к  нему  каждый вторник и
пятницу?  Только чтобы ждать звонок Чумы?  Сомнительно.  Хотя прошлый раз он
был у Купрейчика именно в пятницу.  Значит,  вторник и пятница...  вторник и
пятница...
     Размышляя,  я  верчу  в  руке  клочок  бумаги с  телефоном Купрейчика и
неожиданно обращаю внимание,  что Лев Игнатьевич написал эти дни не так, как
я  их  сейчас про себя повторяю,  а  наоборот -  пятница,  вторник.  Почему?
Наверное,  просто так случайно написалось.  А впрочем... Когда человек пишет
эти  дни  подряд,  то  невольно ставит их  в  привычном порядке.  Вот как я,
повторяя их про себя.  А тут... М-да... Пожалуй, не каждые вторник и пятницу
собирается бывать Лев Игнатьевич у  Купрейчика.  Нет,  не каждые,  а  только
ближайшие к тому дню, когда он побывал у Музы и писал эту записку. А побывал
он в  четверг.  Вот и  указал на два следующих дня -  пятницу и  вторник,  И
пятница уже прошла.  Он был у Купрейчика,  но звонок не последовал. Остается
теперь только вторник. Сегодня Лев Игнатьевич еще раз появится у Купрейчика.
В последний раз,  возможно.  И скорей всего, он придет не только ради звонка
Чумы. Ну что ж, так или иначе, но сегодня мы его, надеюсь, не упустим.
     Интересующий нас  дом  берется под  наблюдение с  середины дня.  Только
спустя три  часа фиксируется возвращение с  работы самого Купрейчика.  Затем
приходит его супруга.  Но Лев Игнатьевич так и  не появляется.  И  вообще ни
один человек в этот вечер к Купрейчику не заглядывает.
     Вот  теперь  задержание  или,   точнее,  обнаружение  Льва  Игнатьевича
становится  уже  совсем  не  простой  задачей.  Ведь  тот  факт,  что  он  в
назначенный им  самим  день  не  появился возле  указанного телефона,  может
объясняться  как  чистой  случайностью -  допустим,  болезнью  или  каким-то
непредвиденным делом,  -  так и  тем,  что Лев Игнатьевич почуял опасность и
ловко избежал ловушки.  Да, скорей всего, он что-то учуял Теперь, я полагаю,
и сам Купрейчик уже не знает,  где скрывается этот тип. И все же мы приходим
к выводу, что с Купрейчиком необходимо повидаться.
     Поэтому  на  следующий  день,   то  есть  в  среду,   я  звоню  Виктору
Арсентьевичу и  уславливаюсь о встрече у него дома,  после его возвращения с
работы.
     А пока что я встречаюсь с Эдиком Албаняном.  По его просьбе,  как любят
подчеркивать дипломаты.  Это последнее обстоятельство вселяет в  меня всякие
надежды. Зря Эдик звонить и встречаться не будет.
     Как мы и  договорились,  Эдик появляется у  меня в  комнате ровно в три
тридцать.
     На  этот раз в  руках у  Эдика толстая папка.  Он садится возле меня за
стол,  раскрывает эту папку и,  перекладывая одну бумагу за другой, бегло их
просматривая, начинает докладывать:
     - Так  вот,  первое.  Слушай меня.  Насчет этой  самой пряжи.  Помнишь,
Шпринц о ней говорил, что получает ее из Москвы?
     - Еще и Лида о ней говорила, бухгалтер Шпринца, - добавляю я. - Она еще
сказала,  что эта пряжа в магазин не доставлялась,  а транзитом куда-то шла.
Ты это тоже не забудь.
     - Будь спокоен,  -  важно кивает Эдик.  -  Мы все помним.  Так вот, эту
пряжу Шпринц действительно получает из Москвы.  Причем с фабрики Купрейчика.
Ясно?
     - Но вполне официально?
     - Так-то оно так,  -  хитро усмехается Эдик.  - Но тут есть нюансы. Вот
слушай.  Нюанс первый:  как эта пряжа попала на  фабрику Купрейчика.  Точнее
даже,  как она попала туда в  таком количестве,  сверх всяких потребностей и
лимитов,  понимаешь вопрос?  Вообще-то такое у нас бывает. Снабженцы обожают
создавать всякие запасы,  особенно дефицитного сырья.  А  вдруг потребуется?
Или,  допустим,  придется обменять на  что-нибудь нужное,  чего у  них  нет?
Словом,  сам  факт создания таких излишков,  или,  как говорят,  неликвидов,
особых  подозрений не  вызывает.  Но...  -  Эдик  многозначительно поднимает
палец.  -  Смотри,  что тут делается дальше.  Сначала он, то есть Купрейчик,
этих излишков добивается.  Я  видел бумаги.  Вчера весь день сидел у  них  в
бухгалтерии. И сегодня полдня.
     - В отделе снабжения у Купрейчика об этом не узнают?
     - Ну что ты!  - снисходительно усмехается Эдик. - С кем ты имеешь дело?
Фирмой нашей даже не пахло.
     - Простите, маэстро, мой нелепый вопрос, - шутливо говорю я.
     - Прощаю,  -  кивает Эдик и  продолжает:  -  Так вот,  повторяю.  Нюанс
первый:  Купрейчик сначала этих излишков пряжи добивается,  а  потом от  них
почти сразу же избавляется,  направляя Шпринцу.  А пряжа эта,  между прочим,
весьма дефицитная и дорогая,  марки двести дробь два. И гнал он ее в магазин
Шпринца в огромных количествах,  как тебе известно.  Спрашивается,  на каком
основании,  да? Отвечаю: действительно вполне официально. Я сам убедился. На
основании прямого и четкого распоряжения управления Разноснабсбыта.
     - А чья высокая подпись? - спрашиваю я, вспомнив слова Шпринца.
     - Заместителя начальника управления,  все,  как положено.  Но... - Эдик
хитро блестит глазами. - Вот тут-то и появляется второй нюанс.
     Все-таки  Эдик великий мастер.  В  их  деле надо знать и  каждую минуту
помнить  такую   уйму   сведений  экономического  порядка,   бухгалтерского,
технологического,  административного и  при  этом обладать каким-то  особым,
прямо-таки  особым чутьем,  чтобы  отыскать нужный путь  в  океане сведений.
Причем,  учтите,  знания эти особого рода,  какие не дает ни один институт и
никакие курсы повышения квалификации тоже.  Ну вот,  к  примеру,  в  области
технологической надо  знать не  только саму  технологию изготовления данного
вида изделия,  но и  как эту технологию можно незаметно изменить,  чтобы при
определенном  ухудшении  качества  получить  нигде   не   запланированный  и
неучтенный излишек в  количестве.  Или,  скажем,  в области административной
надо знать не только структуру подчиненности, отчетности и взаимосвязи, но и
какое именно звено можно обойти или, наоборот, использовать, чтобы получить,
например, нужный наряд или указание.
     Вот  сейчас Эдик как  раз  и  погрузился в  эту  самую административную
область  и  выудил  официальное разрешение заместителя начальника управления
Разноснабсбыта передать  неликвиды пряжи  с  фабрики  Купрейчика черт  знает
куда,  аж  в  Южноморск,  в  магазин мелкооптовой торговли,  где  директором
является некий Шпринц.  Правда,  магазин этот принадлежит той же системе,  и
подкинуть ему  для  продажи  дефицитный товар,  чтобы  магазин выполнил свой
план,  в принципе,  конечно,  допустимо.  Но...  Тут, оказывается, есть, как
выражается Эдик, еще один нюанс.
     - Какой же тут нюанс? - спрашиваю я.
     - Нюанс  заключается в  высокой  подписи,  -  снова  необычайно  лукаво
улыбается чем-то довольный Эдик. - Видел это письмо своими глазами. Подпись,
представь себе, - Ермаков.
     - Ермаков? - удивленно и недоверчиво переспрашиваю я.
     - Именно так.
     - Это что же, однофамилец, выходит?
     - Никак  нет,   -   торжествует  Эдик.   -  Уточнил.  Зовут  -  Дмитрий
Станиславович. И выходит - братец замечательного директора магазина "Готовое
платье", так?
     - Выходит, что так, - соглашаюсь я, все еще не в силах прийти в себя от
этого неожиданного открытия.
     - Вот  и  начало цепочки,  понял?  -  назидательно говорит Эдик.  -  Ее
московские звенья. Остальное там, - он неопределенно машет рукой. - Главное,
если хочешь знать, там.
     Я, конечно, понимаю, что он имеет в виду.
     - Но в Москве еще Лев Игнатьевич, - напоминаю я. - Какова тут его роль,
интересно бы знать. Ты как думаешь?
     - Пока не ясно, - качает головой Эдик.
     - А какую роль, по-твоему, играл Гвимар Иванович?
     - Тоже пока не понятно.
     - Могу я  использовать твои данные в  беседе с Купрейчиком,  осторожно,
конечно? - спрашиваю я. - У нас сегодня встреча.
     - Понимаешь, - задумчиво говорит Эдик, - честно говоря, другому бы я не
разрешил.  Но  тебе доверяю Только учти:  главное -  это не взбаламутить всю
цепочку.  Если в Южноморск сейчас поступит сигнал,  это будет...  Ну, ты сам
понимаешь,  что это будет А сигнал может поступить,  если ты вдруг испугаешь
Купрейчика. Он его и подаст.
     - Или Лев Игнатьевич.
     - Да,  или  он,  если  Купрейчик ему  передаст,  -  соглашается Эдик  и
спрашивает:  -  Это тебе Шпринц сказал,  что Купрейчик терпеть не может Льва
Игнатьевича?
     - Он.
     - И что с Гвимаром Ивановичем он дружил?
     - Это мне Купрейчик говорил.
     - О! Тут у тебя кое-какая зацепочка есть, ты не находишь?
     Эдик вопросительно смотрит на меня своими красивыми агатовыми глазами.
     - Да, ты прав, - соглашаюсь я. - Кое-что тут есть. Но главное в другом,
я думаю.  Чтобы Купрейчик ничего не передал Льву Игнатьевичу и не дал сигнал
тревоги в  Южноморск,  его надо в  этом заинтересовать,  это должно быть ему
невыгодно.
     - Молодец? - восхищенно восклицает Эдик. - Умница!
     Как всегда,  его эмоции на порядок выше,  чем следует. Подумаешь, какое
великое   открытие  я   сделал.   Главное,   придумать,   как   именно   его
заинтересовать, чем. И вот тут-то я пока ничего придумать не могу. А пока не
придумаю, нельзя будет и использовать ценнейшие данные Эдика. Вот ведь какая
петрушка!
     - Что ты намерен делать дальше? - спрашиваю я.
     - Дальше я, видимо, отправлюсь в путешествие, - смеется Эдик - По твоим
следам. Дашь рекомендательные письма?
     - Если заслужишь.
     - Как? Значит, я, по-твоему, их еще не заслужил? - Эдик свирепо вращает
глазами -  Жалкий человек,  что ты понимаешь!  Да один Дмитрий Станиславович
Ермаков чего стоит?
     - Это все ты для себя стараешься, - шутливо возражаю я.
     - Для себя?  -  с грустным укором переспрашивает Эдик.  -  А кто просил
только что разрешение использовать мою добычу?
     - Поймал, - сдаюсь я. - Получишь письма.
     - То-то,  -  удовлетворенно кивает Эдик и  уже  который раз  смотрит на
часы.  -  Ты не думай, пожалуйста, что я тут заболтался с тобой. Просто пять
минут лишних осталось.  А  теперь я  пойду.  Через три минуты ко мне кое-кто
заглянуть должен. Привет!
     Эдик стремительно поднимается, хватает свою папку и спешит к двери.
     Когда  он  уходит,  я  тоже  смотрю  на  часы  Пора  собираться и  мне.
Состязаться в  пунктуальности с  Эдиком я,  конечно,  не  могу,  но  все  же
опаздывать тоже не собираюсь.
     День уже  заметно прибавился,  и  на  улице еще  совсем светло.  Это не
только заметно,  но и  приятно,  поднимает настроение,  даже,  я  бы сказал,
добавляет оптимизма. Сам не знаю почему. Кажется, недавно я выходил на улицу
тоже,  как сейчас,  часов в пять,  и было уже темно,  над головой зажигались
фонари. А сейчас вот совсем еще светло, можно даже читать. Идет весна, и это
очень приятно ощущать. Хотя еще и холодно, и снег лежит во дворах и скверах.
Но все-таки шагается мне сейчас легко, бодро, и воздух словно напоен близкой
весной.  Конечно,  все субъективно,  я понимаю. Мама, например, уверяет, что
дышать вообще нечем,  а в это время года -  особенно.  Она-то утверждает это
прежде всего как врач,  а вот моя бедная теща действительно в это время года
прямо погибает, бедняга.
     Размышляя на все эти веселые и грустные темы,  я добираюсь до остановки
троллейбуса.  Городской час "пик" уже,  к сожалению,  наступил, и потому мне
лишь  с  большим  трудом  удается втиснуться в  троллейбус,  выстояв немалую
очередь. Сильно помятый, я наконец выхожу на нужной мне остановке.
     И  вот я  уже иду по знакомому мне двору,  который,  однако,  неуловимо
изменился с тех пор,  как я здесь был в последний раз.  Ну,  конечно.  Стало
заметно меньше снега, кое-где проступила черная полоска асфальта, очистились
от снега скамейки в палисадничке, и потемнела, осела ледяная горка.
     Во дворе никого нет,  хотя еще довольно светло.  Но в  окнах окружающих
домов кое-где горит свет. Я захожу в подъезд, и старый лифт, натужно лязгая,
тянет меня на третий этаж.
     Виктор Арсентьевич уже дома, успел даже надеть свою красивую коричневую
пижаму и теплые, отороченные мехом, домашние туфли. Открыв дверь, он радушно
мне  улыбается.  Однако вид его мне не  нравится.  Он  осунулся,  покраснели
словно от бессонницы веки,  и взгляд стал какой-то рассеянный,  беспокойный.
Впрочем,  все это можно заметить,  если очень уж приглядываться. А если нет,
то  перед вами все тот же  человек,  невысокий,  седоватый,  невзрачный и  с
первого взгляда решительно незапоминающийся.  Но я-то приглядываюсь к  нему,
поэтому сейчас отмечаю про  себя  малозаметные для  других перемены,  мелкие
"нарушения" знакомого облика этого человека.
     В  передней я  снимаю пальто и  обращаю внимание,  что на вешалке висит
только пальто Виктора Арсентьевича.  Значит,  Инна Борисовна еще не пришла с
работы.  Кепку свою я  кладу рядом со шляпой Виктора Арсентьевича и пушистой
меховой шапкой.  Эту шапку он,  наверное,  надевает в холодные дни,  она мне
почему-то знакома.
     Виктор  Арсентьевич  проводит  меня  в   уже  знакомый  кабинет,   и  я
располагаюсь  в   огромном  кожаном   кресле   возле   журнального  столика.
Беспокойное книжно-журнальное море на  полках и  столах выглядит по-прежнему
внушительно.   Вероятно,  по  этой  причине  Виктор  Арсентьевич  его  и  не
ликвидирует.  По-прежнему висят и картины над диваном.  Правда, мне кажется,
что  здесь  что-то  прибавилось,  картины висят как  будто теснее.  Выходит,
Виктор  Арсентьевич продолжает  пополнять  коллекцию  тестя?  Как  мне  Олег
Брюханов говорит:  "Душа каждый раз  радуется,  как  от  встречи с  близкими
людьми".  Однако в  Викторе Арсентьевиче радости и  покоя я сейчас что-то не
замечаю.  Наоборот,  взвинченный он  какой-то,  все как будто дрожит у  него
внутри,  и  никак ему почему-то  не  удается успокоиться,  даже притвориться
спокойным ему к  то до конца не удается.  Я помню его совсем другим во время
прошлых наших встреч.  Тогда он  был  насторожен,  однажды был даже испуган,
когда  узнал  об   убийстве  Гвимара  Ивановича,   временами  бывал  сердит,
недоволен,  это я  тоже помню.  Но  таким он  еще не  был.  Сейчас он как-то
по-особому взволнован, я никак не разберусь в его состоянии.
     На столике передо мной стоит вазочка с конфетами и другая,  побольше, с
яблоками.  Тут же  лежат сигареты,  красивая газовая зажигалка,  рядом стоит
круглая  большая пепельница из  тяжелого чешского стекла,  в  ней  несколько
окурков.
     - Ну-с,  так что же  вас привело ко мне на этот раз?  -  с  наигранным,
ленивым добродушием спрашивает Виктор Арсентьевич и тянется за сигаретой.
     - Привело к вам мое предложение,  которое, если помните, я внес в конце
прошлой нашей  беседы,  -  говорю я.  -  Тогда  я  вам  сказал примерно так:
давайте-ка отложим этот разговор и оба подумаем. Помните?
     - Припоминаю,  -  кивает Виктор Арсентьевич и  придвигает ко мне вазу с
яблоками: - Отведайте-ка.
     - Благодарю.  Я лучше,  с вашего разрешения,  закурю...  - И, продолжая
беседу,  вытаскиваю из пачки сигарету,  затем щелкаю роскошной зажигалкой. -
Так  вот,  мне  действительно хотелось,  чтобы  вы  подумали.  Речь  у  нас,
помнится,  шла  о  том,  что  вот,  мол,  Гвимара Ивановича вы  знали,  даже
приятелями были, а насчет некоего Льва Игнатьевича вы якобы ничего даже и не
слыхали. Так вы мне говорили прошлый раз, не правда ли?
     - Совершенно верно,  -  кивает Виктор Арсентьевич.  -  Я  и  сейчас это
утверждаю, имейте в виду.
     - И, кажется, еще категоричнее, чем в прошлый раз, - замечаю я.
     - Так же категорично.
     - Допустим. Тогда напомню вам кое-что еще из прошлого разговора.
     - Нет необходимости, - поспешно и довольно нервно прерывает меня Виктор
Арсентьевич. - Я все прекрасно помню.
     - Иногда полезно еще раз напомнить,  - возражаю я, отмечая про себя эту
непонятную вспышку.  -  Так вот,  мы пришли с  вами к  выводу,  что дружба с
Гвимаром  Ивановичем  бросает  на  вашу  репутацию  некое  пятнышко.   И   я
предположил тогда,  что  вы  просто  не  хотите  иметь  второго,  погрязнее,
подтвердив свое знакомство с Львом Игнатьевичем. Так ведь?
     - Так,  -  сухо кивает Виктор Арсентьевич. - Если иметь в виду точность
ваших воспоминаний.  Но второго пятнышка я  не боюсь,  так как никакого Льва
Игнатьевича знать не знаю. Тогда вам это сказал и сегодня повторяю.
     Эта откровенная ложь мне почему-то вдвойне неприятна. Наверное, потому,
что привык видеть в  Викторе Арсентьевиче жертву и считать его поэтому своим
естественным союзником.  А  все шероховатости и неувязки,  которые у меня до
сих пор с ним возникали,  казались мне либо недоразумениями,  либо ошибками.
Но сейчас Виктор Арсентьевич спокойно и  нагло врет мне в глаза,  решительно
разбивая все  мои прежние представления о  нем.  Эта ложь убеждает меня даже
больше,  чем все открытия Эдика в том, что Купрейчик действительно замешан в
каких-то преступлениях,  в  большей или меньшей степени,  но замешан.  И это
невольно ожесточает меня в разговоре с ним.
     - Ну  так  вот,  Виктор  Арсентьевич,  что  я  вам  должен сообщить.  -
решительно говорю я.  - После нашей последней встречи прошло немало времени.
За этот срок мы кое-что успели сделать. Во-первых, мы раскрыли кражу и скоро
вернем вам украденные вещи и картины.
     - Не  может быть!  -  восклицает пораженный и  конечно же  обрадованный
Виктор Арсентьевич. - Неужели раскрыли?
     - Да. Представьте себе.
     - Ну, и... кто же все это украл?
     - Некие квартирные воры. Вы их не знаете.
     - Но...  вы,  кажется,  говорили,  что...  Словом,  они  и  в  убийстве
замешаны?
     - Нет.  Не  замешаны.  Это два разных преступления и  совершены разными
людьми. Лишь случайно совпали по времени.
     - Ах, вот оно что...
     - И  тут я  вас хочу серьезно предупредить,  -  медленно и  внушительно
продолжаю я.  -  Мы,  по существу,  раскрыли и  убийство Семанского.  В  нем
оказались замешанными очень разные люди.  Очень.  Что касается двоих из них,
которые  непосредственно  это  убийство  и  совершили,  то  один  арестован,
второй... второй, к сожалению, погиб.
     - Как "погиб"?! - невольно вырывается у Виктора Арсентьевича.
     - Вас  эта  гибель не  касается.  Как,  надеюсь,  не  касается и  арест
второго. Очень надеюсь...
     Тут  Виктор Арсентьевич пытается что-то  сказать,  но  я  резким жестом
останавливаю его и продолжаю:
     - ...Но есть и соучастники этого тяжкого преступления. Вот они пока что
на свободе.
     - И вы их знаете? - нервно спрашивает Виктор Арсентьевич, ерзая в Своем
кресле и с безразличным видом поглядывая куда-то в сторону.
     - Знаю.
     Я  стряхиваю пепел с сигареты в придвинутую к моему креслу пепельницу и
неожиданно  замечаю  в  ней  среди  окурков  две  или  три  кривые,   сплошь
обуглившиеся спички. Кто-то, видимо, забавлялся, стараясь, чтобы они сгорели
до конца. Стоп, стоп!..
     На  секунду  я  даже  цепенею от  охватившего меня  волнения.  Вот  это
открытие!  Неужели до меня тут успел побывать уважаемый Лев Игнатьевич? И не
вчера,  нет,  вчера его здесь не  было.  Да и  пепельницу со вчерашнего дня,
скорей всего,  вытряхнули бы.  Значит,  сегодня он тут побывал, незадолго до
моего прихода! Вот почему так взволнован Виктор Арсентьевич. Ну что же...
     - Да, я их знаю. И они пока на свободе, - повторяю я, приходя в себя.
     - Вы  что-то  вспомнили  неприятное?   -  участливо  спрашивает  Виктор
Арсентьевич, пытливо заглядывая мне в глаза.
     - Нет.  Просто подумал,  как  бы  мне яснее выразиться,  чтобы вы  меня
поняли.
     - О,  не  беспокойтесь,  я  вас  пойму!  -  поспешно откликается Виктор
Арсентьевич.
     - Надеюсь.  Так вот.  Я уже вам сказал, да вы и сами знаете: убийство -
страшное преступление.  Самое,  пожалуй, страшное Зачем же вы влезаете в это
дело? Почему мешаете нам его раскрыть до конца?
     - Я?! Вы... Вы что?! Вы думаете, что говорите?..
     Виктор Арсентьевич даже подпрыгивает в  кресле,  и  лицо его заливается
краской. Мои слова для него, конечно, полная неожиданность.
     - Да.  Думаю,  -  спокойно подтверждаю я.  -  И для ясности кое-что вам
сообщу.  В этом деле есть не только убийцы. Есть и подстрекатель. Вы мешаете
мне его обнаружить и задержать.
     - Я?.. Я вам мешаю?.. Чушь какая-то... - бормочет Виктор Арсентьевич, с
опаской отводя глаза куда-то в сторону от меня.
     - Скажите,  -  неожиданно спрашиваю я,  -  вы  знаете Георгия Ивановича
Шпринца?
     - Я?.. Н-не знаю...
     - А  вот он вас,  представьте,  знает.  Я с ним беседовал всего три дня
назад.
     - Да  при  чем здесь Шпринц?!  -  не  выдержав напряжения,  в  отчаянии
восклицает  Виктор  Арсентьевич.   -   Зачем  вам  понадобился  этот  жалкий
человечек, можете мне сказать?
     Я пожимаю плечами.
     - Просто  мне  надо  до  конца  раскрыть убийство Семанского.  Только и
всего.
     - А зачем вам для этого понадобился Шпринц?
     - Чтобы заставить вас говорить правду.
     - К-какую правду?
     - Сейчас скажу. Пока пойдем дальше. Розу Григорьевну вы тоже не знаете?
Или все-таки знаете?
     - Розу Григорьевну? Да она-то какое имеет ко всему этому отношение?
     - Она имеет отношение к вам. Как, впрочем, и Шпринц.
     - Нет, я, кажется, сойду тут с вами с ума! - хватается за голову Виктор
Арсентьевич и,  вскочив с  кресла,  начинает возбужденно шагать по кабинету,
огибая столы с наваленными на них журналами и книгами.
     Потом он резко останавливается передо мной и спрашивает:
     - Что вы от меня хотите?
     Глаза у него при этом совершенно измученные.
     - Чтобы вы сказали мне правду.
     - Так... Правду сказать... - бормочет Виктор Арсентьевич, снова начиная
метаться по кабинету. - Правду, видите ли...
     Он вдруг крадучись приближается ко мне и, нагнувшись, тихо спрашивает:
     - А если правда кусается?
     Я просто физически чувствую, как ему сейчас страшно.
     - Что  ж  делать,  Виктор Арсентьевич,  -  говорю я.  -  Не  надо  было
соприкасаться с такой правдой.
     - Ах, много вы понимаете в жизни!
     Он досадливо машет рукой.
     Мне  очень хочется кое-что  сказать ему насчет жизни,  насчет честной и
нечестной жизни, и совести тоже, и о том, что он запачкал не только свое имя
и  жизнь покалечил не только свою.  И  еще -  что за все в  жизни приходится
платить -  и  за  хорошее,  и  за  плохое.  Только плата  за  хорошее обычно
взимается вперед,  и  она не так уж велика,  а за плохое платить надо потом,
жестоко платить и  неизбежно.  Но  я  не  вправе сейчас все это ему сказать.
Поэтому я только строго его спрашиваю:
     - Короче. Будете говорить правду?
     - Ну что?  Что вам надо,  наконец?  - мучительно морщась, как от зубной
боли, спрашивает Виктор Арсентьевич и валится на диван. - Что говорить?
     - Вы знаете Льва Игнатьевича?
     - Нет, нет и нет!
     - А вот Шпринц говорит,  что вы его знаете, - сухо возражаю я. - И Роза
Григорьевна видела его у вас в прошлую пятницу. Наконец, всего час назад...
     И тут у меня в голове вдруг мелькает догадка.  Нет, не час назад, не до
моего прихода был здесь Лев Игнатьевич.  В  передней возле зеркала лежит его
шапка. Именно его! Я ее узнал. Я ее вспомнил! Ну конечно! И это взвинченное,
испуганное состояние,  в  котором  находится все  время  Купрейчик.  Как  он
неслышно подкрался ко мне и почему-то понизил голос,  когда сказал;  "А если
правда кусается?"  Наконец,  эти его непонятные взгляды все время куда-то  в
сторону,  все время в  одну сторону,  а  там...  Я уже заметил.  Там,  между
стеллажами с  книгами,  видна  дверь  в  соседнюю комнату.  Почему  он  туда
поминутно смотрит? Кто-то находится в той комнате?
     Я и сам не заметил,  как с первого же момента прихода сюда,  с момента,
когда  увидел  чем-то  знакомую  мне  шапку  в  передней,  во  мне  возникло
напряженное ожидание  какого-то  неожиданного события,  что-то  должно  было
случиться, что-то произойти. И вот пожалуйста...
     Решительно  поднявшись  со  своего  кресла,  я,  ни  слова  не  говоря,
направляюсь в переднюю.
     - Что с вами, Виталий Павлович? - пугается Купрейчик, бросаясь вслед за
мной.
     - Ничего особенного.
     В  передней  я  подхожу  к  выходной  двери  и  поворачиваю торчащий  в
старинном замке большой,  фигурный ключ,  который заметил еще в  первый свой
визит сюда и которым, вероятно, уже много лет не пользовались. Для запирания
двери имелись два вполне современных,  обычных замка,  а этот, очень старый,
врезной  замок  сохранили,   наверное,  только  чтобы  не  портить  толстую,
добротную дверь. Теперь этот замок пригодился мне.
     - Что вы делаете? - удивленно и испуганно спрашивает Купрейчик.
     Я кладу ключ в карман.
     - Сейчас объясню, - отвечаю я. - Теперь можно вернуться в кабинет.
     Когда мы снова усаживаемся в  свои кресла,  я,  повернувшись к  двери в
соседнюю комнату, нарочито громко говорю, искоса поглядывая на встревоженное
лицо Виктора Арсентьевича:
     - Я сказал, "наконец, час назад...", так ведь?
     - Ну,  сказали.  И что это значит?  -  раздраженно отвечает Купрейчик и
снова тянется за сигаретой.
     - Это значит,  что я не окончил фразы, - насмешливо говорю я. - А конец
такой:  час назад Лев Игнатьевич пришел к  вам и сейчас слушает наш разговор
из соседней комнаты.  Не так ли?  Так вот,  передайте ему,  что теперь он от
меня уже не уйдет.
     - От-ткуда...  в-вы...  в-взяли?..  -  заикаясь,  спрашивает Купрейчик,
наливаясь краской, и глаза его слегка даже округляются от испуга.
     - Не  имеет значения,  -  отвечаю я  и  указываю на  письменный стол за
спиной Виктора Арсентьевича -  Дайте-ка мне телефон,  если вам не трудно.  Я
попрошу прислать машину.  А вы тем временем,  - я все еще говорю подчеркнуто
громко, - попросите Льва Игнатьевича сюда. Пора наконец нам...
     И не успеваю закончить.
     За своей спиной я слышу осторожный скрип двери.  Виктор Арсентьевич как
ошпаренный отскакивает в сторону и куда-то мгновенно исчезает.
     Я резко оборачиваюсь и вижу в дверях знакомого мне невысокого, плотного
человека с седыми усиками.  Он стоит на пороге,  в нескольких шагах от меня,
расставив короткие ноги, в руке у него пистолет.
     Гремит выстрел.
     Я скатываюсь на пол и, прячась за креслом, кричу:
     - Вы с ума сошли, Лев Игнатьевич! Немедленно бросьте оружие!
     - Не брошу.
     - Лев,  я  тебя заклинаю!  -  дрожащим голосом просит из  дальнего угла
кабинета Виктор Арсентьевич.
     Я его не вижу.  Вообще из-за своего кресла я, лежа на полу, вижу только
ноги Льва Игнатьевича.  Он  по-прежнему стоит в  дверях и  скрипучим голосом
говорит, обращаясь ко мне:
     - Сейчас я вас застрелю,  уважаемый Виталий Павлович. Вы не послушались
доброго совета. Вы слишком опасный человек.
     - Опомнитесь,  Лев Игнатьевич,  -  говорю я из-за своего укрытия.  - Вы
знаете, что вас тогда ждет?
     - Знаю,  знаю.  Я  все,  милостивый  государь,  знаю.  И  экономику,  и
политику,  и даже сферу услуг.  Вот я и окажу людям услугу,  отправлю вас на
тот свет.
     Нет,  это ненормальный человек. Он, конечно, слышал весь наш разговор с
Виктором Арсентьевичем. Он нарочно остался для этого.
     - Выходите, черт возьми! - жестко приказывает Лев Игнатьевич. - Будьте,
в конце концов, мужчиной.
     - А  вы не подумали,  что я  тоже умею стрелять?  -  спрашиваю я  из-за
кресла. - И даже получше, чем вы.
     - Не успеете. Я сейчас подойду к вам.
     О черт! Неужели придется на самом деле в него стрелять?
     - Не делайте глупости, прошу вас, Лев Игнатьевич, - снова обращаюсь я к
нему.
     Да,  в  такой идиотской ситуации я  еще не был.  Что делать?  Как этого
ненормального схватить?  Уговаривать его,  видимо,  бесполезно. И он в самом
деле может в любой момент выстрелить.
     Я  все  время  ощущаю  локтем  кобуру  под  пиджаком и  теперь медленно
вытаскиваю из  нее  пистолет,  не  спуская глаз с  ног  Льва Игнатьевича.  В
крайнем случае придется стрелять по ногам. А что, если...
     Чуть  заметно я  шевелю  кресло.  Да,  оно  на  роликах и  очень  легко
перемещается по натертому полу. И у меня созревает новый план.
     - Лев  Игнатьевич,   считайте  до  пяти,   мне  надо  приготовиться,  -
нерешительно говорю  я.  -  Только следите,  пожалуйста,  за  этим  негодяем
Купрейчиком. Вы его видите? Он что-то задумал.
     - Я его застрелю,  как собаку, вместе с вами, - рычит Лев Игнатьевич. -
Трус, предатель...
     В  это  время я  незаметно двигаю вперед кресло.  До  Льва  Игнатьевича
остается шага четыре.  Тут я упираюсь спиной в ножку дивана и неожиданно изо
всей  силы  толкаю  кресло  вперед  Оно  с  грохотом  летит  прямо  на  Льва
Игнатьевича Удар такой,  что сбивает его с  ног.  В тот же миг я перемахиваю
через  опрокинувшееся  кресло  и   всей   тяжестью  наваливаюсь  на   своего
противника, заученным приемом выбивая пистолет из его руки.
     Дальше уже дело техники. Как ни отчаянно отбивается Лев Игнатьевич, что
он, в самом деле, может со мной поделать?
     Через пять минут он лежит на диване со связанными руками и ногами. А я,
сидя возле него,  уже звоню к нам в отдел.  Телефон принес мне с письменного
стола полумертвый от страха Виктор Арсентьевич,  еле двигаясь на ослабевших,
подгибающихся ногах.
     Пока не пришла машина, я тут же, используя его состояние, провожу с ним
душеспасительную беседу.  В результате я звоню снова, но уже Эдику Албаняну.
В случае,  если бы я его не застал,  я бы тут же позвонил его начальнику или
любому из сотрудников их отдела.  Ведь завтра с Виктором Арсентьевичем будет
разговаривать куда труднее.  Но,  к счастью,  Эдик оказывается на месте, и я
ему сообщаю,  что сейчас со мной приедет гражданин Купрейчик, который желает
дать  добровольные  признательные показания  Эдик,  восхищенно  присвистнув,
обещает ждать нас.
     В  это время в  передней раздается звонок.  Виктор Арсентьевич,  взяв у
меня ключ,  со всех ног кидается открывать. Ноги у него уже не дрожат. И вот
в кабинет входит очень озабоченный Петя Шухмин.
     До управления мы добираемся в считанные минуты.
     Уже довольно поздно,  но  Лев Игнатьевич Барсиков -  он  только что сам
назвал свою фамилию - желает немедленно беседовать со мной. Ему говорят, что
в  столь  позднее  время  допросы  проводить  не  полагается.   Кроме  того,
официальный допрос может провести только следователь, а если и я, то лишь по
его поручению.  Сейчас же нет ни следователя, ни поручения. Однако гражданин
Барсиков раздраженно отвергает все доводы и требует встречи со мной.  Что ж,
такими требованиями пренебрегать нельзя. Сегодня Барсиков может сказать куда
больше,  чем завтра,  сегодня он  возбужден и  взволнован,  даже взбешен,  а
завтра он,  возможно,  будет спокоен,  расчетлив и скрытен.  Ну,  однако,  и
характер у этого господина.  Обзавелся пистолетом и даже решил пустить его в
ход.  Среди  подобного контингента преступников случай редчайший,  это  даже
Эдик подтвердил "Тебе, старик, повезло", - сказал он мне по телефону, и я не
понял, что он имеет в виду: что мне попался такой редкий экземпляр или что я
все-таки остался жив.
     К сожалению,  сам Эдик в предстоящей беседе участия принять не может: у
него сидит паникующий Виктор Арсентьевич.  Как решительно, однако, изменился
за  такой короткий промежуток времени этот человек!  Каким он только что был
самоуверенным,  иронично-снисходительным и насмешливым - и как отвратительно
жалок сейчас.  И именно сейчас, в этих экстремальных условиях, как всегда, и
обнаруживается вся  суть человека.  Ох,  как  много таких превращений я  уже
видел!
     Совсем не таков Барсиков,  надо отдать ему должное, хоть он час назад и
стрелял в  меня.  Этот,  при  всей его  бессовестности и  наглости,  все  же
обладает решительностью и смелостью.
     Барсиков сидит возле моего стола в  свободной позе,  перекинув ногу  на
ногу  и  откинувшись  на  спинку  стула.   Вид  у  него,   правда,  довольно
потрепанный,  на вороте рубашки нет пуговицы, галстук съехал набок, у мятого
пиджака не хватает двух пуговиц,  причем одна вырвана "с мясом",  и  в  этом
месте   вылезает   бортовой   волос.   Под   глазом   у   него   растекается
желто-фиолетовый  синяк,   губа  вспухла.  Тем  не  менее,  Барсиков  совсем
по-хозяйски развалился на  стуле  и  небрежно покуривает.  Даже  пытается по
привычке сжечь до конца спичку в моей пепельнице,  но пальцы дрожат, и номер
не  получается.  Он  раздраженно швыряет погасшую раньше  времени спичку  и,
отодвигая от себя пепельницу, с досадой говорит:
     - Уж не везет, так сразу во всем. Я, признаться, загадал на эту спичку.
Так,  -  он  небрежно машет рукой,  -  психологический атавизм,  не  изжитые
цивилизацией суеверия.  Но  извините за  отступление в  чуждую вам  область.
Надеюсь,  это вы мне инкриминировать не будете?  -  иронически осведомляется
он.
     - Нет, - усмехаюсь я. - И без того хватит что инкриминировать.
     Как ни странно, но я не чувствую к нему какой-то особой, личной злости.
Он мне чужд, враждебен и неприятен, но по причинам куда более глубоким.
     - Ну,  а  что именно вы мне будете инкриминировать,  если не секрет?  -
интересуется Барсиков,  небрежно интересуется,  словно речь  идет  о  ком-то
другом, а не о нем самом, да и о пустяковом деле к тому же.
     - Теперь у меня от вас секретов не будет, - улыбаюсь я. - Теперь вы нам
уже помешать не можете.  А что касается вашего вопроса, то уверяю вас, любой
прокурор сейчас даст санкцию на ваш арест.
     - О чем же вы доложите прокурору?
     - Да хотя бы о  хранении вами огнестрельного оружия и  о  попытке убить
работника милиции. Мало разве?
     - Мало,  -  решительно объявляет Барсиков  и  приглаживает растрепанные
седые волосы. - Все это пустяки. Главное - не в этом.
     - Хорошенькие пустяки, - говорю я. - А если бы вы не промахнулись?
     - А, не притворяйтесь трусом, - досадливо машет рукой Барсиков.
     - Что же тогда главное, по-вашему?
     - Главное -  в  том,  что я разгадал один из секретов нашей экономики и
воспользовался им. Тоже, знаете ли, своего рода открытие.
     Он саркастически усмехается.
     - Ого!  - ответно улыбаюсь я. - Прошлый раз, помнится, вы мне говорили,
что я умный человек. Но теперь вы, кажется, изменили свое мнение? Почему?
     - Что вы хотите сказать, не пойму? - высокомерно спрашивает Барсиков.
     Он ведет себя так,  словно мы снова сидим с  ним в кафе.  Удивительный,
однако, наглец. И какое самомнение.
     - Я хочу сказать,  - говорю я, - что сейчас вы меня, очевидно, считаете
за дурачка,  которому можно преподносить любую выдумку,  и он поверит. Кроме
того,  я не думал,  что вы хвастун.  Ну что ж, поведайте, какой секрет нашей
экономики вы открыли?
     - Напрасно  смеетесь,  молодой  человек,  -  нравоучительно грозит  мне
пальцем Барсиков.  -  И вы совсем не глупец,  это я продолжаю утверждать. Вы
просто умный идеалист.  Помните, я вам говорил о такой вымирающей категории?
Вы и опасны тем, что умны. Я поэтому в вас и стрелял.
     - Ну,  ну,  не  поднимайте этот глупый выстрел на  такую принципиальную
высоту, - насмешливо говорю я. - Вы испугались за свою шкуру, вот и все.
     - Нет,  -  качает головой Барсиков.  -  Чего мне пугаться? Семьи у меня
нет.  И не было.  Зачем мне эта обуза?  А пожил я так, как вам и не снилось.
Все у меня было. Деньги пока еще кое-что значат и у нас.
     - А  я  думаю,  больше  всего  в  жизни  у  вас  было  страха и  еще  -
одиночества.  Вы же всегда возвращались в пустой дом, - говорю я и добавляю:
- Все-таки не уходите в сторону. Вы собирались сообщить о каком-то секрете.
     - Секрет заключается в некоем пороке экономики,  который я обнаружил, -
многозначительно говорит Барсиков.
     - Я вижу,  Шпринц прав: вы не только готовы перегрызть глотку ближнему,
но любите и философствовать.
     - Шпринц  мелочь,  -  наполняясь злобой,  скрипит Барсиков.  -  Его  не
грызть,  его  давить,  как клопа,  надо...  -  Он  берет себя в  руки и  уже
спокойнее продолжает:  - Так вот насчет порока в экономике. Он заключается в
попытке  всеобщего,  я  бы  сказал,  тотального планирования и  одновременно
запугивания Уголовным кодексом.  Это с одной стороны. А с другой - всяческие
возможности для...  как  бы  это  сказать?..  для  внезаконной деятельности,
скажем так. Последняя и выгодна, и интересна.
     Я качаю головой.
     - Ошибаетесь. Внезаконная деятельность, как показывает опыт, у нас дело
неверное,  опасное и,  в конце концов,  обреченное.  Ну,  к примеру. Сколько
времени вам удалось продержаться в последнем деле, скажите честно?
     - Что значит "продержаться"?
     - Сколько   прошло   времени,   как   вы   договорились   с...   Гелием
Станиславовичем?
     - С  каким еще Гелием Станиславовичем?  -  подозрительно переспрашивает
Барсиков.
     - Ну,  зачем притворяться, что вы его не знаете? - усмехаюсь я. - Вы же
умный человек. Ведь я не с неба взял это имя, правда?
     - А!  В самом деле...  Глупо темнить,  когда Виктор,  этот трус,  сидит
сейчас где-то и все рассказывает. Что вы спросили?
     Я повторяю вопрос.
     - Мы сотрудничаем года два-три, - отвечает Барсиков.
     - Ну  вот.  Так  стоит ли  из-за  двух-трех лет  такой нервной,  хотя и
обеспеченной жизни  жертвовать  куда  большим  количеством лет,  которые  вы
проведете за решеткой?
     - Случайность, - скрипит Барсиков. - Какая-то случайность, ручаюсь.
     - У вас это будет первая судимость? - спрашиваю я. - Не скрывайте.
     - От вас не скроешь! Третья.
     - Ну,  вот видите.  И дело-то ведь не шуточное,  Лев Игнатьевич.  Мы до
самого  конца  цепочки  пройдем,   будьте  уверены.  Доберемся  и  до  Гелия
Станиславовича с его синей "Волгой".
     - Пижон несчастный!  -  сердито фыркает Барсиков.  -  Только это еще не
конец цепочки, между прочим.
     - Возможно.  Я тут не специалист.  Со специалистами вы еще встретитесь.
Но вы не ответили на мой вопрос:  стоит ли жертвовать столькими годами жизни
ради  двух-трех  "богатых",   так  сказать?  Я  этой  психологии  не  пойму.
Объясните.
     В ответ Барсиков досадливо машет рукой.
     - И никогда не поймете,  - говорит он. - Я не могу спокойно видеть, как
пропадают кругом всякие коммерческие возможности.  И  тем  более,  когда ими
могут воспользоваться другие.  Ведь прорехи всеобщего планирования неизбежно
заполняются,  имейте это в  виду.  На  свободное место всегда прихожу я  или
другой предприимчивый человек.  Свободное место,  которое не  хочет  или  не
может  занять  государственное производство,  просто требует внимания.  И  я
становлюсь буквально больным, если его упущу. Буквально. Но я редко упускаю,
- самодовольно усмехается Барсиков.  -  Это я вам, конечно, не для протокола
сообщаю.  Могу даже привести пример.  Вот эта великолепная пряжа,  о которой
сейчас,  обливаясь слезами,  рассказывает Купрейчик,  дурак, трус. Эта пряжа
лежала у  него на складе мертвым грузом,  она не нужна была производству,  и
никто не требовал ее обратно, в планах она как бы не числилась.
     - Но  он  же  официально отправил ее  на продажу в  магазин Шпринца,  -
возражаю я. - По указанию руководства.
     - Верно!  -  подхватывает Барсиков,  и  в глазах его зажигается хитрый,
живой блеск.  -  Но все это,  представьте, сделал я. И пряжа пошла в дело, а
сам я, не скрою от вас, очень недурно заработал на этом. Поэтому я, конечно,
перегрызу глотку  любому,  кто  захочет это  сделать вместо  меня.  Вот  так
пришлось убрать Гвимара, - неожиданно заключает Барсиков. - Что поделаешь.
     - Значит, организатор убийства вы?
     - Я. Доказательств, правда, вы не найдете. Я побеспокоился.
     - Найдем. Значит, вы убрали конкурента?
     - Убрал. На войне как на войне.
     - А послал к вам тех двух Гелий Станиславович?
     - Вы очень быстро хотите все узнать,  -  усмехается Барсиков, закуривая
новую сигарету и опять пытаясь сжечь спичку до конца,  на этот раз фокус ему
удается, и он явно доволен.
     - Значит,  Виктор Арсентьевич согласился с  вами  иметь дело,  хотя  вы
убили его лучшего друга? - задаю я новый вопрос.
     В  каждом деле  меня интересуют такие вот  моральные и  психологические
аспекты,  это  помогает  понять  побудительные мотивы,  разгадать  некоторые
поступки и характеры. Такое копание входит у меня в привычку.
     - Бросьте,  -  небрежно машет рукой Барсиков. - Какие могут быть в наше
время друзья? Это все сладкие слюни, их выдумывают газеты.
     Я  чувствую,  что  усталость мешает  мне  дальше  вести  этот  разговор
спокойно. Меня начинает переполнять злость. Нет настоящей дружбы? Это он мне
будет говорить?
     - В газетах пишут не о вас,  когда пишут о дружбе,  - насмешливо говорю
я.  -  Какая уж тут дружба. Купрейчик, например, сейчас выкладывает все ваши
секреты и всех топит, рассчитывая спасти свою шкуру. Вот такая у вас дружба.
     - При чем тут дружба?  Это трусость и  предательство,  -  свирепо рычит
Барсиков.  -  От меня вы этого не дождетесь,  имейте в  виду.  Я  из другого
теста. Понятно вам?
     Я пожимаю плечами.
     - Надеюсь,  вы  просили о  свидании со мной в  такой поздний час не для
того,  чтобы читать мне лекции по  экономике и  заверять,  что ничего мне не
скажете?
     - Конечно,  -  заметно успокаиваясь,  кивает головой Барсиков. - Дело в
другом.  Я думаю,  что больше вас не встречу. Мной займется следователь. Так
вот:  на прощанье хочу вам сказать.  Я скоро выйду на свободу.  Я знаю много
путей для этого. И я вас запомню. С вас началось крушение самого красивого и
выгодного моего дела.  Я вам этого не прощу.  Учтите. И вас найду. Я человек
упрямый. Вот что я хотел вам сказать.
     - Что ж, Лев Игнатьевич, посмотрим, придется ли нам встретиться. Только
о  таких планах,  как  ваши,  лучше не  предупреждать.  Солидные люди так не
поступают. Дешевкой пахнет.
     - Поглядим, какая это дешевка, поглядим! - снова вскипает Барсиков.
     На том наш разговор и заканчивается. Малоприятный разговор.
     И вот я еду домой в пустом троллейбусе по пустынным,  ночным улицам.  Я
измучен этим днем до  предела и  все время,  пока еду,  нахожусь в  каком-то
взвинченно-недовольном  состоянии,  словно  день  прошел  вовсе  безуспешно,
словно и последний,  трудный разговор с Барсиковым ничего нам не дал. А ведь
он кое-что дал, вы, наверное, тоже обратили внимание.


                                Глава IX
                 ВСЕ, ЧТО ИМЕЕТ СВОЕ НАЧАЛО, ИМЕЕТ И КОНЕЦ

     Сегодня с  утра у нас собирается еще одно "межведомственное" совещание.
Приехал из  прокуратуры Виктор Анатольевич.  Службу ОБХСС  представляют Эдик
Албанян и его начальник Геннадий Антонович Углов.  Ну,  а Уголовный розыск -
мы с Кузьмичом, Валя Денисов и Петя Шухмин.
     На  это совещание мы  с  Петей идем вместе,  и  он мне по дороге вдруг,
улыбаясь, сообщает:
     - Валька-то жениться вроде собрался. Ты ничего не слыхал?
     - Ну да? - удивляюсь я.
     - Усиленно больно ухаживает за  одной девчонкой.  Я  ее,  между прочим,
видел.
     - И как, понравилась?
     - Мне  жены и  девушки моих друзей никогда не  нравятся,  -  решительно
объявляет Петя.  -  Это  уже  такая  психология.  Ну,  прямо  как  отрезает,
представляешь?
     - Да я не в том смысле, а вообще.
     - Ах,  вообще. Тогда, конечно, ничего, вполне симпатичная. Только очень
уж маленькая. Под стать Вальке, словом. Зовут Нина. Бухгалтер в ресторане.
     - Все уже узнал.
     - А как же? - смеется Петя. - Служба такая.
     - Значит, Валька женится, а за ним и ты?
     Петя настораживается.
     - Откуда ты взял?
     - А ты недавно тоже с одной девчонкой подружился. Зовут Лена. Профессия
медсестра, в госпитале работает.
     - Вот черти, - добродушно усмехается Петя. - Ничего не скроешь.
     - Служба такая,  -  повторяю я  Петины слова.  -  Знаем  даже,  что  по
комплекции она под стать тебе.
     - Точно, - довольно кивает Петя. - Местами даже пошире. Я только думаю,
что будет, если она когда-нибудь драться начнет.
     - Есть такие симптомы?
     Но   Петя  ответить  не  успевает.   У   дверей  кабинета  Кузьмича  мы
сталкиваемся с Эдиком,  тут же подходит Виктор Анатольевич,  и мы все вместе
заходим в кабинет.  Валя Денисов и Углов уже там.  Углов о чем-то беседует с
Кузьмичом, оба посмеиваются и, видимо, настроены благодушно.
     Начинается совещание.
     Первым  докладываю  я  о  своем  разговоре  с  Купрейчиком,   внезапном
появлении Барсикова, о его шальном выстреле и обо всем прочем. Особенно всех
заинтересовывает наш с ним поздний разговор,  не его угрозы,  конечно, а его
вольные и невольные признания.
     - И все-таки,  - заключаю я, - мне так и неясна роль самого Барсикова в
этой  преступной цепочке,  а  следовательно,  и  мотив  убийства Семанского.
Барсиков сказал,  что убрал конкурента.  Во время их спора во дворе, который
слышал Гаврилов,  Семанский якобы  сказал Барсикову про  Купрейчика:  "Он  с
тобой работать не будет".  Но что это значит,  что это за работа?  Ведь ни в
получении пряжи  фабрикой,  ни  в  отправке ее  Шпринцу  Барсиков участия не
принимал. Выходит, он вообще лишнее звено, ему нет места в цепочке.
     - Не совсем так, - качает головой Эдик. - Даже совсем не так!
     - Ну,  поясните-ка  нам  пока  один этот вопрос,  о  роли Барсикова,  -
обращается к нему Кузьмич. - А потом уже обо всем остальном.
     - Пожалуйста,  -  охотно  откликается Эдик.  -  Все  объясняет записная
книжка этого Барсикова.  Я ее просмотрел.  Даже уже изучать начал. Там среди
телефонов разных лиц,  которых еще  придется проверять,  есть очень странные
номера,  на первый взгляд,  конечно.  Вот, кстати, эта самая книжица, - Эдик
вынимает из папки весьма потрепанную,  в  черной клеенчатой обложке записную
книжечку с лесенкой алфавита сбоку и показывает нам. - Вот обратите внимание
на такие, к примеру, телефоны, - он начал листать. - Вот, скажем, Купрейчик.
Рядом записан такой номер телефона:  девятьсот одиннадцать,  восемь, девять,
семь.  Но такого номера, из шести цифр, в Москве вообще не существует. Кроме
того,  дома у  Купрейчика и на работе совсем другие номера телефонов,  не то
что Барсиков какую-то цифру пропустил, скажем.
     - Почему вы первые три цифры произносите,  как девятьсот одиннадцать? -
спрашивает внимательно слушавший Кузьмич.  -  А  следующие называете все  по
отдельности?
     - Виноват,  -  поспешно откликается Эдик.  -  Первые три цифры я прочел
неверно.  Их надо прочесть так: девять, одиннадцать. Между ними точка стоит.
И после каждой следующей цифры - тоже точка. И пока что я обнаружил еще пять
фамилий с такими же странными номерами телефонов.  Вернее, уже пять, я дошел
только до "м".
     - Шифр, - спокойно замечает Углов.
     - Так точно,  -  подхватывает Эдик.  - Шифр. Но тут есть два интересных
момента.  Первый.  Цифры  этих,  условно говоря,  номеров написаны в  разное
время. Представляете? Это видно невооруженным глазом. И второе. Что касается
Купрейчика, то цифры эти совпадают с количеством тонн пряжи, отправленной им
в разное время Шпринцу.  И вот очень интересно будет проверить, а сколько же
этой самой пряжи Шпринц всего получил? Уверен, что больше, чем Купрейчик ему
отправил. Намного больше он получил.
     - Думаешь,  еще кто-то  отправлял?  -  с  интересом спрашиваю я.  -  Те
пятеро, например, да?
     - Вот именно,  -  кивает Эдик.  -  По крайней мере,  те пятеро.  А то и
больше еще наберется. Вот вам, скорей всего, и роль Барсикова.
     - Бухгалтер? - смеется Петя.
     - Бери  выше,  -  Эдик  важно поднимает палец.  -  Он  ищет  и  находит
предприятия, где имеются дефицитные неликвиды, в частности, допустим, пряжа.
И  вступает там  в  контакт с  нужными людьми.  Ведь  эти  самые неликвиды -
готовые,  так сказать,  живые и, на первый взгляд, совсем безопасные деньги,
огромные к  тому же  деньги.  А  заместителю начальника Разноснабсбыта нужна
информация,   докладная  о   наличии  на   таком-то  предприятии  дефицитных
неликвидов,  чтобы дать указание отправить их для продажи в магазин Шпринцу.
И  вот Купрейчик,  видимо,  был самым крупным поставщиком этой пряжи и самым
поэтому выгодным. Цифры у остальных пяти значительно меньше. Вот какова роль
Барсикова в этой цепочке, - обращается Эдик к Кузьмичу.
     - Ну давай уж дальше, все свои соображения по делу, - предлагает Углов.
- Это же у тебя не все.
     - Минуточку,  -  вмешивается Кузьмич. - Кончим уже сперва наши вопросы,
чтобы потом не возвращаться. У тебя все? - обращается он ко мне.
     - Не совсем,  -  отвечаю я.  - Хотя роль Барсикова и проясняется. Можно
даже теперь предположить,  вернее, нащупать и мотив убийства. Барсиков решил
прибрать  Купрейчика к  своим  рукам.  Драка  из-за  "золотой курочки",  как
выразился Шпринц.  Но  остается еще  один  неясный вопрос,  по  нашей линии.
Помните,  Федор  Кузьмич,  Муза  Леснова  передала нам  интересный разговор.
Вернее, не сам разговор, а его схему, что ли. Между Лехой и ее возлюбленным,
Чумой.
     - Вы,  Виталий, все-таки по-человечески их называйте, - замечает Виктор
Анатольевич. - Без этих дурацких кличек, пожалуйста.
     - Извините,  - поправляюсь я. - Хотел сказать - Совко. Так вот, из того
разговора становится ясно,  что Леху,  то есть Красикова,  и  Совко послал в
Москву из Южноморска к  Барсикову,  а вернее,  в распоряжение Барсикова этот
самый Гелий Станиславович Ермаков,  директор магазина готового платья.  Я  о
нем  уже  докладывал.  Послал он  эту пару,  видимо,  с  каким-то  заданием.
Барсиков на эту тему говорить со мной отказался.  Но Ермаков этот, очевидно,
может оказаться соучастником убийства. Так ведь?
     - Вполне может,  -  соглашается Эдик. - У тебя все? Тогда разрешите мне
доложить соображения по делу?
     Кузьмич,   как   хозяин   кабинета,   невольно   оказывается   в   роли
председательствующего.
     - Пожалуйста, - говорит он.
     И Эдик раскрывает свою замечательную папку.
     - Мы  пока  ухватили только  московские звенья этой  опасной преступной
цепочки.  К сожалению,  Купрейчик знает еще меньше, чем Барсиков. Его задача
кончилась отправкой неликвида пряжи  в  магазин Шпринца согласно полученному
официальному распоряжению. И деньги он получал за это от Барсикова. А раньше
от Семанского.  Причем деньги немалые.  Сумму мы потом, конечно, уточним. Но
путь  пряжи из  магазина Шпринца мы  пока  не  знаем.  А  это  главная часть
цепочки.
     - Но опыт подсказывает, - строго замечает Углов.
     - Так точно,  опыт подсказывает, - увлеченно подхватывает Эдик. - Пряжа
должна идти куда-то на изготовление левого товара.
     - Это мне еще Барсиков сообщил в первой лекции, - усмехаюсь я.
     - Сейчас предстоит установить,  - говорит Эдик, - где именно этот левый
товар изготовляют из той пряжи и как сбывают.
     - На месте надо установить,  - снова замечает Углов. - Необходимо будет
туда выехать, в Южноморск, и разобраться.
     - Да, необходимо туда ехать, - подтверждает Эдик.
     - А  все-таки  какое  отношение может  иметь директор магазина готового
платья ко всей цепочке? - недоуменно спрашивает Петя.
     - Да,  пока что его роль в цепочке не установлена,  - поддерживает Петю
Виктор Анатольевич.  -  Уж не говоря о том,  что установить -  еще не значит
изобличить.  Вот,  допустим,  роль Дмитрия Ермакова, замнача управления, нам
ясна.  Но изобличить его будет ой как непросто. Каждый шаг его внешне вполне
законен.  Получил  официальную докладную о  наличии  неликвида пряжи  и  дал
вполне законное и разумное указание направить эту пряжу в свою торговую сеть
для реализации, к тому же по безналичному расчету.
     - И ему была дана взятка,  -  говорю я. - Иначе зачем бы ему отправлять
пряжу именно Шпринцу с одного предприятия,  с другого,  с третьего? И еще за
тридевять земель, в Южноморск.
     - А  он  вам  предъявит  какую-нибудь  слезную  докладную Шпринца,  что
магазин не может выполнить план оборота и горит.  А уж дальше его,  замнача,
воля  посылать Шпринцу эту  пряжу или  не  посылать.  Управленческое решение
может быть верным или неверным,  но преступления тут в любом случае нет.  Не
себе в карман пряжу положил. А взятку тут доказать непросто.
     - Все в этом чертовом деле сейчас непросто,  - досадливо говорит Углов.
- Потому что  мы  включились поздно,  когда  уголовный розыск всю  воду  уже
взбаламутил и вызвал панику по всей цепочке.  Я понимаю,  -  обращается он к
Кузьмичу,  -  у  вас  была  совсем другая задача.  У  вас  тоже  убийство на
квартирную кражу наехало и хороший компот возник.  Но нам, как говорится, не
легче.
     - В трудной работе никому легко не бывает,  - усмехается в усы Кузьмич.
- Конечно,  мы вам не простую работенку подбросили.  Но учти, если бы не мы,
то еще неизвестно, когда бы вы добрались до этой опасной цепочки вообще.
     - Так я же ничего не говорю,  -  разводит руками Углов. - За сигнал вам
вот  какое спасибо.  Я  только на  судьбу жалуюсь,  что сигнал-то  получился
больно громкий, что не удалось нам тихо к ним подобраться.
     - И еще учти, - продолжает Кузьмич. - Вовсе не вся цепочка взбаламучена
пока,  а  только ее московские звенья,  и  исключительно в связи с убийством
Семанского.
     - Так ведь ваш Лосев был уже в Южноморске.  Говорил с Шпринцем.  Даже с
Гелием Ермаковым виделся и мог его встревожить,  -  не уступает Углов. - Это
уже, извините, не московские звенья.
     - Я был там исключительно по делу об убийстве Семанского, - включаюсь в
разговор я. - Так Шпринц и донес, уверен. Так он...
     И  тут я  все вспоминаю.  Ну  конечно!  Это Шпринц обрисовал меня Гелию
Станиславовичу,  и когда такая каланча появилась у него в магазине,  он меня
сразу узнал.  И,  естественно, насторожился. А потом за дурачка принял. Да и
не боится он уголовного розыска. Никакое убийство его не касается, тут уж он
позаботился.
     Так я все сейчас и докладываю.
     А Эдик, верный друг, добавляет авторитетно:
     - Лосев в любом деле никогда еще ничего не портил.
     Это, пожалуй, тоже преувеличение, Эдику вообще свойственное.
     - Видал,  какие друзья?  -  усмехается Углов.  -  Вас, если что, надо в
одной связке пускать.  -  И, обращаясь к Кузьмичу, добавляет: - У них вместе
толково получается, я заметил.
     - Я  тоже,  -  улыбнувшись,  подтверждает  Виктор  Анатольевич.  -  Вот
недавнее дело-то,  ну,  по Вере Топилиной,  помните? Они тогда очень удачно,
считаю, вместе поработали. Помните это дело?
     Он оглядывает поверх очков собравшихся.
     Все,  конечно,  помнят.  Да и  как его не помнить,  это дело?  Какую мы
потерю на нем понесли, какую тяжкую потерю!
     Совещание  наше  заканчивается.   Принимается  решение  о   немедленной
командировке  Эдика  в  Южноморск.   Мы  же  тем  временем  будем  завершать
расследование  убийства   Семанского.   Снова   займемся   по   этой   линии
Колькой-Чумой и Барсиковым. Если будут получены какие-нибудь новые данные по
Южноморску,  то тут же передадим их Эдику.  Так же должен поступить в случае
чего и  Эдик.  Тут у  нас взаимная информация всегда полная,  это уж  точно.
Углов прав, вдвоем у нас толково получается.
     - Пусть они еще раз обсудят детали, - под конец говорит Кузьмич, имея в
виду меня и Эдика.
     На  это  обсуждение уходит вся  вторая половина дня.  После обеда мы  с
Эдиком  запираемся у  меня  в  комнате,  обкладываемся бумагами  и  начинаем
подробно, шаг за шагом, вспоминать, как начиналось и разворачивалось все это
путаное дело.  Особенно тщательно я вспоминаю свою командировку в Южноморск,
вспоминаю  каждого  человека,  с  которым  мне  там  хоть  на  миг  пришлось
столкнуться.  Вспоминаю  даже  продавщицу в  магазине  Гелия  Ермакова,  его
толстого, седого зама, сонную продавщицу в магазине Шпринца, не говоря уже о
людях,   которых  мне  пришлось  узнать  поосновательней.   Я   даю  каждому
характеристику,  описываю его внешность,  манеры,  одежду, вспоминаю чуть не
каждое произнесенное им слово.  Эдик тщательно все запоминает,  кое-что себе
записывает,   уточняет,   задает  вопросы,  иногда  мы  с  ним  спорим,  или
придумываем,  или предполагаем.  Причем понимаем мы друг друга с  полуслова;
иногда я  хочу сказать то,  что  он  уже  говорит.  Очень мне  хорошо с  ним
работается.  Эдик человек веселый и  умный,  знающий и  смелый и еще великий
хитрец и выдумщик. С ним не только приятно - с ним полезно работать, легко и
приятно с  ним дружить.  Правда,  он  очень азартен и  горяч,  это может его
когда-нибудь подвести,  сто  раз  я  ему уже толковал,  и  сейчас нет-нет да
напомню.
     Короче говоря,  мы  с  Эдиком обсуждаем все,  что следует,  и  намечаем
примерный план его действий там,  в Южноморске, вернее, начало действий; как
потом развернутся события,  никто из нас предположить не может.  Я,  кстати,
делюсь своими впечатлениями об  Окаемове,  неважными впечатлениями,  как  вы
помните.  Но Эдик со мной не согласен, он считает Окаемова дельным и знающим
работником.  Что ж,  ему,  возможно,  и виднее. Зато я ему горячо рекомендую
Давуда, и тут Эдик не спорит, а только благодарит.
     Что  касается плана,  то  мы  оба сходимся на  том,  что начинать Эдику
следует со  Шпринца,  это  первое реальное и  ясно  видимое звено той  части
цепочки, которая находится в Южноморске. Что касается роли Гелия Ермакова, а
тем  более его двоюродного братца из  рыночного филиала,  то  все здесь пока
неясно и  зыбко.  Больше пока мы  вообще ничего не  знаем А  вот от  Шпринца
тянутся вполне реальные ниточки:  дальнейший путь пряжи,  куда,  к кому? Все
это нетрудно будет узнать, надо думать. Кроме того, ведь у Шпринца имеются и
какие-то документы,  они либо куда-то приведут,  либо кого-то изобличат.  Но
главное,  конечно,  - его показания. Шпринц не только первое звено, но еще и
слабое звено. В этом я уверен.
     - Ну, а мы тебе поможем здесь, - говорю я. - Вот увидишь.
     Эдик  летит  завтра  рано  утром,   поэтому  мы  с  ним,   расставаясь,
окончательно прощаемся, завтра нам увидеться уже не придется. Я ему желаю ни
пуха  ни  пера,  Эдик  немедленно посылает меня ко  всем чертям.  На  всякий
случай.  Психологический атавизм, как выражается Лев Игнатьевич Барсиков, не
изжитые еще цивилизацией суеверия.
     Мы  обнимаемся в  последний раз  прямо  у  подъезда нашего управления и
расходимся. Только бы у Эдика все было в порядке.
     А у меня на завтра запланирован новый допрос Совко.  Виктор Анатольевич
дал мне специальное поручение.  И в самом деле,  кому еще и проводить сейчас
этот допрос,  как  не  мне.  Я  знаю стольких людей по  этому делу,  столько
деталей и подробностей, сколько никто не знает. Что же касается наших личных
отношений,  то как-нибудь я  переступлю через взаимную неприязнь и  заставлю
переступить Совко. Уж как-нибудь.
     Встреча наша на следующий день начинается не очень обнадеживающе. За те
дни,  пока мы  не виделись,  Совко заметно осунулся,  побледнел,  потемнела,
свалялась грива желтых волос на  голове,  налились свинцовой тоской светлые,
пустые глаза.  Да,  как  видно,  невеселые думы посещали его в  эти дни.  Ох
невеселые!  Шутка сказать,  ведь убийство за ним и попытка совершить второе,
уже работника милиции.  Он знает,  конечно, что за все это "светит". Да и по
Шоколадке своей  тоже  небось  тоскует,  здорово его  эта  красавица к  себе
привязала.  Ничего,  гад, помучайся. Другие из-за тебя больше мучились. Нет,
не могу я  никак совладать со своими нервами,  когда вижу этого ненавистного
мне, наглого и грязного херувимчика.
     - Ну,  здравствуй,  Николай,  -  через силу спокойно говорю я. - У меня
есть что тебе рассказать. А ты не надумал, что рассказать мне?
     - Тебе я  ничего не расскажу,  запомни,  -  вспыхнув злостью,  отвечает
Совко. - С тобой я говорить не желаю. Сразу лучше души.
     Видно, он, идя на допрос, ожидал увидеть Кузьмича.
     - Следователь твой  занят  сегодня  и  поручил провести допрос  мне,  -
примирительно говорю я.  -  Да и не все тебе равно, кто его проведет? Я даже
лучше,  если хочешь знать.  Я все твое дело назубок знаю.  - И, не давая ему
ответить, вздохнув, добавляю: - Ну, во-первых, Леха погиб. Вот такое дело.
     - Врешь! - вскидывает голову Совко.
     - К сожалению, не вру.
     - Много ты сожалеешь, - кривит пухлые губы Совко. - По тебе бы, так все
мы поскорее бы подохли.
     - Нет,  -  говорю я. - Леху мне в самом деле жаль. Ведь и он меня тогда
пожалел. Мог убить, а не убил. Рука у него дрогнула.
     - Ну и дурак был.
     - О покойниках,  Николай,  плохо не говорят.  В крайнем случае, принято
молчать. А ведь он вроде бы еще и друг тебе был.
     - Как же он... погиб? - хмуро спрашивает Совко и отводит глаза.
     Я рассказываю, как погиб Леха.
     Совко  молча  слушает.   Видно,  что  смерть  Лехи  действует  на  него
угнетающе.   Он  весь  ссутулился  на  стуле,  легкие,  как  рябь,  морщинки
проступили на  гладком  лбу,  и  глубокая  бороздка незаметно пролегла между
пшеничными бровями.  Нелепая,  горькая  какая-то  судьба  Лехи  кажется ему,
наверное,  сейчас похожей на его собственную судьбу,  и  конец ему мерещится
такой же жалкий.
     Но мне его не хочется ничем утешить.  Нет у  меня к  нему жалости,  что
хотите делайте -  нет.  Я  в этот момент почему-то вспоминаю вдруг Хромого и
неведомую мне  Веру из  Новосибирска и  только усилием воли подавляю в  себе
желание напомнить ему об этих людях. Нельзя сейчас, не вовремя.
     - Теперь дальше, - говорю я. - Квартирную кражу мы раскрыли. Не замешан
ты  в  ней.  Хотя  улика против тебя  была там  железная.  Но,  оказывается,
подстроил ее один мужик.
     - Это какая же такая улика? - заинтересованно спрашивает Совко.
     - Помнишь, ты перчатку потерял?
     - Ага.
     - Так вот, нашли мы ее в той квартире, после кражи. Представляешь?
     - Ха! - изумился Совко. - Чудеса.
     - Все  чудеса люди делают.  Так и  тут.  Один мужик из  тех,  кто кражу
совершили,  подобрал твою перчатку и нарочно в квартире оставил.  Чтобы нас,
значит, со следа сбить. Ну, а сейчас сознался.
     - Ах, гад...
     - И знаешь, где он ее подобрал?
     - Ну?
     - Во  дворе.  Ты  ведь ее  уронил,  когда вы с  Лехой Гвимара Ивановича
убивали. И тот мужик все видел. Своими глазами. И тебя опознать берется хоть
сейчас.
     Совко,  отведя глаза в  сторону,  молчит.  Он  даже не  спорит со мной.
Что-то,   видно,  он  уловил  в  моем  голосе,  какую-то  властную,  суровую
убежденность,  и сил у него сейчас нет спорить, не находит он в себе прежних
сил.  Словно лопнула в нем какая-то струна.  Здорово его, кажется, подкосило
известие о  гибели Лехи.  Я даже не ожидал.  Неужели что-то человеческое еще
осталось в нем? И на секунду я даже ощущаю какое-то сочувствие к нему. Всего
на секунду, правда, не больше, признаюсь вам.
     - И еще видела вас в тот вечер во дворе одна женщина. В красном пальто.
Ты ее не заметил?
     - В красном пальто... - механически как бы повторяет Совко.
     - Ну да. Она тоже может, оказывается, опознать тебя.
     И Совко снова молчит, отводит в сторону глаза.
     - А еще,  - продолжаю я, - мы арестовали Льва Игнатьевича Барсикова. Не
забыл, надеюсь, такого?
     - Его забудешь! - глухо отвечает Совко.
     - Ну,  и он тебя не забыл.  И, представь себе, признался. "Да, говорит,
это  я   организовал  убийство  Семанского,   я   приказал.   А  они  только
исполнители".  То есть,  значит,  ты и Леха. "А почему, спрашиваю, вы отдали
такой приказ?" -  "Конкурента убрал,  -  отвечает.  - На войне как на войне.
Только вы  этого никогда не  докажете,  мою  вину  тут".  Понял ты,  куда он
клонит?
     - Понял.  Не глиняный,  - хмурится Совко. - Хрен только получится это у
него.
     - Смотри сам.  Но  это  еще не  все,  -  продолжаю я.  -  Есть еще один
человек,  который тоже,  возможно,  несет ответственность за это убийство. И
тогда твоя вина еще немного уменьшится.  Это -  Гелий Станиславович Ермаков.
Ты его знаешь.
     Совко резко вскидывает голову и напряженно смотрит мне в глаза,  словно
проверяя, не ослышался ли, действительно ли я назвал это имя.
     - Добрались? - хрипло спрашивает он и откашливается.
     - Пока на свободе, - отвечаю я. - Вокруг работаем. Пока он еще на своей
синей "Волге" разъезжает.
     - Уйдет,  -  криво усмехается Совко. - Кто-кто, а этот уже точно уйдет.
Как раз на синей "Волге" и уйдет.
     - На такой красавице далеко не уйдешь, - возражаю я.
     - А ему далеко и не надо,  -  загадочно усмехается Совко.  -  Только до
Гусиного озера. А там - будь здоров.
     - Там у него что, тайный аэродром? - я тоже усмехаюсь. - Как у Гитлера?
     - Там  у  него дядя Осип.  Лучше всякого аэродрома.  Схоронит так,  что
вовек не найдешь. Это уж точно.
     Я качаю головой.
     - Не такой человек Гелий Станиславович,  чтобы весь век прятаться. Да и
чего ему  прятаться?  Все  кругом него спокойно.  Про убийство он,  конечно,
знает.  Да  что  ему-то?  Если  даже  ты  про  его  участие в  этом  деле не
подозреваешь.
     - А чего мне подозревать?  - резко спрашивает Совко. - Я точно знаю. Он
мне про это сам сказал.
     - Когда в Москву посылал?
     - Ага.
     - Как же он вам это сказал?
     - Он мне сказал. Леха не знал ничего.
     Ишь ты!  Кажется,  сейчас только все и  валить на Леху.  Ведь на первом
допросе Совко так и делал.  И вдруг...  Что это, совесть? Или растерянность?
Или  злость на  всех?  Нет,  совесть отпадает,  совести у  него  нет.  Да  и
растерянности не чувствуется.  Подавленность только какая-то в нем.  Ну,  и,
видимо,  злость. Но тут другое. Совко хочет хоть на сколько-нибудь, но снять
с себя вину, уменьшить ее.
     - Ну, и как он тебе это сказал? - повторяю я свой вопрос.
     - Так  и  сказал.  Завалить,  мол,  одного придется.  Лев покажет кого.
Сделаешь - в деньгах купаться будешь. Его слова, гад буду.
     Все-таки  незаметно-незаметно,   но  проговаривается  Совко,   признает
убийство Семанского. Значит, правильно я построил допрос. Ошеломил, подавил,
увел в сторону его мысли, в нужную мне сторону. Сейчас надо вести его дальше
и не дать опомниться.  Темп и напряжение - вот главное сейчас. Гусиное озеро
какое-то выплыло, дядя Осип...
     - Как же он вас отослал? - спрашиваю я. - Вы же ему там нужны.
     - Остался при нем человек, - угрюмо отрезает Совко, снова глядя куда-то
в сторону. - За него не бойся.
     - Славка?
     - Нет, - презрительно машет рукой Совко.
     - Жук, Рыжий?
     Он настороженно, с какой-то опаской, недоверчиво смотрит на меня.
     - Ты откуда их знаешь?
     - Познакомились.
     - Неужто и их замели? Во потеха!
     - За что их заметать? Гуляют. Так кто же у Гелия остался, - Жук, Рыжий?
     - Это все мелочь, - снова машет небрежно рукой Совко.
     - Кто ж тогда?
     - Ну, ну. Кого ты не знаешь, того и я не знаю. Понял?
     Он насмешливо смотрит на меня светлыми злыми глазами.
     Конечно,  он  признает только то,  что ему выгодно или уж деться некуда
будет.  Вот,  например,  продать своего  бывшего хозяина -  это  ему  сейчас
выгодно.
     - И ты не побоишься все это Гелию в глаза сказать?
     - А чего мне теперь бояться,  интересно? - ощеривается в усмешке Совко,
и под пухлой губой видны сейчас мелкие,  треугольные, волчьи зубы. - Если за
него как  следует ухватитесь,  он  загремит так,  что  я  до  пенсии его  не
встречу.
     - Ладно. Тогда я твои слова занесу в протокол, насчет задания в Москве.
Ничего, подпишешь или как?
     - Ну и подпишу. Дело какое.
     - А вот Барсиков,  боюсь,  не подпишет,  - вздыхаю я, как бы сочувствуя
Совко.
     - Подпишет!  - с угрозой говорит он, наливаясь новой злостью. Подпишет,
гад!  Не то я...  Он что думает,  мне одному мокрое на себя брать? Не-ет, не
пойдет. Один я не буду. И Лехи тут мало. Леха что! Они пойдут! Всех потащу!
     Он уже срывается на крик.  На впалых щеках проступают красные пятна,  и
губы начинают мелко дрожать.
     Но  тут  у  меня  на  столе  неожиданно звонит телефон.  Внутренний.  Я
поспешно  снимаю  трубку.   Говорит  Кузьмич.  Голос  у  него,  как  всегда,
невозмутимый, но я улавливаю в нем какое-то непонятное мне напряжение.
     - Немедленно кончай допрос и иди ко мне! - приказывает Кузьмич.
     И кладет трубку.
     - Ну что ж,  Николай,  -  говорю я.  - Пока все. Ты прав, каждый должен
отвечать только за себя. - И повторяю: - Пока все.
     Конвой уводит Совко, а я спешу к Кузьмичу.
     У него в кабинете я застаю Углова. Вид у обоих хмурый и встревоженный.
     - Плохие новости,  -  говорит мне Кузьмич. - Только что звонил Албанян.
Оказывается, исчез Шпринц.
     - А с ним и все бухгалтерские документы касательно операций с пряжей, -
добавляет Углов.
     - Исчез? - удивленно переспрашиваю я.
     - Именно что исчез,  -  кивает Кузьмич.  -  Ну, и цепочка оборвана. Все
концы в воду.
     - Что ж делать?
     - Немедленно лететь,  -  решительно говорит Кузьмич.  - Возглавь поиск.
Самолет через два часа семнадцать минут. Успеешь.

     Прошла всего неделя,  как я  вернулся с Южноморска.  И вот я снова лечу
туда.  Но ощущение у меня такое, словно я не опять прилетаю, а как бы просто
возвращаюсь в  хорошо знакомые,  чем-то  ставшие мне даже близкими места,  к
близким людям.  Я  предвкушаю встречу не только с  моим новым другом Давудом
Мамедовым,  но и с Сережей Хромым, с Володей-Жуком, с Сашкой-Рыжим. Впрочем,
это  все  -  как  получится.  Задание у  меня  сейчас  совсем  другого рода.
Предстоит  найти  исчезнувшего куда-то  Георгия  Ивановича  Шпринца,  найти,
если... Впрочем, вряд ли. Скорей всего, сам сбежал, испугался чего-то.
     Всю дорогу,  пока я лечу, Шпринц стоит у меня перед глазами, маленький,
щуплый, вертлявый, с огромной глянцевой лысиной, с узким, лисьим, хитреньким
личиком,  острым  носом,  под  которым кустятся рыжие  усики.  Он  в  черном
сатиновом халате. За стеклами очков в тяжелой оправе расплываются испуганные
глаза. Ну, куда этот бедолага мог исчезнуть? Мне даже становится его чуточку
жаль.  Хотя я  и понимаю,  что,  скорей всего,  он,  конечно,  жулик мелкий,
пугливый,   сам,   пожалуй,  никогда  бы  не  решившийся  на  такое  крупное
преступление,  в которое его сейчас втянули.  Вот,  вот, это уже практически
важный вывод.  Конечно же  его  втянули и,  может быть  даже,  заставили.  А
теперь...  Видимо,  что-то учуяли. Дымом потянуло из Москвы, паленым. Кто-то
все же дал оттуда тревожный сигнал?  Но о чем?  Об убийстве Семанского?  Так
Гелий Станиславович об этом уже знал и  Шпринца не убирал.  Сигнал об аресте
Совко и Лехи?  Они ведь не знают, что Леха погиб. От кого мог поступить этот
сигнал?  Ну,  допустим, от Барсикова. Хотя нет, он ведь ждал звонка Совко, и
об его аресте он не знал.  И о Лехе тоже.  От Шпринца? Да, от Шпринца сигнал
поступить мог.  Шпринцу я назвал и Леху, и Совко. Назвал, но вовсе не сказал
об  аресте Совко и  о  гибели Лехи.  И  это,  мне  кажется,  нисколько Гелия
Станиславовича не  испугало.  Так же,  как его не  испугал и  мой приезд,  о
котором тоже,  без сомнения, доложил ему Шпринц. И почему я приехал, он тоже
доложил.  Ну и  что?  Нисколько,  повторяю,  они этого не испугались.  Гелий
Станиславович безусловно  уверен,  что  от  убийства  Семанского к  нему  не
протянется ни одна ниточка. И вдруг Шпринц исчезает.
     Что же  случилось потом,  после моего отъезда из  Южноморска?  Случился
арест Барсикова -  вот  что.  Два  дня  назад.  Следовательно,  для принятия
какого-то решения в  связи с  этим арестом у  них оставался всего один день,
вчерашний.  Потому что Барсикова я  задержал в среду вечером.  Могли об этом
узнать в Южноморске в тот вечер?  Конечно,  могли.  Если Барсиков, допустим,
позже, но в тот же вечер, должен был куда-то прийти, с кем-то встретиться, и
не пришел.  А впрочем, ну и что, что не пришел? Это еще вовсе не значит, что
его арестовали.  Для того чтобы узнать об  аресте,  надо было бы  побывать в
доме у Купрейчика.  Вот там кто-то из жильцов мог бы рассказать про выстрел,
например,  грохот от которого разнесся небось по всем этажам.  Да и  увидеть
кто-нибудь мог,  как из квартиры Купрейчика вывели самого хозяина, а с ним и
еще одного человека,  у  которого были связаны руки,  невысокого,  пожилого,
полного...  Словом,  по приметам можно было пришедшему легко сообразить, что
арестовали именно Барсикова. Да, немало людей, к сожалению, могло видеть все
это.  К сожалению?..  Как сказать. Ведь если теперь побываем в этом доме мы,
то, может быть, узнаем у тех же жильцов, кто интересовался, кто расспрашивал
их об этом происшествии,  как выглядел этот человек,  и сравним,  "примерим"
его внешность к...  кому бы? Тут надо, конечно, подумать, кое-что проверить,
прикинуть.  Вот  всем  этим  и  пусть займутся там,  в  Москве,  надо  будет
позвонить Кузьмичу.
     Итак,  скорей всего, кто-то дал сигнал об аресте Барсикова. Вот это уже
было опасно.  Да ко всему еще арестован и Купрейчик. А что было делать Эдику
после того,  как тот во всем признался?  Отпустить домой? Но признание - это
не снятие вины. А главное, Купрейчик, вернувшись и подумав, мог и сам подать
сигнал тревоги.  Или его мог кто-то  посетить,  вызвать на встречу и  все от
него узнать.  Кроме того,  Купрейчик по чьему-нибудь совету или даже приказу
мог принять и всякие другие меры,  чтобы замести следы.  В конце концов,  он
мог даже попробовать скрыться. Все могло случиться.
     Словом,  сигнал об аресте Купрейчика и Барсикова,  я уверен, поступил в
Южноморск.  Поступил он или в среду поздно вечером,  или утром в четверг, то
есть вчера. И заставил кого-то, скорей всего, конечно, Гелия Станиславовича,
принять быстрые и  очень точные меры.  Ведь  точнее исчезновения Шпринца,  а
вместе с ним и всех бухгалтерских документов ничего не придумаешь.  При этом
действительно все  концы в  воду  и  ухватиться уже  решительно не  за  что.
Интересно будет узнать подробности исчезновения.
     Я  так  глубоко задумываюсь,  так  захватывает меня загадочность,  даже
драматизм происшествия и  вся  сложность предстоящего поиска,  что  даже  не
замечаю,  как проходят два с  лишним часа полета,  и  прихожу в  себя только
когда  стюардесса объявляет о  предстоящей посадке  и  сообщает о  погоде  в
Южноморске.
     И вот я уже снова в объятиях Давуда.  С ним вместе приехал в аэропорт и
Эдик. Обнимаюсь и с ним, хотя мы простились только вчера вечером.
     По пути в город, еще в машине, они наперебой рассказывают мне обо всем,
что тут случилось.  Ну,  во-первых,  конечно,  исчез Шпринц.  Но кроме него,
оказывается, из известных мне "персонажей", как выражается Эдик, исчез...
     - Кто бы ты думал? - загадочным тоном спрашивает он.
     Я понимаю, что ответ последует самый неожиданный.
     - Не знаю, - на всякий случай отвечаю я.
     - Нет, не Гелий Станиславович, совсем не он, - словно угадав мои мысли,
смеется Эдик.
     Давуд улыбается не менее загадочно.
     - Конечно, ты подумал, что Гелий, да? - спрашивает он. - А исчез-то его
братец, Василий Прокофьевич, помнишь такого? На рынке торговал.
     - Причем,  -  вмешивается Эдик,  -  на работе говорят:  болен.  А  дома
говорят: "К брату в Москву уехал".
     - Ай, ай! - я шутливо качаю головой. - Как же мы с ним разминулись?
     - Вы не разминулись,  -  говорит Эдик, хитро щуря глаза. - Есть данные,
что он уехал не в Москву.
     - А куда?
     - Понимаешь,  один человек был у него дома сегодня,  - туманно сообщает
Давуд.  -  Сосед.  Честный человек.  Видит, чемодан, красивый такой чемодан,
новый,  без которого Василий Прокофьевич в Москву никогда не ездит, стоит на
месте. И выходной костюм на месте. А вот охотничьих сапог нет.
     - Очень наблюдательный сосед нашелся,  -  смеюсь я, потом уже задумчиво
добавляю: - Интересно. Зачем бы ему вообще исчезать? Он-то какое отношение к
этому делу имеет? Как думаешь? - обращаюсь я к Эдику.
     - Думаю,  сбыт левой продукции,  -  отвечает он.  - Из той самой пряжи.
Удобно.  На  рынке.  Большинство покупателей приезжие.  Кассы нет,  получает
наличными...
     Наш разговор продолжается уже в  управлении,  в  кабинете Давуда.  Я  с
удовольствием пью душистый чай.
     - Ну, а как исчез Шпринц? - спрашиваю я. - Что известно?
     - Вчера утром,  как всегда, пришел в магазин, - сообщает Эдик. - Кто-то
ему позвонил по телефону.  И  он сразу кинулся в бухгалтерию.  Говорит Лиде:
"Дайте-ка мне все документы по пряже".  Ну, Лида, конечно, выдала. Он забрал
и тут же ушел.
     - Из магазина?
     - Сначала,  Лида говорит,  к  себе в кабинет зашел.  Куда-то звонил.  А
потом совсем ушел.
     - Какое у него при этом настроение было?
     - Обыкновенное.  Никакого испуга,  никакой паники,  -  отвечает Эдик. -
Даже  шутил,  Лида  говорит.  Странно вообще-то.  Человек трусливый.  Бежать
собрался как-никак. Скрываться. И шутит.
     - Значит,  не собирался бежать,  -  говорю я.  -  Возможно,  его раньше
времени решили не пугать.  Правильно,  кстати,  решили,  умно. Чтобы никаких
подозрений ни у кого не возникло. Но давайте дальше. Значит, зашел он к себе
в кабинет, куда-то звонил. Что потом?
     - Надел пальто и ушел.
     - Ушел или уехал, продавщица не заметила?
     - Заметила, уехал. Говорят, машина его на улице ждала. Но какая машина,
она, конечно, внимания не обратила. Говорит, плохо видно было.
     - Там, рядом с магазином, - вспоминаю я, - мастерская какая-то. Ты туда
не зашел? Может, они машину эту видели?
     - Туда не зашел, - вздыхает Эдик.
     - Я зашел, - почему-то виновато сообщает Давуд.
     Ему,  по-моему,  неловко  перед  Эдиком,  он  боится,  как  бы  нам  не
показалось, что он такой выскочка. Удивительно деликатный человек Давуд.
     - Такси  его  ждало,  -  продолжает он.  -  Номера,  конечно,  никто не
заметил.  Но заметили, что там еще один пассажир сидел. Видно, Шпринца ждал.
Очень крупный такой мужчина, в кепке. Возможно, Ермаков этот, рыночный.
     - Не обязательно...  -  задумчиво говорю я. - Значит, это было вчера. В
какое время?
     - Около одиннадцати часов.
     - Ясно.  Значит,  завтра утром,  пораньше,  -  обращаюсь я к Давуду,  -
подъезжай в таксомоторный парк. Он у вас один, я надеюсь?
     - Зачем один? Три.
     - Значит,  создашь три группы.  И завтра с утра - во все три парка. Там
как  раз  будет работать вчерашняя смена.  Надо опросить всех водителей,  но
найти того, кто вчера вез Шпринца. Договорились?
     - Конечно,  -  Давуд берется за телефон. - Сейчас группы создадим, - но
тут же бросает трубку и встает.  -  Лучше сам схожу. - Он смотрит на часы. -
Ребята еще все на месте.  Значит,  три группы надо. Чтобы к шести утра все в
парках. Так? Я пошел, скоро вернусь.
     Давуд уходит, а мы с Эдиком продолжаем совещаться.
     - А что, Гелий Станиславович сегодня на работе? - спрашиваю я.
     - Весь день в магазине. "Волга" его во дворе.
     - Ты его самого видел, Гелия этого?
     - Видел.
     - Ну, и как впечатление?
     - Делец первой статьи. Современный, умный, опасный.
     - Кого еще успел повидать?
     - К сожалению, эти двое исчезли. Беседовал еще с Лидой.
     - У нее небось все мысли в больнице. Лежит Славка?
     - Лежит. Не лучше ему пока. И все-таки Лида кое-что мне сообщила.
     - Интересное?
     - Вот слушай.  Она припомнила,  куда транзитом,  минуя их магазин,  шла
пряжа.  Это суконная фабрика. Но ей синтетическая пряжа совсем не нужна. Так
что если Лида не ошибается, то тут какая-то комбинация проделывается. Завтра
с  утра я еду на фабрику,  а Окаемов едет в банк.  Мы с двух концов проведем
проверку.  Если магазин официально продал пряжу этой фабрике, то он ей через
банк  выставил платежное требование.  И  фабрика тоже через банк должна была
эту пряжу оплатить.
     - И если оплатила, значит, выходит, и пряжу получила?
     - Ей  с  этой пряжей нечего делать.  Я  уже смотрел их номенклатуру.  И
пряжа в этом случае ушла куда-то дальше, мимо этой фабрики.
     - Но ведь фабрика ее оплатила, - недоумеваю я. - Как же с деньгами?
     - Я же тебе говорю,  -  терпеливо разъясняет Эдик.  - Если тут замешана
фабрика,  то,  видимо,  осуществляется какая-то афера. Надо только разгадать
какая.  Поэтому до зарезу нужны документы из магазина. Тогда аферу не только
раскроем, но и докажем.
     - М-да, - я качаю головой. - Не простая задачка.
     - Не зря едим хлеб,  - снисходительно усмехается Эдик. - Кое-что делать
умеем.  Помоги  только отыскать документы.  Там,  в  частности,  должна быть
доверенность фабрики или  еще  какой  организации на  получение пряжи.  А  в
доверенности - имя, чье-то имя. И этот человек потом расписался в накладных,
когда эту  пряжу получал.  И  накладные эти  тоже должны быть в  бухгалтерии
магазина. Они ей нужны для отчетности.
     - А на фабрике разве нет экземпляра этой накладной?
     - Там же нет пряжи, значит, нет и накладной.
     - Но как же они на фабрике оформляли деньги, уплаченные за пряжу?
     - Вот!  Если бы я только знал,  - Эдик страдальчески морщится, словно у
него заболел зуб. - Найди мне эти документы, дорогой. Найди Шпринца, черт бы
его побрал! Полцарства за Шпринца! Мало? Ну, чего хочешь проси.
     Возвращается Давуд, и мы отправляемся ужинать к нему домой. Дело в том,
что  у  Давуда есть  мама.  Боже  мой,  какие  национальные блюда она  умеет
готовить!  Можно,  говорят,  проглотить язык.  В первый мой приезд сюда мама
была больна.  И  я пока знаю об ее искусстве только по рассказам.  Но сейчас
она выздоровела,  и нас с Эдиком,  видимо, ждет небывалый пир. Правда, Давуд
говорит скромно: "Немножко перекусим".
     Перед тем как идти ужинать, я спрашиваю Давуда:
     - Наблюдение за квартирой Шпринца установили?
     - Конечно, дорогой. Неужели нет?
     - Кто у него дома?
     - Жена, дочь, внук. Мужа у дочери нет, трагедия.
     - А за домом Ермакова тоже смотрите,  того,  рыночного?  - спрашиваю я,
игнорируя домашнюю трагедию Шпринца.
     - Еще бы. Как иначе, а? Ну, пойдем, дорогой. Мама ждет.
     - Пойдем, пойдем. А за Гелием смотрите? - не успокаиваюсь я.
     - Во все глаза смотрим,  что ты!  - смеется Давуд. - Очень быстро ездит
на своей синей "Волге".
     Уже по дороге я продолжаю приставать к Давуду с вопросами:
     - Город сразу закрыли?
     - Конечно,  -  кивает он.  -  Мы  обнаружили исчезновение Шпринца через
полтора часа  после  его  отъезда из  магазина.  И  сразу  закрыли для  него
аэропорт и вокзал.
     - Но за полтора часа...
     - Проверили все поезда,  все самолеты, которые за это время... Ах, нет!
Ни один самолет не вылетел.  Погода,  понимаешь,  - разводит руками Давуд. -
Слава богу...
     Мы идем по темноватым,  пустынным улицам в сторону от центра. Нам никто
не мешает разговаривать.
     - И ты думаешь, он сейчас в городе? - спрашиваю я.
     - Ага. Думаю.
     - А как ведут себя его жена, дочь?
     - Спокойно ведут, совсем спокойно.
     - А что говорят, где он?
     - Сегодня спрашивал.  Не  знают.  Возможно,  говорят,  у  какого-нибудь
приятеля заночевал. Так бывает. В карты играет.
     - Он же сегодня на работе не появился?
     - Все равно не волнуются. Бывает, говорят.
     - Приятелей назвали, где играет?
     - Ага.  Двух назвали.  Мы на всякий случай проверили. Нет, конечно, его
там. Ясно, что спрятали. Вместе с его бухгалтерией.
     - Куда же, интересно, могли его спрятать? - задумчиво бормочу я, уже ни
к кому не обращаясь. - Куда?..
     - Ты у Гелия спроси, - смеется Давуд. - Ты же с ним знаком.
     Но мне неожиданно приходит в голову совсем другая мысль.
     - Нет, - говорю я. - Пожалуй, я кое у кого другого спрошу.
     Мы наконец подходим к нужному дому.
     Боже мой,  какой нас ждет ужин! Описать его я не в силах. Уже не говоря
о  том,  что мы пьем изумительное домашнее вино.  Его привез двоюродный брат
Давуда, с которым мы, конечно, познакомились.
     Утром Эдик  ни  свет  ни  заря  отправляется на  свою суконную фабрику,
точнее в ее бухгалтерию,  а специальные группы разъезжаются по таксомоторным
паркам.  Давуд  остается в  своем  кабинете.  Безвыездно.  Он  -  штаб  всей
операции,   к  нему  будут  поступать  донесения  от  всех  групп,   занятых
наблюдением и  поиском.  Ведь каждую минуту от  любой из них может поступить
сигнал тревоги, и Давуд обязан будет принять все необходимые меры.
     Сам я  ухожу в  город.  У  меня зародилась одна мысль,  которую я  хочу
попробовать проверить и реализовать.  Внешне она выглядит не очень серьезно,
и поэтому я не решаюсь рассказать о ней товарищам.
     Я хочу повидать Хромого и кое о чем с ним посоветоваться. Кроме того, я
даже  самому  себе  в  этом  не  признаюсь,  но  мне  просто  хочется с  ним
встретиться.  И это,  пожалуй,  самое главное.  Мне этот молчаливый, упрямый
парень почему-то  вошел  в  душу.  Своей трудной и  не  до  конца мне  ясной
судьбой,  что  ли?  Или  своей  справедливостью,  которая  рождает  взаимную
симпатию?  Не знаю.  Ну,  а  что касается возможного совета с  ним,  то это,
пожалуй, могло бы выглядеть лишь как предлог для встречи, если бы не смутное
мое ощущение,  что Хромой знает многое такое,  что даже трудно предположить.
Дело в том,  что он не только умный и наблюдательный парень,  но он, как мне
кажется, обладает многочисленными и самыми разнообразными, даже неожиданными
связями.
     Впрочем,  все  это  из  области каких-то  неуловимых моих  впечатлений,
ощущений и предположений. И поручиться за точность их я не могу. Но я привык
всему этому доверять и все это проверять, как ни противоречивы эти понятия.
     Я,  в конце концов, уже решительно направляюсь к Хромому, ибо вначале я
шел не спеша, словно взвешивая и проверяя свое намерение.
     Я иду все дальше и легко узнаю знакомые мне уже улицы, площади, скверы,
даже отдельные дома и вывески магазинов. И наконец, выхожу на набережную.
     Море  все  такое  же,  какое было  неделю назад,  -  шумное,  косматое,
темно-свинцовое под низким серым небом,  далеко-далеко где-то  они незаметно
сливаются,  горизонта почти  не  видно.  Небо  здесь  совсем особенное,  мне
кажется.  Тучи,  клубясь,  наползают друг на  друга,  тяжелые,  как горы,  и
чудится, что они вот-вот упадут в море. Многие жалуются, что бесконечный шум
моря бьет им  по  нервам,  что  они плохо спят под мерный и  яростный грохот
волн.  Я тоже не отдыхаю рядом с морем,  но я как-то внутренне заражаюсь его
энергией и мощью и чувствую себя словно обновленным.
     Вот и  сейчас я  подхожу к  парапету и  с  наслаждением подставляю лицо
соленым брызгам от грохочущих внизу волн.  С  минуту я  смотрю на их бешеный
водоворот,  потом иду дальше по набережной,  узнавая, кажется, все до одного
дома здесь,  магазины,  рестораны,  кафе. Вот концертный зал, вот кинотеатр,
вот кафе, где я был однажды...
     Наконец я дохожу до мастерской Сережи-Хромого и толкаю дверь.
     Сережа,  как всегда,  сидит за  барьером на  низенькой своей табуретке,
неестественно вытянув  негнущуюся  ногу  под  низко  опущенной  лампочкой  с
железным абажуром,  и  сосредоточенно стучит молотком по подошве ботинка.  А
рядом, на обыкновенном стуле, сидит и курит... Володя-Жук.
     Когда я  вхожу,  они оба одновременно вскидывают голову,  и  Жук первый
изумленно кричит:
     - Виталий?! Ты откуда?!
     И вскакивает мне навстречу.
     Сергей остается сидеть и молча улыбается мне.
     Я  захожу за  барьер,  пожимаю им обоим руки,  подтаскиваю стул и  тоже
закуриваю.  Мне необыкновенно хорошо с  этими ребятами,  словно я пуд соли с
ними съел. И как здорово, что здесь оказался Жук, вдвойне это меня радует.
     - С  приездом,  -  крепко жмет мне  руку Сергей.  -  Каким ветром опять
задуло?
     - А! - досадливо машу я рукой. - Потом. Ну как вы тут, как Славка?
     Некоторое время мы болтаем о том о сем, потом я неожиданно спрашиваю:
     - Ребята, а где это Гусиное озеро, не знаете?
     - Километров тридцать от города, - отвечает Жук. - В горах.
     - Ты там был?
     - Водичку туда вожу. Точка там наша.
     Дело в  том,  что Володя водитель грузовой машины и  работает в  тресте
столовых и ресторанов. Это я еще прошлый раз от него узнал.
     - А чего там еще есть, кроме твоей точки?
     - Озеро есть,  -  улыбается Жук. - Здоровое. И красотища же там - ты бы
знал.  Ну, а еще там санатории всякие, дома отдыха, турбазы, охотохозяйство.
Ты там был? - обращается он к Сергею.
     Тот утвердительно кивает в ответ.  Губами он зажал гвозди. И продолжает
энергично стучать молотком.
     - И дачи всякие есть? - спрашиваю я.
     - Не,  -  уверенно отвечает Жук.  -  Дач нет.  Ну,  может, только какие
особые,  для начальства.  А тебе чего там нужно? - в свою очередь спрашивает
он.
     - Не что,  а кто, - отвечаю я. - Есть там как будто такой дядя Осип. Не
слыхал?
     - Не,  -  крутит головой Жук. - Не знаю такого. А ты не знаешь? - снова
обращается он к Сергею.
     Тот кивает, потом вынимает изо рта гвоздики и говорит:
     - Егерь. Сволочь.
     - Почему сволочь? - немедленно интересуется Жук.
     - За большие хрусты он тебе кого хочешь разрешит застрелить, без всякой
лицензии. Никого ему не жалко.
     - А если хрустов нет? - улыбается Жук.
     - Тогда тебя самого запросто может застрелить.  Я  тебе говорю,  никого
ему не жалко.  И  еще потом скажет:  "Браконьер,  в меня стрелял".  Было раз
такое.  А другой раз парень один из города последние гроши ему отвез,  чтобы
откупиться. Он на него протокол фальшивый составил.
     - Ну точно, сволочь, - соглашается Жук.
     - Он там, на озере, и живет? - спрашиваю я.
     - Ага, - кивает Сергей. - Сегодня вот в город приехал.
     - А зачем?
     - Купить чего-то надо.  Продукты небось.  Да вот сапоги оставил.  Скоро
прийти  должен,  забрать.  Всякая тварь,  что  ходит,  ко  мне  приходит,  -
философски заключает Сергей и кивает на большие болотные сапоги с петлями на
длинных голенищах,  которые валяются здесь же  на  полу  среди другой старой
обуви.
     - Когда же он придет? - спрашиваю я.
     Сергей смотрит на часы.
     - Да вот сейчас и придет.
     - И домой поедет?
     - Ага.
     - А на чем?
     - На чем придется. Может, и на автобусе. Только там еще тогда километра
четыре  в  сторону переть.  Попутную небось  поймает.  Торопится он  сегодня
обратно.
     - Чего так?
     - Гости, говорит.
     - Гости?..
     Я с минуту соображаю, молча потягивая сигарету, потом спрашиваю Жука:
     - Володь, твоя машина где?
     - Где положено. На базе, - насторожившись, отвечает Жук. - А что?
     - Возьми ее  да пообещай этому гаду подкинуть его до озера.  Все равно,
мол,  туда за тарой надо ехать. Нам с тобой. Ты водитель, а я... ну, скажем,
экспедитор. Идет? - улыбаюсь я.
     - Ты что? - изумляется Жук. - Кто же мне машину даст, соображаешь?
     - Дадут.  Я попрошу, - продолжаю улыбаться я. - Как с ним договоришься,
жми на базу за машиной. Понял? Я там буду.
     - Давай,  давай,  не дрейфь,  -  серьезно говорит Сергей.  -  Раз надо,
значит, надо.
     И Жук, ухмыляясь, чешет затылок.
     - Чудеса. Но чего же не скатать? Давай проси машину.
     - Кого только?
     Жук  диктует мне  точное  название своей  организации,  номер  телефона
диспетчера и фамилии всякого начальства.
     А Сергей все так же серьезно добавляет, обращаясь ко мне:
     - Ты только аккуратней с ним, с гадом с этим. Знаешь, как стреляет? Его
на голову поставь, он все равно в муху попадет.
     - Ладно. - отвечаю. - Уж как-нибудь. Только бы пришел.
     - Придет, куда денется, - пожимает плечами Сергей.
     - Зачем он тебе? - любопытствует Жук.
     Вот Сергей,  тот,  кажется,  совсем не любопытен.  И никогда не лезет с
вопросами,  не навязывается на знакомство,  я  уверен.  А  вот знает,  это я
почему-то  тоже  уверен,  всегда больше всех.  Есть у  некоторых людей такая
особенность, я никак не могу понять этого свойства. Вот и дядю Осипа Сергей,
оказывается, знает. Кто бы мог подумать?
     - Зачем нужен?  -  переспрашиваю я. - Да вот хочу незаметно посмотреть,
понимаешь, где он живет и... с кем.
     - Вообще-то он один живет, - замечает Сергей.
     Он бросает стучать и начинает прошивать подошву дратвой, предварительно
прокалывая шилом для нее дырки.
     - Значит,  Володя,  заметано,  -  говорю я,  вставая.  - Все там у тебя
организую  с  машиной.  А  как  он  придет,  ты,  значит,  предложи.  Сергей
поддержит.  Предупреди только,  ну,  так,  для порядка,  что с  экспедитором
поедешь. Но это, мол, не страшно, свой парень. Хорошо?
     - Иди,  иди,  -  кивает мне Сергей. - Будет порядок. Он меня знаешь как
уважает? Прямо первый друг.
     - Это почему же так? - интересуюсь я.
     - Биографию мою узнал. Родную душу почуял, - зло говорит Сергей.
     - Ладно, - усмехаюсь я. - Ты его пока не разуверяй. Ну, пока.
     Я   выхожу   на   набережную,   оглядываюсь  по   сторонам  в   поисках
телефона-автомата,  но  потом  решаю  завернуть куда-нибудь за  угол,  чтобы
ненароком не попасться на глаза этому дяде, который вот-вот придет к Сергею.
Я  попадаю на какую-то незнакомую мне улицу и  для верности сворачиваю еще и
на  другую.  Однако  автомата нигде  не  видно.  Тогда  я  захожу  в  первый
попавшийся мне магазин,  внимательно оглядываю на всякий случай покупателей,
толпящихся возле прилавка,  и,  ничего подозрительного не заметив, прохожу в
кабинет директора.  Взглянув на мое удостоверение, тот немедленно придвигает
мне  телефон и  деликатнейшим образом покидает свой  кабинет,  сославшись на
какие-то дела.
     Давуд понимает меня с полуслова, и то, что не могу сказать ему я даже в
пустом,  но все же постороннем кабинете, говорит он сам, словно угадывая мои
мысли.   План  действий  складывается  у  нас  в  считанные  минуты,   и  я,
успокоенный, кладу трубку, предварительно продиктовав Давуду записанные мною
фамилии и  телефоны.  Да,  выхожу я  из магазина успокоенный.  Разве можно в
такой момент предвидеть все неожиданности, которые тебя ждут?
     План мой меняется.  База,  оказывается, расположена далеко, и искать ее
сейчас времени нет.  Прошло всего минут двадцать,  как я  ушел из Сережкиной
мастерской,  и Жук еще, наверное, там. Подожду, когда он выйдет, и пойдем за
машиной вместе.  По дороге я смотрю на часы.  Сейчас около половины первого,
впереди чуть не весь день.
     Я  выхожу на  набережную и...  застываю от  удивления.  Около Сережиной
мастерской стоит, сверкая лакированными боками, синяя "Волга". Вот тебе раз!
Как это Гелий Станиславович может позволить себе такую глупость, катать дядю
Осипа в своей "Волге"?  Не ожидал. Тем не менее идти мне в мастерскую сейчас
нельзя.  Черт возьми,  неужели Гелий Станиславович сам повезет дядю Осипа на
озеро?  Только этого не хватало. Хотя и будет означать... Впрочем, появление
Гелия Станиславовича уже кое-что означает.
     Но пока что мне надо куда-то деться и здесь,  на виду,  не маячить, при
этом,  однако,  не  выпускать из  виду  вход в  мастерскую.  Я  оглядываюсь.
Набережная  пустынна,   только  вдали  видны  фигуры  одиноких  прохожих.  У
парапета,  откуда мастерская видна лучше всего,  никого нет,  и  я  там буду
сразу  бросаться в  глаза.  До  какого-нибудь кафе  надо  идти,  подходящего
магазина рядом  нет,  даже  какого-нибудь  паршивого подъезда тоже.  Правда,
невдалеке,  возле  самого  тротуара,  стоит  облезлый пустой  ларек,  здесь,
наверное,  летом торгуют мороженым или фруктами.  Я  обхожу его и со стороны
мостовой обнаруживаю дощатую дверцу,  она не заперта, только петли закручены
обрывком проволоки.
     Я  легко  проникаю  в  ларек  и  устраиваюсь возле  маленького бокового
оконца.  Вход в мастерскую мне прекрасно виден. Меня только гложет мысль, не
пропустил ли  я  Жука и  не  ушел ли  он  уже на  свою базу.  Хотя,  по моим
расчетам, это случиться не должно.
     Но  вот  через  несколько минут томительного ожидания я  вижу,  как  из
мастерской  выходит  наконец  Жук,  почему-то  оглядывается  и,  к  счастью,
направляется в мою сторону.
     Когда он проходит мимо киоска,  я его негромко окликаю. Жук вздрагивает
и, остановившись, сначала смотрит на темную подворотню соседнего дома, потом
на киоск и тут замечает мою улыбающуюся физиономию.
     - Сворачивай за угол, - говорю я. - Сейчас догоню.
     - Может, сперва мороженым угостишь? - весело осведомляется Жук.
     Вскоре мы уже вместе шагаем по улице, и Жук докладывает:
     - Ну, сперва этот дядя Осип пришел. Только ты вышел. Неказистый мужичок
такой,  морда вся в волосах,  один нос торчит,  здоровый. И бородища - во. А
глаза злющие,  так, знаешь, и стрижет. Вещевой мешок на себе приволок пуда в
три,  ей-богу.  Самого под ним не  видно.  Ну,  слово за слово,  я,  значит,
предложил подбросить.  А он Хромого спрашивает: "Свой, мол? Верить можно?" А
Хромой  говорит:   "Больше  чем  тебе".   Потеха.  Ну,  короче,  за  десятку
договорились.  А тут как раз подкатывает этот хмырь на "Волге".  Они,  я так
понял, встречу у Хромого назначили. Ну, и передал он этому дяде Осипу такой,
значит,  пакетик,  маленький такой,  пухлый,  как раз в карман, - Жук руками
показывает его размеры. - А дядя Осип на меня ему тычет. Вот, мол, этот меня
повезет.  Тот меня оглядел, давай спрашивать, кто, мол, да откуда и зачем на
озеро еду.  Ну, а потом говорит: "Ладно, дуй за машиной. От меня еще десятку
получишь, если хорошо моего друга довезешь". Я, значит, и потопал. Не каждый
день по  две  десятки с  неба падают,  -  Жук  подмигивает мне и  насмешливо
спрашивает: - С тобой-то придется делиться или нет?
     - Поглядим,  - отвечаю. - Как себя поведешь. А то и все отберу. - И уже
другим тоном спрашиваю: - Ну, а этот-то, на "Волге", тоже тебя ждать будет?
     - Не знаю. Ничего не сказал.
     - Гм...  -  задумываюсь я.  - Возвращаться мне туда, пожалуй, не стоит.
Мы,  Володя,  по-другому сделаем.  Я  тебя на базе подожду.  Ты этого дядьку
посади и  за  мной заезжай.  Авось тот деятель за  тобой на своей "Волге" не
увяжется. Даже наверняка не увяжется. И еще вот что. Этого дядьку непременно
в  кабину посади,  рядом с собой.  Ну,  а мешок большой,  он туда не влезет.
Поэтому ты его в кузов брось. Ясно?
     За разговором мы незаметно подходим к  базе,  хотя путь туда и  в самом
деле оказывается неблизким и путаным. Большие железные ворота приоткрыты, за
ними виден обширный грязный двор,  в глубине длинное,  приземистое помещение
гаража,  все  ворота там  распахнуты,  возле стоят два  или  три  стареньких
автобуса и какие-то машины.  Мы заходим во двор, и я сразу замечаю стоящую в
стороне,  возле забора,  нашу "Волгу".  В  ней  сидят люди,  кто  именно,  я
разобрать не могу.
     - Выводи машину и дуй, - говорю я Жуку. - Все уже договорено.
     - Ага, - кивает он. - Жди. Сейчас будем.
     И направляется в сторону гаража.  Мне кажется, его самого охватил азарт
этой до конца, правда, ему не понятной, но, очевидно, серьезной операции.
     А я иду к "Волге".  Для меня уже приоткрывают заднюю дверцу.  В машине,
кроме Давуда, я обнаруживаю еще одного сотрудника и Эдика.
     - Ты-то зачем едешь?  -  спрашиваю я его. - Не твое это дело - бандитов
хватать.
     - А кого ты собираешься хватать, интересно?
     - Сам еще не знаю. Чутье куда-то ведет.
     - Ну, вот и меня оно ведет.
     В  это время я  вижу,  как из гаража с  шумом выезжает грузовая машина,
пересекает двор и исчезает за распахнутыми воротами. Это поехал Жук.
     - Запоминай машину,  - говорю я Давуду. - За ней поедете. - И обращаюсь
к Эдику: - Ну как, на фабрике был?
     - Был, - отвечает он. - Но еще важнее, что Окаемов был в банке.
     - Это почему?
     - А  мы потом сравнили наши данные.  Оказалось,  что по пути на фабрику
пряжа испаряется,  исчезает.  Как  я  тебе и  говорил.  А  на  ту  же  сумму
завышаются в других накладных цены на красители,  нитки. И видимо, расход их
на  производстве тоже завышается.  И  на  тех накладных,  где цены завышены,
стоит фамилия их  получателя.  Новая фамилия в  деле возникла таким образом,
понимаешь? Некий гражданин Прохладный.
     - Кто?
     - Фамилия такая - Прохладный, - смеется очень довольный Эдик.
     - А-а. Ну, а сама пряжа куда девается?
     - Сама пряжа мимо плывет.  В  какой-то  подпольный цех.  -  Эдик уже не
смеется. - На левую продукцию. Этот цех еще искать надо.
     - В крайнем случае, Шпринц подскажет, - шучу я.
     - Его еще тоже...
     - Нашли ребята таксиста, - нетерпеливо вступает в разговор Давуд.
     - Ну да?!
     - Нашли,  -  со скромной гордостью повторяет Давуд.  - И он запомнил ту
ездку,  конечно.  Шпринц  прямым ходом  прикатил во  двор  магазина "Готовое
платье". Там как раз синяя "Волга" стояла.
     - Ну  вот,  братцы,  -  говорю я,  -  сами  видите,  все  замыкается на
уважаемом Гелии Станиславовиче. А сейчас он провожает дядю Осипа. И при этом
вручил ему  некий  интересный пакетик.  Причем у  самого дяди  Осипа в  доме
гости...
     Я  торопливо рассказываю,  что произошло в  мастерской Хромого,  и  под
конец говорю:
     - Вот  так-то.  А  теперь мне пора выходить.  Сейчас Жук приедет.  -  И
обращаюсь к Давуду: - Значит, все, как договорились, да?
     - Да, да. Как договорились, дорогой, - отвечает он.
     - Учти,  там и второй Ермаков может оказаться,  - предупреждаю я, - тот
буйвол дом своротить может.
     - Я его лучше тебя знаю, - Давуд смеется. - Чей он сосед, твой или мой?
     Я  выхожу из  машины и,  не  торопясь,  иду  в  диспетчерскую,  которая
находится в небольшом домике возле ворот.
     В  этот  момент  с  улицы  доносятся  нетерпеливые  сигналы.  Наверное,
подъехал Жук и вызывает меня.  Я выскакиваю за ворота, предварительно махнув
рукой своим.  Так и есть,  стоит!  Больше на улице ни одной машины не видно.
Движение сейчас по городу ленивое, редкое. То ли начнется летом.
     Подбежав к  машине,  я  заглядываю в  кабину  и  сердито  говорю  Жуку,
стрельнув взглядом на сидящего рядом с  ним худощавого бородатого человека с
недобрыми глазами:
     - Подкалымить вздумал, а я тут жди?
     - Ну, попросил человек, - смущенно тянет Жук и, подмигнув, добавляет: -
Тебе десятка, мне десятка. Плохо, что ли?
     - Ладно, поехали, - сразу тоном ниже, примирительно говорю я.
     И ставлю ногу на колесо, собираясь залезть в кузов.
     - Не, не. Я туда, - беспокойно ворочается бородатый.
     - Сиди,  говорят,  -  приказывает Жук.  -  Гостям у нас почет, понял? А
экспедитору нашему ничего не будет, он вон какой длинный.
     Я не успеваю перекинуть ногу через борт, как Жук трогает машину.
     Здорово, однако, он в роль вошел. И понял, наверное, что мне необходимо
в кузове ехать. Нет, на Жука положиться можно.
     Кузов  завален пустыми ящиками из-под  бутылок.  Возле  стенки кабины я
замечаю большой,  сильно потертый вещевой мешок, он чем-то набит до предела,
просто лопается от поклажи. Я сбоку, чтобы не быть замеченным через окошечко
в кабине,  подбираюсь к нему и,  расслабив шнурок,  заглядываю внутрь.  Ого!
Мешок  набит  хлебом,  консервными  банками  и  еще  какими-то  продуктовыми
свертками, некоторые уже насквозь промаслились. Непохоже, чтобы все это было
закуплено для  одного человека.  Скорей всего,  это рассчитано и  на  гостей
тоже,  и не на один день.  Между прочим,  консервы тут весьма дефицитные, их
так просто в магазине не купишь. Я слегка надрываю один из свертков. Ну вот.
И колбаса тоже. Это он, прохвост, где-то из-под прилавка получил. Или кто-то
его специально снабдил.  Для гостей, конечно. Я задумчиво рассматриваю банки
и  свертки и  замечаю на  одном из  них какие-то цифры,  небрежно написанные
карандашом.  Ага,  это,  вероятно,  цена проставлена. Дороговато, однако. Не
будет старик ради себя да и  ради гостей так тратиться.  Это,  скорей всего,
Гелий Станиславович позаботился. С какой же стати, интересно знать? А с той,
что его это люди,  он  их  к  дяде Осипу прислал.  Им  и  пакетик,