестер,  санитарок,  официанток, среди больных, которые приезжают в
этот санаторий не первый год.  И все эти люди должны быть со мной откровенны
не потому,  что они сознательные граждане и готовы помочь следствию,  -  эта
форма,  что ли,  или вид откровенности мне будет недостаточен. В этом случае
человек ощущает невольную скованность,  повышенную ответственность за каждое
слово,  тут  исчезают всякие предположения,  догадки,  смешные или кажущиеся
незначительными детали,  мелкие происшествия,  а  тем более всякие фантазии,
сплетни,  слушки,  порой построенные на  каких-то  реальных фактах.  Все это
можно  вспомнить  и  рассказать,  только  если  перед  тобой  обыкновенный и
случайный человек,  который ничего не выспрашивает,  не записывает,  и ты не
обязан контролировать каждое слово и  нести за него ответственность.  В этом
случае ничего лучше не придумать,  чем стать таким же,  как все, - лечиться,
отдыхать, заводить знакомства и беседовать со всеми и обо всем.
     В  нашем  деле  нужна контактность,  умение получить нужную информацию,
умение расположить к себе людей.  И то,  что ты сегодня не можешь сказать им
все о  себе и  своей работе,  нисколько не  должно отгораживать тебя от этих
людей даже в твоем собственном сознании.  Ведь твоя работа -  для них,  ради
них,  и  сознание этого снимает всякую внутреннюю неловкость за вынужденный,
но  ни для кого из них не опасный обман.  Это одна из важнейших нравственных
основ нашей сложной профессии.
     - Кончишь лечиться,  когда найдешь этого парня, - усмехается Кузьмич. -
А пока пользуйся случаем.
     - Деньги на ветер бросаем, - недовольно возражаю я, на первых порах все
еще не в силах привыкнуть к своему новому амплуа. - Нашли больного.
     - Ничего   не   поделаешь,   -   продолжает   посмеиваться  Кузьмич   и
рассудительно добавляет:  -  это  у  тебя первая командировка,  где питаться
будешь нормально и свои не доплачивать. Так что цени.
     Конечно,  официальный путь  куда  проще,  и  может показаться,  что  мы
стреляем из  пушки  по  воробью.  Подумаешь,  какой-то  там  парень в  белой
рубашке!  Стоит ли  затевать ради него такую сложную комбинацию?  Но мы ищем
этого парня по подозрению в убийстве, и для такого случая официальный путь -
это сеть со слишком крупными ячейками,  через нее уйдут от нас многие нужные
нам люди.
     Однако организовать такую  комбинацию,  как  вы  понимаете,  не  так-то
просто.  Ведь персонал санатория тоже не должен знать, кто я такой. А потому
медицинская карта,  к примеру,  у меня должна быть подлинной, со всякими там
анализами  и  исследованиями,  подтверждающими наличие  у  меня  в  недавнем
прошлом этой самой язвы.  Кроме того,  в  той  же  карте должно быть указано
место моей работы,  причем это не  должен быть уголовный розыск.  И  Кузьмич
меня спрашивает:
     - Кем же тебе лучше всего стать?
     Вопрос,  между прочим,  совсем не простой. Я же должен хоть немного, но
все-таки разбираться в своей вымышленной специальности. А я, после некоторых
размышлений,  прихожу к  неприятному выводу,  что  толком не  знаю ни  одной
специальности, кроме своей, ни одной должности и не могу себя выдать даже за
дворника, ибо и тут имеется кое-какая специфика и даже свои профессиональные
"тайны".
     В  конце концов,  мысленно окинув свой несложный жизненный путь и учтя,
что  в  университетском дипломе у  меня  сказано "...и  право  преподавать в
школе",  я выбираю профессию учителя.  Кроме всего прочего,  все-таки десять
лет школьного стажа у  меня имеется.  Не говоря уж о  том,  что рассуждать о
проблемах воспитания в  семье и школе у нас умеют все,  и специалистами себя
здесь тоже считают все.  Как  в  медицине,  на  что  так  часто жалуется моя
матушка. Словом, выдать себя за учителя, мне кажется, не представит большого
труда.  В  крайнем случае,  за не очень знающего и  опытного,  пусть,  я  не
тщеславен.
     Короче говоря, весь день у меня уходит на организационные дела.
     Два  раза  за  этот  день  приходится  связываться  и  с  горотделом  в
Тепловодске,  уточнять с  товарищами детали моего приезда.  Нашим работникам
там   предстоит,   кроме  всего  прочего,   нелегкая  задача  в   один  день
"организовать",  причем  отнюдь не  от  своего имени,  путевку в  нужный нам
санаторий.
     На вечер у меня остается еще визит в больницу к Игорю, и, конечно, надо
еще заскочить к Светке.
     Завтра я  уже лечу,  и  на  завтра оставлять дела не приходится.  Разве
только утром собрать свой  портфель или  чемодан.  Я-то,  конечно,  привык к
портфелю, но в руках курортника портфель будет выглядеть странно. Да и вещей
следует взять побольше.  И  купить кое-какие мелочи в  дорогу тоже надо.  Не
говоря  уже  о  выписке  командировки,  получении  денег,  билета  и  прочих
хлопотах.
     Тем  не  менее телефонный звонок в  конце дня  застает меня  на  месте.
Звонит, к моему удивлению, не кто иной, как Меншутин.
     - Здравствуйте,   Станислав  Христофорович,   -   говорю  я  как  можно
приветливее. - Чем могу быть полезен?
     - Полезен?  -  негодующе  переспрашивает Меншутин.  -  Вы  меня  просто
удивляете,  уважаемый Виталий Павлович. У нас несчастье, понимаете? Я должен
вас видеть.
     - Что случилось?
     - Как -  что случилось?  А Вера?  Да мы тут все с ума сходим!  И в этом
смысле мы вам хотим быть полезными. Короче, приезжайте. Надо увидеться.
     Последние слова он произносит уже почти с командирской интонацией.
     - Хорошо,  -  скрепя сердце соглашаюсь я.  -  Буду  у  вас  через  час.
Устроит?
     - Да, да. Прошу.
     Как не  с  руки мне этот визит!  Еще не  все дела сделаны,  не обо всем
договорено,  да  и  в  больницу к  Игорю я  теперь рискую опоздать.  Но меня
насторожил тон  Меншутина,  его непременное желание меня повидать.  Кажется,
они  там  узнали что-то  весьма существенное.  Это  ведь вполне возможно.  И
тогда,  не ровен час,  полетит моя командировка,  если,  скажем,  нужный мне
человек появился в Москве или совсем в другом,  неожиданном месте.  Да,  вот
будет номер!
     Все эти мысли приходят мне в голову уже по дороге в министерство.
     Станислав  Христофорович,   как  всегда,   самоуверенный  и  галантный,
раскланивается  со  мной,   важно  выпятив  нижнюю  губу  и  красуясь  своей
импозантной фигурой в отлично сшитом костюме,  с неизменным уголком платочка
в верхнем кармашке пиджака и модным, ярким галстуком.
     - Прошу,  прошу,  -  широким жестом приглашает он  меня  к  журнальному
столику  со  знакомой уже  хрустальной пепельницей,  возле  которой  я  вижу
пеструю  пачку  заграничных сигарет,  изящную  зажигалку и  начатую  бутылку
"Боржоми".
     Несмотря на бодрый и деловой вид Меншутина, я замечаю следы усталости и
волнений на его холеном,  слегка одутловатом лице. В черных запавших глазах,
под которыми взбухли синеватые мешочки, мелькает тревога.
     Мы усаживаемся в  мягкие кресла,  закуриваем,  и Меншутин обращается ко
мне:
     - Ну-с,  Виталий Павлович,  прежде  всего  расскажите,  что  вами,  так
сказать,  достигнуто.  Каковы,  короче говоря, успехи следствия. Или все еще
топчетесь на месте?
     Тон  у  него деловой,  требовательный,  а  под  конец и  несколько даже
иронический.
     Меня подмывает ответить резкостью, и я еле сдерживаю себя. Однако ответ
получается все же не очень-то добродушный.
     - В  сжатой форме,  -  говорю я,  -  могу доложить,  что  расследование
продвигается довольно успешно.  Хотя до  конца нам  еще далековато.  Так что
вашу помощь примем с благодарностью.
     - Да,  да, - нетерпеливо кивает Меншутин и испытующе смотрит на меня. -
Но скажите,  чего именно вы достигли?  -  Он откашливается,  морщась,  гасит
сигарету и  с обычным своим апломбом заключает:  -  Тут безусловно убийство.
Учтите.
     Я качаю головой.
     - Это еще рано утверждать, Станислав Христофорович.
     - Но позвольте!  -  возмущенно восклицает Меншутин.  -  Позвольте!  Уже
почти две недели идет следствие,  а  вы  не решили даже такого элементарного
вопроса!  Куда это годится!  Нет,  Виталий Павлович,  извините меня,  но так
работать нельзя.  Наш  коллектив взволнован.  Он  ждет от  вас  ответа:  что
случилось, в конце концов? Молодая, в общем здоровая, жизнерадостная девушка
с  нормальной психикой не может покончить с собой!  В наших условиях к этому
нет и  не  может быть оснований!  Это-то  вы,  надеюсь,  понимаете?  Значит,
произошло убийство.  Это же  логично!  Надо только уметь рассуждать.  Ну,  а
убийство  может  произойти по  разным  причинам.  Давайте  же  разберем  эти
причины. Я готов вам помочь.
     На минуту мне изменяет выдержка.  Эта менторская речь может кого угодно
вывести из себя.
     - Нет,  Станислав Христофорович, - довольно резко отвечаю я. - Разбором
причин мы с вами заниматься не будем.  Этим мы занимаемся на наших служебных
совещаниях.
     - Профессиональные секреты?  -  иронически осведомляется Меншутин.  - А
связь с  народом?  А поддержка населения,  опора на общественность?  Это,  я
полагаю,  не  пустые слова,  уважаемый Виталий Павлович?  -  И  уже  другим,
безапелляционным тоном он заявляет:  -  Я вижу,  вам просто трудно.  Давайте
встретимся с вашим руководством, потребуем помощи.
     - Это тоже излишне,  -  сухо говорю я.  -  Вот вы,  кажется,  собрались
сообщить мне что-то новое и важное.  Так я вас понял, по крайней мере. Прошу
вас, сообщите. Это будет настоящей помощью.
     - К  чему вам  новые факты,  когда вы  и  старые факты никак не  можете
правильно истолковать? - снисходительно усмехается Меншутин.
     Меня охватывает негодование. Значит, он пригласил меня, оторвал от всех
дел  только для  того,  чтобы дать свои бесценные указания и  советы?  Какая
все-таки наглость и какая безграничная самоуверенность!  Эх,  попадись такой
Кузьмичу! И я, скрывая свои коварные замыслы, говорю Меншутину:
     - Вы можете, если хотите, связаться с моим руководством.
     - Давайте, давайте, - охотно соглашается Меншутин. - Это, между прочим,
в ваших интересах тоже.
     Я  невозмутимо диктую ему  фамилию Кузьмича,  его  звание,  должность и
номер телефона.  Эта  невозмутимость мне нелегко дается.  Как мне хочется на
прощание сказать хоть часть того,  что я о нем думаю.  Невозможно.  Он может
говорить,  что хочет,  я лишен такого удовольствия. Это еще одна особенность
нашей  работы.  И  я  заставляю  себя  проститься  с  Меншутиным максимально
любезно.
     Впереди у меня еще уйма дел.
     Мне очень не  хочется уезжать,  не  объяснившись с  Кузьмичом.  Я  хочу
уехать спокойно,  с  ощущением надежного тыла за спиной.  Без этого я еще ни
разу не уезжал.  И тылом нашим всегда был Кузьмич.  Что с ним произошло? Мне
не  с  кем  посоветоваться.  Единственный человек,  от  которого у  меня нет
секретов,  который все  поймет,  -  это мой друг Игорь Откаленко.  Но  он  в
больнице,  он серьезно ранен,  и  я  не собираюсь и не должен говорить ему о
случившемся.
     Вещи  свои я  укладываю уже  поздно ночью.  И  спать мне  остается часа
четыре.

     Недавно мы  с  Игорем прикинули,  сколько мы вместе налетали за те пять
лет, что я работаю в уголовном розыске. Сам Игорь кончил юрфак и пришел сюда
на  четыре года раньше.  Так  вот  получилось,  что только вместе мы  уже во
всяком  случае  дважды  облетели земной экватор.  Нам  это  показалось тогда
довольно много.
     Сейчас я впервые лечу в командировку один, и это мне как-то непривычно.
     Ровно  и  мощно  гудят  моторы,  самолет слегка вибрирует.  Салон залит
солнечным светом.  Глубоко  под  нами,  как  белая  пена,  клубятся  облака.
Пассажиры кругом  дремлют,  читают,  двое  молодых лохматых ребят  играют  в
маленькие дорожные шахматы,  фигурки с магнитиками прилипают к доске.  Рядом
со  мной женщина в  очках непрерывно вяжет.  Эта работа ее успокаивает,  она
явно боится полета,  наслышалась, наверное, о всяких катастрофах. Я ловлю ее
пугливый  взгляд,   брошенный  на  иллюминатор,  точно  она  ждет  опасности
откуда-то с неба, с этого синего-пресинего неба, где плавится желтое солнце.
     А я гляжу в тот же иллюминатор и думаю о своих делах, вернее, о деле, о
сложном,  запутанном пути, по которому мне приходится идти. О чем же мне еще
думать?  Дорога моя петляет в  потемках,  и  я движусь почти на ощупь.  Одна
петля, вторая, третья... Сколько их впереди? Одну петлю мы уже прошли, и она
привела нас  к  исходной точке,  путь  кончился неудачей.  Правда,  здесь мы
раскрыли кражу, но это нисколько не приблизило нас к решению главной задачи:
что случилось с Верой? И еще на этом пути мы потеряли товарища...
     Сейчас я  движусь по  второй петле.  А  может быть,  на этот раз это не
петля?  И я приду к цели?  Дорога ведет меня все дальше в темноту.  Впереди,
еле заметно,  мерцает огонек.  Это тот человек,  которого я теперь ищу.  Тот
самый человек Он глядит на меня с фотографии.  Мне кажется,  у него не очень
приятная физиономия.  Впрочем,  на фотографии его трудно разглядеть.  Я даже
активного общественника Лапушкина в  первый момент принял за  него.  Да,  на
этом новом пути я уже познакомился с любопытными персонажами, вроде балагура
Фоменко,  или сухого,  молчаливого Струлиса,  или того же Лапушкина. Все они
почему-то  пугались  нашего  знакомства,   и,  однако,  все  трое  оказались
непричастными к трагедии,  разыгравшейся в котловане стройки.  Почему же они
пугались?
     Но мне надо идти дальше,  в  сторону от них,  к человеку на фотографии.
Кончится ли там мой путь?  Да и  удастся ли мне найти в темноте дорогу?  Чем
больше я думаю, тем труднее представляется она мне.
     В  самом деле.  Людям придется вспоминать девушку,  кстати говоря очень
скромную и  незаметную,  мелькнувшую перед ними  больше года  назад в  толпе
других отдыхающих и больных. Мало этого, им придется еще вспомнить того, кто
за ней ухаживал, и узнать его на фотографии...
     Я вздыхаю и в который уже раз принимаюсь просматривать журнал,  который
купил в киоске аэропорта.  Временами я,  кажется,  даже дремлю. Я здорово не
выспался.  И  вот сейчас у  меня то и  дело слипаются глаза.  В результате я
пропускаю момент,  когда над  пилотской кабиной загорается знакомая надпись:
"Не курить. Пристегнуть ремни". Ну вот. Самолет уже идет на посадку.
     Погода здесь прохладная и дождливая. Летное поле еще покрыто травой, на
деревьях возле аэропорта не опала листва, местами она лишь пожухла.
     Меня  встречают.  Двое  молодых ребят  в  штатских пальто и  шляпах.  Я
никогда не  могу объяснить,  как я  узнаю своих.  Они ничем не  выделяются в
толпе,  но,  как только наши глаза встречаются,  мы  безошибочно узнаем друг
Друга.
     У меня отнимают чемодан, большой, типично курортный. Приходится отдать.
Я  как-никак гость,  а  здесь почти Кавказ.  Во всяком случае,  один из моих
хозяев бесспорно кавказец,  худой, поджарый, с узким, как молодой полумесяц,
лицом,  горбатым носом и орлиным взглядом из-под лохматых бровей.  Зовут его
Дагир, он приехал за мной из Тепловодска.
     И  вот  мы  с  ним  мчимся  по  оживленному,  неширокому шоссе.  Кругом
неоглядный степной простор,  и  только на  севере,  вдали,  кое-где горбятся
невысокие вершины ближайших гор.  Выглядят они здесь как-то неправдоподобно,
как мамонты.
     Старенькая наша  "Волга" бежит,  однако,  весьма бойко и  даже  рискует
обгонять щеголеватые частные машины.
     Тем временем Дагир вручает мне путевку и, улыбаясь, говорит:
     - Ой,  как трудно достать,  ты  бы  знал!  Всего за один день.  Это еще
хорошо, что ноябрь. А летом...
     Я с интересом рассматриваю путевку, где уже вписана моя фамилия.
     - Большой санаторий? - спрашиваю я.
     - Большой,  большой,  -  смеется Дагир.  -  Сначала заблудишься.  Потом
привыкнешь.  Водичку будешь пить,  ванны принимать,  процедуры.  Вылечат, не
бойся.
     Я  тоже смеюсь.  Как все здоровые люди,  я весьма иронически отношусь к
этим хлопотам о собственном здоровье.
     - А Вера Топилина там лечилась в прошлом году, ты проверил?
     - Да, да. Лечилась. Я сам проверял.
     Неожиданно меня осеняет новая мысль.
     - Слушай,  Дагир,  -  говорю я. - А что, если сделать так. Взять список
всех,  кто лечился в том санатории в одно время с Верой, и проверить, нет ли
кого-нибудь из них там сейчас. Можно это сделать, как думаешь?
     - Почему нельзя?  Все можно, - посерьезнев, отвечает Дагир. - Я сделаю.
- И  добавляет:  -  Ты  связь только со мной будешь держать.  В  горотдел не
появляйся.  Запиши телефоны.  Начальство,  конечно,  в курсе дела. Дежурные,
конечно,  тоже в курсе.  Твою фамилию все знают.  Если вдруг срочно,  а меня
нет, звони им. Все в порядке будет. Пиши.
     И  я,  приноравливаясь к  тряске  в  машине,  записываю в  определенной
последовательности имена и  телефоны.  Ни  фамилий,  ни  тем  более званий и
должностей я  не пишу.  На всякий случай.  Мало ли в чьи руки может случайно
попасть моя записная книжка.
     Мы едем уже довольно долго.
     Вот  и  Тепловодск.  Нас  встречают  кварталы  новостроек,  аккуратные,
стандартные и  все-таки  веселые  дома  в  четыре  или  пять  этажей,  новые
магазины,   красивый  современный  кинотеатр,   затейливые  кафе,   и  всюду
концертные и театральные афиши.
     - Наш микрорайон, - поясняет Дагир.
     Я  заметил,  раньше  во  всех  городах появились собственные Черемушки,
теперь их тоже всюду сменили почему-то микрорайоны.
     Сразу за новостройками начинается курортная зона города:  парки,  сады,
красивые здания санаториев, широкие, тихие улицы с рядами старых раскидистых
деревьев,  аккуратно подстриженных кустарников и каменными вазами с цветами.
Всюду киоски с газетами,  книгами, фруктами, сувенирами. Еще кафе. И зелень,
зелень кругом. Удивительно красиво.
     Подъезжаю к  моему  санаторию.  В  машине я  уже  один.  Дагир вышел на
каком-то углу.  Ему незачем вместе со мной появляться в  санатории,  слишком
много людей его здесь знают.
     Машина останавливается возле  широкой торжественной каменной лестницы с
колоннадой,  за которой видны красивые стеклянные двери.  Я подхватываю свой
объемистый чемодан и прощаюсь с водителем. Тот порывается мне помочь.
     - Ну-ну, - говорю я. - Не такой уж я доходяга, между прочим.
     В  просторном вестибюле меня  встречает пожилая полная нянечка в  белом
халате.  Закинув голову,  она смотрит на меня,  и  в  глазах ее я  улавливаю
удивление:  этакий  верзила и  здоровяк приехал,  видите ли,  чего-то  такое
лечить.  Небось  отхватил  по  блату  профсоюзную  даровую  путевку.  И  мне
становится неловко под этим старушечьим взглядом.
     Меня   направляют   регистрироваться.    Это   оказывается   любопытной
процедурой.
     Высидев небольшую очередь из вновь прибывших и  даже успев кое с кем из
них  познакомиться,   я  попадаю  в  комнату  регистратора.  Это  немолодая,
энергичная,  весьма решительная особа с ярко-рыжими волосами,  выбивающимися
из-под белой медицинской шапочки, и усатым, суровым лицом.
     - Ваша  комната еще  занята,  -  объявляет она  мне.  -  Вещи сдадите в
кладовку. Ночевать пока будете в бассейне.
     - Где?.. - с изумлением переспрашиваю я.
     - Ну да.  Там есть комната отдыха.  Неужели в самом бассейне?  Вот ведь
люди.
     - А когда я попаду в свою комнату?
     - Скоро,  скоро.  Вам скажут.  Голову потеряешь. Едут, едут... - Но тут
она,  взглянув на  меня,  почему-то  смягчается.  -  В  общем,  устроим.  Не
беспокойтесь. Идите принимайте душ. К врачу вас пригласят.
     Несколько обескураженный,  я  снова оказываюсь в вестибюле.  Неожиданно
замечаю, что довольно быстро начинаю входить в роль курортника и уже выражаю
всякие недовольства и претензии. Вот и комнату сразу не дают, ночуй где-то в
бассейне,  с  дороги ни переодеться,  ни отдохнуть,  слоняйся целый день как
неприкаянный.  Вскоре,  правда,  выясняется,  что  только двое  или  трое из
десятка вновь прибывших чудом попали в комнаты.  Это меня как-то примиряет с
возникшими неудобствами.  К  тому же  в  вестибюле среди всяких расписаний и
объявлений я  неожиданно натыкаюсь  на  такое:  "При  санатории организована
служба ВНИМАНИЯ.  Дежурный принимает в вестибюле столовой с 13 ч. до 15 ч.".
Ну вот. Уж на два часа внимание мне гарантировано.
     В  большой и красивой столовой я знакомлюсь с соседями по столику,  это
симпатичная, молодая женщина, аспирантка из Свердловска, в щегольских брюках
с  гигантским  клешем,  и  двое  пожилых,  болезненного  вида  инженеров  из
Донбасса, они два дня тоже провели в "бассейне".
     - Я вам объясню,  в чем дело,  - говорит один из инженеров. - У них нет
резерва.   Сколько  мест,  столько  продают  и  путевок.  А  люди  болеют  и
задерживаются,  кто дома,  а кто и у них,  тут,  или человек,  допустим,  по
другой уважительной причине позже приезжает, и ему обязаны путевку продлить.
Что же поделать? А тут другой приезжает.
     - Вы здесь уже не первый раз? - спрашиваю я.
     - Что вы!  -  усмехается старый инженер.  - Вот мы с моим другом в один
год язву получили и вместе который уже год ее залечиваем. Который год, Яша?
     - А! - машет рукой тот. - И считать не хочется.
     - А  я в первый раз здесь,  -  вмешивается молодая женщина.  -  Подруга
уговорила.  Вон  она  за  тем  столиком сидит.  Такая  красивая,  в  голубой
кофточке, видите?
     Она смеется.
     - Значит, подруга ваша здесь не первый раз? - спрашиваю я.
     - Второй. Она тут в прошлом году была. Так хвалила.
     - Именно этот санаторий?
     - Ну да.
     - Она, наверное, летом была. А сейчас ноябрь.
     - Все равно,  -  бесшабашно машет рукой моя новая знакомая.  - Главное,
это отдыхать и ни о чем не думать.
     - А это кому что,  -  усмехается один из инженеров.  -  Мне,  например,
главное - подлечиться тут. Как раз на год хватает.
     - Кстати,  давайте познакомимся, раз уж нас свела судьба, - предлагаю я
и  обращаюсь к  молодой женщине:  -  Не  могу  же  я  называть вас  "товарищ
аспирант" или "гражданка из Свердловска"?
     - А я и этого о вас не знаю, - смеется она. - Меня зовут Рая. А подругу
мою Валя.
     Мы все представляемся друг другу, и это получается необычайно церемонно
и смешно. Вечером мы уславливаемся идти все вместе в кино.
     Так проходит первый день моей необычной командировки.
     Все-таки удивительно быстро привыкает человек к новому месту,  к новому
ритму  жизни,  ее  незнакомому распорядку,  к  новым людям вокруг.  Проходит
день-другой, и уже кажется, что ты здесь давным-давно и все тебе уже знакомо
и даже привычно. Счастливая все-таки способность.
     Так получается у  меня и в этот раз.  На третий день моего пребывания в
санатории я уже полностью осваиваюсь с необычной для меня обстановкой и даже
начинаю делать кое-какие открытия.
     К  этому  времени,  между  прочим,  я  становлюсь обладателем небольшой
уютной комнаты с балконом,  на пару с молодым и веселым шахтером из Кемерова
Виктором Богдановым.  У  него только что  зарубцевалась страшенная язва,  но
Виктор полон сочувствия ко мне,  и  тем смущает меня невозможно.  Логика его
рассуждений предельно проста.
     - Ну хорошо,  -  говорит он. - Мне такая хреновина поделом. Точно. Если
бы ты столько выпил,  сколько я, у тебя бы их четыре было. У меня еще порода
крепчайшая. Но ты-то вообще не пьешь, я же вижу...
     - Нет, почему же... - пытаюсь возразить я.
     Но Виктор решительно меня обрывает:
     - Это не называется пить. А тоже, понимаешь, такое страдание заработал.
     Словом, с Виктором мы подружились в первый же вечер.
     Вполне благополучно проходит у  меня и  первое свидание с  моим лечащим
врачом,  пожилой  женщиной  с  удивительно молодыми и  добрыми  глазами.  Я,
по-моему,  очень точно описываю ей  свои ощущения от недавно зарубцевавшейся
язвы желудка.  Во всяком случае, я ничего не забываю из инструктажа, который
провел со мной врач нашей медчасти.  И  хотя моя курортная карта авторитетно
подтверждает все  мною  сказанное,  Клавдия  Филипповна -  так  зовут  моего
лечащего врача  -  после  весьма  поверхностного,  на  мой  взгляд,  осмотра
почему-то довольно скептически отнеслась к моим жалобам.
     - Ну  что  ж,  милый юноша,  -  вздыхает она и  смотрит на  меня своими
добрыми,  в лучинках морщин глазами.  -  Лечитесь, коли приехали. Давайте-ка
назначим вам электрофорез через день...  Вот так,  - она делает запись в мою
курортную книжку.  -  И тоже через день будут у вас ванны.  Нижние, в парке.
Талончики вам сестра выдаст.  Хотя...  талончиков этих у нас маловато.  Да и
чего  вас  гонять лишний раз  в  парк...  -  Она  зачеркивает свою  запись в
книжечке и поднимает на меня глаза. - Попринимайте-ка кислородные у нас тут,
в корпусе. Не возражаете?
     Я  чувствую себя и  без  того весьма неловко,  а  тут  еще использовать
дефицитные талоны.  Поэтому я  энергично поддерживаю ее решение относительно
кислородных ванн,  хотя не  имею ни малейшего представления о  том,  что это
такое. Вместо воды кислород, что ли?
     Во время нашей беседы я,  конечно,  не забываю о  подлинной цели своего
приезда сюда. И, улучив удобный момент, спрашиваю:
     - Вы, наверное, многих своих больных помните?
     - Конечно,  -  кивает седеющей головой Клавдия Филипповна, заполняя мою
историю болезни.  -  Люди приезжают к нам два-три года подряд.  Только тогда
лечение дает настоящий и длительный эффект.  Но есть больные, которым это не
требуется.
     Последнее, вероятно, относится ко мне.
     - В прошлом году у вас здесь сестра моя лечилась, - говорю я.
     У меня всего два пути к человеку, изображенному на фотографии. Первый -
это через Веру.  Сначала найти людей,  которые помнят ее,  а затем выяснить,
помнят ли  они,  с  кем  она дружила здесь и,  может быть даже,  кто за  ней
ухаживал.  Второй путь -  это показать фотографию и попросить вспомнить того
человека, при этом даже не называя Веру. В первом случае разговор удобно как
бы  невзначай завести о  сестре.  Во втором -  это,  допустим,  подходящий к
случаю разговор о школьном или институтском приятеле, которого давно потерял
из виду и неожиданно обнаружил на этой фотографии. Причем в последнем случае
указываю совсем не на того человека, которым интересуюсь. Тут важно завязать
разговор вокруг фотографии.
     С Клавдией Филипповной я начинаю разговор о сестре.
     - Как ее фамилия? - интересуется она. - Тоже Лосева?
     - Нет. По мужу. Топилина. Вера.
     На секунду мне становится грустно. Вот я уже и выдал Веру замуж.
     - Что-то  не  припоминаю,   -   качает  головой  Клавдия  Филипповна  и
продолжает писать.  -  Наверное,  ее вел другой врач. Вы не помните, в каком
корпусе она жила?
     - Нет.  А я вам сейчас покажу ее фотографию!  - восклицаю я, словно эта
счастливая мысль только что осенила меня.
     Я  поспешно лезу в  один карман,  потом в  другой,  пока не обнаруживаю
фотографию.
     Клавдия Филипповна с интересом вглядывается в нее и,  представьте себе,
тут же  узнает Веру.  Срабатывает чисто профессиональная память,  потому что
Клавдия Филипповна даже называет,  чем именно страдала Вера,  употребляя при
этом замысловатые латинские термины.
     Мало этого, Клавдия Филипповна даже вспоминает странный случай, который
произошел с  Верой.  Та  вдруг исчезла на два дня.  Утром куда-то уехала,  а
вернулась вечером  на  следующий день.  Потом  оказалось,  что  председатель
одного из колхозов, расположенных недалеко от города, прислал за ней машину.
И  там,  в  колхозе,  она вынуждена была заночевать:  к  вечеру вдруг хлынул
невообразимый ливень, который стих лишь на следующий день. На вопрос соседки
по комнате,  зачем Вера туда поехала, она очень кратко и непонятно ответила:
"по  служебным делам".  Этот  случай  сильно взволновал всех,  Веру  повсюду
искали,  звонили  в  милицию,  и  потому  Клавдия  Филипповна запомнила его.
Кстати,  она  указывает мне на  фотографии и  Верину соседку,  которая стоит
рядом с  ней и обнимает Веру за талию.  Но,  конечно,  Клавдия Филипповна не
знает, кто ухаживал за Верой. Я даже не пытаюсь ее об этом расспрашивать. Но
это,  кстати,  может знать та самая соседка по комнате,  с  которой у  Веры,
видимо,  были вполне дружеские отношения.  Хотя Вера,  как я уже знаю,  была
человеком очень застенчивым, молчаливым, даже скрытным и не просто, не сразу
подпускала к  себе.  Но  может  быть,  та  женщина ей  понравилась?  Клавдия
Филипповна помнит ее фамилию -  Холодова. Ну, а остальное узнает Дагир. Надо
только запомнить эту фамилию.
     Запоминаю я  и странную поездку Веры в колхоз.  Она,  конечно,  сказала
правду,  поездка была по служебным делам. Вера никогда не лгала. Но почему в
такое время у  нее оказываются служебные дела?  И что это за дела?  Ведь она
была  всего лишь  секретарь Меншутина.  Скорее всего,  он  дал  ей  какое-то
поручение,  раз уж она все равно ехала в эти места. Да, скорее всего, именно
так и  было.  А  следовательно,  к  дружеским и иным связям Веры эта поездка
отношения не имела.  Придя к  такому выводу,  я  больше уже не думаю об этом
случае, хотя окончательно забыть о нем я тоже не решаюсь.
     У меня уже возник широкий круг знакомств.
     Рая и  Валя,  аспирантки из  Свердловска,  жизнерадостные и  кокетливые
девушки,  приехали сюда, по-моему, еще с меньшими основаниями, чем я. Они по
три  раза в  день меняют туалеты,  пестрота и  легкомыслие которых к  вечеру
неизменно возрастает,  не  пропускают,  по  их словам,  ни одного концерта и
ездят на все экскурсии, хотя погода нас не балует и дождь здесь идет чуть не
каждый день. Жажда зрелищ у обеих девушек просто чудовищная; как это выносят
там, в Свердловске, их мужья или кавалеры, я не представляю.
     С  Валей мы уже второй день ходим вместе в парк пить минеральную воду к
источнику. Нам назначили с ней один и тот же номер.
     Парк этот удивительно красив и,  оказывается,  существует давным-давно,
чуть не двести лет. Прогулки к источнику - три раза в день, за час до еды, -
доставляют  мне  немалое  удовольствие.   Валю  же  стесняет  столь  жесткое
расписание, и она уже раза два пропустила эту важную процедуру.
     Сегодня   перед   обедом   Валя   тоже   пытается   манкировать  своими
обязанностями,  но  на  этот раз я  ей напоминаю о  них,  и  Вале приходится
подчиниться.  Дело в  том,  что незадолго до этого Рая под огромным секретом
рассказала мне о  "жутком" романе,  который был здесь у Вали в прошлом году,
приблизительно в  то  самое время,  когда приехала Вера.  Это обстоятельство
позволяет мне рассчитывать,  что Валя узнает кого-нибудь на моей фотографии,
может быть даже Веру.
     Сегодня с  самого утра нудно моросит дождь.  Прохладно и ветрено.  Мы с
Валей в плащах и бодро шагаем по лужам.
     Между прочим,  Валя неглупая и  хорошенькая девушка.  Жгучая брюнетка с
голубыми глазами и отличной фигуркой.  Она пользуется успехом,  и мужчины на
нее заглядываются.  Не знаю,  как бы я тоже устоял, живи я тут целый месяц и
занимайся только прогулками в  парк.  Но  сейчас мне  нужно от  Вали  совсем
другое.
     После очередного долгого и  страстного взгляда,  который кидает на Валю
какой-то молодой человек и который мы с Валей перехватываем, я говорю:
     - Чувствую себя прямо как собака на сене.  И сам за вами не ухаживаю, и
другим не даю.
     - А вы ухаживайте, - лукаво предлагает Валя.
     - Если бы наша встреча произошла год назад, - театрально произношу я. -
А  теперь в  Москве ждет невеста.  Я  бы  мог и  притвориться,  да  вы сразу
почувствуете.
     - Можете быть уверены, - в тон мне отвечает Валя. - Лучше не пытайтесь.
Хоть и  жаль.  Такой видный мужчина пропадает,  -  она  прыскает от  смеха и
прикрывает ладошкой рот.
     - Вы, кажется, не первый год здесь отдыхаете?
     - Лечусь,  - строго поправляет меня Валя. - Я в прошлом году тоже здесь
была.
     - И тоже осенью?
     - Ну нет. Я была в июле.
     - Подумайте!  И сестренка моя тоже в это время была здесь.  Но осталась
не очень довольна.
     Так, слово за словом, и я "вспоминаю", что случайно захватил фотографию
сестры,  и,  порывшись  в  карманах,  показываю ее  заинтересовавшейся Вале,
прикрывая плащом от дождя.
     - Ой,  эту девушку я помню!  - восклицает Валя, указывая на Холодову. -
Это Оксана.  Интересно,  когда же это они без меня ездили?  А вашу сестру я,
кажется, тоже помню. Они с Оксаной вместе жили. Как ее зовут?
     - Вера...
     Я  все больше начинаю ощущать смерть Веры,  как потерю не  только очень
хорошего,  но и мне лично знакомого и дорогого человека.  Это чувство растет
во мне по мере того,  как я узнаю эту девушку, ее жизнь, ее поступки, слова,
ее привязанности и радости,  и... Нет! Вот бед ее и горестей я пока не знаю.
А ведь это именно то, что мне следует знать.
     - Вера?  -  переспрашивает Валя и  задумчиво качает головой.  -  Нет...
что-то не припоминаю...  -  И вдруг,  оживившись,  восклицает: - Ой, и Костя
здесь!  Тоже снялся,  надо же!  Вот он,  видите?  -  и она указывает на того
самого парня, который меня так интересует.
     - А кто он такой?  -  как можно равнодушнее спрашиваю я.  - И почему бы
ему не сняться?
     - Да нет,  ради бога,  пусть снимается,  - машет рукой Валя. - Просто у
меня с ним была смешная история.  Раз вы все равно за мной не ухаживаете, то
я вам расскажу. Ой, вы просто умрете, честное слово!
     Она звонко смеется и стреляет в мою сторону глазками.  Правда,  все это
больше рассчитано, как я замечаю, на внешний эффект.
     Мы идем сейчас по главной аллее парка,  соединяющей два самых больших и
красивых  павильона  с  минеральными  источниками.  И  народу  здесь  масса,
разноплеменного и разноязыкого.  Идут компаниями,  семьями. Шум, говор, смех
кругом.  Много детей,  женщин.  И  это несмотря на дождь и холод.  Ничего не
поделаешь,  наступило  время  предобеденного "водопоя".  И  конечно,  каждый
второй мужчина обращает внимание на мою спутницу.
     - Этот Костя,  -  оживленно продолжает Валя,  делая вид,  что  увлечена
разговором со мной и не замечает посторонних взглядов, - работал в санатории
культурником.  Ну, знаете... всякие там вечера танцев, викторины, экскурсии.
Так вот,  он дико за мной ухаживал.  И один молодой человек тоже. Так Костя,
знаете, грозился его убить. Я дико боялась. Он все может, если загорится. Он
даже меня грозился убить, представляете? Если я не отвечу на его чувства. Он
как  сумасшедший был.  И  вот  не  успела  я  уехать,  а  он  уже  с  другой
фотографируется.  Тут,  оказывается,  число проставлено,  видите?  Это через
неделю после моего отъезда. Верь вам всем после этого.
     Валя заливисто смеется, откинув головку, и незаметно оглядывается.
     - Ну, почему же вы думаете, что он тут за кем-то ухаживает? - улыбаясь,
спрашиваю я. - Он, наверное, организовал эту экскурсию, и все. А у вас сразу
такие мысли.
     - Ой,  вы его не знаете! - машет обеими руками Валя. - Он уже влюбился.
Я  вам  ручаюсь.  Может быть,  даже в  вашу сестру.  Она  очень хорошенькая,
кажется.  И  конечно,  не  давал ей  прохода.  И  грозил убийством.  Это  уж
обязательно. Вот такой это ненормальный псих.
     - А может быть, он влюбился в Оксану?
     - Может быть.  Я  же  не знаю.  Все это уже было после меня,  -  охотно
соглашается Валя.
     Она-то,  конечно,  знать не  может.  Зато  знаю  я,  в  кого этот Костя
влюбился.  И  даже знаю,  чем  все это кончилось.  Да,  характер этого Кости
делает такой конец вполне возможным.  И  ведь тем  же  самым все  это  могло
кончиться и  у Вали.  Если бы этот негодяй,  допустим,  не встретил Веру,  а
отправился бы по Валиным следам,  к  ней в  Свердловск.  И  я  как-то совсем
по-другому смотрю на свою жизнерадостную и легкомысленную спутницу.
     - Костя и сейчас работает в санатории? - спрашиваю я.
     - Не знаю,  - равнодушно пожимает плечами Валя. - Я его что-то не вижу.
А сегодня вообще понедельник. Он выходной.
     Мы наконец заходим в гулкий,  с высокими сводами павильон, становимся в
одну  из  коротких очередей и  через минуту уже  подставляем свои кружки под
краник,  потом отходим в  сторонку и  через силу выпиваем теплую,  невкусную
воду.
     - Гадость какая! - морщится Валя.
     Но я лицемерно возражаю:
     - Чего не сделаешь, чтобы быть здоровым.
     И  становлюсь противен самому себе.  Кроме того,  мне  вдруг приходит в
голову,  что,  наверное,  не  так уж и  полезно пить в  таком количестве эту
отвратительную воду на здоровый желудок. Но посоветоваться по этому поводу я
ни с кем, естественно, не осмеливаюсь. Впрочем, надеюсь, что мне не придется
долго испытывать на прочность мой бедный,  ни в  чем не повинный желудок.  А
последнее открытие решительно приближает конец всей операции.
     Испив водичку, мы с Валей не спеша пускаемся в обратный путь. Разговор,
не  без моего содействия,  вертится вокруг любимой Валиной темы о  курортных
нравах, всяких там флиртах, романах и сердечных драмах. Хотя, справедливости
ради,  следует сказать,  что  для Вали это по  занимательности все-таки тема
номер два,  а тема номер один -  это ее английский язык,  древний,  средний,
новый,  с  его германским происхождением,  норманнским влиянием,  флексиями,
фонетикой,  морфологией и прочими немыслимыми премудростями. Все это, как вы
понимаете, никак не может служить объектом курортной болтовни, и Валя с этим
легко  примиряется,   с  жаром  отдаваясь  второй  теме,   которая  ее  тоже
чрезвычайно волнует.  Меня она тут уже приравнивает чуть ли не к  Рае,  хотя
общие свои  соображения о  курортной жизни все-таки  избегает иллюстрировать
конкретными примерами.
     - Да, конечно, - соглашаюсь я. - Но вот возьмите этого Костю. До вас он
разве тоже за кем-нибудь ухаживал? Вы же этого не знаете.
     - Ой,  я вам сейчас расскажу, - Валя даже жмурится от удовольствия. - С
ума  сойти.  Понимаете,  тут  в  прошлом году был  один дядечка.  Я  его еще
застала.  Такой видный,  немолодой и жутко состоятельный.  Нет! - перебивает
она сама себя.  -  Вы не думайте. Тут в основном действительно больные люди.
Меня и  то знаете как печень мучила?  Дико!  Во второй раз здесь и...  тьфу,
тьфу, тьфу! Значительно легче.
     - Вот и меня язва тоже... - считаю своим долгом вставить я.
     - Очень даже  просто,  -  соглашается Валя.  -  Язва сейчас помолодела.
Даже, говорят, у грудных бывает.
     - Тогда у  меня  это  уже  старческая форма Но  вы  начали рассказывать
что-то.
     - Да,  да, - подхватывает Валя и насмешливо продолжает: - Так вот, этот
дядечка -  о тоже,  кстати,  из Москвы,  как и вы,  не помню только, как его
звали,  -  решил совместить приятное с  полезным.  И  приехал лечиться...  с
племянницей.  Вы  ж  понимаете,  что это за племянница!  Но весьма эффектная
особа.  И наш Костя принялся за ней ухаживать.  Это,  говорят, была история!
Как он безумствовал! Но ничего не получилось. Представляете?
     - Вполне, - важно говорю я. - Мария тоже любила Мазепу.
     - Ну,  когда это было,  -  с полной убежденностью возражает Валя. - А в
наше время все прозаичнее.  "Жестокий век,  жестокие сердца", - со значением
заключает она.
     - Да, с веком нам повезло, - задумчиво говорю я.
     На  всякий случай я  все же  запоминаю эту историю.  Надо бы,  пожалуй,
узнать,  как звали этого дядюшку. Может быть, пригодится в будущем разговоре
с Костей.

     Однако прежде всего надо разыскать самого Костю.
     После обеда я осторожно приступаю к решению этой важнейшей задачи.
     Первый  разговор  в  связи  с  этим  завязывается у  меня  в  вестибюле
столовой.  Там  на  стене развешаны красочные расписания всяких культурных и
спортивных  мероприятий,  афиши  кинофильмов,  цветные  фотографии бассейна,
волейбольной и  баскетбольной площадок.  Над  всем  этим  протянулся броский
лозунг: "Единственная красота - здоровье!"
     Возле этой стены за маленьким столиком сидит усталый и хмурый человек в
белом халате.  Это  дежурный "службы внимания".  Ему явно скучно.  Почему-то
никто  внимания  от  него  не  требует.   И  я  решаю  нарушить  его  унылое
одиночество.
     Через  пять  минут  Семен  Гаврилович -  так  зовут  хмурого человека в
халате,  -  благодарный уже мне за  внимание,  жалуется,  что на него теперь
взвалили,  кроме  "внимания",  еще  и  всю  культурно-массовую  работу.  Ибо
человек,   который  работал  до  него  на  этой  должности,   грубо  говоря,
проворовался.  Однако скандал решили замять и ограничились тем,  что выгнали
этого  паршивца  Костю  с   работы.   Кому  хочется  портить  реноме  своего
учреждения,  спрашивается?  А  украл  Костя  не  более и  не  менее как  две
теннисных ракетки,  заграничный футбольный мяч,  аж  три  еще не  надеванных
шерстяных спортивных костюма и даже трубу из оркестра,  правда старую. Семен
Гаврилович перечисляет мне  все  это с  абсолютной точностью,  ибо сам лично
подписывал соответствующий акт о списании всех этих предметов, как пришедших
в  негодность.  Не  подумайте -  лично  Семен  Гаврилович безупречно честный
человек и  не  позволит себе присвоить даже чужую копейку и  государственную
тоже. Но подписать такой акт... Он тяжело вздыхает.
     - Попросило начальство.  Ну,  а  если честно,  то  кому хочется портить
отношения с начальством?  И вообще. Что, мне больше всех надо, по-вашему? Но
если подумать, то стыдно. Вот я вам и рассказываю.
     - И  где же теперь этот бедолага Костя?  -  участливо спрашиваю я,  ибо
такой  тон  лучше  всего  соответствует не  столько  трагедии самого  Кости,
сколько участи ни  в  чем  не  повинного Семена Гавриловича,  вихрем событий
засосанного в эту историю и неизвестно за что пострадавшего.
     - А!  Ему хорошо,  он на свободе,  -  вздыхает Семен Гаврилович с видом
узника, заточенного в крепость.
     - То есть, - пытаюсь конкретизировать я, - что значит "на свободе"?
     - Это значит,  у мамы,  -  снова вздыхает Семен Гаврилович, на этот раз
так,  что,  кажется,  может разжалобить камни.  -  А мама у него шеф-повар в
"Перекопе". Вам все понятно? Она как-нибудь выдержит на своей шее трех таких
бездельников, как ее драгоценный Костя.
     Нам никто не мешает, и беседа наша мирно течет дальше.
     В  конце концов я  узнаю не  только фамилию Кости и  его  адрес,  но  и
кое-что о его характере,  семье и даже друзьях.  Семен Гаврилович,  при всей
его вялости,  даже ипохондрии, а также презрении к людским делам и страстям,
оказывается человеком поразительно информированным,  к тому же с философским
складом ума,  склонным к  анализу и обобщениям.  И потому лично для меня его
"служба внимания" оказывается совершенно бесценной.
     - Что  губит Костю?  -  брюзгливо рассуждает Семен Гаврилович,  тусклым
взглядом упираясь куда-то в пространство.  -  Его губит мама.  И губит папа.
Мама его  губит любовью.  Папа -  пусть земля ему будет пухом,  он  спился -
губит его своими генами. При таких генах Косте для воспитания нужна не мама,
а николаевский фельдфебель с розгами.  Это уж я вам говорю.  Иначе получится
не человек, а комок грязи. Что постепенно и случилось. Об Костю сейчас можно
только  испачкаться.  А  каждый  человек  ищет  для  себя  подходящую  среду
обитания.  Вы  заметили?  И  чаще  всего  дурная компания не  засасывает,  а
привлекает. Уверяю вас. Вы, кажется, учитель?
     - Откуда вы знаете? - изумляюсь я.
     - А!  Откуда только теперь не  поступает информация,  знаете.  Так вот,
слушайте меня,  и вы станете,  не скажу -  умнее,  но мудрее.  Это уж точно.
Костя это тоже продукт,  вы  понимаете?  И  он тоже учился когда-то в  вашей
школе.
     - В моей?..
     - Ну, ну. Не понимайте буквально. Там у вас есть свой Костя.
     - Согласен. Но вы начали говорить о среде его обитания, - напоминаю я.
     - Да,  так вот.  Костя именно нашел себе такую среду. Там один красивей
другого,  я  вам  доложу.  Возьмите хотя  бы  этого пропойцу Мотьку,  нашего
водопроводчика.  Вы думаете, почему у нас тут все краны текут и горячая вода
то идет, то нет? А потому, что ведает этим всем вечно пьяный Мотька. Когда у
него,  не  дай  бог,  откроется наконец язва,  у  нас горячая вода будет без
перебоя.  Это  я  вам  говорю.  А  пока я  не  могу провести соревнование по
плаванию. Слава богу, Мотька еще здоров.
     Наша беседа подходит к  концу,  и  я самым сердечным образом прощаюсь с
Семеном  Гавриловичем.  Более  содержательного  собеседника  я  тут  еще  не
встречал. Это просто счастье, что меня осенило побеседовать с ним.
     Теперь я  себя  чувствую почти готовым к  довольно сложной,  по  многим
причинам,  встрече с  этим самым Костей.  На этом,  я надеюсь,  и закончится
операция, ради которой я сюда прилетел.
     ...Под  вечер возле старинного здания грязелечебницы у  меня происходит
встреча с  Дагиром.  В  центре нашего внимания теперь только Костя.  Я прошу
уточнить его  адрес и  постараться выяснить,  был ли  он  две недели назад в
Москве, а также каков его образ жизни сейчас, где бывает, с кем встречается.
     Ну,  а  если у  Дагира останется время,  то  неплохо бы узнать,  что за
"дядечка" в  прошлом году жил в  санатории за  месяц до  Веры,  "племянницу"
которого пытался соблазнить любвеобильный Костя.
     - Сколько тебе на все это надо времени? - спрашиваю я.
     - Ну, адрес-то я уточню еще сегодня, - говорит Дагир. - А вот дальше...
Два дня надо, Виталий. Чтоб как следует, понимаешь.
     - Давай на второй день.  То есть послезавтра, во второй половине дня, -
уточняю я. - Чтобы вечером можно было уже действовать. Договорились?
     - Ай, спешишь. Ну, постараюсь.
     - И  вот еще что.  Не трогай Мотьку.  С  ним я  сам займусь.  Это будет
запасный путь к Косте.
     Мы расстаемся,  и  я  не спеша возвращаюсь к себе в санаторий.  Моросит
дождь.  Но тепло и  даже душно под густыми кронами деревьев.  Из санаториев,
мимо которых я прохожу,  доносится музыка. На улицах пустынно. Свет ламп над
мостовой не пробивается на тротуар.  Я шагаю словно в темном коридоре. Вот и
перекресток. Большие каменные вазы с цветами перегораживают здесь мостовую.
     Я сворачиваю за угол и вскоре добираюсь до своего санатория.
     После ужина мы идем с моим соседом по комнате Витей Богдановым играть в
бильярд.  По дороге я останавливаюсь поболтать с дежурной.  И, между прочим,
узнаю,  кто из слесарей и  водопроводчиков дежурит сегодня ночью.  Но Мотьки
среди них не оказывается.  И я с полным правом иду в бильярдную, где Виктор,
поджидая меня,  уже  выбирает себе кий по  руке,  потом складывает на  столе
треугольник шаров и нетерпеливо поглядывает на дверь.
     Мы  играем  в  "пирамидку"  -  игру  длинную,  неторопливую  и  хитрую,
требующую терпения и  железной выдержки.  Но мысли мои очень далеки от этого
зеленого стола с белыми шарами, и все Витькины шуточки и подначки до меня не
доходят.
     Я  думаю о  неведомом мне  Косте,  подонке и  воре,  который,  по  всей
вероятности, окажется теперь еще и убийцей, думаю о том, как дорого обошлось
трусливое,  а возможно, и карьеристское нежелание поднимать "шум" вокруг его
кражи. И, между прочим, этому мог бы помешать даже такой незаметный человек,
как Семен Гаврилович, откажись он подписать фальшивый акт. И тогда Костя уже
полгода,  как сидел бы под замком в  колонии и была бы жива Вера.  И,  между
прочим, сегодня не ждала бы Костю кара в сто раз страшнее, чем за ту кражу в
санатории. Но Вера, главное - Вера, она была бы сейчас жива...

     Утром  я   уже   у   другой  дежурной  снова  интересуюсь  слесарями  и
водопроводчиками.  На  этот раз  под тем естественным предлогом,  что кран в
нашей  комнате  вторые  сутки  течет  и  никакие  наши  жалобы  уборщицам не
помогают.  Оказывается,  искомый мною Мотька сегодня на работе,  и все краны
"на его чертовой совести,  чтоб он пропал",  как выражается дежурная. Она же
указывает мне путь в  подвал,  где оборудовали себе мастерскую слесаря.  Там
обитает и Мотька.
     В  дальнем  конце  коридора  я  нахожу  узенькую  дверь  и  по  гудящей
металлической лестнице спускаюсь вниз, в подвал. Сначала я попадаю в тесный,
плохо освещенный тоннель.  По сторонам тянутся какие-то складские помещения.
Жарко,  трудно дышать.  Издали доносится гул, визг металла, чьи-то возгласы.
Толкаю наконец какую-то  дверь  и  попадаю в  котельную.  В  топках огромных
котлов ревет пламя,  пол завален углем, двое чумазых полуголых парней кричат
мне  что-то,  сверкая белками глаз и  белозубыми улыбками.  Я  в  ответ тоже
улыбаюсь и машу рукой, давая понять, что попал не туда, куда надо.
     Иду  дальше  по  темному  коридору  и  наконец  добираюсь до  слесарной
мастерской.  Острый запах металла -  вот первое,  что я тут ощущаю. Длинные,
обитые железом столы,  тиски,  маленький токарный станок у  стены,  полки  с
инструментами,  какие-то горы железок на столах.  А  в  дальнем углу я  вижу
проваленную металлическую раскладушку с  грязной  подушкой и  рваным  ватным
одеялом.
     Около  одного из  столов на  высоком табурете сидит  вихрастый парень в
перепачканной,   замасленной  до   металлического  блеска  темной  рубахе  с
закатанными рукавами и,  покуривая, с любопытством смотрит на меня круглыми,
как у совы, глазами.
     - Привет, - говорю я.
     - Ну, привет, - отвечает парень.
     - Мне бы Мотю.
     - Это еще зачем?
     - Кран течет.
     - Хе! Пусть заявку подают.
     - А может,  я Моте рублевку хочу дать,  чтоб сразу починил? - усмехаюсь
я. - Почем ты знаешь?
     - Рублевку? - оживляется парень. - Ну, давай. Я Мотька.
     - Что ж ты сразу не признался?
     - Мало ли...  - туманно откликается Мотька и, шмыгнув носом, оценивающе
смотрит на меня. - Тебе и верно только кран починить? Или чего еще?
     - А какая от тебя еще польза?
     - Может,  чего купить хочешь слева? - Мотька выжидающе и лукаво смотрит
на меня своими круглыми, совиными глазищами. - Улавливаешь или как?
     - Что ж у тебя есть?
     - У  меня-то  ничего.  Но если кинешь трояк,  сведу туда,  где есть,  -
скалит зубы Мотька.
     - Да что есть-то?
     - Ну, что. Джинсы - Америка. Галстуки - Италия. Резинка. Сигареты. Чего
тебе еще?
     Я  говорю,  что вообще-то меня джинсы интересуют.  И  в нерешительности
чешу затылок. Не так-то просто отважиться на такую покупку.
     - Только деньги я сам не рисую, учти, - сурово предупреждаю я.
     Это верный признак того, что я сдаюсь. И Мотька прекрасно все понимает.
Круглая угреватая его физиономия расплывается в улыбке,  и он заговорщически
подмигивает:
     - Сговорено.
     Мотька торопливо сползает с табуретки, подбегает к раскладушке и из-под
подушки вытаскивает бутылку водки,  как мне кажется,  уже начатую.  Из ящика
стола он достает два мутных стакана,  из кармана брюк -  луковицу и складной
нож.  Все это он  проворно выставляет на  стол возле тисков,  локтем сдвинув
наваленные там ржавые железки и инструменты в сторону.
     - Флакон -  два семьдесят,  пойдет?  -  азартно спрашивает он.  - Чтоб,
значит,  порядок был.  Пока врачи не видят и милиция спит. Тогда гони, кипит
твое молоко!
     Я со вздохом отдаю ему три рубля.  Мотька энергично разливает водку,  и
мы  чокаемся.  Выпив,  я  на  глазах у  Мотьки слегка хмелею.  Мы  со вкусом
закуриваем, и я говорю, не очень, однако, свободно ворочая языком:
     - Если хочешь знать,  мне  тут  указали еще одного человека.  Еще когда
сюда ехал, понял? Да он от вас, оказывается, уволился. Вот и прокол.
     - Кто такой? - интересуется Мотька.
     - А, ты не знаешь. Костя звать.
     - Xa!  - Мотька от возбуждения хлопает себя по коленке. - Кто не знает,
а кто и знает. Тебе кто на него указал?
     - Да тут одна. В прошлом году Костя за ней ухлестывал.
     - Черненькая такая, глаза синие, да?
     - Ты откуда знаешь?
     - Нам из подвала все видно, - довольно смеется Мотька. - Все точно. Как
в аптеке. С Костей и встретишься. Будет порядок, кипит твое молоко! Давай по
последней.
     Он разливает остаток водки, достает из кармана еще одну луковицу, режет
ее  пополам,  Потом вытаскивает помятый ломоть черного хлеба.  Мы  выпиваем,
крякаем, заедаем луком и хлебом.
     - Небось там тебе такого не поднесут, - хвастливо говорит Мотька, кивая
на потолок.  - Ты плюй на ихнюю диету, а то ноги протянешь. Знаю я эту муть,
какой уж год тут трублю, насмотрелся.
     Некоторое время мы еще болтаем о том о сем,  и Мотька делает мне всякие
авансы  на  будущее,  суля  немыслимые коммерческие выгоды от  нашего с  ним
знакомства. Потом я начинаю прощаться.
     - Значит, договорились? - спрашиваю я напоследок.
     - Ну!  Не чешись,  Маруся,  в  строю,  -  весело откликается Мотька.  -
Сегодня вечером. Трояк гони вперед.
     - Так я же дал?!
     - Ну, ну, купец, не жмись, - строго говорит Мотька. - Дал на выпивку. А
это как условились.
     Ссориться мне с этим наглецом сейчас не с руки,  однако придется быть С
ним повнимательней.
     - Эх, просто обвал, - вздыхая, говорю я и достаю деньги.
     Мотька, не глядя, сует их себе в карман.
     - Ну, вот. Считай, что мы с тобой скорешились, Витек, - солидно говорит
он и хлопает меня по плечу.  -  Значит, гляди сюда. У меня отбой в пять. Ну,
туда-сюда.  Кое-кого  увидеть,  кое-кого  предупредить.  Сам  понимаешь,  не
глиняный.  Значит,  тебе  лучше всего после ужина прикатывать.  Ну,  там,  в
девять. Порядок?
     - Порядок. А куда прикатывать?
     - Ждать я тебя буду в парке. У театра. Знаешь?
     - Знаю. Приду.
     Мотька назначает встречу так уверенно, словно это происходит у него уже
не первый раз и в одном и том же месте.  А может быть,  так оно и есть?  Эта
спекулянтская шайка сложилась и действует, наверное, уже давно. И все приемы
заранее отработаны.  Вот,  например,  адрес они не говорят, а Мотька поведет
меня  сам,  черт знает каким путем.  А  там  и  еще  чего-нибудь,  наверное,
приготовили. Что ж, поглядим.
     - Деньги не забудь,  -  предупреждает Мотька.  -  Второй раз не поведу,
учти.
     - Это ты брось,  - резко отвечаю я, чтобы не быть уже круглым дураком в
Мотькиных глазах.  -  Кореш называется.  Сначала товар отберу,  а потом уж и
деньги.
     - Дрейфишь,  купец?  -  нахально улыбается Мотька.  - Люди там свои, не
обидят.
     - Твои, да не мои. Словом, так.
     - Ладно. Сговорено, - неожиданно мирно говорит Мотька. - Чего психуешь?
     И мы расстаемся до вечера.
     Я выбираюсь из подвала и бегу к телефону. Но не к тому, который стоит в
вестибюле около дежурной, на самом ходу. Есть телефон и в другом корпусе.
     Дагира я  не застаю.  Поэтому звоню дежурному и,  убедившись,  что меня
никто не  слышит,  называю свою  фамилию.  Потом очень коротко и  достаточно
непонятно для непосвященного сообщаю, что встреча у меня с Костей произойдет
сегодня вечером, в девять часов, и потому я прошу Дагира встретиться со мной
в  восемь у  грязелечебницы и сообщить о Косте все,  что ему к этому времени
удастся узнать.  Дежурный повторяет мои  слова уже "открытым текстом",  и  я
убеждаюсь, что он все прекрасно понял.
     День  тянется у  меня  так  же  размеренно и  неторопливо,  как  и  три
предыдущих. Перед обедом под неутихающим дождем мы с Валей отправляемся, как
всегда, пить водичку.
     До этого, кстати говоря, я постарался тоже быть при ней неотлучно, чем,
кажется, ее немало удивил, а может быть, вызвал даже кое-какие подозрения. Я
заранее шел на этот риск. Мне очень не понравилось, что Мотька принудил меня
назвать источник моих сведений о Косте.  Уж не вздумает ли он проверить, так
ли это на самом деле? Ведь он Валю знает.
     Но, во всяком случае, до обеда Мотька возле девушки не появлялся. И вот
теперь,  по пути к источнику,  я незаметно перевожу разговор на Костю и, как
бы  между  прочим,  замечаю,  что,  наверное,  у  такого ловкача можно  было
приобрести всякие заграничные шмутки.  И вообще тут где-то,  говорят, бывает
по воскресеньям громадная барахолка.
     Тема заграничных тряпок,  естественно,  вызывает у Вали горячий отклик.
Она  полна разнообразными сведениями на  этот счет.  Что касается Кости,  то
Валя убеждена,  что он спекулирует заграничными вещами, хотя она лично дел с
ним на этой почве,  конечно,  никаких не имела.  Но другие, по ее сведениям,
что-то у него покупали.
     - Да, да, - рассеянно подтверждаю я. - Это вы мне еще вчера говорили. Я
помню.
     - Неужели? - удивляется Валя и пожимает плечами. - Впрочем, может быть.
     Больше мне ничего и не требуется.
     После возвращения из парка и  уже до конца дня я со спокойной душой даю
Вале отдохнуть от моего общества.
     Мне  самому никакого общества не  требуется.  Стыдно признаться,  но  я
волнуюсь.  Как-никак,  а заканчивается довольно сложное дело, и мне, видимо,
скоро предстоит задержать убийцу Веры.  Неужели он  так влюбился,  что отказ
выйти за него замуж толкнул его на такой страшный шаг?  А  Вера?  Нет,  Катя
ошибается, Вера не могла полюбить такого подонка. Тем отвратительней ей было
его  преследование.  Но  зачем тогда она пошла с  ним в  тот вечер?  Мягкая,
деликатная,  совестливая Вера,  она конечно же хотела образумить,  успокоить
его.  Она была полна сострадания к нему. И вот этот негодяй... Впрочем, пока
это все только догадки и  эмоции.  Улик против Кости нет.  Их  еще предстоит
найти.
     Я прогуливаюсь по дальней дорожке сада, курю сигарету за сигаретой и не
могу успокоиться.  Воздух пропитан сыростью,  под ногами лужи, небо клубится
тяжелыми тучами.  Я  поминутно смотрю на  часы.  И  время  от  этого тянется
изматывающе медленно.  Снова  начинает накрапывать дождь и  загоняет меня  в
дом.  Я не в состоянии ничем заняться. И считаю минуты, сначала до того, как
идти  к  источнику  -   это  я  заставляю  себя  проделывать  с  педантичной
аккуратностью, - потом не могу дождаться конца ужина и, наконец, условленной
встречи с Дагиром.
     Уже совсем темно.  Дождь,  словно спохватившись, льет как из ведра. Тут
не спасет никакой плащ. Под ногами не лужи, а озера, обходить их бесполезно.
     Тем не менее Дагир,  как и в прошлый раз, точен. Я рассказываю ему, как
изменилась  ситуация.   После   короткого  обсуждения  принимаем  решение  с
завтрашнего дня вплотную заняться Костей.  Сегодня же  вечером он  ничего не
должен заподозрить.  И  встретиться с ним конечно же надо,  раз представился
такой случай. Ведь чего только не сболтнет среди своих подвыпивший Костя, да
и обстановку внутри этой шайки узнать тоже полезно. А мне самому действовать
придется, исходя из ситуации. Тут ничего предвидеть нельзя.
     - Давай  все-таки  ребята  покараулят  тебя,  пока  ты  будешь  там,  -
озабоченно предлагает Дагир. - Это, я тебе скажу, такая шпана.
     - Еще чего!  -  возражаю я.  - А то я шпаны не видел... Кроме того, они
знают, что денег у меня с собой не будет. Я предупредил. А твои ребята могут
их спугнуть.
     - Ну, смотри... - недовольно качает головой Дагир.
     Потом он  мне сообщает кое-какие сведения о  Косте,  называет двух-трех
его  друзей,  в  том  числе и  Мотьку.  Оказывается,  две недели назад Костя
действительно куда-то уезжал.  Куда -  неизвестно.  Может быть,  и в Москву,
туда он, кстати, ездил уже не раз. Говорят, в Москве у него есть знакомая, и
он ездит к  ней.  Но и тут у него есть подружка.  Вот и все,  что Дагир пока
успел узнать.
     Под конец он, усмехнувшись, добавляет:
     - Насчет того дядечки пока некогда было спрашивать.  Однако постараюсь.
Не забуду.
     Я машу рукой, мне сейчас не до дядечки.
     Мы прощаемся,  условившись,  что в какое бы время я ни вернулся сегодня
вечером от Кости, непременно позвоню дежурному. Там будут ждать.
     - И беспокоиться тоже, - многозначительно добавляет Дагир.
     Я смотрю на часы.  Без двадцати минут девять. Времени остается в обрез,
чтобы добраться до театра в парке.
     Дождь не утихает, просто водопад какой-то обрушивается с неба. За шумом
воды ничего больше уже не слышно. Ну и погодка!
     Я  поднимаю воротник плаща,  будто  это  может  мне  чем-то  помочь,  и
засовываю руки поглубже в карманы. В ботинках у меня противно хлюпает.
     Мне кажется,  я очень долго иду пустынными,  полутемными аллеями,  мимо
закрытых  уже   киосков,   лечебных  павильонов,   уютных,   спрятавшихся  в
кустарниковых раковинах скамеек,  мимо залитых водой, потемневших концертных
афиш  и  портретов передовиков производства.  В  слабом  свете  фонарей  над
головой  я  различаю  сквозь  потоки  дождя  причудливые силуэты  деревьев с
протянутыми черными, уже без листьев, ветвями.
     Парк  я  за  эти  дни  изучил довольно прилично и  потому иду  быстро и
уверенно.
     Вот и здание театра, неуклюжее, с погасшими огнями, кажущееся почему-то
временным,  оно  вплотную  привалилось к  изящному,  старинному павильону  с
источниками и почти весь его загородило своей уродливой тушей.
     Вокруг театра пусто,  спектакля сегодня нет. В стороне широкая каменная
лестница,  украшенная скульптурами и  цветами,  ведет на  городскую площадь.
Возле этой лестницы я замечаю одинокую, съежившуюся человеческую фигуру.
     Это Мотька.  Я сначала догадываюсь,  а потом и узнаю его.  Тщедушный он
паренек и жалкий какой-то, несмотря на всю его хитрость и нахальство.
     - Топай  за  мной,  -  сердито  бросает он,  когда  я  подхожу,  и,  не
оглядываясь, начинает подниматься по лестнице.
     Я молча следую за ним.
     На  пустынной улице,  с  темными,  словно притаившимися домами,  слышен
только плеск и шелест воды.  Холодно,  однако. Самое время сейчас что-нибудь
выпить.
     Мотька,  втянув голову в  плечи,  семенит возле меня.  Он  тоже  промок
насквозь, и ему, по-моему, еще хуже, чем мне.
     Мы сворачиваем на вторую улицу,  потом на третью.  Я стараюсь запомнить
дорогу, но в темноте мне это плохо удается.
     Теперь вдоль  улицы  тянутся маленькие,  аккуратные одноэтажные домики,
вроде украинских мазанок.  Наверное,  старинная казачья слобода. В окнах, за
занавесками, тепло и уютно горит свет - оранжевый, голубоватый, розовый.
     - Сейчас прибудем...  - ворчливо сообщает Мотька и зябко ежится. - Весь
мокрый,  как лошадь,  - все больше злобясь, неожиданно добавляет он. - Кипит
твое молоко!
     Наконец  мы  останавливаемся возле  каких-то  ворот,  и  Мотька,  цепко
оглядевшись, толкает черную, скрипучую калитку.
     - Тут пес, - предупреждает он. - Не бойсь, не загрызет.
     Собак я не боюсь с детства,  С собаками я дружу.  С ними иной раз легче
поладить, чем с людьми.
     Не  успеваем  мы  шагнуть  за  калитку  в  темный  двор,   как  на  нас
обрушивается яростный и мощный собачий лай. Бешено гремит цепь, пес хрипит и
бесится. Злющий, однако.
     Вслед за  Мотькой я,  спотыкаясь и  скользя,  пересекаю двор  так,  что
собака  остается  где-то  в  стороне,   затем  огибаю  темный,  без  единого
освещенного окна дом и поднимаюсь на заднее крыльцо.
     Интересно, куда это мы пришли. Первое впечатление, что дом пустой. Ведь
только десять часов,  даже меньше,  а  ни в  одном из окон,  мимо которых мы
проходили,  не видно света, и ни одного звука оттуда не доносится. Прячутся?
Но зачем?  Впрочем,  чего гадать.  Сейчас все станет ясно. Особого риска для
себя я в этом визите не вижу.  Грабить они меня не будут, знают, что я приду
без  денег.  Счеты со  мной сводить им  тоже не  надо.  А  вот  беседа может
состояться любопытная, это уж точно.
     Мотька ворчит что-то себе под нос и с силой колотит в дверь.  Собака во
дворе отвечает новым приступом ярости и захлебывается от лая. Мотька, словно
подстегнутый этим лаем, продолжает злобно колотить.
     За дверью слышится возня, и чей-то голос раздраженно покрикивает:
     - Тише ты! Дом завалишь.
     Гремит  замок,  дверь  распахивается,  и  нас  окутывает  душное  тепло
человеческого жилья.
     Тусклая  лампочка освещает захламленный,  узкий  коридор и  стоящего на
пороге  черноволосого остролицего парня,  длинного  и  сутулого,  в  кожаном
модном пиджаке и серых, щегольски расклешенных брюках.
     - Ого!  - иронически произносит он, оглядывая меня. - Какую каланчу наш
Мотька привел.  Силен парняга.  Вымахал на  радость маме и  родной Советской
Армии,  -  довольно плоско острит он и вдруг сердито спрашивает меня:  - Что
уставился?  Думаешь,  чего это я хохмлю?  От здоровья,  браток, от здоровья.
Слава богу,  не диетик. Проходи давай. Сушить вас сейчас будем, - уже совсем
миролюбиво говорит он и с усмешкой тут же предупреждает:  -  Только учти,  у
нас, как в Америке, каждый пьет на свои, понял?
     - Сейчас главное выпить, - хриплю я, - хоть на свои, хоть на чужие... -
И в свою очередь спрашиваю: - Тебя как звать?
     - Зови Капитан. Для ясности. А тебя Витька?
     - Ага. А мне, между прочим, про Костю говорили.
     - Мало чего тебе говорили.
     Мы  заходим  в  небольшую,  жарко  натопленную  комнату.  Вокруг  стола
развалились на стульях четверо парней.  Впрочем, один из присутствующих дядя
в  возрасте,  мятое,  испитое лицо  заросло седой щетиной,  красные кроличьи
глазки с воспаленными веками смотрят недобро,  подозрительно.  Напротив него
парень лет под тридцать,  массивный,  угрюмый и спокойный,  знает, что никто
его обидеть не посмеет. Остальные двое мелюзга, мальчишки.
     На столе две или три бутылки,  одна почти пустая,  другая наполовину, -
значит,  выпили.  По  блестящим глазам видно,  что  выпили,  по  координации
движений,   по  репликам.  Еще  на  столе  колбаса,  хлеб,  вспоротые  банки
консервов, на тарелке какая-то зелень.
     Кажется,  встретивший нас парень и есть Костя,  и он тут командует,  он
тут хозяин.
     - Садись,  Витек,  -  говорит он мне. - Бросай пятерку и ешь, пей, чего
захочешь. Как в Америке.
     Далась ему Америка.  Но я готов заплатить и больше, лишь бы чего-нибудь
хлебнуть и согреться,  у меня зуб на зуб не попадает.  Демонстративно достаю
кошелек и еле набираю там пять рублей: трешка, рубль и остальное мелочью.
     - В пользу голодающих, - насмешливо говорю я.
     Костя  бесцеремонно  сгребает  деньги  и  наливает  мне  стакан  водки.
Впрочем,  это не водка.  Отвратительный запах бьет мне в  нос,  как только я
подношу стакан ко рту.  Это страшная сивуха и яд.  Но я пью. Я чувствую, как
меня бьет озноб, и мечтаю согреться.
     Все тянутся чокнуться со мной,  и тот,  седой и красноглазый,  тоже, но
рука его при этом дрожит так,  что часть самогона расплескивается на стол. И
здоровенный парень напротив него сердито басит:
     - Чего льешь? Гляди отниму!
     И старик заискивающим тоном лепечет в ответ:
     - Что ты,  Лешенька?  Я губками каждую капельку соберу. Ты не переживай
за-ради бога.
     Все  выпивают  и  тут  же  кидаются закусывать,  просто  невыносимо это
огненное пойло.
     Только  красноглазый старик  пьет  не  торопясь,  смакуя каждый глоток.
Потом он хлопает в ладоши и,  почему-то вытерев их об себя,  лезет под общий
смех на стол и, опустившись на четвереньки, вылизывает клеенку.
     Не знаю,  от чего меня больше мутит - от выпитого самогона или от этого
зрелища.
     Старика наконец стаскивают со стола.
     И Костя неожиданно обращается ко мне:
     - Ну,  Витек,  а  какие у  тебя еще  при  себе монеты есть?  -  ласково
произносит он,  поигрывая старой и длинной, наполовину уже сточенной финкой,
которой они тут режут, видимо, колбасу и хлеб. - Покажи нам кармашки, Витек.
     И  я  чувствую,  как напрягаются все остальные,  ожидая,  что я  сделаю
сейчас в ответ.  Рук их я не вижу, но мне кажется, что ножа ни у кого из них
нет.  В этот момент один парень вскакивает и оказывается возле двери, у меня
за  спиной.  Остальные не  спускают с  меня глаз.  Тяжелый,  как слон,  Леша
возбужденно сопит и перестает жевать.
     Но я вовсе не собираюсь драться,  я не за тем пришел сюда.  И убегать я
тоже не собираюсь. Почему бы мне не показать карманы?
     - Что ж,  Костя,  -  говорю я,  откидываясь на спинку стула,  - значит,
честной торговли не будет?
     - Будет, будет. Все будет. Не дрейфь, - с кривой усмешечкой успокаивает
он меня и тут же резким тоном приказывает: - Давай карманы.
     Я вижу,  что он возбужден и рисуется. Но еще больше возбуждены те двое,
что помоложе, щенки, которых пока только натаскивают, учат, дают насладиться
произволом над одним, который сейчас в их власти.
     - А тебя Мотя не предупредил?  -  спрашиваю я,  не меняя позы.  - Я ж с
собой ничего не взял.
     - Много болтаешь языком,  паря,  -  хрипит красноглазый старик, он один
сохраняет за столом полную невозмутимость.  -  Раз мальчики просят,  сделай.
Они нервные.
     Я пожимаю плечами.
     - Ну что ж...
     И  вы