- Куда уж яснее, - отвечает Жук. - А не брешешь?
     - Брешут псы. Теперь Леха. Вот он уже помер. Нету Лехи.
     - Ну да? - недоверчиво откликается Жук.
     Я уже стал отличать его в темноте.
     - Точно говорю,  -  подтверждаю я. - Под машину попал. Спер, понимаешь,
чемодан с поезда и дунул через вокзал на площадь.  Ну,  а там машина. И все.
Вот такая поганая смерть.
     - Бог наказал, - насмешливо говорит Рыжий. - Не бери чужого.
     Я  его тоже начинаю отличать -  он тощий,  подвижный и  к  тому же еще,
видно, балагур.
     - И вот глядите,  -  продолжаю я. - Третий теперь уже с рельсов сходит,
Славка. У вас, можно сказать, на глазах. Ну, кому такая жизнь светит?
     Мы  проходим темную часть набережной,  и  теперь у  нас  над  головой в
легком тумане светят яркие молочные лампы.  И тут я наконец могу как следует
рассмотреть  своих  спутников.  Между  прочим,  ребята  как  ребята.  Ничего
разбойничьего в  них  уже  нет.  Даже чем-то  симпатичные,  по-моему,  когда
трезвые.  Особенно Рыжий и  второй,  молчаливый,  по имени Гарик.  Да и Жук,
кажется, неплохой малый. Он-то меня неожиданно и спрашивает:
     - А ты сам-то кто будешь?
     - Приезжий, - отвечаю я беспечно. - Из Москвы.
     - Мент небось?
     - А похож?
     Они уже давно приглядываются ко  мне,  я  же  вижу,  и  про себя каждый
решает эту немаловажную проблему, кто я такой, в конце концов.
     - Вроде не очень, - с сомнением в голосе говорит молчаливый Гарик.
     - Похож, похож, - словно успокаивая всех, говорит Жук. - Они теперь все
знаешь какие стали? От отца родного не отличишь.
     - Только когда отец с  тебя портки стянет и  за  ремень возьмется,  вот
тогда его,  сердечного,  узнать можно, - смеется Рыжий. - Тогда его с ментом
не спутаешь.
     Мы  подходим к  мастерской хромого Сережки,  и  вопрос обо  мне  так  и
остается временно не решенным.
     - Ну, кто со мной? - спрашиваю я.
     - Не. Мы тебя тут обождем, - снова за всех отвечает Жук. - Рано еще нам
к Хромому в гости ходить.
     - Ладно, - соглашаюсь я. - Тогда ждите. Кое о чем еще надо поговорить.
     - Давай, - говорит Жук. - По-быстрому только.
     Я киваю в ответ и толкаю дверь мастерской.
     Несмотря на поздний час, она открыта. Я захожу.
     Сиротливо горит лампочка над низенькой табуреткой за  барьером,  вокруг
нее, как и вчера, разбросаны инструменты, старая обувь, куски кожи.
     Пусто. Никого в мастерской нет. Я удивленно оглядываюсь и вдруг замечаю
притаившегося за  моей  спиной  Сергея.  Он  весь  словно влепился в  темную
стенку, в руке у него нож.
     Сергей медленно приближается ко мне,  заметно припадая на больную ногу,
прячет нож в карман,  незаметным движением сложив его пополам, и протягивает
мне руку.  Это молниеносное движение руки с ножом я оцениваю по достоинству.
Опасное движение,  ловкое. Сергей жмет мне руку. Светлая прямая прядка волос
прилипла к  вспотевшему лбу.  Но  сейчас Сергей улыбается,  показывая мелкие
острые зубы.
     - Опаздываешь,  -  говорит он.  -  А точность - это вежливость королей,
между прочим. Пролетариям надо учитывать.
     - Зато не один пришел, - многозначительно говорю я.
     Сергей кивает.
     - Видел. Потому и приготовился. Чего тебе от них надо?
     - И мне надо, и тебе. Дружбы и понимания.
     - Жди от этих волков понимания.
     - Почти дождался.  Теперь они вон меня дожидаются. Ну, а завтра вместе,
надеюсь, в больницу пойдем.
     - Это еще зачем?
     Разговаривая,  Сергей запирает дверь мастерской на засов и ведет меня в
заднюю комнату. Мы усаживаемся возле стола, и я закуриваю.
     - Зачем в больницу? - повторяет Сергей.
     - Славка порезал себя сейчас.
     - Ну да?! - удивленно восклицает Сергей. - Лепишь.
     - На моих глазах. Даже, пожалуй, из-за меня.
     - Это как же понять?
     - Душу я  ему разбередил.  Не  учел,  понимаешь,  что нервы-то  у  него
никуда.
     - Это у Славки-то душа? - иронически спрашивает Сергей.
     - У него.
     - У него вместо души сучок с наклейкой.
     - Мы,  Сережа,  часто в  людях до их души не докапываемся.  А там порой
всякие, понимаешь, неожиданности нас ждут, всякие открытия.
     - Ну и что ты у Славки открыл, интересно?
     - Любовь. Он ее затоптать думал. А я вот ее воскресить попробовал.
     - Красиво говоришь, - грустно усмехается Сергей.
     - А что?  Не все в жизни плохо,  -  возражаю я. - Есть кое-что хорошее,
даже красивое.  И  у  Славки тоже.  Кстати,  и  остальные ребята не такие уж
пропащие, если разобраться.
     - Это  все пока,  -  машет рукой Сергей.  -  Найдут главаря вроде Чумы,
увидишь, чего творить начнут. Ахнешь.
     - А вот главарем, Сергей, должен стать ты, - тихо говорю я.
     Он вскидывает голову и пристально, недоверчиво смотрит мне в глаза.
     - Вполне серьезно говорю, - отвечаю я на его немой вопрос. - Сейчас они
еще колеблются.  Но  завтра,  после больницы,  они колебаться перестанут,  я
знаю. И примут тебя. А дальше все будет зависеть от тебя самого. Надо спасти
этих ребят, Сергей.
     - Это точно, - задумчиво соглашается он.
     - Начинай с Жука, - советую я.
     Сергей все так же задумчиво кивает и вдруг усмехается:
     - А ты, я гляжу, мастер.
     - Еще только хочу им  стать.  Учитель мой в  Москве остался.  Ну ладно,
Сергей. Теперь ты рассказывай, если есть что.
     - Кое-что есть.  Человек у меня утром был. Сказал так: этих двоих, Чуму
и Леху, точно наняли. И в Москву недавно послали.
     - Для этого и наняли?
     - Не-а.  Их давно наняли.  Для охраны вроде.  И  в Москву отправили для
этого.
     - Счеты сводить?
     - Ну, это точно никто не знает.
     - А квартира?
     - Не их работа.
     - Не-ет,  тут  ошибки быть не  может.  В  квартире нашли перчатку Чумы.
Обронил он ее там. Куда дальше-то?
     - Это сам разбирайся.  На то ты и  мастер.  А  вот про мокрое дело их в
Москве здесь уже знают.
     - Не все.
     Я вспоминаю испуг Шпринца.
     - Кому надо, тот знает.
     - А от кого знает?
     - Вот  ты  мне  тогда имя одно назвал...  -  досадливо щелкает пальцами
Сергей. - Как его?.. Ну-ка, напомни.
     - Виктор Арсентьевич?
     - Не-а.
     - Лев Игна...
     - Во, во! Игнатьевич! Лев Игнатьевич!
     - Тебе случайно о нем ничего не сказали?
     - Вроде он живет в Москве, а работает на здешних.
     - А что за человек у тебя был?
     Сергей качает русой головой.
     - Неохота его подставлять, Виталий. Слово дал. Привык держать.
     - Ну что ж.  Тоже верно. Оставим это тогда, - киваю я. - Итак, выходит,
Лев Игнатьевич работает на кого-то, кто Чуму и Леху нанял, так, что ли?
     - Вроде так.
     - Кто же это может быть и чем занимается, интересно знать.
     - У них бизнес какой-то,  -  поясняет Сергей.  - Дикую деньгу, говорят,
зашибают.  А кто,  не знаю. Но тут они сидят, у нас. Один, говорят, на синей
"Волге" катает. Регулировщики будто бы честь отдают.
     - Интересное кино, - усмехаюсь я. - Взглянуть бы самому.
     Сергей снисходительно машет рукой.
     - Ну, может, и брешут насчет "Волги", кто их знает.
     - А за что Гвимара Ивановича прикончили, тоже не знаешь?
     - Вроде бы этот самый Лев и приказал. Чем-то ему тот мужик помешал.
     - М-да...  Что-то  не  складываются картинки,  -  задумчиво  говорю  я,
стряхивая пепел с сигареты. - Что-то мешает...
     - Шевели мозгами давай.  Тебе за что платят? - смеется Сергей. - Хотя и
не густо,  я слыхал.  Но иной раз я,  например, и бесплатно шевелю. Особенно
там пришлось шевелить, в местах далеких, на окраине.
     - Решал, как жить дальше?
     - Во-во. И где жить.
     - Сергей, - неожиданно спрашиваю я, - а кто у тебя отец с матерью были?
     - А что? - сразу настораживается он.
     - Да так, - улыбаюсь я. - Язык у тебя такой, не типичный.
     - Отец у меня завгаром был,  а мать учительницей русского языка.  Ну, и
литературы, конечно. Много у нас книжек дома было.
     - Ну, а потом?
     - Потом помер отец.  Несчастный случай в гараже.  Мать одна осталась. Я
тогда уже второй срок тянул.  Ну,  болела,  болела и за отцом ушла.  Все без
меня... Эх!..
     Он  умолкает и  пристально смотрит куда-то в  пространство перед собой,
словно что-то видит там и не может оторвать глаз.
     - Но почему же так, Сергей? - снова спрашиваю я. - Вот ты говоришь, что
кодлу не признаешь. Как же судимости тогда схватил, одну, вторую?
     Сергей хмурится.
     - Тебе это для дела надо или так? - нехотя спрашивает он.
     - Для размышлений. Ты уж мне поверь.
     - Верю,  -  кивает Сергей.  - Первая судимость - драка. Пошла по первой
части двести шестой.  Вторая судимость -  опять драка,  уже  пошла по  части
второй.  Схлопотал три  года усиленного.  Первый раз -  за  друга вступился.
Второй раз...  за женщину, словом. Тут уж я кое-кого порезал. Тут мы с Чумой
первый раз и сошлись.
     - Его порезал?
     - Его...
     - Можно ему это напомнить при случае?
     - Напомни,  напомни.  Веру напомни.  Он на стенку полезет. Как тогда от
меня лез, шкуру спасал, - он стискивает зубы и умолкает.
     - Как же дело было?
     - Ох,  Виталий, - вздыхает Сергей, по-прежнему глядя куда-то в сторону.
- Я вижу, ты и до моей души решил докопаться?
     - Если тяжело, не говори.
     - Нет.  Скажу.  Пусть,  гад,  вспомнит.  Это моя девушка была, - Сергей
злобно ударяет кулаком по  столу.  -  Он  ее искалечил.  Не доказали только.
Тогда я сам с ним посчитался. Надо было кончать, да рука дрогнула. Уполз.
     "Как у Лехи", - с неожиданной тоской думаю я.
     - Где же Вера сейчас?
     - Не знаю,  - глухо отвечает Сергей, опустив голову. - После тюрьмы я к
ней явиться не смел. А потом и хромым стал.
     - Чума?
     - Не-а.  Дружков подослал. И жизни мне в Сибири не стало. Сюда подался.
А потом вдруг он сюда прибыл.  Ну,  и опять началось.  Однако встретиться со
мной боялся.  Хоть и одна нога у меня осталась.  Знал, пока руки есть, я ему
горло рвать буду. Потому других подсылает.
     - Теперь конец, Сергей, - говорю я. - Всему этому конец.
     Некоторое время мы сидим молча.  Я докуриваю сигарету и поднимаюсь.  За
мной поднимается и Сергей.
     - Пойду, - вздохнув, говорю я. - Завтра жди... нас.
     Сергей кивает в ответ:
     - Буду ждать.
     Мы снова проходим через мастерскую,  на пороге я  жму ему руку,  крепко
жму и смотрю в глаза. Сергей через силу улыбается.
     Я толкаю дверь и выхожу.
     На  полутемной,  пустынной набережной свирепо свистит ветер и  грохочут
волны. Погода разгулялась.
     Я  оглядываюсь и  вижу  невдалеке  ребят.  Они  стоят  возле  какого-то
подъезда, курят и о чем-то горячо спорят. Я подхожу, и они умолкают.
     И вот мы снова идем по набережной,  спокойно идем,  все вместе.  Ребята
провожают меня до гостиницы. Тут мы прощаемся.

     Утром я иду в управление вместе с Давудом. Он зашел ко мне в гостиницу,
и мы вместе позавтракали в буфете. Давуду не терпится узнать всякие новости.
И  я ему подробно рассказываю о своих вчерашних встречах.  При этом я ощущаю
очевидные неясности,  недоработки и даже всякие тупики в нашем деле. Вернее,
тупик.  Проклятая квартирная кража у Купрейчика.  Она произошла -  это,  как
говорит Шпринц,  "сам  по  себе абсолютный факт",  но  она  же  и  не  могла
произойти, это тоже факт. Вернее, ее не могли совершить ни Семанский, ни Лев
Игнатьевич  и  организовать  тоже  не  могли.  Это  категорически утверждает
Шпринц,  и ему можно верить,  тут есть своя логика.  Дальше. Имеются данные,
что в краже не участвовали ни Леха,  ни Чума.  Кроме того,  что это отрицает
источник Хромого,  об этом же говорят и собранные нами в Москве данные - оба
они в то утро были якобы совсем в других местах:  Чума -  у Музы, а Леха - у
Полины Тихоновны.  Но  с  другой стороны,  Чума,  как тут ни  крути,  все же
потерял перчатку в  квартире Купрейчика.  К  тому же  вся четверка бесспорно
кружила вокруг этой квартиры.  Вернее,  шестерка -  были еще  два московских
сообщника,  Гаврилов и  Шершень.  Словом,  в этом пункте с квартирной кражей
безусловный тупик, и как из него выкарабкаться, совершенно непонятно.
     Однако пока  что  надо завершить дела здесь.  И  это  тоже непросто.  Я
чувствую,  что втягиваюсь в  какую-то незнакомую мне область "экономических"
отношений,  а вернее даже -  преступлений,  связанную с магазином Шпринца, с
какими-то  московскими поставками пряжи,  в  которых  участвует  и  все  еще
неведомый нам  Лев Игнатьевич.  Кроме того,  если вы  помните,  Шпринц очень
мельком, даже, я бы сказал, нечаянно упомянул Ермакова, Гелия Станиславовича
Ермакова.  Значит, из трех Ермаковых оперативный интерес представляет именно
он.  Да,  область эта мне мало знакома,  консультироваться же с  Окаемовым у
меня нет желания, я не доверяю ему. Лучше на время пригасить его активность.
     Обо  всем  этом я  размышляю,  пока мы  с  Давудом идем уже  хорошо мне
знакомыми улицами в управление.
     Я забыл сказать,  что вчера вечером,  как только простился с ребятами и
зашел к  себе в  номер,  сразу же  позвонил дежурному по  городу и  попросил
немедленно выяснить,  в какую больницу доставлен с ножевыми ранениями Славка
Солодухин,  каково его  состояние,  а  также немедленно отпустить,  если они
задержаны,  двух парней,  которые привезли Славку в  больницу.  А  у Славки,
оказывается,  проникающее ранение,  задевшее печень.  Так что в больнице ему
придется проваляться долго, и хорошо еще, если все обойдется благополучно. Я
рано утром,  еще  до  прихода Давуда,  позвонил Лиде,  пока она  не  ушла на
работу.  Бедная,  как она заволновалась и, конечно, помчалась в больницу. Ее
даже не пришлось просить об этом. Я лишь рассказал, как Славка, оказывается,
переживает разрыв с ней.
     Придя  в  управление,  мы  с  Давудом  обсуждаем куда  более  сложную и
деликатную операцию.  Дело в том,  что мне хотелось бы лично познакомиться с
Гелием  Станиславовичем Ермаковым,  директором магазина  готового платья,  о
котором  так  неосторожно  упомянул  Шпринц  в   минуту  сильного  душевного
волнения.
     В конце концов, мы с Давудом кое-что придумываем. Ого, двенадцатый час!
Мне  уже  пора  в  больницу к  Славке.  Там  меня будут ждать ребята,  если,
конечно,  не обманут.  Не должны.  Славкина история здорово, кажется, на них
подействовала.  Как,  впрочем,  и  судьба Чумы,  да и Лехи тоже.  Есть о чем
подумать даже самому отпетому из этой компании.
     Больница,  как я выясняю, находится довольно далеко от управления, но я
все же  решаю отправиться туда пешком,  времени должно хватить,  а  полезным
привычкам изменять не следует.
     Сегодня здесь совсем тепло,  ярко светит солнце с голубого, без единого
облачка неба,  и ласковый ветер треплет волосы.  Влажный асфальт даже слегка
дымится. О недавнем снеге напоминает только черная грязь во дворах.
     Шагается легко,  весело бегут мимо чисто умытые троллейбусы,  автобусы.
Даже прохожие кажутся мне словно помолодевшими,  радостно оживленными. Среди
обгоняющих меня  машин  я  неожиданно замечаю ярко-синюю блестящую "Волгу" с
красивыми  дополнительными фарами  и  зеркальцами и  сразу  вспоминаю  слова
Хромого  о  каком-то  неведомом деятеле  здесь,  который якобы  разъезжает в
собственной синей "Волге". И невольно обращаю внимание на номер промчавшейся
мимо машины.
     Я все иду и иду.  Уже начинаются совсем незнакомые улицы, в этом районе
города я еще не был. Приходится даже спрашивать дорогу у прохожих. Все очень
охотно и подробно объясняют,  иногда останавливаются двое или трое,  и тогда
возникают даже короткие диспуты. Почти как у нас в Москве.
     Вот,  наконец,  и  больница.  Вернее,  это целый больничный городок.  В
большом  зеленом парке  разбросаны бесконечные корпуса,  то  совсем  старые,
низенькие,  с какими-то допотопными колоннами,  а то новые,  светлые и очень
гордые,  самоуверенные какие-то.  На  перекрестках аллей  стоят  столбики  с
укрепленными на них голубыми стрелами,  где обозначены номера корпусов.  Мне
нужен четырнадцатый. Хотя и не сразу, но все же довольно скоро я его нахожу.
Он новый,  двухэтажный и очень длинный, почти невидимый за стеной деревьев и
необычайно густых, высоких кустарников.
     Возле входа На  белой скамье сидят мои ребята.  Их  только двое,  Жук и
Рыжий.  Да,  всего лишь двое из шести.  Вид у  них несколько,  я  бы сказал,
скованный и какой-то взъерошенный.  Уж очень непривычная обстановка здесь, я
понимаю. Неизвестно, как себя вести. Но Славку все же решили проведать.
     Я  подхожу.  Ребята поднимаются мне навстречу и вполне дружески тискают
руку.
     - Где же остальные? - спрашиваю я.
     - Их дело, - угрюмо отвечает Жук.
     А Рыжий ухмыляется.
     - Наметились разногласия,  -  сообщает он. - Что им светит, нам с Жуком
светить перестало. К едрене Фене все это. С Чумой вместе.
     - Слышь, тебя как звать-то? - спрашивает меня смуглый черноволосый Жук.
     - Виталий,  -  говорю я,  улыбаясь.  - Кличка Мент или Отец родной, как
пожелаете.
     Оба добродушно смеются.
     - Я  же  говорил,  что  мент!  -  хохочет Рыжий.  -  Вот такой мент мне
подходит.
     - А ты у Арсика спроси, ему подходит? - ухмыляется Жук.
     - Это кто такой? - интересуюсь я.
     - А  которому ты  вчера  прием показал,  -  уважительно пояснил Жук.  -
Сегодня, говорит, проснулся, рукой шевельнуть не может.
     - Ты,  Виталий, с детьми поосторожнее, - смеется Рыжий. - Я слыхал, год
ребенка сейчас.
     - Баловник попался, - улыбаюсь я. - Острые игрушки любит.
     - Как там Славка-то? - с напускным равнодушием спрашивает Жук.
     - Плохо,  -  я невольно хмурюсь. - Проникающее ранение печенки. Знаешь,
что это такое?
     - Догадываюсь, - резко отвечает Жук. - Не помер бы часом.
     Мы заходим в просторный прохладный вестибюль.
     - Ребята,  - негромко и строго говорю я, - по особому разрешению халаты
сейчас выдадут всем.  Прошу, - с ударением продолжаю я, - чтобы было тихо. И
всего разрешено видеть пятнадцать минут. Состояние тяжелое. Жена около него.
     - Во,  -  одобрительно кивает головой Жук,  -  это дело. - И неожиданно
добавляет: - Цветочков бы принести, как положено.
     - Могу сбегать нарвать, - лукаво предлагает Рыжий.
     Но шутку никто не поддерживает.
     Мы по очереди получаем в гардеробе халаты. Нянечка поглядывает на нас с
опаской и с любопытством.  Интересно,  чего ей про нас сказали.  Она даже не
спрашивает, к кому мы идем. Все ей, очевидно, известно.
     Мы  проходим через  стеклянную дверь в  длинный коридор.  Вокруг стены,
белые  двери,   вдали  видим  столик  дежурной  сестры.  Нужная  нам  палата
оказывается совсем близко.  Стучать,  кажется,  не принято. Я просто нажимаю
ручку, и дверь открывается. Мы гуськом заходим.
     Палата большая, светлая и душная. Коек много, стоят тесно, в два ряда.
     Возле одной из коек,  около самой двери,  я вижу заплаканную Лиду.  Она
поднимает голову  и  боязливо смотрит  на  нас.  Мы  молча  протискиваемся к
кровати, и я спрашиваю у Лиды:
     - Вы что же, меня не узнаете?
     - Ой, это же вы! - тихо восклицает Лида - Правда, не узнала. А это?..
     - Это товарищи Славы, - коротко поясняю я.
     Жук неожиданно пробирается к ней и протягивает руку.
     - Володя, - говорит он.
     Я смотрю на Славку.  Он лежит бледный,  с закрытыми глазами и все время
тихо стонет. Изредка по лицу пробегают легкие судороги. Плохо ему.
     Несколько минут мы стоим молча, не отрывая глаз от Славки, потом так же
молча прощаемся с Лидой и выходим из палаты.  В гардеробе возвращаем нянечке
халаты. Ребята хмуры и неразговорчивы.
     Только в парке мы немного приходим в себя.  И Жук задумчиво говорит,  с
трудом подавляя раздражение:
     - Да-а... Ну его к..., Чуму этого со всеми его сказочками.
     - Точно,  - усмехается Рыжий. - Вместо него у нас теперь Виталий будет.
А вместо сказочек -  Уголовный кодекс.  - И, обращаясь ко мне, спрашивает: -
Всех нас на карандаш взял, так, что ли?
     Он смотрит на меня, однако, вполне дружелюбно.
     - Зачем на карандаш?  -  я  пожимаю плечами.  -  Достаточно,  я  думаю,
взаимного понимания и понимания момента, конечно.
     - Да уж, момент серьезный, - бурчит Рыжий.
     - А потому есть предложение, - говорю я. - Сегодня вечером собираемся у
Хромого. Он нас ждет. Я предупредил. У этого парня, если вы мне верите, есть
характер, совесть и светлая голова. На него можно положиться.
     - Кому, мильтонам? - не удержавшись, ехидно спрашивает Рыжий.
     - Цыц!  -  обрывает его Жук.  -  Со  Славкой лечь хочешь?  Тогда ступай
отсюда - И добавляет: - Виталий сказал, я принял. Все. Вечером у Хромого.
     - И я принял, - соглашается Рыжий.
     - Значит, сговорено, - объявляет Жук. - Я пошел. На, держи.
     Он подает мне руку.
     Мы уже на улице. Ребята, молчаливые, хмурые, уходят в разные стороны.
     Но вечером,  я  надеюсь,  мы соберемся у  Хромого.  Я приведу и Давуда,
познакомлю ребят с ним.  Моего друга они примут, я убежден. Ведь я их кое от
чего спас,  и оба,  кажется, это поняли и мне поверили. Это здорово, скажу я
вам,  это просто отлично.  Пусть пока их двое.  Но если бы я  добился только
этого,  приехав в Южноморск,  то,  честно говоря,  посчитал бы,  что приехал
недаром.
     Все  это будет вечером.  А  пока что я  иду в  центр города,  отыскиваю
хорошо запомнившуюся мне  красивую улицу,  где  среди бесчисленных магазинов
расположился и  нужный мне магазин готового платья,  образцово-показательный
Магазин с симпатичными продавщицами и выдающимся молодым директором.
     Я  без особого труда нахожу этот магазин,  хотя был тут всего один раз.
Зрительная память у меня профессиональная.
     В магазине меня,  как и в первый раз, окружают вниманием. Я разглядываю
один костюм за другим,  придирчиво разглядываю,  со знанием дела, обсуждаю с
молоденькой продавщицей их фасон, покрой. Я тяну время. Неужели и сейчас мне
не повезет?  Но нет. На этот раз везет. В зале неожиданно появляется человек
лет сорока,  невысокий,  стройный,  с длинным холеным лицом,  на тонком носу
изящные очки  в  светлой оправе,  темные  волосы модно  подстрижены,  как  у
эстрадного артиста,  и  аккуратно прикрывают уши.  Большие эти  вялые уши  -
единственный,   кажется,   признак  далекого  родства  с  рыночным  верзилой
Ермаковым, у того уши точно такие же. На Гелии Станиславовиче очень красивый
костюм,  темно-серый,  спортивного покроя  пиджак и  светло-серые  брюки  из
плотной  ткани  в  "елочку".  И  еще  я  обращаю  внимание  на  глаза  Гелия
Станиславовича,  умные,  зоркие,  спокойные,  чуть ироничные. Очень неглупый
господин,  очень. Сейчас он почему-то направляется прямо ко мне и приветливо
улыбается.
     - Здравствуйте,  дорогой товарищ,  - говорит он. - Удовлетворяет ли вас
наш ассортимент и обслуживание?
     Я  рассыпаюсь в комплиментах его магазину,  Гелий Станиславович слушает
внимательно и одобрительно.  И очень внимательно оглядывает меня,  потом уже
другим тоном спрашивает:
     - Ну, а что вам лично требуется?
     - Модная сорочка бежевых теплых тонов. Такой здесь, к сожалению, нет.
     - А костюм вам не требуется, отличный финский костюм?
     - Пока нет.
     - Жаль. Имеется ваш размер. Когда потребуется - заходите. Прямо Ко мне.
Надо  дорожить такими  покупателями,  -  улыбаясь,  приветливо говорит Гелий
Станиславович, но в глазах его холодок и настороженность.
     И  меня  вдруг  охватывает какое-то  беспокойство,  ощущение допущенной
ошибки.  Но  я  решительно не  могу понять,  откуда это ощущение взялось,  а
понять необходимо,  и  потому я  не собираюсь пока что заканчивать так легко
завязавшийся разговор.
     - Спасибо,  спасибо, - говорю я. - Если буду еще раз в вашем городе, то
непременно загляну к вам.
     - Вот и мне,  представьте, показалось, что вы приезжий, - подхватывает,
Гелий Станиславович, продолжая улыбаться. - Вы не из Москвы?
     - Именно. Но и в Москве далеко не каждый магазин так хорош, как ваш.
     - А вы у нас в городе еще долго пробудете? - вежливо интересуется Гелий
Станиславович.
     - К сожалению, завтра улетаю. А впрочем, слава богу. Надоела гостиница,
слякоть, ресторанная еда, скука. Хочется домой.
     Гелий Станиславович сочувственно кивает.
     - Служебная командировка? - усмехнувшись, спрашивает он.
     И усмешка его мне не нравится.
     - Именно.  Вот,  может быть, летом приедем сюда с женой отдыхать, тогда
другое дело, - говорю я, вздыхая. - Тогда, может, и костюм у вас куплю.
     - Пожалуйста. Заходите.
     Гелий Станиславович любезно прощается со  мной и  задумчиво смотрит мне
вслед, поглаживая пальцами бритый подбородок.
     Я  выхожу на улицу и вижу,  как большой автофургон с фирменной надписью
"Готовое платье" осторожно въезжает в соседний двор,  куда,  видимо, выходят
служебные помещения магазина.  И я, проходя мимо ворот, невольно в этот двор
заглядываю.  Фургон медленно подается задом  к  распахнутой двери  магазина,
возле  которой  его  уже  поджидают двое  рабочих в  серых  халатах.  Сейчас
начнется разгрузка.
     Мой  взгляд обегает двор,  и  неожиданно я  замечаю чуть  в  стороне от
двигающегося  фургона,  возле  стены,  уже  знакомую  мне  сверкающую  синюю
"Волгу", ту самую, что я видел сегодня на улице.
     В  это время мне навстречу выходит со двора какой-то небритый человек с
кошелкой в руке, и я восхищенно спрашиваю его, указывая в глубь двора:
     - Это чья же такая красавица стоит, интересно знать?
     - Ну-у, - жмурясь, мечтательно цокает языком человек с кошелкой. - Ясно
чья,  директорская.  Здесь,  брат ты мой,  такой директор,  что ого-го! Будь
здоров и не кашляй, одним словом. Понял ты?
     - И спокойно живет?
     - А чего ему спокойно не жить,  спрашивается, коли такие деньги есть? -
иронически усмехается мой собеседник.
     - Все до поры, - говорю я.
     - Э,  браток,  пока  эта  пора настанет,  нас  с  тобой давно закопают.
Хотя...  -  он оглядывает меня и снова усмехается.  -  Ну,  ты еще, может, и
доживешь.
     - Постараюсь, - серьезно отвечаю я.
     И  мы,  кивнув  друг  другу,  расходимся.  Человек,  позвякивая  чем-то
стеклянным в своей кошелке,  торопливой рысцой направляется к расположенному
невдалеке продуктовому магазину.
     Я  не спеша бреду по улице и пытаюсь сообразить,  какой все-таки промах
Допустил с Гелием Станиславовичем. Не случайно возникло у меня это ощущение,
нет,  не случайно. Я даже могу точно передать диаграмму его состояния в ходе
нашего разговора.  Сначала была очевидная,  подозрительная, почти враждебная
настороженность,  словно он ждал этой неприятной для него встречи.  Потом он
как   будто  успокаивается.   А   под  конец  вдруг  мелькает  эта  усмешка,
презрительная,  мне кажется,  усмешка,  как бы говорящая:  "Ну, тебя-то я не
боюсь,  тебя-то,  я  вижу,  бояться нечего".  Неужели таким я  ему показался
дурачком?  Это бы неплохо, совсем неплохо. Прошло время, когда такая усмешка
могла меня задеть и обидеть. И все же вначале-то была подозрительность, даже
опаска! Откуда? Значит, промах был совершен в момент моего прихода. Или даже
еще раньше? Но тогда... Что тогда?
     Вот и управление. Я разыскиваю Давуда, и мы уже вместе обдумываем все с
самого начала.  Возможно,  кто-то нас с ним видел вместе. Произошла какая-то
не  замеченная нами случайная встреча.  Как  у  меня с  той  синей "Волгой".
Давуда узнали,  меня зафиксировали.  И об этом, видимо, сразу стало известно
Гелию Станиславовичу.  Или же  Шпринц сообщил о  нашей встрече и  описал мою
внешность. Это, пожалуй, самое вероятное. Но все это было бы еще полбеды, не
появись я в магазине.  И Гелий Станиславович, конечно, сразу меня узнал. Ах,
какой досадный промах!  Придется и  об этом доложить своему руководству,  то
есть Кузьмичу. Представляю, что он мне при этом скажет.
     Вечером мы  с  Давудом идем к  Хромому.  А  вслед за  нами появляются в
мастерской и мои ребята.  Их по-прежнему двое. Но можно считать, что опасной
той компании, в том виде, как она была, уже не существует. Во всяком случае,
она стала куда менее опасной.  Хорошую встряску получили они. А вот в Жуке и
в Рыжем,  которого, кстати, зовут Сашей, я вообще уверен. И вижу, что Давуду
под конец они тоже начинают нравиться.
     Мы мирно и понемногу выпиваем, закусывая удивительной вяленой рыбешкой,
которую притащил Жук,  и  дружно дымим,  все,  кроме  Сергея.  Он  пытливо и
добродушно поглядывает на ребят, слушает и сосет рыбий бочок.
     Долго  тянется  наш  неторопливый  разговор.   Расходимся  поздно.   И,
по-моему, довольные друг другом.
     Все-таки   некая   компенсация   за   неудачу   с   хитроумным   Гелием
Станиславовичем.
     Наутро я улетаю.
     Давуд едет провожать меня в аэропорт.  За эти четыре дня мы подружились
еще больше.  На память о  нашей встрече я увожу две бутылки великолепнейшего
вина.  Одну  мы  разопьем дома со  Светкой и  нашими стариками.  А  вторую я
принесу на  работу,  и  поздно вечером,  перед тем как разъехаться по домам,
когда уже нестерпимо ломит голова,  я попрошу разрешения у Кузьмича угостить
всех по рюмке этого волшебного напитка.  В конце концов, в такой поздний час
выпить за здоровье далекого друга не преступление.


                                Глава VIII
                        КОЕ-ЧТО СТАНОВИТСЯ ПОНЯТНО

     В  то  утро,  когда я  вылетал из  Южноморска в  Москву,  Валя  Денисов
дождался наконец того,  что  все  мы  с  таким  нетерпением ждали уже  целую
неделю.
     Дело в  том,  что  накануне вечером подошла очередь Вали и  его  группы
дежурить  на  даче  академика Брюханова.  Всего  сотрудников в  группе  было
четверо.  План засады был такой.  Каждый из четырех по очереди,  с  момента,
когда  начнет темнеть,  и  до  рассвета,  два  часа  дежурит возле ворот.  В
валенках, в теплом тулупе, надетом прямо поверх пальто, он прятался в густом
кустарнике.  Тонкий шнур тянулся от  этого места до дачи к  колокольчику над
дверью одной  из  комнат.  Таким  образом,  неожиданное появление ночью  или
вечером Гаврилова и  Шершня исключалось,  тем более на  машине.  Ну,  а  без
машины им тут нечего было делать. Днем же пост возле ворот был, естественно,
не нужен.
     Я забыл сказать,  что еще перед самым моим отъездом в командировку было
получено  разрешение  прокурора  на  обыск  дачи.  И  тщательный  обыск  дал
ожидаемый нами результат: в одной из комнат, под полом, был обнаружен тайник
и  там вещи и картины с кражи.  Как мы и предполагали,  не все вещи и не все
картины.  Было очевидно,  что Шершень и  Гаврилов спрятали на даче лишь свою
долю украденного. Так или иначе, но их появление там следовало ждать в любой
момент,  как  только они  найдут надежного и  выгодного покупателя или решат
перепрятать свою добычу. Таким образом, засада на даче стала необходимой.
     И  вот  вечером в  пятницу туда  незаметно прибыла на  смену  товарищам
группа Вали Денисова.
     Роли  распределили  быстро.  Один  из  ребят  немедленно  погрузился  в
огромные  валенки,  натянул  тулуп  и  отправился дежурить к  воротам.  Валя
остался у окна в темной комнате, где над дверью был укреплен колокольчик. Из
этого окна  можно было  легко заметить на  фоне  снега появление людей возле
дачи,  если они, оставив где-то машину, вздумают пробраться на участок не со
стороны улицы. Ну, а двое других сотрудников перешли в соседнюю комнату, без
окон,  где можно было зажечь свет и  поиграть в шахматы или почитать.  Ночью
этим двоим разрешалось даже дремать.
     Через два часа дежурные сменились,  и  в шахматы играл уже Валя,  потом
ему удалось даже поспать часика два, прежде чем идти дежурить к воротам. Так
без особых происшествий и волнений, хотя все-таки и напряженно, прошла ночь.
Только вот погода выдалась неприятной.  Всю ночь,  не утихая,  выла свирепая
метель, наметая сугробы, швыряя в окна пригоршни снега, и, пробираясь в щели
старой дачи,  на  все  лады  свистел ветер.  К  тому  же  сильно похолодало.
Выдержать два  часа  дежурства в  снегу  возле  ворот было  совсем непросто.
Ледяные струйки упрямо  просачивались даже  сквозь  огромный тулуп,  который
вокруг Вали обертывался чуть не дважды.  Поднятый воротник защищал все лицо,
оставляя лишь узкую щелку для глаз. К утру мороз усилился.
     Валя  заступил на  дежурство еще  в  темноте,  часов  в  шесть утра.  И
наблюдал,  как  слабый  рассвет  робко  просачивается  сквозь  недавнюю  еще
кромешную тьму и  в  серой мгле начинают медленно проступать стволы деревьев
вокруг, штакетник забора, а потом и слабые, расплывчатые контуры двух дач на
другой стороне улицы.
     Медленно-медленно ползло время.  Валя нашел наконец удобную позу, когда
складки тулупа перекрыли все лазейки, по которым пробирался к нему холод. Он
думал о  Нине Вчера Валя первый раз был у нее дома,  познакомился с матерью.
Очень славная у Нины мать и совсем молодая, они выглядят как подруги и ведут
себя так же.  Валю угостили вкусным обедом,  давно он  такого не ел,  честно
говоря. А потом Нина предложила пойти куда-нибудь. "Может быть, вы и в самом
деле волшебник?  - смеялась она. - И можете достать билеты куда угодно?" Она
имела в виду спектакль,  который он разыграл перед ней и Музой, в результате
чего и  удалось задержать Чуму.  Но Вале пришлось признаться,  что через час
ему необходимо уйти.  Видимо,  что-то проскользнуло в  его тоне,  напряжение
какое-то  скорей  всего,  и  Нина  неожиданно заволновалась.  Она  испуганно
умолкла и так посмотрела на Валю...  кажется, еще никто не смотрел на него с
такой тревогой и нежностью.  Он подумал,  что если он сейчас обнимет ее... А
Нина,  смутившись,  вдруг  поспешно  перевела  разговор на  другое  и  стала
рассказывать про  Музу  После всей  этой  истории Муза несколько дней ходила
испуганная,  молчаливая и сторонилась подруги. А вчера вдруг подошла к Нине,
отозвала в  сторону и  призналась,  что ей невыносимо страшно.  Оказывается,
какой-то человек приходил к  ней,  она даже не знает,  как его зовут,  она и
видела-то  его  всего раза два,  когда он  заходил с  Николаем обедать в  их
ресторан.  Но зачем этот человек сейчас приходил,  Муза не сказала, а только
заплакала.  И  стала жаловаться на  свою несчастную,  нескладную жизнь.  Вот
только встретила,  только по-настоящему полюбила,  и вдруг оказывается...  И
Нине  стало ее  ужасно жалко,  она  сама  чуть с  ней  вместе не  заплакала.
Интересно,  подумал Валя, кто же приходил к Музе. Эта мысль мелькнула у него
еще тогда,  в  разговоре с Ниной.  Об этом он размышлял и сейчас,  кутаясь в
тулуп и  с  усилием вглядываясь в пустынную серую мглу за забором.  Все-таки
надо будет сегодня же  рассказать Кузьмичу о  приходе того человека,  сразу,
как только они сменятся и приедут в управление. Это, к сожалению, произойдет
только в конце дня,  когда снова стемнеет.  Интересно,  удастся до этого еще
разок поспать, часика два хотя бы.
     Спать Вале очень хотелось.  Несмотря на мороз,  слипались глаза, дурела
голова от подступающего сна. Шли самые тяжелые часы дежурства. Валя время от
времени менял все же  позу,  возился с  тулупом,  сосал захваченный на  этот
случай леденец и судорожно зевал. Где-то далеко вдруг злобно залаяла собака,
и  немедленно на  другом  участке тоже  залаял  пес,  мощно,  басовито,  ему
ответила визгливым лаем мелкая шавка уже  совсем невдалеке от  Вали,  к  ним
присоединились еще две или три собаки, и вскоре разноголосый лай разнесся по
всему  поселку.  Чтобы  побороть  подступающий сон,  Валя  решил  сосчитать,
сколько собак сейчас лает одновременно.  Однако не  успел он сосредоточиться
на этой непростой задаче,  как вдруг издалека донесся слабый шум мотора.  По
какой-то улице ехала машина.
     Валя,  мгновенно забыв о  собаках,  весь  напрягся в  ожидании.  Однако
машина прошла стороной,  и  шум ее мотора постепенно стих.  Но не успел Валя
снова взяться за собак,  как урчанье мотора неожиданно возникло уже в другой
стороне и стало заметно нарастать. Машина как будто приближалась. Валя снова
насторожился.
     Через  минуту в  серой  предутренней мгле  мелькнул и  сразу  же  исчез
желтоватый свет фар. Валя ждал. Ему вдруг стало казаться, что темнота вокруг
начала снова  сгущаться.  Но  желтая полоска света  возникла вновь  в  конце
улицы.  И уже не исчезала.  Наоборот,  она приближалась, становясь все ярче,
все шире,  захватывая уже чуть не всю улицу, и снег молочно заискрился перед
Валиными глазами.  Теперь уже не было сомнений -  машина двигалась по улице,
где  находилась  дача  Брюхановых,   медленно  двигалась,   словно  водитель
разглядывал номера дач.
     Когда  машина  поравнялась наконец  с  соседней дачей,  Валя  сумел  ее
неплохо разглядеть и по силуэту даже догадался,  что это "Москвич", но цвет,
конечно, определить было невозможно.
     Неожиданно фары погасли и  стих шум мотора,  машина темным,  безмолвным
пятном застыла посередине улицы, четко выделяясь на белом снегу.
     Валя, не шевелясь, ждал.
     Из   машины  никто  не  появлялся,   и   это  уже  само  по  себе  было
подозрительно.  Валя  собрался было  подать  сигнал тревоги на  дачу,  но  в
последний момент  решил  все  же  выждать.  Кроме  того,  сигнал  должен был
содержать информацию о количестве приехавших.
     Но  вот  лязгнула и  открылась правая  дверца  машины,  и  оттуда вылез
какой-то человек.  Он огляделся,  потоптался на снегу,  потом,  пригнувшись,
что-то  сказал оставшемуся за рулем человеку и  направился к  соседней даче.
Ловко перескочив через заваленную снегом канаву, он скрылся за деревьями.
     И  Валя решил,  что  так  рано по  какой-то  причине приехали владельцы
соседней дачи,  и  ждал,  когда  стукнет калитка там  или  начнут  открывать
ворота. Но все было тихо вокруг.
     И  вдруг  вышедший из  машины человек неслышно возник возле забора,  за
которым находился Валя,  как  раз  возле  того  места,  где  он  прятался за
кустарником.  Человек подошел вплотную к  забору,  внимательно оглядел дачу,
прислушался  и,  видимо  окончательно  успокоившись,  беспечно  выскочил  на
середину улицы и призывно помахал рукой. В ответ немедленно взревел мотор, и
машина,  негромко урча  и  не  зажигая фар,  медленно подползла к  стоявшему
посреди улицы человеку.  Он  нагнулся к  опущенному боковому стеклу,  что-то
сказал водителю,  и  тот  вылез из  машины.  Вдвоем они подошли к  воротам и
принялись их открывать. Валя знал, как они это будут делать. Замок, висевший
с внутренней стороны ворот, был сломан, и его легко было разомкнуть и вынуть
дужку из  петель,  а  потом следовало вытянуть заложенную в  железных скобах
длинную жердь, подав ее сначала в одну, потом в другую сторону.
     Пока приехавшие возились с воротами,  Валя дал сигнал тревоги, сообщив,
что,  как и ожидалось, приехало двое. Он уже знал, что сейчас предпримут его
товарищи,  знал и свою задачу.  План задержания преступников -  а в том, что
приехавшие - это Гаврилов и Шершень, сомнений не было, - план задержания их,
повторяю,  был  разработан во  всех  деталях.  Задача дежурного возле  ворот
заключалась в том,  чтобы отрезать преступникам путь к отступлению в случае,
если  кому-нибудь  из  них  удастся вырваться.  Само  задержание должны были
осуществить  те,   кто  находился  в  доме.  Предварительно  следовало  дать
возможность  приехавшим  достать  из  тайника  краденые  вещи.   А  главное,
необходимо было убедиться,  что в доме нет других,  не обнаруженных во время
обыска  тайников,  где  могли  бы  храниться все  остальные краденые вещи  и
картины.  Именно поэтому арест  преступников нельзя было  провести в  другом
месте.
     Но вот ворота наконец были открыты,  машина,  по-прежнему с погашенными
фарами,  осторожно въехала на участок и  остановилась возле заднего крыльца,
так что с улицы ее было почти не видно.  Затем один из приехавших вернулся к
воротам,  слегка прикрыл их и после этого присоединился к товарищу,  который
поджидал его возле машины. Вдвоем они осторожно приблизились к даче.
     Вале  с  того места,  где  он  прятался в  кустах,  были хорошо видны и
машина,  и  крыльцо,  и оба приехавших человека.  Подойдя к даче,  они снова
прислушались,  попытались даже заглянуть в окно, после чего осторожно обошли
дом вокруг.  Они словно колебались -  заходить им или нет,  боялись чего-то.
Особенно один из них.  Он даже задержал своего товарища,  когда тот собрался
уже  было  отпереть дверь  дачи,  и  заставил обойти  ее  вокруг и  еще  раз
прислушаться.  Этот первый был худой,  в  темном пальто и  кепке,  а второй,
пониже ростом,  был в короткой толстой куртке и меховой ушанке.  Издали Вале
видны были только их не очень четкие силуэты,  лиц он разобрать, конечно, не
мог.  Валя решил,  что тот,  кто в  пальто и  кепке,  и есть Гаврилов,  он я
осторожнее и  опаснее второго,  и  на него следует обратить особое внимание.
Догадаются ли сделать это ребята?
     Вообще Валя начал постепенно все  больше нервничать.  Выпавшая ему роль
была в какой-то мере второстепенной.  Вполне могло случиться, что ему вообще
не придется участвовать в задержании,  даже,  скорей всего,  так и случится,
как бы  трудно ни пришлось ребятам в  доме.  Казалось бы,  соотношение три к
двум  гарантировало  успех,  ибо  трое  -  это  специально  обученные  люди,
привычные к схватке и риску,  а те двое... Вот на что способны были те двое,
никто не знал.  И как они вооружены - тоже. Поэтому риск всегда оставался, и
Валя знал,  что такие задержания бывают опасны.  Да, произойти могло всякое,
вон какие здоровенные парняги приехали, они не поднимут смирно вверх лапки.
     Одолеваемый всякими сомнениями и опасениями,  Валя постарался незаметно
приблизиться к машине,  как только приехавшие зашли наконец в дом и прикрыли
за собой дверь.  Добравшись до машины,  Валя огляделся. Да, если кому-нибудь
из  приехавших все  же  удастся  вырваться из  дома,  он  кинется к  машине.
Впрочем,   нет.  Он  же  сообразит,  что  машину  надо  будет  еще  завести,
развернуть,  потом подъехать к воротам,  открыть их... Нет, он не будет всем
этим заниматься,  пытаясь скрыться.  Он кинется... Куда же он кинется? А это
смотря по  тому,  откуда он выскочит.  Все окна на даче,  кроме одного,  вон
того,  возле крыльца,  плотно закрыты ставнями. У того окна почему-то вообще
нет ставень.  Значит,  через все остальные окна,  как и через террасу,  куда
дверь  из  комнаты на  зиму  не  только  заперта,  но  и  забита,  просто не
выскочишь. Следовательно, путь отхода...
     Но Валя не успел додумать.  В  доме раздались крики,  звуки борьбы и...
выстрел!  Валя на секунду оцепенел и сразу же,  не раздумывая, скинул с себя
тулуп  и  валенки,  потом  выхватил из  кобуры  пистолет.  Он  знал,  оружие
пускается в  ход  только в  самом крайнем случае,  когда другого выхода нет.
Значит, что-то случилось!
     В этот момент дверь дачи с треском распахнулась,  по ступенькам крыльца
даже не  сбежал,  а  просто кубарем скатился человек и  сразу же метнулся за
угол,  даже не думая подбегать к машине. И Валя, тоже уже ни о чем не думая,
кинулся вслед за ним.
     А на крыльцо уже выскочил один из его ребят.  И тут он совершил ошибку,
он  зачем-то  подбежал к  машине,  заглянул в  нее,  словно кто-то  мог  там
спрятаться,  и только потом стал озираться по сторонам,  пытаясь сообразить,
куда побежал вырвавшийся из  дома человек.  Ничего не заметив,  он торопливо
обогнул дачу,  но и там уже никого не было.  Тогда он принялся изучать следы
на снегу,  и  они повели его в  противоположный конец участка,  в сторону от
улицы, к соседним дачам.
     Тем временем Валя гнался за убегавшим человеком.  Расстояние между ними
было совсем небольшим и неуклонно уменьшалось. Бегать Валя умел, даже любил,
конечно,  не  при  таких  обстоятельствах.  А  человек между  тем  то  Ловко
перемахивал через  низкие  штакетники,  то  юркал  в  какие-то  малознакомые
калитки,  то  продирался через  кустарник,  огибая  еще  спящие или  наглухо
забитые дачи,  после чего  выскакивал на  улицу и  что  есть  Духу  несся по
обледенелой неровной земле,  а потом снова забегал на чей-то участок. И, тем
не менее, расстояние между ним и его преследователем неумолимо сокращалось.
     Но  в  какой-то момент,  перебегая через чей-то захламленный,  неровный
участок, Валя неожиданно споткнулся и упал, больно подвернув руку, в которой
был зажат пистолет. И тогда он крикнул, с усилием приподнявшись и перебросив
пистолет в левую руку:
     - Стой!.. Стрелять буду!.. Стой, тебе говорю!..
     Валя  понял,  что  теперь ему  этого человека не  догнать,  правая рука
висела как плеть,  и острая боль,  нарастая,  пронизывала все тело.  Он даже
боялся,  что выстрелить левой рукой не  сможет,  он  задыхался от бега и  от
боли, сердце колотилось как бешеное, и левая рука, сжимавшая пистолет, мелко
и противно дрожала.
     Но  человек в  тот момент,  когда Валя закричал,  прыгнул в  сторону к,
ожидая выстрела, спрятался за дерево.
     - Стреляю!..  Шаг  в  сторону,  и  стреляю!..  -  снова закричал Валя и
медленно,  с трудом превозмогая боль,  пополз к тому месту,  где прятался за
деревом преступник.
     И тот неожиданно оказался в своеобразной западне. Он уже психологически
не мог решиться продолжать бегство,  оторваться от прикрывавшего его дерева,
не мог решиться подставить себя под пулю, неминуемо подставить, ибо понимал,
что промаха быть не может,  слишком близко уже находился его преследователь.
Валя, поборов боль, продолжал ползти к тому дереву и, когда до него осталось
всего несколько шагов, выстрелил в воздух.
     Грохот  разорвал сонную  утреннюю тишину засыпанного снегом поселка,  и
первыми  на   него  отозвались  бесчисленные  собачьи  голоса,   яростные  и
испуганные.
     После выстрела Валя тяжело и медленно поднялся на ватные,  словно чужие
ноги,  помогая себе левой рукой,  в  которой по-прежнему был зажат пистолет.
Правая рука бессильно висела, и острая колющая боль откуда-то от плеча рвала
все  внутри.  Вале  еще  было  очень холодно в  легком его  пальто и  тонких
ботинках, и зубы сами собой выбивали судорожную дробь. Он замер на несколько
секунд, закусив губу, а потом крикнул человеку за деревом:
     - Выходи!.. Руки на затылок!.. Ну!.. Помни, больше в воздух стрелять не
обязан!.. Выходи лучше!..
     И столько злости,  столько отчаянной решимости было в его голосе, что у
человека за деревом,  видимо,  не осталось сомнения,  что его преследователь
сейчас выстрелит в него, выстрелит немедленно, если он не сдастся, не выйдет
сам,  и дерево показалось ему в этот миг самым ненадежным укрытием на свете.
И  еще у  него появилось ясное ощущение,  что воля того человека сильнее его
собственной воли,  что  душевных сил  и  энергии  бороться у  того  человека
намного больше,  чем у  него.  А  он  не  желал рисковать жизнью,  он боялся
умереть сейчас,  вот тут,  на этом проклятом снегу. Пропади уж все пропадом,
решил он. И заставил себя выйти из-за дерева, заложив руки за голову.
     В  тот же  миг он  увидел Валины глаза и  в  испуге зажмурился,  ожидая
выстрела. Никакой пощады в этих глазах не было, только боль и ненависть.
     - Повернись спиной, - глухо приказал Валя.
     Человек поспешно и неуклюже выполнил его приказ.
     - Теперь  иди  вперед,   -   сказал  Валя.  -  Я  буду  говорить,  куда
сворачивать.  И  гляди,  чтобы мне не  показалось,  что ты  собрался бежать.
Стрелять буду без предупреждения, понял?
     - Идем уж,  -  жалобно проговорил человек,  топчась на месте.  - Замерз
же...
     Они пошли,  медленно,  напряженно, один каждую минуту ожидая выстрела в
спину, другой боясь упасть от слабости.
     Так  они  пересекли чей-то  двор,  вышли  на  улицу,  потом свернули по
приказу Вали  за  угол  и,  пройдя два  квартала,  вышли  на  другую улицу и
двинулись по  ней.  Но  скоро  Валя  понял,  что  не  может  найти  дорогу и
решительно не  знает,  куда  дальше идти.  Но  останавливаться было нельзя и
показать свою растерянность тем более.
     Но  вот  из-за  угла  показалась какая-то  женщина в  валенках и  сером
пуховом платке.  Она с  трудом несла в каждой руке по тяжелой сумке.  Увидев
идущих по середине улицы людей и  в руке одного из них пистолет,  она громко
ахнула и остановилась в испуге, уронив на снег сумки.
     - Господи!..  -  плачущим голосом произнесла она,  не в  силах оторвать
глаз от идущих. - Это вы чего же делаете?..
     - Где дача Брюхановых,  академика?  -  не  останавливаясь и  не  отводя
пистолет в сторону, отрывисто спросил Валя.
     - Направо сейчас,  направо сворачивай,  -  цепенея от страха,  ответила
женщина и, осмелев, в свою очередь, спросила: - Это кого же ты ведешь?
     - Бандита веду,  -  ответил,  проходя мимо нее,  Валя.  - Это он сейчас
такой смирный, пока я в него выстрелить могу.
     - Давно бы и выстрелил,  -  вдруг с ожесточением сказала женщина. - Они
вон намедни дачу дотла спалили, а другую ограбили и испоганили всю. Выйти на
улицу вечером и то боимся.
     Валя не ответил.
     Они все так же медленно и  осторожно свернули за угол.  А  через минуту
Валя увидел знакомую дачу. Подойдя к незапертым воротам, он приказал:
     - Заходи!
     От дома к ним уже бежал человек.
     Как Валя и предполагал,  он задержал Гаврилова.  Когда они вошли в дом,
Шершень сидел в углу большой комнаты на стуле и, жалобно всхлипывая, нудно и
глупо скулил:
     - Ну,  отпустите,  ребята...  Ну,  чего я  вам сделал?..  Ну,  не  буду
больше... Забирайте хоть все... пропади оно... ну, отпустите...
     Увидев входящих, он подскочил на стуле и воскликнул не то испуганно, не
то обрадованно:
     - Гляди, поймали!.. Ей-богу, все-таки поймали!..
     - Молчи уж, дура... - зло процедил Гаврилов.
     Больше сказать приятелю он ничего не успел.  Его тут же увели в  другую
комнату и там,  защелкнув на руках стальные браслеты наручников,  усадили на
стул. Один из сотрудников остался его сторожить. В третьей, дальней комнате,
где ночью играли в шахматы, Валя без сил повалился на короткий диванчик, ему
принесли  стакан  крепчайшего горячего  чая.  Обжигаясь,  Валя  стал  жадно,
короткими глотками пить и  сразу почувствовал,  как жаркая волна разливается
по  телу и  голова начинает кружиться от слабости.  Допив стакан,  он сказал
товарищу, показывая на беспомощно висевшую руку:
     - А ну,  дерни.  Вывихнул я плечо,  понял?  Только сильнее дергай! - И,
заметив нерешительность на лице того,  сердито прикрикнул:  -  Дергай,  тебе
говорят! Ну!..
     И тот наконец решился.
     Дикая боль пронзила плечо, Валя вскрикнул, до крови прикусив губу, и на
секунду, как ему показалось, потерял сознание.
     Но  боль  стала тут  же  утихать.  Вскоре Валя  даже решился шевельнуть
правой рукой. И вдруг почувствовал, что рука управляема и он может делать ею
все,  что  пожелает.  Впервые  он  неожиданно ощутил  радость  от  обладания
собственной рукой.  Только потеряв на время эту способность,  можно понять и
эту радость.  Валя вытер проступившую на лбу испарину, облегченно вздохнул и
сказал товарищу:
     - Вот и порядок. Встала на место, представляешь?
     И тот успокоенно и почти уже равнодушно согласился:
     - Ясное дело.  Так и вправляют.  У меня,  помню, точно такая же история
была. Мы в прошлом году...
     Этот  парень всегда умудрялся переводить на  себя  любой  разговор.  Но
Валя, оборвав его, нетерпеливо сказал:
     - Ты,  Гена,  вот что! Иди-ка лучше звонить. Срочно пусть высылают сюда
машины.  Только  сперва звони  Кузьмичу,  ну,  а  если  его  нет,  то  прямо
дежурному. Понял?
     - Ясное дело, - с готовностью откликнулся Гена.
     - Ну, давай. По-быстрому.
     Товарищ ушел,  а Валя,  устало привалившись к стене на маленькой тахте,
прикрыл глаза.
     Машины прибыли через час.
     Валя за это время, как ему показалось, успел чуток вздремнуть. А вернее
сказать,  каменный сон  навалился на  него,  как  только  он  закрыл  глаза,
каменный сон без всяких сновидений.
     Вскрикнув,  он  проснулся,  только когда Петя Шухмин,  ничего не ведая,
слегка потрепал его по больному плечу.
     Петя только накануне вышел из  госпиталя,  и  Валя на работе его еще не
видел.  Поэтому ему в  первый момент показалось,  что он  еще спит,  и  Валя
растерянно спросил, уставившись на друга:
     - Это ты, Петро?
     - Я самый, - бодро подтвердил Петя. - Разве не похож?
     - Очень похож,  -  засмеялся Валя,  окончательно проснувшись. - Здорово
тебя там Лена выходила, однако.
     - При чем тут Лена?  - чуть смутился, очень, однако, довольный, Петя. -
В таких важных делах я привык полагаться только на себя.
     - Ну,  ну.  Нежные женские руки,  что там ни говори...  - примирительно
произнес Валя,  продолжая лежать на  тахте и  инстинктивно стараясь отдалить
минуту,  когда все-таки придется подняться.  -  Она подала тебе какие-нибудь
надежды, а, старичок? Будь откровенен с другом.
     - Вставай, - прорычал Петя, подступая к тахте.
     - Тихо!  -  испуганно воскликнул Валя,  мгновенно поднимаясь. - Хочешь,
чтобы я  на  твое  место в  госпиталь лег?  Учти,  я  на  медперсонал вполне
полагаюсь.
     - Ничего, - многозначительно усмехнулся Петя. - Я тогда пойду обедать в
один ресторан и загляну там в бухгалтерию.
     - Вот черт!  -  искренне удивился Валя. - Ну и народ. Ничего невозможно
скрыть из личной жизни.
     Он,  однако,  поднялся с тахты,  осторожно помахал правой рукой и снова
убедился,  что боль действительно проходит. После этого Валя натянул на себя
пальто, которым до этого укрывался, и поспешил к выходу.
     Во дворе мерно рокотали две "Волги",  а  их водители возились с красным
"Москвичом",  который,  и трех часов не простояв на морозе, однако же, ни за
что не  желал заводиться.  Но  в  конце концов его все же одолели.  Водители
разошлись по  своим машинам,  за  руль "Москвича" сел  один из  сотрудников.
Вывели арестованных. И вскоре вся колонна тронулась в Москву.
     ...Я  появляюсь на  работе буквально за  минуту до того,  как Кузьмич и
Валя начинают допрос Шершня. Гаврилова они решили оставить на вторую очередь
и  уличать его данными,  полученными от Шершня,  резонно рассудив,  что этот
перепуганный и  трусоватый парень расскажет куда  больше,  чем  молчаливый и
озлобленный Гаврилов.
     Увидев меня в  дверях своего кабинета,  Кузьмич,  заметно обрадованный,
выходит из-за  стола и  крепко жмет мне руку,  даже хлопает по плечу.  Такое
неожиданное для него проявление чувств - обычно Кузьмич лишь спокойно кивает
мне,  когда я возвращаюсь из командировки, и сразу переходит к делу, - такое
проявление  чувств,   повторяю,   меня  несколько  удивляет,   и  я  начинаю
подозревать,  что кто-нибудь позвонил мне вдогонку из Южноморска и наговорил
Кузьмичу чего-нибудь лишнего.
     - Вовремя, - говорит между тем Кузьмич. - Бери-ка к себе Гаврилова да и
побеседуй с ним по душам. Пока он еще разогретый. Но особо не горюй, если он
ничего сказать не пожелает.  Характер у  него крутоватый.  Ну,  а  мы потом,
после допроса Шершня,  с ним еще разок займемся, посолиднее. Так что забирай
его пока к себе. Потом доложишь о своих выдающихся достижениях.
     Кажется, ему кто-то в самом деле звонил.
     - И еще учти,  -  продолжает Кузьмич.  - Гаврилов чуть было от наших не
ушел.  Его вон он догнал, - Кузьмич кивает на Валю. - И привел назад. Очень,
понимаешь, Гаврилов не хотел, чтобы в него стреляли. До сих пор небось еще в
себя не пришел от всех переживаний.  Вот теперь и займись ты с ним, - кивает
он мне и обращается к Вале: - Ну, давай сюда этого Шершня. Как его звать-то?
     Гаврилов не может прийти в себя, но и я тоже пока не могу. Кажется, вот
только что простился с Давудом, и с морем, кстати, тоже, и до сих пор ощущаю
соленый вкус его.  Только что я  обнял Светку и Анну Михайловну,  ворвавшись
домой прямо к  их утреннему завтраку,  и  Светка радостно повисла у  меня на
шее, болтая в воздухе ногами. И началась суета.
     А  через  час  уже  передо мной  сидит угрюмый,  озлобленный Гаврилов в
расстегнутом пальто,  с намотанным на худую шею зеленым кашне и мнет в руках
свою кепку.  И  необходимо немедленно выбросить из  головы все  дела и  всех
людей, которыми я эти дни занимался, и срочно вспомнить все, что мы знаем об
этом малосимпатичном чудо-слесаре и его дружке.
     Он сидит перед моим столом и молчит, упрямо глядя в пол.
     Некоторое время молчу и я, разглядывая его и собираясь с мыслями, потом
не спеша закуриваю и говорю:
     - Кражу из квартиры Брюхановых вам отрицать не удастся, Гаврилов. Можно
сказать,  взяты  с  поличным.  Конечно,  вы  можете  других  соучастников не
называть.  Но что двое, что, допустим, пятеро - все равно групповая кража. А
кодекс вы, я полагаю, знаете?
     Гаврилов продолжает молчать и  не  отрывает глаз от  пола.  Но  он меня
слушает,  внимательно слушает и соображает, прикидывает, как тут себя вести,
какую позицию занять,  что  для  него сейчас выгоднее.  Все это я  прекрасно
понимаю,  поэтому его молчание меня не удивляет и не сердит. Пусть подумает,
я ему для этого и еще кое-что подкину.
     - Так что групповую кражу считайте доказанной,  - продолжаю я. - Другое
дело -  роль главаря,  инициатора,  подстрекателя.  Из вас двоих если только
выбирать, то на эту роль тянете, конечно, вы.
     При этих словах Гаврилов бросает на меня быстрый взгляд,  который я  не
успеваю понять, и снова опускает глаза.
     - Это если выбирать из вас двоих,  -  повторяю я многозначительно. - Но
ведь вас было не двое, а... пятеро, так, что ли?
     Гаврилов, не поднимая головы, сердито бурчит:
     - Ну, а если и пятеро, так что?
     - А  то,  что  главарем и  подстрекателем тогда  может оказаться совсем
другой человек,  а не вы.  Вот это первый пункт,  Гаврилов,  над которым вам
стоит подумать, согласны или нет?
     - Подумать всегда  стоит,  когда  к  вам  попадешь,  -  резко  отвечает
Гаврилов, не поднимая головы, и снова умолкает, словно и в самом деле что-то
обдумывая.
     - Правильно,  -  соглашаюсь я.  -  Особенно когда к  нам попадешь.  Тем
более,  что  есть  и  второй пункт,  над  которым тоже стоит подумать,  даже
побольше, чем над первым. Второй пункт - это убийство, Гаврилов.
     - Чего,  чего?!  -  Он рывком вскидывает голову и впервые смотрит мне в
глаза, со злостью смотрит и с испугом тоже.
     - Убийство, - повторяю я. - Накануне кражи. Во дворе.
     - Только этого мне не хватает,  -  переводит дух Гаврилов и  насмешливо
говорит:  -  Вешайте на кого другого.  Со мной номер не пройдет.  Вам небось
раскрыть побыстрей надо да начальству отрапортовать?
     Он  стал вдруг разговорчив,  этот молчаливый тип,  и  что-то  уж  очень
быстро пришел в себя. Последнее мне совсем не нравится.
     - Да,  нам надо раскрыть и отрапортовать, - спокойно подтверждаю я. - А
как же иначе? Дело-то серьезное. Особо серьезное, Гаврилов...
     - Вот и раскрывайте себе. А я тут ни при чем.
     - Вполне возможно.  Но  вот  что точно,  так это то,  что вы  связаны с
убийцами другим, уже общим преступлением - квартирной кражей. Тут имеются...
     - Да  ни с  кем мы не связаны,  говорят тебе!  -  грубо перебивает меня
Гаврилов. - Сто раз, что ли, повторять?
     - И  вот  тут имеются доказательства,  -  не  повышая голоса,  спокойно
продолжаю я. - Железные доказательства, Гаврилов.
     - Брехня, а не доказательства.
     Он все-таки нервничает, сильно нервничает, я вижу.
     - Ну судите сами,  -  говорю я. - Первое. У вас обнаружена только часть
украденных вещей. Приблизительно третья часть. У кого остальные?
     Гаврилов, насупившись, молчит и опять смотрит в пол. Лишь желваки время
от  времени вздуваются на  худых,  обтянутых скулах,  когда стискивает зубы,
словно заставляя себя молчать.
     - Это первое, - продолжаю я. - А ведь мы должны не только все найти, до
последней вещи,  но и всех,  кто их прячет.  Теперь второе.  Мы знаем убийц.
Один из них арестован уже.  Так вот,  его перчатку мы нашли в  той квартире,
где были и вы. Выходит, третьим на краже был с вами он. Так ведь?
     Неожиданно Гаврилов поднимает голову и зло, издевательски усмехается.
     - Путаешь,  начальник, - говорит он с какой-то непонятной мне радостью.
- Ей-богу,  все путаешь. И никогда не распутаешь. Этот, которого арестовали,
в квартирной краже сознался или нет?
     - Не сознался пока.
     - Ну вот, - удовлетворенно кивает Гаврилов. - И не сознается.
     - Почему же?
     Что-то все больше настораживает меня, какие-то новые интонации в голосе
Гаврилова,  какое-то несоответствие между его положением сейчас и  возникшим
вдруг новым настроением.
     - Почему же он не сознается? - повторяю я свой вопрос.
     - А потому, - нагло ухмыляется Гаврилов. - Больно работаете плохо.
     - Не так уж и плохо, - я почти равнодушно пожимаю плечами. - Вот вас же
поймали.  Причем с  поличным.  Так что вы зря радуетесь.  И  с убийством тем
разберемся.  И чем скорее,  тем вам же,  мне кажется, будет лучше. А сейчас,
Гаврилов,  я  хочу вас спросить:  сколько же  было участников кражи,  всего,
вместе с вами, а? Только лучше считайте, не ошибитесь.
     - Сами считайте,  -  насмешливо отвечает Гаврилов.  - До пяти. В первом
классе проходят.
     - Дочка-то как раз первый класс и кончает?  -  спрашиваю я.  -  А папа,
мастер на все руки,  решил пока что чужими квартирами заняться, так, что ли?
И все доходы на тестя-графа записать?
     Гаврилов снова хмурится и молча отводит глаза.
     - Не пройдет это,  Иван Степанович, - говорю я. - Больше не пройдет. Мы
еще  кое-какие  квартирные кражи  к  вам  примерим.  Уж  больно вы  крупными
специалистами оказались.  По замкам,  в частности. Нет тут для вас секретов,
говорят.  И потом,  связи у вас какие-то оказались.  Вон,  из другого города
сообщники приезжают.
     - Ладно тебе,  начальник,  лепить-то от фонаря,  - хмурится Гаврилов и,
подняв голову, тускло смотрит на меня.
     - Почему же -  лепить?  -  возражаю я.  -  И Колька,  и Леха, и сам Лев
Игнатьевич - люди приезжие, сами знаете.
     - Ничего я не знаю.
     - Ничего или никого?
     - И ничего, и никого.
     - Ну, ну, Гаврилов. Перчатка Колькина вас намертво с ним связывает. И с
ним, и с... убийством тоже.
     Гаврилов по-прежнему смотрит  на  меня  тускло  и  задумчиво.  Я  сразу
подмечаю эту его внезапную задумчивость и истолковываю ее в том смысле,  что
Гаврилов колеблется,  признаться ему  хоть в  чем-то  или нет.  До  конца он
сейчас признаваться не будет, это ясно.
     - Примеривай не примеривай, ничего не подойдет, - говорит он наконец. -
Первая она у нас. Олежка, черт, попутал.
     Видно,  мысли его все время кружатся вокруг квартирной кражи, и никакая
перчатка его сейчас не волнует и, выходит, убийство тоже. Странно.
     - Олежка -  что, - я пренебрежительно машу рукой. - Пьяненькому веры-то
мало.  Вот  Лев  Игнатьевич -  это  другое дело.  Если уж  он  указал на  ту
квартиру...
     - Не  знаю  я  такого,  говорят  тебе,  -  нетерпеливо перебивает  меня
Гаврилов.
     - И Кольку не знаете?
     - И Кольку.
     - А ведь перчатка его...
     - Далась тебе эта перчатка! - неожиданно ухмыляется Гаврилов.
     - А как же? Вроде визитной карточки она.
     - Ну  вот  что,  -  вздыхает  наконец  Гаврилов  и,  видимо  на  что-то
решившись, заключает: - Не вышел номер, значит.
     Я молча жду,  что он скажет дальше,  я боюсь неловким словом что-нибудь
испортить, чему-то помешать.
     А  Гаврилов на  секунду  снова  умолкает,  словно  усомнившись вдруг  в
чем-то,  затем, уже решительнее, говорит, будто споря с самим собой или себя
уговаривая:
     - Да  нет,  не  вышел номер,  чего уж  там.  Куда-то  даже не  туда все
поехало. Короче, - он поднимает голову и смотрит на меня, - перчатку ту я во
дворе подобрал и с собой в квартиру эту самую прихватил.  Там и бросил.  Вот
так все и было, одним словом.
     - Ну да? - недоверчиво спрашиваю я. - Там, значит, и бросил?
     - Там и бросил.
     - Зачем?
     - А  чтобы голову-то вам задурить.  Думал,  убийством займутся,  ну,  и
кражу заодно им же и пришьют.  А тут,  я вижу,  все наоборот получается. Нам
убийство хотите навесить. А мы тут ни сном ни духом. Вот так.
     Я  некоторое время молчу,  стараясь собраться с мыслями и прийти в себя
от  этого неожиданного признания.  Неужели это  правда?  Если  так,  то  все
становится  на  свои  места.   Чума  и  Леха  не  участвовали  в  краже,  не
участвовали! Один в то утро был у своей Музы, а второй - у Полины Тихоновны.
И  перчатку подбросили.  Вот это номер!  А  значит,  и  Лев Игнатьевич...  И
Семанский...  Но все это потом, потом. Я заставляю себя вернуться к сидящему
передо мной Гаврилову.  А  не  хитрит ли он случайно?  Не пытается ли сбить?
Нет, нет, рано удивляться и радоваться. Тут надо разобраться спокойно.
     - Выходит, двое вас было в квартире? - спрашиваю я.
     - Выходит, что так.
     - И перчатку ту вы, значит, нашли во дворе. Когда именно?
     - Я  ее не нашел,  я  ее подобрал,  как они убежали,  -  снисходительно
поясняет Гаврилов.
     - Выходит, вы видели все, что случилось там?
     - Все  как  есть.  Я  этих голубчиков давно заприметил.  Думал даже,  -
Гаврилов сдержанно усмехнулся, - не конкуренты ли появились.
     - Они тоже вокруг той квартиры кружили?
     - Ну да.
     - А зачем - как теперь полагаете?
     - Кто их знает.  Правда,  один разговорчик ихний я все-таки зацепил,  -
задумчиво сообщает Гаврилов. - Но ни хрена тогда не понял.
     - Чей разговорчик?
     - Ну,  этих,  пожилых,  значит. Одного потом кокнули. У меня на глазах,
ей-богу. Я прямо чуть не рехнулся.
     - А что за разговорчик был?
     - Ну,  один, который, значит, живой остался, говорит: "Советую убраться
и  никогда больше ему на  глаза не показываться".  А  тот говорит:  "Это мой
друг,  и тебе он ничего не сделает".  А тот ему:  "Сделает,  не бойся".  Вот
такой разговорчик был.
     Гаврилов охотно и даже как будто с облегчением передает подслушанный им
разговор.  Словно давил он его чем-то,  беспокоил,  и вот теперь эту тяжесть
можно переложить на  других.  Да,  что-то  разбередило в  душе Гаврилова это
убийство, что-то в душе у него дрогнуло, мне кажется.
     - А потом они его убили... - задумчиво говорю я.
     - Точно. На моих глазах.
     - Крикнул он хоть?
     - Не успел.
     - А еще кто-нибудь это все видел?
     - Не. Один я.
     - И не кинулся на помощь, не позвал никого?
     - Растерялся я,  -  виновато говорит  Гаврилов.  -  Все-таки  прямо  на
глазах. Веришь, ноги-руки аж затряслись. И язык отнялся.
     - Ну, а ребят-то этих вы разглядеть успели?
     - Да  кто  их  знает,  -  отводит глаза  Гаврилов,  явно  пугаясь моего
вопроса. - Темно было. Их вон женщина одна видела, как они со двора убежали,
а потом вернулись.
     - И труп видела?
     - Скорей всего нет. Ей кусты загораживали.
     - А женщина эта сама откуда появилась, не заметили?
     - Да из дома вышла.  Не того,  который во дворе,  где квартира та. А из
другого,  который еще на  улицу выходит.  Из  левого подъезда вышла,  точно.
Красное пальто на ней и белая шапка. Худая такая.
     - Шершень с вами в тот вечер был?
     - Не. Я один.
     - В случае чего опознать этих парней сможете?
     - В свидетели хотите записать? - усмехается Гаврилов.
     - Хочу.
     - Не выйдет, начальник. Я сам под суд иду.
     - По  закону  все  равно  можете свидетелем быть  в  другом деле.  Ведь
гражданином вы остаетесь.
     - Какой уж я гражданин теперь,  - пренебрежительно машет рукой Гаврилов
и неожиданно добавляет:  -  Но вот у человека жизнь отобрать - это я не могу
даже помыслить. Хотите верьте, хотите нет.
     - Не можете? - переспрашиваю я. - А ведь вы собрались задавить человека
там, на даче. Или забыли? Машиной хотели задавить.
     - Это  Степка!  -  взволнованно вырывается у  Гаврилова.  -  Ошалел  от
страха.  Я  ему в  тот же момент по шее навернул.  И  руль крутанул.  Его же
"Москвич"-то, он и за рулем сидел.
     - Это точно, - соглашаюсь я. - "Москвич" его.
     - Ну вот,  -  подхватывает Гаврилов.  -  А  на чужую жизнь замахиваться
никак нельзя.  Вещь какую туда-сюда -  это одно,  а жизнь отобрать -  совсем
другое дело, страшное дело, я скажу, последнее.
     - Именно,  -  согласно киваю я. - Самое последнее это дело. Так неужто,
Иван Степанович,  вы  таких вот извергов покрывать будете?  Ведь сегодня они
чужого вам человека убили, а завтра могут...
     - Ладно тебе,  начальник,  душу-то мне ковырять, она и так у меня уже в
клочьях вся,  - мрачно обрывает меня Гаврилов. - "Завтра, завтра..." Что мне
"завтра"?  Я вон теперь сколько лет своих-то не увижу. Дочка небось невестой
без меня станет, если, бог даст, жива-здорова будет.
     - Да уж не дай, как говорится, бог, чтобы дочка ваша таких вот извергов
встретила,  -  не позволяю я Гаврилову увести разговор в сторону. - Ведь вот
тот,  чья перчатка,  кого арестовали мы сейчас,  одну девушку в Новосибирске
искалечил,  гад.  Это кроме убийства у вас на глазах.  Словом,  зверь, сущий
зверь, а не человек. А с виду... Вот недавно еще одной тут голову закружил.
     - Попадись мне такой,  - сквозь зубы цедит Гаврилов, - своими руками бы
придушил, гаденыша. Эх!..
     Он сейчас все примеряет к своей дочке, у него, кажется, и других мыслей
нет сейчас. Ох не легко ему!
     - Зачем же своими руками?  -  говорю я. - Руками закона надежнее. И все
должно быть по справедливости,  Иван Степанович.  Вы,  к примеру, тоже людям
бед принесли немало. И вам тоже по совести следует принять за это наказание.
По совести и по закону.  Ну, а тот... кстати, и кличка у него - Чума. Вполне
подходит. Ему наказание следует особое. Он у человека жизнь отнял.
     - Все верно, - горестно вздыхает Гаврилов.
     Все-таки поубавилось в нем угрюмой, нелюдимой озлобленности, проступает
человеческое,  что-то  даже  незащищенное.  И  кажется  Мне,  что  этим  вот
человеческим,  добрым чувством на  миг высветилось изнутри его лицо,  худое,
желтоватое,  с  морщинами вокруг глаз и на висках.  И помимо воли вызывает у
меня сочувствие этот человек,  а ведь кажется, что никакого сочувствия он не
заслуживает.
     - Но чтобы закон и его,  этого душегуба,  наказал по справедливости,  -
продолжаю я,  -  закону нужны доказательства.  А  они у  вас в  руках,  Иван
Степанович.  Самые  важные  доказательства.  Дадите  их  закону  -  будет  и
справедливое наказание.  Не дадите -  убийство ведь можно и  не доказать.  И
справедливое наказание обойдет его  стороной.  Опасно это,  Иван Степанович,
для всех людей опасно, если он таким вот на свободе очутится.
     - Что ж, я не понимаю, что ли, - задумчиво говорит Гаврилов. - Не зверь
ведь.
     - Тем более и у вас дочка растет.
     - Растет...
     - Так поможете вы нам?
     - Поглядим...
     - Что ж,  поглядите,  Иван Степанович.  Подумайте.  На этом и  закончим
пока. Вас потом следователь еще вызовет.
     - Ему ничего не скажу,  -  хмурясь, предупреждает вдруг Гаврилов. - Вас
буду дожидаться. Вот так.
     До чего-то я, оказывается, все же докопался, какую-то потаенную струнку
в душе его задел.  И это немалая награда,  скажу я вам.  Даже,  если хотите,
главная награда, ради которой не надо жалеть сил, времени, нервов. Ничего не
жалко, если в результате этих усилий в пропащем, казалось бы, человеке вдруг
просыпается совесть.
     - Ну,  ну,  -  примирительно говорю я.  -  Он  все поймет тоже.  Будьте
спокойны.
     - А  чего  мне  беспокоиться?   -   усмехается  Гаврилов.  -  Пусть  он
беспокоится, пока я молчать буду.
     - Ладно, - соглашаюсь я. - Давайте, как договорились: вы подумайте и мы
подумаем. Идет?
     - Ваше дело,  -  с напускным безразличием пожимает плечами Гаврилов.  -
Если что, я ведь и опознать его могу, очень даже просто.
     От неожиданности у меня даже не приходят сразу на ум нужные слова,  и я
молча киваю в ответ.
     Гаврилова уводят. А я, закурив, некоторое время беспокойно хожу из угла
в угол по своей комнате, охваченный каким-то безотчетным волнением. И только
постепенно успокаиваюсь.
     Потом торопливо гашу сигарету,  запираю комнату и  направляюсь в  конец
длиннейшего коридора, к Кузьмичу.
     Я вхожу в кабинет, где еще продолжается допрос Шершня.
     Это  рыжеватый,   круглолицый  малый  с  хитрющими,  обычно,  наверное,
улыбчивыми глазами,  франтовато одетый  в  какой-то  ярко-клетчатый  костюм;
широченный,  пестрый  галстук  закрывает  ему  всю  грудь  под  расстегнутым
пиджаком.  Сейчас  он  говорит  плачущим голосом,  прижимая к  толстой груди
покрытые веснушками и  рыжим пухом руки.  На одном из пальцев у  него я вижу
золотой перстень-печатку.  Говорит Шершень с подвыванием и всхлипыванием, но
в плутовских глазах его нет и слезинки.
     - ...Все как на духу вам признал,  граждане начальники.  Ну, как есть -
все!..  Вот и это тоже.  Ванька мне приказал:  "Дави его!" А я не хотел!  Не
хотел я! Я по слабости все. Слабый я человек, понятно вам? Я и от кражи этой
проклятой Ваньку удержать хотел.  Христом богом просил не  ходить.  Да разве
его удержишь?  А у меня,  граждане начальники, мать-старушка на иждивении. И
еще  сестра с  ребенком,  брошенная!  Всех  содержу,  всех кормлю-пою,  всех
одеваю.  Себе во  всем отказывал!  Все  им  идет!  Вы  только войдите в  мое
критическое положение!  Только  войдите!  А  я  вам  чего  хотите  подпишу -
подтвержу!
     - Ладно уж, Степан Иванович, - Кузьмич усмехается. - Хватит, хватит. Вы
уж и так нам рассказали больше чем надо.  Теперь придется правду от неправды
три дня отделять. Много вы нам и того и другого выложили.
     - Все правда!  Все!  Как слеза!  -  испуганно кричит Шершень и машет на
Кузьмича короткими,  толстыми руками. - Все - как на духу! Ничего не утаил и
не прибавил. У меня натура такого не допустит!..
     - Много ваша натура чего допустила, - жестко обрывает его Валя Денисов.
- Допустит и  это.  Вы нам так и  не сказали,  где спрятаны остальные вещи с
кражи. Ну-ка, вспомните.
     - Не  знаю!  Пропади я  совсем,  не  знаю!  -  отчаянно кричит Шершень,
прижимая руки к груди. - Ванька прятал! Ей-богу, Ванька!
     Он вдруг медленно сползает со стула и становится на колени.  Вид у него
омерзительный.  Слюнявый  рот  перекошен,  а  по  толстым,  угреватым  щекам
пробегает по слезинке.
     - Да встаньте вы,  Шершень,  - брезгливо говорит Кузьмич. - Ну, сколько
можно на колени бухаться?  Вы не в  церкви,  тут грехи не замолишь.  Так что
вставайте, вставайте, хватит.
     Шершень,  громко  всхлипывая,  нехотя поднимается с  пола  и,  отряхнув
брюки, снова усаживается на стул.
     - Меня  нельзя в  тюрьму,  граждане начальники,  -  продолжает отчаянно
канючить он.  -  Гуманизм не позволит.  Моя родная власть. Мне старушку-мать
кормить!  И сестру совершенно больную,  с малым ребенком брошенную. Пропадут
они!  Ей-богу,  пропадут!  А я безопасный!  Если Ванька в тюрьме будет, я до
чужого пальцем не дотронусь!  Кого хотите спросите!  Я вам тыщу свидетелей и
всяких поручителей приведу! Желаете? Мигом приведу!
     - Ладно.  Хватит,  -  решительно и сердито объявляет Кузьмич. - На этом
пока кончаем.
     Он вызывает конвой,  и Шершня уводят. Тот сильно сутулится, еле волочит
ноги и не перестает жалобно подвывать.
     Когда за ним закрывается дверь, я подсаживаюсь к столу. Мы обмениваемся
полученной информацией.  По  главным пунктам наши  данные  совпадают.  Кражу
совершили двое,  Гаврилов и Шершень,  невольный "подвод" дал им вечно пьяный
Олег Брюханов,  поведавший во всех подробностях о  своей тяжбе с сестрой и о
находящихся в  квартире ценностях и  картинах.  Насчет убийства во  дворе  и
подброшенной перчатки  Шершень  ничего  не  знает.  Это  похоже  на  правду,
Гаврилов лишнее болтать не любит.
     - Ну,  ловок этот Гаврилов,  -  качает головой Кузьмич.  -  Ишь  чего с
перчаткой придумал.  И  ведь сразу сообразил,  мгновенно.  Но и  ты,  Лосев,
молодец,  -  обращается он ко мне.  -  До сознания его дошел. Вот у тебя это
иной раз отлично получается.
     Очень мне приятна похвала Кузьмича. Я только вида не подаю, как мне это
приятно.
     Тем  временем в  кабинет  заходит Петя  Шухмин,  возбужденный,  вполне,
видимо,  здоровый и  очень этим  обстоятельством довольный.  За  ним  идет и
Виктор Анатольевич,  наш следователь.  Петя, наверное, куда-то за ним ездил.
Валя Денисов рассказывает о  задержании Гаврилова и  Шершня,  а я -  о своей
командировке. Отчет мой занимает немало времени.
     - Шпринц -  это большая удача в деле,  - замечает Виктор Анатольевич по
ходу моего рассказа. - И дальше пригодится.
     Когда я кончаю, Кузьмич, вздохнув, говорит:
     - Ну  что  ж,  милые мои,  кражу мы,  можно сказать,  раскрыли.  Как вы
полагаете, Виктор Анатольевич, раскрыли мы ее?
     - Полагаю,  что да, - улыбнувшись, отвечает тот и добавляет: - Придется
ее  снова  выделить  в  отдельное  производство.  Заканчивать  надо  дело  и
передавать в  суд.  Только  сперва надо  найти,  конечно,  остальные вещи  и
картины.  Тут я думаю... - Помедлив, он оборачивается ко мне: - Вы, Виталий,
завтра допросите Гаврилова официально.  По  моему поручению.  У  вас с  ним,
видимо,  хороший контакт установился.  Надо добиться,  чтобы он сказал,  где
остальные вещи. И потом, если он пройдет свидетелем по делу об убийстве, это
будет  удача.  И  конечно,  надо  найти  ту  женщину,  в  красном пальто,  -
обращается он к Кузьмичу.
     - Найдем, - кивает тот. - Сегодня же постараемся.
     - И все-таки самое главное,  - говорю я, - можно сейчас твердо сказать:
в  кафе  я  встречался именно с  Львом Игнатьевичем.  А  назвался он  Павлом
Алексеевичем.  И  забеспокоился,  когда я  слишком близко,  на  его  взгляд,
подобрался к Купрейчику.  Тут у меня уже никаких сомнений нет.  И в убийстве
Семанского замешан этот Лев Игнатьевич, он организатор.
     Все это я говорю горячо, даже запальчиво, словно кто-то спорит со мной,
не соглашается.  Между тем,  все присутствующие со мной согласны.  А Кузьмич
задумчиво добавляет,  по  привычке раскладывая по столу свои карандаши и  не
отрывая от них глаз:
     - Это убийство тянет на какое-то крупное хозяйственное дело, милые мои,
- он  поднимает голову и  смотрит сперва на  меня,  а  потом  и  на  Виктора
Анатольевича.
     - Очень похоже,  -  соглашается тот.  - Вообще пора, мне кажется, ОБХСС
подключать,  настало  время.  Наметилось  уже  несколько  интересных  фигур.
Смотрите,  -  Виктор Анатольевич придвигает к  себе  лист бумаги и  начинает
называть имена и записывать их.  - Пока в порядке выявления, - предупреждает
он.  - Значит, Семанский. Он убит. Потом этот самый Лев Игнатьевич. Дальше -
Шпринц, Ермаков, это все там, в Южноморске. Да! Еще в Москве - Купрейчик.
     Виктор  Анатольевич  каждое  имя  обводит  квадратом  и   соединяет  их
пунктирными линиями,  возле каждой из  них  ставя вопросительный знак и  при
этом поясняя:
     - Функциональные связи тут пока точно не установлены.  А  скорей всего,
некоторые звенья нам вообще неизвестны.
     - Вы  пока что  и  второго Ермакова запишите,  -  говорю я.  -  Василий
Прокофьевич,  двоюродный братец Гелия Станиславовича, в филиале его магазина
трудится,  на рынке.  Прохвост,  мне кажется,  великий,  может,  даже почище
Гелия.
     - Запишем,  запишем,  - охотно откликается Виктор Анатольевич и, сделав
пометку,  замечает:  -  Все  это  должен  изучить  специалист,  аккуратно  и
осторожно.  Виталий,  -  обращается он ко мне и указывает на потолок. - Там,
кажется, один крупный мастер на этот счет есть.
     Виктор Анатольевич имеет в виду Управление ОБХСС,  расположенное этажом
выше нас.
     - Там не один мастер, - улыбаюсь я.
     - Это я  и сам знаю,  -  говорит Виктор Анатольевич -  Но я имею в виду
одного вашего знакомого.  Помните,  мы с  ним сотрудничали недавно по одному
делу? Очень хорошее впечатление тогда оставил. Как его фамилия, забыл?
     - Албанян? - спрашиваю я.
     - Вот,  вот.  Введите его  пока  в  курс  дела.  А  мы  потом небольшое
совещание  межведомственное,  как  всегда,  соберем.  Не  возражаете,  Федор
Кузьмич? С вас, можно сказать, все началось, вы и решайте.
     - Все правильно,  - соглашается Кузьмич. - И Купрейчик-то этот самый не
последнюю  роль  играет  во  всем  деле,   если  из-за  него  такая  схватка
завязалась. Шутка? На убийство даже пошли.
     - Золотая курочка, - насмешливо говорю я.
     - Интересно знать, что она несет, - вставляет Петя.
     Валя, как всегда, помалкивает и только под самый конец вдруг говорит:
     - Можно предположить,  что к  Музе этот самый Лев Игнатьевич и  заходил
Возможно, хотел узнать, где Чума, куда пропал.
     - Вполне возможно,  - соглашается Кузьмич. - Таким образом, путей у нас
к нему три: через Купрейчика, через Совко и через Музу. Кто-нибудь из них да
должен знать, как до этого Льва Игнатьевича добраться Очень он нам нужен.
     - Но  ни  Купрейчик,  ни  Совко так просто адрес его не  назовут,  -  с
сомнением говорит Петя. - Их заставить надо.
     - Само собой,  -  снова соглашается Кузьмич.  -  Тут, милые мои, что-то
придумать придется.
     - Только учтите,  -  замечает Виктор Анатольевич,  - у нас против этого
Льва Игнатьевича нет ни одной улики.  Обратили внимание?  Ни одной. Выходит,
арестовывать его сейчас нельзя. А потому и тревожить не рекомендуется.
     - Все правильно,  - Кузьмич задумчиво перебирает карандаши. - Тревожить
не будем,  а вот работать вокруг будем.  Тогда появятся и улики. И идти пока
что надо всеми тремя путями.  И вообще давайте,  милые мои, разворачиваться.
Сделаем так, - он оставляет свои карандаши, и голос приобретает знакомую нам
твердость: - Давай-ка, Шухмин, привези сюда Музу, Да побыстрее. Ты, Денисов,
отправляйся за той женщиной в красном пальто.  Разыщи ее непременно, без нее
не возвращайся.  Ну,  а  Лосев отправится к  коллегам в ОБХСС,  -  заключает
Кузьмич.  - Выполняйте, милые мои. Время терять нельзя. Вон уже полдня и так
прошло.
     Все поднимаются со своих мест.  Виктор Анатольевич прощается с каждым и
уславливается о  новой встрече Впрочем,  никто сейчас не  может предсказать,
когда она потребуется.
     Да,  дело приобретает новый, неожиданный оборот. И контуры его начинают
обрисовываться все явственней.
     Я отправляюсь к нашим соседям на пятый этаж.
     ...Первым из нас троих выполнил свое задание Петя Шухмин.  Через час он
уже  вернулся в  управление вместе с  Музой.  На  этот  раз,  надо  сказать,
Шоколадка  выглядела  далеко  не  такой  привлекательной.  Лицо  ее  заметно
осунулось и побледнело,  и потому ярко подведенные,  как и прежде,  губы,  и
зеленью оттененные веки не  только не  добавили ей сейчас привлекательности,
но  скорее  делали  и  вовсе  какой-то  безвкусной  дурнушкой.   Это  просто
удивительно,   как  самочувствие  и  настроение  женщины  отражается  на  ее
внешности.
     Ну, а Муза, видимо, чувствовала себя плохо, очень плохо, и настроение у
нее было отвратительное.  Одни женщины при этом становятся резкими,  грубыми
или язвительными, другие плаксивыми. Муза, видимо, принадлежала к последним.
Когда она вошла в  кабинет Кузьмича,  в  глазах ее уже стояли слезы,  а руки
нервно теребили мокрый платочек,  хотя вынула она его, как видно, только что
и при этом забыла закрыть сумочку.  Внизу,  в гардеробе,  Муза оставила свою
роскошную дубленку и  сейчас была в  изящном сине-черном костюме со странным
шлифованным камушком вместо брошки и  красивой золотой цепочкой на  открытой
тонкой шее.  Все было бы очаровательно, если бы не горькие складки в уголках
рта и заплаканные, покрасневшие глаза на бледном лице.
     Кузьмич, конечно, сразу все это отметил про себя и невольно вздохнул.
     - Здравствуйте,  Муза Владимировна,  -  сказал он, выходя из-за стола и
придвигая ей  стул.  -  Присаживайтесь,  пожалуйста.  Ничего  не  поделаешь,
пришлось вас еще раз побеспокоить.
     - Пустяки,  -  грустно махнула рукой Муза, опускаясь на предложенный ей
стул. - Другие беспокоят меня гораздо больше.
     - Вы имеете в виду Совко?
     - Он уже, наверное, долго никого теперь не побеспокоит, правда?
     - Да.  Надеюсь,  -  кивнул головой Кузьмич и  испытующе посмотрел через
стол на Музу. - Но вы как будто жалеете, что он вас больше не побеспокоит?
     - Представьте,  жалею,  -  с неожиданным вызовом ответила Муза. - Что ж
теперь делать?  Это мой мужчина.  Мне другого не надо.  Из-за него я от мужа
ушла, он мне противен стал.
     Кузьмич неуверенно пожал плечами.
     - Конечно раз так, то ничего не поделаешь. Сочувствую вам.
     А  Муза промокнула платочком выступившие слезы и,  вздохнув,  сказала С
обидой и раздражением:
     - Ах, что мне ваше сочувствие, когда разбита жизнь.
     - Ну,  ну, - улыбнулся Кузьмич. - Сейчас вы мне, наверное, не поверите,
но уверяю вас,  все пройдет.  Забудете вы этого бандита, забудете. Вот он бы
вам жизнь разбил, это уже точно.
     - Да, конечно. Я все понимаю, - тихо ответила Муза, опустив голову.
     - Ладно,  -  ответно вздохнул Кузьмич.  - Оставим это. А вот кто же вас
беспокоит больше, чем мы? Вы, кажется, так сказали?
     - Я  уже не помню,  как я  сказала,  -  стараясь снова не расплакаться,
ответила Муза.  -  Я такая рассеянная стала.  Ну,  все забываю.  И на работе
тоже. Просто ужас какой-то.
     - Тогда я  буду поточнее,  -  мягко сказал Кузьмич.  -  К  вам никто не
приходил из знакомых Совко, не спрашивал о нем?
     - Ой,  приходил!  -  взволнованно воскликнула Муза  и  прижала ладони к
щекам. - Я безумно перепугалась. Потом даже плакала.
     - Кто же это был?
     - Я его вообще не знаю.
     - Ну, вы сперва мне его опишите, какой он из себя?
     - Какой?  Ну,  такой низенький,  полный,  пожилой уже.  Усы седые.  Под
глазами мешки.  Я его раньше видела. Он раза два с Николаем приходил к нам в
ресторан. Они вместе обедали. Я вам уже говорила.
     - Как же его зовут?
     - Николай нас тогда не знакомил.  А сейчас,  когда пришел,  сказал, что
зовут его Павел Алексеевич. Только...
     Муза замялась.
     - Что "только"? - настораживаясь, спросил Кузьмич.
     - Наврал он,  как его зовут,  -  слабо усмехнулась Муза.  - Я мужчин уж
знаю, как они знакомятся. И сразу чувствую, когда врут.
     Кузьмич улыбнулся,  про себя согласившись с  ней,  но  на всякий случай
спросил:
     - А от Совко вы такого имени никогда не слышали?
     - Нет, - покачала головой Муза. - Никогда.
     - А вот другое имя - Лев Игнатьевич, тоже не слышали?
     - Лев Игнатьевич?..  Кажется,  слышала...  -  Муза задумалась.  - Они с
Лешей об этом человеке говорили...
     - Что именно, не помните?
     - Нет,  не помню...  Я уже ничего не помню,  -  снова чуть не заплакав,
сказала Муза и досадливо махнула рукой.  - Пустая голова совершенно стала...
Ну, кажется... Николай не хотел что-то отдать этому Льву... Льву... как его?
     - Игнатьевичу.
     - Да,  да,  Льву Игнатьевичу.  А  Леша сказал,  что тот может позвонить
кому-то и... ну вроде бы пожаловаться...
     - И что Николай?
     - Он,  по-моему... знаете, мне кажется, он никого на свете не боялся. А
тут...  Ну,  в  общем,  сразу как-то уступил,  согласился.  Я еще удивилась,
помню.
     - Понятно...  -  задумчиво кивнул Кузьмич,  по  привычке вертя в  руках
сложенные очки.  - А вы не поняли, куда этот Лев Игнатьевич может позвонить,
не в другой город?
     - Да, да. В другой город. Я так и поняла. Далеко куда-то.
     - А кому? Леша никакого имени не называл?
     - Называл...  Я только забыла.  Такое странное имя... Я еще подумала, -
Муза слабо улыбнулась опять,  -  что мы в  школе его проходили...  по химии,
кажется.
     - По химии? - озадаченно переспросил Кузьмич.
     - Ну да...
     - А-а... Того человека не Гелий звали?
     - Ну конечно!  - обрадованно воскликнула Муза. - Гелий, Гелий... Ужасно
странное имя,  правда? Гелий... Станиславович. Вот так. Нет, я, кажется, еще
не совсем с ума сошла, слава богу. Вон какой разговор вспомнила.
     - И в самом деле, не всякий такое имя запомнит, - согласился Кузьмич.
     - А  я  привыкла с  лета  всякие имена запоминать,  -  сказала Муза.  -
Знаете, в нашей работе как?
     Но Кузьмич на этот раз был не склонен уводить разговор в сторону.
     - А что вам сказал этот человек,  который пришел к вам? - спросил он. -
Помните?
     - Конечно,  помню. Спросил, не знаю я, где Николай. А я ему говорю: "Не
знаю". Вы же мне так велели говорить?
     - Правильно ответили. А он что сказал?
     - "Неправда,  говорит. Знаете. Он вам говорить не велел. Но я его и под
землей найду.  Далеко от меня не убежит. Кушать захочет". Очень мне хотелось
ему сказать, где Николай теперь кушает.
     - И больше он ничего не сказал?
     - Выругался, знаете... как последний подонок. Меня даже не постеснялся.
А  с  виду такой солидный.  И  еще  говорит:  "Не  ожидал,  что  он  тряпкой
окажется".  Леха, мол, другое дело. Он мог со страху удрать. А от Николая он
не ожидал. Тем хуже для него. И мне говорит: "Вы тоже сто раз еще пожалеете,
что прячете его.  Я же знаю,  что прячете".  Грозить мне стал. Ой, я чуть со
страха не умерла.
     - Он вам никакого адреса или телефона не оставил?
     - Телефон оставил.  Велел,  чтобы Николай ему  позвонил.  Я  вам сейчас
покажу. Он мне написал. Ой, где же эта бумажка...
     Муза поспешно положила на колени сумочку,  даже не заметив, что она все
время была у нее раскрытой,  и принялась торопливо рыться в ней,  вынимая то
одну бумажку,  то  другую,  пробегая их  глазами и  досадливо пряча обратно.
Наконец она нашла то, что искала.
     - Вот. - Она протянула Кузьмичу клочок бумаги. - Его рукой написано.
     Клочок оказался уголком газеты.  На  нем торопливо шариковой ручкой был
написан номер  телефона и  рядом  стояли два,  очевидно,  сокращенных слова:
"пят" и "вт". Кузьмич на секунду задумался, потом кивнул головой.
     - Ладно. С этой запиской мы разберемся. Можно ее оставить?
     - Ну конечно. Чего вы спрашиваете?
     - Спасибо. А этот человек обещал еще раз зайти?
     - Нет.  Сказал,  что будет ждать звонка Николая.  Он уверен был,  что я
знаю, где Николай. Просто не хочу ему говорить.
     - Ну что ж. Прекрасно. А когда звонить, сказал?
     - Сказал,  чтоб  вечером  звонил.  По  вторникам  и  пятницам.  Там  же
написано.
     - А он сам у вас когда был?
     - Когда?..  Сейчас скажу...  Господи,  когда же  он  был?..  Ах да!  Он
позавчера был, в четверг. Я же работала. Он за мой столик сел.
     - А ваш домашний адрес он знает?
     - Что вы!  Нет,  конечно.  Николай никогда бы ему мой адрес не дал.  Он
никому его не давал, даже Леше и то.
     - Ну,  спасибо вам,  Муза Владимировна,  - сказал, вздохнув, Кузьмич. -
Спасибо.  Очень вы нам,  кажется, помогли. И не переживайте уж так. Все, что
случилось, - к лучшему, поверьте мне. А вы сейчас дочкой побольше займитесь,
матери помогите! Это вас хоть как-то отвлечет.
     - Если бы его была дочка... - опустив голову, тихо, с тоской произнесла
Муза и закусила губу.
     - Его дочка в другом городе бегает, - сердито сказал Кузьмич.
     Муза подняла на него глаза.
     - А вот этого вы могли бы мне не говорить.
     - Простите, - смутился Кузьмич. - Вырвалось. Всего вам доброго.
     - Вы мне пропуск подпишите, - сказала Муза сухо.
     Когда она ушла,  Кузьмич еще некоторое время сидел за столом, то и дело
досадливо потирая седой ежик волос на затылке.  Он был недоволен собой и все
еще смущен.
     Потом Кузьмич посмотрел на часы, встал, убрал в сейф бумаги со стола и,
заперев  кабинет,  отправился обедать.  Субботний  день  снова  проходил  на
работе.
     А после обеда в управлении появился Валя Денисов. С ним вместе приехала
немолодая женщина в красном пальто.
     Когда  Кузьмич возвратился в  свой  кабинет,  Валя  попросил разрешения
зайти к нему со своей спутницей.
     - Роза Григорьевна, - коротко представил он ее Кузьмичу.
     - Присаживайтесь, Роза Григорьевна, - сказал Кузьмич, указывая на стул,
на котором час назад сидела Муза.  -  Вам, наверное, уже известно, почему мы
вас побеспокоили?
     Женщина оказалась много старше,  чем  можно было предположить в  первый
момент, судя по ее тонкой фигуре и легкой, порывистой походке. Узкое лицо ее
с  большими строгими глазами  было  покрыто сеткой  мелких  морщин,  руки  -
большие, узловатые, привыкшие к нелегкому труду руки работницы. Уже начавшие
редеть светлые волосы с  заметной сединой на  висках были небрежно собраны в
пучок. Слегка робея от необычной обстановки, в которую вдруг попала, женщина
опустилась на  самый краешек стула,  оправив на коленях темное платье,  и  с
любопытством оглядела кабинет.
     - Известно,  известно,  -  закивала она в ответ на вопрос Кузьмича,  не
переставая оглядываться.  - Вон он мне все и растолковал, - Роза Григорьевна
указала на Валю. - Чего ж тут неизвестного?
     - Так как, помните вы тот вечер?
     - А как же? Ясное дело, помню.
     - Вот вы мне и опишите все, что было, что видели.
     - Так я ж ему вон все как есть уже описала,  - женщина снова кивнула на
Валю. - И все он понял.
     - Вот вы и мне опишите, чтобы я тоже понял, - улыбнулся Кузьмич.
     - Пожалуйста.  Мне что? Я хоть сто раз опишу, - охотно согласилась Роза
Григорьевна. - Значит, часов так уже в десять это было-то. Точнее сказать, в
одиннадцатом. Как раз, помню, кино по телевизору кончилось. Вышла я, значит.
А темень у нас во дворе страшенная. Уж сколько писали, сколько писали, вы бы
знали.  Тут,  дорогие начальники,  кого хошь убьют или разденут.  Уж и Борис
Кириллович покойный,  помню,  еще хлопотал.  Все обещали.  И человек вот уже
помер,  а темень эта распроклятая как, значит, была, так и осталась. Это что
же  такое,  я  вас спрашиваю?  -  Роза Григорьевна все больше распалялась от
негодования. - А вот возьму и слова вам не скажу, пока двор нам не осветите!
Это ж подумать только!
     - Мы, Роза Григорьевна, все от нас зависящее сделаем, - серьезно сказал
Кузьмич. - Правы вы тут на сто процентов. Обещаю вам.
     - Вот, вот. Сделайте. Все спасибо вам скажут, - уже совсем другим тоном
подхватила Роза Григорьевна и со вкусом снова приступила к рассказу:  -  Ну,
вот, значит. Вышла я себе. Темень, говорю...
     - А зачем вы во двор вышли?
     - То исть как "зачем"? Своего искать.
     - Это мужа, значит?
     - А то кого же?  Он,  как что, в котельную от меня бегет. Дружки у него
там растреклятые.  А со мной у телевизора ему,  видишь,  плохо. Ну, вышла я,
одним словом. Гляжу, бегут двое, к воротам. А там как раз, значит, фонарь на
доме.  Добежали они до него и тут один другому чегой-то крикнул, и они назад
повертали.  Меня,  как вроде,  в сердца стукнуло.  Не иначе,  думаю, жулики,
чегой-то сотворили, бесы. Я сторонкой так за ними и пошла. Гляжу, а они уже,
значит, из сарая вылазят. И назад к воротам побежали. А один, который повыше
был да похудее, губки такие, как у девки.
     - Выходит, разглядели вы его? - поинтересовался Кузьмич.
     - А то.  Он же под фонарем был. Я его из тыщи узнаю, губастенький такой
да глазастенький.  Он того,  второго, медведя, значит, на бегу и спрашивает,
как  раз  мимо  меня  бегли:  "Ты,  говорит,  с  той  стороны досками хорошо
прикрыл?" А тот говорит: "Хорошо". А этот еще засмеялся: "Ну, говорит, тогда
до  весны полежит,  не протухнет".  И  оба гогочут,  заразы.  Вот так мимо и
пробежали. Своими глазами видела. Я еще подумала, чего протухнуть может.
     - И куда вы пошли?
     - Так я же говорю, в котельную, своего вытаскивать.
     - Расскажите Федору Кузьмичу,  что того академика вы знали, - подсказал
Валя. - Что убирали у него.
     - Ну да,  - кивнула Роза Григорьевна. - Убираться к ним ходила. Сколько
лет, считай. И с детишками ихними возилась. Да и сейчас к Инночке два раза в
неделю хожу. Тоже прибираюсь. А когда и сготовлю чего.
     - Ишь  ты,  -  удивленно произнес Валя.  -  Про  сейчас вы  мне даже не
говорили, что убираться ходите.
     - Так господи!  Разве сразу все скажешь?  Да  и  ни  к  чему вроде было
говорить-то, - словно оправдываясь, торопливо заговорила Роза Григорьевна. -
Это я уж сейчас так, к слову, можно сказать.
     - И по каким же вы дням там убираете? - спросил Кузьмич.
     - Да как Инночка позвонит,  так и забегу.  Мне любой день как день.  На
пенсии я уж вон третий год, считай.
     - А последний раз вы там когда были?
     - Последний-то?  - Роза Григорьевна задумалась. - Посчитать надо. Стой,
стой. Сегодня у нас, значит, какой день?
     - Сегодня суббота.
     - Ну,  верно.  Суббота, значит. А я, выходит, как раз вчерась была. Это
значит - в пятницу. Ну конечно! - обрадованно объявила Роза Григорьевна. - А
уж пыли набралось, господи... Ну, из каждого угла, из каждого угла.
     Вообще строгая ее  внешность оказалась весьма обманчивой.  Другой такой
любопытной и  болтливой женщины,  кажется,  трудно было найти.  А тут еще ее
воодушевляло необычайное внимание к ее словам со стороны обоих слушателей.
     - И в какое же время вы вчера там убирались? - спросил Кузьмич.
     - В какое?  Вот как с магазинов,  значит, пришла, ноги гудят, мочи нет.
Там  постоишь,  здесь,  еще  где.  Домой  еле  приползешь.  Вот  я,  значит,
передохнула маленько, кой-чего приготовила и пошла себе. Инночка ключи еще с
утра занесла,  как в свою поликлинику побежала.  Ну а я,  значит, так часа в
два или в три к ним собралась.  Все магазины,  чтобы им!  И нога правая. Ну,
тянет и тянет, спасу нет. Я уж Инночке говорю...
     - А ушли вы оттуда когда? - прервал ее новым вопросом Кузьмич.
     - Ушла-то?  - нисколько не обидевшись, переспросила Роза Григорьевна. -
Да я  на часы ведь не гляжу.  Как все прибрала,  так и пошла себе.  Чего еще
делать?
     - Никто  при  вас  не  вернулся  еще,  ни  Инна  Борисовна,  ни  Виктор
Арсентьевич? - все более заинтересованно продолжал расспрашивать Кузьмич.
     - Сам-то уже пришел,  Виктор Арсентьевич.  Продукты привез. Он завсегда
их сам привозит.  Заказ, значит, ему положен. Агромадный, скажу, заказ. Иной
раз Инночка и меня угостит. Ну, а тут, значит, вчера то есть, он еще и гостя
привел.  Я  им,  конечное дело,  чая подала.  А ужинать они Инночку порешили
ждать.
     - Какой же тот гость из себя был?
     - Из себя-то?  Ну, как сказать... - Роза Григорьевна секунду помедлила,
соображая.  - Серьезный больно, невысокий, грибок такой вот. Еще усатенький.
Белые усы-то.  А глазки,  значит,  такие сердитенькие выкатил. И гусе-ем так
шипел.
     Роза  Григорьевна  помогала  себе  мимикой  и  жестами.  И  это  у  нее
получалось так  смешно и  выразительно,  что  и  Кузьмич,  и  Валя все время
невольно улыбались,  глядя на нее. А потом вдруг Кузьмич посмотрел на Валю и
уже без улыбки сказал:
     - А  что?  Очень этот гость похож,  мне кажется,  на  этого самого Льва
Игнатьевича, ты не находишь?
     - Пожалуй,  - согласился Валя и, обращаясь к Розе Григорьевне" спросил:
- Не  слышали,   как  Виктор  Арсентьевич  называл  своего  гостя,   не  Лев
Игнатьевич, случайно?
     - Да  ни к  чему мне было прислушиваться-то,  -  беспечно махнула рукой
Роза Григорьевна. - Чай им собрала да и пошла.
     В это время на небольшом столике возле кресла Кузьмича зазвонил один из
телефонов. Кузьмич снял трубку и узнал мой голос.
     - Федор  Кузьмич,  -  сказал  я,  -  Тут  вот  товарищ  Албанян  и  его
руководство в  лице  товарища Углова  Геннадия Антоновича желают после  моей
подробной информации кое-что с вами обсудить. Вы свободны?
     - Мы тут беседу одну заканчиваем, - ответил Кузьмич. - Через пять минут
я  вам  перезвоню.  Кстати,  раз  так,  то  надо бы  и  Виктора Анатольевича
разыскать. Он у себя, не знаешь?
     - Так точно, у себя, - подтвердил я. - Только что говорил с ним.
     - Ну, все пока, - сказал Кузьмич.
     Он повесил трубку и посмотрел на Валю.
     - Давай  за  Виктором Анатольевичем.  Для  экономии времени  по  дороге
кое-чего ему уже расскажешь. Возьми машину.
     - Это  в   какую  же  сторону  поедете?   -   бойко  осведомилась  Роза
Григорьевна.  -  Может,  и  меня  заодно домой подбросите?  Борис Кириллович
покойный завсегда меня куда надо подбрасывал.  А Виктор Арсентьевич, дай бог
ему здоровья, так этот непременно...
     - Простите, Роза Григорьевна, - деликатно прервал ее Кузьмич, - вот ему
по дороге все и расскажете. Он вас тоже подбросит.
     И Кузьмич неожиданно весело подмигнул Вале.
     На  этот  раз  даже  Валя  с  трудом сдержал улыбку и  серьезно сказал,
обращаясь к Розе Григорьевне:
     - Пойдемте. Все вы мне в машине расскажете насчет Виктора Арсентьевича.
Может, и новое чего вспомните.
     Когда они вышли из кабинета и  Валя аккуратно и плотно прикрыл за собой
дверь,  Кузьмич с наслаждением потянулся, потом снял трубку, не спеша набрал
короткий номер и сказал:
     - Прошу. К вашим услугам.

     В  результате нашего  субботнего "межведомственного" совещания на  меня
выпадает непростая задача выйти  через Купрейчика на  след  этого проклятого
Льва  Игнатьевича.  Впрочем,  особенно  непростой  она  стала  лишь  сегодня
вечером, во вторник. Но расскажу все по порядку.
     Возможными,  а  точнее,  вполне  вероятными  хозяйственными махинациями
Купрейчика,  для которых он  конечно же использует свое служебное положение,
теперь  вплотную занялся  Эдик  Албанян.  А  меня  пока  что  интересует Лев
Игнатьевич как  соучастник,  а  вернее даже  -  подстрекатель и  организатор
убийства Семанского На  это ясно указал Шпринц,  это следует из  услышанного
Гавриловым разговора между Семанским и  этим Львом Игнатьевичем,  разговора,
который перешел затем в серьезную ссору,  и ссору наблюдала Софья Семеновна,
когда  гуляла во  дворе со  своими внуками.  Словом,  косвенных свидетельств
причастности Льва Игнатьевича к  убийству,  как видите,  хватает.  Но  улик,
прямых или даже косвенных,  у нас, увы, пока нет. Однако это, конечно, вовсе
не  означает,  что  мы  не  должны  самым  энергичным  образом  искать  Льва
Игнатьевича.  Наоборот,  сложная ситуация именно того и  требует.  В  данном
случае немедленное его  обнаружение,  скорей всего,  даст и  недостающие нам
улики.  Ну, а путь к Льву Игнатьевичу должен нам указать Купрейчик, хочет он
того или не хочет.
     Теперь уже совершенно очевидно,  что Лев Игнатьевич решился на  встречу
со мной в кафе,  причем посулил мне,  как вы помните,  немалую взятку только
потому,  что  испугался моего выхода на  Купрейчика,  испугался,  что тот из
жертвы может превратиться в  обвиняемого,  и  тогда эта "золотая курочка" не
только перестанет приносить "доход",  как выразился Георгий Иванович Шпринц,
но и  потянет к ответу всю "золотую цепочку",  в том числе и его самого,  то
есть Льва Игнатьевича.  При этом последнего нисколько,  видимо, не беспокоит
не  только расследование квартирной кражи у  Купрейчика,  что понятно,  но и
расследование убийства Семанского,  что  уже вовсе непонятно и  даже,  я  бы
сказал, странно.
     А пока единственное, что нам известно про него, - он москвич. И если бы
знать его фамилию,  например,  то адрес, где он живет или, во всяком случае,
прописан,  установить можно было бы  легко,  как вы  понимаете.  А  за  этим
потянулось бы и немало других сведений.  Слабая надежда на этот адрес у меня
было  затеплилась,  когда  Кузьмич передал мне  записку с  номером телефона,
которую Лев Игнатьевич оставил Музе.  Но  тут же  выяснилось,  что на клочке
бумаги написан номер телефона Купрейчика. Тогда, естественно, возникла мысль
задержать Льва Игнатьевича или,  во всяком случае,  взять его под наблюдение
сегодня,  во вторник,  когда он снова придет к  Купрейчику,  как пришел и  в
прошлую пятницу, чтобы ждать звонка Николая.
     Вообще-то говоря, это тоже странно. Что он за дежурства такие установил
у  Купрейчика?  Неужели он  теперь будет приходить