личные платежи
разрешает, да и то не все, а строго по смете. Словом, идиотское положение, я
тебе скажу.  И  как  хозяйственники наши выкручиваются,  как они еще спят по
ночам, ума не приложу. Я и то спать перестал.
     - Как-то  все-таки выкручиваются,  -  с  сомнением говорю я.  -  Вы  бы
посоветовались.
     - Советовался.  Это,  я  тебе  скажу,  надо другую голову иметь,  чтобы
выкручиваться,   знания,   связи,   время.  А  мы  в  гаражных  да  жилищных
кооперативах,   между  прочим,  трудимся  на  общественных  началах.  Мы  не
хозяйственники.  И  на  службу к  себе опытных хозяйственников пригласить не
можем. Так что как хочешь.
     - Ну,  и как же вы устроились?  -  сочувственно интересуюсь я.  - И как
другие устраиваются?
     - А  вот  кто  как  сможет,   поверишь?  -  с  неиссякаемым  оптимизмом
восклицает Петр Львович и  даже подпрыгивает в  кресле от возбуждения.  -  У
каждого свои секреты.  Мы,  например,  нашли золотого человека. Дикие связи.
Есть машина,  мечтает о гараже,  живет рядом. Ну, мы его без всякой очереди,
конечно, приняли.
     - Что же он вам обещал? - спрашиваю я, до крайности уже заинтригованный
этой историей.
     - Все!   -   азартно  восклицает  Петр  Львович.   -   Все,  что  надо.
Представляешь?  И  в  качестве задатка он  нам трубы пробил.  По всей Москве
искали.  Полгода!  А он пробил.  И кран на стройку достал. Тот самый, ты его
видел.
     Но тут, спохватившись, он снова начинает разводить пары в своей трубке,
краснея от натуги и изо всех сил чмокая губами. Добившись наконец своего, он
с наслаждением затягивается и неожиданно спрашивает:
     - Слушай,  а может, послать мне все это к черту, а? На кой хрен мне все
эти неприятности?  Все-таки профессор,  доктор наук,  имя у меня, положение,
что ни говори. Как думаешь?
     - А что вам ваш консультант советует?
     - Какой консультант? Ах, Станислав Христофорович? Да он...
     - Кто-кто?  -  в изумлении переспрашиваю я. - Как вы сказали? Станислав
Христофорович?
     - Ну да...
     - А, простите, фамилия его как?
     - Фамилия?  Меншутин.  Вы  его  знаете?  Между прочим,  очень уважаемый
человек. Крупный руководитель.
     Петр Львович до  крайности удивлен и  заинтригован моей реакцией на это
открытие.  А  я  уже  досадую на  себя за  то,  что не  смог сдержаться.  Но
возникновение Станислава Христофоровича было столь неожиданным и  эффектным,
что я на минуту забылся. Боже мой, как узок мир!
     Расстаемся мы поздно,  к  тому же после солидной дозы коньяка,  которую
все-таки влил в меля уважаемый профессор, хотя я ничем не смог успокоить его
встревоженную душу.

     Сегодня суббота,  и  я  позволяю себе подольше поспать.  Потом не спеша
завтракаю в  полупустом кафе  и  звоню  товарищу  Зеликовскому,  заведующему
ателье,  где работает Павел,  уславливаюсь о  встрече.  В голосе заведующего
чувствуется некоторая нервозность.  Да  и  кто  любит,  когда  его  тревожит
милиция, к тому же еще по неизвестному поводу.
     Затем  я   не   без  труда  натягиваю  на  себя  пальто,   нахлобучиваю
невообразимо лохматую,  прямо-таки  разбойничью  ушанку,  которую  мне  тоже
невесть где раздобыли ребята, и в таком непривычном виде выхожу на улицу.
     Холодно,  пасмурно,  метет  поземка.  Людей и  машин вокруг значительно
меньше, чем вчера.
     Где находится нужное мне ателье,  я представляю весьма приблизительно и
вынужден   обращаться   с   расспросами   к   прохожим.   Затем   приходится
воспользоваться услугами автобуса,  а потом и трамвая.  Впрочем, я, кажется,
следую не  самым кратким путем.  Так  всегда бывает в  чужом городе,  как ни
расспрашивай дорогу. И мороз, по-моему, усилился.
     Но  вот наконец и  ателье.  За  мной с  шумом захлопывается одна дверь,
потом вторая.  И я пока только лицом чувствую живительное тепло вокруг себя.
А окоченевшие ноги начинают ныть все сильнее.
     Молоденькая приемщица в  аккуратном голубом халатике и  с наимоднейшей,
прямо-таки  ошарашивающей прической  с  любопытством оглядывает меня  сильно
подведенными глазами,  веки масляно-голубые, ресницы и брови угольно-черные.
Если  здесь и  шьют  с  таким же  вкусом,  можно посочувствовать заказчикам.
Впрочем,  у  меня вид тоже не самый привлекательный и  я  стараюсь побыстрее
миновать приемное помещение с рядами примерочных за пестрыми занавесками,  с
высокими зеркалами,  диванами,  круглым столом  у  окна,  заваленным всякими
журналами мод и газетами.
     В  маленьком,  тесном  кабинете  заведующего  меня  встречает  высокий,
полный,  медлительный человек,  лысоватый,  с помятым,  рыхлым лицом, у него
длинные седые виски и печальные глаза с фиолетовыми,  набрякшими мешками. На
вид ему за пятьдесят.
     - Эдуард Семенович, - нерешительно представляется он.
     Мы  знакомимся.  Я  объясняю,  что временно назначен в  помощь местному
участковому инспектору, никаких претензий ни к самому Эдуарду Семеновичу, ни
к  его  коллективу  мы  не  имеем,  а  хочу  я  просто  с  этим  коллективом
познакомиться.
     На бабьем, оплывшем лице Зеликовского не отражается никакой радости или
хотя бы  облегчения.  Он  сипло вздыхает,  проводит пухлой рукой с  толстым,
врезавшимся в  безымянный палец  обручальным кольцом по  редким  волосам,  и
грустные, навыкате глаза его, кажется, становятся еще печальнее.
     - Что  ж  вам сказать,  -  неожиданно тонким,  чуть не  женским голосом
произносит он.  - Коллектив у нас в целом здоровый. Со стороны администрации
жалоб нет. План за ноябрь выполнили досрочно, хотя много товарищей болело. И
сейчас болеет.  На  Доске  почета треста два  наших товарища.  А  вообще,  с
кадрами беда... - заключает он и снова шумно вздыхает.
     - Вот  мне известно,  -  говорю я,  -  что ваш работник Николай Ломатин
допустил...
     - Да, да! - пискляво подхватывает Зеликовский. - Администрация в курсе.
Коллектив тоже. Прискорбный случай. Обсуждали и единодушно осудили.
     Это был случай,  когда пьяный Ломатин пришил все пуговицы на внутреннюю
сторону пиджака и в таком виде вынес его заказчику.  А когда тот возмутился,
Ломатин  пытался  силой  натянуть на  него  этот  пиджак.  Скандал произошел
немалый.
     - А  в  прошлом судимые у  вас в  коллективе есть?  -  спрашиваю я  без
какой-либо  особой заинтересованности,  тоном  своим  будничным подчеркивая,
насколько такой вопрос для меня обычен и, в некотором смысле, даже формален.
     - Судимые?  А как же!  -  пищит в ответ Эдуард Семенович. - Само собой,
есть.  Администрация к ним подходит с особой чуткостью и бдительностью.  Как
положено. И потому никаких эксцессов с ними не отмечено. Уверяю вас. Я и сам
терпелив с ними,  как йог,  - добавляет он так грустно, что все предыдущее и
оптимистичное на этот счет теряет, мне кажется, последнюю достоверность.
     - А  кто  именно у  вас такой?  -  прошу уточнить я  и  достаю записную
книжку.
     - Именно? - переспрашивает Эдуард Семенович и беспокойно ерзает в своем
кресле.  -  Одну минуту.  Для точности я сейчас приглашу Нину Владиславовну,
нашего бухгалтера.
     - Почему бухгалтера? - с недоумением спрашиваю я.
     - Ах!  -  машет пухлой рукой Зеликовский. - Молодая женщина, прекрасная
память.
     - Может быть,  все-таки вспомните сами?  - сухо говорю я. - А уж потом,
если потребуется, уточним. Беседа наша все-таки конфиденциальная.
     Мне сейчас вовсе не нужна молодая женщина с прекрасной памятью, которая
сама будет влезать мне в печенки.
     - Конечно,  конечно.  Пожалуйста,  -  угодливо пищит  Эдуард Семенович,
уловив недовольство в моем тоне. - Значит, так. Ну, во-первых, это Постников
Павел.
     Я записываю и жду, что он скажет дальше.
     - Значит.  Постников,  это раз...  -  мямлит Эдуард Семенович, с тоской
поглядывая на  дверь.  -  Кто же  еще?..  Если бы один Постников...  Значит,
так... Постников...
     - Ладно,  - снисходительно говорю я. - Давайте пока остановимся на этом
Постникове.  Остальных,  я  надеюсь,  потом вспомните.  Как  он  себя ведет,
Постников ваш?
     Зеликовский заметно приободряется.  Глаза  его  теряют  свое  тоскливое
выражение,  взгляд оживляется.  Он  наклоняется ко  мне и  многозначительным
тоном произносит:
     - Внешне он ведет себя вполне сознательно.
     - Как это понимать?
     - А  так.  У администрации нет к нему претензий.  Пошив отличный.  Дамы
довольны.  Вкус,  воображение,  линии, - Зеликовский поднимает руки, откинув
кисти  в  стороны,  как  восточная танцовщица,  и  даже  пытается шевельнуть
жирными плечами,  изображая особую элегантность покроя. - Хорошим портным, я
вам  доложу,  надо родиться.  В  нашем доме моделей мои  фасоны -  например,
шикарное вечернее платье с  разрезом на боку,  рукав -  кимоно с  вышивкой и
глубокий вырез на спине -  это платье получило приз.  Его возили в Москву. К
сожалению,  мало  идет.  Не  развит вкус.  Возможно,  и  дороговато.  Я  вам
сейчас...
     - Простите, - прерываю я его. - О ваших фасонах мы поговорим потом. Вот
вы  сказали,  что  Постников внешне ведет  себя  хорошо.  Как  это  все-таки
понимать?
     - Как  понимать?  -  настороженно  переспрашивает Эдуард  Семенович,  и
настроение у него заметно портится. - А понимать надо так, что влезть в него
мы не можем.  И поручиться тоже.  Груб,  между прочим.  Не услужлив.  Дамы -
народ нервный,  требовательный,  скандальный.  Их  наша кипучая жизнь такими
делает плюс природа,  конечно. Надо с этим считаться? Непременно! Ну, не так
она тебе скажет,  ну,  сердечко свое больное на тебе сорвет, покапризничает,
наконец. Дома-то она ведь всем угождает. Ну, а тут ты ей угоди. И все терпи.
Допустим,  ей сперва хотелось вшивной рукав,  а  вот теперь реглан.  Или еще
того хуже возьмем.  Сначала -  цельнокроенное,  а  потом ей в головку пришло
отрезное. Бывает с ихним полом это? Сколько хочешь...
     Больше я уже сдерживать улыбку не могу и спрашиваю:
     - А Постников, значит, навстречу не идет?
     - Нипочем.  Я  ему  говорю:  "Паша,  надо  быть добрым".  А  он  только
недовольно зыркнет на меня и уходит.  Между прочим, и общественный долг свой
не понимает.  Осенью этой ездили, к примеру, на картошку, в колхоз. Все, как
один. А он уперся, и ни в какую. Я ему говорю: "Ты смотри, научные работники
и те едут.  Юристы,  я очень извиняюсь,  тоже едут.  А ты?" - "А я, говорит,
болен.  У меня язва" -  "Ну,  и что, говорю? У всех какая-нибудь язва. А нам
лицо  коллектива надо  показать".  Не  понимает.  Он  болен!  Как  будто  я,
например, не болен. А поехал. Хотя потом и бюллетенил, и страдал.
     На отечном лице Эдуарда Семеновича отражается целая гамма чувств, тут и
страдание, и стыд, и беспокойство, и деловая озабоченность, но над всем этим
преобладает некое опасение. Это последнее чувство, вероятно, имеет отношение
к моему визиту.  Я его,  конечно,  понимаю. К сожалению, по приятным поводам
работники милиции  чаще  всего  не  являются.  А  Зеликовский чувствует себя
ответственным за  целый  коллектив  очень  разных  людей.  Человек  он,  мне
кажется,  добрый,  совестливый и работу свою любит. Ну и конечно же он хочет
жить спокойно. Это тоже понятно.
     - Словом, - говорю, - этот Постников причиняет вам немало хлопот, так я
понимаю?
     - Не говорите, - шумно вздыхает Эдуард Семенович, - До тюрьмы сорванцом
был  и  после таким остался.  Я  же  его помню.  Мать у  нас уже сколько лет
работает,  швея. Последние слезы из-за него льет. Смотреть на нее больно, на
Ольгу Гавриловну.
     - Значит,   выходит,   что  у  матери  к  нему  претензии  есть,   а  у
администрации нет? - строго спрашиваю я.
     Но  Эдуард Семенович,  видимо,  что-то улавливает в  моем тоне и  кроме
строгости. На лице его снова проступает тревога.
     - Ах,   господи!   Я  же  вам  совершенно  официально  заявляю,  -  для
убедительности он  протягивает руки и  мелко трясет ими передо мной,  словно
заклиная в чем-то. - Есть претензии, есть! Да вот вам пример, если угодно. С
месяц назад приносит заявление:  неделю за  свой  счет.  Это  в  конце года!
"Зачем тебе неделя?"  -  спрашиваю.  "В  Москву,  говорит,  надо,  по личным
делам".  -  "Какие, говорю, могут быть личные дела, когда конец года у нас?"
Но вижу,  он сам не свой.  "Не дадите,  говорит, так уеду". И я вижу: уедет.
Убьет меня и уедет. Ну что делать? Пришлось дать.
     - Это когда же было?  -  равнодушно спрашиваю я,  так равнодушно,  что,
по-моему,  любой человек должен от  такого равнодушия насторожиться.  Это я,
правда,  уже потом сообразил. Но Эдуард Семенович, к счастью, моего волнения
не замечает, он и сам достаточно взволнован.
     - Когда это было?  -  пискливо переспрашивает он.  У многих людей такая
манера:  сначала переспросить,  прежде чем ответить.  -  Сейчас скажу точно.
Один момент.
     Он с  усилием наклоняется,  открывает тумбочку стола,  выдвигает ящик и
достает  оттуда  тетрадку.  Полистав ее  своими  толстыми пальцами и  заодно
немного отдышавшись,  он  находит нужную запись и  читает,  водя  пальцем по
строчке:
     - Вот,  пожалуйста.  Уехал десятого прошлого месяца,  то  есть  ноября.
Вернулся и вышел на работу пятнадцатого.
     Я  на  секунду даже  задерживаю дыхание,  чтобы  не  выдать себя.  Ведь
убийство Веры произошло двенадцатого...
     - Какой  же  он  вернулся из  этой  поездки,  не  обратили внимания?  -
откашлявшись, спрашиваю я.
     - Ну да.  Ну да,  -  кивает Эдуард Семенович. - Представьте себе, сразу
обратил  внимание.  Да  и  все  обратили внимание.  Просто  нельзя  было  не
обратить. Он же сам не свой приехал.
     - А мать? - резко спрашиваю я.
     - У нее,  бедной,  одна только:  слезы,  -  шумно,  со свистам вздыхает
Эдуард Семенович. - Вот слез стало больше. Это я вам точно могу сказать.
     - Тогда вот  что,  -  подумав,  говорю я.  -  Об  остальных мы  с  вами
поговорим позже.  Сначала попробуем тут разобраться. Ольга Гавриловна сейчас
на работе?
     - А как же? Конечно.
     - А Павел?
     - Не вышел!  - тонко и возмущенно восклицает Зеликовский. - Не вышел на
работу, и все! Почему - неизвестно. И мать не знает. Вот, пожалуйста.
     - Та-ак...  -  киваю я и секунду пристально и молча смотрю в небольшое,
подернутое ледком окно,  кое-что прикидывая в уме, и, решившись, говорю: - К
вам просьба,  Эдуард Семенович. Попросите Ольгу Гавриловну сюда или в другое
место, где нам не помешают. Я с ней побеседовать хочу.
     - Ради бога,  ради бога...  - суетливо восклицает Зеликовский, с трудом
вырывая свое грузное тело из кресла. - Позову. Сюда. Вы сидите. Фу!..
     Он, сопя, поднимается наконец на ноги и выплывает из кабинета.
     Через минуту в дверь раздается негромкий стук.  Я встаю,  открываю ее и
вижу  на  пороге высокую,  костлявую женщину в  синем  халате,  седые волосы
собраны в  небрежный пучок на затылке,  лицо суровое,  замкнутое,  с  плотно
сжатыми губами,  и глубоко запавшие,  в темных обводах глаза. Ох, сколько же
пережила на своем веку эта женщина! И совсем не осталось в ней, мне кажется,
мягкости, душевности и теплоты.
     - Заходите,  Ольга Гавриловна,  присаживайтесь, - говорю я, указывая на
стул возле небольшого круглого столика в углу кабинета,  где лежит несколько
пестрых журналов мод.
     Она молча кивает мне и опускается на стул.  Большие,  в темных трещинах
руки, сцепившись, ложатся на колени.
     Я  не  сразу приступаю к  разговору.  Это ведь совсем не просто.  Очень
много зависит от  первых слов,  от  верно найденной интонации.  А  с  Ольгой
Гавриловной,  я  чувствую,  от  этого будет зависеть все.  Но  и  затягивать
молчание тоже нельзя.
     - Мне  надо  с  вами посоветоваться насчет Павла,  Ольга Гавриловна,  -
говорю наконец я. - Вам, наверное, Эдуард Семенович уже сказал, кто я.
     Она снова кивает,  не  проронив ни  слова и  не поднимая на меня глаза.
Тяжелые,  со вздутыми венами руки по-прежнему покоятся на сдвинутых коленях.
Я никак не могу заставить себя не смотреть на них.
     Но  тут  я  вдруг  замечаю,  как  по  сухим,  морщинистым щекам женщины
начинают  катиться  слезы.  Она  не  шевелится,  не  вытирает  их,  даже  не
всхлипывает.  Она  сидит  молча,  опустив седую голову,  словно окаменев,  и
только катятся и  катятся слезы по желтому,  будто неживому лицу и капают на
халат.  Я еще никогда не видел, чтобы так плакали. Мне кажется, это какой-то
предел горя, вершина отчаяния, что сильнее уже человек страдать не может.
     И мне становится не по себе.  Я подаюсь вперед и невольно провожу рукой
но ее руке:
     - Что с вами, Ольга Гавриловна?
     Она  еще некоторое время молча и  неподвижно сидит,  не  отвечая мне и,
кажется,  даже не замечая меня, потом с усилием расклеивает сухие губы и еле
слышно произносит:
     - Нет у меня Павла...
     - Ну,  как же так -  нет?  -  возражаю я. - Ведь еще утром был. Куда он
пошел-то сегодня?
     - Не знаю, - она качает головой. - Пес зашел за ним утром и увел.
     - Пес?
     - Ну да...
     И я догадываюсь, что это кличка.
     - Куда увел?
     - Есть у них одно место. Я подглядела.
     - А зачем увел?
     - Чего-то, значит, над Пашкой задумали.
     - Что ж, вы полагаете, его уже и в живых нет, что ли?
     Я заставляю себя усмехнуться.
     Но  на самом деле мне не до смеха.  Я  знаю,  чем кончаются порой такие
истории.
     - Уж я-то зараз поняла... - еле слышно произносит Ольга Гавриловна.
     - А может,  Павел с ними чего-то задумал?  - на всякий случай спрашиваю
я. - Ведь дружки они старые.
     - Были дружки...
     - Ольга Гавриловна, а зачем Павел в Москву ездил?
     - Да к Ленке, сказал. К сестре. Проведать.
     - Давно собирался?
     - Давно...  Да вот Ленка потом звонила. Обижалась. Уехал и не простился
даже.
     - Не простился? Как же так?
     - А  вот так.  Разве у  него чего узнаешь?  Как туча вернулся.  Тогда и
сказал:  "Не жить мне больше".  Вот я каждый день и тряслась. И ждала. Ну, а
сегодня, значит, Пес за ним и пришел...
     Все это она говорит таким безжизненным,  тупым, каким-то угасшим тоном,
словно давно все перегорело у нее в душе и сил больше никаких уже нет, чтобы
вынести все, что на нее навалилось.
     А  я  думаю о  последней поездке Павла в  Москву.  Конечно же  он  не к
сестре,  а  к  Вере ездил.  И  когда случилась беда,  а если называть своими
словами,  то  преступление,  он  кинулся обратно,  домой,  и  ему было не до
прощания с  сестрой.  А  ехал он,  наверное,  для  решительного объяснения с
Верой.
     - Скажите, - обращаюсь я к Ольге Гавриловне, - вы не обратили внимание,
Павел получал письма из Москвы?
     - Получал...
     Она вдруг поднимает голову и  с нескрываемой тревогой,  пытливо смотрит
мне в глаза.
     - Неужто там... что случилось?.. - шепчет Ольга Гавриловна, и ее пальцы
снова судорожно сцепляются на коленях,  как бывает,  когда человек готовится
ощутить сильную боль.
     И  это ожидание боли вдруг передается и мне.  Я тоже незаметно для себя
понижаю голос и с беспокойством спрашиваю:
     - С кем?.. С кем могло там что-то случиться?
     Но тут взгляд Ольги Гавриловны внезапно гаснет, она опускает голову.
     - Почем я знаю...  -  прежним тусклым,  безжизненным голосом произносит
она.
     И  я  с  необычайной ясностью вдруг  ощущаю,  что  эта  женщина  что-то
недоговаривает и чего-то боится.  Неужели она знает, что произошло в Москве?
Знает и молчит?  Невероятно!  Впрочем... Это же ее сын. Которого она уже раз
теряла. Который бежал и попался... Уголовник Пашка-псих... Которого Вера...
     Я  чувствую,  что все больше запутываюсь,  что уже не верю себе,  своим
впечатлениям,  своим чувствам и  своим выводам.  Мне  все  время чего-то  не
хватает. Чего же мне не хватает?
     - Расстроенный,  значит,  вернулся?  -  спрашиваю я  почти  машинально,
занятый своими мыслями.
     - Страх какой приехал,  - кивает поникшей головой Ольга Гавриловна. - А
сегодня вот Пес пришел...
     Только сейчас,  когда она в  третий раз упоминает эту кличку,  до моего
сознания доходит наконец так внезапно возникшая и,  кажется,  весьма опасная
ситуация,  в которой оказался Павел.  Впрочем,  это еще вопрос, для кого она
опасная.  Возможно, для Павла, а возможно, и для кого-то еще, если эта шайка
задумала преступление. А она, видимо, что-то задумала, об этом говорил вчера
Василий Иванович.
     - Кто такой Пес? - спрашиваю я.
     - Ленька Шебунин. Судили его вместе с Павлом.
     - Не за грабеж?
     - Кажись, да. По другой статье, одним словом.
     - И уже вышел?
     - Через год после Павла.  Ну да моему-то добавили.  Вот Пес и  увел его
сегодня...
     Я больше не могу слышать это обреченное "увел", оно бьет мне по нервам.
Увел, увел... Куда увел? Зачем? На расправу? Или на преступление?
     - Куда он его увел? - говорю я вслух.
     - Подсмотрела я их место...
     - А зачем Павел пошел?
     - Почем я знаю...
     Голос по-прежнему тусклый,  седая голова безвольно опущена на грудь.  И
эта тупая обреченность вызывает у меня вдруг злость.
     - Ну что же,  Ольга Гавриловна, - говорю я с вызовом, - если вы знаете,
где Павел, пойдемте и позовем его домой. Согласны?
     Я  не  ожидал подобной реакции.  Она  вскакивает с  такой  готовностью,
словно давно ждет от меня этих слов, и плачущим голосом спрашивает:
     - Ей-богу, пойдете? И не забоитесь?
     ...Мы  почти бежим по  тихой,  заваленной снегом,  неведомой мне улице,
криво спускающейся к Волге,  со старенькими домиками чаще всего в один этаж,
с  покосившимися  заборчиками,   лавочками  у  ворот,  выбитым,  заледенелым
тротуаром  и  накренившимися  чугунными  тумбами,   к  которым  когда-то,  в
незапамятные времена,  извозчики привязывали лошадей.  Такую тумбу где-то  в
арбатском переулке показал мне однажды отец.
     Мы очень торопимся. Я поддерживаю Ольгу Гавриловну под руку. Она тяжело
и хрипло дышит,  приоткрыв рот.  На обтянутых, пергаментных скулах проступил
багровый,  какой-то нездоровый румянец. Темный платок сполз с головы, из-под
него  выбились  волосы,   и  Ольга  Гавриловна  время  от  времени  небрежно
засовывает их обратно. Она совсем не разбирает дороги и поминутно скользит и
оступается.  Если бы не я,  она давно упала бы.  Мы так торопимся, словно от
этого и в самом деле что-то зависит. И нам ужасно жарко.
     Между тем по дороге я  прихожу в себя,  уходит так внезапно нахлынувшее
волнение, И я могу уже трезво оценить возникшую ситуацию.
     Конечно,   лучше  всего  оценить  обстановку  прежде,  чем  собираешься
действовать. Но мне это, увы, не всегда удается.
     Впрочем,  сейчас я  нисколько не жалею,  что поддался первому чувству И
это чувство,  как ни странно,  было сострадание. Я не мог больше видеть горя
этой женщины,  ее страха и ее бессилия. Не мог, и все! Но в конце концов мне
же все равно надо встретиться с Павлом,  так или иначе.  Если при этом я еще
нарушу кое-какие планы той шайки, то тем лучше. Одним преступлением окажется
меньше,  только и всего.  А Павел... Мне все-таки кажется, что он вряд ли во
всем с ними заодно.  По-моему,  он не грабитель и не вор. Так мне, во всяком
случае,  кажется.  Жестокая драка,  даже  расправа с  кем-то,  какой  угодно
дерзкий побег -  это все-таки не то,  что грабеж или кража.  Тут отсутствует
один важный психологический фактор -  корысть,  жадность. Это, скорей всего,
отличает Павла от остальных и это надо на всякий случай запомнить.
     Да,  я не жалею, что иду с Ольгой Гавриловной. Только бы не зря, только
бы застать эту компанию, не дать Павлу и другим парням совершить то, что они
задумали!  Это  будет трагедией для всех и  для них самих тоже,  может быть,
даже в первую очередь для них.
     Мы все убыстряем и убыстряем шаг.  Улочка круто идет под уклон, к реке.
Домики по сторонам редеют, длинней становятся заборы, за ними сады, огороды.
Впереди появляется черная,  стылая водная гладь,  с  белой,  неровной лентой
ледового припая.  Темное небо,  словно отяжелев,  опустилось на воду.  Здесь
свистит и  гуляет ледяной ветер,  здесь ничто не мешает ему разбойничать,  и
кажется, что он сейчас свалит с ног.
     Вот и  кончились последние заборы,  мы  доходим чуть не до самой воды и
сворачиваем  вдоль  берега  по  протоптанной  в  снегу  дорожке  к  каким-то
темнеющим впереди сараям.
     - Там...   -  кивает  в  их  сторону  Ольга  Гавриловна,  сгибаясь  под
пронизывающим ветром и пряча лицо в платок.
     Мы  делаем петлю,  сойдя  с  тропинки,  и  пробираемся по  снегу  через
какие-то  огороды и  пустыри,  чтобы подойти к  сараям сзади,  незаметно,  с
глухой  их  стороны.  Это  разумная  осторожность,  и  Ольга  Гавриловна  не
возражает. Я вижу, ей страшно.
     Возле первого из  сараев пушистый,  нетронутый снег и  вовсе скрадывает
наши осторожные шаги.
     Впрочем,  все это значения,  оказывается,  не имеет. Из сарая доносятся
возбужденные возгласы вперемешку с  отчаянной руганью и хохотом.  Итак,  вся
компания в  сборе и  ни о каких предосторожностях не думает.  Надо полагать,
что с  ними и  Павел.  Интересно,  сколько их  там всего?  Я  прислушиваюсь,
прильнув вплотную к бревенчатой стене сарая. Кажется, человек шесть-семь, не
меньше.
     Ко мне придвигается Ольга Гавриловна,  и  я шепчу ей,  стараясь,  чтобы
голос мой звучал спокойно и строго:
     - Останьтесь здесь. И не шумите. Я сейчас приду с Павлом.
     Она бросает на меня испуганный взгляд и кивает.  Я чувствую, она боится
за меня, сейчас только за меня. И ободряюще улыбаюсь ей. При этом как-то уже
заученно,  почти  машинально проверяю в  кармане пальто  пистолет и  пальцем
спускаю собачку предохранителя.  Если говорить честно,  то я  заставляю себя
идти.
     Я осторожно пробираюсь вдоль стены,  огибаю сарай и чутко прислушиваюсь
к долетающим до меня голосам. Слов разобрать невозможно, но кажется, что там
идет спор или даже ссора и  накал ее все возрастает.  Видимо,  я появляюсь в
самый неподходящий,  а может быть, и в самый подходящий, даже нужный момент.
Как знать? И все же выяснить это необходимо, прежде чем начать действовать.
     Стена кончается,  я  заворачиваю за  угол и  двигаюсь уже вдоль другой,
короткой стены.  Голоса от  меня  отдаляются.  Да  и  ветер  здесь сильнее и
пронзительно свистит в ушах.
     Я  заворачиваю еще  за  один угол и  вижу впереди двустворчатые широкие
ворота сарая, сколоченные из грубых, потемневших досок, и в них узкую дверцу
с железной,  погнутой ручкой. Ворота плотно закрыты, и на них висит огромный
ржавый замок.  Но  дверца не заперта и  даже плохо прикрыта.  И  я  медленно
продвигаюсь к ней,  стараясь ступать как можно бесшумнее по глубокому месиву
из земли и снега.
     Добравшись наконец до дверцы,  я приникаю глазом к узкой щели в ней, но
ничего не могу разобрать.  Хотя в сарае удивительно светло, но щелка слишком
узка,  и  увеличить ее  я  не  рискую,  дверь  может оказаться скрипучей.  А
выдавать свое  присутствие раньше времени я  не  собираюсь.  Вместо этого  я
прикладываю к щели ухо.
     Теперь  я  прекрасно различаю  отдельные слова  в  доносящихся до  меня
выкриках.  В  основном это ругань,  дикая,  яростная,  похабная,  на обычном
хулиганском надрыве,  почти на истерике, чтобы до предела взвинтить и себя и
других. Мелькают чьи-то клички, имена. Но кричат и другое:
     - Пес, врежь ему!.. Ну!..
     - Ставь на нож!..
     - Чего ржешь?! Хватит языком лякать!..
     Я только не могу уловить, о чем именно идет речь. Но мне ясно одно: это
ссора,  серьезная ссора,  которая может кончиться бедой. И скорей всего, для
Павла.
     После  одного,  особенно яростного,  исступленного выкрика  я  с  силой
толкаю узкую дверцу и, перешагнув через выступ ворот, вскакиваю в сарай.
     Немая сцена достойна Гоголя.
     Все прекрасно видно: под потолком горит яркая, наверно, двухсотсвечовая
лампа без абажура.
     Человек семь парней окружили бревна, сваленные вдоль стены сарая. Парни
эти разного возраста,  все раскрасневшиеся,  всклокоченные,  распаленные,  в
расстегнутых куртках и пальто.
     При моем появлении они расступаются.
     Последним неохотно отходит в сторону невысокий,  круглолицый, улыбчивый
парень, светлые пшеничные волосы расчесаны на пробор, толстые губы растянуты
в улыбке чуть не до ушей,  рот большой и полон острых зубов. Почему-то рот и
зубы прежде всего привлекают внимание в этом парне,  и кличка Пес конечно же
относится к нему.
     С  бревен тяжело,  с усилием приподнимается другой парень,  долговязый,
сумрачный,  у него длинные руки с тяжелыми кистями,  бледное,  с мешками под
глазами лицо, темные прямые волосы падают на лоб. Я привык по сообщаемым мне
приметам узнавать людей. И в этом парне я без труда узнаю Павла. Да, вовремя
я успел, однако.
     Немая сцена не может длиться долго, и тут важно не упустить инициативу.
Тем более что эти ребята не сосунки, привыкли к быстрым и отчаянным решениям
и  к  жестокой расправе.  Их надо мгновенно ошеломить и  озадачить,  и тогда
только удастся заставить выполнить мой приказ.
     Я  делаю стремительный шаг в сторону,  выхватываю из кармана пистолет и
отрывисто, властно приказываю:
     - Пес -  на месте!  Павел -  тоже!  Остальные поодиночке выходи! Прямым
ходом в город, по домам пока что! И не оглядываться! Ну, живо!.. Ты!..
     И  пистолетом я  указываю ближайшему из  парней на распахнутую дверцу в
воротах.
     Парень как завороженный пятится к  выходу,  не сводя глаз с пистолета в
моей руке.
     Вид у меня,  наверное,  грозный,  решительный и немного дикий,  так что
сомнений в  том,  что я  выстрелю,  попробуй только кто-то  ослушаться моего
приказа,  ни у  кого из них не возникает.  Да и само мое внезапное появление
подействовало на  них  как гром среди ясного неба и  вызвало вполне понятную
панику.
     И  вот уже первый из парней вылезает через дверцу из сарая,  и  я краем
глаза вижу,  как он,  не оглядываясь,  со всех ног бежит к темнеющим вдалеке
домам. А за ним к выходу уже неуверенно двигается второй парень.
     Все происходит в полной тишине, только изредка слышится мое угрожающее:
     - Ну!.. Быстрее!..
     И  тут,  как нельзя более кстати,  я  слышу,  как за стеной нетерпеливо
переступает с  ноги на ногу,  скрипя ботинками по снегу,  и  коротко,  глухо
откашливается Ольга Гавриловна. Наверное, бедная, замерзла. И все конечно же
слышат  эти  озадаченные,  ошеломленные парни,  но  понимают  по-своему.  Им
кажется, что сарай окружен, сопротивляться бесполезно и опасно, что остается
только  подчиниться  этому  страшноватому  и  отчаянному  парню,  который  с
пистолетом сейчас стоит напротив них и может в любой момент выстрелить.
     И вот уже третий парень беспрекословно вылезает из сарая и бежит следом
за другим.
     Здесь  действует безотказный психологический закон:  один  не  решается
ослушаться, потому что молчат остальные, а остальные становятся все покорнее
по мере того, как их становится меньше.
     И вот наступает момент,  когда в сарае мы остаемся втроем:  Ленька Пес,
Павел и я. Я ждал и готовился к этому моменту и, кажется, все рассчитал.
     Дело в том,  что Леньку нельзя выгнать вслед за остальными. Он главарь,
остальные могут  ждать  его  где-то  невдалеке,  и  тогда неизвестно,  какое
решение они  примут,  ведь это очень инициативные и  агрессивные ребята.  Но
главное даже не в  этом.  Выгнав Леньку,  я  могу подставить под удар Павла,
которого сочтут доносчиком, тем более что мое появление, кажется, спасло его
от больших неприятностей.  Это,  конечно,  не прибавляет симпатии к нему,  и
сочувствия у  меня  Павел  тоже  никакого  не  вызывает.  Все  же  последнее
обстоятельство кое-что меняет в моем представлении о нем и о всей группе. Но
и это еще не все. Мне важно, чтобы Ленька вынес для себя кое-что полезное из
этого эпизода,  кое-что намотал себе на ус,  ведь он, мне кажется, парень не
глупый.  Это третья причина,  почему я его задержал тут.  Он должен услышать
хотя бы начало моего разговора с Павлом. Именно и только начало, не больше.
     И  вот,  когда мы остаемся втроем,  я  подхожу к  все еще стоящим возле
бревен парням. По-моему, оба они так и не могут сообразить, что произошло, а
главное,  что еще произойдет,  что их ждет дальше.  Пряча пистолет, я говорю
Павлу:
     - Ну, здорово, Павел. От самой Москвы тебя ищу. Через Тепловодск, между
прочим. Догадываешься - зачем?
     Павел опускает глаза и хмуро цедит сквозь зубы:
     - Почем я знаю...
     Ему,  видно,  плохо.  Его успели здорово помять.  И на щеке растекается
синевой багровая рваная царапина.  И  все же я  жду совсем другой реакции на
мой вопрос. Неужели у этого парня такая выдержка?
     Зато на круглом,  с застывшей улыбкой лице Леньки я замечаю откровенное
и жадное любопытство. Он сейчас, наверное, не уйдет, даже если я разрешу. Но
он помнит, что я приказал ему остаться, прекрасно помнит и сейчас рад этому.
     - Что ж, тогда придется кое-что объяснить тебе, Павел, - продолжаю я. -
Насчет последней твоей  поездки в  Москву,  в  частности,  -  и  достаю свое
удостоверение. - На, читай. Ради тебя из Москвы прикатил.
     Но Павел лишь бросает на книжечку косой взгляд и  не шевелится,  тяжело
привалившись спиной к бревнам. Зато привстает и тянет руку Ленька.
     - Сиди, сиди! - приказываю я. - Все, что надо, и так увидел. Тебе скоро
другой человек даст прочесть свое удостоверение. К этому, кажется, идет. Так
что не завидуй.  -  И снова обращаюсь к Павлу: - Ты после Ноябрьских ездил в
Москву?
     - Не помню, - хмурится Павел. - И никого это не касается. Особенно вас.
     Говорит он зло,  резко,  даже с вызовом и еще с какой-то,  мне кажется,
затаенной болью. И я начинаю вдруг ощущать беспокойство. Павел ведет себя не
так, как я жду.
     Однако,  чувствуя на  себе настороженный,  подозрительный взгляд Леньки
Пса,  я  продолжаю идти по намеченному заранее плану.  И  еще я тревожусь за
Ольгу  Гавриловну,  которая,  наверно,  вся  истомилась,  ожидая конца  этой
опасной истории. Да и замерзла, конечно, тоже.
     - Как видишь, приехал я к тебе издалека, - говорю я Павлу. - Ну, а сюда
прийти надоумила меня твоя матушка. Она и сейчас стоит там, за сараем.
     Павел с усилием приподнимается и,  между прочим,  оказывается высоким и
стройным малым,  и лицо кажется уже не таким бледным,  исчезли и синие мешки
под  глазами.  А  сами  глаза из-под  черных насупленных бровей сейчас полны
злости.
     - Чего же вы! - восклицает он. - Хоть бы сюда зашла. Холодно же!
     - А ты позови ее, - советую я.
     И Павел, закусив губу, торопливо выбирается из сарая.
     - Любит, видать, мать-то, - говорю я Леньке.
     - Ага, - равнодушно откликается он и, широко улыбаясь и показывая зубы,
спрашивает: - Чего же вы Пашке шьете?
     - А у тебя-то мать есть?
     Я  словно не замечаю его вопроса и  тем даю понять,  что он неуместен и
отвечать на  него я  не собираюсь.  И  Ленька прекрасно это улавливает.  Он,
конечно,  и не очень-то надеялся на мой ответ. Продолжая улыбаться, он машет
рукой:
     - А!  У меня одно название,  что мать. А другое название, что отец. - И
неожиданно добавляет: - Вот у Пашки был отец - это я понимаю. Помер он.
     И  мне  кажется,  что  улыбка его  вдруг становится какой-то  тусклой и
вымученной.
     - Так  всегда бывает,  -  невольно вздыхаю я.  -  Хорошие люди  умирают
почему-то быстрее.
     Мне  этот парень сейчас не  кажется уже  злобным и  коварным.  Даже его
большой,  толстогубый рот,  полный острых белых зубов,  не  вызывает у  меня
неприязни. И Ленька, кажется, это чувствует.
     - Псом-то тебя за что прозвали? - спрашиваю я.
     - Кусаюсь больно, - угрожающе улыбается Ленька.
     - Бывают такие бешеные псы, которые начинают кусать сами себя.
     - Не. Я не бешеный.
     - Только других кусаешь?  Павла,  например?  Смотри,  Ленька.  Ты  ведь
знаешь, чем это обязательно кончится. Что ж, охота тебе? Надоела свобода?
     В  сарай заходит сначала Павел,  а  за ним,  с трудом перешагивая через
выступ  ворот,  и  Ольга  Гавриловна.  Она  и  правда  окоченела  и  изрядно
переволновалась тоже.
     Разговор наш с Ленькой обрывается. Все еще улыбаясь, он отводит глаза.
     - Все, как видите, обошлось, Ольга Гавриловна, - говорю я.
     Она кивает в ответ.
     Некоторое время мы молчим,  я  даю ей возможность прийти в  себя и хоть
немного отогреться.  Павел  снова  тяжело усаживается на  прежнее место,  не
поворачивая головы в сторону Леньки, словно и не замечая его. Павел напряжен
и встревожен, я это прекрасно вижу.
     - Ну что ж, - наконец говорю я. - Пора и нам отправляться. Мне с Павлом
еще поговорить надо. Пошли? Как, Ольга Гавриловна?
     Та лишь кивает мне, так и не проронив ни слова.
     Мы  по  очереди выбираемся из сарая и  бредем,  отворачиваясь от ветра,
через пустырь и  заснеженные огороды к домикам,  где начинается уже знакомая
мне улочка.
     По  дороге я  думаю,  куда  мне  вести  Павла,  где  лучше  мне  с  ним
поговорить. Этот разговор должен закончиться задержанием Павла, его арестом.
Все сходится, все факты. Конечно, они, казалось бы, не раз сходились. Но все
отпало.  Осталась последняя версия:  убийство из ревности. Других мотивов не
существует.  Случайность и  неосторожность тут  тоже  отпадают.  Но  любовь,
ревность...  Особенно  отвергнутая  любовь.  Такое  может  перевернуть душу,
взвинтить ее до отчаяния и толкнуть неустойчивого, необузданного человека на
самый ужасный поступок,  на  самый отчаянный,  после которого уже  самому не
хочется жить.  Но этот трусливо удирает из Москвы,  забирается в свою нору и
живет, тихонько живет...
     И я принимаю решение.
     Через час мы уже сидим с Павлом в одном из кабинетов нашего управления,
в  официальном и  строгом кабинете,  где  я  вовсе  не  расположен создавать
обстановку покоя и вызывать симпатию или какое-то особое доверие.
     Павел опустил кудлатую голову и упрямо молчит, хмуро уставившись в одну
точку на  полу.  Он  не желает разговаривать со мной,  не желает отвечать на
вопросы.  Так он и заявил мне,  как только мы вошли в этот кабинет.  "Можете
сажать!" - с вызовом бросил он.
     И  вот мы  молчим,  и  я  думаю,  как же  все-таки начать этот нелегкий
разговор,  как подавить в  этом парне враждебность,  страх и упрямство,  как
разбудить совесть, желание выговориться, чувство раскаяния. Нащупать болевую
точку в  душе...  Но  что  может быть  больнее того,  что  случилось?  Если,
конечно, он любил. А он любил по-своему, уродливо и страшно, но любил.
     Значит, об этом, только об этом и сразу об этом надо вести разговор.
     - Мне кажется,  -  говорю я,  - что ты все-таки любил Веру. Но это была
девушка, которая...
     Неожиданно Павел поднимает на меня ошалевшие, перепуганные глаза.
     - Почему... вы говорите... "была"?..
     Голос его прерывается.
     - Потому, что ее уже нет. Ты это знаешь.
     - Как так -  нет?!.  -  не своим голосом кричит Павел,  сжимая кулаки и
весь подавшись вперед. - Как так - нет, я вас спрашиваю?!.
     В  порыве  его  столько искреннего отчаяния и  гнева,  что  я  невольно
теряюсь. Это не может быть притворством, маскировкой, игрой. Ни один человек
не способен на такую игру.
     - Ты сам должен знать. Ты был с ней в тот вечер.
     Павел вскакивает,  делает несколько быстрых шагов по  кабинету и  снова
подбегает к столу, за которым я сижу.
     - Но она была жива!.. - нагнувшись, кричит он. - Жива, вы это понимаете
или  нет?!  Пока...  -  Голос  его  прерывается,  подбородок начинает  мелко
дрожать.
     - Что - пока? - строго спрашиваю я.
     Павел делает над собой усилие, выпрямляется и, глядя куда-то в сторону,
негромко говорит:
     - Пока не прогнала меня...
     - Вы заходили на стройку? Подходили к котловану?
     - Да...
     - Ну, и...
     - И она мне ничего не хотела сказать...  она только плакала... Очень...
И просила забыть ее...
     - Куда вы пошли потом?
     - Не знаю...  А котлован был очень глубокий... Я сказал ей: "Осторожно.
Тут  можно разбиться насмерть".  А  она  мне говорит:  "Ну и  хорошо.  Лучше
так..." Я ее увел...
     - Куда вы пошли потом?
     - Я же вам говорю,  не знаю. Какие-то улицы. Я плохо знаю Москву. Потом
она меня прогнала.
     Я качаю головой.
     - Она не могла покончить с собой,  Павел.  Ты же знаешь.  Лучше сказать
правду.
     Он отвечает ровным, безжизненным голосом:
     - Я говорю правду.
     И  меня больше всего убеждает в этом его голос,  он сейчас поразительно
похож на голос Ольги Гавриловны,  когда она говорила о  сыне,  когда думала,
что его уже нет в живых.
     - Ты  считаешь,  она  могла  покончить с  собой,  ты  так  считаешь?  -
спрашиваю я.
     Павел все  еще  стоит у  стола,  отвернувшись от  меня,  и  глухо,  еле
разборчиво произносит:
     - Я поэтому приехал... Я получил от нее письмо...
     Он  медленно поворачивается,  секунду  молча,  испытующе смотрит мне  в
глаза  и,  в  конце  концов,  видимо  решившись,  торопливо  вытаскивает  из
внутреннего кармана  пиджака  потертый большой  кожаный  бумажник с  тусклой
металлической монограммой и,  достав  оттуда надорванный конверт с  письмом,
протягивает его мне:
     - Вот. Прочтите.
     - Хорошо.  Спасибо тебе.  -  Я  беру конверт и кладу его перед собой на
стол.  -  Но сначала попробуй подробнейшим образом описать мне тот вечер, от
начала и  до  конца.  Ты  должен помочь мне,  Павел.  Ты  обязан мне помочь,
понимаешь?
     - Я помогу...  Я понимаю... - Он снова отворачивается. - Помогу, говорю
же вам... Она для меня была... Она верила мне... что не пропащий я... У меня
руки все могут.  И я же тогда за своих вступился, когда их меньше было. Я же
не знал... Ну, а потом вот побег... Я просил: "Пустите... отец помирает... я
за три дня триста потом отсижу". Не положено, говорят...
     Его словно прорвало.  Слишком много накопилось, слишком долго он молчал
и при этом не чувствовал себя виноватым,  ни в чем,  ни на одну минуту. Он и
сейчас бы ничего мне не рассказал,  но он потрясен смертью Веры, это я вижу,
это искренне.
     Волнуясь, Павел продолжает:
     - ...А  я  же не мог ждать,  когда будет положено...  Ну,  и,  конечно,
поймали... Вот и побег... Понимаете вы?..
     - Понимаю...
     И еще я догадываюсь,  чей бумажник у Павла,  чья там монограмма. Память
об отце. Его это бумажник.
     - А Вера...  она...  -  запинаясь, говорит Павел. - Когда я ее узнал, я
понял,  какие бывают люди...  Я не верил, что такие сейчас бывают... ну, как
сказать?.. Кристальные, вот... Если бы она была со мной... Я не знаю, что бы
я смог сделать... для людей... И для нее... А ада... так вот поступила...
     Голос его окончательно прерывается, и он умолкает.
     - Как ты  думаешь,  почему она так поступила?  -  спрашиваю я  строго и
деловито.
     - Не знаю. Честно вам говорю.
     - Так... Ну, вот что, Павел, - говорю я. - Во-первых, я тебя прошу, дай
мне на время это письмо. Кстати, у тебя еще Верины письма есть?
     - Есть...
     - Все дашь. Ладно? Под честное слово. Я тебе их верну.
     - Ладно. Дам.
     - А теперь самое главное.  Ты понимаешь,  я приехал к тебе не случайно.
Но сейчас я верю тебе. Ты не мог поднять руку на Веру.
     - Да что вы, в самом деле?!
     Павел вскидывает голову и яростно смотрит на меня.
     - Ладно. Я сказал, что верю тебе. А это означает, что я теперь снова не
знаю, что с ней случилось. И ты не знаешь.
     - Не знаю...
     - А  надо знать.  Обязаны знать.  И сейчас у нас с тобой одна цель.  Ты
согласен?
     - Согласен.
     - Тогда опиши мне  тот последний вечер,  с  самого начала.  Вспомни все
детали,  все подробности.  И  садись ты,  ради бога!  Ну,  что ты  все время
стоишь? И давай закурим.
     Мне уже ясно: версия лопнула, вторая уже или третья. С треском лопнула.
Я пришел к исходной точке, и все надо начинать сначала.
     Я вздыхаю и протягиваю Павлу сигареты. Потом устало говорю:
     - Ну, давай рассказывай...


                                Глава X
                         В ТОТ СТРАШНЫЙ ВЕЧЕР...

     Ночь.  Вагон потряхивает,  кидает из стороны в  сторону.  Душно.  Снизу
доносится чей-то  храп.  Кто-то  из пассажиров стонет,  бормочет во сне.  По
темному вагону  изредка бегут  лучи  железнодорожных фонарей,  мимо  которых
проносится  поезд.   Слышны   далекие  гудки.   Стучат  колеса,   монотонно,
однообразно и напряженно,  как пульс. Пульс дороги, пульс поезда... Конечно,
поезд и живет,  только когда бежит,  несется, он создан для этого. Но иногда
пульс  его  вдруг начинает частить или  вдруг звенит высоко и  натужно.  Это
когда  поезд  бежит по  мосту.  А  то  вдруг замедляет бег,  замирает пульс,
жалобные гудки несутся в  темноте за окном,  а  потом вдруг появляются огни;
много огней.  Поезд тихо останавливается,  слышны голоса людей, суета, топот
ног. Какие-то звонки. Станция.
     Ребята уговорили меня ехать поездом. Что стоит? Одна ведь ночь. Самолет
в такое время года может и подвести.  Капризы погоды.  Ну,  и капризы высшей
техники тоже. А в поезде, мол, и тепло, и удобно, спи себе знай. Проснулся -
Москва,  обязательно она, какие бы метели ни бушевали на земле. Все это так,
все это верно, кроме одного пустякового обстоятельства - я разучился спать в
поезде. Ну совершенно разучился.
     К  тому же и  мысли мои отнюдь не способствуют мирному засыпанию.  Даже
наоборот.  Из-за  одних  таких  мыслей  можно  наверняка лишиться сна.  Хотя
вообще-то,  когда я  устаю,  я  могу заснуть даже стоя,  как жираф,  и тоже,
наверное, как он, без всяких сновидений.
     Но  сейчас сон  упорно не  идет ко  мне.  Лежу на  спине,  с  открытыми
глазами,  заложив руки под  голову.  Тощая,  как блин,  подушка,  которую я,
ворочаясь с  боку на  бок,  постепенно смял в  комок,  все равно не помогает
лежать удобно.  А главное,  сна нет и в помине.  В голове кружатся, кружатся
мысли...
     Итак,  Павел подробно описал мне тот последний вечер. Мы даже составили
с ним некую схему. Сведения об этом вечере как бы распадаются на три ряда. Я
так их и расположил для себя.
     Первый ряд  -  событийный.  Как  встретились,  где шли,  куда заходили.
Разобраться и  понять этот ряд  оказалось не  просто,  ибо Павел плохо знает
Москву и  совсем не  знает те места,  где в  тот вечер оказался.  Все же мне
удалось выяснить ряд весьма интересных обстоятельств.
     Павел с  Верой бродили по  городу часа два,  она отказалась поужинать в
кафе или пойти в кино,  как предлагал Павел. Вера сказала, что ей надо зайти
в  одно место,  и Павел вызвался ее проводить.  Они сели в метро и ехали,  с
пересадкой,  довольно долго.  Потом еще шли пешком. Это оказался район ВДНХ.
Они пришли в гостиницу "Колос".  Вера разрешила Павлу подождать ее внизу,  в
вестибюле.  Она вернулась минут через десять. Павел заметил время. Вернулась
с каким-то свертком. И они снова отправились в путь.
     Теперь Вере  надо  было заехать в  другое место и  отдать этот сверток.
Следующую, вторую часть пути Павел запомнил плохо. Было опять метро, и новая
пересадка с путаными переходами и эскалаторами,  затем троллейбус, а остаток
пути они прошли пешком.  И снова Павел ждет, теперь уже у подъезда какого-то
дома.  Ждет почти час.  Вера наконец приходит, и дальше они бредут по улицам
уже без особой цели.  Попадают на стройку,  стоят над котлованом, потом идут
дальше.
     Кстати,  отрезок пути от того дома до стройки,  пройденный пешком, мы и
попытались  изобразить  в   виде  схемы.   У  Павла  оказалась  превосходная
зрительная память. Несмотря на то что был вечер, что он изрядно волновался и
рядом была Вера,  Павел многое по пути запомнил. Повороты, отдельные здания,
вывески и другие ориентиры.
     Ну,  а  вскоре после  того,  как  они  ушли  со  стройки,  у  ближайшей
трамвайной остановки Вера простилась с Павлом.  Никакие просьбы проводить ее
домой не подействовали. И Павел уехал... Прямо на вокзал.
     Таков  первый  ряд   полученных  мною  сведений,   ряд,   так  сказать,
событийный.
     Второй ряд  можно  назвать психологическим.  Он  не  менее  важен,  чем
первый. А возможно, и важнее.
     Когда Павел по  приезде в  Москву позвонил Вере,  она  обрадовалась его
звонку, очень обрадовалась, Павел в этом уверен. Потом они встретились. Вера
была чем-то подавлена,  она плохо выглядела.  На встревоженные вопросы Павла
Вера старалась не отвечать и переводила разговор на другое. Я уже знаю, Вера
говорила только правду или  ничего не  говорила,  лгать  она  не  умела.  Их
разговор на последнем этапе был очень напряженным и  тяжелым.  Но это -  уже
третий ряд сведений, его пока касаться не следует.
     Вера стала сильно нервничать,  когда они поехали в гостиницу.  Она даже
сказала Павлу:  "Ты думаешь,  мне самой хочется?  Но я  обещала...  И теперь
ничего не  остается,  как ехать...  Меня ждут,  понимаешь?.."  Но кто ждет и
зачем,  она ему не сказала.  В вестибюле гостиницы она так улыбнулась Павлу,
словно  просила у  него  за  что-то  прощения.  А  когда  Вера  вернулась со
свертком,   она  была  мрачная,   неразговорчивая  и  о  чем-то  всю  дорогу
сосредоточенно думала.  У  подъезда того  дома  она  снова улыбнулась Павлу,
ласково провела рукой по  его лицу и  сказала:  "Я кое-что решила,  Павлуша.
Больше так продолжаться не может".  И убежала.  А Павел остался ждать.  И на
душе у  него...  Впрочем,  сейчас дело не в  нем.  Хотя он был по-настоящему
счастлив.  Он думал, что Вера решила их общую судьбу, что они все-таки будут
вместе, навсегда.
     Он  ждал долго и  терпеливо.  Но когда Вера наконец вышла,  Павел сразу
ощутил,  что  случилось что-то  непоправимое.  У  Веры,  как ему показалось,
изменилась даже походка. Она так тяжело оперлась на его руку. Шли они молча.
Павел не осмеливался ни о чем спрашивать.  Да,  свертка у нее в руках уже не
было.  Это  факт из  первого,  событийного ряда.  Потом Вера устало сказала:
"Нет,  Павлушка,  ничего не  получится..."  Павел рассердился.  Впрочем,  их
дальнейший разговор тоже  не  относится к  этому  ряду,  а  относятся уже  к
следующему,  третьему.  Здесь же  я  прослеживаю лишь состояние Веры в  этот
последний вечер.  А такие разговоры велись у них,  оказывается,  давно. Хотя
этот разговор был самым трудным.
     Итак,  вскоре они подошли к воротам стройки, и Вера увлекла Павла туда.
Они  долго стояли обнявшись около деревца,  Вера не  хотела отпускать Павла.
Она обнимала его молча,  уткнувшись лицом ему в  грудь.  Потом Вера потянула
Павла к  котловану.  Они  вскарабкались на  высокий земляной отвал,  и  Вера
заглянула вниз.  Вот тогда Павел и сказал:  "Осторожно.  Тут можно разбиться
насмерть".  А Вера ответила:  "И хорошо. Лучше так..." Когда Павел ее уводил
оттуда, он заметил, что она вся дрожит, как в ознобе, и спросил, не заболела
ли она.  Вера отрывисто сказала:  "Нет".  И вскоре начала торопливо,  нервно
прощаться,  всхлипывая и  раздражаясь,  когда Павел не хотел уезжать.  Между
прочим, этот путь, от стройки до остановки трамвая, где Павел в конце концов
оставил Веру, мы с ним тоже попытались перенести на схему.
     Вот второй ряд полученных мною сведений, так сказать - психологический.
Как  здесь  явственно  ощущается  нарастание  у  Веры  психической,  нервной
напряженности. И трагический конец кажется уже здесь закономерным.
     Итак,  самоубийство?  Видимо,  да. Но почему? Что явилось причиной? Что
или кто? А если "кто", то это уже, извините, подлежит особому расследованию,
здесь  тоже  возбуждается уголовное дело.  Есть  такое тяжкое преступление -
доведение до самоубийства. Порой это страшнее и опаснее убийства. Так что же
в  данном  случае явилось причиной самоубийства?  Если  и  не  причиной,  то
толчком  здесь  бесспорно  явились  приезд  Павла  и   эти  странные,   даже
подозрительные визиты.
     Впрочем,  сперва надо пройти по третьему ряду полученных мною сведений.
Его  можно  назвать сугубо интимным или  любовным рядом,  и  здесь имеются в
виду,  как вы, наверное, догадываетесь, те отношения, которые возникли между
Верой и Павлом.  Замечу кстати,  что и тут я Павлу верю во всем. И не только
потому, что его рассказ совпадает даже в деталях с тем, что я уже знал об их
отношениях, и даже не потому, что видел, в каком состоянии Павел все это мне
рассказывал,  когда врать становится немыслимо, но главное - я понял, за что
Вера полюбила этого парня,  а в том,  что она его полюбила,  сомнений у меня
теперь нет,  достаточно прочесть ее  письма.  Да,  Павел  -  человек прямой,
смелый и  чистый,  вот главное в  нем,  хотя многие могут мне и не поверить,
узнав про его судимость, побег и прочие "художества".
     Так вот каков этот третий ряд сведений.
     Они  действительно познакомились в  санатории,  летом прошлого года.  И
полюбили друг друга.  Павел затем не  раз приезжал в  Москву,  они виделись,
переписывались всю зиму. Но чем ближе они становились друг другу, тем больше
Вера как бы сжималась,  тем,  казалось,  больше сперва огорчений,  а затем и
страданий приносили ей эти отношения. Павел вначале ощущал это совсем глухо,
неясно и  сам не  верил своим ощущениям.  Он  же  видел,  что она любит его.
Впервые Павел столкнулся с этим в открытую,  когда, уже весной, он предложил
Вере стать его женой.  И Вера отказалась.  "Это невозможно,  невозможно",  -
сказала она и расплакалась.  Она расплакалась так горько,  так отчаянно, что
Павел опешил.  Вера обнимала, целовала, ласкала его, и Павел отвечал, сбитый
с толку и растерянный.  Он ничего не понимал.  Она готова была отдаться ему,
жить с  ним,  но  выйти замуж за  него она почему-то считала невозможным для
себя.  А  Павел любил ее по-настоящему и  не желал потайной,  разногородной,
неустроенной и бездетной жизни с ней. А главное, он отказывался понимать, да
и не мог понять,  почему они должны быть обречены на такую несуразную, такую
нелепую жизнь.
     И  вот  еще  чуть  не  полгода  страданий,  ссор,  примирений,  мольбы,
отчаяния,  метаний в Москву.  У него снова открылась язва желудка -  впервые
она  появилась у  него в  колонии,  -  и  Павел вынужден был  снова уехать в
санаторий лечиться.  На этот раз без Веры. А потом... потом вдруг пришло это
ее последнее письмо. И Павел, бросив все, кинулся в Москву.
     Даже я  не  могу сейчас спокойно вспомнить это письмо.  Наверно,  после
таких писем люди не  долго остаются среди живых.  Эти письма пишутся на краю
такой бездны отчаяния, что шаг в нее делается уже автоматически.
     Но  даже в  этом письме Вера не говорит,  почему она отказывается выйти
замуж за  Павла.  Она  только пишет,  что любит его и  не  хочет разбивать и
калечить ему жизнь,  он и так слишком много перенес.  А ее жизнь кончена,  и
она все равно не перенесет того,  что ее ждет.  И  что больше у нее нет сил.
Другие могут так жить,  а она не может, и тут, мол, ничего уже не поделаешь,
ничего не изменишь.  А  виновата во всем она сама,  прежде всего она,  а  уж
потом другие.  И Павлу она желает счастья, он его заслужил, счастья с другой
женщиной.
     Вот,  получив такое письмо,  Павел и помчался в Москву,  все бросив, на
все махнув рукой.
     Таков третий ряд сведений, полученных мною.
     Кажется,  немало их  набралось.  Но  по-прежнему нет ответа на  главный
вопрос:  почему,  почему она это сделала?  Что ее толкнуло на такой страшный
шаг?
     Я  чувствую,  ответ не  лежит где-то  рядом,  он не прост.  Легче всего
свалить все на  неустойчивую,  больную психику,  уйти от жизненных проблем к
проблемам медицинским,  объяснить все не жизненным тупиком,  а болезнью. Это
легче всего и,  может быть,  удобнее.  Возможно,  этого даже  будут от  меня
ждать.  Ибо неизбежно,  как пишут в книгах,  побеждает у нас справедливость,
что туника и  отчаяния быть не должно.  И все-таки я пройду весь путь в этом
поиске до конца,  пройду во что бы то ни стало,  каким бы трудным и  опасным
этот путь ни оказался.
     Я  беспокойно  ворочаюсь  на  своей  верхней  полке,   прислушиваюсь  к
неумолчному и  напряженному стуку  колес,  к  далеким  и  близким  гудкам  и
невольно слежу  за  лучами света в  темном вагоне от  проносящихся за  окном
фонарей.  А когда колеса вдруг начинают греметь по месту, мне сквозь дремоту
кажется,  что  это  последний и  отчаянный разбег перед  прыжком куда-то.  Я
вздрагиваю  и  открываю  глаза.  На  лбу  выступает  легкая  испарина.  Я  с
раздражением бью кулаком по полупустой подушке, сдавливаю ее в комок.
     За окном начинает сереть.

     Москва встречает меня  крупными хлопьями мокрого снега.  Как  маленькие
клочки белой бумаги,  они, кружась, опускаются на черный асфальт. Тепло. Под
ногами  чавкает,  разбрызгивается жидкая грязь,  темным веером летит  из-под
колес машин. Привычный, разноголосый рокот моторов, скрежет и визг тормозов,
гудки, звонки окружают меня на улице. Я двигаюсь в толпе людей. Это утренний
служилый люд, "белые воротнички", сейчас как раз их время.
     Я  приезжаю к себе в отдел,  кивая на ходу дежурному,  бегом взлетаю по
лестнице и,  распахнув дверь своей комнаты,  застываю в удивлении.  На столе
Игоря   уже   давным-давно   запылившийся  перекидной  календарь  открыт  на
сегодняшнем дне.  Однако,  как ни странно, больше я не обнаруживаю признаков
пребывания здесь моего друга.  А  он любит переставить телефон с тумбочки на
стол, корзину для бумаги он заталкивает всегда в угол, рядом с сейфом, чтобы
не  болталась под  столом возле  ног.  Но  сейчас все  пребывает в  порядке,
установленном тетей Пашей,  нашей уборщицей.  Это более чем странно.  Что ж,
сейчас мы распутаем этот узелок.
     Торопливо скидываю с  себя плащ,  кепку и  подсаживаюсь к своему столу.
Мимоходом отмечаю про себя, что мой календарь застыл на дне, когда я отбывал
из Москвы.  Звоню Кузьмичу.  Занято. Бросаю трубку, некоторое время барабаню
пальцами по столу и снова звоню. Ага. Кузьмич долго разговаривать не любит.
     - А-а,  приехал,  -  довольно гудит Кузьмич,  услышав мой голос.  - Ну,
давай заходи.
     Я  поспешно  стягиваю  через  голову  толстый,  крупной  вязки  свитер,
который, к счастью, в последний момент сунула мне в чемодан мама, конечно же
с  обычной своей присказкой:  "Не забывай,  что у тебя слабые легкие".  Мама
живет воспоминаниями двадцатилетней давности, если не фантазиями той далекой
поры.
     Под свитером у меня изрядно помятая белая рубашка и довольно приличный,
итальянский галстук.  Его  я  старательно поправляю  перед  зеркалом.  Между
прочим,  у  нас с  Игорем есть тут и  зеркало.  Оно прикреплено к внутренней
стороне дверцы шкафа.  Если говорить честно, то я его сам туда прикрепил. Но
мы делаем вид,  что так оно и  было и такой шкаф попал к нам чисто случайно.
Это зеркало в  свое время почему-то очень заинтересовало Петю Шухмина,  хотя
вообще-то он смотрится в  зеркало,  по-моему,  только по большим праздникам.
Если он может ходить на работу с  расстегнутым воротом,  а  галстук носить в
кармане на  случай  вызова  к  начальству или  какого-нибудь  ответственного
визита,  то это о чем-то говорит, мне кажется. Впрочем, Петя считает меня, в
свою  очередь,   неслыханным  пижоном  и  чистоплюем.  Кажется,  только  его
природное добродушие позволяет нам сохранять дружбу и согласие.
     Поправив галстук, я выхожу в коридор и направляюсь в дальний его конец,
где находится кабинет Кузьмича.
     - Та-ак...  -  произносит Кузьмич,  выслушав до конца мой отчет,  и  по
привычке  трет  ладонью  затылок,   что,   как   известно,   означает  явное
неудовольствие.  -  Признаться,  надеялся,  что  закончишь  ты  это  дело  в
Горьком-то. А тут вот на тебе... Значит, самоубийство, так, что ли?
     Он  испытующе глядит  на  меня  поверх  стекол сползших на  кончик носа
очков, потом снимает их, кладет перед собой и тянет из ящика стола сигарету.
Я  здесь не курю,  даже если Кузьмич предлагает.  И  никто из ребят здесь не
курит, это у нас железное правило.
     - Видимо,  самоубийство, - осторожно подтверждаю я. - Вот только мотивы
до конца не ясны.
     - Эх, милый, - вздыхает Кузьмич и стряхивает пепел с сигареты. - Сейчас
бывает и  так,  что мотивы-то  и  самому самоубийце до конца не ясны.  Нервы
подводят.  Психические перегрузки кругом.  Знаешь, как в газетах пишут? Век,
мол, такой.
     - Как  наш  бедный век не  называют только,  -  усмехаюсь я.  -  И  век
неврозов,  и  век стрессов.  И  всякие взрывы кругом:  информационный взрыв,
демографический взрыв,  сексуальный взрыв.  Вот  тут  и  сохрани  нормальную
психику.
     - Ну,  это,  милый,  все там,  -  машет рукой Кузьмич.  - У нас система
все-таки другая.
     - Система другая, и заботы другие, и проблемы, и трудности, и ошибки, -
возражаю я не без запальчивости,  -  а нервы у всех одни, А наши нервы войну
вынесли, неслыханную притом, и все, что до нее было, и все, что после.
     - Вы особенно много вынесли, - ворчит Кузьмич. - Молчал бы уж.
     - Но зато мы от вас,  слава богу,  кое-что унаследовали, - отвечаю я. -
Нравственная эстафета поколений -  это тоже не  последнее дело и  не  пустой
звук, а...
     - Ладно,  -  обрывает меня Кузьмич.  -  Не туда мы с тобой сворачиваем.
Неврозы неврозами,  а  в  этом случае еще требуется разобраться.  И  рассказ
этого... Как его?
     - Павел.
     - Да,  Павла.  Он нам кое-какие отправные точки дает. Ты не находишь? А
его самого ты, значит, полностью исключаешь?
     - Полностью. И сейчас он свалился. Сильнейший приступ. Язва открылась.
     - Ну-ну. Давай, значит, сами разбираться. Что делать-то будем?
     - Надо пройти их путь в тот вечер,  Веры вместе с Павлом, - говорю я. -
Шаг за шагом.  А еще лучше -  проследить,  как Вера провела весь тот день, с
самого утра.
     - Нет,  -  качает головой Кузьмич. - Тут надо выбрать для начала что-то
одно. Эти два пути очень разные по методу изучения. Понял ты меня?
     - Ну и что же?
     - Всем этим тебе придется заняться, учти, - замечает Кузьмич.
     - И займусь. А еще лучше, - меня вдруг осеняет новая идея, - еще лучше,
если этим заниматься буду не я один.
     Какая-то нотка в  моем голосе заставляет Кузьмича насторожиться,  и  он
весьма подозрительно смотрит на меня.
     - Что ты имеешь в виду?
     - Ну,  как же,  -  не сдержавшись, я широко улыбаюсь. - Ведь Откаленко,
кажется, вышел на работу?
     - Гм... А говоришь, прямо с вокзала сюда приехал?
     - Так точно. Но в комнате обнаружил его следы.
     Кузьмич усмехается.
     - То-то и оно, что только следы.
     - Почему же только следы? - с тревогой спрашиваю я.
     - А потому.  Пришел и ушел.  Посидел за своим столом пять минут. Удрал,
можно сказать, из дома. От врачей.
     - Так он дома уже?
     - Это да.  Дома,  -  кивает Кузьмич и  сдержанно добавляет:  -  у своих
стариков.
     Я прекрасно понимаю эту сдержанность.  Конечно, Игорь уже не вернется к
Алле. Семью не восстановить. Да и надо ли? Это была трудная для обоих жизнь,
невыносимая даже.  И когда-нибудь это должно было кончиться. И кто-то из них
должен был решиться первым.  Решился Игорь. Алла истерзала его своей нелепой
ревностью, своей тиранией, своим полным непониманием его самого и его работы
тоже,  вот что главное,  ибо главное в жизни Игоря -  это его призвание, его
работа. Уж я-то знаю. Да, Игорь не вернется к Алле, это ясно. Но к нам-то он
вернется или нет?
     - Так вернется он к нам? - спрашиваю я. - Что сказали врачи? Что он сам
решил?
     - Вернется,  -  ухмыляется Кузьмич.  -  Затянулось все на  нем,  как на
молодой собачке.
     - А когда вернется?
     - Не скоро. И никого другого я тебе не дам, - строго говорит Кузьмич. -
У всех дел по горло. Один будешь вертеться. И кончать надо быстро. Тебя тоже
не отпуск ждет.
     - На этот счет я спокоен.
     - Так вот.  Восстанавливать надо не весь день. А вечер. Только вечер, с
того часа,  как они встретились. Запомни: это самый страшный, самый острый и
важный момент, который только эта девушка пережила в своей жизни. Восстанови
его.

     Да,  легко сказать "восстанови".  Вечер двенадцатого ноября. С того дня
прошло три недели.
     Я  сижу один в своей комнате.  На столе передо мной схема метро,  схема
маршрутов  общественного транспорта и,  наконец,  схематический план  самого
города.  На этом последнем плане я  уже отметил кружком дом Веры и гостиницу
"Колос",  соединил их пунктирной трассой.  А дальше?  Где находится тот дом,
куда  Вера потом поехала,  откуда вышла сама не  своя и  где  нервный стресс
достиг,  видимо,  своего апогея?  По словам Павла,  они туда ехали сначала в
метро, с пересадкой, потом на троллейбусе, потом шли пешком. Так, так...
     И,  между прочим,  уже оттуда,  от того дома, они пешком добрели до той
стройки.  И  шли совсем недолго.  Это место я  знаю и помечаю его кружком на
карте. Но путь от гостиницы "Колос" мне неизвестен. Хотя...
     Но в  этот момент в комнату заглядывает не кто иной,  как Валя Денисов.
Мы  не  виделись бог знает сколько времени.  То  он  в  командировке,  то я.
Изящный, худощавый, невысокий Валя с узким большеглазым лицом и тонкими, как
у музыканта,  пальцами кажется хрупким, как девушка. Но он добился того, что
это  стало лишь  обманчивой внешностью.  Валя повторил в  этом смысле подвиг
Суворова,  так  мы,  во  всяком  случае,  полагаем.  Тщедушный,  болезненный
парнишка стал вынослив и силен, как бизон.
     Валя тактичен и сдержан.  Заглянув в дверь и увидев меня за работой, он
вежливо осведомляется:
     - Ты не очень занят?
     - Заходи,  заходи,  - обрадованно говорю я, поднимаясь ему навстречу. -
Сколько я тебя не видел! И вообще помоги с этой чертовой головоломкой.
     - Если смогу, - скромно отвечает Валя.
     Он  и  в  самом деле скромен и  любит держаться в  тени.  Но  еще  Валя
аккуратист и педант.  Если,  например, потребуется, то для точности он может
даже подсчитать количество шагов от одного пункта города до другого. Это его
нисколько не смутит. Так однажды он, кстати, и сделал. А недавно он составил
поразительную  таблицу  по  одному  запутанному  делу.   И  как  по  таблице
Менделеева можно предсказать целый ряд еще не открытых элементов,  так и  по
Валиной таблице мы  тоже кое-что  смогли предвидеть и  выяснить.  Он  просто
прославился этой таблицей. И смекалка у Вали тоже есть, правда, я бы сказал,
не стратегическая смекалка, а тактическая. Но сейчас именно это и надо.
     - Понимаешь, какая штуковина, - принимаюсь объяснять я. - Мне требуется
найти...
     Но я  не успеваю еще приступить к рассказу,  как дверь снова,  но уже с
шумом,  распахивается,  и  на  пороге возникает мощная фигура Пети  Шухмина.
Ворот  на  толстой шее,  как  всегда,  расстегнут,  пиджак готов  лопнуть на
широченных плечах.
     - Виталий...  -  гремит он и,  раскинув в стороны руки,  идет ко мне. -
Чертушка... Явился не запылился? Ну, и что в зубах приволок?
     Петя в  курсе всего дела,  при  нем  оно и  возникло,  когда Валя был в
командировке.
     Коротко ввожу ребят в курс дела.
     - Гм,  гм...  -  мычит Петя,  вглядываясь в  план города.  -  Во всяком
случае,  можно сказать,  в  какой именно район они отправились из этой самой
гостиницы. Дом-то тот недалеко от стройки, раз они потом пешком, гуляючи, до
нее добрались. Вот он тут где-то примерно.
     Он  тычет  толстым  пальцем в  кружок,  обозначающий стройку,  а  потом
обводит кольцо вокруг него.
     - А Павел не дал временные точки отсчета?  - спрашивает Валя. - Скажем,
в котором часу они встретились?
     Я киваю в ответ.
     - Он запомнил время,  когда они были в  гостинице.  Павел там ждал Веру
около десяти минут,  от девятнадцати ноль пять до девятнадцати пятнадцати. А
у того дома он Веру ждал долго, от двадцати часов до двадцати одного часа.
     - Выходит,  дорога  от  гостиницы заняла  около  сорока пяти  минут,  -
заключает Валя.
     - Ну хорошо. Давайте прикинем так. - Петя наваливается на стол, оттирая
нас  с  Валей,  и  двумя руками придвигает к  себе все  схемы.  -  Как можно
добраться от "Колоса" в район стройки с помощью метро,  при одной пересадке,
а потом троллейбусом? Вот, глядите...
     Он начинает водить пальцем по схемам, то по одной, то по другой. Как ни
странно, но вариантов проезда в нужный нам район оказывается совсем немного,
всего два. Петя не скрывает своего удовлетворения.
     - Это уже кое-что, - объявляет он.
     Мы  с  Валей еще  пытаемся оценить практическое значение его  открытия,
когда Петя загорается новой идеей.
     - И вот еще что.  А ну, дай-ка схему, которую вы с Павлом нацарапали, -
обращается он ко мне.
     Я протягиваю ему листок из блокнота.
     - Вот-вот.  Мы  сейчас эту конфигурацию попробуем отыскать на карте,  -
поясняет Петя.
     Он  начинает вертеть  мой  листок,  примеривая его  к  изображению того
района, где находится стройка.
     - Так у тебя ничего не получится, - тихо говорит Валя.
     - Получится, получится... - рокочет в ответ Петя.
     - По-моему, надо не так, - по-прежнему ровно и негромко замечает Валя.
     - Ну а как?
     Петя, не разгибаясь, поворачивает к нему голову.
     - Надо попробовать завтра утром пройти ногами от  стройки до того дома.
Руководствуясь схемой и указанными Павлом ориентирами.
     - Точно!  - восклицает Петя, выпрямляясь и тыча пальцем в грудь Вале. -
Мне сейчас тоже пришло это в голову.
     - Пожалуй, ты прав, - соглашаюсь я, хотя и без Петиного энтузиазма.
     Сейчас,  конечно,  ехать в тот район бессмысленно: уже вот-вот наступят
ранние зимние сумерки.  И я,  между прочим,  засыпаю на ходу после бессонной
ночи в вагоне.

     На следующий день я уже полон энергии и нетерпения.  До стройплощадки я
добираюсь от своего дома довольно быстро и,  кстати, убеждаюсь, что там тишь
и запустение. Бедные товарищи пайщики.
     Я оглядываюсь и вынимаю листок со схемой.
     Итак, Вера и Павел подошли сюда с той стороны, от того высокого здания.
Так  мне  сказал  Павел,  который запомнил это  высокое,  довольно необычное
здание.
     Значит, мне надо идти в сторону того здания. Где-то на этой улице Павел
обратил внимание на закрытый продовольственный магазин,  в  витрине которого
висит красочное изображение коровьей морды.
     Я не спеша бреду по улице,  миную высокое, новое здание и действительно
скоро  подхожу к  продовольственному магазину с  нужной мне  витриной.  Так.
Молодец Павел. Значит, можно относиться с доверием к его памяти.
     А теперь мне,  видимо, надо будет повернуть налево. Вон из-за того угла
они и вышли на эту улицу.
     Вскоре я  сворачиваю за угол,  медленно прохожу из конца в  конец новую
улицу,  но  так  и  не  обнаруживаю указанного Павлом  ориентира:  какого-то
полуподвального этажа  с  массивными чугунными  решетками в  виде  изогнутых
стрел,  возле одной из  которых Вера с  Павлом ненадолго остановились в  тот
вечер.
     Может быть,  я повернул не за тот угол?  Павел легко мог и ошибиться, в
конце  концов.  Удивительно,  что  он  вообще был  в  состоянии хоть  что-то
запомнить.
     Я выхожу снова на первую улицу и иду до следующего поворота налево.
     Но и на второй улице я не обнаруживаю проклятых решеток, хотя эта улица
оказывается раза  в  полтора  длиннее и  на  ней  расположено немало  старых
зданий.
     Так я брожу и брожу по окрестным улицам, потеряв уже надежду, и успеваю
изрядно  устать  и  замерзнуть,  как  вдруг  совсем  неожиданно натыкаюсь на
маленькую  беленькую  церквушку,   грубо   зажатую   между   двумя   серыми,
стандартными,  пятиэтажными зданиями.  И я с облегчением убеждаюсь,  что это
третий ориентир,  указанный мне Павлом,  и  что теперь я,  пожалуй,  могу со
спокойным сердцем плюнуть на те решетки, от которых меня уже тошнит.
     Я  снова сверяюсь со  своей схемой,  и  оказывается,  что эта церквушка
находится приблизительно на  середине пути  от  того загадочного дома,  куда
заходила Вера, до стройки. Это уже неплохо. Теперь можно двигаться дальше.
     Но тут я  вспоминаю почему-то Валю Денисова.  В  первый момент это меня
удивляет,  но уже в следующий я понимаю,  в чем тут дело.  Да,  Валя, будьте
уверены,  не двинулся бы ни на шаг вперед,  пока не восстановил весь путь от
стройки до этой церквушки. И он, конечно, был бы прав.
     Словом,  остаток дня  я  убиваю только на  то,  чтобы восстановить этот
отрезок,  теперь уже с двух концов,  что, естественно, облегчает задачу. И в
конце  концов,  представьте себе,  нахожу этот  полуподвал и  эти  проклятые
решетки со  стрелами,  нахожу совсем не там,  где вначале искал,  после чего
обнаруживаю и исправляю ошибку Павла -  он запомнил один поворот,  а их было
два,  -  и  теперь уже  точно наношу его  и  Веры путь в  тот вечер на  этом
участке.
     Домой я  прихожу до  того  усталый,  что  меня хватает только на  ужин,
сыгравший заодно и роль обеда, ибо днем мне удалось перехватить только чашку
кофе. Какой-то дурацкий район попался, где нет ни одной столовой.
     На следующий день я продолжаю движение по маршруту,  указанному Павлом.
Правда,  в  обратном направлении,  теперь уже от церквушки к тому неведомому
дому.  Маршрут этот  в  целом оказывается довольно коротким.  От  стройки до
церкви напрямик нормальным шагом можно дойти за пять минут, если не плутать,
как я.  А это уже половина всего расстояния, судя по схеме. Кстати, и Вера с
Павлом шли тоже не самым коротким путем.
     Я задумчиво стою перед церквушкой,  соображая, куда же, в какую сторону
мне надлежит двигаться дальше.  Как вдруг ощущаю на себе чей-то взгляд.  Ну,
просто спиной ощущаю. Однако сразу поворачиваться я не решаюсь, да и нельзя.
Ведь я могу спугнуть человека,  который так пристально на меня смотрит.  А я
хочу знать,  кто он такой.  И  это не простое любопытство.  Профессиональное
чутье подсказывает мне,  что выяснить это полезно,  даже необходимо.  И  это
надо сделать хотя бы для того, чтобы "снять вопрос".
     Но когда я наконец получаю возможность бросить незаметный взгляд назад,
там уже никого не оказывается,  кроме одинокой,  удаляющейся от меня женской
фигуры  на  противоположной стороне улицы.  Фигура  эта,  высокая,  прямая и
строгая,  кажется мне  знакомой.  Но  кто эта женщина,  где я  ее  встречал,
вспомнить никак не удается.
     Я задумчиво бреду вслед за ней,  благо наши пути совпадают.  Сейчас мне
надлежит свернуть за  первый или  второй угол  направо,  если  верить Павлу.
Недалеко от  этого  угла,  на  той  новой  улице должна быть  пельменная,  -
голодному Павлу она в тот вечер сразу бросилась в глаза.
     Еще не  доходя до  первого угла,  я  замечаю,  что женщина впереди меня
спокойно заворачивает за  него.  Что  ж,  мне все равно надо обследовать оба
поворота и обе улицы там.  Начнем с этой.  Я поворачиваю вслед за женщиной и
вскоре обнаруживаю пельменную. Все, казалось бы, идет отлично.
     Но меня начинают беспокоить два обстоятельства,  и с каждой минутой все
больше.
     Во-первых,  незнакомая женщина  по-прежнему продолжает маячить  у  меня
перед глазами и словно дразнит меня. Где, черт возьми, я ее встречал? Сейчас
мне уже кажется,  что и взгляд-то у нее был неприязненным,  даже враждебным.
Если бы мне только взглянуть в ее лицо, я бы ее немедленно узнал. Но женщина
идет не  оглядываясь,  и  обгонять,  заглядывать ей  в  лицо неудобно,  да и
неосторожно. В то же время желание узнать, кто эта женщина, с каждой минутой
растет во мне.
     Но  еще  больше меня  начинает беспокоить совсем другое обстоятельство.
Дело в том,  что улица,  по которой я иду и где находится,  по словам Павла,
тот самый дом -  всего через три или четыре дома от пельменной,  - улица эта
мне все больше кажется знакомой.
     А  через минуту я  останавливаюсь как вкопанный.  Я узнаю дом.  Я узнаю
улицу.  Я теперь узнаю и женщину,  которая спокойно входит в этот дом. Я все
узнаю и  не  верю самому себе.  Мне кажется,  что если я  закрою глаза,  то,
открыв их снова,  уже ничего подобного не увижу.  Да и есть от чего прийти в
такое изумление.  Дело в том, что я обнаруживаю, что стою напротив дома, где
живет Станислав Христофорович Меншутин.
     Потрясающее открытие,  которое я  сделал,  не  мешает мне  на  этот раз
пообедать,  кстати  в  той  самой  пельменной,  которая сослужила мне  такую
необычайную и  важную службу.  Оказывается,  в  этом районе все-таки имеется
"точка" общественного питания.
     Хлебая жидкий,  остывший рассольник, неведомым ветром занесенный в меню
пельменной,  я  пытаюсь представить себе,  что могло произойти в тот вечер в
доме Меншутина, что могло подействовать там на Веру так сильно и так ужасно.
В голову лезет всякая чушь вроде того, что Меншутин был влюблен в Веру и при
ней  объявил об  этом жене,  или  он  несправедливо обвинил Веру в  каких-то
служебных преступлениях.
     Однако постепенно я начинаю рассуждать более здраво.  Во-первых,  можно
ли утверждать,  что Вера в тот день была именно у Меншутина?  А вдруг в этом
доме живет кто-то еще из ее знакомых?  Ведь дом-то,  кажется, ведомственный.
Значит,  надо проверить всех жильцов в подъезде.  Хотя,  скорей всего,  Вера
заезжала к своему начальнику. Далее. Вера что-то привезла Меншутину, получив
сверток у  неизвестного пока лица в гостинице "Колос".  Следовательно,  надо
проверить,  кто  из  возможных знакомых  Меншутина в  тот  день  проживал  в
гостинице, найти его и узнать, что он передал Вере для Меншутина. И наконец,
в-третьих,  становится интересной сама фигура Меншутина и  его  связи.  Этим
тоже, видимо, придется заняться. Однако главное звено сейчас - гостиница.
     Приняв это мудрое решение,  я расплачиваюсь и выхожу на улицу.  Сегодня
холодно почти  так  же,  как  в  Горьком.  Зима  пришла  в  Москву.  Правда,
неизвестно,  надолго ли.  Нет теперь,  кажется, ничего более капризного, чем
московские зимы.
     Темнеет,  но фонари еще не горят.  Время,  как говорят англичане, между
волком и собакой. Очень мне нравится это определение.
     Я  останавливаю такси и  еду в  гостиницу "Колос".  Путь не близкий,  и
влетит мне в копеечку.  Но я устал,  и меня съедает нетерпение.  Я чувствую,
что там ждет меня еще один сюрприз. Не может не ждать.
     Вот наконец мы и приехали.
     Я  захожу в  просторный и  не очень людный вестибюль,  миную моложавого
швейцара в  золотых галунах и направляюсь к окошку дежурного администратора.
Около  него  скопилась небольшая очередь  из  приезжих.  К  счастью,  здесь,
оказывается, есть свободные номера, и очередь постепенно тает. Тем более что
молоденькая,  симпатичная девушка-администратор не только мило и  приветливо
улыбается,  но и отменно быстро работает.  Такая редкая и счастливая картина
кажется добрым предзнаменованием. Может быть, и мне сейчас повезет, как этим
людям из очереди?
     Но  вот  наконец наступает момент,  когда возле окошка я  остаюсь один.
Происходит короткая и впечатляющая церемония знакомства,  и Рита - так зовут
девушку,   -   вначале  неприятно  удивленная  и   даже  встревоженная  моим
появлением,  наконец успокаивается,  а  через  минуту уже  с  воодушевлением
начинает помогать мне.
     Число,  которое меня  интересует,  сравнительно недавнее,  с  того  дня
минуло чуть больше трех недель,  и некоторые гости,  приехавшие в тот день в
столицу,  еще не  успели уехать.  Но гостиница сама по себе не маленькая,  а
фамилий приезжих приходится просмотреть куда  больше,  чем  имеется номеров,
пока убедишься, что тот или иной человек не уехал чуть раньше или не приехал
чуть  позже нужного мне  дня.  Без  Риты  я  бы  наверняка запутался в  этом
немыслимом графике.  А ей, между прочим, приходится то и дело отвлекаться, и
тогда работа останавливается.
     Но самое тревожное заключается в том,  что ни один из приезжих, живших,
как мы  устанавливаем,  в  тот день в  гостинице,  ни  по каким признакам не
подходит к  роли делового знакомого Меншутина.  Я,  между прочим,  исхожу из
того,  что  человек этот  не  родственник ему,  не  личный его  приятель или
приятельница,  иначе Вера не сказала бы Павлу,  что это дело служебное, да и
вряд ли послал ее Меншутин с  поручением в  таком случае.  И  уж,  во всяком
случае,  мало бы трогало ее это поручение и не заставило так волноваться.  А
раз Вера так волновалась,  значит,  это дело хоть в  какой-то степени,  хоть
косвенно,  но  касалось ее.  А  Веру  могли  касаться только служебные дела.
Следовательно, и лицо то было связано с Меншутиным по службе.
     Мы уже перебираем,  кажется, вторую сотню фамилий. Дело идет к концу. И
Рита,  и  я уже изрядно устали от этого мелькания карточек,  клеток,  цифр и
всяких записей.  Ведь  меня интересует не  только фамилия,  даже не  столько
фамилия,  сколько место работы и  должность приезжего.  В  общем-то,  я себе
представляю круг  организаций и  предприятий,  которые могут быть  связаны с
управлением  Меншутина.   Однажды  он  мне  сам  все  это  весьма  популярно
растолковал.
     К нам подходит другая женщина -  администратор, видимо заинтересованная
нашей работой, и, узнав, в чем дело, советует:
     - Ты посмотри еще в тетради, где резерв.
     - Ах да! - устало соглашается Рита.
     Она  вынимает  из  стола  довольно  потрепанную тетрадку и  принимается
листать ее.
     И вдруг...  Если вы заметили, всегда все возникает вдруг, как ни ждешь,
ни надеешься, ни представляешь себе наступление этого момента.
     Так  вот,   вдруг,   на  третьей  или  четвертой  странице  этой  самой
потрепанной тетради,  которую сейчас листает Рита,  среди  вписанных разными
почерками фамилий я  обнаруживаю одну  весьма  знакомую.  Следующие данные в
этой  строке,  указывающие место,  откуда человек приехал,  его  должность и
причину приезда,  убедительно свидетельствуют,  что  это именно тот,  кого я
знаю и кто мне, несомненно, нужен. Им оказывается Григорий Маркович Фоменко,
главный механик совхоза "Приморский".
     Ну, можно ли выдержать два таких неожиданных открытия за один день? И я
как оглашенный мчусь к себе в отдел, предупредив Кузьмича по телефону, чтобы
он, ради бога, никуда не отлучался.
     И  Кузьмич,  видимо заинтригованный моим  отчаянным тоном,  ждет меня в
своем кабинете. Примчавшись, я с ходу все ему выкладываю.
     - Что ж  это такое,  Федор Кузьмич?  -  волнуясь,  спрашиваю я.  -  Ну,
хорошо. Допустим, этот прохвост Фоменко переслал Меншутину какой-то подарок.
Допустим даже,  что это была взятка.  Это что, повод, чтобы кончать с собой?
Чушь какая-то!
     - Ты,  милый,  не горячись и  не задавай мне вопросы,  на которые никто
тебе пока все равно не ответит,  -  строго говорит мне Кузьмич и не торопясь
достает из  ящика  стола наполовину пустую уже  пачку сигарет.  -  Ты  лучше
расскажи мне  еще  раз,  чем там у  себя Меншутин занимается.  Помнится,  ты
говорил, что он тебе на этот счет целую лекцию прочел.
     - Он мне много лекций прочел,  -  сердито отвечаю я.  - На самые разные
темы.  Например, как нам надо работать и как не надо. И как следует работать
мне лично.
     - Это  все,  милый,  известно,  -  снисходительно машет рукой Кузьмич и
заодно уж  разгоняет перед собой дым  от  сигареты.  -  Это  все пустяки.  В
Меншутине можно откопать и кое-что посерьезней. Так мне кажется.
     - Между прочим,  вы  помните,  как он  настаивал на версии убийства?  -
спрашиваю я.  -  А  до  этого интересовался,  не  оставила ли  Вера  письмо.
Помните?
     - Помню,  милый.  Все это я прекрасно помню,  -  машет рукой Кузьмич. -
Давай-ка насчет его работы, Меншутина этого.
     - Они  резервы сельхозтехники распределяют,  -  сообщаю я,  старательно
припоминая свой разговор с Меншутиным у него дома.  - Да, и еще транспортные
средства.  Из  московских автохозяйств получают  списанные  машины,  но  еще
пригодные  для  использования  в  сельской  местности.  Специальное  решение
Моссовета есть на этот счет, по его словам.
     - М-да... - Кузьмич задумчиво постукивает сложенными очками по столу.
     Некоторое время мы молчим.  Потом Кузьмич, вздохнув, трет ладонью седой
ежик на затылке и сердито объявляет:
     - Мы  втягиваемся в  неприятную историю,  тебе  не  кажется?  Придется,
видимо,  заняться этим Меншутиным,  а?  Что делать,  возникает новая версия.
Четвертая,  кажется,  так ведь? И отбросим мы ее, только когда отработаем до
конца. Как положено. И посмотрим, на какую новую версию она нас выведет.
     - Должен быть когда-то и конец, - ворчу я.
     - Все,  что имеет начало, имеет и конец, - философски заключает Кузьмич
и снова вздыхает.
     Я  замечаю,  что  Кузьмич начал относиться ко  мне  чуточку иначе,  чем
раньше.  Кажется, он стал больше видеть во мне коллегу, чем юного помощника.
Вот это завоевание!
     - Для отработки такой версии нам нужна помощь, - говорю я.
     - Для отработки такой версии, - поправляет меня Кузьмич, - прежде всего
нужен точный и  умный план.  Вот  и  давай на  этот  счет соображать.  Звони
Виктору Анатольевичу. Сейчас мы ему все эти твои новости доложим.
     И Кузьмич уже совершенно машинально выдвигает ящик стола...

     Итак, у меня теперь официальный помощник, Валя Денисов. Конечно, это не
Игорь.  Но работать с Валей можно спокойно.  Он настойчив и методичен, и это
как раз то, что сейчас требуется.
     Прошло уже четыре дня после того, как я "вышел" на Меншутина и Фоменко.
За это время мы успели предпринять и узнать многое.
     Наблюдение за  Меншутиным позволило установить некоторые его знакомства
или, как мы говорим, "связи", представляющие для нас очевидный интерес.
     Кстати, не меньший интерес представили и обстоятельства, при которых мы
эти связи выявили.
     Дело в  том,  что все рандеву Меншутин почему-то назначал в ресторанах.
При этом всегда за обед или ужин расплачивался он один,  а  выбирать блюда и
напитки предлагал своим собеседникам,  и те это делали уверенно,  привычно и
без всякой оглядки на стоимость блюд.  За четыре дня состоялось,  ни мало ни
много,  пять таких встреч,  правда два дня выпали на субботу и  воскресенье.
Пять встреч -  с пятью лицами.  Это были явно деловые встречи, порой даже по
ходу разговора делались какие-то записи.
     Мы,  естественно,  постарались установить,  кто  же  были  те  люди,  с
которыми  Меншутин  встречался.  И  тут  тоже  выявилась  весьма  любопытная
картина.  Трое из этой пятерки оказались работниками организаций, с которыми
Меншутин был связан по службе. В другое время и при других обстоятельствах в
этом никто бы,  разумеется,  не заподозрил ничего дурного.  Но сейчас... Так
вот,  один  из  них  оказался  заместителем директора  таксомоторного парка,
другой  -  главным  инженером крупной  автобазы,  а  третий  -  заместителем
директора  авторемонтного  завода.   Все  люди,   как  видите,  солидные,  с
положением, с немалыми правами и возможностями этими правами злоупотреблять,
и,  кстати,  с партийными билетами в кармане,  как, впрочем, и сам Меншутин.
Четвертым же  из  его сотрапезников был представитель одного крупного южного
совхоза,  приехавший в  столицу "пробивать" вопрос  с  транспортом.  Совхозу
требовалось немало:  три легковых машины, молоковоз, два автобуса и ко всему
еще  токарный  станок.  Последние  сведения  мы  почерпнули из  официального
письма,  находящегося в управлении, где работает Меншутин. Между прочим, его
встреча с представителем совхоза протекала по другому "протоколу": платил за
обед приезжий, а блюда и напитки выбирал Меншутин.
     Но  самой странной была пятая встреча.  На  этот раз  Меншутин пришел в
ресторан с  женщиной,  немолодой,  очень полной,  крикливо и богато одетой и
необычайно вульгарной.  Она  все время обольстительно улыбалась и  кокетливо
поводила жирными плечами,  но глаза ее оставались цепкими и холодными.  Ни о
каком романе Меншутина с этой женщиной не могло быть и речи.
     Между  прочим,  она  оказалась начальником московского цеха  надомников
одной подмосковной фабрики.  Цех  этот  шил  и  раскрашивал какие-то  модные
галстуки и  косынки,  плел сетки и  делал бог  весть еще что по  договорам с
самыми разными,  порой даже  неожиданными организациями.  В  цехе этом было,
вероятно,  немало "секретов" производства,  до которых мы даже не собирались
докапываться.  Ну,  а  какие могли быть дела у Меншутина с начальником этого
цеха,  даже предположить было трудно.  Но дела безусловно были.  Только ради
них и состоялась та, зафиксированная нами, встреча в ресторане.
     Как вы понимаете,  одни эти встречи Меншутина уже могли насторожить нас
и своим количеством,  и составом участников, и, наконец, "протоколом". Но мы
с  самого начала решаем не спешить с  выводами и,  кроме всяких впечатлений,
подозрений,  догадок и  предположений,  а  точнее,  вместо них,  попробовать
добыть факты.
     И  вот  было решено выяснить путь и  результат официального ходатайства
южного совхоза,  представитель которого сейчас крутится вокруг Меншутина. На
фоне,  так сказать,  бесчисленных других ходатайств из  других мест,  откуда
представители к Меншутину не прибывали.
     Кстати  говоря,   это  придумали  не  мы  с  Валей  и  даже  не  Виктор
Анатольевич.   Мы  для  этого  обратились  за  советом  и   консультацией  к
специалистам.  У  меня есть такой приятель Эдик Албанян,  который не раз уже
выручал меня в подобных ситуациях,  а случалось,  что мы вместе начинали или
завершали  подобные  дела.   Эдик  работает  в  Управлении  ОБХСС  и  высоко
котируется в этой солидной "фирме".
     Чтобы  возможный  путь  указанного  ходатайства  не   показался  чем-то
исключительным или  даже  случайным,  Эдик посоветовал исследовать еще  один
аналогичный случай,  допустим,  с  получением машин  совхозом  "Приморский",
представитель которого,  уже известный нам Григорий Маркович Фоменко, совсем
недавно побывал в Москве.
     Но это уже было нам с  Валей и вовсе не под силу,  хотя и представляло,
как вы понимаете,  чрезвычайный интерес. А потому после коротких переговоров
"в верхах" эту задачу взял на себя сам Эдик.
     Мы же сосредоточили свое внимание на ходатайстве южного совхоза. А оно,
волшебным образом оттирая многих других претендентов,  обрастало все новыми,
радующими  душу  резолюциями:   "согласен",  "обеспечить",  "разрешить",  "к
исполнению".  Сам  же  представитель,  забыв  на  время  о  званых  обедах и
всяческих  возлияниях,   носился  по   городу  из  одной  знакомой  уже  нам
организации в  другую,  всюду встречая со  стороны приятелей Меншутина самый
радушный прием и полное понимание.
     Это  "понимание" дошло до  того,  что  в  упомянутом выше таксомоторном
парке он  получил под  видом списанных такие три  "Волги",  на  которых,  по
словам  раздосадованных  водителей,  можно  было  "еще  пилить  и  пилить  и
привозить по два плана". Вслед за тем на известной нам уже тоже автобазе был
получен "списанный" автобус,  на  котором,  оказывается,  "можно было возить
хоть иностранных туристов",  как  выразился не  менее раздосадованный бывший
водитель  этого  автобуса  и  подтвердил кое-кто  из  слесарей и  механиков,
естественно,  не подозревая,  кто и почему их об этом спрашивает.  Еще более
странным путем был  получен на  одном из  подмосковных заводиков указанный в
ходатайстве токарный станок.  Стоило  только  представителю совхоза съездить
туда и  буквально на полчаса заглянуть в  кабинет главного механика.  Ну,  а
молоковоз возник вообще из  одних бумажек,  как феникс из пепла.  Мы даже не
успели  зафиксировать  этот  загадочный  процесс.  Механизм  "списания"  тут
сработал так четко и стремительно,  словно был рассчитан только на эту сферу
деятельности.
     Вся эта фантасмагория развернулась и  закончилась за  какие-нибудь пять
дней.  Затем последовал прощальный обед в  ресторане,  как водится,  один на
один,  по  известному уже "протоколу",  во  время которого,  однако,  ничего
подозрительного из рук в руки передано не было. Но после обеда, в гардеробе,
одевшись и дружески тряся друг другу руки,  представитель южного совхоза, на
минуту утратив бдительность,  обронил фразу,  смысл которой мы поняли только
позже: "Остальное, значит, почтой. Как всегда..."
     Эта неосторожная фраза и  заставила нас с  особым вниманием отнестись к
последовавшему вскоре визиту Меншутина на  Центральный почтамт,  где им были
получены деньги по трем почтовым переводам сразу.
     На следующий день, с санкции прокурора, мы не без удивления изучаем эти
переводы. На одном из них имеется пометка отправителя: "Зарплата за ноябрь",
а на другом:  "Премия и зарплата за декабрь".  На третьем никакой пометки мы
не обнаруживаем,  но переводимая сумма намного превышает остальные. Обратные
адреса  двух  переводов оказываются мне  знакомы.  Один  Принадлежит совхозу
"Приморский",  другой -  тому самому колхозу, куда в свое время ездила Вера.
Третий адрес нам незнаком и  принадлежит какому-то виноградарскому колхозу в
Грузии. Этот адрес пополняет нашу картотеку.
     В  тот  же  день по  всем трем указанным направлениям,  в  адреса наших
отделов там, направляются поручения оперативным путем, то есть не вызывая ни
у  кого опасений и  подозрений,  проверить в  указанных колхозах и в совхозе
финансовые документы  на  предмет  выявления там  сумм,  выплаченных некоему
гражданину Меншутину, а также причин этих выплат.
     Вечером,  когда мы, как обычно, подводим итоги сделанного за день, Эдик
насмешливо говорит:
     - Теперь вы,  надеюсь, понимаете, почему один из моих клиентов в минуту
откровенности имел нахальство мне  сказать:  "И  при  социализме можно жить,
уважаемый Эдуард Монукович,  надо только как следует изучить его законы".  -
"Изучить его законы вам придется теперь,  -  говорю.  -  До этого вы изучали
только  щели  в  них".  Вот,  понимаешь,  фрукт.  Это  вам  не  какой-нибудь
квартирный вор  или  бандит.  Это образованный,  начитанный человек,  тихий,
вежливый и  притом с  бешеной предприимчивостью.  Вот и ваш,  думаю,  такой.
Только он не ласкается,  не прячется, он всех учит. Это тоже неплохой метод.
Даже опаснее других.
     Да,  мы  с  Валей это  прекрасно понимаем.  Тем  более что  мы  ведь не
новички, и с "клиентами" Эдика нам уже приходилось не раз сталкиваться.
     - Машину,  прохвост,  купил,  новую "Волгу",  -  говорю я. - В гаражный
кооператив втерся.
     - Семечки,  - машет рукой Эдик. - Кого сейчас этим удивишь? Мы поглубже
копнем.  У него небось где-то и домик есть в два этажа,  кирпичный, с садом,
на  маму и  двух братьев оформленный.  Километров эдак за  сто от Москвы,  в
какой-нибудь живописной деревеньке Ракитино или Вертушино. Да у него и кроме
домика кое-что найдется, поудивительней.
     И  мы  готовимся ничему не  удивляться.  Хотя это и  не  каждый раз нам
удается.
     На следующий же день у меня и у Вали состоялись две весьма любопытные и
важные встречи.
     Валя  занял  номер в  той  же  гостинице,  что  и  представитель южного
совхоза,  и уже вечером познакомился с ним в кафе на третьем этаже, где тот,
усталый и издерганный, вяло ужинал в пределах своих скромных командировочных
средств.  Сдержанный и суховатый Валя,  если требовалось, мог превращаться в
общительного  и  веселого  человека.  Вскоре  за  столиком  шла  уже  вполне
дружеская  и  доверительная беседа,  ради  которой  в  складчину  была  даже
затребована бутылочка коньяку.
     Разговор продолжался затем уже в  номере у Вали,  где он потчевал гостя
грибками из родных мест,  откуда якобы и  прибыл в  столицу.  Был Валя родом
из-под   Ярославля  и   потому   о   родных   местах  говорил  с   искренним
воодушевлением.  Ну, а прибыл он в столицу, оказывается, по неприятнейшему и
труднейшему делу.
     - Дай совет,  Митя, - обратился он к новому приятелю. - Что делать? Как
начать? Ты ведь через это прошел уже. Ты ведь всего добился.
     И  показал официальное письмо из  "своего" колхоза с  просьбой выделить
ему кое-какие крайне необходимые транспортные средства.
     Митя вздохнул, почесал за ухом и сказал, грустно взглянув Вале в глаза:
     - Есть,  Валя,  там одна акула.  Но  с  пустыми руками лучше к  нему не
суйся.
     - А если прямо, как положено?
     - Прямо,  сам  знаешь,  когда еще будет и  что.  А  этот все,  что тебе
требуется, в пять дней оформит. Вот как мне... - он снова вздохнул. - Потом,
конечно,  за две недели не отмоешься.  А  что делать?  Мое начальство с меня
тоже голову вместе с прической снимает.  Нужна техника-то,  до зарезу нужна.
Вот мне эту акулу и  указали.  А уж жаден...  Веришь,  на его машине куда-то
съездили,  так я за бензин ему заплатил.  Ну, а эта писулька ничего, милаша,
не стоит, - Митя указал на ходатайство колхоза.
     - Как же тогда?
     - Тут,  брат,  целая механика.  Вам  надо  иметь ходатайство областного
управления сельхозтехники,  понял?  А они так просто его не дадут. У них уже
все фонды давно выбраны. Им уже сто раз после этого отказано. Поэтому - что?
Поэтому ты  должен в  областном управлении своем доказать,  что технику тебе
дадут, именно тебе, для твоего колхоза, понял?
     - Как же я докажу? - спросил Валя.
     - Вот, вот... Это, милаша, и есть первый фокус...
     Митя  вошел  во  вкус.  Всегда,  знаете,  приятно  наставлять ближнего,
демонстрировать свое превосходство,  свою сметливость и  опытность.  И  Митя
внушительно и вместе с тем лукаво продолжал:
     - ...Ты  сперва  получишь  от  этой  самой  акулы  письмо  в  областное
управление.  Официально, на бланке, за подписями, все чин чином. Так, мол, и
так. Есть, мол, возможность удовлетворить в порядке исключения.
     - Он сам это письмо и напишет?
     - Ни-ни.  Совсем другой главк напишет.  А его дело, когда из областного
управления соответствующее ходатайство придет, выдать тебе что требуется.
     - Что ж,  мне,  значит,  в другом главке еще одну акулу искать надо?  -
испугался Валя.
     Митя снисходительно похлопал его по плечу:
     - Хе! И как только эдакого теленка за таким делом присылают, удивляюсь,
ей-богу. Ну зачем тебе соваться в другой главк? Я ж сказал: это первый фокус
акулы той.  Он это письмо тебе сам организует,  понял? А потом сам же тебе и
технику,  какая вам требуется,  передаст. Когда ты ходатайство из областного
управления доставишь.
     - Непонятно,  хоть убей, - покрутил головой Валя. - Ведь каждая гайка у
нас заранее планируется, кому, сколько, чего. Так? И ты сам говоришь, каждая
организация свои  фонды  выбрала уже.  Откуда тогда твоя  акула берет лишнюю
технику?
     - Откуда?  Да  все  оттуда же,  милаша.  Из  того же  кармана Экономику
изучать надо,  понял?  Не тебе, не тебе, ясное дело, а ей, акуле той, значит
"Планируется"!  - передразнил он Валю. - Круглый ты дурачок, я тебе скажу. А
потому мотай на ус Планируются у нас только первоначальные поставки. Ясно?
     - Не совсем, - вполне искренне признался Валя.
     - Ну,  как бы тебе объяснить?  Вот,  допустим,  в плане главка стоит: в
этом  году  ему   предстоит  получить  от   разных  московских  автохозяйств
столько-то списанных легковых машин, столько-то грузовых, автобусов, пикапов
и  прочее.  И далее составляется план поставок этой техники согласно заявкам
областных управлений. Вот это и будут первоначальные поставки. Тоже не ясно?
     - Пока ясно.
     - Так вот эти первоначальные поставки у  нас действительно планируются.
Строжайшим образом. А дальше что получается? Одной области, допустим, уже не
надо то,  что им выделили,  или столько, сколько выделили, а нужно другое, и
пятой области тоже,  и десятой.  Жизнь-то бежит и скачет, все меняется. Да и
резерв у главка имеется,  им тоже надо распорядиться. Так, милаша, в течение
года  все  время  и  накапливаются  у  главка  неликвиды,  другими  словами,
неликвидированные,  не поставленные организациям фонды,  в данном случае,  к
примеру, техники. Начинаешь кумекать, а?
     - Вроде начинаю.
     - То-то.  Дальше легче  пойдет.  Так  вот,  эти  самые  неликвиды надо,
значит,  заново распределять.  И это будут,  милаша, вторичные поставки. Вот
они-то уже никем не планируются.  Гони их куда хочешь,  лишь бы было к  тому
формальное основание.  На усмотрение, так сказать. На затыкание дыр. Словом,
муть. И в этой мути акула наша как рыба в воде. Уразумел? Ха-ха-ха!..
     И, довольный своим каламбуром, Митя ткнул Валю кулаком в грудь.
     - Вроде бы уразумел,  -  ответил Валя, когда его новый знакомый наконец
успокоился. - Вот только с письмом из второго главка мне не все ясно. Как же
акула твоя его получит, если...
     - Не твое собачье дело,  -  сурово оборвал его Митя. - Заруби навсегда:
чем меньше знать будешь,  тем,  в  случае чего,  меньше и отвечать придется.
Понял? Письмо законное? Законное. Все! Тебя больше ничего не касается.
     - Что ж, он мне так прямо из рук в руки и передаст то письмо или за ним
в другой главк идти надо будет?
     - У  секретарши его получишь.  Сейчас там новая,  как с  ней,  не знаю.
Лучше пока помалкивай.  А с прежней не дай бог было про это дело заговорить.
Сам он специально предупреждал.  Ничего она не знала и знать не должна была.
Получил письмо и пошел.
     - Ну, и сколько же он берет за такие услуги?
     - А он тебе сам скажет,  не бойся.  Это никого, кроме вас, не касается.
Ну,  и ты сам,  конечно, не теряйся, - он подмигнул Вале. - Вот я, например,
третью-то машину у  колхоза куплю,  через комиссионный.  На таких условиях и
взялся. У тебя как председатель? Мой слабоват, уступил.
     Митя уже немало выпил и начинает хвастать, начинает "распускать хвост",
слишком долго он был здесь унижен,  подобострастен и  ничтожен.  Ему хочется
самоутвердиться, этому поганенькому человечку.
     Поистине,  алкоголь великий разоблачитель.  Ведь вот сидел в  кафе этот
самый Митя,  такой скромненький,  безобидный,  усталый, и поначалу показался
лишь жертвой,  приневоленной кем-то к дурным поступкам. И вдруг - на тебе! -
раскрылся в своей непристойной сути.
     И Валя кривится от омерзения,  передавая мне весь этот разговор.  Между
тем у меня в тот день произошла не менее интересная встреча.
     Организовать ее  мне помог Эдик через своих коллег в  одном из районных
управлений.    Предварительно    меня,    конечно,    достаточно    подробно
проинформировали,  и  уже  на  этой  основе  был  продуман и  составлен план
предстоящей встречи.
     И вот ко мне в отдел является,  вызванная официальной повесткой,  Софья
Климентьевна Шорохова,  та  самая дама,  которая за  три дня до этого была в
ресторане с  Меншутиным.  На этот раз она одета куда скромнее,  рыжие волосы
уже  не  скрыты  под  пепельно-нарядным  париком,   и   на  толстых  пальцах
оказывается всего одно скромное обручальное кольцо.
     - Вот что, Софья Климентьевна, - говорю я, глядя в ее настороженные, но
ничуть не  испуганные рыжие  глаза под  толстыми угольно-черными бровями.  -
Хочу заранее предупредить. Можете отказаться отвечать на мои вопросы, и я не
буду настаивать.  Хотя отвечать,  и притом правдиво,  будет,  мне кажется, в
ваших интересах.  Но,  повторяю,  можете и  не отвечать.  Это как вам угодно
будет.  Но вот рассказывать кому бы то ни было о нашем разговоре не советую.
Прошу,  словом,  не рассказывать.  Учтите, мы сейчас занимаемся делом, в сто
раз более серьезным,  чем все сомнительные комбинации в вашем цехе.  И мы не
позволим,  чтобы вы  нам  тут помешали.  Поэтому о  нашем разговоре никто не
должен знать.
     Софья Климентьевна невозмутимо выслушивает меня,  и  при  этом ни  один
мускул не  дрогнет на  широком,  отечном,  неестественно нарумяненном лице с
множеством морщинок вокруг  глаз,  на  висках  и  в  уголках яркого  рта.  Я
вспоминаю шутливое выражение одного отцовского друга:  "Лицо -  как  дневник
обмана  и   порока".   Очень  это  подходит  к  физиономии  почтенной  Софьи
Климентьевны.
     Когда я умолкаю, она отрывисто, с хрипотцой спрашивает:
     - Все?
     - Вы принимаете мои условия?
     - Да.
     - Прекрасно.  Тогда скажите,  какие у вас дела с гражданином Меншутиным
Станиславом Христофоровичем?
     - Ха!  Так и  знала,  -  кряка