даний,  и  вовсе не все они связаны с  делом,  о  котором я  вам
рассказываю.  Ну,  а  по  этому делу  мне  сегодня надо  непременно повидать
Виктора Арсентьевича Купрейчика,  мужа  Инны  Борисовны,  который так  круто
обошелся с ее непутевым братцем. Но меня в предстоящем разговоре интересует,
конечно,  не это.  И  встретиться нам с  Виктором Арсентьевичем лучше всего,
пожалуй, в спокойной, домашней, неторопливой обстановке.
     Поэтому я из ближайшего телефона-автомата звоню Виктору Арсентьевичу на
работу (номер телефона я взял у того же Паши Мещерякова), и мы уславливаемся
о встрече.  Виктора Арсентьевича мой звонок,  как я и предполагал, нисколько
не удивляет. За истекшие после кражи дни работники милиции обращались к нему
не раз.
     Честно вам признаюсь, я, конечно, знал, что эта встреча очень нужна для
дела, но всех ее неожиданных последствий я не мог предвидеть.
     Итак,   около  семи  часов  вечера  я  звоню,  вернее,  с  силой  кручу
старомодный звонок в высокой, обитой кожей двери на третьем этаже теперь уже
хорошо знакомого мне дома.
     Дверь мне  открывает седоватый,  невзрачный с  виду  человек,  среднего
роста, средней упитанности и совершенно незапоминающейся внешности - мелкие,
очень  правильные черты лица,  и  никаких особых примет,  так,  тоже  что-то
среднее.  Таков  Виктор Арсентьевич Купрейчик.  На  нем  красивая коричневая
пижама поверх белоснежной, расстегнутой у ворота рубашки, коричневые, изящно
сшитые брюки и теплые, отороченные мехом домашние туфли.
     - Прошу,  -  говорит мне  Виктор Арсентьевич,  делая  приглашающий жест
рукой, и указывает мне на вешалку. - Раздевайтесь.
     Из  передней мы  проходим не  в  комнату,  где я  разговаривал с  Инной
Борисовной,  а  сворачиваем в  узкий  коридор  и  оттуда  попадаем в  другую
комнату.   Это,   очевидно,  кабинет  покойного  академика,  ставший  теперь
кабинетом Виктора  Арсентьевича.  Однако  прежняя обстановка здесь,  как  мы
говорим,  "не нарушена".  Громадные стеллажи,  набитые книгами, занимают тут
две  стены,  от  пола до  потолка,  возле них на  двух овальных,  необычайно
массивных столах  с  мощными резными ножками в  беспорядке навалены книги  и
журналы, некоторые даже раскрыты, в других топорщатся бесчисленные закладки.
Все  это  Виктор Арсентьевич,  видимо,  оставил в  неприкосновенности,  что,
признаться,  вызывает уважение,  охватывает даже  некий священный трепет при
входе в такой кабинет.
     Третья стена, возле которой стоит огромный кожаный диван, сплошь занята
картинами. Я не успеваю их рассмотреть. Они висят плотно, одна возле другой,
очень разные по  размерам,  -  пейзажи,  портреты,  какие-то жанровые сцены,
натюрморты.  Впрочем,  в рядах картин зияют и пустоты.  Наверное,  это следы
кражи. Как это ужасно, черт возьми!
     Ну,  а  дальше,  возле  высокого окна  с  плотными шторами,  расположен
огромный  письменный  стол,  редких  размеров,  стол,  обтянутый  посередине
зеленым сукном,  с красивыми резными тумбами.  Стол идеально прибран и почти
пуст.  Этим он  удивительно контрастирует с  остальной обстановкой кабинета.
Стол,  очевидно,  -  владение Виктора Арсентьевича, это пространство он себе
все же отвоевал, решился, расчистил.
     Виктор Арсентьевич подводит меня к дивану,  придвигает небольшой столик
и,  попросив секундочку подождать,  неслышно исчезает. Я даже не успеваю как
следует осмотреться.  Кажется,  и  в  самом деле через секунду он  возникает
вновь,  уже с  подносом в руках,  на котором стоят кофейник,  чашки,  лимон,
сахар, вазочка с печеньем и кувшинчик с молоком.
     - Ну,  знаете, - улыбаюсь я, - если вы каждого работника милиции будете
угощать кофе... Он теперь, между прочим, дорогой.
     - Каждого я угощать не собираюсь,  -  спокойно, даже деловито возражает
Виктор Арсентьевич. - Но первое знакомство надо как-то отметить.
     Я  еще по дороге вспомнил все,  что Петя мне рассказал о  нем:  пытался
ухаживать за молоденькой соседкой Гвимара Ивановича Лелей, с которой тот его
познакомил;  показывал вот  эти самые картины сестре художника Кончевского и
выдавал себя за  знатока.  Гм...  Что-то  больно уж легкомысленно для такого
серьезного, сдержанного человека. Что-то не верится, чтобы он вдруг принялся
ухаживать за  первой попавшейся девчонкой.  Та ведь могла и  придумать,  или
Петя,  возможно,  что-то напутал. После случая с Музой-Шоколадкой я с особой
настороженностью отношусь к сведениям,  которые мы получаем.  Ну, а если все
верно,  то этот человек,  выходит, в разных ситуациях бывает очень разным, и
это надо иметь в виду.
     - Ну-с,  теперь я вас слушаю, - говорит Виктор Арсентьевич, аккуратно и
не спеша разливая по чашечкам кофе.
     - У  вас  есть  какие-нибудь  подозрения  относительно  этой  кражи?  -
спрашиваю я. - Ведь воры не случайно набрели на вашу квартиру.
     - Согласен. Но подозрения...
     Он задумчиво отхлебывает дымящийся кофе и качает головой.
     - У нас, между прочим, есть подозрение, что кражу совершили приезжие, -
продолжаю я,  тоже берясь за чашечку с  кофе.  -  Пока,  правда,  это только
подозрение. У вас в доме бывают приезжие?
     - Бывают. Изредка, - сдержанно отвечает Виктор Арсентьевич.
     - Вам знаком, например, Гвимар Иванович Семанский?
     Я чувствую,  как настораживается мой собеседник,  хотя выражение лица у
него по-прежнему устало-спокойное и рука, держащая чашечку с кофе, ничуть не
дрогнула.  Вот  только еле заметно сошлись вдруг тонкие брови и  прищурились
глаза. Всего лишь на миг.
     - Да, знаком.
     Он  не  торопясь ставит  чашечку на  столик  и  закуривает,  машинально
придвигая к себе большую хрустальную пепельницу.  И,  видимо,  ничего больше
рассказывать мне не собирается.
     - Кто он, откуда? - спрашиваю я.
     - Вы,  простите,  в  связи с  чем им интересуетесь,  если не секрет?  -
впервые сам задает вопрос Виктор Арсентьевич.
     - В связи с его смертью, - говорю я.
     - Что-о?!
     Он  подскакивает в  кресле как ужаленный и  чуть не роняет сигарету.  В
глазах неподдельный испуг. Ого, как он умеет волноваться, оказывается.
     - Он что же... умер?
     В ответ я лишь сокрушенно вздыхаю и утвердительно киваю головой.  Пусть
теперь он  задаст мне несколько вопросов.  Из них порой можно узнать больше,
чем из  ответов.  Ведь вопросы человек задает тоже не  случайные и  при этом
контролирует их  не так строго,  как свои ответы,  особенно когда взволнован
вот так, к примеру, как сейчас Виктор Арсентьевич.
     - Как же так...  умер?  Отчего,  разрешите узнать?  - нетвердым голосом
спрашивает наконец Виктор Арсентьевич, и сигарета пляшет у него в руке.
     - Убит, - коротко отвечаю я.
     - Не...  не может быть... - лепечет Виктор Арсентьевич, не сводя с меня
перепуганных глаз и окончательно забыв о сигарете и о кофе.  - За... за что,
боже мой?
     Казалось,  такой спокойный человек -  и вдруг... Близким другом был ему
этот Гвимар Иванович, что ли? Но тогда он бы уже знал о его смерти или давно
искал бы его. Ведь прошло уже пять дней с момента убийства.
     Но   тут  Виктор  Арсентьевич,   словно  прочтя  мои  мысли,   внезапно
успокаивается  и   берет  себя   в   руки.   Лицо   его   снова  приобретает
устало-спокойное выражение,  лишь  легкий  румянец  на  скулах  напоминает о
пережитом волнении.
     - Кто же совершил это...  преступление?  - слегка запинаясь, спрашивает
он.
     - Вот, ищем.
     - Вы,  значит,  не кражей занимаетесь,  а...  убийством? - снова задает
вопрос Виктор Арсентьевич,  впервые решившись произнести это страшное слово,
и добавляет: - Или... они связаны?
     - Пока ничего вам на  этот счет сказать не могу.  Сами еще не знаем,  -
вполне искренне отвечаю я. - Хотя связь тут, конечно, напрашивается.
     - Кражей ведь до сих пор занимались другие товарищи,  - замечает Виктор
Арсентьевич,   -   поэтому  я  и  подумал...   Вы,   наверное,   из  другого
подразделения? Они про убийство, - он все легче произносит это слово, - меня
не спрашивали.
     Ишь  ты,  какой наблюдательный.  Но  я  оставляю его вопрос без ответа,
давая понять,  что такие детали его не должны интересовать, и в свою очередь
спрашиваю:
     - Надеюсь,  теперь вам понятно,  в  связи с  чем я интересуюсь Гвимаром
Ивановичем? Поэтому расскажите, кто он, откуда, зачем приехал в Москву?
     Постепенно Виктор Арсентьевич более или менее успокаивается,  с  минуту
он задумчиво курит, потом не спеша отхлебывает кофе и наконец говорит:
     - В  сущности,  я  его мало знаю.  Говорил,  что в  командировке здесь.
Работает в  Киеве,  кажется,  в Министерстве текстильного машиностроения.  А
познакомились случайно,  в доме одного художника.  Я, знаете ли, интересуюсь
живописью.  Правда,  это все,  -  он  указывает на  висящие над моей головой
картины,  - от тестя осталось. Но кое-что я все-таки добавил. Если бы не эта
кража... Ведь лучшие вещи, негодяи, унесли!
     - Выходит, разбирались в живописи, - замечаю я.
     - Вот именно! Такой теперь жулик пошел.
     - А Гвимар Иванович тоже разбирался в живописи?
     Виктор Арсентьевич бросает на  меня  быстрый взгляд и  тут  же  отводит
глаза, потом, чуть помедлив, задумчиво говорит:
     - Я,  между прочим,  об этом не подумал.  А это мысль.  Гвимар Иванович
бывал у  меня,  он разбирался в  живописи,  да я  ему и  сам указал наиболее
ценные картины, и он был приезжим. Неужели все сходится?
     - Далеко еще не все,  - усмехаюсь я. - Почему вы так быстро заподозрили
Гвимара Ивановича, что-то еще вспомнили?
     - Я?  И  не  думал  подозревать.  И  решительно ничего не  вспомнил,  -
равнодушно пожимает плечами Виктор Арсентьевич. - Вы же сами меня спросили о
нем.  И  сказали что подозреваете приезжих.  А  он  ведь приезжий.  Только и
всего.  Но вот кто мог его убить и за что, за что? - снова задает он вопрос,
который, видно, не дает ему покоя.
     - Узнаем,  - заверяю я его. - Все тайное становится явным. Где-то я про
это читал.
     - А все-таки жутковато,  признаться,  -  он ежится. - Где-то рядом ведь
смерть ходит. Бр-р-р... Одна надежда, что найдете этих душегубов.
     - Особенно если вы нам поможете.
     - Охотно. Сам заинтересован не знаю как. Но чем я могу помочь?
     - Пока что меня интересует Гвимар Иванович - все, что вы о нем знаете.
     - Я же вам все сказал.
     - Думаю, не все еще, - улыбаюсь я. - Сразу разве все вспомнишь.
     - А вы мне подскажите,  что именно вас интересует,  - ответно улыбается
Виктор Арсентьевич, закуривая новую сигарету. - Легче будет вспоминать.
     - За подсказку наказывают, - отвечаю я. - Вы уж сами.
     - Надо подумать... Дайте на всякий случай ваш телефон.
     Он записывает мой телефон, имя, фамилию. И разговор продолжается.
     - Вы не вспомните,  -  говорю я,  -  кто еще из приезжих бывал у вас за
последнее время?
     - Больше никто не  бывал,  -  отвечает Виктор Арсентьевич и  бросает на
меня усталый взгляд,  потом слабо улыбается. - А насчет Гвимара Ивановича, я
чувствую, вы что-то недоговариваете. Так ведь?
     - Это не столь опасно,  как если вы будете недоговаривать,  - уклончиво
возражаю я, давая понять, что и в самом деле знать все, что знаем мы, ему не
положено,  потом  задаю  новый вопрос:  -  Ваша  супруга тоже  знала Гвимара
Ивановича?
     - Так, мельком. Как-то чаем его угостила.
     - Рассказывал вам Гвимар Иванович о своей семье?
     - Нет. Я даже не уверен, что она у него была.
     - Но адрес свой он вам оставил, в Киеве?
     - Представьте,  нет,  -  разводит руками Виктор Арсентьевич.  Он  снова
разливает по чашечкам кофе, и мы продолжаем беседу.
     - А где вы бывали с ним, кроме сестры художника Кончевского?
     - Пожалуй... Сейчас что-то не припомню. Но я постараюсь.
     Трудный  идет  разговор.  Главная  ниточка его  причудливо петляет,  то
исчезая, то возникая вновь уже в другом месте, то натягиваясь, то ослабевая.
В таких непростых разговорах необходимо улавливать каждую интонацию,  каждый
взгляд и  пытаться понять затаенную мысль человека,  сидящего напротив тебя,
мелькнувший в его словах намек или случайную оговорку.
     Вот и  сейчас мне начинает казаться,  что мы  словно играем с  Виктором
Арсентьевичем в известную детскую игру "тепло - холодно". Я то приближаюсь к
чему-то важному, и становится "теплее", то невольно или сознательно удаляюсь
в сторону, и тогда становится "холодно". И у Виктора Арсентьевича происходит
то же самое,  с той лишь разницей, что он, по-моему, знает, где "горячо", но
пускать меня туда не собирается. Да, он явно чего-то недоговаривает. Боится?
Но  чего?  Скорей  всего,  быть  замешанным  в  какую-нибудь  историю.  Ведь
подозрительным знакомым обзавелся он,  что ни говори.  Вот тот и устроил ему
сюрприз.
     Мы  оба наконец устаем и  по обоюдному согласию откладываем разговор до
следующего раза, условившись о новой встрече.
     - Скажите,  по  работе  вы  с  Гвимаром Ивановичем не  сталкивались?  -
мельком спрашиваю я напоследок.
     - Нет, что вы, - снисходительно улыбается Виктор Арсентьевич.
     Мы прощаемся.
     Да,  какой-то странный происходит у  меня в тот вечер разговор.  Однако
дальнейшие события запутывают все еще больше.


                                  Глава V
                         ПУТЬ ВЕДЕТ НЕПОНЯТНО КУДА

     Допрос Музы  Кузьмич провел сразу  после задержания Чумы.  Сам  провел,
лично. Ведь он был полностью в курсе дела. А я в это время еще только шел на
свидание с Виктором Арсентьевичем, ничего не ведая о случившихся в этот день
важных событиях.  Да и все равно допрашивать Музу мне не следовало.  У нас с
ней возникли "свои" отношения,  ведь она меня обманула и предала. У Денисова
тоже отношения с  ней  были непростые.  Правда,  обманул ее  он,  хотя и  не
предал,  а скорее даже спас от Чумы, помешал отъезду из Москвы, которого она
и  сама не  хотела.  Но  все равно нужного разговора с  ней у  Вали могло не
получиться.  А вот Кузьмич -  другое дело,  его Муза вообще не знала.  Кроме
того,  разговор с  ней  следовало провести очень тщательно,  ведь Музу потом
предстояло отпустить.  И кто знает,  с кем она после этого встретится, чтобы
рассказать о случившемся.  Веры ей нет никакой. И потому каждое необдуманное
слово, сказанное ей, может привести к неприятности, а то и к беде.
     ...Музу попросили подождать в  коридоре,  возле кабинета Цветкова.  Она
все еще находилась в  каком-то  шоковом состоянии и  не могла прийти в  себя
после всего,  что случилось, особенно, конечно, после сцены задержания у нее
на  глазах  Кольки-Чумы.  Первые  минуты в  машине (ее  везли,  естественно,
отдельно от  Чумы) она рыдала в  три ручья,  и  ребята дали ей  выплакаться,
никак  не  пытаясь  успокоить.   Последнее  обстоятельство  Музу,  очевидно,
раздосадовало,  она  не  привыкла к  такому  безразличному отношению к  себе
мужчин.  Она  постепенно перестала плакать  и,  лишь  обиженно  всхлипывая и
осторожно промокая глаза  скомканным платочком,  попыталась узнать,  что  же
все-таки произошло и куда ее везут.  Вид у нее был растерянный, испуганный и
чуть заискивающий.  Видно было,  что она и  в  самом деле не  понимает,  что
произошло. Ей коротко сказали, что везут ее в милицию и там все объяснят.
     - Не  имеете  права!  -  раздраженно  воскликнула Муза.  -  Вы  за  это
ответите! И за Колю тоже, вот увидите.
     Уже в коридоре, перед кабинетом Цветкова, она судорожно схватила одного
из сотрудников за рукав и испуганно спросила:
     - Меня отпустят? Имейте в виду, у меня маленький ребенок один дома. Мне
надо к нему.
     - Уж  как-нибудь мама  ваша за  ним  присмотрит,  -  насмешливо ответил
сотрудник. - Ей, кажется, не привыкать.
     - А вам какое дело,  кто за моим ребенком смотрит! - прицепилась к нему
Муза. - Вам-то что? Я вас о другом спрашиваю!
     Но крикнула она это все ему вдогонку и  ответа не дождалась,  а  больше
прицепиться в этот момент было не к кому.
     Через минуту ее пригласили в  кабинет Кузьмича.  И  она сразу притихла,
снова став робкой и испуганной.
     Вид Кузьмича,  седая его голова и  спокойный,  твердый взгляд к ссоре и
истерике не располагали.
     - Садитесь,  Муза Владимировна,  побеседуем, - негромко сказал Кузьмич,
указывая на стул возле своего стола.
     Муза послушно и  молча опустилась на самый краешек стула.  Она с трудом
сдерживалась,  чтобы снова не  разрыдаться,  и  машинально продолжала мять в
руке мокрый от слез платочек.
     - Мне  кажется,  вы  не  совсем поняли,  что  случилось?  -  все так же
спокойно и даже чуточку участливо спросил Кузьмич.
     Муза молча кивнула, боясь расплакаться.
     - Что ж, я вам объясню, - едва заметно усмехнувшись, продолжал Кузьмич.
- У вас на глазах был задержан опасный преступник, трижды до этого судимый и
отбывший разные сроки наказания,  некий Совко Николай Иванович.  Задержан он
сейчас по подозрению в  убийстве и  краже.  Вот с  кем вы подружились,  Муза
Владимировна.
     - Неправда! - вдруг с силой произнесла Муза и впервые взглянула в глаза
Кузьмичу. - Он секретный сотрудник, он майор.
     - Что?!   -   изумленно  переспросил  Кузьмич.  -  Какой  он  секретный
сотрудник, какой он майор, да вы что?
     - Да,  да.  Он  мне  сам  сказал.  Он  в  Москву только в  командировку
приезжает,  - горячо продолжала Муза. - Здесь какая-то ошибка. И убивал... у
него такое задание было. И ему выдали пистолет.
     - И это все он тоже вам сказал? - хмурясь, досадливо спросил Кузьмич.
     - Да.  И  я дала ему слово,  что никому об этом не скажу.  Но теперь...
приходится.
     Кузьмич внимательно и  как бы  заново посмотрел на  Музу,  словно желая
понять,  кто все-таки перед ним сидит -  обманщица или вовсе сбитая с толку,
глупая девчонка, и, видимо, остановился на последнем.
     - Ну и ну,  - он покачал головой. - Надо же суметь поверить такой чуши.
Вы, простите, какое кино больше всего любите смотреть, про шпионов, да?
     - Вы из меня дурочку не делайте, - осмелев, обиженно сказала Муза.
     - Это не я из вас дурочку сделал,  -  поморщился Кузьмич. - Ну, а чтобы
вам сразу стало ясно, сейчас мы кое-что вам покажем.
     Он снял трубку одного из телефонов и, набрав короткий номер, сказал:
     - Мария  Николаевна,  вы  получили последние материалы на  Совко и  его
фотографии?..  Прекрасно. Принесите их мне, пожалуйста... Да, да. Все, какие
получены... Ну и отлично.
     Положив трубку,  он посмотрел на притихшую, испуганную Музу и досадливо
потер ладонью ежик седых волос на затылке.
     - Сейчас вы убедитесь,  кто ваш приятель,  -  сказал он,  вздохнув. - А
пока расскажите, как вы с ним познакомились.
     - Мы случайно познакомились, - тихо, не поднимая глаз, ответила Муза. -
Он в наш ресторан зашел, сел за мой столик. Это год назад было.
     - Один зашел?
     - Нет. Еще с одним... гражданином.
     - Больше вы этого гражданина не видели?
     - Как-то видела. Не помню уж когда.
     - А вы вспомните. Я вас не тороплю.
     - Кажется,  в другой Колин приезд...  Они опять к нам в ресторан зашли,
обедали.
     - Имя его помните, этого гражданина?
     - Нет...
     - Постарайтесь вспомнить.
     В  этот момент в  кабинет вошла немолодая,  строгая женщина и,  даже не
взглянув  на  Музу,  положила  перед  Кузьмичом  темную  папку.  Тот  кивком
поблагодарил, и женщина вышла.
     - Ну вот, - Кузьмич раскрыл папку. - Узнаете?
     Он  достал  из  папки  несколько фотографий и  протянул  Музе.  На  них
стандартно,  анфас и профиль,  прижавшись затылком к специальной стойке, был
снят  явно  в  разные годы Колька-Чума.  Потухшие его  глаза на  отрешенном,
заросшем светлой щетиной лице не вызывали сострадания,  такая злая, согнутая
лишь до времени сила угадывалась в этом человеке.
     Муза испуганно перебрала фотографии и спросила:
     - Это что такое?
     - Сначала вы мне скажите, кто это такой?
     - Это... Коля.
     - А снят в разные годы,  когда его судили.  Сначала за драку,  потом за
кражу,  наконец,  за вооруженный грабеж.  Вот такая распрекрасная биография.
Можете посмотреть последнее обвинительное заключение, если желаете. Вот оно.
     Кузьмич достал из папки толстую, прошитую стопку листов.
     - Нет, нет, не надо, - Муза устало махнула рукой. - Я и так верю.
     - Как угодно,  -  пожал плечами Кузьмич,  снова пряча бумаги в папку. -
Тогда  вернемся  к   нашему  разговору.   Как  же   звали  того  гражданина,
постарайтесь вспомнить. При вас Николай к нему как-то обращался, наверное?
     - Кажется, обращался...
     - Вот, вот. Как он его называл?
     - Ну, не помню сейчас... как-то... Лев... Лев... не помню дальше.
     - Ладно. Хотя бы - Лев. А выглядел он как?
     - Выглядел?..  -  Муза,  задумавшись, провела рукой по лбу. - Ну, такой
невысокий, пожилой, усы седые...
     - Николай не говорил вам, кто этот человек?
     - Нет.  Я  вообще ничего не  должна была его  спрашивать.  У  него была
секретная работа, так он мне сказал.
     - Так, так. Ну, а как вы познакомились с Гвимаром Ивановичем?
     Муза метнула на Кузьмича испуганный взгляд.
     - А вы... откуда его знаете?
     Кузьмич вздохнул.
     - Приходится  кое-что  знать.   Чтобы  вот  таких  "секретных  майоров"
разыскивать. Так как вы с Гвимаром Ивановичем познакомились?
     - Он однажды пришел обедать. С Колей и с тем седым...
     - А потом?
     - А потом один пришел.
     - Когда это было?
     - Не помню уж. Давно.
     - Что вам Гвимар Иванович рассказывал о себе, где живет, где работает?
     - Ну,  что...  Холостой,  конечно.  Живет на Кавказе, в Южноморске. Дом
прямо около моря. А работает... я даже точно не знаю.
     - Он предлагал вам замуж за него выйти?
     - Предлагал...
     - Вы отказались?
     - Да...
     - А почему?
     - Ну, как так - почему? Не люблю его, и все.
     - Но дорогие подарки вы у него все-таки брали, так?
     - Ну,  если дарит...  - Муза пожала плечами. - Он сказал, что обидится,
если я не возьму. Вот я и...
     - Понятно,  -  вздохнул Кузьмич. - Как тут не взять. Хорошо еще, что не
вы свою дочку воспитываете.
     - Захочу, и буду сама воспитывать, - Муза дерзко блеснула глазами. - Не
запретите.
     - В   том  то  и  дело.   Вопрос  только,   удастся  ли  нам  потом  ее
перевоспитать, чтобы понимать научилась, что хорошо и что плохо.
     - Не беспокойтесь, как-нибудь сама объясню.
     - Приходится  беспокоиться.   Чтобы   дочке  вашей  тоже   какой-нибудь
Колька-Чума поперек жизни не встал.
     - Как... вы сказали? - неуверенно спросила Муза. - Чума?..
     - Чума,  -  спокойно подтвердил Кузьмич. - Это его воровская кличка. Не
очень приятная,  а? Зараза, причем опаснейшая. И вы, Муза Владимировна, сами
были уже в  двух шагах от  преступления,  от тюрьмы.  Потому что связаться с
Колькой-Чумой и  не  совершить преступления невозможно.  Он бы вас заставил.
Ведь заставил бежать из Москвы? Очень вам это хотелось?
     - Нет, что вы! - испуганно воскликнула Муза.
     С  нее  уже  сошла  минутная  дерзость,  она  снова  выглядела  жалкой,
растерянной и в этот момент совсем некрасивой.
     - С  Колькой можете проститься,  -  сухо  продолжал Кузьмич.  -  Но,  к
сожалению,  нет уверенности, что какой-нибудь другой Чума не подцепит вас на
веселую жизнь и  на такую вот дубленку.  Куда уж вам дочку воспитывать.  Вас
еще...  Словом,  должен предупредить, - перебил сам себя Кузьмич. - Мы с вас
теперь глаз не спустим,  учтите. И с нами вам будет не очень-то весело, тоже
учтите. А сейчас пойдем дальше. Да! И еще учтите, что Гвимар Иванович убит.
     - Что?! - Муза в испуге прижала ладонь ко рту, словно боясь закричать.
     - А  кого  Колька-Чума  по  секретному заданию убил,  он  вам  разве не
сказал?
     - Он сказал... глупость какую-то... Я уже не помню...
     - Ага.  Хорошо,  что вам хоть сейчас это кажется глупостью.  А  теперь,
Муза Владимировна,  попрошу вас  хорошенько вспомнить последнее воскресенье.
Что вы с утра делали в тот день?
     - Я... сейчас... - она помедлила. - Ну, да... Я на работу поехала.
     - А Николай?
     - Он тоже ушел.
     - Когда вы его снова увидели?
     - Вечером.  Поздно.  Когда с работы вернулась. Я хорошо помню. Он очень
взволнован был. Тогда и признался... Насчет задания.
     - И показал пистолет?
     - Да...
     - Что он вам сказал про убийство, где убили, кого, когда?
     - Сказал,  что два часа назад убили или три. Не помню. И все. А кого...
Ну,  сказал,  что врага.  Я больше не спрашивала. Да! Еще сказал, что теперь
его самого могут выследить и... тоже убить. Враги...
     - Поэтому вы ему и сообщили про того человека, который с Лехой пришел к
вам на встречу?
     - Да...
     - Ловко вы того человека обвели.  Ловко,  ничего не скажешь. Дорого ему
обошлось это доверие к вам, очень дорого.
     - Что они с ним... сделали? - робко спросила Муза.
     - Напали.  Внезапно,  вдвоем.  Однако жив он  остался.  Иначе...  Ну да
ладно.  Значит,  воскресенье вы вспомнили.  Пойдем дальше.  Следующий день -
понедельник. С утра вы были дома?
     - Да...
     - А Николай когда ушел?
     - Он со мной был.
     - Это не так. Вспомните получше. Утром он ушел.
     - Да не уходил он.  Точно вам говорю. Он боялся выйти. Даже в булочную.
Только по телефону звонил. Я же помню.
     - Не может быть, - покачал головой Кузьмич. - Утром он ушел.
     Конечно же  Чума ушел.  Ведь утром он  участвовал в  краже из  квартиры
покойного академика и потерял там перчатку.
     - А я вам говорю,  не уходил, - упрямо повторила Муза. - Я очень хорошо
помню. И вообще... Ну, зачем мне вас обманывать... теперь уже?
     "В самом деле,  -  подумал Кузьмич, - зачем ей обманывать именно в этом
пункте? Может быть, Колька спрятал у нее часть вещей с кражи? И, выгораживая
его,  она отводит подозрение и от себя? Тогда нужен немедленный обыск у нее,
у матери, где-то еще, куда она могла отнести краденые вещи. И если ее сейчас
отпустить, она может эти вещи сразу же перепрятать, даже уничтожить. Но если
она знает про кражу,  значит, врет про "секретного майора", тот никак не мог
совершить квартирную кражу. Хотя придумать этого "майора" сама она не могла,
она могла только в него поверить.  Значит...  значит,  она ничего о краже не
знает.  Но  тогда почему ей  не  сказать,  что  Колька утром ушел  из  дома?
Странно. Рассказать про убийство и скрывать кражу. Почему она это делает? До
этого необходимо докопаться".
     - Вас сейчас допросит следователь,  который ведет дело Совко,  - строго
сказал   Кузьмич.   -   Советую  хорошенько  вспомнить  утро   понедельника.
Хорошенько.
     На  тумбочке возле  кресла  зазвонил один  из  телефонов.  Кузьмич взял
трубку и, откашлявшись, сказал:
     - Цветков.
     - Товарищ подполковник, - донесся до него голос дежурного. - Только что
получено сообщение.  Раненый  Шухмин  в  машине  такси  ведет  преследование
какого-то   красного  "Москвича".   Маршрут  движения  известен.   Подключил
оперативные машины. Сейчас они примут объект.
     Когда я возвращаюсь на работу после беседы с Виктором Арсентьевичем, то
застаю  в  кабинете Кузьмича,  следователя прокуратуры Виктора Анатольевича,
тезку моего недавнего собеседника, и Валю Денисова.
     - Вовремя прибыл,  -  кивает мне Кузьмич.  - У нас тут все дымится. Вот
он, - Кузьмич указывает на Валю, - только что Чуму взял.
     - Ну да?! - удивленно восклицаю я.
     Но это,  конечно,  от неожиданности, ибо рано или поздно, но это должно
было неизбежно случиться.
     - А Муза? - тут же спрашиваю я.
     - У  нас,  -  отвечает Кузьмич.  -  Виктор Анатольевич сейчас будет  ее
допрашивать.  Так вот,  -  он поворачивается к следователю. - Странное дело.
Убийство за Совко она подтверждает,  мол,  признался он ей в этом. А вот его
участие в краже - нет. По ее словам, он все утро то сидел, мол, дома. Никуда
якобы не выходил. Боялся нос высунуть. А у нас между тем...
     В этот момент ко мне наклоняется Денисов и негромко сообщает:
     - Петр наш в госпитале.
     - Что случилось?!
     Черт возьми,  сколько событий в  один день!  Дело разворачивается,  как
туго сжатая пружина.
     Валя коротко рассказывает,  что произошло с  Шухминым,  и  в заключение
говорит:
     - Отличный парень этот Аверкин.  К  нам попросился.  Говорит,  пока его
Петр по пути уговаривал,  он еще колебался, а как раненого его подобрал, так
сразу решил.  Во чудик! Всякий другой как раз наоборот бы поступил. - И, как
бы объясняя этот странный поступок,  Валя заключил:  -  Ракетчик. Только что
демобилизован.
     И мне почему-то тоже все становится ясно.
     - От группы наблюдения за этим "Москвичом" сведений нет?  - спрашиваю я
Валю.
     Но отвечает услышавший мой вопрос Кузьмич:
     - Есть.  Довели машину по адресу. Вышли двое. Один в зеленом кашне. Его
до убийства и кражи несколько раз видели во дворе.
     - Да, - подтверждаю я. - Он и по моим данным проходит.
     - Из машины ничего не вынесли,  -  продолжает Кузьмич. - Вещей при них,
выходит, не было. И задерживать их было бессмысленно.
     - А по факту наезда? - спрашиваю я.
     - Наши осмотрели машину,  пока она  там  стояла.  Следов от  удара нет.
Свидетелей тоже  нет.  А  Шухмин  в  качестве пострадавшего спутает нам  все
карты,  мне кажется.  Лучше мы некоторое время за ними посмотрим. Они же нас
куда только не  приведут.  Как  считаешь,  Виктор Анатольевич,  или брать их
немедленно?
     Виктор Анатольевич следователь старый,  опытный,  мы с ним не одно дело
"поднимали",  и  к  его мнению все прислушиваемся.  Формально он  может дать
любое распоряжение нам, но он прекрасно понимает, что мы тоже не бобики, что
у  нас в  руках куда больше не фактов,  нет,  о  них мы ему все сообщаем,  а
всяких предположений,  что ли, не проверенных еще до конца, всяких, казалось
бы,   побочных  сведений,   которые,  однако,  если  их  сопоставить,  могут
натолкнуть на  полезные выводы.  У  нас,  наконец,  уйма связей,  знакомств,
источников информации,  которых у  него  нет.  И  потому  Виктор Анатольевич
всегда очень уважительно относится к  нам.  Особенно к  Кузьмичу,  и тот ему
платит тем же.  Кузьмич о нем сказал как-то: "Видите? Никогда внутри дела не
бегает.  Стратег.  Учиться у  него надо".  Впрочем,  иногда они спорят между
собой, но по-особому, я, например, так спорить не умею - спокойно, не спеша,
даже как будто задумчиво.
     Но сейчас Виктор Анатольевич согласен с Кузьмичом.
     - Да,  -  говорит он,  - арестовывать их сейчас не стоит. Это всю шайку
переполошит, разбегутся кто куда.
     - А арест Чумы разве их не переполошит? - спрашиваю я.
     - Другое дело, - качает головой Кузьмич. - Они уже в курсе, что мы Чуму
и Леху знаем в лицо.  Чума может попасться в любой момент, они это понимают.
Даже на улице.
     - Но ведь Муза расскажет, как было дело, - не сдаюсь я.
     - Не думаю,  -  медленно говорит Кузьмич.  - Убийство Гвимара Ивановича
очень ее напугало,  сидеть будет сейчас как мышь. Да и кому ей рассказывать?
Знает она,  кроме Чумы,  одного только Леху, и тот к ней сейчас ни за что не
придет. Вот интересно, что нам скажет Виктор Анатольевич после допроса.
     А Виктор Анатольевич смотрит на часы и поднимается.
     - Пойду, - говорит он. - Пора.
     Когда он уходит, Кузьмич заключает:
     - Путь к Лехе,  милые мои, сейчас только через Чуму. Да и к другим, кто
покрупнее, тоже. Муза нам тут не помощник.
     - Федор Кузьмич,  -  подает голос молчавший до сих пор Денисов, - а что
из Южноморска сообщают?
     - Вот, вот, - подхватывает Кузьмич. - Кое-что сообщают.
     Он встает из-за стола и,  оттянув тяжелую дверцу несгораемого шкафа,  в
которой  болтается связка  ключей,  достает тонкую  зеленую папку  и  с  ней
возвращается к столу.
     - Значит,  так,  -  надев очки, он просматривает бумаги. - Вот по Совко
они сообщают...  ну, кроме судимостей, это мы и сами знаем... так. Вот адрес
его.  Мать пенсионерка,  работала в санаториях поварихой.  Отец умер.  Имел,
между прочим, две судимости. Правда, хищения. В торговой сети работал.
     - Это уже для ученых, - смеюсь я. - Насчет преступной наследственности.
А давно умер?
     - Всего пять  лет  назад.  Когда Чума уже  второй срок отбывал.  Теперь
дальше.  Жена у него.  Тоже повар,  кстати. В санатории работает. Дочь, семь
лет,  в  первом классе учится.  Отношения в  семье плохие.  Жена  на  развод
подала. А мать за него. Ну, и ссоры, конечно. А дочка между ними.
     - Веселая жизнь, - вздыхаю я. - Девочку вот жалко.
     - Всех жалко, - сурово поправляет меня Кузьмич. - Один подлец три жизни
калечит, не считая своей собственной.
     - А с виду прямо-таки высококультурный товарищ,  -  усмехается Валя.  -
Такой придет в гости, не будешь знать, куда посадить.
     - И потому вдвойне опасен,  - заключает Кузьмич. - Теперь дальше. Леха,
- он достает новую бумагу.  -  То есть,  значит, Красиков Леонид Васильевич.
Есть мать и сестра,  живут вместе. Сестра разведенная, бухгалтер в магазине.
Но Леха бывает там редко.
     - Где же он живет? - интересуюсь я.
     - А вот и неизвестно, - многозначительно отвечает Кузьмич. - И у него и
у  Чумы обширные связи среди подучетного элемента.  Однако об  их  поездке в
Москву никто ничего не  знал.  Никто!  Даже под  пьяную лавочку они никому о
поездке не  проговорились.  И  еще есть непроверенные данные о  их  связях с
какими-то  дельцами.  Характер этих  связей  тоже  неизвестен.  Словом,  все
туманно. Хотя намеки и есть, улавливаете?
     - А как же, улавливаем, - отвечаю я за себя и за Валю.
     Тот лишь рассеянно кивает.  И чудится мне,  что мысли Вали где-то очень
далеко в этот момент. Совсем это на него не похоже. Что-то с ним творится.
     - Но самое интересное,  -  продолжает Кузьмич,  перебирая бумаги, - это
насчет  Гвимара Ивановича Семанского.  Был  директором магазина мелкооптовой
торговли.  Это,  между  прочим,  необычные магазины,  за  наличный расчет не
торгуют,  а только безналичным путем со всякими предприятиями.  И идет через
такой  магазин всякая  мелочь -  спецодежда,  обувь,  белье  для  общежитии,
инструмент кое-какой.  Вот так мне объяснили,  словом. И много, говорят, там
не наглотаешься.
     - Потому небось и ушел, - насмешливо замечаю я. - С голода.
     - Возможно, - соглашается Кузьмич. - Потому как ушел чистым и по доброй
воле,  так сказать. Но был бы голоден, в другое место устроился, посытнее. А
он... - Кузьмич берет в руки следующую бумагу. - Вот пишут: "По нашим данным
никуда до  сих  пор  на  работу не  устроился".  По  их  данным!  -  Кузьмич
многозначительно поднимает палец. - А в Москве представился командировочным.
Так ведь?
     - Так,  -  подтверждаю  я.  -  И  Виктору  Арсентьевичу,  и  Александре
Евгеньевне Кончевской, и Леле, и Музе. Словом, всем.
     - А посмотрите,  Федор Кузьмич, - неожиданно вмешивается Денисов. - Там
не сказано, в каком магазине работает бухгалтером сестра Лехи?
     - Поглядим,  - отвечает Кузьмич и начинает перебирать лежащие перед ним
бумаги.  -  Так...  так... Не указывают. А, погоди-ка! Может, тут... Ну вот.
Магазин мелкооптовой торговли. Смотри пожалуйста. Весьма интересно. Молодец,
Денисов,  ухватил.  Это  запомнить надо.  Тот  самый магазин.  Вот  и  номер
сходится. Ну, а теперь давай, Лосев...
     В  этот  момент  звонит  один  из  телефонов,  и  Кузьмич,  на  секунду
задумавшись,  который же из них звонит,  снимает трубку, тут же бросает ее и
хватается за другую.
     - Цветков слушает...  Так... Так... Соберите все установочные данные на
обоих и -  Мещерякову...  Да, да, он полностью в курсе. Красный "Москвич" на
чье имя?..  А  зеленые "Жигули"?..  Аверкин часть номера,  кажется,  назвал.
Погоди... - Кузьмич смотрит на Валю. - Ты не помнишь?
     - Серия МКЖ,  а  первые две цифры один и  семь,  -  немедленно отвечает
Валя. - Аверкин уверенно назвал, можно не сомневаться.
     Кузьмич кивает,  как бы соглашаясь,  и  передает невидимому собеседнику
то, что сообщил Валя, после чего они прощаются.
     - Выходит, красный "Москвич" и зеленые "Жигули" связаны только парнем с
зеленым кашне, - говорю я. - Жидковато что-то.
     - И еще дачей,  -  добавляет Валя.  -  Зеленые "Жигули" собирались туда
ехать, а красный "Москвич" ехал оттуда. Одна и та же дача.
     - М-да,  -  скептически произносит Кузьмич.  -  Что-то  тут  жмет,  как
хотите.  Две  машины.  И  сама преступная группа больно большая.  И  пестрая
какая-то.  Глядите:  Чума,  Леха,  тот  низенький,  седой  и  эти  двое,  из
"Москвича".
     - Не считая убитого Гвимара Ивановича,  -  добавляю я. - Кстати, Виктор
Арсентьевич тоже на него указал. Ну, с сомнением, конечно, но все же.
     - Вот,  вот,  -  подхватывает Кузьмич и с досадой качает головой, потом
обращается ко мне: - Давай-ка, Лосев, доложи, что ты сегодня успел.
     - Главное, это, я считаю, встреча с Виктором Арсентьевичем Купрейчиком,
- говорю я.  -  Очень интересный у нас был разговор. Он, видимо, хорошо знал
Гвимара Ивановича,  гораздо лучше,  чем хочет показать.  Есть в его рассказе
несколько таких слабинок.  Ну  вот,  например.  Говорит,  что познакомился с
Гвимаром  Ивановичем  у  какого-то  художника,   случайно.  Но  имени  этого
художника не  назвал.  Я,  правда,  не  нажимал,  еще раз об  этом мимоходом
спросил,  и  все.  И  он вторично от ответа ушел.  Но к Кончевским,  брату и
сестре,  они пришли около года назад уже приятелями. Дальше. Жена Купрейчика
называет Гвимара  Ивановича сослуживцем мужа,  он  якобы  в  командировку на
фабрику приезжает, где Купрейчик работает. Говорит о их служебных разговорах
в кабинете,  куда они удалялись.  Она им чай туда подавала.  А вот Купрейчик
мне сказал,  что знакомство это случайное и что связывал их только интерес к
живописи.  Дважды об этом упоминал. Дальше, третья неувязочка. Купрейчик мне
сообщил,  что  Гвимар  Иванович  приехал  якобы  из  Киева,  работает там  в
Министерстве текстильного машиностроения.  Неясно, то ли Гвимар Иванович его
обманул,  то  ли  Виктор  Арсентьевич решил  обмануть меня.  Скорее все-таки
первое.  И  еще один неясный момент.  На мой вопрос,  бывал ли он у  Гвимара
Ивановича,  когда тот в Москву приезжал,  ответил,  что нет,  не бывал. А он
бывал,  даже пытался там за соседкой ухаживать,  помните, Шухмин докладывал,
Лелей ее зовут?
     - Помню, помню, - кивает внимательно слушающий меня Кузьмич, не отрывая
глаз от карандашей, которые он машинально раскладывает перед собой на столе.
     - Это еще в  прошлый приезд Гвимара Ивановича в  Москву он  его с  этой
Лелей  познакомил.   И   уже   тогда  представил  Купрейчика  как  приятеля.
Следовательно,  знакомство их  было давнее и  близкое.  А  мне  он  старался
представить сегодня это знакомство как совсем недавнее и шапочное.  Впрочем,
прямого вопроса,  когда именно они познакомились,  я не задавал. Лишь уловил
его позицию, и все, уличать не стал.
     - Правильно,   -   одобряет  Кузьмич  и   добавляет:   -   Вообще   это
по-человечески даже понять можно.  Позицию такую. Человек убит, дело темное.
А тут еще и кража к нему тянется.  Лучше подальше от всего держаться.  Такой
возможности не  упускай.  Не  настраивай себя заранее на  обвинительный лад,
опасно это. Пока что Купрейчик жертва преступления, не забывай.
     - Не забываю,  Федор Кузьмич,  -  с сомнением в голосе отвечаю я.  - Но
все-таки кое-что тут настораживает, вы согласны?
     - Что ж, пожалуй. Разговор надо с ним продолжить, вот и все.
     - Он и сам так настроен. Телефон мой записал.
     - Вот и прекрасно. Что еще у тебя?
     - А еще одна женщина во дворе узнала по фотографии Чуму.
     - Та-ак, - настороженно произносит Кузьмич.
     - Он к ней подсел во дворе, когда она с внуками там гуляла, - продолжаю
я.  -  Расспрашивал про жильцов,  и в том числе про квартиру Купрейчика. Кто
там живет, когда уходят, когда приходят. Словом, велась обычная подготовка к
краже.
     - Все  это  они  должны  были  от  Гвимара Ивановича знать,  -  говорит
Денисов.
     - Всего он мог и не знать, - возражаю я.
     - Узнала Чуму, говоришь? - задумчиво спрашивает Кузьмич.
     - В  том-то и  дело.  И  это тоже подтверждает его участие в краже.  Не
говоря уже о  перчатке.  Кстати,  вторую при нем не нашли?  -  обращаюсь я к
Вале.
     - Нашли,  -  отвечает тот,  -  почему-то он ее не выбросил.  - И в свою
очередь спрашивает: - А зеленые "Жигули" эта женщина во дворе не видела?
     - Нет, - говорю я. - Они же на улице стояли, их ведь тот таксист видел,
как его?
     - Аверкин,  -  подсказывает Денисов. - Он-то и видел их там. Но во двор
они, значит, не заезжали ни разу, даже в день кражи?
     - Выходит, что нет.
     - А  я все-таки думаю,  что в тот день,  вернее в то утро,  они во двор
заехали,  -  качает головой Валя.  -  Хоть на  минуту.  Четыре или даже пять
чемоданов тащить через весь двор и по переулку опасно. Лишний риск.
     - Пожалуй, что так, - соглашается Кузьмич. - А значит, кто-то машину во
дворе должен был видеть.
     - Кража могла произойти,  -  говорю я, - или с половины девятого, Когда
Виктор Арсентьевич и  его супруга уходят на  работу,  до  половины десятого,
когда выходит гулять та  женщина с  внуками,  или  с  половины двенадцатого,
когда они уходят домой, до половины первого, допустим, потому что около двух
Леха уже садился в такси у Белорусского вокзала.
     - Вещи они увезли на дачу,  -  замечает Валя.  -  Это мы уже, считайте,
знаем.  А  езда  туда  и  обратно  занимает  часа  полтора.  Значит,  второй
промежуток следует сократить,  я  думаю,  вдвое,  с половины двенадцатого до
двенадцати. Вот тогда Леха мог около двух оказаться возле Белорусского.
     - Вообще  странно,   почему  ему   надо   было  обедать  непременно  на
Белорусском вокзале,  -  добавляю я.  -  Ведь они  с  дачи возвращались мимо
Киевского  вокзала.  И  потом,  время  ему  потребовалось  не  только  чтобы
добраться до  Белорусского вокзала,  но  еще  и  заскочить в  ресторан  там,
испугаться,  выскочить обратно,  найти  такси.  Нет,  второй  промежуток для
квартирной кражи вообще отпадает.  - И я убежденно заключаю: - Она произошла
с половины девятого до половины десятого.
     - Про все про это,  милые мои,  -  говорит,  вздохнув,  Кузьмич,  - нам
должен  рассказать Чума.  Обязательно должен будет  рассказать.  Его  допрос
сейчас - самое главное дело. Вот завтра с утра мы с Виктором Анатольевичем и
займемся.  Ты от этого будешь освобожден,  - оборачивается Кузьмич к Вале. -
Твой вид сильно ему настроение испортит.  А  он  и  без того обозлен не знаю
как.  А вот ты,  Лосев... - Кузьмич задумчиво смотрит на меня. - Ты, пожалуй
что...
     - Мне хорошо бы поприсутствовать,  Федор Кузьмич, - говорю я. - Мой вид
не злость,  а испуг вызовет.  Как привидение,  можно сказать.  Как тень отца
Гамлета, что ли.
     - Ладно,  -  усмехается Кузьмич.  - Присутствуй, - и смотрит на часы. -
Пора ехать, милые мои. А то вообще не пустят.
     Он достает из ящика стола большой пакет с апельсинами,  и мы все едем в
госпиталь к Пете.

     Утром Кузьмич вызывает меня к себе и говорит:
     - Виктор Анатольевич приехать не может, сейчас звонил. Предложил первый
допрос Чумы провести без  него.  Откладывать это нельзя.  Давай-ка  прикинем
план и тактику. Допрос важный и не простой.
     Я когда-то уже рассказывал,  как сложен допрос по тяжкому преступлению,
тем  более  опытного преступника.  Вот  к  такому допросу мы  с  Кузьмичом и
начинаем  готовиться.   На  столе  перед  нами  довольно  пухлая  папка  уже
скопившихся материалов по делу. Кузьмич придвигает ее ко мне и говорит:
     - Давай-ка,  милый мой,  для начала вспомним все,  что мы знаем о Чуме.
Поройся-ка здесь.
     Я перебираю бумаги и медленно начинаю перечислять:
     - Ну, во-первых, его зовут Совко Николай Иванович...
     - Вот,  - поднимает палец Кузьмич, переставая вертеть в руках очки. - С
этого момента кличку забудем. Николай Совко он для нас. Так. Давай дальше.
     - Дальше адрес,  - продолжаю я, - по которому он, однако, редко бывает.
Там живут его мать,  жена и дочь.  Мать его любит и защищает.  Жена, видимо,
уже не любит и подала на развод.  Дочка...  Ну,  он ее явно не любит,  как и
жену.  Иначе заботился бы,  появлялся в доме. А вот дочка его - мы не знаем,
может, и любит. Но скорей, нет. Это чувство взаимное, мне кажется.
     - Правильно, - кивает Кузьмич. - Исключения подтверждают правило. А как
думаешь, мать он любит?
     - Не  знаю,  -  помедлив,  отвечаю я.  -  Мать ведь может любить и  без
взаимности.
     - Именно что.  Словом,  по его месту жительства мы мало что знаем.  А в
интересах дела надо знать. И не только отношения в семье. Там все его связи,
и преступные,  и личные,  все главные связи. М-да... Придется тебе, Лосев, в
тот город съездить,  вот что я скажу.  А пока,  в допросе Совко,  это больше
область разведки,  чем средство уличения или даже воздействия.  Жаль.  Место
жительства - важная область. Ну ничего. Сохраним для будущего. Давай дальше.
Что мы еще о нем знаем? Перейдем-ка теперь к московским его связям.
     - Тут дело обстоит веселее,  -  говорю я. - Знаем мы их почти всех. Это
Леха,  покойный Гвимар Иванович,  тот седенький,  с  которым Гвимар Иванович
ссорился во  дворе,  и  двое из  красного "Москвича",  имена их  мы  сегодня
узнаем.
     - А  того седенького,  видимо,  Лев  зовут,  дальше пока неизвестно,  -
задумчиво вставляет Кузьмич.
     - Но пока ясно,  -  продолжаю я,  -  что те двое -  москвичи.  Владелец
красного "Москвича",  скорей всего,  парень с зеленым кашне, в день кражи он
выбегал из ворот к "Жигулям", значит, за рулем сидел второй. Вот такие связи
в Москве у Чумы, то есть у Совко.
     - Да, - кивает Кузьмич. - И еще Муза, не забудь.
     - Ну конечно! - спохватываюсь я. - Самое главное.
     - Не самое. Но забывать нельзя. Как, по-твоему, он к ней относится?
     - Кажется,  сильно увлечен, - говорю я. - Мне он даже сказал, что убьет
ее,  чтобы  другому не  досталась.  И  вот  хотел с  собой увезти,  чуть  не
насильно.
     Мы еще некоторое время обсуждаем наши сведения о Совко, его связи и его
характер.  Да,  характер его  мы  уже тоже в  общих чертах знаем -  коварный
характер,  обманчивый,  злобный и опасный.  И манеры такие же.  Словом,  для
первого разговора с Совко мы, пожалуй, готовы.
     Кузьмич смотрит на часы,  потом звонит в  наш внутренний изолятор,  где
сейчас находится Совко, и просит доставить его на допрос.
     Проходит совсем немного времени,  и  в дверь раздается аккуратный стук.
На пороге появляется конвойный.
     - Товарищ  подполковник,   -   докладывает  он,  -  арестованный  Совко
доставлен для допроса.
     - Заводите, - кивает Кузьмич.
     И вот Совко перед нами.
     Он все такой же -  пухлые,  яркие губы, голубые, прозрачные глаза, даже
светлые волосы по-прежнему лежат аккуратно и  почти изящно.  Да и  сам он за
эти сутки не потерял изящества в  своем хорошо сшитом и  почти не измявшемся
костюме. Видно, в камере он устроился по-хозяйски, привычно и уверенно. Он и
вообще-то  не  потерял уверенности и,  кажется,  вполне пришел в  себя после
столь неожиданного ареста.
     Высокий,  стройный,  он входит энергично и  подчеркнуто спокойно,  а на
узком  нежно-розовом  лице  сияет  безмятежная,   прямо-таки  детски-наивная
улыбка.  Он  уже готов и  сказать что-то в  таком же роде сидящему за столом
Кузьмичу, но тут он видит вдруг меня, расположившегося в стороне, на диване,
и сразу,  конечно,  узнает.  Как будто облачко проходит по его лицу,  на миг
стискиваются зубы,  даже ритм движений сбивается,  когда он делает несколько
шагов,  подходя к столу.  Все это,  конечно, едва заметно, но слишком велико
напряжение встречи,  чтобы  я  мог  упустить  такие  признаки очевидного его
смятения.  Да,  увидеть меня он,  конечно, не рассчитывал, и теперь его план
поведения на  допросе скомкан,  даже  вообще проваливается,  -  надо  срочно
перестраиваться,  искать новую линию поведения и  защиты.  А пока он в явном
смятении, и надо быстрее воспользоваться этим моментом.
     - Садитесь,  Совко,  -  как  всегда  спокойно,  даже  буднично  говорит
Кузьмич.  - Для начала хочу вас предупредить. Игра в прятки не состоится. Не
подойдет к  данному моменту.  Мы  вас  уже  знаем,  и  прошлые ваши дела,  и
сегодняшние.  И,  в отличие от правил,  о которых вы,  полагаю, наслышаны, я
намерен сразу  сообщить вам  то,  что  мы  знаем,  чтобы вы  поняли,  в  чем
упираться бесполезно, даже, пожалуй, вредно для вас.
     - А в чем и полезно? - усмехается Совко.
     - Что для вас полезно,  это вы,  я думаю, сами сообразите, - равнодушно
замечает Кузьмич. - В отличие от прежних судимостей, эта ведь будет особая.
     - Почему же такое?
     - За вами убийство,  покушение на другое убийство и  крупная квартирная
кража. Это тянет на серьезный приговор, Совко.
     - Надо еще доказать.
     - Непременно, а как же.
     - И  помогать я  вам не  собираюсь,  не надейтесь,  -  криво усмехается
Совко.
     Нет,  он еще не пришел в себя, он чувствует себя очень неуютно, паршиво
себя чувствует и плохо это скрывает.
     - Если вы  имеете в  виду,  -  замечает Кузьмич,  -  что не собираетесь
говорить правду,  то ведь это,  Совко,  и очень трудно и очень вредно. Очень
трудно потому,  что, когда вы будете врать и выдумывать, у вас перед глазами
будут стоять истинные события, в которых вы участвовали, ярко стоять, зримо,
можно сказать,  и  снова вернутся к  вам все переживания,  которые вы в  тот
момент испытывали.  И все это вам придется намертво зажать в себе, побороть.
А на их место все время ставить бледные картинки придуманного, и при этом не
сбиться,  не  забыть чего-то,  повторить точно,  во  всех  подробностях свои
выдумки через  неделю,  через месяц...  Трудная,  скажу вам,  задача.  Почти
невыполнимая.
     - А  вы  за  меня не  бойтесь,  пусть за  меня другие боятся,  чтобы не
сбился, - зло отвечает Совко и заметно краснеет.
     - К другим мы еще подойдем, обязательно подойдем, - обещает Кузьмич.
     - Ну вот. А я уже битый, не такие допросы выдерживал.
     - Не только выдерживали,  но и  кое-чему научились,  надеюсь.  Если их,
конечно,  правильно вели,  как надо.  Но только такого допроса у  вас еще не
было, Совко.
     - Это почему же такое?
     - А потому,  во-первых,  что таких, особо тяжких преступлений вы до сих
пор не совершали. И потому, во-вторых, что вы еще не знакомы с МУРом. О МУРе
вы вон только его спрашивали,  если помните, - Кузьмич кивает в мою сторону.
- Ну, как, мол, тут ваш великий МУР воюет.
     - Теперь сам вижу и хвалю, - старается вести себя как можно развязнее и
увереннее Совко. - Ловко вы, оказывается, воюете.
     - Да нет,  -  небрежно машет рукой Кузьмич. - Ничего вы еще не увидели.
Главное впереди.
     - Запугать хотите?
     - Ни в коем случае, - серьезно говорит Кузьмич и повторяет: - Ни в коем
случае.
     Он мне сейчас удивительно напоминает Макаренко, каким я его запомнил по
известному фильму,  -  длинный, ширококостный, чуть сутулый, круглое, слегка
монгольского склада лицо, очки в простой, тонкой оправе, ежик седеющих волос
на голове, мешковатый костюм. И манеры неторопливые, основательные, невольно
внушающие доверие. Впрочем, никакого доверия он Совко пока не внушает.
     - Так вот,  надеюсь,  -  продолжает Кузьмич,  -  вы кое-чему научились.
Например,  что  глупо  и  вредно  запираться,  когда  все  ясно,  известно и
доказано. Так ведь?
     - Ну, допустим, этому я научился, - снисходительно соглашается Совко. -
Только никакого убийства я на себя не возьму, уж будьте спокойны.
     - На Леху спихнешь? - тихо спрашиваю я.
     И  от  моего  тихого голоса откуда-то  со  стороны невольно вздрагивает
Совко и, повернув голову, мутно, пристально смотрит на меня.
     - Скажешь,  - медленно продолжаю я, - что ты только присутствовал тогда
во дворе,  ну,  еще лампочку разбил, помог труп затащить в сарай. И все. Так
скажешь,  да? А бил ножом Леха, два раза бил. И еще оправдаешься перед самим
собой:  Лехи,  мол, тут нет, его еще искать надо, а я уже тут. А что Леху мы
теперь в два счета найдем, об этом ты не думаешь сейчас, об этом думать тебе
не хочется...
     Чем  дольше я  говорю,  тем больше наливается Совко лютой ненавистью ко
мне.  Я  вижу,  как  темнеют его  водянистые глаза,  как сцепились пальцы на
коленях.
     - М-мусор...  -  цедит он  сквозь зубы,  не  отводя от меня ненавидящих
глаз. - Не добил тебя тогда Леха...
     - Во,  во,  -  насмешливо и зло говорю я, - опять Леха. А ты, значит, в
стороне,  ты и тут ни при чем,  да,  Чума?  Ну что ж,  давай, давай, защищай
таким способом свою  поганую жизнь.  Очень эта  линия нам  на  руку.  А  еще
говоришь,  помогать не  собираешься.  Вали  все  на  Леху.  Он  потом  очень
благодарен тебе будет, увидишь.
     Но Совко уже берет себя в руки,  на пухлых губах появляется безмятежная
улыбка,  а  пустые,  светлые глаза становятся даже какими-то  лучистыми.  Он
пожимает плечами и говорит:
     - Не  собираюсь ни  на кого валить.  Собираюсь просто все отрицать.  Не
знаю  никакого  убийства,  никакого  покушения и  никакой  квартирной кражи.
Может,  вы  еще  чего хотите на  меня повесить?  Валяйте,  доказывайте.  Как
докажете, так приму. Никак иначе.
     - Это я вам уже обещал,  -  снова вступает в разговор Кузьмич.  -  Наше
дело такое - все доказывать. Но сперва давайте уточним вашу позицию. Значит,
очевидные вещи вы отрицать не будете, так я вас понял?
     - Не буду, - соглашается Совко.
     Видно,  что с  Кузьмичом ему разговаривать куда приятнее,  чем со мной.
Это понятно.
     - Вот и давайте разберемся,  -  продолжает Кузьмич. - Сначала по людям,
потом по фактам. От матери, жены и дочки вы, конечно, не отказываетесь?
     - Нет...
     - Как бы  они от  него не отказались,  -  негромко замечаю я  со своего
дивана.
     - А ты... - резко поворачивается ко мне Совко, но тут же, оборвав себя,
уже спокойнее добавляет: - Никого это не касается. Мое это дело, понял?
     - Итак,  будем считать,  что вы  от  них не отказываетесь,  -  спокойно
говорит Кузьмич,  словно не замечая этой новой вспышки.  -  Хотя... Впрочем,
это потом.  А касается нас сейчас,  Совко,  все, что касается вас. Абсолютно
все, к сожалению. Раз уж вы решили построить свою жизнь во вред всем вокруг,
раз решили одно только горе людям приносить. Даже тем, кого любите.
     При этих словах Совко лишь снисходительно усмехается,  но в пустых его,
светлых глазах появляется настороженность.
     - Пойдем дальше,  -  все  так же  спокойно продолжает Кузьмич.  -  Свое
знакомство с  Лехой,  то есть с Красиковым,  вы,  надеюсь,  тоже отрицать не
будете?
     - Конечно, - соглашается Совко.
     - А Гвимара Ивановича Семанского вы знали?
     - Нет.
     - Ну, ну. Это ведь отрицать тоже глупо.
     - Докажите, что знал.
     - Пока это могут подтвердить два человека. Красиков и...
     - А где он, ваш Красиков? - насмешливо спрашивает Совко, оглядываясь по
сторонам.
     И  встречается с  моим  взглядом.  Шутовское  настроение у  него  сразу
пропадает.
     - Скоро будет здесь,  -  с  угрозой говорю я.  -  Ты же знаешь,  что из
Москвы ему теперь не выбраться.  И  здесь долго тоже не прокантоваться.  Его
фото уже у всех на руках, у каждого постового.
     - Так вот,  во-первых,  Красиков,  -  продолжает как ни в чем не бывало
Кузьмич. - А во-вторых... Леснова.
     - Это еще кто? - грубо спрашивает Совко.
     - Разве не знаете? - удивляется Кузьмич. - Это же Муза.
     - А-а... И ее, значит, втянули?
     - Вы сами ее втянули, Совко, - Кузьмич огорченно качает головой. - Но о
Музе мы еще поговорим. Так Гвимара Ивановича вы знали?
     - Ну, знал.
     - И об его убийстве?
     - Ну... слышал.
     - От кого? - без тени усмешки, серьезно спрашивает Кузьмич.
     - Не помню.
     - Так. Значит, в этом пункте вы считаете, что отпираться разумно?
     - Да,  считаю,  -  резко отвечает Совко, и пухлые, яркие губы его вдруг
расплываются в усмешке. - А вы не считаете?
     - Пожалуй. Тут нам придется, конечно, доказывать. Так легко убийство не
признают,  -  соглашается Кузьмич и неожиданно спрашивает: - Льва Захаровича
знаете?
     - Льва Игнатьевича... - машинально поправляет его Совко.
     - Конечно. Значит, знаете?
     - Ну, знаю...
     - Так.  Видите?  Пока мы идем с вами только по людям. А потом пойдем по
фактам. И пока вы ведете себя, я бы сказал, вполне разумно.
     - А я вообще разумный человек.
     - Хомо сапиенс, - насмешливо замечаю я.
     Совко этого не понимает и на всякий случай со мной не связывается, даже
головы не поворачивает. Но все непонятное всегда беспокоит, мешает а порой и
пугает. Черт его знает, что я такое сказал и как это его, Совко, касается. А
тут еще и Кузьмич кивает мне и загадочно говорит:
     - Именно что,  - потом поворачивается к Совко: - Пойдем дальше. Виктора
Арсентьевича Купрейчика знаете?
     - Нет.
     Что-то  в  этом  твердом "нет" Кузьмича явно  настораживает.  По-моему,
какой-то намек на искренность.
     - Залезли в квартиру, даже не зная, кто хозяин?
     - Какую еще квартиру? - резко спрашивает Совко. - Ни в какую квартиру я
лично не залезал.
     Это уже очевидная ложь,  и  разоблачить ее весьма просто,  стоит только
показать Совко утерянную им  там перчатку.  Но это делать еще рано.  Кузьмич
придерживается принятого плана допроса.
     - Ладно,  - соглашается он. - Значит, о Купрейчике Викторе Арсентьевиче
ничего не знаете, так, что ли?
     - Ничего.
     - Что ж, выходит, это тоже надо будет доказывать. Только и всего. Знать
вы его должны, деться тут некуда.
     - Попробуйте докажите,  -  нахально улыбается Совко. - Интересно, что у
вас получится.
     - Попробуем, - кивает Кузьмич. - А вот парень такой, в зеленом кашне, в
кепке, у него еще "Москвич" красный. Его как зовут?
     Совко  напряженно смотрит на  Кузьмича,  словно пытаясь угадать,  какой
ответ тот хочет услышать и что вообще этот вопрос означает.  И тут я впервые
за  весь допрос перестаю его  понимать.  О  чем думает сейчас Совко?  Почему
возникло вдруг такое напряжение?  Ведь самый,  казалось бы,  простой вопрос,
его Совко должен был ждать.  Ну,  откажись отвечать,  скажи,  что не  знаешь
этого парня,  только и всего. Чего тут волноваться, чего медлить? Непонятно.
А все непонятное... Да, теперь мы с Совко, кажется, поменялись ролями.
     Видимо,  и  Кузьмич  ощущает  эту  внезапную напряженность и  говорит с
каким-то скрытым и мне пока непонятным смыслом:
     - Он здорово намозолил там всем глаза, этот парень.
     - Это где же такое? - с напускной небрежностью спрашивает Совко, но эта
небрежность немало стоит ему сейчас, я чувствую.
     - В том дворе, - отвечает Кузьмич.
     Совко молчит.  Он не спрашивает,  что это за двор, его сейчас спектакль
явно не  занимает,  он  пытается что-то  сообразить или  вспомнить.  Но  что
именно? Я по-прежнему не понимаю его и начинаю нервничать.
     - А на их даче вы были? - снова спрашивает Кузьмич.
     Ага.   Он  начинает  "кольцевать"  Совко  вопросами  по  этому  пункту,
вызвавшему такую  странную реакцию,  искать слабое место здесь,  чтобы через
него  прорваться или  незаметно  проскользнуть к  истине,  к  разгадке  этой
странной заминки в допросе.
     Почему, назвав трех соучастников, Совко не желает называть двух других?
Потому что они москвичи? Ну и что? Потому что они в данный момент ближе всех
к краденым вещам, к его, Совко, доле, которую он не хочет потерять?
     - Так были вы на их даче? - повторяет свой вопрос Кузьмич.
     Совко колеблется, медлит с ответом и наконец выдавливает из себя:
     - Не был...
     Эге,  кажется,  он  тоже  начал какую-то  игру с  нами.  Нервы мои  так
напряжены, что ловят, как самый чуткий камертон, его напряжение, его попытку
сбить нас со следа.
     - Ну конечно,  -  говорю я насмешливо, - такой мелкой шавке не положено
знать, где что лежит. Ее дело кусать кого прикажут и тявкать на ветер.
     Совко резко поворачивается в  мою  сторону.  Узкое лицо его вспыхивает,
заливается краской,  кривятся,  дрожат пухлые губы,  и  пустые глаза  сейчас
полны злобы.  Здорово,  кажется,  я  его  задел,  самолюбивый он  парень,  с
гонором.
     - А ты...  -  еле сдерживаясь, говорит он. - Ты помалкивай. Еще увидим,
кто из нас тут шавка.
     - Давай,  давай,  -  подстегиваю я его.  -  Но на дачу тебя все-таки не
пустили,  выходит.  Ты небось и зеленые "Жигули" тоже ни разу в том дворе не
видел.
     Я  помогаю  Кузьмичу  "кольцевать" слабый  пункт,  на  который  мы  так
неожиданно наткнулись.
     - Какие  еще  "Жигули"?  -  раздраженно спрашивает Совко,  но  тут  же,
спохватившись и  не желая,  видимо,  выступать в роли мелкой шавки,  которой
чего-то не доверяют,  добавляет: - Меня на солому не купишь. Фиг я тебе чего
скажу, заруби это себе.
     Странно,  но у меня такое ощущение,  что он ничего об этих "Жигулях" не
знает.  Неужели у них так поделены роли?  Что-то не верится. Тем не менее на
"Жигулях" Совко оступился.  Уловил это Кузьмич?  Наверное. Во всяком случае,
он переходит к новой теме.
     - Учтите, - говорит он Совко, - Музу мы пока отпустили.
     - А если бы и захотели посадить, то не смогли бы, - усмехается Совко. -
Нет за ней ничего, не прицепитесь.
     - Да,  не успели вы втянуть ее в свои дела,  это мы знаем. А верно, что
вы жениться на ней собрались?
     - Не ваше дело, - снова начинает грубить Совко.
     - Ошибаетесь, - терпеливо, не повышая голос, возражает Кузьмич. - Я уже
вам сказал:  теперь все,  что касается вас,  касается, к сожалению, и нас. А
Музе вы только искалечите жизнь.  Куда например, вы хотите ее увезти? Домой,
где жена с дочкой вас ждут?
     - Увез  бы  -  не  нашли,  -  нагло  говорит  Совко,  -  сколько бы  ни
вынюхивали. Такими бабами не бросаются, когда они сами в руки идут.
     - Еще бы,  -  усмехаюсь я.  - Она же по глазам гадает и своя до смерти,
так,  что  ли?  Еще  и  завалить обещал,  когда  надоест,  чтобы  другому не
досталась.
     И тут Совко резко поворачивается,  готовый,  кажется, кинуться на меня,
светлые глаза его странно вспыхивают и  заметно бледнеют покрытые золотистым
пушком щеки. Он стискивает кулаки и, захлебываясь, кричит:
     - Не цапай!..  Убью!..  Моя Музка, понял?!. Моя!.. С Гвимаром не пошла,
на миллионы его плюнула!..  А на тебя,  копеечника, гниду, и не посмотрит!..
Ни с кем не пойдет!..  С Ермаковым даже не пойдет!  Понял?!  Ни с кем!  А со
мной на край света!.. Пальцем только поманю!..
     - Чтобы ты ее там завалил? - насмешливо осведомляюсь я.
     - У-у!..
     Совко по-тигриному,  стремительно кидается на меня.  Я  даже не успеваю
вскочить и  бью  его двумя ногами,  когда он  уже совсем близко и  защиты от
этого удара нет.
     Он валится на пол и  истошно орет.  Это уже симуляция.  Я  ударил его в
четверть силы,  это, скорее, был даже не удар, а толчок, который лишь свалил
его. Но Совко орет истошно, симулируя боль и истерику.
     Я по-прежнему сижу на диване.  Кузьмич невозмутимо крутит в руках очки.
Мы  терпеливо и  равнодушно ждем.  Совко постепенно затихает и  настороженно
поглядывает на нас, продолжая лежать на полу.
     - Так, - говорит наконец Кузьмич. - Ну, вставайте, Совко. Чего уж там.
     Но Совко продолжает лежать,  неудобно подвернув под себя ногу и  закрыв
локтями лицо;  мне виден только один его глаз, в нем настороженность и злоба
прямо-таки волчья.
     - Решил отдохнуть,  - насмешливо говорю я. - Собраться с мыслями хочет,
чего бы такое еще выкинуть.
     Совко меняет позу,  нога, видно, затекла. И это движение заставляет его
невольно сделать еще одно, потом еще. В конце концов он медленно поднимается
и, ни на кого не глядя, усаживается на стул, машинально поддернув на коленях
брюки. Ишь ты, навыки какие заимел.
     - Ну вот,  -  удовлетворенно говорит Кузьмич.  - Если не возражаете, то
продолжим наш разговор.
     К  такому  обращению  Совко,   кажется,   не  привык.   Он  недоверчиво
взглядывает на Кузьмича и усмехается.
     - Можно и продолжить, - снисходительно соглашается он.
     - Тогда  перейдем  от  людей  к  фактам,   -  говорит  Кузьмич.  -  Как
договорились.  Напомню только, что о половине из названных мною людей вы нам
ничего еще не успели рассказать. Так будем считать.
     - Не последний раз видимся,  еще успею,  -  приходит в  себя и пытается
острить Совко.
     - Уж это конечно,  -  спокойно соглашается Кузьмич.  -  А мы не забудем
спросить.  Так вот,  факты.  Первый из них -  это убийство Семанского. Вы не
будете отрицать, что присутствовали при нем?
     - Во,  во,  -  удовлетворенно подхватывает Совко.  - Присутствовал. Это
точно.
     - Так и Красиков говорит, - замечает Кузьмич.
     При этом он словно не замечает ошарашенного взгляда Совко. Как это так,
"Леха говорит", если его тут нет и никогда не было.
     - Он же сказал и про лампочку,  и про сарай,  -  как ни в чем не бывало
продолжает Кузьмич.  -  Между прочим,  вы  с  того двора сначала бежать было
собрались, а потом вернулись. Почему?
     - Леха его в сарай уволочь захотел.
     - Леха?  -  переспрашивает Кузьмич.  -  Стоит ли в  этом пункте путать,
Совко?
     - Леха, - упрямо повторяет тот.
     - Давай,  давай,  вали на него все, - говорю я. - Он тебе пока ответить
не может. Но мне он сказал, что ты велел вернуться.
     - Врет.
     - Кто врет, это мы скоро разберемся, будь спокоен.
     - А может,  и не он,  и не вы?  -  спрашивает Кузьмич.  -  Может... Лев
Игнатьевич велел, ну-ка, получше вспомните.
     - Не было его там, - твердо говорит Совко.
     - Но спрятать он мог велеть. Днем-то он в том дворе бывал, сараи видел.
     - Откуда взяли, что бывал?
     - Откуда, - усмехается Кузьмич, - про это мы друг друга пока спрашивать
не будем.
     Это  звучит у  него  вполне миролюбиво,  даже деловито и  располагает к
спокойному  разговору.   А  Совко,  видимо,  уже  устал  от  напряжения,  от
необходимости все время быть начеку,  все время что-то придумывать и  что-то
скрывать.  Ему  сейчас  страсть  как  хочется  поговорить спокойно,  как  бы
доверительно и тихонько попытаться выяснить, что же мы в конце концов знаем,
чем располагаем.  Я же вижу, сейчас у него в голове от наших разнообразных и
неожиданных вопросов полный ералаш. И это больше всего его волнует.
     - Так правильно я говорю насчет Льва Игнатьевича? - спрашивает Кузьмич.
- Мы ведь договорились очевидные вещи не отрицать.
     Ничего  тут,   конечно,   очевидного  нет,  но  фраза  эта  толкает  на
откровенность. И Совко сейчас не до ее точного смысла.
     - Да не влезает он в такие дела, - машет он рукой.
     - Ладно,  -  соглашается Кузьмич.  - Не влезает так не влезает. Кстати,
где он сейчас находится, вы, конечно, не знаете?
     - Само собой, - нахально улыбается Совко.
     - Напрасно.  Впрочем, подумайте. Может быть, он тоже подтвердит, что не
вы совершили убийство. Одних ваших слов мало, сами понимаете. И на Красикова
надежды тоже мало,  ему себя надо будет спасать.  Словом,  я вас не тороплю.
Подумайте.  Ничего страшнее этого обвинения вам  не  грозит.  И  тут  каждый
свидетель важен.  Кстати,  с  какого этажа  спускался в  тот  вечер во  двор
Семанский?
     - Черт его знает, с какого, - рассеянно отвечает Совко.
     Похоже,  он  всерьез  задумался над  словами  Кузьмича,  и  ему  не  до
пустяковых вопросов.
     - Красиков сказал, с третьего...
     - Ага. Вроде с третьего.
     - Кто там живет, не знаете?
     - Деятель какой-то. Гвимар к нему все шастал.
     - Как этого деятеля зовут?
     - А хрен его знает.
     - Ты же его квартиру обчистил, - насмешливо замечаю я со своего дивана.
- Хоть бы узнал, кого грабишь.
     - Пошел ты к...  -  Совко мгновенно вскипает.  - Не знаю никакой кражи.
Понял?
     Смотри-ка,  убийство признает, а квартирную кражу признавать не желает.
Интересное кино. Впрочем, от убийства он надеется отвертеться, а от кражи не
удастся.  Кроме того,  кража - это немалая добыча, и в ней немалая его доля,
которую он надеется,  видно,  получить,  когда выйдет на свободу. Интересно,
дожмет его сейчас по этому пункту Кузьмич или отложит.
     - Ладно,  -  говорит Кузьмич. - И это тоже оставлю вам для размышлений.
Только имейте в  виду,  по краже мы имеем в отношении вас прямые улики.  Так
что  отрицаете вы  сейчас тоже очевидную вещь.  И  еще,  -  многозначительно
добавляет Кузьмич, - впереди у нас с вами разговор о Ермакове.
     - Чего?!  - ошеломленно спрашивает Совко и таращит свои светлые, пустые
глаза на Кузьмича.
     - О Ермакове, - властно повторяет Кузьмич.
     Совко уже,  конечно,  забыл,  что в припадке ярости случайно назвал эту
фамилию:  "Даже с Ермаковым",  по его мнению,  не уйдет Муза.  "Даже"! И вот
сейчас,  когда эту фамилию называет Кузьмич,  на Совко такая осведомленность
действует, конечно, ошеломляюще.
     В таком состоянии и уводит его конвой.
     Допрос окончен.
     Теперь Совко будет мучительно соображать,  в  какую ловушку он  угодил,
что нам еще известно и что ему грозит теперь. Не позавидуешь его состоянию.
     Но и  нам тоже не позавидуешь.  Дело все больше осложняется,  все новые
люди появляются в нем, все загадочнее их роль, все запутанней связи.
     - Давай-ка,  милый мой, подведем кое-какие итоги, - предлагает Кузьмич,
когда мы  остаемся одни.  -  Кое-что мы  до  конца все-таки не  довели,  как
считаешь?
     - И кое-что новое нам открылось, - добавляю я.
     - Именно что, - кивает Кузьмич. - Словом, давай, разберемся, пока все в
памяти свежо.  И  кое-какие пункты себе  запишем.  Возьми-ка  листок,  -  он
достает из ящика стола лист бумаги, протягивает мне, потом придвигает к себе
стопку остро очиненных карандашей и продолжает:  - Значит, первое. Кое-какие
пункты  мы  не  дожали,  их  запомнить надо  и  потом  Виктору  Анатольевичу
передать.  Например,  об  этом самом Семанском.  Раз уж  Совко признал,  что
знаком с  ним,  надо было поглубже копнуть:  чего он  про  него знает?  Вот,
допустим,  он сказал,  что тот шастал часто к Купрейчику. А зачем? Случайное
знакомство ведь.
     - Это по словам самого Купрейчика,  -  с ударением подчеркиваю я.  -  И
якобы исключительно из-за интереса обоих к живописи.
     - Вот,  вот.  Словом,  пункт  этот  остается  открытым.  До  следующего
допроса. Так. Что еще?
     - Еще  неведомый Лев  Игнатьевич,  -  напоминаю я.  -  Кроме  имени мы,
по-видимому, и приметы его знаем.
     - М-да...   -   задумчиво  соглашается  Кузьмич.   -  Фигура,  кажется,
интересная. Это с ним Совко приходил обедать в ресторан к Музе. И его видели
во дворе. Но тут... Да, тут, пожалуй, рано подступать к Совко. Тут, милый ты
мой, надо будет чуток подготовиться. Для начала сделаем-ка мы о нем запрос в
Южноморск, а? Запиши-ка это вторым пунктом, запиши.
     Я добросовестно записываю.
     - Сейчас и позвони, - добавляет Кузьмич. - Прямо по спецсвязи. Может, у
них что и есть на этого Льва Игнатьевича.  Тоже небось оттуда. Вот так, - он
удовлетворенно вздыхает. - Ну-с, что там еще у нас?
     - А еще Ермаков, - говорю я, - если пока по людям идти. Это и вовсе для
нас темное место.
     - Да уж.  Прямо удивительно,  как это у него сорвалось.  Ты его,  между
прочим, довел, чего уж там говорить.
     И   непонятно,   чего  больше  в   этот  момент  в  голосе  Кузьмича  -
удовлетворения  или   укоризны.   Поэтому  я   предпочитаю  на   реплику  не
реагировать.
     - Может, и о нем заодно запрос сделать, о Ермакове этом? - предлагаю я.
     - Давай попробуй...
     Но в голосе Кузьмича сквозит какое-то сомнение.
     - Думаете, его там не знают? - спрашиваю я.
     - Думаю я другое... - качает головой Кузьмич.
     В  который раз он начинает выравнивать карандаши,  лежащие перед ним на
столе. У Кузьмича прямо-таки страсть к остро отточенным карандашам.
     Я молча жду, стараясь угадать, что он думает.
     - Видно,  это еще тот судак, - говорит наконец Кузьмич. - Голыми руками
его не возьмешь.  Тут,  милый мой,  очень осторожно надо идти.  Очень. Чтобы
чего не испортить. Понятно тебе?
     - Так не запрашивать пока?
     - Здравствуйте! Кто же это говорит? - почему-то вдруг сердится Кузьмич.
- Пиши, пиши. Пункт третий это будет.
     Он недовольно следит,  как я делаю очередную запись,  и,  когда кончаю,
добавляет сварливо:
     - И,  чтобы с людьми кончить, заметим себе, что парня с зеленым кашне и
этого самого Купрейчика он, видите ли, и вовсе вроде бы не знает.
     - Вот именно, что "вроде бы", - говорю я. - Врет он.
     - То, что врет по этому пункту, тоже интересно. Запиши, будь добр.
     Кузьмич уже  не  сердится,  он  даже как будто извиняется за  невольный
срыв. Я понимаю, ему тоже нелегко дался этот допрос.
     - А теперь чего мы не дожали с тобой по фактам?  -  говорит Кузьмич.  -
Как думаешь? Что-то ведь не дожали.
     - Насчет зеленого "Жигуля". По-моему, он эту машину ни разу не видел, -
говорю я. - А с другой стороны, быть этого не может.
     - Да,  - соглашается Кузьмич. - Странный момент. Как только подобраться
к нему, пока неясно.
     - Надо подумать, Федор Кузьмич. Стоит подумать.
     - Именно что.  Запиши пока.  - Он делает паузу, пока я записываю, потом
спрашивает: - Что у нас еще по фактам осталось неясным?
     - Убийство признает, а кражу нет, - напоминаю я.
     - Ну,  это,  пожалуй что, понятно. С убийством, с кражей. Тут только...
Да,   вот  что!   Мотив  убийства  остался  неясен.  Ведь  это  только  наше
предположение, что добычу не поделили. А на самом деле? Вот о чем мы с Совко
еще не поговорили. Ну-ка, запиши.
     В голосе Кузьмича чувствуется досада. Действительно, это важный момент,
и мы чуть было его не упустили. Я так, честно говоря, просто упустил.
     - Да,  запиши-ка,  -  повторяет Кузьмич и заключает:  -  Вот теперь,  я
думаю, все. Как считаешь?
     - Вроде бы да, - соглашаюсь я, проглядывая свои записи.
     - Тогда  двигай,  -  говорит  Кузьмич и  смотрит на  часы.  -  Вон  уже
четвертый час.  Быстро время как идет. Поторапливайся, пока они все на месте
в  Южноморске,  пока  рабочий день  там  не  кончился.  И  погляди,  Денисов
вернулся? Что-то он не звонит. Ну, давай, давай. Я пока в госпиталь позвоню,
как там сегодня наш Петр.
     Я  торопливо выхожу из кабинета Кузьмича,  закуриваю и уже не спеша иду
по длиннейшему коридору в  дежурную часть.  Оттуда я  звоню в  Южноморск.  К
аппарату зову знакомого сотрудника уголовного розыска.
     За эти годы у  меня появилось бесчисленное количество знакомых коллег в
самых разных уголках страны.  То я  туда приезжал по служебным делам,  и эти
люди помогали мне выполнить задание;  то приезжали в  столицу они,  и  тогда
помогал им  я.  Это  один  из  главных законов нашей непростой и  не  совсем
обычной работы:  взаимопомощь, быстрая, четкая, заинтересованная. Без нее мы
как без рук. При современной технике, которой ведь пользуется и преступник -
телеграф,  междугородный  телефон,  поезд,  самолет,  автомобиль,  -  только
быстрота  принятия  и   выполнения  решений  может  обеспечить  успех  любой
операции.  Если вчера нельзя было отложить что-то на день в наших делах,  то
сегодня это нельзя отложить даже на час, в таком темпе мы теперь живем.
     На другом конце провода меня отлично понимает Давуд Мамедов, давний мой
приятель.  Я  ему как-то здорово помог в  Москве,  и  он до сих пор не может
успокоиться,  горит желанием ответить мне  тем  же.  Кажется,  это ему скоро
удастся.
     - Значит,  приедешь?  -  радостно переспрашивает он.  -  Ай как хорошо!
Непременно приезжай.  Пусть зима,  пусть снег,  у  нас его ай сколько в этом
году!  Все равно приезжай.  Все сделаем.  Правда приедешь?  - словно не веря
собственным ушам, снова спрашивает он. - Или нет, а?
     - К  тому идет,  -  отвечаю я.  -  А  пока ты  мне  тех двоих побыстрее
установи.  И незаметно,  Давуд.  Совсем незаметно.  Лучше ничего не узнавай,
только не засветись. Ты меня понял?
     - Как не понять? Понял, конечно.
     Я  отправляюсь к  себе.  По  дороге выясняю,  что  Валя Денисов еще  не
появился. У Вали важное задание, и я жду его тоже с нетерпением.
     У  себя в  комнате я  устало опускаюсь в кресло и снова смотрю на часы.
Половина пятого.  Вроде ничего особенного сегодня не  сделал,  но  чертовски
устал. А ведь дел еще уйма. И они почему-то не убывают. Даже наоборот. Прямо
как гидра какая-то сказочная. Выполнишь одно дело, а на его месте появляются
два  новых.  Вот  и  крутись как  хочешь.  Кстати,  обедать тоже надо,  и  я
машинально опять смотрю на часы.
     Звонит городской телефон. Я снимаю трубку:
     - Слушаю. Лосев.
     - Здравствуйте, Виталий Павлович, - раздается незнакомый мужской голос,
солидный,  скрипучий,  немолодой, вполне спокойный и уверенный. - Вы меня не
знаете. Но я могу быть вам полезен. По телефону всего, конечно, не скажешь.
     - Понятно, - говорю я, не очень удивляясь такому звонку: в нашей работе
нечто подобное случается нередко. - Что ж, заходите, потолкуем.
     - Нет. Желательно встретиться в городе, - говорит незнакомец.
     Ну что ж. И к таким встречам я тоже привык.
     - Где именно? - спрашиваю я.
     - Допустим, в центре. На улице Горького. Перед Центральным телеграфом.
     - Когда?
     - Через час, если вам удобно. Сейчас... половина пятого.
     - Да.  Сейчас половина пятого,  -  подтверждаю я,  взглянув на часы.  -
Согласен. Через час. Как мы узнаем друг друга?
     - Узнаю вас я. И подойду, если... все будет тихо вокруг вас.
     - Не беспокоитесь, - усмехаюсь я.
     Ишь ты! Какой осторожный господин. Мне только не очень нравится, что он
меня знает,  а  я,  видимо,  его нет.  Это уже,  выходит,  кое-какое у  него
преимущество.  А  я люблю начинать игру во всяком случае на равных условиях.
Но это, к сожалению, не всегда удается.
     Я  мысленно перебираю все законченные и незаконченные дела,  по которым
может произойти такая встреча,  и,  конечно, прихожу к выводу, что она может
произойти по  десятку поводов.  Остались,  например,  некоторые неясности по
недавно законченному нами делу,  а  на свободе кое-какие личности продолжают
суетиться,  и некоторые из них меня знают.  То же происходит и еще по одному
непростому делу, даже я бы сказал, неожиданному, в области, как мы полагали,
вовсе не "криминогенной",  то есть не чреватой преступлениями.  Как-нибудь я
об этом деле расскажу.  Наконец,  мы сейчас вместе с уехавшим в командировку
моим другом Игорем Откаленко подбираемся к одной потенциально весьма опасной
группе и, увы, только что сделали крайне неосторожный шаг. И теперь подобный
звонок вполне может последовать и оттуда. Вот это было бы очень неприятно.
     Словом,  гадать бессмысленно,  проще всего подождать час. Кстати, может
быть, вернулся наконец Денисов?
     Я  звоню ему,  но никто не отвечает.  Досадливо бросаю трубку и  тут же
снова хватаюсь за нее и набираю новый номер. Нет. Кузьмич тоже куда-то ушел.
Интересно,  он  дозвонился в  госпиталь?  Впрочем,  я  это  могу превосходно
сделать и  сам,  даже  лучше его.  Ох,  у  меня уже  немало знакомых в  этих
безрадостных местах, и в частности, в нашем госпитале.
     Набираю  длинный  городской номер  и,  когда  мне  отвечает  мелодичный
девичий голосок, осведомляюсь:
     - Это Лена?
     - Да. Кто говорит?
     - О,  как я удачно попал,  -  вполне искренне радуюсь я.  -  Это Лосев,
такой длинный-длинный,  несчастный пижон из угрозыска. Может быть, остался в
памяти?
     Лена смеется.
     - Чего это вы  на себя наговариваете?  Кавалер что надо.  Вы,  конечно,
насчет Шухмина интересуетесь?
     - Нет. Я насчет Пети. Знаете такого? Толстого-толстого, несчастного...
     Лена снова смеется.  И по ее беззаботному смеху я уже догадываюсь,  что
Петя в порядке, в относительном, конечно, порядке, но все же.
     Так оно и оказывается.
     - На той неделе встречайте, - говорит Лена.
     - Непременно. С цветами. Конечно, для вас.
     - Придется с этим подождать до весны, - вздыхает Лена.
     - Леночка, вы недооцениваете нашу фирму. Мы все можем, если захотим.
     Некоторое  время  мы   еще   болтаем,   и   Лена  сообщает  мне  всякие
дополнительные сведения о  Пете,  которыми справочная обычно не располагает.
Мне ясно,  что Лена сегодня сама забегала к  нашему другу.  Кроме того,  она
охотно берется передать от меня привет и  всякие туманные слова,  из которых
Петя поймет,  что  дела развиваются нормально и  даже есть кое-какие успехи.
Очевидно,  Лена собирается еще раз посетить Петра.  С  ее  стороны это очень
чутко.
     Мы заканчиваем разговор,  и я смотрю на часы.  Пора, однако, двигаться.
До телеграфа я,  пожалуй, пройдусь пешком, и еще останется минуты три, чтобы
приглядеться со стороны к месту встречи.
     На улице холодно и  вьюжно.  Правда,  таких сумасшедших холодов,  как в
декабре,  уже,  слава богу,  нет.  Они же  доходили до сорока градусов!  Для
Москвы эта  невиданная температура оказалась прямо-таки стихийным бедствием.
Лопались отопительные трубы,  кое-где родители с  детьми ночевали в  школах,
возникли было перебои со снабжением,  опаздывали газеты,  а  нам прибавилось
работы, как ни странно.
     Словом,  сейчас  ничего похожего нет.  Просто легкий морозец и  метель.
Пройтись даже приятно.  На  город опустились сумерки.  На  высоченных мачтах
фиолетовыми бутонами начинают раскаляться мощные светильники.
     Я  подхожу к  телеграфу ровно за  три минуты до условленного срока,  не
переходя узкую проезжую часть улицы Огарева,  напряженно вглядываюсь в толпу
людей возле здания телеграфа и  на  красивой площадке между двумя старинными
фонарями,  к которой ведет от тротуара широкая,  с двумя каскадами мраморная
лестница. Нет ни одного знакомого лица. Да и видно-то плохо. Остается только
выйти на условленное место и ждать.
     Так я и делаю. Впрочем, ждать приходится совсем недолго.
     Ко  мне подходит невысокий пожилой человек в  темном пальто с  пушистым
меховым воротником и  в шапке из того же меха.  На шее повязано ярко-красное
кашне.  И  лицо его тоже красное от ветра и  холода.  Брови и усы в морозном
белом инее.
     - Здравствуйте, Виталий Павлович, - хрипловато произносит он.
     - Здравствуйте, - сдержанно отвечаю я.
     Секунду мы внимательно рассматриваем друг друга.
     - Не согласитесь ли перейти дорогу и посидеть за столиком? - спрашивает
незнакомый мне человек.
     Да,  абсолютно незнакомый, в этом я сразу убеждаюсь. С этим человеком я
никогда  не  встречался.   Но...   что-то  в   его  внешности  меня  все  же
настораживает.
     - Отчего же, - соглашаюсь я. - Тут, конечно, не поговоришь.
     Мы  спускаемся по  широкой лестнице,  переходим улицу  и  через  минуту
оказываемся в двухэтажном застекленном кафе.
     Освободившись в  гардеробе от  пальто и  шапок,  мы  снова  исподтишка,
пытливо оглядываем друг друга.  Незнакомцу лет за пятьдесят,  пожалуй,  одет
солидно,  манеры тоже солидные, уверенные и энергичные. Взгляд из-под густых
бровей умный, слегка ироничный, мне такой взгляд обычно нравится.
     Мы  усаживаемся за  столик и  закуриваем.  Эта дурная привычка создает,
однако,  благоприятную обстановку для начала непростого разговора,  который,
видимо, нам предстоит.
     - Как прикажете мне вас называть? - осведомляюсь я.
     - Допустим, Иван Иванович, - усмехается мой собеседник.
     - Не пойдет, - решительно возражаю я.
     - Почему же?
     - Во-первых, у нас оказываются неравные условия, вы-то знаете, как меня
зовут.   А  неравные  условия  не  обещают  доверительного  разговора,  сами
понимаете.  Но главное даже не в  этом,  -  я с улыбкой машу рукой.  -  Иван
Иванович -  очень уж банально и нарочито. Называя вас так, я каждый раз буду
невольно  улыбаться.  А  при  серьезном  разговоре  это  неуместно.  Как  вы
считаете?
     Мой   собеседник  усмехается.   При  этом  седые  стриженые  усики  его
приподымаются,  обнажая влажные, ровные, прямо-таки перламутровые зубы, явно
вставные.
     - А с вами приятно беседовать,  -  говорит он. - Что ж, будь по-вашему.
Меня зовут Павел Алексеевич.
     - Это другое дело, - соглашаюсь я. - Во всяком случае, ближе к истине.
     - Абсолютная истина. Что будем пить?
     К нам подходит официантка. Как этих девушек приучить улыбаться, хотя бы
профессионально?  Как приучить их делать вид, что мы, посетители, гости, так
сказать, их хотя бы интересуем, если не радуем?
     Сделав заказ, мы некоторое время обсуждаем эту животрепещущую проблему,
пока хмурая официантка не приносит нам кофе и по рюмке коньяку.
     - За  приятное знакомство,  -  говорит Павел Алексеевич,  поднимая свою
рюмку.
     - За полезное знакомство, - уточняю я.
     Ах, с каким наслаждением я съел бы сейчас порцию жаркого, но приходится
соблюдать этикет.
     - Вот видите,  оказывается, я - романтик, а вы - материалист, - шутливо
говорит Павел Алексеевич, помешивая ложечкой кофе. - Мне важно удовольствие,
а вам нужна непременно выгода.
     - Просто вы притворяетесь,  а я нет,  -  тем же тоном возражаю я. - Как
раз вы позвали меня из расчета,  а я пришел из любопытства, а это тоже почти
романтика.
     - Вы пришли не из простого любопытства,  - усмехается Павел Алексеевич.
- Вы  пришли в  расчете на  добычу.  И  не  ошиблись,  могу вас заверить.  И
поскольку вы  меня  не  знаете  и  никогда не  узнаете -  я  в  сферу  вашей
деятельности не попадаю,  -  то буду с вами откровенен.  Впрочем,  для этого
есть еще одна причина. Вы помните некоего Цыгана?
     - Конечно.
     Этот человек проходил по одному сложному делу,  которое мы вели.  Я его
сам арестовывал. Правда, его вскоре пришлось выпустить, доказать его вину мы
не смогли.  К  сожалению,  бывает и  так.  Я  же его и отпустил после долгой
беседы.
     - Так вот,  я тоже знаю Цыгана, - говорит Павел Алексеевич задумчиво. -
То есть Бориса Викторовича Свиристенко. И он мне рассказывал о вас.
     Я  настораживаюсь.   Связь  этого  человека  с  Цыганом  подозрительна.
По-моему,  ничего хорошего тот обо мне рассказывать не мог.  Расстались мы с
ним весьма холодно.  Но  неужели я  сейчас узнаю об  этом Свиристенко что-то
новое? Это было бы совсем неплохо.
     - Что же он вам рассказывал обо мне? - интересуюсь я, отпивая кофе.
     - Первое -  что вы  умный человек.  Второе -  что вы  в  высшей степени
чуткий человек, а это в наше время дорого стоит.
     Я  начинаю кое-что понимать.  Видимо,  Свиристенко кому-то сказал,  что
выскочил из того дела благодаря мне и это ему,  видите ли,  дорого обошлось.
Ах,  прохвост!  Интересно,  зачем ему понадобилась эта выдумка? Но, кажется,
нет худа без добра.
     - Что же из этих сведений,  по-вашему, вытекает? - нахмурясь, спрашиваю
я.
     Конечно,  мне  должна быть  неприятна болтливость этого Свиристенко.  И
Павел Алексеевич так именно меня и понимает.
     - Ради бога,  - он дружески дотрагивается до моей руки. - Не сочтите за
бестактность мою ссылку на  Свиристенко.  Он доверился только самым близким.
Выхода другого не было:  ему же,  простите,  всю сумму собрали. Но это между
нами.  Так  вот,  у  меня  к  вам  важное дело.  Но  самое главное,  вы  мне
действительно понравились.
     Павел Алексеевич, улыбаясь, снова треплет меня по руке.
     Ах,  ловкач этот Свиристенко!  На сколько же он облапошил своих коллег,
хотелось бы мне знать?
     - А вам я чем так понравился? - продолжаю я разговор.
     - Самым главным,  на  мой  взгляд.  Вы  действительно умный человек.  Я
убежден.  А это,  я вам доложу,  важнее всего,  важнее даже честности,  если
хотите знать.  Она  для людей ограниченных,  -  он  зорко смотрит на  меня и
добавляет: - Обратите внимание, я говорю - не глупых, а именно ограниченных,
тут большая разница, улавливаете ее?
     - Конечно.
     - Так вот, я и буду говорить с вами прежде всего как с умным человеком.
Каждый по-своему хочет прожить жизнь.  Одни -  просто,  как проживется.  Это
пустые,  вялые, слабые люди. Другие - в служении обществу, отказывая во всем
себе  лично или,  по  крайней мере,  во  многом.  Таких сейчас мало.  Это  -
романтики,   идеалисты,   люди  ограниченные  и  близорукие.  Третьи,  и  их
большинство,  громадное  большинство,  это  материалисты,  люди  энергичные,
практичные,   не  сентиментальные.  Они  понимают,  что  главное  сегодня  -
материальные блага,  ради чего только и  стоит крутиться,  работать.  Причем
работать не на внуков и правнуков, а на себя, чтобы стало лучше не через сто
лет,  а сегодня,  и именно тебе,  а вовсе не обязательно всем. Это, конечно,
эгоизм,  но  я  бы сказал -  разумный эгоизм.  Эгоизм все понимающего и  все
видящего вокруг себя человека.
     Я  слушаю  его  с  каким-то  брезгливым  интересом.   Впервые  вот  так
выворачиваются передо мной,  так обнажаются,  что ли.  Это опасная и  подлая
философия.  Кажется,  мой собеседник решил не только сослаться на прецедент,
но и подвести теоретическую базу.
     Мое   вроде  бы   благожелательное  молчание  явно   вдохновляет  Павла
Алексеевича, и он убежденно продолжает:
     - ...Люди последней категории очень разные по подготовке,  по запросам,
по своим возможностям. Один, допустим, выращивает ранние огурцы или помидоры
на  своем садовом участке,  а  потом первым продает на  рынке,  другой ловко
чинит всякие электроприборы жильцам всего дома  и  окрестных тоже,  третий -
демагог  и  честолюбец,  делает  карьеру,  командует  и  ездит  за  границу,
четвертый - обвешивает покупателей, занимается пересортицей, пятый - изучает
наше планирование,  систему снабжения и  ищет там возможности к  обогащению.
Как вам нравится такая схема общества?
     - Вполне реальная,  -  соглашаюсь я. - Если не считать пропорций. Тут у
вас серьезная промашка.  Ну,  а вам самому,  очевидно,  ближе всего реалисты
пятой категории?
     - Теоретически - да.
     - Это непонятно, признаться.
     - Между тем,  все тут предельно ясно.  Если бы я  практически работал в
этой,  по вашим понятиям,  незаконной области, я, пожалуй, все же не решился
встретиться с  вами.  А так я знаком с этой областью как бы издали,  получая
некоторый гонорар за  услуги,  ну  вот вроде сегодняшней.  Я  ведь тоже,  не
скрою, материалист.
     - Шестой категории? - смеюсь я.
     - Если угодно. Их ведь вообще много.
     - Но какую же услугу вы взялись оказать и кому?
     - Вам тоже. Ибо вы тоже умный человек.
     - Что ж, слушаю вас.
     Мы снова закуриваем.
     У Павла Алексеевича забавная привычка:  закурив, он не гасит спичку, а,
ловко перехватив ее за обгорелый конец,  старается,  чтобы она сгорела вся и
остался только черный,  обугленный червячок.  Это занятие, отвлекая внимание
собеседника, вероятно, помогает успешнее вести сложный разговор.
     Осторожно  положив  в  пепельницу  очередную  обгоревшую спичку,  Павел
Алексеевич внушительно говорит:
     - Так вот. Первое предложение: не воюйте с ветряными мельницами.
     - Как  же  это  расшифровать  применительно  к  конкретному  случаю?  -
спрашиваю я,  все еще не понимая, к чему же, в самом деле, относится вся эта
грандиозная артподготовка.
     - Как расшифровать? А вот так.
     Мы  не спеша отхлебываем кофе,  изредка пригубливаем рюмку с  коньяком,
курим,  и со стороны,  вероятно,  кажется, что ведем неторопливую, дружескую
беседу, иногда шутливую, иногда серьезную. Так, встретились некие сослуживцы
или,  допустим,  дядя с племянником, и дядя, конечно, между делом поучает, а
племянник делает вид, что усваивает. Идиллическая, наверное, картинка.
     На  самом же деле разговор приобретает все более напряженный и  опасный
характер.  И я жду, когда мой не в меру эрудированный собеседник перейдет от
теоретических рассуждений к грубой прозе, к практическим предложениям. Дело,
очевидно,  пахнет предложением взятки, причем крупной, может быть даже очень
крупной. Но за что, на каких условиях? Меня прежде всего интересуют условия.
Ведь чем крупнее взятка,  тем важнее и интереснее условия.  Это во-первых. А
во-вторых,  я  пока так и не могу уловить,  "откуда дует ветер",  кто послал
этого человека.  Свиристенко? И это связано с тем, прошлым делом? Но по нему
предлагать мне  взятку  уже  бесполезно.  Да  и  навряд  ли  Свиристенко мог
подкинуть такую мысль,  уж  очень рискованно это  для  него.  Ведь узнай его
компаньоны,  что взятка не  была дана,  что денежки их  просто присвоены им,
тогда...  ну,  не жить ему тогда,  и  так может случиться.  Нет,  тут что-то
другое...
     - Вот  как это расшифровать,  -  продолжает между тем Павел Алексеевич,
тяжело отваливаясь на спинку кресла и  в  очередной раз закуривая,  при этом
крутит в руках зажженную спичку, стараясь, чтобы она сгорела до конца.
     И я невольно наблюдаю за его манипуляциями.
     - ...Обратите внимание,  -  говорит Павел Алексеевич, с удовлетворением
бросая обгорелый крючочек в пепельницу,  -  наше планирование построено так,
что то и дело остаются неиспользованные, неучтенные резервы.
     - Кем неучтенные?
     - Вышестоящими  органами,   конечно.  А  предприятия,  обладатели  этих
резервов,  этих материальных излишков,  причем чаще всего весьма дефицитных,
вольны или копить их,  или пускать их  в  дело.  Об  этом,  кстати,  не  раз
писалось в газетах, небось читали?
     - Читал.
     - Ну  так  вот.   И  эти  излишки,   всякие  комбинации  с  ними  сулят
предприимчивым  людям   немалый  доход,   а   населению  -   нужные  товары,
дополнительно,  как бы сверх плана. Парадокс заключается в том, что при этом
не страдают планы ни самого предприятия, ни даже всей отрасли.
     - На бумаге?
     - Планы, уважаемый Виталий Павлович, всегда составляются на бумаге.
     - Но  должны,  очевидно,  иметь реальную,  материальную основу.  А  тут
основа оказывается липовой, раз такой план рождает неучтенные излишки.
     Незаметно я  втягиваюсь в  спор.  Наглость и очевидная удачливость этих
ловкачей начинает бесить меня. И я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наговорить
лишнего. Пусть выкладывает, пусть. Это полезно услышать.
     - Да,  в некотором смысле,  план получается...  с изъяном, - иронически
усмехается Павел Алексеевич. - Но этим планом, однако, все довольны, его все
утверждают. И это второй парадокс указанной ситуации.
     - Довольны от незнания всех возможностей,  кем-то скрытых ресурсов,  от
некоего неразоблаченного обмана, так, что ли?
     - Это  уже  не  имеет никакого значения,  от  чего довольны.  Тем более
практического,  -  небрежно машет  рукой  Павел Алексеевич и  отхлебывает из
чашечки кофе.  -  Наоборот, население, как я сказал, получает дополнительные
товары из фондов, которые иначе бессмысленно копились бы на предприятии.
     - Нарочно скрытые от планирования?
     - Если хотите,  да.  Хозяйственники народ запасливый и боятся всяческих
невзгод.  Накопленные ими излишки на черный день все равно никто не найдет и
не станет искать,  вот ведь в  чем дело.  Естественные издержки гигантского,
всеобщего планирования.  Наказывать за их использование хоть и законно, но в
принципе, я полагаю, несправедливо.
     - Очень спорное утверждение, - насмешливо замечаю я.
     Но Павел Алексеевич убежденно прихлопывает рукой по столику.
     - Да,  да.  А  главное  -  бессмысленно.  Накажут одного,  но  об  этой
возможности  знает  еще  десяток  предприимчивых людей.  Появится  свободное
место, и на него найдется немало охотников, уверяю вас.
     - На свободное место?
     - Вот именно.
     - А если мы вообще заткнем эту щель?
     - Найдется другая.  Без работы вы,  кажется,  еще не оставались.  И  не
останетесь.
     - Спор бесполезен,  -  говорю я.  - Мы, очевидно, друг друга не убедим.
Предлагаю  от  общего  перейти  к  частному.  В  конце  концов  не  ради  же
теоретической дискуссии вы предложили мне эту встречу.  Я вообще не понимаю,
если на то пошло, зачем эта дискуссия вам понадобилась.
     - Ради  самоутверждения,  -  усмехается Павел Алексеевич.  -  Хотелось,
чтобы  вы  увидели  перед  собой  мыслящего  человека,  а  не...  корыстного
практика, так скажем. Ну, и, конечно, кое в чем надеялся вас убедить.
     - Считайте этот этап пройденным,  -  решительно говорю я. - Извините за
огрубление ситуации,  но вы,  очевидно,  хотите,  чтобы я совершил кое-какое
служебное нарушение, говоря мягко, а вы, в свою очередь, готовы на некоторую
материальную компенсацию. Так, если не ошибаюсь?
     - Не  совсем так.  Я  хочу,  во-первых,  чтобы вы поняли,  что борьба с
подобного рода явлениями бессмысленна, как сражение с ветряными мельницами.
     - Пойму я  это или не  пойму,  для вас значения не имеет.  Я  подобными
явлениями, а точнее - преступлениями, не занимаюсь, это...
     - Знаю,  -  перебивает меня Павел Алексеевич.  - Вы хотите сказать, что
это дело ОБХСС, а вы уголовный розыск. Так?
     - Вот именно.
     - Но в данном случае ваша работа имеет для нас значение.  Потому что мы
хотим, чтобы вы занимались только своим прямым делом. Только. И не уходили в
сторону.  И  не отказывайтесь от живых,  огромных денег.  Это будет в высшей
степени глупо.  Как видите, от вас не требуется никаких служебных нарушений.
Работайте по своей линии,  и только.  Деньги же будут переданы вам так,  что
никто и никогда не сможет поставить их вам в вину.
     - Очень соблазнительно,  - улыбаюсь я. - Но поясните сперва, что значит
"занимайтесь только своим прямым делом"? А чем я еще могу заниматься?
     - Что  ж,  поясню.  Теперь это можно.  Вы  расследуете убийство некоего
Семанского Гвимара Ивановича, так ведь?
     Ну вот. Ситуация начинает наконец проясняться.
     - И еще кражу, квартирную кражу, не забудьте, - усмехаясь, говорю я.
     - Ах да.  Верно. Так вот, это и есть ваше прямое дело. Кстати, убийство
и кража увязываются между собой?
     - Возможно.
     - Да,  да.  Я  не  вправе  ставить такие  вопросы,  понимаю.  Так  вот,
расследуйте все это на здоровье.  Но... не уходите в сторону, не залезайте в
чужой огород,  даже если вдруг...  что-то такое вам померещится, скажем так.
Согласны?
     - Что вы называете "чужим огородом"?
     - Область деятельности ОБХСС, - решительно произносит Павел Алексеевич,
и  красное лицо его с тяжелыми мешочками под глазами и седыми усиками как бы
твердеет в этот момент и перестает быть благодушным.
     - Что же меня может привести в этот огород?
     - Ну,  такие вопросы уже вы  не  вправе ставить,  -  укоризненно качает
головой Павел Алексеевич, стряхивая пепел с сигареты. - Вы и сами, возможно,
вдруг что-то нащупаете.  А возможно, и не нащупаете, возможно, вообще ничего
не окажется.  И тогда вознаграждение будет просто найденным кладом. Так как,
в принципе вас устраивает такое предложение?
     - В принципе,  конечно,  нет,  -  говорю я задумчиво.  -  А в частности
хотелось бы прикинуть. Вам я, очевидно, позвонить не смогу?
     - Естественно, Позвоню я. Когда?
     - Завтра суббота. Позвоните в понедельник в конце дня.
     - Прекрасно.  Но меня просили передать еще вот что.  Учтите,  мне лично
это не нравится. Но передать я обязан.
     - Что ж, слушаю вас.
     - Так вот.  Если вы пренебрежете их предложением и  все-таки сунетесь в
чужой огород,  вы очень рискуете.  В  дело втянуты серьезные люди и на карту
поставлено слишком много.
     - Понятно... - медленно говорю я.
     - Вот,  пожалуй,  и все, - заканчивает нашу встречу Павел Алексеевич. -
До понедельника, следовательно.
     Мы допиваем кофе, расплачиваемся и встаем из-за столика.
     Прощаемся мы уже на улице и направляемся в разные стороны.
     Ну и ну. В веселенькое положение я, однако, попал.


                                 Глава VI
                   ВСЯКИЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ И ПРОЧИЕ НЕУДАЧИ

     Валя  Денисов приехал в  тот  переулок утром,  сразу после оперативки у
Кузьмича.  Задание у  него  было  далеко  не  простое.  Следовало не  только
выяснить, в какой именно квартире скрывался Чума вместе со своей Музой, - но
кто их там и почему приютил.  А главное - нет ли "выходов" от той квартиры к
кому-нибудь еще из  членов шайки,  и  вообще какие от  этой квартиры тянутся
ниточки, куда, к кому, через кого.
     Заваленный чистым  и  свежим,  еще  ночным снегом переулок был,  как  и
вчера,  пустынен,  пасмурен и  на  этот раз словно бы  насторожен.  Особенно
сгущалась разлитая тут напряженность,  как показалось Денисову, именно возле
дома  номер  семь,  старенького,  невзрачного,  трехэтажного дома  постройки
начала  века,   с  обвалившейся  кое-где  по  фасаду  штукатуркой,   узкими,
подслеповатыми оконцами и  заснеженными,  маленькими,  какими-то  пряничными
балкончиками с черными, замысловатыми чугунными решетками.
     Денисов пока что  знал только номер нужной ему  квартиры,  его сообщила
Нина.  Больше она в тот момент ничего не в состоянии была сообщить, до такой
степени ее ошеломило все происшедшее. Да и номер-то квартиры она вспомнила с
немалым трудом и  вовсе не  была уверена,  что вспомнила точно.  Нина только
уверяла,  что они поднялись на третий,  последний,  этаж и  там,  кроме двух
высоких дверей,  была третья,  низенькая, кажется, под номером девять, вот в
нее-то они с Музой и вошли.
     Беспечной, гуляющей походкой Валя зашел в подъезд, не спеша поднялся по
сумрачной,  грязноватой лестнице с расшатанными,  тонкими перилами на третий
этаж,  улавливая на  каждой  площадке свои  запахи  -  то  жареной рыбы,  то
какой-то  дезинфекции,  а  на  последней площадке  стойко  и  ядовито  пахло
кошками.  Здесь Валя и  в  самом деле обнаружил низенькую дверь под  номером
девять.  После этого он,  так и не встретив на лестнице ни одной живой души,
круто развернулся и,  стремительно спустившись,  снова оказался в  пустынном
заснеженном переулке.
     Найти жэк,  которому принадлежал дом номер семь, было дело несложным. И
через каких-нибудь десять минут Валя уже беседовал с  немолодой,  болезненно
полной женщиной-счетоводом.  Она  сняла очки,  и  бледное,  отечное лицо  ее
казалось до  того усталым,  что Вале на миг стало даже неловко беспокоить ее
своими  расспросами.  Однако женщина,  разговаривая с  ним,  казалось,  даже
оживилась, и в глазах ее засветилось любопытство.
     В отличие,  скажем,  от Пети Шухмина, располагавшего к себе людей своей
неизменной шумной веселостью, добродушием и какой-то свойской, доверительной
простотой,  Валя  вел  себя  с  людьми  серьезно,  внимательно и  необычайно
деликатно,  что ли. И эта его чуткость и деликатность порой привлекали людей
больше,  чем  Петины шутки  и  панибратство.  Вот  и  на  этот  раз  женщина
прониклась к Вале доверием и безотчетной симпатией.
     - ...Ну,  а  на  третьем этаже этого дома у  нас  тоже три квартиры,  -
продолжала между тем свой рассказ женщина, и по ее напряженному, любопытному
взгляду Валя понимал,  что  она  все  еще не  может догадаться,  что же  ему
все-таки надо.  - Две, как и внизу, такие же многокомнатные, коммунальные, а
третья,  номер девять, выгорожена из соседней. Уж и не помнит никто, как это
получилось.  Там только комната и кухня,  ну,  конечно, туалет еще. А ванной
нет, рукомойник только на кухне. В ней водопроводчик, слесарь наш, много лет
жил, может, он когда сообразил выгородиться, кто его знает. Уж он лет десять
как помер.  Ну а  бабка его так и живет там.  Детки поразъехались,  о матери
забыли, а она целый день пьяненькая, то спит, то поет.
     - На что же она целый день пьяненькая?  -  усмехнулся Валя. - Пенсии на
это небось не хватит.
     - Господи,  да она у нее такая,  что ни на что не хватит. А выпивать ей
гости подносят.  Она их на вокзале подбирает,  на ночевку.  Вокзал-то от нас
близко.
     - Запрещено ведь это.
     - Конечно,  запрещено. А что с ней поделаешь? У квартиры милиционера не
поставишь.  Да и  бог с  ней,  скажу я  вам.  Доживает свой век и  никому не
меш