ает. И для людей иной раз выход из положения. Пойди в гостиницу устройся.
     Вале захотелось было рассказать,  кого на  этот раз приютила пьяненькая
старушка Полина Тихоновна,  но  он  тут же  поборол это неуместное желание и
только спросил:
     - А соседи не жалуются?
     - Сочувствуют,  -  вздохнула женщина.  - И тоже старушку подкармливают.
Это при двух-то взрослых детях. Надо же.
     - По закону с них следует получать,  -  досадливо сказал Валя.  - Через
суд, раз так.
     - Уж ей жильцы тоже насчет этого говорили.  Не желает.  В большой обиде
на них.  О господи,  -  снова вздохнула женщина.  -  Вот так - воспитываешь,
воспитываешь,  себя не жалеешь,  последнее отдаешь,  а разве знаешь, чем они
тебе вернут? Вот в четвертой квартире семья живет...
     Разговор  вполне  естественно ушел  в  сторону  от  интересовавшей Валю
квартиры,  и он не мешал его свободному течению, наоборот, проявил интерес и
к  жильцам из  четвертой квартиры,  а  потом и  к  другим людям,  о  которых
упоминала его словоохотливая собеседница.  И,  только убедившись, что та уже
потеряла всякую надежду понять, зачем он к ней пришел, Валя стал прощаться.
     По тихому заснеженному переулку он снова подошел к  знакомому уже дому,
уверенно поднялся на  третий этаж и  позвонил в  низенькую дверь под номером
девять.  Однако отворять ему  никто не  спешил.  Тогда он  позвонил еще раз,
потом еще,  уже длинно,  требовательно,  и,  наконец,  решил,  что старушка,
потеряв вчера постояльцев,  видимо, отправилась за новыми и придет теперь, к
сожалению,  не скоро и,  возможно,  не одна. Досадуя, Валя собрался уже было
уходить,  когда  за  дверью послышалось какое-то  движение,  возня.  Лязгнул
замок,  дверь приоткрылась,  и  в  образовавшуюся щель показалось старушечье
лицо, крупное, морщинистое, усатое, со слезящимися глазами, с наползающей на
них темной косынкой, из-под которой выбивались седые патлы волос.
     - Кого тебе? - спросила старуха скрипучим басом.
     - Вас,  Полина  Тихоновна,  -  вежливо  ответил Валя.  -  Зайти  к  вам
разрешите?
     - Тебе-то?  -  Старуха с сомнением оглядела Валю и покачала головой.  -
Чтой-то я тебя не помню.
     - А я к вам первый раз.
     - А-а... Бутылочку прихватил?
     - Да нет. Поговорить надо.
     - Ишь  ты,  разговорчивый какой нашелся,  -  ворчливо сказала старуха и
распахнула дверь. - Ну, заходи, коли пришел.
     Валя шагнул через порог и оказался в тесной,  грязноватой кухне. За ней
виднелась комната,  и  Валя,  уже  не  спрашивая,  прошел туда и  огляделся.
Тяжелый,  застойный запах стоял в комнате. Валя увидел широкую, неприбранную
постель,  стол, заставленный грязной посудой и бутылками, какое-то тряпье на
стульях,  а  в  дальнем углу,  на полу,  целую батарею пыльных бутылок возле
старенького, покосившегося шкафа.
     - Ну, садись куда хочешь, гость дорогой, - с одышкой произнесла старуха
и,  тяжко кряхтя,  опустилась на кровать,  не подумав даже запахнуть старый,
вылинявший халат. - Ох, господи, господи. Никому не нужна, всеми брошена...
     - Однако гостей у вас хватает,  я гляжу,  -  заметил Валя,  очищая себе
место на стуле. - Не одна же вы столько употребили, - и он кивнул на бутылки
в углу возле шкафа.
     - Известное дело, - спокойно согласилась старуха. - Вот после Кольки, к
примеру, сколько осталось, - она указала на стол. - Подсаживайся, угощу. Мне
не жалко, если человек хороший. Чего мне жалеть?
     - Спасибо. А Колька-то не один был небось?
     - Ясное дело. С красавицей своей. Два дня прожили.
     - А потом?
     - Вчерась забрали. Не приведи господь как. Чего тут было!.. Одних машин
- пять штук иль десять.  Этих -  человек двадцать. Полк целый. Палили во все
стороны.  Страшное дело.  Говорили,  самолет должен был прилететь.  Я  и то,
веришь, еле жива осталась.
     - Выходит, и в вас палили? - улыбнулся Валя.
     - Не. Я от страха. Они, значит, в концертную залу себе пошли, Колька-то
с бабами. А я следом на угол, в продуктовый. Чуть вышла из дома-то, тут уже,
значит, и началось. Ну, я и обмерла вся.
     Валя про себя облегченно вздохнул. Старуха, видимо, его не запомнила, а
может, и вообще не разглядела.
     - Как же Колька к вам залетел?
     - Дружок привел, Леня. Он у меня до того уже с неделю жил.
     - В первый раз?
     - Ага. В первый.
     - А его кто привел?
     - Да нешто я помню? Кто-то, значит, привел. А как же?
     - Ну, мог и сам подойти, на вокзале, к примеру.
     - Мог и сам, ясное дело, - охотно согласилась она. - Ну да. Подошли. На
вокзале как раз.  Леня и еще один,  видный такой, пожилой весь. Вот он мне и
говорит:  "Бабуся,  местечка для молодого человека не  найдется переночевать
ночки на три-четыре? Довольны будете". И Леню, значит, выставляет мне. Ну, я
его и забрала, Леню-то.
     - А до того вы этого пожилого и не знали?
     - И не знала, и не видела. Случайный человек.
     - А Леня вам говорил, откуда он сам?
     - Дык когда говорить-то?  Я ж его и вообще,  считай,  не видела.  Утром
шасть,  и до ночи. А вот... Когда ж это, дай бог память, было-то?.. Ну да. В
прошлое воскресенье как раз.  Пришел,  значит,  тоже к ночи уже. Ой, я прямо
обмерла.  Сам не свой. Лица на нем не было, вот те крест. "Бабушка, говорит,
давай скорей выпьем.  Чего я  наделал,  чего я  натворил..." Ну,  бутылочка,
конечным делом,  нашлась.  Выпили,  значит.  Я его и спрашиваю: "Чего же ты,
бедолага,  наделал-то?" -  "Ой, говорит, мы, бабуся, человека убили". И чуть
не плачет сам. "Как же рука поднялась, спрашиваю? Ведь божье создание, как и
ты сам.  Что он тебе сделал?" -  "Ничего он мне не сделал.  И рука-то у меня
дрогнула. А сотоварищ, значит, нож перехватил и... скончал человека. А кровь
на мне,  говорит,  тоже лежит".  И  дрожит весь.  А сам-то -  во!  -  Полина
Тихоновна широко развела руки.  - И по виду разбойник. А душа в ем осталась,
точно тебе говорю.
     - А кто ж сотоварищ был, не сказал? - негромко спросил Валя.
     - Да мне-то на кой знать? Душегуб, он и есть душегуб.
     - А потом что?
     - Всю ночь,  значит,  угомониться не мог. Душа его на части рвалась. Не
просто это,  человека-то порешить.  Против естества это человеческого, я так
скажу.  Человек  должон  али  рассудок потерять,  али  душу.  Одним  словом,
перестать человеком быть, упаси господи.
     Она мелко перекрестилась и глянула в дальний угол комнаты,  возле окна,
где висели две небольшие темные иконы.
     - Выходит, переживал он этот случай, - сказал Валя.
     - Ужас как,  -  подтвердила Полина Тихоновна. - "Все, говорит. Больше у
меня жизни так и  не будет.  Не заарестуют,  так от мыслей помру.  И мать не
увижу, и сестру, и Зину тоже".
     - Какую Зину? - почти непроизвольно вырвалось у Вали.
     - Кто ее знает какую. Жена небось али невеста.
     - Ну, а на другой день что, в понедельник?
     - Дык что? Спал полдня, а потом говорит...
     - Как это - полдня спал? - снова не удержался Валя.
     - Так вот и  спал.  Ночь-то всю колобродил.  А  потом встал и  говорит:
"Пойду пообедаю.  Где тут можно-то рядом?"  -  "Да на вокзале,  говорю.  Там
ресторан есть".  Ну,  он и пошел.  А перед уходом говорит: "Ох, страшно мне,
бабуся".  Ушел,  и нет его. Ночь пропадал где-то. Я уж думала - все. А он на
другой день, к вечеру, вот с Колькой заявился и с красавицей его.
     - А где же Леня сейчас?
     - Домой уехал.
     - Как так - домой?!
     - Да  так.  Как  Кольку-то  с  его  кралей повязали,  вскорости и  Леня
приходит. Вечер уж, правда, наступил.
     И  тут  Валя  подумал,  какую же  ошибку они  допустили,  не  оставив в
квартире засаду.  Они,  конечно,  не знали,  что там же скрывается Леха, они
даже предполагали,  нет,  были уверены, что если Чума с Музой, то Леха с ним
не будет И  все же это их промах,  а точнее его,  Валин,  личный промах,  он
руководил операцией. И вот Леха исчез. Так и придется доложить Кузьмичу.
     - ...Пришел, значит, - продолжала между тем свой рассказ старуха. - Ну,
я ему и преподнесла про дружка его.  Он весь аж затрясся.  "Спасай, говорит,
бабуся".  -  "Да что же я теперича сделать могу?" - спрашиваю. "Билет ступай
мне возьми куда хочешь, говорит, только подальше". - "Может, спрашиваю, тебе
на родину взять?" -  "Уж какой будет,  отвечает, только чтобы, значит, сразу
уехать". Ну, я ему билет и взяла. Той ночью и уехал, грешный.
     - Куда же вы ему билет взяли?
     - Уж и не помню. За шесть десять. В жесткий вагон.
     - Брали на Белорусском?
     - А где же еще? Свой вокзал-то.
     - И в котором часу его поезд ушел?
     - Ушел-то? Да тут же и ушел. Часов, стало быть, в одиннадцать.
     - Ну,  бабуся,  будешь  к  себе  постояльцев водить,  и  не  такого еще
душегуба приведешь!  -  с  досадой сказал  Валя.  -  Лучше  уж  деток  своих
заставьте помогать. Мой вам совет.
     Валя поднялся.
     Старуха,  по-прежнему сидя на кровати, оглядела его мутным взглядом и с
неожиданной враждебностью спросила:
     - А ты сам кто такой будешь, милый человек?
     - Да вот рассчитывал Леню у вас застать,  - неопределенно ответил Валя.
- Привет ему просили передать.
     - Из родины его, выходит, будешь?
     - Вроде того.
     - Он  туда приедет,  помяни мое слово.  Сердце у  него там осталось,  с
матерью, значит. У кого где сердце-то. Вот оно как устроено все.
     - Какое у него сердце, - махнул рукой Валя.
     - Обыкновенное,  -  строго сказала старуха. - Как у нас с тобой. У всех
оно  тепла просит,  у  всех  надрывается,  коли  чего  недоброе сам  человек
сделает. Христос учил, нет врагов на свете. Коли я, значит, одно люблю, а он
другое, то не враги мы друг другу.
     - А коли я у другого чего отниму, тогда как? - спросил Валя.
     - Тебе и хуже.  Другой-то вещи какой лишился, а ты покоя. У тебя душа с
той поры не на месте будет.  Днем-то,  может,  еще ничего,  а вот ночью,  не
приведи господь, какие мысли к тебе придут.
     - Эх,  бабушка,  всем бы такую совесть,  -  покачал головой Валя. - Ну,
прощай пока. А совет мой все-таки попомни.
     Очутившись на  улице,  Валя  вздохнул полной  грудью  морозный,  чистый
воздух и  заторопился на  вокзал.  "Куда  же  это  старуха взяла ему  билет,
интересно знать?  -  думал он по дороге.  -  Может,  он еще в  пути?  Может,
перехватим его"?
     Добравшись до вокзала, Валя отыскал отдел милиции. Нужным ему человеком
оказался бравый усатый капитан,  который понял Валю с полуслова и немедленно
кинулся наводить справки.
     Это,  однако,  оказалось не быстрым делом, и Валя, то и дело поглядывая
на часы,  начал уже было терять терпение, когда капитан наконец вновь возник
перед ним.
     - Значит,  так,  - энергично начал он. - Поезд номер сто девяносто три.
Отправление в двадцать два двадцать шесть,  Калининградский.  Билет за шесть
десять как раз,  выходит,  и взят до Калининграда,  в жестком вагоне, причем
купейном.   Сейчас  поезд  где-то  на  подходе  к  Вильнюсу.  Идет  пока  по
расписанию.  Пошли, друже, звонить в Вильнюс. Они его там встретят и снимут.
- И  уже на  ходу добавил:  -  Там ребята знаешь какие?  Все сделают,  как в
аптеке, будь спокоен.
     - Не могу я быть спокойным,  - признался Валя. - Пока своими глазами не
увижу этого гада.  Ты  передай:  особо опасный преступник.  Убийство за ним.
Скорей всего вооружен.  Опасен при  задержании.  Ему терять нечего.  Так что
пусть готовы будут. Он еще и нашего чуть не прикончил. Лосева.
     - Ну да? - изумился капитан. - Лосева?
     Я,  оказывается,  стал довольно известной фигурой.  Впрочем,  и я этого
капитана припоминаю.
     Через несколько минут Валя уже  говорил с  Вильнюсом.  Оттуда сообщили,
что  сто  девяносто третий уже стоит у  перрона и  через пять минут отходит.
Оперативная  группа  сейчас  зайдет  в   поезд.   Но  задержат  преступника,
естественно,  уже  в  пути  и  сообщение дадут  или  через  час  десять,  из
Кайшядориса,  или еще через сорок минут,  из  Каунаса.  На  особую опасность
преступника группа ориентирована. Меры приняты. Группа садится в поезд.
     - Будешь ждать сообщение? - спросил Валю усатый капитан.
     - Еще бы!
     - Тогда пошли к нам в комнату.
     Приняли Валю радушно.  Угостили крепчайшим,  душистым чаем с пряниками,
обменялись последними новостями.  Валя  коротко  рассказал о  деле,  которым
сейчас  занимается.  Крупная квартирная кража.  Она  по  сводке неделю назад
прошла.  Группа в  основном приезжая,  с юга.  А убили -  это тоже по сводке
прошло -  своего, который видно, и дал подвод к этой квартире. Скорей всего,
большую долю себе потребовал. Сейчас один преступник взят, другой вот в бега
ударился,  ну,  а  остальные тоже почти все на  крючке,  в  основном это уже
москвичи. Словом, все в общих чертах вроде бы вырисовывается. Хотя кое-какие
неясности все  же  остаются,  добавил Валя  со  свойственной ему  осторожной
педантичностью,  чего,  например,  Петя  Шухмин никогда бы  не  счел  нужным
оговаривать,  хотя бы  из чисто престижных соображений да и  для эффектности
своего рассказа тоже.
     - Неясности всегда будут,  пока  дело  не  закончено,  -  рассудительно
заметил один из слушателей.
     - Они иной раз и после остаются,  -  сказал усатый капитан. - Вот у нас
осенью было дело по камерам хранения. Девица одна проходила. Так вот она...
     За  всеми этими историями время могло пройти совсем незаметно,  если бы
Валя каждую минуту не ждал сообщения из поезда Москва - Калининград, который
сейчас несся где-то среди заснеженных лесов и вез этого проклятого Леху.
     И все-таки сообщение из неведомого Кайшядориса пришло как бы совершенно
внезапно. И в первую секунду ошеломило Валю.
     Дело в том, что Лехи в поезде не оказалось. Из расспросов проводников и
пассажиров выяснилось,  что парень,  очень похожий на разыскиваемого,  сошел
еще утром,  в  Орше,  хотя билет у него был до Калининграда,  и вообще,  как
заметила одна из проводниц, он очень нервничал и спешил.
     - Куда же он может из этой Орши рвануть? - с досадой спросил Валя.
     - Да куда угодно,  -  ответил не меньше его раздосадованный капитан.  -
Прошло чуть не  восемь часов,  как он в  Орше сошел.  Там за это время одних
поездов дальнего следования... Вот я тебе сейчас скажу, сколько прошло.
     Он  вытащил  толстую  книгу  с  бесконечными и  малопонятными таблицами
расписаний бесчисленных поездов по  всему Союзу и  с  непостижимой для  Вали
быстротой стал рыскать по ним, водя пальцем вдоль строчек и столбцов и делая
короткие выписки.
     - Так...  -  бормотал он.  -  Орша...  Один момент...  Таблица шесть...
вот... Три поезда в направлении Минска... дальше... шесть поездов на Москву.
Видал?  Это  еще не  все...  Таблица двадцать один...  Где тут Орша?..  Вот.
Пишем...  Из Ленинграда на Гомель и  Прилуки...  три поезда.  И  в  обратном
направлении,  тоже через Гомель...  Та-ак... Два. Итого... вот! Четырнадцать
поездов прошло за эти восемь часов. Понял? Во все стороны.
     - Вот и надо их все проверить.  Немедленно, - решительно заявил Валя. -
Подумаешь,   четырнадцать  поездов.   Надо  только  знать,  где  они  сейчас
находятся. А он больше выскакивать не будет. Теперь он едет спокойно.
     - А  почему ты  так уверен,  что он вообще на поезд сел?  -  иронически
осведомился  капитан,  отрываясь  от  таблиц  расписаний.  -  Может,  он  на
междугородный автобус кинулся,  или  сел  на  местный поезд,  или  просто  в
какую-нибудь  грузовую машину  попросился?  Его,  друже,  сейчас всюду  надо
искать. Такая наша работка.
     - Знали,  куда идем,  -  усмехнулся Валя.  -  Давай крутиться.  С  чего
начнем?
     - Прежде  всего  составим  ориентировку.  Значит,  так.  Станция  Орша,
Белорусская дорога, Юго-западная, все территориальные органы там. - Капитан,
как  бы  диктуя  самому  себе,   все  это  уже  писал  на  листке  бумаги  -
Разыскивается  в  связи  с  убийством  и  квартирной  кражей  особо  опасный
преступник,  по  паспорту  Красиков Леонид  Васильевич.  Правильно?..  -  Он
приостановился,  взглянул на  Валю и,  дождавшись его  кивка,  продолжал:  -
Приметы... Давай диктуй, - обратился он к Вале.
     Когда  текст  ориентировки был  составлен,  капитан  довольно крякнул и
объявил Вале:
     - Ты  пока  обожди.  Сейчас завизирую у  начальства и  лично передам на
телеграф,  наш,  железнодорожный.  Через час  такую сеть закинем,  что  будь
здоров. Заяц не проскочит. Не кого-нибудь - убийцу ищем.
     Валя  вышел  из   вокзала  на  площадь,   когда  уже  совсем  стемнело.
Возвращаться на работу не было смысла, и он поехал домой.
     Что говорить, сложнейшая машина была пущена в ход, и только случайность
теперь могла спасти Леху.

     Утром,  сразу  после  оперативки в  отделе,  я  совещаюсь с  Кузьмичом,
присутствует, конечно, и Валя Денисов.
     После  моего подробного сообщения о  вчерашней встрече в  кафе  Кузьмич
интересуется, не отрывая глаз от разложенных на столе карандашей:
     - И сколько он тебе предложил отступного, чтобы ты их не трогал?
     - Цифры не назвал,  - отвечаю я и шутливо добавляю: - Но стою я дорого,
будьте уверены. Уж две годовых зарплаты отвалят, а то и три.
     - Ну,  ну,  не заносись, - усмехнулся Кузьмич. - Больно много ты о себе
понимаешь.
     На этом шутки кончаются.  Валя вообще себе этого не позволяет.  Он, как
всегда, молчалив и сосредоточен. Кузьмич, кстати, на оперативке похвалил его
за  вчерашний выход на Леху,  а  отсутствие засады в  квартире признал общей
промашкой,  и  весьма досадной.  А  я  намотал себе на ус и Лехины слезы,  и
Лехину подругу Зину, в Южноморске она, скорей всего.
     Итак, шутки кончаются, можно сказать, не успев начаться.
     - М-да...  интересная у  тебя  была  встреча,  -  задумчиво  произносит
Кузьмич. - Очень интересная. Скажи на милость, какой философ выискался.
     - Занервничали и делают глупости,  - говорю я. - Сами же выводят нас на
цель.
     - Ты что, ее видишь? - спрашивает Кузьмич.
     - Нет пока.
     - То-то и оно. И в какую сторону копать, тоже пока неясно. Думаю, милые
мои,  что надо нам идти,  как шли.  Этот наш путь их как раз и  забеспокоил.
Значит,  он верен.  Убийство,  считайте, нами уже раскрыто. Вот только мотив
его...
     - Между собой что-то не поделили,  -  говорю я.  -  Сколько раз уже так
бывало, Федор Кузьмич.
     - Да. Но что именно не поделили, если так?
     - А кража?
     - Нет.  Твоя встреча тянет куда-то в сторону от кражи, - качает головой
Кузьмич. - И кража начинает вроде бы даже мешать, сбивать с толку.
     - Доказательств тут нет. Но логика... - пытаюсь возразить я.
     - А ты чего молчишь? - обращается Кузьмич к Вале.
     Тот пожимает плечами,  словно говоря: "Все тут само собой очевидно", но
вслух говорит совершенно другое:
     - Я  вот  думаю:  откуда у  них  телефон Лосева,  откуда они  его имя и
отчество знают.  От Свиристенко?  Телефон вряд ли.  Да и  на Свиристенко,  я
думаю,  они не случайно вышли.  Они искали среди своих,  кто Лосева знает. И
им,  наверное,  указали на Свиристенко.  Они, конечно, сразу ухватились. Еще
бы, раз Свиристенко ему взятку дал, то и они могут, возьмет и у них. Шутка -
такая находка? Вот так, я думаю.
     - Правильно думаешь,  -  соглашается Кузьмич.  -  А телефон у них может
оказаться.  Да и вообще это не секрет.  Позвони нашему секретарю, она и даст
его номер. Интересно другое. От кого они узнали, что именно Лосев занимается
этим делом,  убийством Семанского и  кражей у  Купрейчика.  Из установленных
нами членов шайки его фамилию ведь никто не знает.  Ни Совко, ни Леха, ни те
двое москвичей с машинами, ни Муза даже.
     - Пожалуй,  -  соглашаюсь я.  - А телефон свой я, между прочим, оставил
Виктору Арсентьевичу.  Но  чтобы он подослал ко мне этого типа...  Отпадает.
Правда,  кое-какие  неувязочки с  ним  возникли по  части  покойного Гвимара
Ивановича.  Но  ясно  же,  что  никакого отношения к  краже  из  собственной
квартиры он не имеет. И к убийству Семанского тоже. На него надо было только
посмотреть,  когда я ему об этом убийстве сообщил. И вообще тут путь другой,
мне кажется.  Установим,  кто такой этот Павел Алексеевич, и дело в шляпе. А
установить это  теперь пара пустяков.  Он  мне  в  понедельник позвонит,  мы
встретимся и... Дальше уже, как говорится, дело техники.
     - Что ж,  по-твоему,  он  этого не  понимает?  -  насмешливо спрашивает
Кузьмич.  -  Глупей себя-то  его не  считай.  Тут что-то не так.  Пока лучше
вспомни-ка, кто еще тебя по этому делу знает.
     - И по соседнему, - усмехается Валя.
     - Ну,  соседние пока можно не трогать,  - в тон ему замечает Кузьмич. -
Лосев у  нас  в  том  мире теперь человек популярный.  Даже из  Одессы могли
сведения передать,  из Тепловодска,  да мало ли откуда. В этом подполье свои
связи. Нет, ты вспоминай именно это дело. Именно тут что-то не так.
     - А по этому делу,  -  говорю я, - кроме тех, кого вы назвали, остается
только двор и дом Виктора Арсентьевича Купрейчика, его супруга и он сам. Вот
и все.
     - Да,  все это пока неясно,  милые мои, - даже как будто удовлетворенно
кивает Кузьмич. - Того и гляди, на крупную обэхаэсэсовскую клиентуру выйдем.
При этом мы их, а они нас, конечное дело, изучают. Тоже не дураки. И вот ты,
Лосев, сейчас каким-то боком к ним залез, не иначе.
     - Или приблизился хотя бы, - осторожно замечает Валя.
     - Но как нагло действуют, - сержусь я. - Как уверенно.
     - Потому что когда-то у кого-то такое дело выгорело,  - с обычным своим
спокойствием,  почти равнодушно отвечает Валя.  -  Вот и ты, по их расчетам,
должен взять.
     Я угрожающе киваю головой.
     - Возьму,  возьму, пусть даже не сомневается. Я так возьму, что костей,
подлец,  не  соберет.  А  все-таки  начинать надо  с  этого  типа,  с  Павла
Алексеевича -  кто он  такой,  и  с  фиксации его связей.  -  Я  обращаюсь к
Кузьмичу: - Разрешите назначить ему встречу.
     - Неужто он так просто попадется?  -  сомневается Валя. - Ведь, судя по
той вашей встрече, совсем не глупый мужик, хваткий мужик, осторожный.
     - Все так.  Но сказавши "а",  надо говорить "б".  Куда теперь деться, -
возражаю я. - Да и шел он на это, раз дал время подумать.
     - На что он шел,  посмотрим, - заключает Кузьмич и засовывает карандаши
в деревянный стакан,  надоели они ему.  -  Значит, так, свидание назначай, и
сразу берем его под наблюдение.  Все.  -  И обращается к Вале:  - Сведений с
железной дороги никаких?
     - Никаких,  Федор Кузьмич,  -  сдержанно отвечает тот. - Сам уже звонил
туда.
     - Гм... Плохо. Упустили мы Леху. Сутки уже прошли, как он в Орше сошел.
Далеко мог уйти. Ищи его теперь где хочешь.
     - Полина Тихоновна говорит, он непременно домой потянется. Сердцем она,
мол, чует. Полагаю, вполне возможно, что и так. Тем более, там Зина какая-то
его ждет.
     Кузьмич поворачивается ко мне:
     - Свяжись еще  раз  с  Южноморском.  Ориентируй насчет  Лехи.  Если  он
проскочил зону розыска, то сегодня может быть у них. А заодно узнай, что они
там насчет этих самых Льва Игнатьевича и Ермакова узнали.
     - Понял.
     Я уже направляюсь к двери, когда Кузьмич говорит мне вслед:
     - А потом все же повидай Купрейчика.  Пора, я думаю, потревожить. И все
наши вопросы ему поставить.  Кстати, он, может, кроме Гвимара Ивановича, еще
кого-нибудь из  той  шайки знает.  Может,  Гвимар Иванович его с  кем-нибудь
случайно знакомил?
     - С кем?  Со шпаной вроде Лехи или тем,  в зеленом кашне? - скептически
спрашиваю я. - Ну что вы, Федор Кузьмич.
     - С ними-то,  конечно,  нет.  А вот с таким, как Лев Игнатьевич, вполне
мог познакомить. Словом, прощупай.
     - Ладно.  Только сомнительно,  по-моему. Зачем им двоим в одну квартиру
соваться?   Подвод-то  давал  к  ней  Гвимар  Иванович  -   это  ясно.  -  Я
останавливаюсь возле двери и  рассуждаю все с большим воодушевлением:  -  Но
какова все же роль этого Льва Игнатьевича -  вот что интересно. С остальными
ясно.  Гвимар Иванович - наводчик, Чума и Леха - исполнители, двое москвичей
с машинами -  увезли,  спрятали,  может даже,  и покупателей должны найти. А
этот Лев Игнатьевич? Главарь, что ли?
     - Тогда кто такой Ермаков? - задает вопрос Валя.
     - А  он,  скорей всего,  вообще к  этой  группе отношения не  имеет,  -
отвечаю я.  - Так, подпольный делец какой-нибудь, местная знаменитость среди
уголовников.  А  вот этот неведомый Лев Игнатьевич отношение к  группе имеет
самое непосредственное.  С  Чумой в  ресторане бывал,  во  дворе с  Гвимаром
Ивановичем ссорился, и того потом Чума убивает.
     Говоря  об  этом  самом  Льве  Игнатьевиче,  я  вдруг  ощущаю  какое-то
непонятное  беспокойство,  какую-то  взвинченность,  что  ли,  как,  знаете,
больные  люди  от  предстоящей перемены  погоды:  вроде  бы  зримого  повода
никакого пока нет, а тревога уже откуда-то приходит. Или это просто нервы?
     - Вот-вот, - кивает Кузьмич. - Именно что поссорились. И возможно, веры
Гвимару Ивановичу не  стало.  Тогда мог  и  сам  Лев  Игнатьевич появиться в
квартире  Купрейчика.  Под  благовидным  предлогом,  конечно.  Чтобы  самому
осмотреть, так сказать, поле боя. Проверить данные Гвимара Ивановича. Вполне
допустимо.  Тем более,  солидный человек,  под солидным предлогом,  конечно.
Доверие ему было бы полное. Как считаете, а?
     Всегда  Кузьмич  кончает  свою  мысль  вопросом,  вы  заметили?  Всегда
стремится втянуть нас в обсуждение, заставить возражать или соглашаться. Это
вовсе,  между прочим, не педагогический прием; я заметил, что ему самому это
необходимо, он привык, ему требуется, чтобы кругом него люди тоже думали над
тем, над чем думает он, и вопрос престижа при этом его нисколько не волнует.
     - Если  была  необходимость,  то  появиться  он  у  Купрейчика  мог,  -
соглашаюсь я.
     - Ну вот,  - с облегчением констатирует Кузьмич. - Но это я, конечно, к
примеру. Ты смотри разберись получше, что там к чему. И потревожь, потревожь
его,  не бойся.  Они его сильнее потревожили.  - И деловито заключает: - Ну,
ступай.  Звони в Южноморск.  А с Купрейчиком постарайся днем встретиться.  К
вечеру  Мещеряков обещал  доложить  результаты работы  по  обоим  москвичам.
Говорит, кое-что там уже накопали.
     Я киваю и, наконец, выхожу из кабинета.
     Вот,  между прочим,  такие у нас субботы, в нашей работе. И воскресенья
часто тоже такие.  Расследование тяжких преступлений должно идти непрерывно,
тут дорог каждый час,  не только что день.  Паузы, конечно, возможны, но они
зависят не от дня недели.
     В  дежурной части мне тут же дают Южноморск.  Разница во времени у  нас
всего  лишь  час,  и  там  тоже  разгар  рабочего  дня.  Дежурный  горотдела
Южноморска принимает  мое  сообщение о  возможном появлении Лехи  и  обещает
принять все  меры  к  его  задержанию.  В  последнем случае будет немедленно
сообщено нам.  Голос у него при этом торопливый и нервный. Что-то, наверное,
случилось у них, скорей всего какая-то неприятность.
     - Разыскивается в  связи  с  убийством и  крупной квартирной кражей,  -
подчеркиваю я и еще раз настойчиво предупреждаю: - Помните, вооружен и очень
озлоблен. Потому опасен при задержании.
     - Понятно,  понятно,  -  нетерпеливо  говорит  дежурный.  -  Все  будет
сделано, товарищ Лосев.
     Мне не  нравится его тон,  но  ничего больше не остается,  как пожелать
удачи.  Моего дружка Мамедова на месте не оказывается. Я прошу передать, что
жду от него известных ему сведений. На этом мы с дежурным прощаемся.
     Я  иду  к  себе  и  уже  по  городскому телефону звоню Купрейчику.  Он,
конечно,  дома.  Время около одиннадцати,  и Виктор Арсентьевич, судя по его
вальяжному тону,  небось еще  попивает утренний кофе  и  проглядывает свежие
газеты. Эх, живут же люди, черт возьми!
     Виктор  Арсентьевич  отменно  любезен  и  конечно  же  не  отказывается
повидаться со мной.  Больше того, он как будто даже рад предстоящей встрече.
И мы уславливаемся, что через час я буду у него.
     Конечно,  я мог бы вызвать его к себе.  Несмотря на субботу.  Но это не
тот случай. Виктор Арсентьевич приедет недовольный, раздраженный причиненным
ему беспокойством, настороженный, конечно, и с одной лишь мыслью поскорее от
меня отделаться.  И  нужного разговора -  доброжелательного,  неторопливого,
благодушного даже,  с  желанием все припомнить и максимально тебе помочь,  -
такого разговора уже не получится. А мне нужен именно такой разговор.
     И  потому я уславливаюсь,  что через час приеду к Виктору Арсентьевичу.
Ничего не поделаешь, так надо. Хотя погода по-прежнему мерзкая. Стеной валит
мокрый,  тяжелый снег,  сырость пробирает до  костей,  под  ногами  глубокие
ледяные лужи.
     Ровно через час я пересекаю знакомый двор.  Моей приятельницы с внуками
не видно.  Впрочем, время их уже кончилось. Да и вообще вряд ли они гуляли в
такую жуткую погоду.  Заваленный снежными сугробами двор пустынен, насколько
можно разобрать что-либо сквозь густую белую пелену снега.
     Я  пробираюсь  к  подъезду  и  поднимаюсь на  третий  этаж,  по  дороге
стряхивая с себя снег.
     Дверь открывает сам Виктор Арсентьевич.  Он в знакомой уже мне красивой
коричневой пижаме, под ней белоснежная рубашка, но галстука на этот раз нет,
ворот по-домашнему расстегнут.  Виктор Арсентьевич свеж,  бодр и  приветлив.
Похоже, он и в самом деле доволен встречей со мной.
     Мы  проходим в  кабинет,  и  я  снова как бы погружаюсь в  книжный хаос
вокруг. Однако он имеет свою какую-то неуловимую, но стойкую композицию, что
ли.  Мне кажется,  что за  два дня тут не тронута ни одна книга на огромных,
вдоль двух  стен,  стеллажах,  ни  один  даже  раскрытый журнал на  овальных
тяжелых столах.
     Возле  кожаного дивана,  над  которым развешаны картины,  стоит  другой
столик, полированный, на тонких ножках, за которым мы прошлый раз пили кофе.
Сейчас на нем стоит ваза с апельсинами и яблоками, две тарелочки и фруктовые
ножи.
     - От  этой мерзкой погоды есть только одно средство,  -  говорит Виктор
Арсентьевич.
     Он приносит бутылку коньяка и две рюмки и,  в ответ на мой протестующий
жест, добавляет:
     - Знаю, знаю. Вы на работе. И потому спаивать вас не собираюсь. Но даже
комиссар Мегрэ в мерзкую погоду не отказывался от рюмочки.
     - Вы меня сразили этим классическим примером, - сдаюсь я.
     Мы чокаемся и делаем по глотку.  После чего не спеша закуриваем.  Между
прочим, коньяк в такую погоду действительно очень к месту. Я сильно продрог,
и  сейчас приятное тепло  разливается по  телу.  Что  ж,  пора  приступать к
серьезному разговору, "разминка" кончилась. И я приступаю.
     - Вы обещали мне вспомнить все о Гвимаре Ивановиче,  -  напоминаю я.  -
Удалось вам что-нибудь вспомнить?
     - Кое-что,  хотя и  не  очень значительное,  -  пожимает плечами Виктор
Арсентьевич. - Потому и не звонил вам. Пустяки, в общем-то.
     - Что же все-таки?
     - Ну,  во-первых,  вспомнил,  как мы познакомились.  Он зашел ко мне на
работу.  Сказал, что он тут на фабрике у нас в командировке. По линии своего
Министерства текстильного машиностроения.  Разговорились,  помню.  Так,  обо
всем.  Человек он  был  общительный необычайно.  Он,  я  вам,  кажется,  уже
говорил,  живописью интересовался.  Я  тоже.  Слово за слово,  напали на эту
тему.  Узнал,  что  у  меня  картины,  загорелся.  Симпатичный такой человек
оказался.  Вот с тех пор и виделись, когда он в Москву приезжал. Он меня и с
художником Кончевским познакомил и с сестрицей его.
     Итак,  один  из  главных сомнительных пунктов прошлой беседы  вроде  бы
получил объяснение. Ну что ж, тем лучше.
     - А  можно ли  предположить,  что он  навел воров на  вашу квартиру?  -
спрашиваю я. - Прошлый раз вы, кажется, об этом подумали.
     - Ну да!  -  как-то странно,  не к месту вроде бы обрадовавшись, кивает
Виктор Арсентьевич. - Я, представьте, и сейчас об этом думаю.
     Мне непонятна его реакция,  и я невольно настораживаюсь.  Начинает даже
казаться,  что  Виктор Арсентьевич не  до  конца  объяснил тот  сомнительный
пункт. Все-таки тут кое-что требует уточнения.
     - А  к  кому именно и  по  какому поводу приезжал к  вам  на  фабрику в
командировку Гвимар Иванович, не помните? - спрашиваю я.
     - Уже не помню,  -  небрежно машет рукой Виктор Арсентьевич. - Кажется,
по  вопросам новой техники,  к  главному инженеру.  Но боюсь соврать,  давно
все-таки было. После он, кажется, приезжал уже по каким-то другим делам и не
к нам.  Ну,  и непременно звонил мне.  Заходил.  Приятнейший собеседник был,
доложу вам.  Живопись любил.  Не  хочется даже плохо думать,  -  он горестно
вздыхает.  -  Все-таки ужасная история с  ним приключилась.  Где же  на него
напали?
     - У вас во дворе и напали.
     - О господи! Я думал, просто слухи какие-то дурацкие. Прямо во дворе?
     - Именно.
     - И никого не нашли?
     - Пока нет. А тут еще у вас кража.
     - Да. Кошмар какой-то.
     Я  вижу,  что  Виктор Арсентьевич не  на  шутку взволнован.  Еще бы  не
волноваться, когда вокруг тебя происходят такие события.
     - А тогда, раньше, у вас не возникало никаких подозрений на его счет?
     - Подозрений?..
     Виктор Арсентьевич несколько нервно потягивает коньяк из  своей рюмки и
задумчиво трет подбородок, стараясь успокоиться.
     Он,   кажется,  сейчас  заново  припоминает  свои  встречи  с  Гвимаром
Ивановичем и напряженно что-то прикидывает в уме, время от времени испытующе
поглядывая на меня, потом неуверенно говорит:
     - Подозрений, пожалуй, не было... Но... так, знаете... Кое-что странным
казалось.  Ну,  например.  Он  почему-то  ничего не рассказывал мне о  своей
работе.  Словно и  вовсе не работал.  О семье тоже...  Ах да!  Последний раз
вдруг сообщил,  что женится. Даже пригласил нас с женой на свадьбу. Это было
весьма неожиданно.
     - А кто невеста, сказал?
     - Нет,  ничего не сказал.  Даже когда именно свадьба будет,  где.  Тоже
странно, я вам скажу. Хотя в тот момент я как-то не обратил на это внимания.
     - Где же он в Москве останавливался?
     - На  квартире у  приятеля,  художника Кончевского.  Я  там разок был у
него.
     Виктор Арсентьевич улыбается,  словно это воспоминание связано с чем-то
приятным для него.  Впрочем, ведь он там познакомился с симпатичной соседкой
Лелей,  хотя продолжения это знакомство,  кажется,  не имело.  А  может,  он
доволен,  что  прояснил мне  еще один неясный пункт в  нашей прошлой беседе?
Точнее,  исправил свою оплошность. Вторую, кстати говоря. И теперь, пожалуй,
у меня не осталось к нему претензий.
     - Скажите, а Гвимар Иванович знакомил вас еще с кем-нибудь?
     - M-м... Кажется, нет.
     - Пожалуйста, припомните. Это очень важно.
     Виктор  Арсентьевич разрезает яблоко,  очищает  дольку  и  задумчиво ее
жует. Наконец сообщает:
     - Ну, познакомил как-то с соседкой, милой молодой особой.
     - Ее зовут Леля?
     - Да. Так вы ее тоже знаете?
     - По долгу службы, - улыбаюсь я. - А еще с кем он вас знакомил?
     - Больше, ей-богу, не припомню.
     - Например, с кем-нибудь из приезжих. Скажем, со своими земляками?
     - Нет.  Не припоминаю,  -  качает седоватой головой Виктор Арсентьевич,
продолжая чистить новую дольку.  Потом,  спохватившись,  придвигает вазу  ко
мне: - Прошу. Вы ничего не берете. Прошу.
     Я благодарю и задумчиво добавляю:
     - А ведь Гвимар Иванович не один приехал в Москву, а со своим земляком.
Они даже поссорились однажды у вас во дворе.
     Виктор  Арсентьевич перестает чистить  яблоко  и  пристально смотрит на
меня.
     - Поссорились? - недоверчиво переспрашивает он.
     - Да. И сильно.
     - А  вот  это  уже  меня  не  касается,  -  вдруг  резко говорит Виктор
Арсентьевич. - Кто там с кем изволил поссориться.
     - Это конечно, - охотно соглашаюсь я.
     А  про  себя  удивляюсь его  внезапному раздражению.  Оно  возникло при
упоминании ссоры во  дворе его дома.  Что ж,  усилим этот момент и  проверим
реакцию.
     - Скажите,  -  спрашиваю я небрежно,  как бы вовсе между прочим,  -  вы
случайно с неким Львом Игнатьевичем не знакомы?
     И тут мне кажется, что именно эта небрежность производит впечатление на
моего собеседника. Впрочем, и сам вопрос ему тоже явно не нравится.
     - Понятия не имею,  -  раздраженно говорит он.  -  Кто это такой?  Тоже
приезжий, так, что ли?
     - Да. Приезжий.
     - Как, интересно, вы их узнаете?
     - Иногда по сущим пустякам.
     - А этого... Льва... Льва Игнатьевича, так, кажется?
     Он  делает вид,  что  не  сразу вспоминает это  имя.  Но  мне почему-то
кажется, что он этого человека знает.
     - Тоже по пустякам, - загадочным тоном говорю я.
     Если его этот ответ не устраивает, то пусть понервничает, это полезно.
     - Конечно,  сверхсекретные методы,  не так ли? - пытается иронизировать
Виктор Арсентьевич, которого и в самом деле нервирует мой ответ.
     - Только отчасти,  - спокойно говорю я, словно не замечая его иронии, и
возвращаюсь к прерванному разговору: - Значит, вы такого Льва Игнатьевича не
помните? Странно.
     - Почему странно?
     - Мне казалось, вы должны его знать.
     - А мне вот кажется,  что вы не должны его знать,  - запальчиво говорит
Виктор Арсентьевич и,  спохватившись,  поправляется: - То есть мне, конечно,
ничего такого не может казаться,  но...  и вам тоже.  А впрочем,  чепуха все
это!
     Он  досадливо машет  рукой  и  вытягивает из  лежащей перед  ним  пачки
сигарету.
     Все-таки странно.  Почему, признав знакомство с Гвимаром Ивановичем, он
не хочет признать, что знаком и с Львом Игнатьевичем? Какая разница? А может
быть,   это  мне  только  показалось,  что  он  его  знает?  Ведь  этот  Лев
Игнатьевич...  Он  ругался с  Гвимаром Ивановичем так,  что на  них обратили
внимание и сидевшая недалеко Софья Семеновна,  и проходившая через двор Инна
Борисовна.  Обе  дали  приметы этого Льва  Игнатьевича...  приметы...  Я  их
прекрасно помню.  Но сейчас, кажется, впервые представляю себе по ним живого
человека,  такого плотного,  невысокого,  пожилого,  седые  стриженые усики,
мешки под глазами...  И  неожиданно меня берет оторопь.  Я  вдруг понимаю то
безотчетное беспокойство,  которое овладело мной утром, в кабинете Кузьмича,
когда мы  заговорили об этом Льве Игнатьевиче.  Неужели?..  Неужели я  вчера
вечером встречался с ним? Да, да, очень похоже, что так. Но тогда...
     Чтобы иметь хотя бы еще минуту времени для размышлений,  я  тоже тянусь
за сигаретой, медленно вытягиваю ее из пачки, щелкаю зажигалкой, прикуриваю,
затягиваюсь... И у Льва Игнатьевича оказывается мой телефон, имя и отчество.
Уж не Виктор ли Арсентьевич всем этим его снабдил?  Нет,  не может быть.  Мы
уже об этом думали.  Достал,  конечно,  другим путем.  Вот и  Свиристенко он
откопал.  Нет, тут непонятно другое. Зачем совсем неглупому Льву Игнатьевичу
понадобилось совершить такой  наглый и  такой рискованный шаг?  Зачем?  Ведь
квартирная кража,  в которой он замешан, и даже убийство Семанского не имеют
никакого отношения к  тому,  о  чем  он  меня предупреждал.  Это именно "мой
огород",  и  именно этим он  и  предлагал ограничить мою работу.  Что ж,  он
нарочно пускал меня по своему следу,  чтобы сбить с  другого?  Непонятно.  И
выходит, его кто-то действительно подослал ко мне. Но кто? Зачем?
     Я с усилием прогоняю от себя все эти вопросы. Потом, потом. Сейчас надо
каким-то путем убедиться,  знает мой собеседник Льва Игнатьевича или нет,  и
что именно он о нем в этом случае знает.
     - Совершенно верно,  -  соглашаюсь я.  -  Чепуха это все. И вы вовсе не
обязаны его знать,  и я тоже. Хотя я его, представьте, знаю. Дело в том, что
незадолго до кражи у  вас он встретился во дворе с Гвимаром Ивановичем и они
поссорились.
     - Так  вот  вы  о   каком  земляке  упоминали,   -   усмехается  Виктор
Арсентьевич.
     - Именно. Их-то и видели во дворе. И запомнили.
     - И вам рассказали?
     - Конечно.  Вот я и подумал: если Гвимар Иванович бывал у вас, мог быть
и...
     - Не был,  - решительно обрывает меня Виктор Арсентьевич. - Представьте
себе, никогда он у меня в гостях не был.
     - Ну что ж,  не был так не был,  - соглашаюсь я. - Но вот к краже у вас
этот человек какое-то отношение, видимо, имеет. И возможно, к убийству тоже.
     - Тут  я  вам  плохой  помощник,  -  машет  рукой  Виктор Арсентьевич и
указывает на вазу. - Да возьмите же что-нибудь.
     - Спасибо.
     Я машинально беру апельсин и начинаю его чистить.
     Виктор Арсентьевич после некоторого колебания все же интересуется:
     - А почему вы решили, что он имеет отношение к убийству?
     - Кто?
     - Да этот... Лев Игнатьевич.
     - Потому что он серьезно поссорился с Гвимаром Ивановичем и знал одного
из убийц.
     - Что вы говорите?! Значит, и вы этих убийц знаете?
     - Знаем.
     - И не задержали?
     Я усмехаюсь.
     - Пресс-конференцию по этому делу проводить еще рано.
     - Да, да. Извините. Я не должен вам задавать такие вопросы, понимаю.
     - А я не должен был вам на них отвечать.
     - И  все-таки ответили,  -  улыбаясь и  как бы с упреком говорит Виктор
Арсентьевич.
     - Да.  По слабости характера,  - я тоже улыбаюсь. - А вот вы наоборот -
должны были ответить, но не ответили.
     - Так я же вам уже...
     - Да, да, - киваю я. - Вы его не знаете. Я понимаю.
     Однако понимаю я  совсем другое.  Поведение Виктора Арсентьевича мне не
нравится.  Что-то  он  все-таки от  меня скрывает,  что-то  не договаривает.
Почему?  Возможно,  он  боится,  что все эти знакомства конечно же запачкают
его.  А тут еще и убийство.  Что ж,  это вполне возможно. И все же он должен
мне довериться, и все рассказать. Вот как только этого добиться? Но, в конце
концов, он же сам заинтересован, чтобы все распуталось.
     - Я  хочу,  Виктор Арсентьевич,  обрисовать вам ситуацию,  в которой вы
оказались,  -  говорю я.  -  До  конца вы ее,  по-моему,  не оценили.  Это и
понятно. Мне все же как-никак виднее. И я вам помогу.
     - Что ж. Слушаю вас.
     - Так вот.  Ситуация,  конечно,  малоприятная.  Вокруг вас,  а  точнее,
вокруг вашей квартиры, крутилась целая шайка. Наблюдали, изучали, составляли
план. Но предварительно им надо было убедиться, что игра стоит свеч, то есть
что в квартире, грубо говоря, есть что брать. Кто-то дал такую информацию, и
игра началась.  По всему видно,  что готовились умело и тщательно. Интерес к
вам, а точнее, к вашей квартире...
     - Почему вы все время в этом пункте сбиваетесь?  -  подозрительно, даже
нервно спрашивает вдруг Виктор Арсентьевич.  -  Лично я  для  них  интереса,
надеюсь, не представляю?
     - Я тоже так надеюсь.
     - Но не уверены? - продолжает цепляться Виктор Арсентьевич.
     - Пока дело не раскрыто,  ни в  чем нельзя быть уверенным,  -  спокойно
отвечаю я.  -  Так вот,  повторяю, интерес к вам, а скорее, конечно, к вашей
квартире, был так велик, что в какой-то момент пошли даже на убийство. То ли
что-то не поделили, то ли решили убрать конкурента.
     - Это уже коммерческий термин,  он  тут не применим,  -  прерывает меня
Виктор Арсентьевич.
     - Коммерческий?  -  машинально переспрашиваю я  и  добавляю:  -  А ведь
Гвимар Иванович имел отношение к коммерции.
     - То есть? - настораживается мой собеседник. - В каком смысле?
     - В прямом. Он в прошлом был директором магазина.
     - Ого! Так вы уже изучили его биографию, оказывается?
     - Пришлось.  Но я пока вот на что хочу обратить ваше внимание.  Для вас
из  возникшей  неприятной  ситуации  желательны,   мне  кажется,   два,  ну,
результата, что ли. Первый - это возвращение украденных вещей. Не так ли?
     - Да, конечно, - соглашается Виктор Арсентьевич. - А какой второй?
     - Второй результат скорее,  так сказать,  моральный, а не материальный.
Что ни говорите,  а  вы сейчас,  наверное,  жалеете,  что дружили с Гвимаром
Ивановичем. Некую тень это все же на вас бросает, не так ли?
     - Жалеть я,  конечно,  жалею, - твердо говорит Виктор Арсентьевич. - Но
никакой тени это на меня,  извините,  не бросает.  Разве мог я предположить,
что он... жулик!
     - При некотором желании могли бы.
     - Не понимаю.
     - Да очень просто.  Вот вы сказали, что он вам никогда не рассказывал о
своей работе, словно и вовсе не работал. Так?
     - Ну, так.
     - Но  ведь вам  ничего не  стоило выяснить,  что командировки к  вам на
фабрику ему никто не давал.
     Тут впервые в глазах Виктора Арсентьевича мелькает испуг.
     - Но позвольте...  -  лепечет он. - Вы куда-то в сторону уходите... Ну,
допустим, я не догадался это выяснить... Допустим... Но кража у меня...
     - Вы правы,  -  перебиваю я его. - К краже это отношения не имеет. И мы
действительно ушли несколько в сторону.  Но к личности Гвимара Ивановича все
это имеет прямое отношение, согласитесь. И ее не украшает, не правда ли?
     - Безусловно, - с явным облегчением соглашается Виктор Арсентьевич.
     - А потому и дружба с такой личностью,  так сказать, не украшает вас. И
вы об этой дружбе, по вашим словам, жалеете.
     - Да, конечно, - вздыхает Виктор Арсентьевич. - Но кто бы мог подумать.
     - Так  вот  второй результат,  которого вы  хотите,  это  избавиться от
пятнышка, которое эта дружба на вас все же бросила.
     - Ну, пожалуй...
     - Но  чтобы  достигнуть  этих  двух  результатов,  Виктор  Арсентьевич,
необходимо,  чтобы вы были с нами полностью откровенны. Полностью. А сейчас,
простите, я в этом не уверен.
     - Вы считаете, что я что-то скрываю? - вспыхивает Виктор Арсентьевич. -
Ну, знаете... у вас... у вас нет оснований!
     - Точнее сказать,  что-то  недоговариваете.  Такое,  простите,  у  меня
ощущение.  Видите,  я с вами вполне откровенен. Больше того, я искренне хочу
вам помочь.  Хочу добиться и первого результата,  и второго. Но и вы, в свою
очередь, мне помогите.
     - Но...  в чем же,  по-вашему, я недоговариваю? - растерянно спрашивает
Виктор Арсентьевич.
     - По крайней мере,  в двух пунктах, - отвечаю я. - Первый - насчет Льва
Игнатьевича.  Мне  все же  кажется,  что вы  его знаете.  Просто вы  боитесь
второго пятнышка. Так ведь, согласитесь?
     Я  его  уговариваю,  как заупрямившегося мальчишку,  и  он,  именно как
заупрямившийся мальчишка, капризным тоном возражает:
     - Нет, не так. Я его действительно не знаю.
     - Ладно,  Виктор Арсентьевич,  отложим этот разговор,  - предлагаю я. -
Подумайте. Все-таки лучше всего, если вы будете со мной до конца откровенны.
     - Как угодно. Только...
     Я наклоняюсь и кладу свою руку на его, как бы призывая не продолжать.
     - Подумайте,  -  повторяю я.  -  Мы еще увидимся. И тогда я вам скажу о
втором пункте, где вы со мной не откровенны.
     Я поднимаюсь.  Разговор окончен.  Совсем нелегкий разговор. Я вижу, как
утомлен Виктор Арсентьевич. И сам я утомлен не меньше. Хотя время я провел с
пользой,  однако  кое-какие  детали  состоявшегося разговора  пока  от  меня
ускользают.

     Я возвращаюсь на работу только к середине дня. Рюмка коньяка и апельсин
обед заменить,  естественно,  не  могут.  Когда же я  узнаю,  что и  Кузьмич
отправился перекусить,  то  уже  решительно направляю свои  стопы в  сторону
столовой.  Кстати,  столовая у нас очень неплохая,  возможно потому, что над
ней взяли своеобразное шефство сотрудники ОБХСС.  Поэтому я стараюсь,  когда
возможно, обедать здесь. К сожалению, это далеко не всегда удается.
     Сегодня здесь народу совсем мало,  все-таки суббота. В основном обедают
сотрудники нашего управления.  Картина,  в общем,  обычная. Я подсаживаюсь к
знакомым  ребятам  из  другого  отдела,  и  за  интересным  разговором  обед
пролетает быстро.  Я  даже не  успеваю узнать все подробности одного ловкого
мошенничества  и   обсудить  вчерашнюю  газетную  заметку  об   одном  нашем
сотруднике, очень нас развеселившую своей розовой наивностью.
     Когда я наконец поднимаюсь к себе, Кузьмич уже на месте. Прежде всего я
ему подробно докладываю о своем разговоре с Купрейчиком, очень подробно. Это
уже вошло у нас в привычку.  Кузьмич слушает молча, не перебивая, то крутя в
руках очки, то выравнивая на столе свои карандаши.
     - Так,  -  наконец говорит он, когда я заканчиваю свой доклад. - Совсем
неплохо поговорили. Хотя и не все прояснилось. Не все.
     - Но хоть видно, что еще надо прояснить.
     - Именно что,  -  соглашается Кузьмич.  -  Вот  к  примеру.  Семанский,
выходит,  чуть не  год дружил с  Купрейчиком и  вдруг решил навести на  него
шайку. Значит, и сам с ней недавно связался, так, что ли? А чем он промышлял
до  этого?  Ведь он года два как работать бросил.  Неясно.  Еще более неясен
этот Лев Игнатьевич,  уж как хочешь.  Пожилой,  солидный человек,  вон какой
философ,  и занимается квартирными кражами, шайку организовывает?.. Не верю.
Что-то тут не так.  Да и сам он отрекомендовался тебе, как... ну, делец, что
ли,  коммерсант,  представитель чей-то.  Предложение деловое сделал. И вдруг
квартирная кража за ним. Не бывает так, милый мой.
     - Да, - соглашаюсь я. - Странно все это с Львом Игнатьевичем, не спорю.
     - Боюсь,  не ошибаешься ли ты,  -  качает головой Кузьмич.  -  В кафе с
тобой сидел не  Лев Игнатьевич.  Не  может такой солидный человек квартирные
кражи  совершать.   Он  вот  там,   в  кафе,   на  своем  месте  был,  когда
философствовал и  деловые предложения делал.  А  Лев Игнатьевич с квартирной
кражей у Купрейчика связан накрепко, через Чуму и Семанского.
     - И с убийством, видно, тоже, - добавляю я.
     - Именно что,  -  кивает Кузьмич и,  вздохнув,  заключает: - Нет, милый
мой, скорей всего, ты ошибся. Бывает.
     - Уж очень похожи.
     - Тем более.  Ну  да  поглядим еще.  Если повезет,  то ты с  тем Павлом
Алексеевичем еще встретишься. Он в понедельник звонить должен?
     - Да.
     - Ну  вот.  А  пока пойдем дальше.  Не нравится мне твой Купрейчик.  Ты
прав, что-то он недоговаривает.
     - Что знаком с Львом Игнатьевичем.
     - Это во-первых.  А  потом насчет Семанского.  Проверим-ка  на фабрике,
появлялся там Семанский или нет и у кого. Ведь Купрейчик испугался, когда ты
сказал насчет командировки этого Семанского, что не могло ее быть. Испугался
или нет?
     - Точно,  испугался,  -  подтверждаю я.  -  Сказал еще,  что мы, мол, в
сторону уходим от кражи...  Федор Кузьмич!  -  вдруг вспоминаю я. - А ведь в
сторону от нее просил не уходить и этот... Павел Алексеевич, там, в кафе.
     - Ишь ты, - довольно усмехается Кузьмич. - Чего увязать вздумал.
     - Так само вяжется.
     - Ну, ну, не торопись. Этот Купрейчик чем на фабрике у себя занимается,
не узнавал?
     - Да нет.
     - Когда  насчет  Семанского  туда  поедешь,  этим  тоже  поинтересуйся.
Осторожно только. Он для нас пока лишь потерпевший, жертва, так сказать.
     - Он и в самом деле потерпевший.
     - Ну,  а я что говорю?  Поэтому особая осторожность нужна. Но проверить
тут  кое-что  надо,  милый мой,  как уж  ни  крути.  Непременно надо.  Помни
навсегда:  самая  малая  неувязочка в  деле,  малейшая неясность должна быть
прояснена,  не забыта.  Как в  школе учили,  -  приводит свой любимый пример
Кузьмич.   -   Один  малюсенький  уголок  не  совпадает,   и  два  громадных
многоугольника уже не подобны.  А  тут у  нас не одна такая неувязочка,  вот
ведь что.
     Да,  многовато неясностей в  простом,  казалось бы,  деле о  квартирной
краже, даже слишком много. Что-то не складывается цельной картины, наоборот,
все разваливается.  Чем дальше,  тем больше.  Точнее,  за  квартирной кражей
вырастает другое дело  -  убийство,  а  за  этим другим расплывчато,  неясно
начинает как будто бы маячить что-то еще. Вот ведь какая странная история. И
главное, не один я, оба мы чувствуем, и Кузьмич, и я.
     - Что там у Денисова? - спрашиваю я.
     - Час назад звонил с вокзала,  -  досадливо говорит Кузьмич.  -  Видно,
ушел Леха из зоны активного поиска.  Выпустили его.  Вот уже... - он смотрит
на часы.  -  Ну да. Как раз сутки прошли, как розыск объявили. И ни слуху ни
духу.
     - Могли недавно взять, а сообщить еще не успели.
     - Посмотрим. Денисов там шарит по всем дорогам.
     Звонит один из телефонов. Кузьмич снимает трубку.
     - А-а,  ты.  Привет...  Ну, давай, давай. Ждем... Тут, тут, - он кладет
трубку и сообщает: - Паша Мещеряков. Сейчас зайдет.
     Наш "небесный Паша" в  своем неизменном синем костюме и голубой рубашке
появляется почти мгновенно.  Он,  как всегда,  сосредоточен и  неулыбчив.  В
руках  у  него  дерматиновая зеленая папка  с  металлическим замочком.  Паша
раскрывает ее и вынимает всякие бумаги.  На каждой почти стоит знакомый гриф
"секретно". Бумаг немало, ребята успели, видно, поработать.
     - Двое граждан из красного "Москвича",  - хмурясь, говорит Паша, - нами
установлены.  Один  -  Шершень  Степан  Иванович,  второй  -  Гаврилов  Иван
Степанович.  Под наблюдением двое суток,  с  момента наезда на  Шухмина.  Но
сначала о них самих. Оба давно нигде не работают. Шершень, тот широко живет,
деньгами кидается,  рестораны,  девки,  шмутки заграничные.  Одинокий. Имеет
"Жигули" зеленого цвета.  Последнее место работы - техник-смотритель в жэке.
Веселый,  контактный,  многочисленные связи,  все больше по части выпивки. А
когда выпивает,  становится агрессивен и подозрителен.  Боится только одного
человека -  Гаврилова.  Тот  замкнутый,  молчаливый,  всегда подозрительный.
Никого к себе не подпускает.  Внешне живет скромно.  Жена работает в аптеке.
Есть  дочка,  во  второй класс ходит.  У  Гаврилова свой  дом  под  Москвой.
Солидный дом. На тестя записан.
     - Это куда Петр ездил? - спрашиваю я.
     - Нет.  То дача.  Сейчас расскажу -  упадешь.  Но сначала кончу об этих
двоих.  Гаврилов  слесарь,  тоже  в  жэке  работал.  Там  они  с  Шершнем  и
познакомились.   От  этого  жэка,  видимо,  и  интерес  к  чужим  квартирам.
Насмотрелись,  как люди живут,  а  заодно и как двери запирают,  какие замки
ставят, что как в квартирах лежит, хранится. Гаврилов, надо сказать, слесарь
первоклассный.  Для него вообще нет замков,  которые нельзя открыть. Однажды
английский сейф  в  соседнем учреждении открыл,  позвали его,  ключи куда-то
затеряли.  И  вот даже после такого дела он к нам в поле зрения не попал.  Я
считаю, серьезная эта наша недоработка.
     - Правильно считаешь, - кивает Кузьмич. - На заметку надо было взять.
     - Значит, в кепке и зеленом шарфе это он, Гаврилов? - спрашиваю я.
     - Он самый.
     - И красный "Москвич" его?
     - Тоже на тестя записан. Водит по доверенности.
     - Да что это за тесть такой?
     - Граф, - деловито сообщает Паша.
     - Чего, чего?.. Граф? - удивленно переспрашиваю я.
     - Самый настоящий.  Вернее,  потомок. Его мать из крепостных была, приз
по  красоте в  Париже  получила.  А  отец  подлинный граф,  младший отпрыск,
правда. После революции пошел работать. Вот теперь сынок, то есть тесть этот
самый,  говорит,  что ему якобы от предков кое-что перепало.  На это, видишь
ли, все и приобрел. Сам он сейчас пенсионер уже.
     - Ну и ну,  - улыбаюсь я. - И не подкопаешься. Хитер Гаврилов. С графом
породнился. Не всякому такое привалит.
     - Точно, - соглашается Паша. - Но вот с этими двумя рядом, так сказать,
третий  человек  есть.  Неожиданная фигура.  До  конца  мы  пока  с  ним  не
разобрались. Вернее, только начали разбираться. Вчера на него вышли.
     - А почему ты говоришь "рядом"? - интересуюсь я.
     - Видимо, в их группу непосредственно не входит.
     - Кто ж он такой?
     - Зовут Олег, фамилия Брюханов.
     - Брюханов?  -  недоверчиво переспрашиваю я.  - Это что же, однофамилец
покойного академика или...
     - Вот именно.  Сын,  -  угрюмо подтверждает Паша и добавляет: - Сначала
сами не поверили. Ну, а потом пришлось поверить.
     - Он-то, во всяком случае, квартиру отца, надеюсь, не грабил?
     - Тоже надеюсь. Но с Шершнем знаком, выпивают вместе.
     - А что этот Олег Брюханов делает, где работает?
     - Ассистент в одной из лабораторий института,  где отец был директором.
Спирт оттуда тащит.  Алкаш немыслимый.  Где  выпивают,  там и  он.  Магнитом
тянет.  В любую компанию. Если не зовут, сам втирается. И принимают. Болтун,
добряк, безобидный парень.
     - А с сестрой судился,  -  говорю я.  - Все отцовское добро себе тянул,
говорят.
     - Так это, видимо, жена его накрутила.
     - Во-во. Третья, говорят, она у него. Пьяница, проститутка, - вспоминаю
я рассказ Софьи Семеновны во дворе. - Так, что ли?
     - С  женой мы еще познакомиться не успели.  Вчера только на него самого
вышли. Все возможно, между прочим.
     - И где она работает, неизвестно?
     - Известно.  В  том же институте,  лаборантка.  Сегодня мои ребята туда
поехали. Вот-вот вернуться должны. Разрешите? - обращается Паша к Кузьмичу и
указывает на телефон.
     - Давай, - кивает Кузьмич.
     Паша, обойдя стол, снимает трубку, набирает короткий номер и говорит:
     - Волков?..  Уже прибыл?.. Зайди к подполковнику Цветкову, я здесь. Все
сразу доложишь...  Да,  захвати,  - он кладет трубку и говорит нам: - Сейчас
придет.
     Через  минуту  появляется Витя  Волков,  ладный,  белобрысый паренек  с
университетским значком на лацкане модного пиджака. Он в белоснежной рубашке
с красивым полосатым галстуком.
     - Что ты такой нарядный? - интересуюсь я.
     - Сознательно,  -  приосанивается Витя. - В институте Академии наук был
все-таки. Пусть не думают, что сыщики некультурный народ. Престиж фирмы, так
сказать. Ну, и в смысле контакта тоже, - туманно добавляет он.
     Но мы его прекрасно понимаем.
     - Давай, - говорит Паша. - Докладывай.
     - И садись, садись, - добавляет Кузьмич.
     - Значит,  так,  -  Витя  располагается возле  столика,  придвинутого к
письменному столу  Кузьмича.  -  Беседовал я  с  заведующим лабораторией,  с
замсекретаря  партбюро,   с   одной  лаборанткой  и   одним  доктором  наук,
профессором.
     - Аккуратно, надеюсь? - сурово спрашивает Паша.
     - Ясное дело.  Никто из  них  не  понял,  что  мне на  самом деле надо.
Словом,  так.  Все  они  Олега Брюханова отлично знают и  супругу его  тоже,
конечно.  Насчет Олега мнения не расходятся.  Выпивоха, лентяй, добряк, воли
никакой,  принципов тоже.  Все  пропил.  Из  института с  третьего курса его
вышибли. А в лаборатории его держат только из уважения к памяти отца.
     - Самого ты его видел? - спрашиваю я.
     - Под  конец.  Метнулся в  коридоре пугливым зайцем  и  пропал.  Сильно
чем-то был взволнован. Моим приездом, возможно. Узнал от кого-нибудь.
     - Вполне  возможно,   -   кивает  Кузьмич,  выравнивая  на  столе  свои
карандаши.
     - Ну, а супруга что собой представляет? - с нетерпением спрашиваю я.
     - Кобра. Ее все там так и зовут. И даже показывают. Вот так.
     Витя поднимает руку,  сгибает ее в  локте,  а пальцы складывает вместе,
как змеиную головку. Рука удивительно напоминает приподнявшуюся кобру, когда
она высматривает добычу.
     Мы все смеемся.
     - Вертит Олегом как хочет,  -  продолжает Витя.  -  Говорят, даже бьет.
Полна на всех злости.  И всем на мужа жалуется.  Ну,  и жадна,  говорят,  до
невероятия.
     - Видел ее? - спрашивает Паша.
     - Ага. Издали.
     - Боялся приблизиться? - смеюсь я.
     - Ты сам попробуй, - отшучивается Витя.
     - А почему и не попробовать? - я смотрю на Кузьмича. - Змей я не боюсь.
Алкашей тоже. Разрешите, Федор Кузьмич?
     - Решайте,  -  говорит Паша. - Дела по краже и по убийству объединяем и
передаем вам. Вот, последние мероприятия провели.
     В  этот момент дверь кабинета приоткрывается,  и  на  пороге появляется
Валя Денисов.
     - Разрешите, Федор Кузьмич? - вежливо осведомляется он.
     - Заходи, - кивает Кузьмич.
     А я тем временем напоминаю Паше:
     - Ты еще ничего не сказал насчет дачи, где наш Петр был.
     - Тьфу ты! - хлопает себя по лбу Паша и загадочно улыбается. - Эту дачу
надо непременно осмотреть.  Если они там что-то с кражи спрятали,  то это, я
вам скажу, просто гениальный ход.
     - Почему же сразу так уж и гениальный?
     - А потому, что эта дача академика Брюханова.
     - Чья?!
     Мы все на секунду даже немеем от изумления.
     - Академика Брюханова,  -  торжественно повторяет Паша,  теряя даже  на
момент свою обычную суровую сдержанность.
     - Вот  это  финт,  -  наконец говорю я.  -  Интересно,  чья  голова это
придумала.
     - Скорей всего, Гаврилов, - отвечает Паша. - Он и не такое придумает.
     - Как знать, - говорю я. - Там и похитрее твоего Гаврилова головы есть.
Один этот Лев Игнатьевич небось кое-чего стоит. Да и Чума тоже.
     - Гаврилов,  мне  кажется,  другое  дело,  -  качает  головой  Кузьмич,
выкладывая по  росту карандаши и  не  отрывая от  них  глаз.  -  Это мастер,
специалист.  Он  небось и  убийство Семанского не  одобрил.  Учесть это надо
будет.
     - Но  все добро они на  даче не  спрячут,  -  говорю я.  -  Тот же  Лев
Игнатьевич не  разрешит.  По  разным местам небось рассовали.  Думается мне,
что,  в лучшем случае, эти двое, Гаврилов и Шершень, свою долю там спрятали,
на даче этой.
     - Как они про нее вообще узнали,  интересно,  -  замечает Валя. - И как
туда проникли.
     Ему объясняют, кто такой Гаврилов и что для него вообще никаких запоров
не существует.  Ну, а про дачу им сказал, конечно, Олег, кто же еще? Выпил и
сказал. Тут у нас даже сомнений нет.
     - Он им и про квартиру отца мог рассказать,  -  говорю я.  - И про вещи
всякие,  про картины,  из-за  которых с  сестрой судился.  Кстати,  на  это,
видимо, жена его подбила, а?
     - Она. Кобра, - подтверждает Витя. - Весь институт знает.
     - Про нее говорят, что пьяница, проститутка, - снова повторяю я.
     - Не слыхал, - Витя качает головой. - Баба собранная, волевая. И, между
прочим,  неплохой лаборант.  А  с  виду худа как жердь,  черна как уголь,  а
нос... как у Гоголя.
     Все невольно улыбаются.
     - Ну, ты художник, Витя, - говорю я. - Такой портрет.
     - Так  вот,  -  вмешивается Кузьмич,  отрываясь от  своих  карандашей и
решительно смешивая их,  словно  кончая  игру.  -  Брать  сейчас Гаврилова и
Шершня нельзя,  их  надо,  милые мои,  брать с  поличным,  не иначе.  А  вот
смотреть за ними надо неотступно.
     - Смотрим, - кивает Паша. - Так вам с рук на руки и передадим.
     - Это раз,  -  подолжает Кузьмич.  -  Второе - дача. За ней, я полагаю,
отдельно придется смотреть.  Туда ведь может и  кто  другой пожаловать.  Как
полагаете?
     Он оглядывает нас.
     - Только Лев Игнатьевич,  -  откликаюсь я.  - Если он об этом номере их
знает, конечно. А больше некому. Леха в бегах, Чума у нас. Но я думаю, Федор
Кузьмич, дачу эту надо осмотреть пока самим.
     Кузьмич не возражает.
     - Только без нарушения обстановки,  - говорит он и продолжает: - Теперь
- третье.  С этим Олегом надо побеседовать. По факту кражи из квартиры отца.
Вполне  это  естественно,  даже  если  и  нет  у  нас  против  него  никаких
подозрений.
     - И с супругой его надо встретиться, - добавляю я. - И тоже это никаких
подозрений вызвать не может с их стороны. Как ее, кстати, зовут?
     - Галина Осиповна,  -  сообщает Витя.  - Фамилия Голованова, по первому
мужу.
     - Так  вот,  -  заключает Кузьмич,  -  дачу  мы  берем  под  наблюдение
немедленно. А завтра...
     - Завтра воскресенье, Федор Кузьмич, - деликатно напоминаю я.
     - М-да...  -  осекается он  и,  досадливо потерев ладонью ежик волос на
затылке,  продолжает уже спокойно:  -  Тогда,  значит,  в  понедельник утром
приглашаем этого Олега сюда, беседуем, как полагается, и сразу едем вместе с
ним на дачу.  Под самым пустяковым предлогом. Ну, и осмотрим, что там и как.
Если, конечно, до этого туда никто не заявится.
     - А если все же завтра кто-нибудь да заявится? - осторожно спрашиваю я.
     - Придется немедленно брать,  - пожимает плечами Кузьмич. - А как же? В
чужую дачу залезли.  Есть,  так сказать,  полное основание задержать.  Ну, и
сразу,  конечно,  летите  туда.  Поэтому чтоб  дежурный завтра каждую минуту
знал, где вы находитесь.
     Это уже относится ко мне и к Вале.
     - Да-а... - вздыхаю я. - Плакали наши лыжи со Светкой.
     - Светлана твоя  человек сознательный,  -  говорит Кузьмич.  -  И  нашу
работу знает.
     Я замечаю,  как Валя тоже вздыхает,  но молча. Тоже, наверное, какое-то
свидание намечалось.  Я  за  Валей кое-что в  последнее время стал замечать,
некие подозрительные и знакомые мне признаки, так сказать.
     На  этом  совещание наше  заканчивается,  и  Кузьмич  отпускает нас  на
заслуженный отдых.
     Воскресенье, представьте себе, проходит спокойно, без всяких чепе. Днем
Светка  пишет  какую-то  ученую статью по  своим  библиотечным проблемам,  а
ужинать мы едем к  моим старикам,  и  я  весь вечер играю с отцом в шахматы.
Именно за шахматами,  как ни странно, у нас возникают с ним самые интересные
разговоры.  На  этот  раз  я  ему  рассказываю о  семье академика Брюханова,
вернее,  о  его  детях.  Самого  академика отец,  оказывается,  хорошо знал.
"Типичный  ученый  был,   -   говорит  он.   -  Блестящий  концептуальный  и
эстетический ум. Но директор был никакой. На уровне первого ранга рефлексии.
При этом мягок,  добр, расположен к людям. Очень его все в институте любили.
Дочка в него, Инна. Только масштабом куда как меньше. А вот про сынка я и не
знал даже". - "Специально тебе рассказал, - смеюсь я. - Чтобы ты меня больше
ценил". Потом мы ужинаем, и моя дорогая теща (а мы всегда приезжаем к моим с
Анной Михайловной), задыхаясь от своей непомерной полноты и больного сердца,
жалуется маме,  что я плохо ем,  плохо сплю и плохо выгляжу,  и Светка, мол,
плохо за мной смотрит.  Видели вы когда-нибудь такую тещу? И мама, как врач,
начинает уверять ее, что все обстоит не так уж плохо и защищает Светку. Отец
лишь молча улыбается,  а  Светка сидит тихая,  скромная,  и со стороны может
показаться,  что она и всегда именно такая. Уходим мы не поздно: завтра всем
на работу.  По дороге я ворчу, что потерян для лыж такой чудесный, солнечный
день,  и Светка,  в полном соответствии с мнением о ней Кузьмича,  заявляет,
что все правильно и сидеть мне весь день дома,  видите ли,  было необходимо.
"А дышать свежим воздухом?  - негодует Анна Михайловна. - Когда вы им дышали
последний раз,  ты  помнишь?"  Словом,  вот  так,  тихо и  весело,  проходит
воскресенье.
     Наутро я  не успеваю вернуться после оперативки к  себе в комнату,  как
один из наших сотрудников уже привозит Олега Брюханова.
     - Мадам тоже увязалась,  -  сообщает он  мне.  -  Не пожелала отпускать
супруга одного.  "Еще не то брякнет", - заявила. Ну, дамочка, я тебе доложу.
Федор Кузьмич ее к себе пригласил. Теперь намучается.
     - Понедельник день тяжелый,  - вздыхаю я. - Давай этого Олежика сюда. А
я  начальство изображать буду.  Пусть  ему  будет  лестно,  заодно уважением
проникнется.
     Через  минуту ко  мне  в  комнату,  улыбаясь,  входит щуплый,  плешивый
человек в  очках.  Глаза у  него испуганные,  и потому улыбка кажется совсем
неуместной.  Одет он плохо и небрежно, галстук съехал набок, одна из пуговиц
на  поношенном пиджаке еле держится,  брюки давно неглажены.  Словом,  вид у
этого человека какой-то линялый и  жалкий.  При этом он не только улыбается,
но еще и время от времени странно хихикает.
     - Мое почтение,  -  говорит он  как можно развязнее,  изображая из себя
эдакого рубаху-парня. - Чем могу служить?
     И при этом он плотоядно потирает руки,  словно готовясь сесть за стол с
хорошей выпивкой и закуской.
     - Присаживайтесь,  Олег Борисович,  - холодно говорю я, хотя в душе мне
почему-то жалко этого человека. - Побеседуем.
     На вид ему не меньше сорока, но я-то знаю, что ему всего двадцать шесть
лет.  В армии он не служил:  кроме плохого зрения, у него еще плоскостопие и
что-то с печенью,  это уже от бесконечных выпивок,  от них,  конечно, и весь
его сорокалетний облик.
     Олег боком устраивается на стуле и  вынимает мятую пачку "Беломора".  Я
замечаю, что руки у него слегка дрожат.
     - Разрешите, надеюсь? - церемонно спрашивает он.
     И, получив разрешение, торопливо, даже жадно закуривает.
     - Любили вы отца? - неожиданно спрашиваю я.
     - Я-то любил, он не любил, - машет рукой Олег и хихикает. - Да и за что
нас любить-то,  если разобраться?  Брак,  одним словом,  получился.  Ха, ха,
ха...
     Плечи его,  усыпанные перхотью,  трясутся от смеха,  глаза под стеклами
очков заметно влажнеют,  и все узенькое, небритое личико становится каким-то
горестным. Смеется он странными всхлипами и тоже невесело.
     - А сестру? - снова спрашиваю я. - Как вы к ней относитесь?
     - К Инке-то?  Уж больно ее всегда много было. Пять меня. Я говорю, весь
вес ей пошел,  а вся веселость мне.  В ней одна угрюмость осталась, ей-богу.
Ну,  как  такую тушу  любить,  сами  посудите?  Столько,  значит,  килограмм
угрюмости. Это же ужас! Жить надо легко, свободно, как дышится. Ласковы люди
должны быть к ближнему. Верно я говорю?
     Интонации у него при этом доверительные,  дружелюбные и,  пожалуй, чуть
заискивающие, точно он одновременно и уговаривает меня и просит.
     - Верно,  - соглашаюсь я. - Только зачем же вы тогда с Инной Борисовной
судились?   Неужто   по-доброму   все   не   могли   поделить  после   отца,
по-справедливому?
     - Да  господи!  -  страдальчески восклицает Олег,  и  глаза  его  снова
наполняются слезами.  -  Так  это  все  Галка.  Как бормашина,  знаете таких
женщин?  З-з-з...  Деться некуда.  Днем и ночью.  Я говорю,  убежал бы.  Так
некуда.  Опять,  что ли,  разводиться?  Надоело. Ну, плюнул и подал на Инку.
Сама Галка мое заявление в суд и отнесла.  И вот ребята говорят,  правильно,
мол,  сделал.  Только мне  это,  честно скажу,  тошно все.  Но  куда бедному
христианину податься? Я говорю, только в монахи, ей-богу, там уж она меня не
достанет.
     Он снова хихикает.
     - Какие же ребята говорят, что вы правильно сделали?
     - Какие? Ну, всякие приятели, господи. У меня их, знаете, пруд пруди, Я
ведь человек простой.  И выпить,  признаться,  люблю.  И со мной выпить тоже
любят.  А кто сейчас выпить не любит,  если уж так спросить? Одна радость, я
вам  скажу.  Сядешь,  знаете,  так  спокойно,  с  приятелями,  конечно.  Ну,
разольешь, что-то скажешь хорошее такое, душевное, и, значит...
     - Погодите,  Олег,  -  невольно улыбаюсь я. - Вы мне лучше друзей своих
назовите, ну, самых близких сначала, с кем чаще всего встречаетесь.
     - Друзей?  -  весело откликается Олег.  -  Да  ради  бога!  Вот  только
разуться придется, уж как хотите. Лады?
     И он поднимает ногу.
     - Это еще зачем?
     - А на руках пальцев не хватит, - хихикает Олег, видимо довольный своей
шуткой.  -  Ей-богу, не хватит. У меня их, я говорю, как одуванчиков в поле.
Дикорастущие все.  А вот как дунешь, так их и нет, - вдруг грустно заключает
он.  -  Ей-богу,  как не было.  Сам иной раз удивляюсь.  Но, знаете, природа
пустоты не терпит. Новые находятся.
     И он через силу улыбается.
     Жалкий человек,  пропащий какой-то.  При взгляде на  него даже в  груди
щемить начинает.
     - Ну, назовите тех, кто еще не улетел, - предлагаю я.
     - Извольте,  извольте,  -  с готовностью подхватывает Олег.  -  Не знаю
только,  с  кого начать.  По дому,  по работе или так просто,  случайных?  Я
говорю, на любой вкус, на любой цвет, как в Греции.
     - По дому, - говорю я.
     Дело в том,  что Шершень был техником-смотрителем того самого жэка, где
живет Олег. Там же работал слесарем и Гаврилов.
     - Извольте,   извольте,   -   повторяет  Олег   с   каким-то   натужным
возбуждением.  - Это как раз самые близкие и будут. Я говорю, приятелей надо
всегда под рукой держать.  Чуть что -  и пожалуйста,  с нашим удовольствием,
они уже тут.  А до работы или там до стекляшки еще бежать надо. Это, знаете,
как один в баню приходит...
     Отчаянно жестикулируя,  Олег рассказывает старый-престарый анекдот.  Он
все время находится в каком-то взвинченном состоянии,  все время дергается и
ни минуты не может сидеть спокойно.
     - Ну,  так, значит, - на миг задумывается Олег. - С кого бы это начать,
чтобы никого не обидеть,  вот вопрос вопросов,  - и весело добавляет: - Это,
знаете, как одного спросили...
     - Со Степана начните, например, - обрываю я его.
     - Со Степика? А чего с него начинать? - нисколько не обидевшись, охотно
подхватывает Олег.  -  Он  уже не  под рукой.  Все.  Ушел.  Они теперь когда
позовут, то, конечно, хорошо посидим, богато, душевно. Но редко. А я говорю,
лучше часто,  но немного.  А  они много,  но редко.  Вот такая у меня с ними
неблагоприятная ситуация возникла. Я говорю...
     - С кем "с ними"?
     - А Степик и Иван Гаврилов,  не знаете?  Слесарем у нас работал в доме.
Вот душевный тоже человек,  если бы вы знали. Поискать, ей-богу, поискать. Я
говорю,  в Греции и то такого не найдешь. А уж мастер... - Олег всплескивает
руками.  -  Истинно тульский умелец. Запросто блоху подкует, а не то что там
кран новый поставить или,  допустим,  бачок.  Он,  я  говорю,  артист,  а не
поденщик, в нем искра...
     - Вы и с ним советовались, подавать в суд или нет?
     - Ну,  зачем?  Просто рассказывал.  Что,  мол, Инке остается, а что мне
отходит, по справедливости если. Так, значит, и беседовали. Я им картинку за
картинкой описывал,  -  умиленно говорит Олег.  -  И слушали, представьте. В
людях тяга к красоте живет.
     - Неужели вы все отцовские картины помните?
     - А как же? Все до одной. Вот, знаете, закрою глаза и стены с картинами
вижу,  где какая висит и  в  кабинете,  и в столовой.  И душа,  я вам скажу,
радуется.  Как с родными людьми повидаешься,  с любимыми, - Олег вздыхает. -
Картины я ужасно люблю,  признаюсь вам. С детства люблю. Сколько себя помню.
Я говорю,  если бы отец разрешил мне по этой линии идти,  может,  и вышло бы
что. Но он - нет. Медицина, мол, и все. А медицина это мне - тьфу! Чтоб даже
и не снилась. Но против отца пойти не посмел. Это все равно, как один...
     И, снова оживившись, рассказывает пошлый анекдотик.
     - Ну, а зачем вы с этими друзьями на отцовскую дачу ездили? - спрашиваю
я.
     - Да ведь это когда было!  -  беспечно восклицает Олег и  в который раз
уже поправляет съезжающие с носа очки.  - Это, считайте, год назад было. И у
нас зимой там вообще никто не живет.  Ну,  посидели часок, другой. Выпили на
свежем воздухе,  побеседовали душевно.  Я,  знаете,  очень люблю беседовать,
когда выпью, но только откровенно так, от души.
     Да, этот жалкий алкаш мог быть дополнительным источником информации для
шайки,  сам того,  конечно,  не ведая.  А уж они ее искали всюду вокруг. И к
краже Олег никакого отношения не имеет,  это ясно.  Он,  кажется, и не знает
ничего о ней, иначе бы хоть спросил что-то. Он ведь в отцовский дом давно не
показывается, с момента, как выгнал его Виктор Арсентьевич.
     - Вы Инну давно последний раз видели?
     - Да вот после суда ни разу.  Откровенно говоря,  стыдно. Я Галке этого
суда никогда не прощу,  умирать буду...  -  На глазах у  него наворачиваются
слезы.  -  Ведь на какой позор меня выставила.  А главное,  я говорю, самому
себе в душу наплевал. Как можно, а?
     Олег сокрушенно вздыхает и  смотрит куда-то  в  сторону,  сгорбившись и
по-стариковски сложив на коленях руки.
     И снова становится его жалко.
     С этим чувством я его и отпускаю, подписав пропуск.
     - Жену подождете? - спрашиваю я, прежде чем проставить время ухода.
     - А! - машет он рукой и, сутулясь, выходит из кабинета.
     Я звоню Кузьмичу.
     - Заходи, - коротко говорит он.
     - Дамочка еще у вас?
     - Выгнал.
     - Не может быть! - невольно вырывается у меня.
     Я  же  знаю,  каким галантным бывает Кузьмич с  женщинами,  подчеркнуто
галантным,  даже с теми из них, которые совершили самое мерзкое преступление
и полны злобы,  дерзят, ругаются порой так бесстыдно, что от мужчины никогда
такого  не  услышишь.  Но  в  любом  случае  Кузьмич  остается  невозмутим и
неизменно корректен,  этому он научил и  нас.  Видеть в любой женщине прежде
всего женщину,  которая требует уважения и  защиты.  Это благородное чувство
заложено в  нас самой природой,  некоей биологической необходимостью.  Такое
уважительное отношение к любой,  повторяю,  женщине,  во-первых, не дает нам
самим распускаться, потерять важные нравственные ориентиры, а во-вторых, это
часто действует и  на  саму  женщину,  напоминает ей,  даже  требует от  нее
адекватного нашему отношению поведения.  И  я  наблюдал,  как  порой  самая,
казалось бы, опустившаяся пьяница и воровка вдруг постепенно приходит в себя
после безобразной истерики,  слез и ругани и непроизвольно начинает с робким
кокетством вдруг одергивать юбку,  поправлять волосы и улыбаться.  И это уже
победа, немалая победа над пороком.
     Да,  на нашей необычной и тонкой работе можно,  конечно, огрубеть. Но и
Вырасти  тоже  можно.   Нигде,   мне  кажется,  нельзя  пройти  такую  школу
нравственного воспитания, как у вас, и стать такой цельной и чистой натурой,
как,  например,  наш Кузьмич.  Он этого не слышит,  а  то бы вполне искренне
пожал плечами.  И  вот -  чтобы Кузьмич выгнал женщину из кабинета!  Такое у
меня не укладывается в голове.
     - Ну,  прямо так не выгнал, конечно, - хмуро отвечает он на мой вопрос.
- Это слово больше выражает желание,  чем поступок,  - Кузьмич усмехается. -
Видал, как начал выражаться, на тебя глядя?
     - Ничего интересного она не  сообщила?  -  спрашиваю я,  пропуская мимо
ушей его последнее замечание.
     - И не могла,  - пожимает плечами Кузьмич. - Ничего по делу не знает. И
лютым зверем живет.  Все кругом враги и гады.  Мужа кроет,  сестру его, даже
покойного академика не забыла. Ну, и на работе все кругом тоже враги и гады.
И,  между прочим, воры. Все буквально. И ее, бедную, со света сживают. Тьфу!
Это,  я тебе скажу,  редкий случай.  Злость прямо в крови разлита и уйдет из
нее  только  вместе  с  кровью,  точно  тебе  говорю.  Одним  словом,  я  ее
выпроводил. Что у тебя?
     - Подтвердил,  что знает обоих,  дружат,  что рассказывал им о квартире
отца, что на даче с ними прошлой зимой был, выпивали там. Но к краже, как мы
и предполагали,  никакого отношения не имеет. Да и главная информация к ним,
видимо, от Гвимара Ивановича пришла.
     - А сам что из себя представляет?
     - Неглупый, добрый, слабый человек. Спился и последние волевые качества
потерял. Честно говоря, жалко его.
     - Помочь нельзя?
     - Трудно,  - вздыхаю я. - Тем более при такой жене. Да и сам он на себя
рукой махнул, вот что. Молодой парень...
     - Сколько ему?
     - Двадцать шесть всего.
     - Ну, ну. Может, его лечиться послать?
     - Сначала подготовить надо. Чтобы сам захотел. - И вдруг я вспоминаю: -
Он  очень живопись любит.  А  отец непременно хотел медика из  него сделать.
Знаю я такие штучки.  Ну,  парень слабый,  уступил и сломался.  Одна тоска у
него на душе, и все из рук валится.
     - М-да...  Надо парня лечить и на новые рельсы ставить,  - подытоживает
Кузьмич.  Выбери время,  съезди в  институт к  нему.  Там же медики,  должны
понять. В партбюро зайди. В память отца пусть помогут. Нельзя же так.
     На тумбочке звонит один из телефонов,  вернее басовито шуршит:  Кузьмич
во всех своих аппаратах почти снял звук, чтобы не раздражал внезапный резкий
звонок. Сейчас он берет одну из трубок.
     - Цветков... А, это ты... Хорошо, жду... Он у меня как раз... Ладно.
     Кузьмич вешает трубку и сообщает:
     - Денисов.  С вокзала звонит.  Едет сюда. Новости какие-то есть. Просил
тебя тоже его  дождаться.  Да,  вот  еще что,  -  добавляет он.  -  Поступил
материал из Южноморска. Давай-ка пока им займемся.
     Он поднимается, подходит к сейфу и с усилием оттягивает тяжелую дверцу,
в которую,  как всегда,  вставлена связка ключей.  Из сейфа Кузьмич вынимает
толстую папку и  возвращается к  столу.  Усевшись и надев очки,  он начинает
перебирать бесчисленные бумаги.
     - Вот,  -  он  достает  несколько сколотых листков  с  обычным  строгим
грифом.  -  Ответ  на  наш  запрос.  Так...  Ну,  во-первых,  никакого  Льва
Игнатьевича они вообще не нашли.  То ли имя вымышленное, то ли в поле зрения
к ним не попадал. Скорей, пожалуй, первое. Как считаешь?
     - То ли искали плохо, - сердито говорю я.
     - И это возможно,  -  соглашается Кузьмич.  -  Кстати,  мы им на всякий
случай фото Павла Алексеевича пошлем,  после того как ты с  ним встретишься.
Он тебе сегодня должен звонить, так, что ли?
     - Должен. В конце дня.
     - Вот-вот. Назначай встречу, поддавайся, так сказать, соблазну.
     - Даже не торговаться? - улыбаюсь я.
     - Ты сначала попробуй встретиться с  ним.  Это главное.  А вот потом...
Потом  лучше всего оставить вопрос открытым.  Расположи к  себе,  условься о
связи.  И лови каждый Намек,  каждую,  ну,  что ли, оговорку. Постарайся все
понять и разгадать. Ведь все еще не ясно, где им хвост прищемили. А больше в
эту игру вводить пока никого нельзя.  Ты один.  Тебя они сами нашли. Ну, дай
ему понять, что от тебя многое зависит. Набивай цену.
     - Ясно, Федор Кузьмич.
     - Тогда пойдем дальше.  Теперь второй наш запрос, насчет Ермакова, - он
проглядывает уже другой листок и указывает пальцем на какое-то место там:  -
Вот.  Пишут, что обнаружено трое подходящих Ермаковых. Все по линии ОБХСС. С
шайкой квартирных воров  связь  исключается.  Так  что  Совко  может  только
понаслышке о  ком-нибудь из  них знать.  И  вообще конкретных сигналов ни на
одного из них нет. Теперь гляди, кто они такие. Один - директор плодоовощной
базы,  тут,  я думаю, развернуться есть где. Второй Ермаков - палаточник, на
рынке торгует,  инвалид.  Ну,  а третий - директор магазина готового платья,
передовое предприятие,  пишут.  Вот  такая  троица.  Первый Ермаков,  по  их
мнению, самый перспективный для разработки.
     - Все они перспективные,  -  усмехаясь,  говорю я.  - Разве что инвалид
далеко не ускачет. И то попадаются резвые.
     - Ну, словом, все это требует специальной проверки. Улавливаешь?
     - Улавливаю. Видно, придется ехать.
     - Именно  что.  Конечно,  в  курортный сезон  приятнее,  я  понимаю,  -
усмехается Кузьмич. - Но не каждый раз получается, уж извини.
     Это он намекает на то,  как я однажды отправился, так сказать, лечиться
в Тепловодск, в один санаторий, правда не в самый разгар сезона. Помню, даже
курортную карту  пришлось  оформлять,  анализы  какие-то  делать.  И  вообще
удовольствие я получил от той поездки весьма относительное.
     - На бархатный сезон не претендую, - говорю я.
     В   это  время  в   дверь  кабинета  раздается  деликатный  стук,   она
приоткрывается,  и на пороге возникает изящная фигура Вали Денисова. Он даже
слегка как будто запыхался и вообще возбужден. Это на него не похоже.
     - Ну,  заходи скорей,  -  говорит нетерпеливо Кузьмич,  снимая очки.  -
Рассказывай, чего там у тебя стряслось.
     - Весьма прискорбное событие, - с угрюмой насмешливостью говорит Валя -
Погиб Леха. Героически, на посту, можно сказать, погиб.
     - Что-что?! - удивленно восклицаю я. - Как так - погиб?
     - Очень даже просто,  -  отвечает Валя,  подсаживаясь к столу.  - Знал,
подлец,  что  надо  быстрее удирать куда подальше.  Потому ведь в  Орше и  с
поезда соскочил.  Затем попуткой,  видимо, машиной до Могилева добрался, это
всего-то километров восемьдесят.  И только там,  оказывается,  на поезд сел.
Мурманск -  Киев.  В направлении на Киев.  Видно, все же к дому тянулся. Ну,
угодил в первый вагон, общий. И тут подлая его натура не выдержала. Ночью, в
Чернигове уже, стянул чей-то чемодан и с поезда бежать. Кто-то заметил, и за
ним,  конечно,  кинулись.  Так вот,  на площади уже,  перед вокзалом, он под
единственную в  тот  час  грузовую машину  угодил,  которая  там  проезжала.
Представляете?  Тут же и скончался.  Прямо в морг его уже отправили. Вот так
карьера и кончилась раба божьего Леонида Красикова.
     - Документы при нем какие-нибудь оказались? - спрашивает Кузьмич.
     - Нет.  Но приметы в точности совпали.  Я с замнач по розыску линейного
отдела в Чернигове сейчас говорил. Он сам в морг ездил.
     - Да-а...  -  невольно вздыхаю я. - Кончился Леха. Даже не успел пожить
по-человечески. Жалко все-таки.
     - Как жил,  так и подох, - брезгливо говорит Валя. - Видно, на роду ему
было так написано.  По Ламброзо.  И вообще лучше уж он,  чем от его руки кто
другой.
     - Другой уже, считай, от его руки погиб.
     - Вот именно.  Хоть и плакал,  а через некий порог он уже переступил, -
все  тем  же  враждебным тоном продолжает Валя.  -  Второй раз убить ему уже
нипочем было. Еще опаснее, я считаю, он стал после этого убийства.
     - И ты подумай,  -  добавляю я. - В такой момент он все же на воровство
пошел. Это же совсем сдуреть надо. Денег у него больше при себе не было, что
ли?
     - Что у него вообще при себе было, ты узнал? - спрашивает Кузьмич.
     - Пустяки,  -  машет  рукой Валя.  -  Ключи какие-то,  нож  перочинный,
расческа, платок, ну, и кошелек, а там всего три рубля с мелочью.
     - Да не может быть!  -  решительно заявляю я.  - Были у него деньги. Он
мне сам три сотни показывал. В морге небось забрали.
     Валя небрежно пожимает плечами.
     - Кто его знает.  -  И добавляет с усмешкой:  - Еще два пирожка при нем
оказались с картофелем. В могилевском буфете куплены были.
     - Никаких записок, писем? - спрашивает Кузьмич.
     - Никаких.
     - Пусть официальный протокол и заключение о смерти вышлют.  И все вещи,
до единой.  Передай туда,  в Чернигов,  - приказывает Вале Кузьмич. - Мы тут
сами все исследуем.  Фото,  кстати,  тоже...  -  И вдруг вздыхает. - Досадно
вообще-то. Глупо погиб, безобразно.
     - Мать его ждет и Зина какая-то,  - добавляю я. - И еще не могу забыть,
что рука у него все-таки дрогнула, когда он меня сзади бил. И Чуму он теперь
ни в  чем не уличит.  Чума теперь на него все повесит,  увидите.  Как только
узнает, что его в живых нет. Да, ничего не скажешь, повезло Чуме.
     - Его москвичи уличат,  - говорит Валя и обращается к Кузьмичу: - Когда
мы их брать будем, Федор Кузьмич?
     - Они непременно должны на  дачу заскочить,  -  рассеянно отвечает тот,
думая,  видно,  о  чем-то  другом.  -  Там их и  дождаться надо.  Пусть сами
достанут то, что спрятали там.
     - Значит, с поличным будем брать? - уточняет Валя.
     - С поличным,  с поличным,  - отвечает Кузьмич нетерпеливо и обращается
ко  мне:  -  Приедешь в  Южноморск,  непременно навести его  мать и  сестру.
Возможно,  кое-кто туда и  заскочит из интересующих нас людишек.  Да и связи
его  все  равно  надо  там  устанавливать.   Тоже,   в  случае  чего,  могут
пригодиться.  Ведь его связи -  это,  в большинстве случаев, будут связями и
Совко.  А тут уже ухо держи востро,  тут промашки быть не может.  Ну да мы с
тобой об этом еще поговорим перед отъездом.
     - Когда же мне ехать, Федор Кузьмич?
     - А  вот  встретишься с  этим  Павлом  Алексеевичем,  возьмем  его  под
наблюдение, и тогда езжай себе. Тут мы уже без тебя управимся.
     - А если не встречусь?
     - Поглядим, поглядим. Исходя из обстановки. Гадать не будем.
     Собственно говоря,  вторая половина дня,  когда Павел Алексеевич должен
мне звонить,  уже наступила. И потому я отправляюсь ждать его звонка. Сейчас
нет задачи важнее,  чем засечь этого таинственного типа и установить,  кто ж
он есть на самом деле и с кем связан.
     Воспользовавшись такой неожиданной паузой в своих бесконечных делах,  я
пишу всякие служебные бумаги и  "увязываю" по второму,  внутреннему телефону
некоторые неотложные вопросы, стараясь не занимать прямой городской телефон.
Он уже взят под контроль,  и сейчас,  кто бы мне ни позвонил, телефон тот на
всякий  случай  будет  немедленно  зафиксирован.   Здесь  все   представляет
оперативный интерес,  даже  если звонок последует из  какого-нибудь уличного
телефона-автомата.
     Пока что я пишу различные бумаги, но внезапно замечаю, что мысли мои то
и дело возвращаются к Лехе.  Как он все же нелепо погиб!  Действительно, как
жил, так и погиб. Что говорить, впереди ему ничего радостного не светило. За
соучастие в  убийстве предстояло отвечать,  и  за  крупную  квартирную кражу
тоже.  А если учесть,  что у него была бы уже третья судимость, то эта самая
Зина вряд ли его дождалась, и мать тоже. По разным причинам, конечно. К тому
же  неизвестно еще,  каким  бы  он  вообще  вышел  на  свободу.  Долгий срок
заключения тоже, я вам скажу, чреват опасностями. Мы уже не раз это замечали
- рвутся семейные и благоприятные, положительные дружеские связи на свободе,
а  вместо них появляются другие,  отрицательные,  опасные и к тому же весьма
устойчивые за долгие годы совместного заключения.  Окружать его там будут не
проказливые мальчики-шалунишки,  не  впервые  оступившиеся юнцы.  Нет,  Леха
наверняка попал бы  в  серьезную колонию со  строгим режимом,  и  надо много
решимости и  душевных сил,  чтобы противостоять там  отрицательным влияниям,
Леха к этому готов не был, это уж точно.
     И все же как знать.  Мне сейчас даже кажется, что я бы Леху не выпустил
из поля зрения.  Чем-то он меня заинтересовал. Черт его знает чем, но теперь
это не имеет значения.  А впрочем...  Пожалуй, я все же понимаю, чем он меня
заинтересовал.   Это  даже  не   то   слово.   Какое-то  подспудное  чувство
признательности.  У Лехи дрогнула рука,  когда он бил меня сзади.  Дрогнула.
Это была вспышка совести, наверное, вспышка жалости. Значит, не все умерло в
его душе.  И потом,  вот те слезы его. Нет, не интерес испытывал я к Лехе, а
надежду. Именно надежду. И вот все кончено.
     А если бы его ждала засада тогда,  у той старухи...  Леха теперь был бы
жив.  И  засаду  там  оставить было  необходимо.  Необходимо!  Не  подумали,
спешили,  радовались,  что взяли Чуму.  Какой серьезный промах! Утешать себя
сейчас, что никакое большое, сложное дело не обходится без ошибок, промахов,
недоработок? Хорошенькое утешение. Тут локти впору кусать.
     Мои размышления прерывает телефонный звонок.
     - Виталий Павлович? - слышу я знакомый скрипучий голос. - Мое почтение.
Это Павел Алексеевич. Звоню, как условились. Помните?
     - А как же?  Конечно, помню, - говорю я как можно дружелюбнее. - Что ж,
надо бы встретиться еще разок.
     - Нет, не надо, - мягко возражает Павел Алексеевич. - Во всяком случае,
пока.  Если вы  согласитесь со  мной,  то  мы это сами увидим по вашей,  так
сказать, линии действия. И немедленно отреагируем. За это не беспокойтесь.
     - Гм...  Кое-что  все-таки  надо  было  бы  оговорить,  -  с  сомнением
произношу я, подавляя при этом досаду.
     - Единственный  вопрос,   который,  как  я  понимаю,  вам  хотелось  бы
оговорить,  -  усмехается Павел Алексеевич,  - будет решен так, как вам и не
снилось.  Но  пока мы,  к  сожалению,  не уловили с  вашей стороны встречных
шагов.  Учтите.  Смотрим мы внимательно. Так что всего доброго. Спешу. Я вам
позвоню недели через две.
     В  трубке слышатся короткие гудки.  Я  медленно опускаю ее.  И  тут  же
раздается   звонок.    Мне   докладывают,   что   разговор   происходил   по
телефону-автомату у центрального телеграфа. Что и следовало ожидать.
     Да, ушел от меня загадочный Павел Алексеевич, буквально из рук ушел.


                                 Глава VII
                   ОПЯТЬ НЕ САМАЯ ПРИЯТНАЯ КОМАНДИРОВКА

     Вот еще новости: Светка стала бояться самолетов. Пристала ко мне, чтобы
я ехал поездом.  А я уже отвык даже спать в вагоне, отвык от этого вагонного
быта,  от  этого томительного безделия.  Еле-еле я  Светку успокоил.  Скорее
даже,   она  сделала  вид,   что  успокоилась.   Анна  Михайловна  деликатно
помалкивала, но я видел, что она на этот раз всей душой на стороне Светки.
     Самолет мой вылетает в середине дня,  утром я еще заскакиваю на работу.
Мне  надо  повидаться с  Валей Денисовым.  Дело в  том,  что  вчера,  пока я
дожидался звонка Павла Алексеевича,  Валя побывал на  фабрике,  где работает
Купрейчик.  Во-первых, уточнил служебное положение Виктора Арсентьевича. Он,
оказывается,  начальник отдела снабжения. И на прекрасном счету. Но главное,
Валя проделал важную,  хотя и  жутко нудную работу:  он  пролистал в  отделе
охраны все книги регистрации посетителей,  которым выписывались по чьей-либо
заявке разовые пропуска.  Эти книги,  оказывается, положено хранить довольно
долго. Почему - неизвестно. Не могли же руководящие инстанции предвидеть наш
случай или что-либо подобное?  Так или иначе,  но нам повезло. Однако лишь в
том смысле,  что Валя смог убедиться: фамилия Семанского в книгах ни разу не
упоминается.  Не  был  Гвимар Иванович на  фабрике,  не  был никогда.  Валя,
однако,  человек  осторожный и  недоверчивый.  Он  резонно предположил,  что
выдачу разового пропуска Семанскому могли случайно не  зарегистрировать,  по
оплошности,  допустим,  или по небрежности. Поэтому Валя попросил начальника
охраны показать ему копии актов проверки работы бюро пропусков.  Такие копии
нашлись,   и  Валя  смог  убедиться,  что  среди  кучи  всяких  обнаруженных
недостатков,  однако,  ни  разу  не  было  случая,  чтобы выписанный разовый
пропуск  оказался  незарегистрированным.   Трудно  было  предположить,   что
единственный такой случай пришелся именно на Семанского и  к  тому же не был
отмечен проверяющими.  Нет, куда вероятнее был вывод, который Валя и сделал:
Гвимар Иванович ни  разу не  был на фабрике,  ни у  главного инженера,  ни у
главного механика, ни у кого вообще.
     Выходит, соврал Купрейчик насчет визита Гвимара Ивановича Семанского на
фабрику.  Где-то  еще и  каким-то другим путем познакомились они.  Только не
хочет,  видимо,  рассказывать мне  об  этом  Виктор  Арсентьевич.  Не  хочет
почему-то,  и все.  Это весьма странно и неприятно. Чего бы ему тут скрывать
от меня, в самом деле?
     В  связи с  этим опять под вопросом,  под большим вопросом,  становится
вообще искренность уважаемого Виктора Арсентьевича.  Это, кстати, уже вторая
причина,   заставляющая  меня  в  этой  искренности  усомниться.   А  первая
заключается в том,  что я по-прежнему не верю, будто Купрейчик не знает, как
он меня уверял, неведомого мне пока Льва Игнатьевича, как, впрочем, и весьма
похожего на него Павла Алексеевича.  Я вам забыл сказать, что и насчет этого
Павла Алексеевича я  у  него на всякий случай тоже осведомился.  Нет,  и его
тоже Купрейчик, оказывается, не знает. Ну, тут я, признаться, особой надежды
и  не питал.  А вот Лев Игнатьевич после известной ссоры во дворе с Гвимаром
Ивановичем вполне мог появиться сам у Купрейчика. "Но мог и не появиться?" -
спросил меня Кузьмич. "Мог, - ответил я ему. - Но мне почему-то кажется, что
появился,  что знает его Виктор Арсентьевич.  Почему мне так кажется,  это я
объяснить не  мог  и  сейчас не  могу.  Кажется,  и  все  тут.  По  каким-то
неуловимым интонациям в  голосе Виктора Арсентьевича,  когда  он  говорил со
мной об  этом человеке,  по  его вопросам,  ответам,  по выражению его лица,
наконец, черт его знает еще по чему.
     Обо  всем  этом я  размышляю,  прогуливаясь по  огромному залу ожидания
Внуковского  аэропорта.  Кругом  царит  привычная  суета  и  неутихающий гул
голосов,  он  вдруг покрывается далеким и  могучим ревом авиационных моторов
или трескучим голосом диктора,  объявляющим об отлете или прилете самолетов.
Однако весь этот нескончаемый шум и суета нисколько не мешают мне размышлять
о своих делах. Не мешает мне и мелькание лиц вокруг, в которые я по привычке
всматриваюсь.  Какой-то  внутренний фиксатор не  подает  при  этом  сигналов
тревоги.
     Наконец  объявляют посадку  и  на  мой  рейс.  С  некоторым опозданием,
правда.  Мой коллега из местного отдела милиции, который считал своим долгом
время от времени проведывать меня,  объяснил опоздание тем, что самолет этот
опоздал и с прилетом в Москву тоже.  Что ж, разве нет резервного самолета на
такой случай?  Словом,  так или иначе, но посадку наконец объявляют. И я иду
вместе  с  толпой  пассажиров по  заснеженным плитам  аэродрома  к  стоящему
невдалеке самолету.  Потом в  тесной толкучке между креслами длинного салона
нахожу свое место.  Оно оказывается возле самого иллюминатора,  и я,  скинув
пальто и  забросив на сетку свой дорожный портфель,  с пачкой свежих газет в
руке погружаюсь наконец в  глубокое,  мягкое кресло и вытаскиваю из-под себя
пристяжные ремни.
     Весь полет занимает каких-нибудь два-три  часа и  проходит над сплошной
пеленой облаков,  а  под конец и  в кромешной тьме рано наступившего зимнего
вечера.  Самолет  временами  довольно  сильно  бросает,  раза  два  он  даже
проваливается  в   какие-то  воздушные  ямы,   и  тогда  неприятная  тошнота
подступает к горлу.  Словом, мы испытываем все прелести полета зимой. Я даже
начинаю опасаться,  что  нас  не  примет наш аэропорт и  ушлет на  посадку в
какое-нибудь другое место.  Сколько раз  уже  так бывало на  моей памяти,  и
именно зимой, когда погода неустойчива и коварна.
     Однако аэропорт безропотно,  даже радушно принимает нас.  И вот я уже в
объятиях Давуда Мамедова.  Он невысок, худощав и подвижен. Лохматые брови на
узком,  смуглом лице придают не  свойственную ему  вообще-то  суровость.  Но
глаза его сияют от радости. Вообще мой экспансивный друг радуется так шумно,
что мне становится неловко,  и  я  увлекаю его к  выходу.  На  площади перед
аэропортом нас ожидает машина.  Здесь ветрено,  сыро и слякотно, к тому же с
черного,  беззвездного неба начинает густо падать крупными, мокрыми хлопьями
снег, и вокруг уже ничего не видно.
     Машина еле ползет.  Давуд,  отчаянно жестикулируя,  рассказывает всякие
смешные истории,  случившиеся в городе. Их он знает в несметном количестве и
рассказывает очень забавно.  Он,  наверное,  незаменимый тамада за дружеским
столом. Таким образом, время в дороге проходит незаметно.
     В  гостинице мне не только заказан номер,  но в  этом номере уже накрыт
стол,  и нас поджидают еще трое ребят из уголовного розыска.  Словом,  конец
вечера проходит весело и приятно.
     Утром я  прихожу в  городское управление,  и  уже  совсем другой Давуд,
собранный и серьезный, подробно информирует меня о положении дел.
     Что касается Лехи и Чумы,  то,  кроме родных, Давуд установил несколько
их связей, среди которых есть некий Хромой, в прошлом дважды судимый, где-то
лишившийся ноги и  сейчас работающий холодным сапожником в маленькой палатке
на  набережной.  Хромой знает  в  городе все  и  всех  и  пользуется немалым
авторитетом.  Впрочем,  и  врагов у  него,  по словам Давуда,  тоже хватает.
Парень умный, сообразительный и деловой.
     - Артист,  -  выразительно поднимает обе руки Давуд,  словно собирается
пуститься в пляс.  -  Берегу для тебя,  дорогой.  Мой личный подарок,  учти.
Никто с ним из нас еще не работал. Это работа для мастера.
     - Большое спасибо,  - церемонно благодарю я. - А как все-таки его зовут
и что еще о нем тебе известно?
     - Зовут  его,  понимаешь,  Сергей,  фамилия Голубкин.  Живет,  по  всем
сведениям и по его словам,  один,  бедняга.  И никаких родных, кажется, нет.
Приехал сюда из Новосибирска, уже без ноги и уже с двумя судимостями. Такой,
понимаешь, подарок из Сибири мы получили.
     - Давно приехал?
     - Четыре года назад.
     - Может, в Новосибирске родные остались?
     - Наши  товарищи  оттуда  сообщили -  я,  понимаешь,  специально о  нем
запрашивал,  -  что родители у него умерли.  Он, значит, домик продал, когда
второй раз на свободу вышел, и сюда прикатил.
     - Почему же он решил из родного города уехать, не знаешь?
     - Не  знаю,  дорогой.  И  не  спрашивал его.  Так,  стороной,  конечно,
интересовался. Но, представь, никто не знает. Ни с кем не делился.
     - Здесь у него не жена так подруга есть?
     - Представь, нет. Кажется, нет. И потом, без ноги парень.
     - Так-так...  -  Я на секунду задумываюсь,  потом говорю: - Ладно. Тут,
видно,  придется нам с тобой еще поколдовать. Давай теперь другими объектами
займемся. Во-первых, Семанский. Убит в Москве, это ты знаешь. Что тебе о нем
известно, кроме его бывшей работы?
     - Эх,  дорогой,  -  досадливо цокает языком Давуд.  - Понимаешь, не наш
объект.  Ребята из ОБХСС мне сообщили про тот магазин его,  и  все.  Их надо
спросить, их. Я тебя прошу, дорогой, а?
     - Ну, давай позови кого-нибудь.
     - О! Правильно говоришь. Сейчас будут.
     Давуд поднимает трубку телефона и набирает номер.
     - Виктор?  -  спрашивает он. - Товарищ из Москвы приехал, хочет с тобой
поговорить... Давай, дорогой, заходи ко мне. Он здесь, - Давуд вешает трубку
и, очень довольный, сообщает: - Сейчас будет. Большой специалист.
     - Ладно.  А пока пойдем дальше, - говорю я. - По Льву Игнатьевичу этому
самому так ничего у вас и не нашлось?
     - Его самого у нас не нашлось. Понимаешь?
     - Стараюсь понять. Значит, он или москвич, или... плохо искали... - И в
ответ на негодующий жест Давуда добавляю: - Не обижайся. Всякое ведь бывает.
Ты же не один искал.  Но он был знаком с Семанским, хорошо знаком. И с Чумой
тоже.
     - Москвич тоже может с ними быть знаком.  Ведь так? Почему нет? Значит,
москвич этот Лев Игнатьевич, вот увидишь. Мы искать умеем, дорогой.
     Я улыбаюсь, и Давуд смущается.
     - Ладно,  проверим,  - говорю я. - Теперь насчет Ермакова. Эта личность
вообще загадочная и,  возможно, к делу никакого отношения не имеет. Чума сам
не свой в  тот момент был.  Ну,  и  закричал,  что Муза даже,  мол,  с самим
Ермаковым от  него,  Чумы,  не  уйдет.  Вот единственное упоминание Ермакова
вообще. А до этого он, между прочим, кричал, что Гвимар за миллион ее купить
не сможет.
     - Вот,  трех Ермаковых тебе нашли,  -  улыбается Давуд. - А вообще их у
нас в  городе больше сорока человек оказалось,  представляешь?  Но остальные
никаких даже подозрений не вызывают.
     - А эти трое вызывают?
     - Да ты пойми,  дорогой, - Давуд выразительно прижимает руки к груди. -
Не моя область. Деятели тут, черт бы их...
     В  этот  момент в  комнату без  стука входит полный невысокий человек в
красивом бежевом костюме самого модного покроя,  с  красным в  белую полоску
галстуком.  Черные,  как  галочье крыло,  блестящие волосы  гладко  зачесаны
назад,   волосок  к  волоску,  на  круглом,  полном  лице  торчит  маленький
вздернутый нос,  под тонкими,  словно нарисованными бровями глубоко вдавлены
живые маленькие глазки,  толстые губы,  тугие,  румяные щеки.  Словом,  этот
человек сразу же  мне не нравится.  В  руке у  него красивая кожаная папка с
большим металлическим замком.
     - Капитан Окаемов,  -  сухо представляется он,  протягивая мне руку.  -
Замнач отдела ОБХСС. Зовут Виктор Иванович.
     Мы  сдержанно и  коротко пожимаем друг другу руки.  Я,  видно,  тоже не
пришелся ему по душе. Бывает, ничего не поделаешь.
     - Меня,  во-первых, интересует Семанский Гвимар Иванович, - говорю я. -
Убит в Москве десять дней назад. Мы делали вам запрос. Что о нем известно?
     - О! - поднимает тонкую бровь Окаемов. - Даже так? Убит?
     - Вашими,  кстати, уголовниками, - добавляю я и поворачиваюсь к Давуду.
- Убийц,  как знаешь,  двое.  Совко Николай, по кличке Чума, и Леха, то есть
Красиков Леонид. Так вот, Совко нами арестован. Красиков погиб.
     - Ай, ай, - качает головой Давуд. - Как же он погиб?
     Я коротко рассказываю историю гибели Лехи.
     - ...А сейчас меня интересует Семанский,  -  заканчиваю я,  обращаясь к
Окаемову.
     Он снисходительно улыбается.
     - Это  объект  посложнее вашего  Лехи.  Вообще  наш  контингент,  между
прочим, голыми руками не возьмешь. Мозгой шеве