Василий Федорович, с любопытством наблюдавший за разговором, вдруг отвернулся к окну, будто застыдился, но продолжал слушать спиной. - Вам необходимо встретиться, - словами Межаева сказал Кочиневский. - Это очень важно для области. - За глотку берете!.. Ладно, встречусь, - он перевел дух, сдерживая эмоции. - Но чтобы только отвязаться от вас! - Тогда прошу пройти на берег. - На какой берег? Хлеб за брюхом не ходит! - Хорошо, я передам! - атаман по-военному развернулся и исчез за дверью. Минуту в избе висела полная тишина, слышно было, как летают над печной лежанкой ленивые осенние мухи. - Вы тут говорите, а я пойду, - вдруг заскромничал и засмущался Василий Федорович. - А зачем? С чего это вдруг пойдешь из родного дома? - Да как-то неудобно... - Не уходи, Василий Федорович. - Как хочешь, - легко согласился он, не скрывая желания послушать. - Может, чай собрать? - Обойдется! - Кто этот Крюков? - Вновь избранный губернатор... Крюков явился через десять минут, в сопровождении телохранителей и начальника милиции, однако всех оставил на улице и вошел один. Пальто от какого-то модельера, шапка чуть ли не генеральского серого каракуля и покроя, словно папаха, брючки отутюжены, туфельки-корочки - картинка! Только на лицо бледный, вымороченный, глаза стоят, ничего не видят, и сам заторможенный, будто промерз насквозь. Поздороваться от волнения забыл, сразу приступил к делу. - Н-нам нужно п-поговорить, без свидетелей. - У меня от Василия Федоровича секретов нет, - отчеканил он. - Вон лавка, садитесь.н был готов на все, о присутствии третьего мгновенно забыл, снял шапку, оголив красные уши, аккуратно расстегнул пальто и сел, без единого лишнего движения, словно на приеме у короля. - Да вы не напрягайтесь, - посоветовал Зубатый. - Мы в деревне, здесь все просто.н и в самом деле опустил плечи и шапку на коленях перевернул на бок. Однако проговорил с какой-то обидой: - Вам легко говорить, вы свободный человек. - Итак, зачем вы посетили нас в эдакой глуши? Кстати, как вам удалось меня отыскать? Признавайтесь, вы переманили к себе Хамзата Рамазановича?асилий Федорович демонстративно отвернулся. - Разговор оч-чень важный, - он никак не мог начать, будто в любви хотел объясниться. - Заранее прошу у вас прощения, независимо от исхода разговора. И требую серьезного отношения. Как нашел, не имеет значения. Искал и нашел... - Ну, говорите, говорите.рюков поднял глаза к потолку - будто помолился. - Вам известно, в Центризбирком поступила жалоба по итогам выборов. - Мне известно. Дальше? - Жалобу передали в прокуратуру на предмет проверки фактов. А они подтвердятся. Потом суд, и далее следует отмена результатов выборов. - Так всегда делают, оппоненты непременно что-то оспаривают, - объяснил Зубатый. - Вы приехали спросить, не я ли пожаловался? Не я! И никто из моих людей этого не делал. - Я знаю... - В таком случае, не понимаю цели визита. Он собрался с духом, как мальчишка у доски. - Все, что изложено в жалобе, правда. Должен признаться, я использовал многие... элементы черного пиара, подкуп избирателей, замену бюллетеней. - Так вы приехали покаяться? - Зубатый сдержал усмешку, глядя на оттопыренные уши. - В каком-то смысле - да. Но в основном, спросить вашего совета, Анатолий Алексеевич. Как мне поступить? Что мне делать? По его психотипу, если говорить о театре, эти вопросы он должен был задавать с отчаянием, как загнанный в угол. Пока же этого не чувствовалось, сидел, как картежный игрок с козырями. И внутренний детектор лжи начинал позванивать. - Что вам посоветовать? Не знаю... Отошел от дел, проблем, успокоился и вылетел из темы. - Что бы вы сами сделали в такой ситуации? - Немедленно бы вступил во власть. Начал интенсивную работу, а прокуратура?.. Проверять факты будет долго и нудно, как раз полный губернаторский срок. А при выборах на второй можно сыграть на этом, мол, преследовали, находился в оппозиции к власти. Сейчас любят оппозицию, а через четыре года станут любить еще сильнее. Голосуют ведь не за человека, а за того, кто против этой власти, таким образом ограбленный электорат выражает свою ненависть, а не любовь к кандидату. Так что не тяните, не откладывайте инаугурацию. За всю историю демократии в России не отменили ни одних результатов выборов губернатора, ни в одной области.рюков молчал минуту, затем пошевелился, поднял взгляд и посмотрел в глаза. - Анатолий Алексеевич, прошу вас, помогите мне выйти из этой ситуации. Мне больше не к кому обратиться. Только вы можете спасти положение. - Я все вам сказал! - Нет, ваш совет не подходит. Вы же сейчас говорили неправду? Вы бы так не сделали. - Мы что обсуждаем? Меня? - Простите... - Почему я должен советовать? Вы взрослый человек, прошли Госдуму, научились политике, знаете, как реформировать экономику, сельское хозяйство, армию. А я отставной губернатор, старой комсомольской закалки, могу открыть лишь банальные истины.рюков встал, снял пальто и, скомкав его, положил на лавку. - Дело в том, что... У вас есть что-нибудь выпить? - Выпить? - Да. Помощники работают отвратительно, ничего с собой не взяли. - Выпить есть, - Василий Федорович подошел к горке и достал початую бутылку. - Тебе рюмку или стакан? - Стакан. Нет, рюмку. - Дай ему рюмку со стаканом, - не удержался Зубатый. - И мне тоже. - Тогда и я выпью! - он расставил стаканы и разлил водку. - А за что? - Каждый за свое, - Зубатый сделал глоток, наблюдая, как Крюков осушил стакан залпом и даже не поморщился, но уши почти сразу побелели. - Дело в том, что жалобу в Центризбирком инспирировал я, - на одном дыхании признался он. - Вам интересно узнать, с какой целью? - Теперь не интересно. - Почему? - Потому, что это было ясно с самого начала. А когда прибежал Межаев, все окончательно подтвердилось. - Ну и хорошо, - Крюков глядел в пол. - Не придется долго объяснять... Я не могу вступить в должность только по одной причине - не хочу. Руководство областью - не мое дело. С самого начала не хотел и не стремился. На выборы пошел из спортивного интереса. Поэтому у меня есть вполне конкретное предложение к вам, Анатолий Алексеевич. Я инспирировал жалобу, чтобы выборы признали незаконными. Назначают новые, где на финише опять будем мы с вами. Перед днем голосования я сниму свою кандидатуру. - И выйду сухим из воды? - ухмыльнулся Зубатый, поскольку детектор лжи зашкаливал. - Я приехал и покаялся перед вами искренне, чтобы вы помогли мне.н не заикался, но губы дрожали, и нос заострился, как у покойника. - Однажды хотел помочь, - Зубатый вздохнул. - Но вы меня не послушали. - Когда? Не помню... - А когда говорил, чтобы никогда и ни при каких условиях не упоминали, что ваш отец - алкоголик и бил вас головой о стену.рюков вскинул голову. - Но он действительно был алкоголиком и бил. - Ничего вы не поняли! - Анатолий Алексеевич, я предлагаю вам нормальный вариант. Максимум через полгода вернетесь в свое кресло, а после отмены результатов будете исполнять обязанности. - Не хочу, - бесцветно произнес Зубатый. - Что вы не хотите? - Ничего не хочу.оказалось, Крюков усмехнулся, и губы перестали дрожать. - Такого быть не может. Должность губернатора для вас сейчас выход из положения. Особенно после того, как не назначили гендиректором Химкомбината. Вам лучше принять мои условия, они взаимовыгодны. - Да я за выгодой не гонюсь, - отмахнулся он. - Не купец же... Так что вступай во власть через не хочу. Выбрали - руководи! - Вы что, на самом деле отказываетесь? - чему-то удивился Крюков. - Категорически. У него искривился рот, на тонком горле вспыхнули розовые пятна, и только сейчас Зубатый подумал, что он может быть серьезно болен, но признаться в этом не хочет, и потому окольными путями пытается уйти от должности первого лица области - лицо-то будет на виду! И не с матерью он ездит по больницам, а сам пытается хоть как-то поправить здоровье... - М-можно еще подумать, - вялым, неуправляемым языком пролепетал он. - Й-есть время... - Нечего тут думать. Неужели вы надеялись на что-то еще? - Да, я надеялся, - он ломался на глазах, и казалось, сейчас заплачет. - М-мне говорили, вы благородный, ум-меете прощать. Вы же понимаете, если я не вступлю в должность без веских причин, к-конец всему. С отменой результатов будет скандал, н-но скандал - это не гибель. Даже наоборот... У вас есть возможность все уладить. В администрации президента имеете хороший вес, там согласятся на м-мирное решение. Я надеялся, но вы человек м-мстительный!н не заплакал, а напротив, вдруг встал, вскинул голову и глянул сверху вниз. Где-то в гортани у него клубился рой слов, возможно, резких и обидных, но спазм перехватил горло, и вырывалось лишь мычание, как у глухонемого. Василий Федорович обернулся и замер, а Крюков схватил пальто, шапку и выскочил из дома, оставив распахнутой дверь.асилий Федорович выждал паузу, после чего захлопнул дверь и сказал горько: - Плохи дела. Проклятье на нем, и сдается, родительское. 13 В машине он принял таблетку, пришел в себя, немного успокоился, но стал хмурым и молчаливым. Помощники знали его нрав и потому не доставали вопросами, хотя чувствовалось, что едва держатся, задавливая любопытство. Через сорок минут Крюков съел еще одну таблетку, откинул спинку сиденья и прикрыл глаза. Он мог давно избавиться от своей болезни, нужно было лечь в клинику на месяц-полтора, пройти курс лечения, в том числе, и гипнозом, что ему несколько раз предлагали во время депутатского срока, и после этого забыть о головных болях, заикании, спазматических приступах и прочих неприятных вещах, доставшихся от детства. Пожалуй, он сделал бы это еще в военно-политическом училище, где для курсантов важной считалась правильная речь с хорошей дикцией, спокойное и уверенное лицо, а не гримасы и подергивания, но во время очередной медкомиссии, когда решался вопрос об отчислении по состоянию здоровья, Крюкову попался профессор Штеймберг, который тщательно осмотрел, изучил медицинскую карту и протестировал курсанта. - Учитесь, молодой человек, - сказал он. - Ваша болезнь не помешает службе. А скорее, наоборот, ей поможет. Счастливых обладателей такого заболевания помнит все человечество. От нее страдали и благодаря ей покоряли и удивляли мир Александр Македонский, Юлий Цезарь, Петр Первый и, наконец, Адольф Шикльгрубер, более известный под псевдонимом Гитлер. Нет, история лжет, у них не было пошлой эпилепсии, у них была болезнь гениальности. Представляете, если бы нашелся какой-нибудь медик и забраковал их? Как бы повернулась история?ичего подобного Крюкову никогда не говорили, и он вначале смутился, подумал, профессор смеется, издевается над ним и физически ощутил, как его судьба висит на кончике профессорского пера. Но тот написал в заключении "годен без ограничений" и тем самым освободил его от унизительных комиссий. И если кому-то в голову приходили сомнения относительно здоровья - а такое случалось в обеих избирательных кампаниях - то поднимали документы, обнаруживали авторитетное заключение профессора, и все вопросы отпадали. Задатки гениальности и способности к великим делам чувствовал и испытывал не только он сам, когда за одну ночь, в одиночку, мог написать закон по реформированию Вооруженных сил, чтобы утром представить его председателю комитата по обороне. Или, например, при первом обсуждении какого-нибудь законопроекта, очень нужного президенту и уже негласно им одобренному, мог выйти на трибуну и за отпущенные десять минут доказательно разложить проект на лопатки и вернуть в комитет на доработку. Все эти возможности однажды были замечены Кузминым, человеком, на первый взгляд, далеким от политики и Думы. Чем конкретно он занимался, никто толком не знал, однако встретить этого хромого на левую ногу седовласого мужчину можно было где угодно, от официозных концертов и богемных тусовок до приемов в посольствах и кремлевских коридорах. О нем обычно не говорили вслух, а лишь шептались или обсуждали в кулуарах, но толком ничего о нем не знали. Одни считали, что он журналист, работающий на дорогие журналы и просто светский блатной, другие уверяли, что он какой-то бывший партийный деятель, тайно помогавший демократам в начале перестройки и потому заслуживший всеобщее уважение, третьи относили его к неким сверхсекретным спецслужбам, следящим за высокопоставленными мужами. Были и такие, что не верили в могущество Кузмина, мол, фонд, которым он руководит - пустое занятие, а сам он ходит и надувает щеки.н был общительным, любил знакомиться, представляясь просто Кузмин, с ним уважительно здоровались люди высшего света, где бы он ни появлялся, считали своим долгом о чем-нибудь поговорить, что-то спросить, иногда его можно было увидеть среди знаменитых певиц, которым он что-то шептал, а они взрывались смехом, или рядом с именитыми музыкантами. Несколько раз он мелькнул по телевизору в обществе президента и однажды появился на экране с обозначением профессии - политолог. началом депутатской эпохи Крюков проходил курс молодого политбойца на всевозможных презентациях и приемах, знакомился с самыми разными людьми, часто видел Кузмина, однако в течение трех лет политолог в его сторону даже не посмотрел. А взгляд сам притягивался к этому красивому, стареющему мужчине и сразу же вспоминалось отрочество, когда он с завистью смотрел на чужих отцов и с ненавистью на своего, вечно пьяного и орущего. Потом это стало что-то вроде игры, когда он смотрел на взрослых мужчин и выбирал себе отца, всегда высокого, красивого, благородного... это подростковое чувство всякий раз просыпалось, едва он видел Кузмина, и в душе вскипала полузабытая обида на мать, за то, что выбрала в мужья шахтера-алкоголика, и на саму судьбу. Ведь все могло быть иначе, окажись отцом вот такой человек! Но политолог знакомился и разговаривал с кем угодно, только не с ним.то чувство ненужности, неизвестности преследовало Крюкова в то время всюду, а ему очень хотелось быть замеченным, оцененным. С затаенной злостью он думал: стоит ему подняться из низов, с глубокого и грязного дна всплыть на поверхность, как вся эта свора чинных, сытых и ухоженных подонков будет колготиться возле него. Или возле кого-то еще - ей, своре, все равно, был бы всесильный и всемогущий кумир.днажды на вечер в честь Дня независимости Крюков нарядился в военную форму, поскольку все еще тайно любил ее и недавно получил звание майора - старшего офицера, погоны с двумя просветами! Встал в сторонке, где было меньше течение сверкающей бриллиантами публики и так стоял, высокий, красивый и надменный. И тут показалось, Кузмин заметил его, оставил какую-то дамочку и направился к нему, с широкой улыбкой, с расставленными руками - как к старому приятелю или собственному сыну! Так он и знакомился с теми, с кем хотел, и Крюков тоже разулыбался, однако светский блатной в последний миг отвернул в сторону, прохромал совсем рядом и обнял какого-то невзрачного мужичонку в мешковатом смокинге.отом они долго ходили на пару, а Крюков вдруг разозлился и ушел из Кремля. А на следующий день в думской столовой он случайно услышал разговор, где как раз и обсуждалась личность Кузмина. Вообще-то о нем никогда не говорили вслух и тем более, в таких публичных местах; эта личность не подлежала пересудам в принципе. Тут же выяснилось, что ни одно назначение в правительство и администрацию президента не проходит без личного одобрения политолога, собственно, почему он и существует, как священная корова. вот за год до окончания депутатского срока, когда стало ясно, что он так и остался незамеченным и теперь самому следовало заботиться о будущем, когда Думу уже поколочивало от тех же забот и нервного напряжения, Крюков встретил Кузмина в Министерстве обороны. Узнал издалека, по примете, которая позволяла узнавать его всем - политолог припадал на левую ногу, а в военном министерстве хромых не держали. Рядом семенила пара генералов, на ходу в чем-то убеждая, а он двигался как подбитый, с креном на один борт, ледокол. - Константин Владимирович? Добрый день, - вдруг остановился и сказал он, будто вчера расстались. - Как дела, воин? - Все в порядке, - бодро ответил Крюков. Кузмин что-то вспомнил и поднял палец. - Зайдите сегодня вечером. Например, к семи часам. И сунул визитку, на которой было написано - Кузмин, политолог, адресом же значилась Старая площадь. С шести часов он уже бродил напротив, в сквере, и прикидывал, что ему скажут. Если они встретились в Министерстве обороны и Кузмин назвал его воином, то есть, знает откуда он и чем в Думе занимался, поэтому, вероятнее всего, предложат послужить. Но в какой должности? Простым начальником отдела вряд ли, министром тоже. А вот начальником какого-нибудь главка - вполне подходит.т предчувствий начинало сводить судорогой лицо и опасаясь, как бы не загримасничать в присутствии политолога, он делал дыхательную гимнастику, которой научил его еще профессор Штеймберг. Со стороны, конечно, движения выглядели странными, чем он и обратил на себя внимание милиции - пришлось показывать депутатский мандат, отчего лейтенант взял под козырек и удалился.аконец, без пяти минут семь Крюков вошел в здание, поднялся на третий этаж и отыскал указанный в визитке кабинет. Ничего особенного там не было, маленькая приемная с женщиной-секретаршей, и сама хозяйская комната с длинным приставным столом, как у руководителя средней руки. Сам Кузмин появился через несколько секунд, видимо, из смежной комнаты, но совсем другой, без обыкновенной вальяжности, приветливой улыбки - с маской курсового офицера. - Садитесь, - указал дальнее место за приставным столом.рюкова, как человека военного и привыкшего к уставу, строгость отношений всегда дисциплинировала, он послушно сел и замер в ожидании. Политолог же хромал по кабинету, отчего-то потирая руки. - Мы давно наблюдаем за вами, - проговорил он так, что можно было подумать, будто он и впрямь из спецслужб. - На вашей работе, в быту... И у нас сложилось весьма благоприятное впечатление. Наверное, уже подумывали о том, чем станете заниматься после окончания работы в Думе?н находил в себе признаки гениальности не от того, что был просто самоуверенным и самовлюбленным идиотом; эти признаки проявлялись внезапно и всегда в нужный момент - что-то вдруг переворачивалось одновременно в мозгу и душе, и, оставаясь внешне похожим, он менялся по сути. Такое необыкновенное и незримое превращение напоминало игральную карту, например, короля, оба изображения которого - зеркальное отражение, и как ни крути, кажется все совершенно одинаково. Но в том-то и дело, что этот переворот незаметен лишь для окружающих, а он чувствовал, как все резко меняется, неизвестно откуда приходят нужные слова, новые, оригинальные мысли, а разум светлый, подвижный, искристый - до состояния прозрения, когда точно угадываешь, что скажет собеседник. Но самое главное, в таком состоянии никогда и никак не проявляется болезнь, существуя только в другой его ипостаси. И если бы сейчас этого переворота не случилось, то на вопрос политолога он бы ответил как человек военный: - Так точно, думал! Куда прикажете. потом бы мозги заклинило, и Крюков бы лишь кивал и соглашался. Он же ответил не сразу и открыто. - Да, разумеется. - И как же вам видится будущее? - Пока неконкретно. Знаю только одно: не нужно возвращаться туда, где тебе было хорошо. - Где вам было хорошо? В Думе? - В беззаботной офицерской юности, в небольшом военном гарнизоне. - Да, вы уже не юноша, - согласился Кузмин. - Но еще очень молоды, что не может являться недостатком. А вернуться необходимо. Правда, теперь в качестве губернатора. - В губернаторы идут обычно отставные генералы, - заметил Крюков. - Я всего лишь майор. - Это не помеха. Основательно подготовьтесь к выборам, подберите команду - и в добрый путь. Вам нужно его пройти. Соперник у вас очень серьезный, чтобы одолеть его, необходимы оригинальные мысли и ряд неожиданных ходов. С вашими задатками и упорством, думаю, успех вам обеспечен. Встреча заняла не больше четырех минут. Кузмин пожал ему руку и отпустил. Уже в коридоре все перевернулось снова, и в тот же миг искривился рот. Зажимая его платком, он спустился вниз, но охранник на дверях заметил. - Вам плохо? - Нет, мне хорошо, - выдавил он и вышел из здания. Находясь в обычном состоянии, с неустойчивыми нервами и болячками, он понял, что политолог лишь идею ему вложил, а все остальное придется делать самому, без всякой помощи. Буквально со следующего дня он взялся за дело, в Думе появлялся редко и еще реже на политтусовках, поэтому несколько оторвался от жизни. Кузмина не видел полгода и, когда встретились, даже не спросил ни о чем, только поздоровался за руку и неожиданно сказал фразу, понимать которую можно было как угодно: - А какие сейчас лещи на Оке клюют!еред выборами политолог никак не проявил себя, бросив Крюкова на произвол судьбы, и тогда впервые у него возникла мысль, что подсказанная идея губернаторства - что-то вроде опыта, эксперимента, испытания, сможет ли он исполнить то, что ему прикажут. Он смог, пусть не в первом туре, но во втором и с хорошим отрывом. Спустя сутки после подсчета результатов Кузмин позвонил, поздравил и предложил встретиться. Крюков полетел в Москву на собственных крыльях, по эмоциональности состояние было сходным с тем моментом, когда он получил офицерские погоны.а сей раз встреча произошла не в официальном кабинете, а на даче политолога, тоже весьма скромной и запущенной, где постоянно жили две женщины среднего возраста с неясным отношением к хозяину - то ли служанки, то ли сестры, то ли одна из них жена. Крюкову всегда была интересна личная жизнь этого человека и не из-за любопытства: он пытался понять, каким образом и откуда берутся такие влиятельные, сильные и странные люди. Почему они при своих возможностях и связях не занимают никаких высоких постов, живут публично и одновременно скрытно, что ими движет? Но сколько он ни присматривался, не выискивал говорящих деталей и примет, ровным счетом ничего не обнаруживал и еще сильнее заблуждался.осле тривиального чаепития и пустых разговоров на холодной терраске Кузмин будто вспомнил, зачем пригласил гостя и еще раз между прочим поздравил с победой. - Значит, вы теперь губернатор, - уточнил он. - Это замечательно. Если бы вы не победили на выборах, эта встреча бы не состоялась. И вы не состоялись, как перспективный политик, которого я в вас вижу. Политик, скоро необходимый России. - Я это понимаю... - Пока вы ничего не понимаете, - перебил политолог. - Сейчас у вас другая задача, нужно выйти из этой ситуации. - Из к-какой ситуации? - заикнулся Крюков, хотя понял, о чем идет речь. - Отказаться от инаугурации, уйти, не вступая в должность.ереворот карты уже чувствовался, но после такого заявления близкое к гениальности состояние начало стремительно отдаляться. Он достал платок, прикрыл рот и тупо спросил: - З-зачем? - Хочу убедиться в ваших способностях, - признался политолог. Он всегда думал о будущем и никогда бы не посмел даже возразить Кузмину, но в тот миг его предложение показалось настолько абсурдным, даже безумным, что в первый момент возникла страшная догадка о чудовищном обмане. И еще стало так жаль своей победы и губернаторства, что он, нарушая всякую субординацию и собственные правила, выработанные за нелегкую жизнь, закричал, словно доведенный до отчаяния солдат. И ни разу не заикнулся. - Да что я вам, подопытный кролик?! Что вы испытываете меня?! Не уйду! Я победил, между прочим, без вашей помощи! Я достиг всего сам! Отработаю срок и потом делайте, что хотите!олитолог символически похлопал в ладоши. - Браво! Слышу голос мужа. Мне это нравится. Но что вас так возмутило? Мое предложение? - Мне наплевать, что вам нравится, а что нет! Я не позволю манипулировать собой в каких-то ваших сумасшедших интересах. - Интересы у меня не совсем обычные. Но и вы человек не простой. Что вас смущает? Кризис в области? Но она была слишком благополучной в последнее время, и пора бы разворошить там осиное гнездо, чтобы поработали и свили новое. Что еще? Неудобство перед избирателями? Полагаю, такого политика, как вы, это волновать не должно. Вы же использовали черный пиар, подмену бюллетеней?... Что вас может сдерживать? - Я офицер!олитолог встал и побродил по террасе, отчего-то улыбаясь. - Да... С вами невозможно играть в темную. Хорошо, открою секрет. Вы мне были нужны, чтобы свалить Зубатого. Он засиделся там, почувствовал себя удельным князем... Мне это не нравилось. В общем, достаточно причин, чтобы убрать его. Но то, как вы это сделали, вызвало у меня восторг. Поэтому на вас есть другие виды. Он уже понимал, что упрямиться не нужно, лимит противления исчерпан, однако натура, воспитанная на шахтерских улицах, выпирала наружу. - Использовали меня вместо киллера? Кузмин лишь развел руками. - Ну что ж, идите, коли вас устраивает должность губернатора. Больше не задерживаю.рюков вскочил и будто головой о потолок ударился: да ведь этот политолог и месяца не даст поработать! И даже если даст, то выше губернатора ему уже никогда не подняться. Это приговор, смерть. - Ну вот, уже лучше, - политолог будто прочитал его мысли. - Каким образом вы это сделаете, меня не интересует, думайте сами. Но выйти из ситуации необходимо с такой же убедительной победой. Когда научитесь достигать всего, что пожелаете, мы подумаем, куда вас определить.н уходил от Кузмина на костяных ногах и с перекошенным ртом. * * * И сейчас ехал к нему в таком же состоянии, одну за одной глотая таблетки. Ко всему прочему, никак не отступала головная боль, и если машину потряхивало, в затылке будто смола кипела - лопались огненные пузыри. Кочиневский все замечал, но с вопросами не приставал, лишь раз предложил остановиться где-нибудь в гостинице и отдохнуть, однако Крюков велел ехать в Москву. В какой-то момент вроде бы полегчало, и он почти мгновенно уснул, но проспал всего двадцать минут, после чего голова словно распухла, и треск смоляных пузырей уже не прекращался. Он пожалел, что не послушал помощника - обычно после нормального сна все проходило, и не решился лететь самолетом из Новгорода, намереваясь по дороге обдумать предстоящий разговор с Кузминым. Однако боль не позволяла сосредоточиться, и в результате он оказался неготовым к встрече, а ситуация складывалась тревожная. По всем расчетам прокуратура обязана возбудить уголовное дело, и ничего в этом опасного нет, но едва она это сделала, как сработал врожденный инстинкт самосохранения - Крюков сильнее смерти боялся тюрьмы. Он отлично понимал, что никто его не арестует и никогда не посадит, однако вдруг стало страшно: что если в самое последнее мгновение Кузмин откажется от него? Произойдет что-нибудь невероятное, непредусмотренное? У него было чувство, что он висит на волоске еще и потому, что время летело стремительно, а конкретный результат отсутствовал. Политолог мог посчитать, что Крюков не в состоянии выполнить поручение и снять свою отеческую заботу, и что будет с ним завтра, никому неизвестно. Поэтому он намеревался встретиться, доложить обстановку, убедить, что все идет по плану, хотя о таких встречах они не договаривались и существовала опасность - неожиданно себе навредить. сомнениями и с головной болью он оказался в Москве, а поскольку определенного решения не было, то, оттягивая время, вначале поехал в Кремлевку, где лежала мать. За последний месяц дело пошло на поправку, она стала разговаривать, только мало и тихо, в основном просилась назад, в Анжерку, понимая, где находится, и уже узнавала сына, однако смотрела на него молча, немигающим взором, и иногда махала рукой. Ею занимались опытные врачи, и Крюкову было обещано, что еще через месяц они снимут остаточный стресс, подлечат легкие, сердце и кучу сопутствующих заболеваний, но ее придется свозить, куда она просится, чтобы это не стало навязчивой идеей.н не был у матери уже две недели, временный пропуск в больницу оказался просроченным, в проходной начали как-то назойливо спрашивать, кто, откуда, почему посещение в неурочное время. Слушая эту бестолковщину, Крюков неожиданно заподозрил самое страшное, просунул руки в окошко и схватил служащего за грудки. - Что с матерью?! - Да откуда же я знаю? - залепетал тот, стараясь вырваться. На помощь ему подскочили еще двое, а со стороны Крюкова - оба телохранителя, и чуть не завязалась драка. В это время к вертушке выскочил милиционер, за ним - мужчина, явно из ФСБ. Крюкова с телохранителями оттеснили от бюро пропусков и потребовали документы. - Что вы в самом деле? - добродушно спросил потом мужчина. - Нервы сдают?огда проверили по журналам, оказалось, все в порядке, больная Крюкова на месте, выздоравливает. Ему выписали новый пропуск и впустили на территорию больницы. Он шел к корпусу, где лежала мать, запоздало раскаивался, что повел себя не как государственный муж, а будто анжерский пацан, и одновременно чувствовал и понимал, что никогда от этого не избавится. В отношениях с матерью он всегда будет мальчишкой, малым ребенком, для которого ее смерть неприемлема, как своя собственная.ать в палате оказалась одна, соседка ушла на процедуры. Она лежала в одежде поверх одеяла и на стук двери среагировала не сразу. - Здравствуй, мама, - сказал он возле постели. Только тогда заторможенный взгляд сдвинулся в его сторону. - А, Костя, - она медленно села. - Жду, жду, все нет и нет... - Ну как ты, мам? - Хорошо... Здесь хорошо лечат, не то, что у нас в Анжерке. И обхождение...Ты что-то совсем похудел, бледный. Работа тяжелая? - Тяжелая... - Вот бы и тебе полежать здесь, полечиться. - Да я пока здоров, - он вспомнил, что ничего не принес, хотя бы яблок купил. - Когда обещают выписать? - Здесь ведь выписывают, как попросишься. Я не прошусь пока, раз попала сюда, надо лечиться... Ты, Костя, подумай, может, ляжешь, пока я здесь? Вместе было бы хорошо... - Зачем мне, мам? Ты что это вздумала?... - Как же, у тебя с детства нервная болезнь, - жалостно произнесла она. - В Анжерке не лечили, а здесь ведь могут. Сроду бы не подумала, в кремлевской больнице лежать буду... Я тут с врачом разговаривала, про твою болезнь ему рассказала. Он и говорит: месяц-два - и вылечим... - Мне эту болезнь лечить нельзя. - Это еще почему? - Говорил тебе как-то. Такой болезнью болеют только гении. - Ой, да что ты придумал? Какие гении, Костя? - Например, Александр Македонский. - Но какой из тебя-то гений? Да тебя отец по голове бил, от того и болезнь эта. Ведь говорила же, кричала, по жопе бей, по голове не надо, а он и меня... - Да нет, моя болезнь врожденная, я чувствую задатки, - он старался говорить мягко. - Много раз проверял... - Ну, не болтай, хватит, - вдруг застрожилась она. - Заикаешься, лицо вон дергается, что тут от гениев? Крюков на мгновение ослаб, но в следующий миг воспрял. - Ты сама подумай, кто у нас из Анжерки в люди выбился? Ну, кто еще стал губернатором? Много таких? А из нашей части много в депутаты прошли? - Да уж правда, немного, - согласилась мать. - Да ты что тогда, не по болезни, а от гения человека убил? - Какого человека?.. - Витьку Фильчакова. - Что ты говоришь? - его охватил озноб. - Я его убил?! - Кто ж еще? Вся Анжерка говорит, ты. За телевизор убил, а? Да на что он мне, все равно я по нему только тебя и смотрела. Что там еще смотреть, одна война да убийства. - Мам, я его не убивал! - взмолился он. - Об этом знает милиция, прокуратура... Он умер от передозировки наркотиков. Есть официальное заключение! - Они напишут, - она протянула руку и заботливо погладила по волосам. - Сам же понимаешь, простого человека в лагеря бы загнали, а тебя нельзя, шишка на ровном месте. А ты знаешь: не посадят, вот и убил. Милиция, она даст заключение, рука руку моет...н отдернулся, отскочил от кровати, и в это время в дверях появилась соседка - женщина средних лет. Тихо поздоровалась и хотела тут же уйти, чтобы не мешать свиданию, но мать вдруг потянулась к ней. - Светлана Михайловна, не уходи! Останься! - Извините, - сказала та, взглянув на Крюкова. - Я забыла полотенце в массажной... выскочила за дверь. - Видишь, люди не хотят с тобой в одном помещении находиться, - пожаловалась мать. - Я ей рассказала про тебя, вот она и боится.н почувствовал, как судорога стаскивает кожу с лица и скручивает шею. Он пытался сопротивляться ей, и от этого темнело в глазах. - Да ты с ума сошла, мам!.. Ты что про меня говоришь?.. Ты что сплетни распускаешь про родного сына?! - Какие сплетни, Костя? Ведь так и было. А у меня на душе накипело, Поли рядом нет, поделиться не с кем... - Но я его не убивал! - рот уже стягивало вниз, и слова вырвались с мычанием. - Я скажу, скажу.... Всего несколько раз стукнул. Понимаешь?.. И то не сильно. Кочиневскому от меня больше досталось! - Люди видели... Ребятам своим приказал бить, а это ведь еще хуже, чужими руками-то. Сам убивал и другого человека заставил, за собой по крови потащил...н знал, что судорога может скрутить все тело, и, чтобы удержаться на ногах, схватился за спинку стула. Речь отнялась, язык вздулся, сделался деревянным, а мать сидела, качала опущенной головой и говорила. - Я все боялась, когда ты пацаном был. Думала: ввяжешься в драку, пырнешь кого ножиком - вот беда-то будет. А ты как-то пережил, спасся - и на тебе! Когда уж радовалась за тебя, по телевизору смотрела и думать не думала. Ты за молодость и наверстал, взял и парня убил. Ох, знать бы, не пустила, на руках и ногах повисла...рюков хотел крикнуть ей: "Замолчи!", но лишь стонал, а она смотрела себе на колени и ничего не видела. - Да как знать-то? И как тебя удержишь, раз пошел за свою молодость счеты сводить? Не догадалась я, зачем ты в люди выходил, в депутаты. На что вам эта неприкосновенность, раз вы там все хорошие да справедливые? Вон для чего, оказывается. Всем закон пишете, а вам не писан. Уж лучше бы умереть, чтобы не знать, не видеть...отом мать лишь шевелила губами - терялся слух, но Крюков этого не понял и думал, что она молится. Он хотел поднять стул, но перекладина спинки выскользнула из скрюченных рук. Тогда он схватил ее за горло и прижал к кровати. последний миг перед глазами мелькнуло лицо чужой старухи с пеной у рта, и больше он ничего не видел. Все остальное было как во сне: кто-то его скручивал на полу, стягивал руки за спиной, выламывая их из тела, а он думал, что скоро проснется и этот кошмар кончится... 14 Дня три после встречи с Крюковым Зубатый места себе не находил, не один раз и покаялся, что разговаривал резко, а с ним надо было, как с ребенком, как с больным, и не раз оправдал себя - как же еще говорить с таким человеком? Который даже смерть сына использовал против него? После этого что, в уста его целовать? И Василий Федорович, ничуть не смущенный услышанным, в зависимости от настроения Зубатого, поддакивал ему и изредка повторял: - Думал я, у многих там с головой беда, но не до такой же степени.а Соринскую Пустынь, забытый властями угол, куда в последний раз приезжал начальник в ранге председателя сельсовета лет десять назад, появление целой компании высоких чинов произвело сильное впечатление, и разговоров было на две недели. Каждый день к Василию Федоровичу кто-нибудь приходил, вроде бы по делу, но на самом деле порасспросить его гостя и пересказать в собственной интерпретации всю историю с приездом главы администрации района (который оказался в свите), начальника милиции и налогового инспектора, которого никогда в глаза не видывали.ока Зубатый разговаривал с Крюковым, местное начальство прошло всю деревню вдоль и поперек, проверили паспорта, переписали жителей поименно и даже хотели огороды померять, но длинной рулетки не нашлось. А потом собрали народ, выбрали старостой Ивана Михайловича и объявили, что жители еще с советских времен не платят налоги за землю и недвижимость, поэтому следует наложить на всех штраф и обязать в течение короткого времени погасить задолжность. Дескать, в Америке вы бы уже все сидели в тюрьме за такую провинность. И каждому сумму назвали, но, мол, в связи с крайней нищетой населения налоговые органы прощают неуплату прошлых лет тем, кто живет здесь постоянно, а дачникам никакого прощения нет, и если не заплатят, опишут имущество по суду. Но в любом случае с этого дня и впредь платить будут все поголовно без всяких скидок на старость. А кто откажется, вычтут из пенсии.о есть, получилось так, что появление в Соринской Пустыни Зубатого навлекло беду, о чем ему, не стесняясь, и сказали. Не приехал бы сюда, так бы и жили, ни к какой области не приписанные и свободные. Знали бы один рыбнадзор, а тут, выходит, самый главный начальник - налоговый инспектор, который никому не подчиняется. Теперь начнут ездить да обирать. А раз ты из Совета Федерации, нельзя ли похлопотать, чтобы оставили как было?днако скоро налоговые страсти улеглись, жизнь в деревне вернулась в прежнее русло, поскольку встал лед на Соре и надо было возить сено с покосов из-за реки, пока снегу не навалило. Каждое утро Василий Федорович запрягал мерина и уезжал на ту сторону, и в это время прибегал Ромка погреться на русской печке. Обычно лежал, подперев головенку руками, и рассказывал последние новости. - Завтра я буду у вас ночевать, - однажды сообщил он. - Мама с бабушкой пойдут в магазин. Ближайший магазин находился в деревне Макарьино, за тридцать пять километров... - Но это же далеко! Как они понесут продукты? - На саночках повезут. Он промолчал, а когда Василий Федорович привез сено, и они сметали его на поветь, взял Ромку за руку и повел домой. Обе Елены занимались уборкой, но идеального порядка здесь было не навести, поскольку везде, где только можно, даже под столом, лежали дрова - чтобы лишний раз не выбегать на холод. Окна затянуты пленкой, так что мир виделся мутным и расплывчатым, на северной стене - старый ковер с пола, прибитый досками крест-накрест, а на полу - несколько пластин войлока. Все сделано неуклюже, по-бабьи, но тема утепления дома обсуждению не подлежала. - Я завтра еду в магазин, - между прочим сказал Зубатый. - Вам, случайно, ничего не нужно?ни переглянулись, и старшая сказала сдержанно: - Мы тоже собирались... - Тогда часов в девять и поедем! И Романа возьмем.н сразу же ушел, чтобы женщины не передумали. Наутро младшая Елена с Ромкой вышли из дома, едва он появился на улице - значит, собрались и ждали. Он волновался и радовался от предвкушения этой поездки, в дороге можно и поговорить, и помолчать, испытывая те чувства, что возникли, когда он напросился переночевать - с того случая они больше никогда не оставались один на один. То старшая Елена рядом, то Василий Федорович, а деревня маленькая, все на виду. Реку перешли пешком, по санному следу, и пока прогревался двигатель, Елена приблизилась к Зубатому, посмотрела пристально и вдруг спросила: - Вам Ромка сказал, что мы собираемся в магазин? - Ромка, - признался он. - И вы решили сделать жест? - Я ничего не решил, я просто хочу в магазин. Рыба надоела.лена не поверила, сказала в сторону: - Прошу вас, больше не делайте таких жестов. ему вдруг стало так обидно, что в челюсти защемило. - Знаете, это уже ни в какие ворота!.. Вы что же, решили, я стану спокойно смотреть, как вы с матерью ходите в магазин за тридцать верст?! День туда и день назад? Да еще с санями, когда машина есть?! Все имеет пределы, в том числе и самостоятельность. Гордость без разума - гордыня! Хорошо, что Ромка сидел в кабине и ничего не слышал. - Я привыкла. Вы думаете, это первый раз? Все лето ходим, когда сухо, ездим на велосипедах. Прошу вас, не старайтесь угодить. Угодливые мужчины обманчивы. - Угодить? Вы считаете, я хочу угодить?! - А что еще?убатый выдержал ее взгляд. - Мне показалась, тогда, утром, между нами проскочила искорка... - Это от тоски и одиночества, - грустно и как-то уж больно продуманно сказала она, будто диагноз поставила. - Вы кто по профессии, Елена? - Архитектор. - Мне показалось, доктор. Хирург. Вам нравится резать по живому, чтобы потом узнать, отчего умер больной. - Что-то не понимаю... - Например, с чего вы взяли, что я одинок? - Вы в деревню приехали, здесь ничего не спрячешь. Тут за тобой незримо наблюдают, слушают, анализируют каждое слово.убатый развел руками, соглашаясь, однако тут же воспротивился. - Но я не тоскую! Мне здесь хорошо. - А мне плохо, - вдруг призналась она. - Так холодно... Но я привыкну. Она села на заднее сиденье вместе с Ромкой, который будто бы точку поставил: - А у моего папы такая же машина, только лучше. Потом он болтал без умолку, а они всю дорогу молчали и лишь изредка переглядывались через зеркало заднего обзора. Когда подъехали к селу с полуразрушенной церквушкой, Елена сказала со вздохом: - Сейчас случится то, чего я больше всего боюсь. - Что случится? - тревожно спросил Зубатый. - Нас увидят вместе. А здесь меня с детства знают. - Чего же вы так боитесь? Пересудов? - Не знаю... - Если хотите, оставим машину в кустах. И пойдем с разных сторон.на снова засмеялась, глядя в окно. - Это еще хуже!.. Родина, Анатолий Алексеевич, тем и отличается от других мест, что мы живем здесь, как обнаженные, даже без пеленок. Вот и вы здесь без помощников, без свиты, без охраны... И словно напророчила!е скрываясь и не прячась, они прошли по магазинам и вагончикам, приспособленным под магазинчики, закупили продукты, загрузили в машину и отправились в обратный путь. В голове вертелась мысль позвонить Маше, телефон здесь работал, но в последний миг передумал: очень уж не хотелось в этот день услышать что-нибудь неприятное. неприятность уже шла по пятам. Едва Зубатый выехал на дорогу, как сразу заметил широкий след джипа, замявшего его утренние следы. За селом остановился, осмотрел следы протекторов и сел грустный. - Вот вам и охрана! Похоже, мой телохранитель... А может, еще кого принесло. Она искренне и весело рассмеялась. - Какое смешное слово - тело-хранитель! А душехранители бывают? - Наверное, он один на всех. И это Бог, - серьезно сказал Зубатый. Джип стоял на берегу, а возле уреза воды чернела широкая полынья: судя по следам, горячий кавказский скакун пытался перескочить реку по льду и провалился, благо, что на мелком месте. Они нагрузились рюкзаками и сумками и пошли к дому Елены. Из окон Василия Федоровича перехода через реку не было видно, и в голову пришла мальчишеская мысль, спрятаться где-нибудь и отсидеться, пока начальник охраны не уедет. - Мы приехали! - объявила она, переступая порог. это "мы", возможно, сказанное о ней и Ромке, неожиданным образом согрело и его. - Ну, я пойду, - разгрузившись, засобирался он. - Почему они вас преследуют? - спросила старшая. - Власть - она как рыболовная сеть, - объяснил Зубатый. - Попадать в нее легко и даже приятно, а самому потом не выпутаться. Ты уже никто, а в тебе еще тысячи крючков, того и гляди, возьмут за жабры... - Может, вас спрятать? - предложила младшая. - Куда? - махнул рукой и пошел, будто на казнь.асилий Федорович с Хамзатом сидели за столом и пили чай. - Кто показал дорогу Крюкову? - без всякой подготовки спросил Зубатый. - Кто показал?! Сам нашел! - сразу взвинтился начальник охраны. - Долго искал, ко мне подходил, спрашивал - я не сказал. Кто-то другой сказал. - С чем приехал?от начал тоже без подготовки. - Три толстяка власть взяли. Сказали, область не может без руководителя, без ответственного, триумвират сделали. Будем отвечать за все, объявили. Законодатели поддержали, говорят, новые выборы объявим, Марусь - губернатор!... Одна часть народа поддержала, вторая против, за Крюкова кричат. Три демонстрации было возле администрации, каждый раз драка, милиция палками разгоняла, пожарной машиной. Арестовали сорок человек. Москва недовольна, прокуратура недовольна, все отменяет, а три толстяка опять пишут, пишут. Кризис, Анатолий Алексеевич. - Где Крюков? - От тебя приехал - в больницу лег. Мать его лежит, он лежит... Симулянт! Выкрутится хочет. Зачем на выборы пошел? Зачем воду мутит? А Марусь что делает? Зачем против закона идет? Кто его в Москве поддерживает? Кто защищает?убатый на минуту проникся беспокойством и возмущением Хамзата и уже думать начал, анализировать ситуацию, и вывод напрашивался: Марусь всю жизнь при нем был на вторых ролях, и вот появилась возможность стать первым. Последняя возможность. Если сейчас на волне беспорядка и безвластия не поднимется, не выскочит - падение будет сокрушительным.амзат, как пряха, захватил и уже начал впрядать его мысли в свои, но на глаза Зубатому попал Василий Федорович, спокойный и одухотворенный. Сидит, попивает чай из большой кружки вприкуску с сахарком и смотрит куда-то в пространство. - А что ты от меня хочешь? - опомнился он. - Ты же не проинформировать явился? - Конечно, нет! За тобой приехал, все ищут, все ждут. Центризбирком ищет, Генеральный прокурор, Савчук-прокурор, журналисты московские, местные, всякие партии - все! - Я никуда не поеду! - отрубил он. - Как не поедешь? Когда бардак, измена, путч - ехать надо! Тебя послушают, ты авторитет, люди уважают! - Что же они меня прокатили-то, люди? Что же они поверили, будто я родного сына до самоубийства довел? - Не надо обижаться! Простить надо! - Ты по чьей инициативе уговаривать приехал? Кто послал? - Сам приехал! Никто не послал! Я слышу, что люди говорят. Они говорят: при Зубатом порядок был, а Крюков знает: ему не сделать, как при Зубатом, боится, не хочет губернатором. Ему в Москве нравится, а как надо в области руководить, чтобы назад взяли? Он сейчас думает, как из драки выйти с красивым лицом... - Меня это не интересует, - прервал его Зубатый. - И больше не приезжай с такими разговорами. - Как приезжать? - На рыбалку, например, мы скоро заманы поедем ставить. Или просто отдохнуть, в бане попариться. - За полторы тысячи километров в бане попариться? У-у, какой ты нехороший стал, совсем ничего не понимаешь. Я тебе дурного советовал? Хоть раз подставил? Под монастырь подвел? - Я сам под него подвелся, - засмеялся он. - И знаешь, спокойно стало. Вот сегодня в магазин съездил - так радостно было, такое событие...амзат обиделся серьезно, чаю не допил, встал, надел куртку и сказал с порога: - Как можно сидеть в деревне? Там власть сама в руки идет, на гору подниматься не надо. Он сидит!.. * * * На следующий день с утра Елена привезла Ромку с корзиной на саночках, завела его в дом поздоровалась и сразу обратно. - Вы не за грибами ли нацелились? - спросил Зубатый. - Так рябина поспела! - спохватился Василий Федорович и засуетился. - Мы всегда после первых морозов берем. Ну-ка, Алексеич, запрягай мерина и езжай! Пока птица ягоду не спустила, да пока наши старухи не сбегали. А то всю вытащат! Рябина у нас редкость сладкая, наравне с земляникой идет. А по природе греческая, говорят, ее еще Арсений принес и посадил. - Кто такой Арсений? - торопливо одеваясь, спросил Зубатый. - Греческий монах, монастырь основал. Ранее он подобных разговоров не заводил, хотелось расспросить его поподробнее, но на пороге стояла Елена. Она собиралась отказаться от компании Зубатого - видно было по движению губ и рук - но почему-то не смогла. Может, потому, что не он напрашивался, а вроде бы Василий Федорович посылал. - А ты не поедешь с нами? - спросил Зубатый на всякий случай, чтобы она не заподозрила сговор. - Я с Ромкой останусь. Да и мне сегодня нельзя из дому выходить. - Это еще почему? - Сон видел, будто мы с Женьшенем рыбу ловим и ругаемся!.. Как ее увижу - за дровами выйду хоть за щепкой, но поцарапаюсь до крови. Это из-за ее вредности... И сена в сани бросьте! Ладно, закрывай дверь, не запускай мороза! Зубатый запряг коня и выехал со двора. - Ну и куда же мы едем? - спросил, залихватски сбив шапку на затылок. - В монастырь, - сухо обронила она. - Только там рябина растет... Мерин у Василия Федоровича был редкой соловой масти, с извилистым ремнем по хребту и экстерьера прекрасного, но колхозные конюхи испортили хорошего производителя. Теперь это бесполое чудо плелось вразвалку, с совершенно отрешенным видом, невзирая на свистящий пастуший кнут. Когда физик-ядерщик Зубатый работал директором конезавода, один цыган научил его, как разогнать самую ленивую лошадь: под обшивку хомута вставляли или привязывали большую осиновую ветку с сухими листьями. Тень над головой, а главное, неотступный шорох так пугали коня, что еще сдерживать приходилось. Подобную ветку Зубатый по пути отыскал и привязал, как надо, но, похоже, конь не знал о цыганских приемах или давно обиделся на весь свет и откровенно презирал его - ни толику шага не увеличил. Брел по целинному снегу, фыркал и ни на что не обращал внимания.у и пусть! Можно было долго ехать вместе, сидеть на сене, опираясь спиной на прясло и почти касаясь плечами, делать вид, что занят понуканием коня и вожжами, и, даже от самого себя втайне, испытывать почти электрический ток, бегущий между ними. Он понимал, что Елена вынуждена принимать помощь, и это ее будто бы оскорбляет или, по крайней мере, принижает самостоятельность, поэтому она всю дорогу смотрит в одну сторону, провожает глазами сосны и выразительно молчит.ерез полтора часа тишины, нарушаемой шорохом снега да редким посвистом зимних синиц, мерин притащил сани к монастырскому холму и встал на опушке леса, как вкопанный. Елена взяла саночки с корзиной и ушла к разрушенным стенам, где поверху, зацепившись за камни корнями, росла рябина. Так и не сдвинув коня с места, Зубатый привязал его к дереву, отпустил чересседельник и бросил охапку сена. Когда он поднялся в гору по следам Елены, она уже отшелушивала ягоды в корзину. На вкус они оказались действительно сладкими, а сами уродливые, низкорослые кусты совсем не походили на рябину, поскольку росли лишь по гребням полуразрушенных стен и напоминали что-то пустынное, вроде саксаула, только листья и гроздья рябиновые. - Неужели и правда занесли из Греции? - спросил Зубатый, чтобы нарушить молчание. - Возможно, - обронила она и добавила: - Если Василий Федорович говорит... - И когда же это было?лена пожала плечами и ответила так, будто хотела, чтобы отвязался: - Не знаю... Спросите у него. Он уже решил больше не приставать с расспросами, полагая, что Елена обиделась на них обоих, но через несколько минут заговорила сама и без всякой обиды. - Василий Федорович многое знает. Он как-то рассказывал нам и о монастыре. У нас здесь слаломная трасса была, на обыкновенных лыжах катались вон по тому склону. Я у него два года в школе тренировалась... Вот здесь, где мы стоим, было языческое капище, и где-то глубоко похоронен священный камень, которому люди молились многие тысячи лет. Его этот самый грек Арсений и похоронил, когда окрестил местное население. Точно не помню, но будто бы сказал: как боги уснут, этот камень сам поднимется из земли и снова встанет.убатого охватил озноб. - Боги уснут? Мой прадед говорил, боги уснули. Значит, камень уже поднялся? - Не знаю... Он никак не мог привыкнуть к быстрой и частой смене ее настроения; она среди разговора могла сказать "не знаю" и замкнуться. Наверное, воспоминание о прошлом настолько притягивало ее сознание, что она лишь редко и ненадолго вырывалась из него, как из липкого, сырого тумана. Блеснут улыбчивые глаза, зазвучит смех, нежный голос, которым она разговаривает исключительно с сыном, называя его "мальчик мой", и снова уйдет, как в осеннюю тучу...есь обратный путь молчали и ели рябину из одной корзины, по ягодке. Иногда руки соприкасались, бежал ток, но Елена не замечала этого, погрузившись в воспоминания, или не чувствовала, поскольку пальцы были ледяные. Зубатый так думал, но она вдруг взяла его руку, подержала и выпустила. - Не нужно так назойливо. Это ведь не переночевать пустить... - Простите, - выдавил он, сдерживаясь, чтобы не засмеяться. И эта сдавленная радость заклокотала где-то в гортани, растекаясь неожиданной сладостью, напоминающей вкус греческой рябины. И неизвестно отчего мерин вскинул свою красивую голову и сам, без кнута, пошел рысью, словно укорачивая время их встречи. Зубатый пытался запомнить этот миг, свое состояние и никак не мог вспомнить, какой сегодня день и какое число. Мерин двор свой знал, подкатил сани к воротам и остановился, шевеля боками - без привычки подпалился. Елена поставила корзину на саночки. - До свидания.убатый все-таки рассмеялся. - Я забыл, какой сегодня день! Представляете? Забыл! Первый раз за последние тридцать лет! - Пятница, двадцать девятое ноября, - сказала она и покатила санки. это время из дома выбежал Василий Федорович, почему-то в пиджаке и белой рубашке - в той одежде, что был на похоронах Илиодора. - Алексеич! Сон-то в руку! Женьшень вернулся! Потом распряжешь, пойдем, познакомлю! - Ну, пойдем! - Зубатый не мог да и не хотел сдерживать смех. - Сияешь, как новенький полтинник! И прежде, чем войти, они насмеялись вволю, до слез, и лишь потом, держась за животы и постанывая, пошли в дом. Василий Федорович пропустил его вперед и радостно крикнул из-за спины: - А вот и постоялец! Тоже нашей фамилии. переднем углу, на лавке, куда обычно садился хозяин, полулежала блаженная кликуша с улицы Серебряной. Только без пальто, в какой-то буро-зеленой одежине с широкими рукавами, и в той же вытертой, облезшей куньей шапке.о сведениям Хамзата - бабка Степанида.н не мог ошибиться, потому что запомнил это лицо на всю жизнь. Правда, она сейчас выглядела иначе, измученная, бледная, с полуприкрытыми глазами - краше в гроб кладут.на не сразу отреагировала на гостя, однако веки приподнялись, и стало ясно, что и она его не забыла. Серые губы шевельнулись, собираясь в трубочку, словно чмокнуть его хотела, но так и не расклеились.осле приступа неукротимого веселья в груди будто черная дыра возникла, куда и улетучилась с таким трудом накопленная радость. Опустошенный и мгновенно огрузший, Зубатый стащил шапку и поставил корзинку с рябиной. - Здравствуйте... Василий Федорович смотрел на них недоуменно и все еще улыбался. - Вы что же?.. Знаете друг друга, что ли? Как и тогда, на Серебряной, Зубатый ощущал полную беспомощность и незащищенность. Эта дремлющая старуха обезоруживала его одним присутствием, но разум цепенел от другого: казалось, от бабки Степаниды исходят некие волны, причем, с частотой и скоростью биения крови в ушах. Она будто пеленала его, стягивала руки, ноги и голову так, что он стоял неподвижный и окаменевший - не зря говорили, ведьма. - Ну дела! - Василий Федорович суетился. - А где это вы встречались?.. Да ты садись, нечего потолок подпирать. На Женьшеня не обращай внимания, она всегда такая возвращается: ни живая, ни мертвая. Теперь недели две отходить будет. А может, больше.убатый по-прежнему стоял, не в силах отвести взгляда от старухи, и хозяин что-то заметил, насторожился. - Ты что, держишь его? - подозрительно спросил у бабки Степаниды. - Ну-ка, отпусти! Его и так тут вяжут по рукам и ногам. Старуха шевельнулась и слегка двинула рукой, мол, отстаньте, и тут же Зубатый почувствовал резкое облегчение, словно путы сняли. Он перевел дух, скинул куртку и сел на скамейку у входа. И вдруг с тоской отметил про себя, что их беззаботное и приятное житье с Василием Федоровичем кончилось, да и вообще, с появлением этого Женьшеня в Соринской Пустыни все будет не так. - Ну что ты сел? - опять пристал Василий Федорович. - Доставай вон тушеную рыбу из печи и ешь. Потом будешь ответ держать. - Не хочу есть, - обронил он. - Чаю попью... - Ну, пей. А на нас внимания не обращай. Я Женьшеню последние новости рассказываю.убатый потрогал чайник на топящейся плите, налил в кружку густой шиповниковый чай и присел у дальнего края стола, боком к хозяевам, отстранился, чтобы не слышать, но голос Василия Федоровича будто ввинчивался в уши. - Дорка у нас три месяца прожил. Последнее время лежал, не вставал, ни есть, ни пить не просил. Все тебя ждал, только сказать не мог - писал на бумажке, будто ты ему какую-то молитву должна принести или заклинание. Мол, дождусь, тогда и умру, а сил не хватило. Утром просыпаюсь - не дышит. Ну что делать? Старухи собрались, отпели, как могли, ну и снесли на погост... Что? В твоей сумке посмотреть?таруха не издавала ни звука, но он как-то понимал ее, пошарил в полупустой клетчатой сумке и подал тоненькую тряпичную скрутку - она не взяла. - А, это ты для Дорки несла! - догадался Василий Федорович. - Неужто та самая молитва? Вот бы почитать... Да ладно, не буду. Что ты сердишься? Я тебя столько ждал, а ты сердишься. Давай повременим, зачем сразу в огонь?.. Да кому она попадет? Спрячу, а потом, может, ты сама сподобишься... Сама помолишься, тебя же учили... Или человек какой появится, способный...н нехотя встал, открыл дверцу плиты, но прежде чем бросить свиток в огонь, с оглядкой развязал тряпочку и развернул серую бумажку. Но в следующий миг словно подзатыльник получил - швырнул все в огонь и захлопнул дверцу. - Да ладно, я только глянул, - оправдался, дуя на обожженные пальцы. - Давай-ка я тебя в горнице положу, дремлешь ведь на ходу... Ну вот, хоть поспать согласилась. Проспишься - человеком будешь.н взял ее на руки, унес в горницу и скоро вернулся, затворив за собой дверь. - Ну что, давай рябину откатаем? - спросил весело. - Наконец-то уснула. Как вернется - просто беда... - Что с ней? - шепотом спросил Зубатый. - А каждый раз так! - легкомысленно отмахнулся Василий Федорович. - Приходит немая, ни тяти, ни мамы. Отлежится недели две, отходит...Ты мне скажи, откуда ты ее знаешь? - Встречались как-то, на улице, - попробовал увернуться Зубатый. - Ладно, не ври. Что-нибудь наговорила? Наплела? - он достал из-под лавки деревянный желоб, вытащил из-за печки таз. - Не обращай внимания... - Как не обращать? Она мне такое сказала... - Забудь. - Не забуду. Я ведь из-за ее пророчества здесь оказался.асилий Федорович рассердился, со стуком поставил желоб в таз и взял горсть ягод. - Говорю ей, не болтай, не расстраивай людей!.. Человек раз на свете живет, ну зачем его мучить, зачем ему знать, что было и что будет? Нет, ей не терпится, вот и немеет от этого! Боженька ей язык укорачивает, наказание, чтобы не дразнила людей! Он бросил ягоды в желоб - мусор прилип, а рябина скатилась в таз чистой. - Дело в том, что она сказала правду, - признался Зубатый. - Ко мне действительно приходил старец, юродивый... Говорят, босой, в рубахе, а зимой... Кричал у администрации, а я не послушал его, не принял да и не видел. А старец назвался моим прадедом, Зубатым, Василием Федоровичем. Потом его в милицию забрали, отправили в психбольницу... В общем, обрек его на геенну огненную.асилий Федорович отложил в сторону желоб и вынул сигареты. - Вот оно что... А что кричал? - Боги спят. Не шумите, люди. Пробудите до срока - беда будет. Он вскочил, метнулся было к дверям горницы, но тут же вернулся, присел к печке и закурил от уголька. - Что ж ты мне не сказал? - Почему не сказал? Говорил, имя его называл, полный твой тезка. - Да по имени его никто не знает, бестолочь! Они все там были безымянными! Только монахи, как Дорка, имели имя, да и то не природное. Я про твоего прадеда слышал. И даже вроде его видел, в пятьдесят третьем году. Василий Федорович замолчал, потягивая сигарету. Зубатый не выдержал: - Ну, говори, говори! Что ты душу тянешь? - Да погоди ты! Я вспоминаю!.. Два раза я этого человека встречал. Или похожего на него. Первый раз когда из армии пришел в пятьдесят третьем. Тогда у нас в колхозе появился какой-то пожилой мужик, борода седая, ниже пояса. Но еще не старик и одетый, как ты говоришь, и босиком. Хотя тогда многие босиком ходили, у нас с братом одни валенки на двоих были... Но не в марте же бегать разутым! А как раз Сталин помер, и везде траур был, всякое веселье запретили, и только одна музыка по радио играла. Точно, как сейчас... И вот пришел он и спрашивает: чего вы скорбите и ревете? Ему говорят: вождь умер. Он будто засмеялся и сказал: дескать, одурели вы совсем, люди. Боги спят - вот горе-то! Оттого, мол, весь этот бардак на земле творится, войны, революции, болезни, голодуха. А теперь еще и террор... Да глядите, говорит, сильно громко музыку не играйте. Разбудите богов, еще хуже станет. Слышать я сам не слышал, но видел этого мужика. Высокий такой, худой, у правления колхоза стоял. Мы еще посмеялись - во какую бороду отрастил. Молодые были, веселые, да и народ после войны всякий бродил: то обнищавшие беженцы, то побирушки, то бездомные. Вот тогда я про спящих богов и услышал. Вспоминал потом и думал: как это боги - и спят? Вроде такого не может быть, не люди же. Наш уснул, мусульманский, китайский - все сразу? Надо было у Дорки спросить, но тот бы вряд ли сказал. Хоть и монах был, но о Боге не любил говорить и вообще на религиозные темы. И когда молился - не увидишь, все тайно. Что спросишь - один ответ: думай сам. - А где он жил в последнее время? - воспользовавшись паузой, спросил Зубатый. - По дворам ходил, - почти как старшая Елена ответил Василий Федорович. - Его везде принимали, он как святой у нас был, а говорили - дурачок... - Откуда же он появился? - Из пещерного монастыря вышел. Там людей когда-то много было, Дорка последний остался, потому как был самый молодой. - Здесь еще и пещерный монастырь есть? - Был. Уж лет тридцать, как обвалился. Про это надо Ваньку спросить, Ивана Михайловича. Он с милицией ходил на обыск. Думали, там золото спрятано, а там одна медь оказалась, всякие безделушки. Он оттуда целый воз притащил этого добра, хотел музей сделать, но так все и пропало или себе забрал... - Но если боги уснули, значит, камень поднялся? - Какой камень? - Священный, который Арсений зарыл? - Говорят, поднялся... 15 По преданию Соринская Пустынь была основана в четырнадцатом веке неким греческим монахом Арсением, пришедшим с двумя братьями в глухие леса на берега озера Сора, в край, где еще не знали христианской веры и ходили молиться в рощенья, раскладывая огни и устраивая пляски бесовские. Неизвестно, по каким соображениям, говорят, чтобы язычникам было привычнее, но первый деревянный храм и кельи поставили в месте непотребном, поганом - прямо на капище, в священной роще у озера, на самом высоком яру. Через тридцать семь лет, когда сменилось поколение и большую часть населения окрестили и научили молиться по-новому, а меньшую, несмиренную, посадили в сруб и предали огню, Арсений собрал народ и с его позволения закопал священный камень на большую глубину. Будто бы вскоре после этого грек лег, чтобы умереть в страстную неделю, и в понедельник благополучно скончался. Говорят, в момент его смерти начался сильнейший пожар и деревянный монастырь за час сгорел дотла. Целыми остались лишь косточки самого основателя, которые впоследствии стали святыней.идимо, к тому времени таких подвижников, как Арсений, уже не было, Соринскую Пустынь забыли на долгие годы, а новокрещеные вспомнили старую веру, дескать, Бог узрел неправду, покарал христианское капище, и на месте пожарища снова начали раскладывать огни-сварожичи.ишь к концу пятнадцатого века в этом забытом Богом углу появился безымянный монах-болгарин, будто бы искавший святые мощи Арсения. Несколько лет рыскал среди язычников поганых, терпел унижения и насмешки и, когда нашел останки своего единоверца, перенес их с мерзкой горы от капища вниз, возвел над прахом часовенку, затем срубил келейку в устье реки Соры. Мало-помалу сюда потянулись другие иноки, обжили место, построили храм и вновь стали просвещать и крестить строптивых язычников. опять большую часть просветили и окрестили, а меньшую, непокорную, богохульную и ведьмаческую с помощью новокрещеных вывели на реку, продолбили прорубь и спустили под лед. середине шестнадцатого, при Иване Грозном, в Соринской Пустыни насчитывалось девятнадцать насельников, семьсот пятьдесят душ крестьян и ремесленников, приписанных к монастырю, много скота, пушных, рыбных, смолокурных, дегтярных и прочих промыслов. Две деревянные церкви и все монастырские постройки тогда находились в устье, на низком, в иные годы подтапливаемом берегу. Место это было замечательно тем, что дважды в год, весной и осенью, мимо проплывали купеческие суда, по пути на ярмарку и обратно, а зимой из обители снаряжались обозы с мороженой рыбой. Монастырь быстро развивался, богател, а скоро неведомо за какие духовные заслуги избавился от вечной судьбы заштатного, заложив каменный осьмиглавый собор, келейные палаты и стену.реческий митрополит Паисий Лигарид, торгующий в Москве табаком (это уже при Алексее Михайловиче), посетил отдаленную обитель, вроде бы тоже ходил поклониться мощам Арсения, однако возвратившись, написал, что тридцать шесть насельников ее, в основном, иноки, пришлые из разных монастырей, пребывают в лени, рукоблудии и чревоугодии, трапезничая с утра до вечера, с серебра и злата хмельное зелье пия. А иконы, утварь и облачение там ценности великой, ибо украшены золотом и дорогими каменьями, которых и при дворе не сыщешь.очно неизвестно, с какой целью писался этот донос, возможно, чтобы призвать братию к порядку, но скорее всего, учитывая личность и авантюризм грека, с мыслью поживиться за счет богатой Соринской Пустыни.днако ни патриарх, ни государь навести порядок не успели: Господь сам узрел и покарал сребролюбцев-чревоугодников смертью лютой. Наводнение случилось опять же в страстную неделю ранней Пасхи, во вторник, и позже сплавлявшиеся вниз по Соре купцы обнаружили полностью затопленный и смытый с лица земли деревянный монастырь, в том числе, снесенные льдом, недостроенные каменные сооружения и стены. Подобное наводнение, как морозы и засухи, случаются в этих краях примерно один раз в сто лет. Кого выловили из полых вод, положили в землю без отпевания.о монаху Митрофану, местному уроженцу, знающему характер Соры, удалось чудом спастись, и он, раскаявшись, вывез на трех подводах и где-то закопал монастырскую казну, всю золотую и серебряную утварь, оклады и кресты. Приняв обет молчания, он возродил обитель с жесточайшим уставом и абсолютным аскетизмом, только теперь на старом месте, то есть, в рощенье, которое никогда не затапливалось. И называться он стал Арсеньев Соринский монастырь. По преданию, сам Митрофан до пострига был ремесленником, медником-жестянщиком и потому собрал мастеров и организовал при обители мастерскую, где чеканили и отливали изделия исключительно из меди, презирая серебро и золото. Торговые же пути оставались вечными, не подвластными ни стихиям, ни, пожалуй, божьим карам, поэтому купцы на следующую ярмарку сбросились и в течение трех лет выстроили каменные храмы, палаты и мастерские, поскольку убоялись гнева Господня, да и не желали терять дешевый, прибыльный товар в виде медных окладов, меднолитых икон, крестов и прочих поделок высокого искусства и качества, ценной рыбы и мягкой рухляди.есмотря на строгость жизни, здесь все равно что-то происходило, потому как время от времени всех до единого насельников рассылали по другим монастырям, а то и вовсе сажали на цепь в земляные тюрьмы, а в Соринскую обитель посылали самых стойких духом и аскетичных иноков, чтобы по прошествии десятка лет заменить на новых. Болтали самое разное: мол, не выдерживают искушения бесом, не выносят строгости устава, впадают в уныние, вызывающее помутнение рассудка и, как следствие, склонность к ереси и даже богохульству. То им видение случится, придет какой-нибудь святой и давай проповедовать: неверно вы молитесь, не слышат вас на Небесах, надобно по-другому. И научит как. Иноки посчитают это за божье откровение и молятся по-новому, то на деревья, то на огонь или на солнце. А оказывается, все это погано и непотребно, и происходит потому, что монастырь стоит на языческом капище, и старые боги все время вредят новым.ак или иначе, но существовала легенда, которую многие старики помнили. Будто бы в пору расцвета возрожденной обители, ровно за сто лет до событий семнадцатого года, пришел некий странствующий инок проситься в общину, однако ему отказали только за то, что весу в нем было за четыре пуда - слишком жирным показался, не подходил для худой, изможденной братии. Тогда обиженный странник достал мелок, начертал на железных воротах с коваными крестами пятиконечную звезду и удалился восвояси. Говорят, этот сатанинский знак оттирали всей братией целую неделю и так отшлифовали металл, что сияющую звезду поверх крестов было видно еще в тридцатых, пока не заменили ворота. вот спустя ровно век - день в день, вскоре после февральской революции, в третий день страстной недели произошло событие, толком не объяснимое до сей поры ни атеистами, ни церковниками: все насельники, включая послушников и даже наемных работников, в одну ночь покинули обитель и бесследно исчезли.оринская Пустынь стояла в священной роще, на горе, и потому местные жители, помня древние заповеди, рядом не селились никогда, ближайшие деревни и села находились в шести-семи километрах по берегам озера, и так получилось, что всю страстную неделю никто в монастырь не приходил, поэтому исчезновение монахов обнаружилось, когда народ стал подтягиваться ко всенощной службе. Каменная обитель с крепостными стенами стояла, как покинутый командой корабль. Все было оставлено так, словно иноки вышли на минуту и сейчас вернутся, еще некоторые лампадки горели, а все требники в соборе оказались открытыми на отходной молитве. Это обстоятельство родило страшные слухи о массовом самоубийстве. Будто бы кто-то видел, как насельники, послушники, престарелые безродные, жившие при монастыре, приходящие работники и мастеровые - все, кто был в тот час в Пустыни, цепочкой вышли на лед озера и разом прыгнули в майну.ыло и следствие, но толком проверить ничего не удалось, поскольку наступили такие времена, что событие это растворилось, будто капля в море. Монахов и исчезнувших вместе с ними мирских людей никто больше не искал и нигде они не объявлялись.днако с тех пор о Соринской обители, точнее, об этой горе, снова утвердилась слава проклятого места, и окрестные жители несколько лет опасались даже приближаться к монастырским стенам. Рассказывают, до середины двадцатых все стояло опечатано еще царскими следователями и в том виде, как было в памятную страстную неделю, разве что масло в лампадках выгорело. Новая власть во все религиозные страхи не верила, добралась наконец до лесного угла и приспособила пустующий и совершенно целый монастырь под колонию для беспризорников. Шпана, собранная с вокзалов трех губерний, жила здесь под замком и по правилам, пожалуй, более строгим, чем монастырский устав, однако портить и разрушать предметы культа не воспрещалось в связи со всеобщей борьбой против религиозных предрассудков. По крайней мере, за это не наказывали, и бывало, поощрялись такие игры, как например, соревнования по метанию камней в настенные фресковые иконы, которых было множество на храмах и часовнях. Конечно, раскапывать могилы никто не учил, но никто не учил и уважению к праху предков, потому первое надругательство порождало второе.начала вскрыли раку и растащили мощи святого Арсения, затем, воспитывая в себе силу воли, а заодно с надеждой отыскать золото и драгоценности, разрыли все могилы, где лежали кости игуменов и монахов. В захоронениях именитых людей, кто жертвовал на монастырь, кое-что находили, чаще золотые и серебряные крестики, перстни, кольца и цепочки, которые превращались в валюту - через караульных покупали табак и самогонку. Время от времени устраивался шмон, охрана все отнимала и забирала себе - потому и смотрела сквозь пальцы, как гробокопатели по ночам роются на монастырском кладбище или долбят стены и полы в храмах. По мере перевоспитания некоторых беспризорников отпускали на работы за ворота и без конвоя, поэтому в течение нескольких лет перекопали все могилы и на приходском кладбище. Пока существовала колония, жители ближайших деревень на топорах спали, с сумерками девушек и молодых женщин запирали в амбарах и спускали собак.се закончилось в тридцать третьем году, неожиданно, странно и страшно, причем, опять в ту же страстную неделю, по уверениям местных жителей, в четверг. Событие это иначе, как божья кара, не воспринималось, а все остальное уже как следствие наказания. Скорее всего, воспитанники вскрыли могилу человека, умершего от сибирской язвы, либо от еще какой-то неясной и очень похожей болезни. В течение нескольких дней колония превратилась в госпиталь, воспитанников в больницы не вывозили, вдвое усилили караул и пытались лечить на месте. По словам редких очевидцев, мальчишки на глазах превращались в скелет, в живую мумию и сгорали за два-три дня. К страстной субботе в живых не осталось ни одного. Погибли и охранники, в основном, жители окрестных деревень, которых тоже не выпускал из колонии специальный отряд ОГПУ. Потом приехали люди в газовых масках, собрали всех умерших и закопали в одну братскую могилу, залив ее сверху полуметровым слоем бетона. Сам монастырь обработали какой-то вонючей, едкой жидкостью, заперли ворота и повесили табличку - опасная зона. Около месяца здесь стояла охрана, после чего все уехали, и Соринская Пустынь надолго превратилась в пустыню. Приходили сюда лишь на приходское кладбище, и то со страхом озираясь на замшелые стены. монастыре вспомнили ровно через одиннадцать лет, в сорок четвертом, когда появилось много пленных. Содержали здесь только солдат и офицеров СС, вероятно, полагая, что они все вымрут. Но удивительное дело, за два года существования секретного лагеря военнопленных от болезней не умер ни один немец, говорят, только здоровели, работая на свежем воздухе - рубили и сплавляли лес по Соре. Ходили они практически без конвоя, трудились на лесосеках вместе с колхозниками, и ничего особенного не случалось, если не считать, что все немцы были немного не в себе - играют, бегают, хохочут, как дети. По некоторым сведениям, они первыми нашли жилище, а точнее, убежище иноков и мирских, покинувших монастырь еще в семнадцатом году. Будто деревья валили по склону высокой горы, а снегу было по пояс, и глядь - из земли парок вьется. Подумали, берлога медвежья, и попятились, но тут снег разверзся и встал высокий, белый старик с крестом. Немцы обмерли от страху, шевельнуться не могут, а человек спрашивает: - Кто вы, люди? - Немцы. - Почему вы здесь? - Мы военнопленные! - А что, - спрашивает старик, - война еще не закончилась? - Не закончилась, - говорят, думая, что он говорит о Второй мировой, а на самом деле старик имел в виду, конечно, Первую. - На чьей же стороне перевес? - На вашей, - отвечают. - Ваши уже к Германии подходят. - Ну, тогда ступайте с миром, - и будто крестом их перекрестил. - Да больше не воюйте. Будто после этого все они и стали вести себя, как ребятишки малые: и солдаты, и офицеры: в прятки играют, в догонялки или в жмурки - одному завяжут глаза, он и ловит других. А поймает, все хохочут до упада.тало известно об этом от одного колхозника, который рядом работал и все видел. Только в эту байку, напоминающую анекдот, мало кто верил, ибо все сразу задавали вопрос: на каком языке говорили немцы со стариком? Когда же власти решили рядовых эсэсовцев отпустить домой, а офицеров перевести куда-то в Сибирь, в другой лагерь, произошло событие редкостное: солдаты отказались ехать в Германию, все поголовно. Они просили власти оставить их в СССР и обязательно в этом месте, мол, готовы выполнять любую работу и даже сидеть за колючей проволокой, только чтобы жить в Соринской Пустыни. Говорят, словно больные сделались, разделись догола, в ноги начальникам кидаются, умоляют, плачут, волосы на себе рвут. НКВД заподозрило какой-то заговор, рядовых вместе с офицерами погрузили на баржу, зацепили буксиром и утащили куда-то вниз по течению. Скоро сюда нагнали ссыльнопоселенцев - ворье, мошенников, растратчиков и прочую мелкую сволочь. Они сами срубили несколько бараков, а крепостные стены и ненужные каменные постройки начали разбирать на кирпич, который грузили на баржи и сплавляли по реке. И вероятно, находили какие-то ценности, замурованные в кладку, да еще местные нарассказывали сказок про борьбу Митрофана с золотым тельцом - короче, снова началась кладоискательская лихорадка. Еще раз перекопали не только могилы, но и всю монастырскую территорию и ближайший лес, где до сих пор остались глубокие ямы и траншеи. Подбирались даже к братской могиле беспризорников, бетон долбить пробовали, но комендатура выставила часового с винтовкой. По преданию игумен схоронил казну и утварь между двух больших камней и сверху поставил третий, заклятый камень: ежели кто сдвинет его с места, тотчас поражен будет гневом божьим. Так вот, на десяток километров вокруг, где находились похоже расположенные камни, все было перерыто, а некоторые подозрительные валуны расколоты на части древним способом: вокруг разводили костры, нагревали, а потом лили воду.сыльнопоселенцы тоже обнаружили в шестнадцати километрах от Пустыни ушедших из монастыря насельников. Шли кладоискатели в поисках этих трех камней по лесу и вдруг заметили два огромных валуна, а между ними еще один, небольшой, если тронуть, то шевелится. Встали возле, никто свернуть этот камень не решается, боязно: вдруг правда заклятый? Тогда один ворюга, лихой парень, отчаянный, говорит: я столько нагрешил, столько людей бритвами порезал, что мне в рай никак не попасть, а в аду-то все равно. Взял стяжок ну и столкнул камень. Под ним лаз оказался, такой узкий, что человеку не пролезть, а среди них заморыш был, его кое-как и втолкнули в дыру. горе оказалась глубокая пещера, эдак метров в двадцать, с ответвлениями и крохотными каморками - вроде монастырь пещерный! Заморыш поплутал по ходам и обнаружил там восемь человек, все старики, многие из которых уже слепые от темноты. Куда еще можно спрятать драгоценности? Только сюда, здесь они лежат! В благородство воровских законов заморыш не верил, подумал, вынесу им золото, а они сразу меня и порешат! Вышел наружу и сказал товарищам, мол, нету там ничего и ходить опасно, земля над головой шевелится. Они не поверили, попробовали раскопать вход пошире, но внутри что-то обрушилось, одному камнем по голове ударило, и воры ушли восвояси, в других местах искать. А заморыш потом вернулся, залез в пещеру с пиковиной, хотел монахов пытать, чтобы золото выдали, но с ним что-то сделалось: нож упал и рука тотчас высохла, как щепка. Он другой рукой ножик поднял - и другая плетью. Так испугался, что кое-как выбрался на свет и бежать. Товарищи спрашивают, где был, что с руками? Он говорит, баланом ударило...олжно быть, клад так и не нашли, поскольку никто из ссыльнопоселенцев насмерть поражен не был. Случилась другая напасть, чему поверить было очень трудно, даже если рассказывали самые правдивые рассказчики. Будто в ночь с четверга на пятницу страстной недели у всех воров, как у того заморыша, напрочь отсохли руки, у мошенников вылезли из орбит и вытекли бессовестные глаза, у растратчиков, словно у ящериц хвосты, отпали языки, которыми они слюнили пальцы, чтобы отсчитывать себе казенные деньги, а вся прочая сволочь оглохла и онемела. Это им такое наказание было. Куда дели последних сидельцев монастыря, неизвестно, говорят, развезли по больницам, некоторых родные забрали, кто милостыню просить пошел или просто сдох под забором. Но с тех пор никого сюда не присылали, в обоих каменных храмах законопатили окна и двери, оборудовали вентиляцией и устроили межколхозное семенное зернохранилище. Говорят, рожь и ячмень засыпали прямо через световой барабан специальным погрузчиком, набивали храм под завязку, закрывали, и зерно до посевной не только не портилось, но и втрое повышалась урожайность.днако в первый год, как только в храмы загрузили зерно, пришел какой-то старик, походил вокруг, посмотрел, а потом подошел к кладовщику и спрашивает: - День-то сегодня какой? - Вроде, четверг, - говорит тот. - А завтра, выходит, суббота? - Что ты, пятница! - Да нет, - возразил старик. - Пятница уже была, теперь будет суббота. И ушел. Кто такой был, откуда? Говорят, все время кто-нибудь приходил, являлся, грезился - место такое.тот разговор вспомнили спустя семь лет, а тогда забыли за ненадобностью. И по-прежнему дивились бы чуду местные агрономы, зарабатывая ордена, но перед самой посевной, в субботу, тот же самый кладовщик разговелся немного раньше Пасхи, напился и не закрыл на кровле продыхи. А начался сильнейший весенний ливень, вода с крыш потекла на зерно, которое довольно быстро разбухло и разорвало храмы снизу доверху. Часть стен упала, часть осталась стоять с опасным креном. Кладовщика арестовали, на допросах он вспомнил о старике, да только мистику во внимание не приняли и его посадили. Испорченное семенное зерно стали возить скоту, но коров пучило от такого корма, начался падеж и потому терриконы ячменя среди устоявших стен проросли и превратились в сырье для солода. Местные мужики кинулись к монастырю варить пиво, поначалу, говорят, возили его по деревням двадцативедерными кадками, но однажды стена рухнула и задавила сразу трех колхозников, отцов больших семей, кормильцев. После этого начальство пригнало бульдозеры, которые за два дня столкнули проросший ячмень в озеро. будто этот же старик, очень похожий на того, что в пятьдесят третьем молодому Василию Федоровичу попадался, снова появился в Соринской Пустыни, лет семнадцать назад видели. И многие его вспомнили, даже заговорить пытались, дескать, постарел ты, а он ходит и будто не видит никого. Походил по улицам, во дворы заглянул, а потом погрозил пальцем и сказал: - Вот погодите, будет вам и воскресенье!ту его фразу до сих пор никто растолковать не мог, одни считали, к добру, мол, наконец-то наступит воскресение, другие же ничего хорошего не ждали... * * * По скупым воспоминаниям последнего инока Илиодора и в явно приукрашенной передаче его рассказов Василием Федоровичем, побег монастырской братии и мирских из Соринского монастыря в ночь со вторника на среду страстной недели семнадцатого года произошел следующим образом: как всегда около четырех утра монахи готовились к службе в летнем Ильинском храме, а по уставу все находящиеся в обители люди обязаны ходить на службу вместе с иноками и стоять от начала и до конца. Так вот, к этому времени возле церкви было уже человек десять мирских - мастеров-жестянщиков, работавших при монастыре, да и монахи подтягивались из своих келий, как вдруг земля под ногами вздрогнула, со стен храма посыпалась пыль и штукатурка и разом погасли зажженные свечи, лампадки и послышался низкий, утробный гул. Вначале никто ничего не понял, и келарь снова начал возжигать огонь, но через минуту у него под ногами зашевелился каменный пол, а в алтарной части вообще начал вспучиваться мыльным пузырем. Все, кто был в храме, с ужасом и молитвой на устах выскочили на улицу, земля содрогалась, и люди едва держались на ногах, началась паника и беготня, многие попадали на колени, помня, что страстная неделя в монастыре уже не раз была поистине страстной. В это время кто-то и увидел сквозь распахнутые двери Ильинской церкви свечение в алтаре и первым крикнул - знамение! Тут и пошло - знамение! явление! откровение! Кто-то даже Богородицу узрел в виде Владимирской иконы. Теперь все на колени встали перед храмом, побежали за настоятелем, престарелым Паисием, взяли под руки, подвели к трясущемуся храму, кричат в уши: - Свет! Свет сияет!аисий однако почему-то свечу попросил и один, без поддержки, на негнущихся ногах пошел в двери. Монахи и мирские замерли от божьего страха, многие, говорят, на глазах поседели, многие мирские, духом слабые, взывали к Небу с жалобами, мол, почему на меня кару послал, ведь дети малые остаются - хорошего никто не ждал. А Паисий вошел в храм, и все нет и нет его, тут и земля перестала трястись, только гул слышится да ветер начался сильный, с вихрями. Люди стоят на коленях, каждый сам по себе, словно перед страшным судом, каждый за свою душу молится, а среди братии был старец один, Азарий, тихий, немощный и нрава кроткого, тут же встал с колен и говорит: - Да полно смерти ждать! Пора идти Паисия выручать. Благословите, братья.го благословили, и он вошел в храм вторым И опять нет и нет, полчаса прошло, час, уже совсем рассвело, ветер поунялся, и люди немного обвыклись, головами завертели, перешептываться начали. Здесь и появились на паперти Паисий с Азарием, и от вида их все обмерли: стоят, как два молодца, спины выпрямились, плечи расправились, оба с непокрытыми головами.ут настоятель и объявил: - Боги уснули. Камень из недр земных поднялся! А все знали пророчество Арсения, устрашились, сбились в кучу, будто овцы в непогоду. - Что же нам делать? Что будет, Паисий?! - Беззаконие будет, срам великий да омерзение. А посему должны мы немедля уйти с поганого места в земляные пещеры, как первые христиане, дабы веру сберечь, покуда спят боги.е только мирские, но и иноки, люди в духовных делах опытные, будто зачарованные, слушали настоятеля и потом, по желанию, в храм заходили, чтобы узреть, что в алтаре, где престол стоял, теперь стоит круглый камень в сажень величиной и от него свет исходит. Прикоснешься к нему - все болячки вмиг заживают, старые кости молодеют, да ведь сила-то эта не чистая, поганая! Тут и убеждать никого не пришлось, побежали за настоятелем в глухие леса, можно сказать, в нательных крестиках - ни требника не взяли, ни свечечки, ни инструмента какого.ще царские следователи и некоторые опытные люди, говорили, что подобные явления на высоких берегах рек и озер случаются, что бывают оползни и сбросы, когда часть суши опускается вниз и наблюдается нечто вроде землетрясения и что еще чаще бывает - камни выходят на поверхность, выдавленные мерзлотой, дескать, когда на полях они каждую весну оказываются - неудивительно, а тут за явление приняли. Даже приезжавший со следователями архиерей придерживался той же точки зрения и еще обругал исчезнувших насельников, мол, суеверны они, поверили в легенду и выдумку. Однако никто и никак не мог или, скорее, не хотел объяснить, почему камень совершенно круглый, на нем имеются начертанные лучи, расходящиеся от центра, а по краям двенадцать углублений в форме чаш и какие-то надписи.ледователи забрали камень, как вещественное доказательство, утащили его лошадьми к причалу, а там погрузили на баржу и куда-то повезли. Но ниже деревни Иловатой ни с того ни с сего дно у деревянной баржи треснуло, языческая святыня вывалилась и ушла на дно. Где именно, никто не знал, поскольку баржа еще долго плыла, покуда совсем не затонула.ноки же вместе с мирскими прибежали к горе, которая прежде названия не носила и впоследствии была именована Паисием горой Сион. Руками и палками отрыли сначала яму малую, сгрудились там и просидели с молитвами до светлого Воскресения, а тут с раннего утра дождь пошел, земля разбухла, и пещера начала заваливаться, двух человек засыпало, остальные едва выскочить успели. Вот тогда зашли с другой стороны, отыскали подходящее место и отрыли новую, а чтобы незаметно было, землю уносили за версту, как китайцы, в корзинах на коромыслах. Живут так месяц, другой, третий, немного отошли, одумались и появились сомнения, мол, зачем мы из обители-то убежали? Хорошо ли это - бросать намоленное место, в земле жить, хвоей да корой питаться? Да и что значит - боги уснули? Ведь говорят, Господь не дремлет? В общем, смута началась, брожение, мирские стали проситься домой, дескать, вы тут разбирайтесь, а нам к семьям надо, детей кормить. Иноки их не отпускают, однажды ночью связали всех и закрыли в земляной келье, мол, вы свидетели, пойдете по миру, безумные, и разболтаете, понесете ересь в народ. еще всеобщее подозрение возникло, с чего это Паисий с Азарием, из опоганенного храма выйдя*, вдруг распрямились и помолодели? До сей поры самые энергичные, хотя только воду пьют? Короче, призвали настоятеля к ответу, а он сказать толком ничего не может, даже среди монахов дискуссия возникла по поводу сна богов. Пожалуй, их обоих бы кинули к мирским, но настоятель предложил выбрать созерцателя и послать в мир: пусть походит и посмотрит, что творится. Выбрали такого инока, переодели и послали.оворят, три месяца этот созерцатель ходил от села к городу, смотрел, наблюдал и вернулся в полном отчаянии от того, что узрел. Только ему не поверили и еще одного заслали, но тот пришел с вестями более страшными. Поведал, что людей прямо на улицах убивают, а священников так конями рвут, и весь народ живет в страхе и унижении, поскольку пришла власть иродова. Многие поверили, да кто-то не согласился, и тогда отправили одного мирского жестянщика, имени никто не помнит. Ходил он до самой весны, уж и потеряли его, думали, к семье сбежал, а он возвратился больной, избитый в кровь, сказал, люди теперь в коммунах живут, жены и дети общие, в церковь не ходят, но свои псалмы поют под сатанинскую музыку. Самого его схватили служители власти иродовой и в казематах держали, били насмерть, на раскаленную сковородку сажали, смолу в горло лили, потом на расстрел повели. Он же к стенке встал и начал молиться, и от этого у стрелка винтовку заело, дергает, ничего сделать не может, а ворота были открыты, и руки у жестянщиков известно, подковы ломают, взял и задавил его - в общем, из геенны огненной вырвался. И все равно не все поверили, чуть ли не каждый сходил в мир, лишь тогда убедились, что и в самом деле спят боги, коли такое на земле делается, помаленьку успокоились и стали жить в пещере безвылазно. Был ли среди них Василий Федорович Зубатый, скорее всего, мирской, ибо малых детей имел, неизвестно. Илиодор не помнил имен, да они были и не нужны в пещере, где человек воспринимался по образу, а не по имени.осле того, как пещерный монастырь обнаружили, оставшиеся в живых люди сами разбрелись кто куда, но порой некоторые из них появлялись на родине, слух такой был, и вполне возможно, что прадед Зубатого не раз приходил в колхоз - и в год смерти Сталина, и потом, с угрозой или радостной вестью на счет воскресенья.дним словом, полный тезка прадеда особых надежд не вселил, его старуха по-прежнему лежала немая, по словам Василия Федоровича, утратив дар речи оттого, что всем говорит правду. Откуда приходил босой безымянный старец, куда ушел, непонятно. Скорее всего, история с поднявшимся камнем до сих пор вызывала у местного населения если не панический страх, то боязнь, и никто не смел толком поговорить с появляющимися людьми. Только как-то Илиодор прижился, но и тот не знал ни имен, ни мест, где искать оставшихся насельников пещерного монастыря. Можно было сходить на развалины Ильинского храма, где из земли вырос священный камень, или даже к Сион-горе, где, говорят, остались на поверхности склона ямы от обрушенных пещер, но была зима, все было укрыто снегом, а он казался стерильным и чистым, как жизнь младенца. тех пор, как вернулась бабка Степанида, Ромку не стали присылать к деду, видимо, Женьшеня все в деревне побаивались, даже смелые, самостоятельные и сильные Зубатые "девки", а возможно, помня ее славу ведьмы, не хотели, чтобы она оказывала на мальчика какое-то влияние. Зубатый обычно находил повод и шел в гости к Еленам, где его встречали сдержанно, позволяли немного пообщаться с Ромкой в доме и никогда не выпускали на улицу вдвоем. А тут ни с того, ни с сего отпустили, поскольку Ромка стал канючить: гулять хочу, на санках кататься, в снежки играть с мальчишками Никиты Зубатого. - Только недолго, - предупредила младшая. - И далеко не ходите.ни успели выйти лишь на берег, где дети катались на санках, и увидели знакомую машину, спускающуюся на лед: в последние дни река промерзла, и Зубатый перегнал свою машину в деревню, и сейчас по его следу катился пятнистый охотничий джип Ал. Михайлова. Поскольку дорога в Соринскую Пустынь теперь была известна даже ленивому, ожидать можно было кого угодно, однако уж никак не режиссера, о существовании которого в последнее время и не помнилось. Зубатый посадил Ромку в санки, запрягся и покатил с берега в обратную сторону. Тот визжал от счастья, поскольку так быстро его ни мама, ни бабушка еще не катали. По наезженной деревне ехать было хорошо, однако за избой Ивана Михайловича дальше шел лишь лыжный след, а снег заглубел, кое-где по колено, и они стали кататься от поскотины до леса, по лыжне. Не прошло и пятнадцати минут, как Зубатый увидел бегущую по деревне Елену. - Анатолий Алексеевич! - закричала издалека. - Вы знаете, кто к вам приехал? Это невероятно!..на была почти счастлива, Зубатый никогда такой ее не видел. - Знаю, - сказал он. - Что же не встречаете? Ему сказали, вы у нас, и он сейчас стоит возле дома. - Он вам нравится? - Я в восторге от его фильмов и от игры! А мама его обожает! - Тогда придется идти, - обреченно проговорил он. - Черти его принесли... - Вы не хотите с ним встретиться?е восторженность осыпалась, как мелкий блестящий снег. - Конечно, хочу! - заторопился Зубатый. - Как же не встретиться, если к нам в деревню пожаловал сам Ал. Михайлов? Она всегда очень чутко улавливала тональность сказанного, но сейчас ничего не услышала, вновь просияла и забывшись, впряглась в санки рядом с ним. - Мама сказала, его нужно пригласить домой. Для нее это будет событие! Мы же оторваны от мира! - Приглашайте. Он шел и не ощущал той электрической близости, хотя ее улыбчивое лицо было рядом и парок от дыхания доставал щеки; напротив, в груди забраживало и пенилось чувство, напоминающее ревность. Он шел и тупо думал: сейчас подойду и пошлю его отсюда, даже разговаривать не буду. Все, что он скажет, неинтересно...ни так и подошли к его машине, бок о бок, с Ромкой в санках. Кумир Зубатых "девок" выбрался на улицу, широко распахнул руки и пошел навстречу, будто желая обнять сразу троих. Зубатый в последний миг бросил веревку и сделал шаг вперед. - Какими судьбами в нашу деревню? Никак, на охоту? - Анатолий Алексеевич! Ну вы забрались! - Забрался, чтоб не доставали. - Хорошо выглядите! Свежий, румяный! - Ал. Михайлов словно не замечал ни Елену младшую, стоящую за спиной Зубатого, ни старшую, которая была у калитки. - Сейчас стану бледный. С чем пожаловали?звестный режиссер был настолько свободен и раскован, что когда хотел, то замечал язвительный тон, а когда нет, то все пропускал мимо ушей. На сей раз услышал. - Не обижайтесь. Откровенно сказать, потревожил вас не по своей воле. Давайте сядем в машину, поговорим. - О чем? - Вы помните, дали мне поручение отыскать клинику бессмертия? Я отыскал. Только сейчас он вспомнил, что действительно просил его об этом, но Ал. Михайлова упредил Шишкин, и интерес к клинике разом пропал. Зубатый обернулся к Елене и тихо проговорил: - Идите домой, Ромка, наверное, замерз. И увидел в ее глазах тихое разочарование: вероятно, она представляла своего кумира совсем другим, как в кино, внимательным, галантным, благородным, с хорошими манерами. А он видел лишь то, что в конкретный момент хотел видеть. - Да-да, мы пойдем, - прошептала она. - Сегодня холодно...н сел в машину, и водитель запустил двигатель, отъехал от дома и, натянув шапочку, отправился гулять по деревне. - Клинику я нашел, - сообщил Ал. Михайлов. - Это стоило больших трудов, но она действительно существует. В Подмосковье, в тридцати километрах... - К сожалению, она уже не нужна, - прервал его Зубатый. - Извините, заставил вас хлопотать... - Разумеется! - ничуть не разочаровался он. - В таких благодатных местах, на простой и экологически чистой пище, на свежем воздухе сто пятьдесят лет проживешь. И без всяких клиник! - Если можно, покороче, зачем вы приехали? - Извините, я ворвался в ваш несуетливый мир, - начал он плести узоры. - Но право же, дело очень важное. Если хотите, воспринимайте меня, как посла... - Кто послал? - Послали, вот и посол! - рассмеялся Ал. Михайлов и угнездился на сиденье. Его мохнатые усы слегка разгладились, чуть выпученные глаза подтянулись, углубились в глазницы и заблестели, будто смазанные маслом, а их движения стали плавными и обманчиво ленивыми. - Вы плохо представляетесь в роли посредника. Тем более, политика. Свободный творческий человек широких взглядов, ценитель тонкого искусства... И вдруг такое странное увлечение? Зачем это вам?н замурлыкал, словно его погладили. - Ну уж как получится, дорогой Анатолий Алексеевич! Профессионализм в нашем деле - это способность играть любую роль.сли его не остановить, лекция о жизни и театре, а также о театральной жизни могла затянуться на час. - Хорошо, хорошо, выкладывайте. Он сделал необходимую паузу и вздыбил усы. - Буквально три дня назад, в среду, я встречался с одной высокопоставленной персоной из администрации президента. По его инициативе. Скажу сразу, там знают о наших доверительных отношениях и поэтому решили, чтобы я поговорил с вами, как человек нейтральный и независимый. Меня просили передать: администрация весьма заинтересована в вашем возвращении на пост губернатора. Насколько я понимаю, в области кризис власти. Нужно ваше принципиальное согласие. Взамен, как отступные или премиальные, обещают крупные инвестиции, государственные заказы и налоговые льготы. В администрации советуют принять положительное решение и безотлагательно. Результаты нашего разговора будут доложены президенту. - Нужно уйти, чтоб тебя оценили, - усмехнулся Зубатый. - Хорошо, теперь знаю, не зря ел хлеб десять лет... Но! Сюда уже многие приезжали с таким просьбами, в том числе, Крюков. Я всем отказал... - Стоп-стоп-стоп! - будто на съемочной площадке закричал визитер. - Причем здесь Крюков? Вопрос поставлен администрацией и конкретно вам. - Я отказываюсь. Есть законно и всенародно избранный губернатор. Вот пусть администрация с ним и работает. - Так, объясняю, - голос режиссера креп. -