екарствами и деревянная кружка с каким-то настоем. Он, как доктор, потрогав лоб, заглянул в горло, велел показать язык. -- Как это понимать? -- Мне плохо. -- В голосе слышался каприз. Чувствую себя ужасно, все тело болит, морозит и голова раскалывается. Он расценил это как истинно женский способ защиты, вытащил ее рюкзак, перерыл все, достал фотоаппарат с диктофоном. -- Что ты делаешь? Что? -- спохватилась "жена". -- Я запретил тебе брать это с собой. В чем дело? Вся хворь отлетела в один миг. Она порывисто села, натертый платком нос побелел. -- Знаю! С первых дней поняла: ты работаешь только на себя! Поэтому тебе не нужны записи! Ты все делаешь ради собственных целей! Тебе никто здесь не нужен! -- Не кричи, нас могут услышать. -- Космач плотнее притворил дверь. -- Говори спокойно, я все слышу. -- Чувствовала, еще по дороге хотел от меня отделаться. Я тебя раздражала! Ты меня ненавидел!.. -- Перешла на шепот. -- И сейчас вижу, как презираешь. Не только меня, но и Василия Васильевича... Мне говорили, ты гребешь под себя, не сдаешь полных отчетов Даниленко, скрываешь от него экспедиционные материалы. Говорили, ты женоненавистник, -- я ничему не поверила! А ты ненавидишь всех вокруг! И любишь только себя! У разгневанной ассистентки не хватило слов, сорвала очки, и слезы брызнули на пакет с лекарствами -- будто дождь застучал. -- Ты еще не все сказала, -- выдержав паузу, обронил Космач. -- Подлец, ты подлец! -- И еще не все... -- Ты развратник! Растлитель! Зачем ты девчонку с ума свел? -- Утерла слезы. -- Ты что сюда приехал? Любовь с подростками крутить? Головы девицам морочить? -- А если конкретнее? -- Я все вижу! Вавила глаз с тебя не сводит! И ревет по углам, и молится!.. Зачем ты дуришь голову молоденькой девчонке! И какой -- чистой, непорочной, открытой, как цветок! Космач развернул свой спальник, бросил на пол дерюгу и лег. Наталья Сергеевна сначала тихо плакала, потом несколько раз всхлипнула и замерла. Прошло минут десять, прежде чем она пошевелилась, видимо, легла на бок, лицом к нему. -- О чем ты думаешь? -- спросила шепотом. -- Кони потерялись, -- пробубнил он. -- Ребята искать ушли... Не знаю, найдут, нет... -- Прости меня... Пожалуйста. Ты же все понимаешь, -- Не все... -- Правда, о чем ты думаешь? -- Об открытых цветах... * * * Он вернулся от Коменданта в десятом часу утра, напоил коня, принес воды, затопил русскую печь и, отогрев руки перед пламенем, заглянул в горницу. Вавила спала в том же положении, как оставил: голова чуть набок, безвольные руки брошены вдоль тела и дыхания совсем не слышно. Он прикрыл дверь и несколько минут бродил по избе, сдерживая мальчишескую радость, потом вспомнил о свитке, принесенном боярышней. Бережно достал его из кожаного чехла, развернул на столе метровую полосу старинной плотной бумаги: уже знакомая тайнопись странников, мелкая и плотная вязь арамейского письма -- не имея перед глазами азбуки не прочесть ни слова, даже при соответствующей подготовке. По свидетельству самих старцев, подобных грамот всего было около двадцати, но сохранились лишь три. Некоторые из них разными путями и в разное время попадали властям и уничтожались непрочтенными, однако большую их часть сжигали в некоторых толках старообрядцев, не желавших признавать в сонорецких скитниках духовное лидерство. По счастливому стечению обстоятельств, уцелело самое главное Первое послание, документально подтвердившее вывод Космача: церковная никонианская реформа была всего лишь прикрытием другого, исторически более важного события -- смены элиты государства и, как следствие, ценностной ориентации русской жизни. Для того чтобы утвердиться на престоле, Романовым было необходимо избавиться от мощного влияния вольного, самодостаточного и независимого боярства, доставшегося в наследство от Рюриковичей. И, по сути, добровольно отказаться от _исторической миссии_ -- провозглашения и утверждения Третьего Рима на Руси. Как известно, "четвертому не бывати". Прямое и открытое притеснение особо ретивых бояр ничего не давало, ибо опальные тотчас становились мучениками. Так возник замысел провести церковную реформу и принадлежал он не Алексею Михайловичу и даже не патриарху, а греческим попам, которые в поисках места службы толпами шли на Русь, и приближенному митрополиту Паисию Лигариду, известному на Руси тем, что задолго до Петра он завез и торговал табаком, уча не молитвам, а курению. Церковная реформа и расколола боярство. Пожалуй, это была первая русская революция в верхах, и впервые ставка была сделана на боярских детей, отколотых за счет "конфликта поколений" от именитых элитных отцов. И только во вторую очередь -- на худородных, обедневших, а то и вовсе нищих князей и дворян, которые поддержат все, что сулит выгоду. Все последующие революции с поразительной точностью использовали этот прием, укладывающийся в короткую формулу -- разделяй и властвуй. Никон сделал свое дело и отправился в ссылку, консервативные родовитые бояре и купечество, не приняв новой обрядности, оказались вне двора, вне закона и без собственности, а скоро и вовсе без родины, вынужденные скрываться сначала на глухом Керженце. потом за Уральским камнем, на Балканах и берегах Босфора. Самые влиятельные и богатые, например, боярыня Феодосья Морозова с родными сестрами, были попросту замучены и заморены голодом. Десятки строптивых князей, мужей боярых и сотни непокоренных священников и монахов сгноили в земляных тюрьмах и сожгли заживо, распустив молву, будто они фанатичные самосожженцы. И потом, на протяжении веков, гнали и палили уже их потомков, ибо _смена элиты_ непременно влечет за собой характерный признак -- _несоразмерность наказания_, возведенную в неписаный закон. Места знатных, высокородных заняли худородные, кое-что получившие за лояльность, однако деяния благочестивого Тишайшего отца довершил бритый, блядолюбивого образа сын, срезав с боярских подбородков последние остатки достоинства и заменив этих бояр еще более худородными. А простому люду, недавно пережившему Смутное время, польские нашествия и войны с Лжедмитриями. тогда было все равно, сколькими перстами креститься и как ходить вокруг аналоя. Судя по "Житию" Аввакума, прихожане блудом занимались даже в храмах и. бывало, до смерти лупили своих попов. И если эта голь перекатная, но совестливая и оказывалась в таежных скитах, то обычно вкупе со своими господами: преданные холопы, челядь и дворня не желали расставаться с хозяевами и предпочли разделить их участь. Один только Ириней Илиодорович на память назвал сто двенадцать боярских родовых фамилий старообрядцев, живших по Соляному Пути еще лет тридцать назад. Около полусотни Космач сам разыскал на Русском Севере от Сыктывкара до Мурманска, двадцать семь сохранившихся родов оказалось среди некрасовских казаков, вернувшихся в шестидесятых годах из Турции и ныне живущих в винсовхозе Краснодарского края. Сонорецкие старцы, своеобразная боярская дума в изгнании, долгое время управляла духовной и экономической жизнью, рассылая по Соляному Пути вот такие послания, однако посеянные семена раскола прорастали уже без чьего-либо вмешательства. Каждый предводитель рода сам мыслил править, и спустя сто лет после _смены элит_ старцы писали к внукам, древлее благочестие предержащим: "Ведаете ли, кто вы ныне? Изгнанники, страстотерпцы и великомученики во имя веры Христовой, неправедного гнева анчихристовых царей, а тако же огня, пыток и юзилищ не убоявшиеся? Иль по суду Божию и промыслу Его обречены на вечные скитания по горам, лесам и болотам, аки звери дикие, тропами ходящие? Отполыхало пламя, угас огонь очистительный, чрез который прошли деды ваши, и ныне токмо ветер гонит поземку, реет пепел подобно снегу да порошит память вашу. И века не минуло с той поры, а вот уж ходит меж нами распря и вражда, и молва дурная разносится в миру, де-мол, нет более предержащих веру благочестивую. Да нечего сетовать на мир, ибо достойны сей славы, и коли называют нас худым прозвищем -- раскольники, так поделом. Нашими мерзкими стараниями и непотребными трудами раскололась древляя вера на многие толки. Сами свершили то, чего желали гонители наши. Позрите же, внуки мужей вельможных, как вы молитесь, чьему богу поклоны бьете? Да се есть ли вера Православная, егда, в скитах затворясь, всякий род свой суд и обряд чинит? Кто в кадке с водой крестит, кто песком, а кто и вовсе бесерменином живет и лишь пред кончиной принимает Святое крещение, яко младенец, дабы за грехи ответа не держать? Се есть ли Третий Рим, во имя славы коего деды ваши, иные по триста лет Господу нашему и русскому престолу верно служившие, огня и дыбы не убоялись, отринули власть государя-христопродавца, имения свои утратили и в пещеры ушли, яко первые христиане?.." После такого послания старцев с таинственной Сон-реки в некоторых толках объявили отступниками и еретиками, дескать, бесермене и крамольники, солнцу молятся, огню поклоняются, занимаются вражбой и колдовством и потому не едят, не пьют, будто бы святым духом питаются. Однако при такой крайней внешней нетерпимости их влияние и авторитет на Соляной Тропе ничуть не умалились, и долгое время это оставалось загадкой. Неведомых старцев поносили на чем свет стоит, детей пугали ими, однако же никто не хотел показывать к ним дороги. Многие на самом деле не знали, где такая река, поскольку доступ к старцам имели только странники, но и они не выказывали пути и упорно уходили даже от разговоров о старцах. Словно табу наложено! Причину однажды назвал плутоватый, но всезнающий неписаха Клавдий Сорока, бывавший на Сон-реке несколько раз -- водил больных лечиться, -- Они царские книги держат. Либерея называется. Ты как ученый муж должен знать. Да если охота есть, сведу, сам поглядишь. Сбегаю токмо на Иртыш. Ты меня в Аргабаче подожди... * * * Второй раз Космач вошел в горницу около десяти утра -- вспомнил о человеке, пришедшем в Полурады. Сон у боярышни был уже чутким, открыла глаза, приподнялась. -- Ой, уснула вчера без молитвы -- Боженька день отнимет, -- пожаловалась. -- И не помню как... Христос воскресе, Ярий Николаевич. -- Доброе утро! Села, накрывшись одеялом, поозиралась, тронула цветы в изголовье. -- Радостные какие, веселые! -- В голосе уже был восторг. -- Да красивые! А вчера погибали... Ну, какое слово сегодня скажешь? Власяницу снял, а в жены возьмешь? Во всех старообрядцах и особенно в странниках кротость, богобоязненность и крайняя застенчивость невероятным, потрясающим образом уживались с откровенной прямотой, если речь шла о таких важных моментах, как женитьба или замужество. Здесь не подходил ни один привычный, мирской стандарт отношений -- когда долго ухаживают, говорят о любви, клянутся в верности и засылают сватов; здесь требовалось один раз и на всю жизнь сказать свое твердое слово, и дело сделано. От этого веяло древностью, рыцарскими временами. И к этому надо было привыкнуть... -- Беру тебя в жены, -- просто сказал Космач. Вавила никак не проявила своих чувств, разве что чуть приподняла и расправила плечи. -- Коль берешь -- пойду. У нее и спокойствие было необыкновенным -- лучистым и заразительным. Она сбросила с плеч одеяло, оставшись в льняной рубахе, стянутой у горла шнурком. Медленно развязала его и слегка растянула, почти открыв грудь, но опомнилась, заслонилась руками. -- А ты поди, Ярий Николаевич. Не смотри на мои язвы. Позову, как наряжусь. Да зерцало мне принеси! Через четверть часа сама распахнула дверь, поманила рукой. Можно было не спрашивать, зачем она бежала Соляным Путем через три области и лыжи изнашивала, как железные башмаки. Вероятно, это был подвенечный наряд, переходящий у старообрядцев от бабушки к внучке: подпоясанный шелковой шалью темно-зеленый широкий кафтан с длинными рукавами, расшитый серебристыми узорами и множеством пуговиц -- крупных, голубоватых жемчужин. Волосы опутаны сверкающим позументом, на голове уже другой кокошник, шитый золотом и с жемчужным очельем, прикрывающим лоб и уши. Но более всего бросалось в глаза оплечье: по малиновому тонкому сукну были нашиты старинные золотые монеты, по нижнему краю в рядок, выше змейкой, а у горла рыбьей чешуей. И каждая монетка держится за счет маленькой жемчужины. Да еще насурьмилась! Брови подвела, веки оттенила синевой и щеки припудрила розовой цветочной пыльцой. Она высвободила руки из прорезей в рукавах, неловко покрутилась. -- А какова я? Ты все меня зовешь боярышней, вот тебе и боярышня! Обряди сейчас хоть кого в такие одежды, будет полное ощущение театральности, фольклорного представления, демонстрации музейных экспонатов. А на Вавиле все это было настолько гармонично, будто и впрямь явилась из семнадцатого века. -- Хороша! Не боярышня -- царевна да и только! -- Захотелось покрасоваться перед тобой, -- шепотом призналась она. -- В серебре да золоте показаться. Монисто сама сшила, видишь, под каждой жемчужиной на монетке дырочка, а ничего не видать! -- Я догадался! Это твое подвенечное платье! -- Нет! -- засмеялась счастливо. -- Подвенечный наряд весь белый-белый! И легкий, из камки, токмо бармы тяжелые, с образками и самоцветами... -- Тогда зачем же все это несла в такую даль? Неужели чтоб мне показать? Она взмахнула длинными рукавами, будто крылья сложила. -- Да нет, Ярий Николаевич... Это уж я не стерпела и обрядилась, чтоб показать. А несла по другой нужде. Тут не все, самое тяжкое в Северном оставила, у Савелия Мефодьевича... Не помню, сказала вчера или нет. К нам чужой человек пришел, сказался от тебя, ученый... Она еще говорила легко, весело, но тускнела на глазах. -- Я никого не посылал! -- Да весточку принес! Рукой твоей писано, мол, кланяюсь, примите товарища моего, Михаила Павловича. Сам-де прийти не могу... А вот, почитай. Подтянула котомку, достала и подала бумажку, сложенную вчетверо. Почерк был действительно его. и адресовано Углицкому Иринею Илиодоровичу, а написано обыкновенной шариковой ручкой, но что сразу бросилось в глаза -- текст явно ксерокопирован, нет нажима, да и буквы очень уж четкие: скорее всего, добыли его настоящую рукопись и обработали на компьютере... -- Меня сразу сомнение взяло, -- наблюдая за ним, проговорила боярышня. -- Раз Клестя-малой был у тебя, выходит, знал ты, что батюшка в Напасе живет. Не стал бы ему писать. Да бабушка говорит, мол, вдруг он давно к нам вышел и заплутал, вот и шел долго. -- Добрая стала бабушка... Вавила на реплику не обратила внимания. -- Сказал, от Воротилова на лыжах шел, это, как ни говори, по прямой токмо четыреста с лишним верст считается. Я посмотрела голицы его -- и сотни не пройдено. А перед Введением ростепели дважды были, дождик принимался -- зимы-то совсем худые стали. Наст в иных местах коня держал, за дровами как раз ездила. Батюшки нет, братьев не г, самим уголь жечь тяжко, так мы трубу наладили да дровами топим. Открыли дымы... По насту он бы в лохмотья свои голицы распустил -- аи целехоньки. А бабушка говорит, давай присмотримся, пусть себя покажет. -- Меня так не признавала, -- заметил Космач. -- Все гнала из скита... -- Не сердись на нее, Ярий Николаевич, -- заступилась Вавила. -- Ложь на крыльях летит -- правда ноги бьет. Да и человек-то от тебя, с весточкой. -- А, ну да... И как показал себя этот человек? -- Неделю в избушке ночевал. Помнишь, на смолокурне?.. Бабушка носила еду, а он неразговорчивый, зачем пришел -- молчит. Попросился дров попилить, я сухостоя навозила... Два дня пилил. Затопит камелек, чтоб к вечеру не выстыло, и идет пилить. От нас-то не видать, мы и не ведали, что бедокурит. Избушка возьми и вспыхни -- дым столбом встал, мороз... Пока бежали, уж и тушить нечего. -- Умышленно спалил. -- Кто знает?.. Тогда еще невдомек было. Пришлось его пустить в баньку. Она же старая совсем, продувает, и, видно, ночью каменку затопил и уснул -- загорелась и банька. -- Ну, это уж слишком! Боярышня лишь плечами пожала. -- Михаил Павлович в исподнем-то и выскочил. Ч го делать? Не пускать же в новую баню... К Елизарию жить просился -- тот не берет, мол, и у меня все попалит. А потом, как отдавать, раз от тебя человек? Вдруг да и в самом деле ты прислал непутевого?.. Одели его, обули, иконы из летовки убрали да поселили. А топить уж не давали ему -- сами все, и трубу закрывали. Тут он немного отошел, разговаривать стал. Мне, говорит, Юрий Николаевич велел все ваши рассказы про старую жизнь описать на бумагу, для науки ему надо. Бабушка и сказала, мол, старая, памяти нет, и про свою-то жизнь все забыла. Тогда он ко мне, дескать, ты-то должна помнить, что старики рассказывали. А я ему, чего же Юрий-то Николаевич послал тебя записывать, когда сам все записал? Он тогда и говорит, будто ты бумаги свои всегда с собой держал, а тебя в милицию забрали, хотели в тюрьму посадить, но отпустили, и бумаги потерялись, милиция отобрала... -- Интересно. -- Космач сел на табурет. -- А ведь так и было. Только не бумаги -- диссертацию потеряли В МИЛИЦИИ. -- Значит, он про то знает. -- Она тоже опустилась на край постели, положив руки в перстнях на колени. -- Выходит, что знает... А дальше что? -- А видит, толку нет, так стал Елизария обхаживать. Елизарий ему свои мараки дал. Помнишь, он все на бересте писал?.. Этот Михаил-то Павлович сидит да читает, с утра до ночи, а то и свечечку затеплит и ночью сидит. На лыжи встанет, в лес сходит и опять в хоромину. И вот в канун Рождества мы к Маркуше на всенощную пошли и токмо встали пред образа, бабушка говорит, ступай-ка и позри, что там гость наш делает, кабы хоромину не сжег. Я не в дверь, через подклет вошла, а он не читает, с палкой ходит по двору, как слепой... -- С какой палкой? -- Светлая такая, с круглым решетом на конце. Знаешь, на котором орехи просеивают?.. На другом конце палки коробочка и на ней сурики горят. -- А что такое -- сурики? -- Да ты видел на болоте, ночью идешь -- светятся, зеленые, розовые... -- Это был прибор? Аппарат? -- Кто знает? По-нашему, так палка анчихристова. -- Вавила усмехнулась: все-таки ее возвышенное, блаженное спокойствие не могли испортить даже воспоминания об опасности. -- Небось из огня-то голый выскочил, а откуда палка взялась?.. Посмотрела за ним, и как только он к бабушкиной светелке подобрался, я ногами как затопаю -- ты что тут делаешь, бесерменин эдакий?! Ты что своим жезлом сатанинским нашу хоромину крестишь? А он и не испугался, разве что вздрогнул и говорит спокойно: "Я, Вавила Иринеевна, по заданию Юрия Николаевича дом ваш исследую, крепкий ли, нет. Вот здесь у вас венцы погнили, вот здесь так скоро бревна вывалятся... Но вы не печальтесь, весной мастерить буду. Ведь вы не в состоянии, женщины..." Ишь благодетельный какой! Но верно все указал, хоромина и правда обветшала. Сам же быстренько решето свернул, палку смял и в коробочку засунул. Ох, говорю, бес попутал, Михаил Павлович, ты уж прости меня. Мы ж люди лесные, темные, науки не понимаем, и все по-старому: топором постукаешь, и видно, где сгнило. Коль возьмешься мастерить, так молиться за тебя будем. Прибегаю к бабушке, все как есть рассказала, она и говорит, ну, осталось узнать, куда он в лес ходит, за какой надобностью. Утром еще затемно, когда Михаил Павлович спал, встала на лыжи и давай его следы пытать. А он навертел, накрутил меж озер, да токмо я лыжницу и под снегом чую, даже если замело. Размотала, развязала узлы, нашла к>да ходит -- к Запорному озеру все следы сбегаются. Когда-то наши запор ставили, рыбу ловили, и землянка есть. И свежий ход к ней, голицы-то его! Заглянула, а там винтовка, котомка припрятана, большая, с карманами, и в ней провиант всякий, лодка из резины, как ты батюшке подарил, и приемник стоит. Должно, слушать ходит. -- Может, не приемник? -- насторожился Космач. -- Знаешь, что такое радиостанция? Ну, по которой говоришь и тебя далеко слышно? -- Нет, похоже на то, что ты мне дарил, радио. Я включила -- музыка играет, песни поют. Не знаю... Зачем прятать от нас? Ты сколько раз приходил к нам, и один, и с женой, и ничего не прятал, все на виду. Упоминание о жене он оставил без внимания, поторопил: -- Что дальше-то было? Где этот человек? -- А в срубе сидит, -- просто сказала Вавила. -- В коптилке. С солью у нас опять худо стало, некому носить, так покойный Амвросий коптилку срубил, высокую, да ведь зимой так стоит, без дела. Туда на веревке и спустили. Что делать -- не знаем. Сколь держать и кормить?.. Все на своем стоит, дескать, Юрий Николаевич прислал. Отпускать нельзя, дорогу знает, не сам, так других нашлет. А может, не один пришел, товарищ по землянкам где прячется. Нагрянет да вызволит. Бабушка говорит, беги к Юрию Николаевичу и золото с каменьями унеси, дабы пришлых людей в искус не вводить. Вот я собрала все и понесла... В другое время разбойных людей кержаки в срубы не сажали, а кликали заложных. Заживо отпетые странники, если дело было зимой, отводили подальше от скита, отбирали лыжи и просто отпускали на волю, а летом, аки Моисея-младенца, пеленали веревкой и клали в верткий облас -- плыви по реке, куда она вынесет. Но на Соляной Тропе поблизости от Полурад нет заложных, а в скиту сейчас одни старики и старухи, некому отвадить чужака, никто не возьмется казнить, ибо до смерти близко, не замолить греха... -- Как сам сделаешь, так и ладно будет, -- заключила она и несколько смутилась. -- Мало покрасовалась, разоболокаться надобно. А неловко... Прости ради Христа и поди за дверь, Ярий Николаевич. Космач ушел на кухню, уселся на лавку перед топящейся печью. Боярышня появилась через несколько минут, без нарядов, в синем платье с серебряными дутыми пуговичками и девичьем платочке, села рядом -- Картошку бы приставить, покуда не жарко. -- Если сюда двадцать девять дней шла, на обратный путь еще больше уйдет. Так что не поспеем мы до оттепелей. -- Не поспеем, -- согласилась она. -- Ныне весна будет ранняя, Овидий Стрешнев сказал. По утрам насты, да ведь надежда плохая и лыжи ест. И много ли за утро пробежишь? Застрянем где-нибудь на Ергаче... -- Потом снеготаяние, речки разольются, болота затопит... -- Тогда скорого пути нет до лета, Ярий Николаевич... -- До лета никак нельзя ждать. -- Нельзя, так и не станем. -- Остается самолет до Напаса, с пересадками. Оттуда бы успели и на лыжах... Но у тебя паспорта нет, боярышня. -- Нету паспорта... -- И что же будем делать? Она положила головку на его плечо, засмотрелась в огонь. -- А теперь ты думай, Ярий Николаевич. Без власяницы я подневольная, слабая. Токмо и могу что за тобой идти. На лыжах, так пойду на лыжах, а коли на самолете, так на самолете... -- Ладно, боярышня, вари картошку, завтракай. В холодильнике фрукты, торт, пирожные и твои любимые маслины. Вчера даже не притронулась... -- Освободил от вериг, да сморило после баньки твоей... -- Я поеду в город. -- Космач стал одеваться. -- Коня напоил, сена дат, воды принес... И был уже на пороге, когда Вавила опомнилась. -- Как же одну оставишь? А ежели кто нагрянет? -- Будь хозяйкой, как у себя дома! -- Боязно мне, Ярий Николаевич, не свычно... А она не придет? -- Кого ты боишься теперь? -- Космач снял платочек с ее головы и погладил волосы. -- Она не придет, ноги заболели, с палочкой ходит. Ему хотелось обнять ее, да не позволял обычай: такая ласка могла быть лишь при встрече, но никак не при расставании -- не поймет и напугается... Поклонились друг другу в пояс. -- Ангела в дорогу. -- Оставайся с Богом. * * * Целый месяц Ириней Илиодорович ходил с гордо поднятой головой, потеряв к ученому всякий интерес, поэтому другие скитники беседовали неохотно, однако Космач считал ту экспедицию самой удачной из всех. Мысль, на которую натолкнул его потомок древнего княжеского рода, вызревала так стремительно, что он и сам был готов бежать из Полурад по всему Соляному Пути, чтоб найти подтверждение своим догадкам. И сдерживала его мысль другая: все, что он ни нароет, бродя по скитам, придется отдать в чужие руки. Раньше он ничего подобного не ощущал, напротив, было чувство благодарности: Данила оставил его на кафедре, был научным руководителем кандидатской, защититься помог... Тогда он еще не знал, что Василию Васильевичу сделали операцию на легких и отправили на инвалидность. За два летних месяца он высох, превратился в стручок, не выходил из дому и к себе никого не пускал. И вот когда начали собираться в обратную дорогу, Ириней чуть оттаял, ни слова не говоря, сам обработал стамеской копыта лошадей, срезав лишнюю роговицу, и овес подкидывал им из своих запасов. Сначала подумалось, хочет, чтобы скорее ушли, а он пришел в зимовку, сел у порога, как чужой, пошевелил бровями. -- Ты меня прости ради Христа, Юрий Николаевич, -- заговорил, подняв глаза. -- Гермогешка сомустил, прельстил, анчихрист. А я тебя чуть с пути не сбил... Все это говорилось в присутствии "жены"... -- Бог простит, Ириней Илиодорович. Все мы не без греха... -- Пока останусь я здесь, и сыновей оставлю... А дочку возьмите с собой, пусть учится. Она в тягость вам не будет. Детей у вас своих покуда нет, так вместо дочери будет. А появятся -- нянчить станет. Предупрежденный Вавилой, Космач ждал этого разговора и согласился со скрытой радостью. -- Добро, возьму твою дочку. -- С ней я соболей пошлю, на прокорм. Отказываться было нельзя: странники щепетильно подчеркивали свою полную самостоятельность и независимость -- сказывался неистребимый боярский дух! Ириней поехал провожать их до переправы через Сым. И по дороге наконец-то разговорился, так что весь остаток пути до Воротилова Космач повторял про себя истории и колена боярских родов по всей Соляной Тропе от семейских староверов на востоке до поповцев белокриницкого согласия в Румынии. Вавила заметила это, однажды подъехала сбоку, стремя в стремя, спросила с затаенной страстью -- с такой же, как бороду ему медом мазала: -- Ты что же. Яри и Николаевич, молишься всю дорогу? -- Молюсь. боярышня. -- отозвался он. * * * Председатель воротиловского сельсовета был знаком ему еще с прошлого года. Отсюда Космач заходил в разведочный маршрут, и еще тогда начальник этот не понравился: хмурый, напыщенный, глядит на тебя и не видит, ученый ему, не ученый -- все равно. И пока Космач добивался от него, чтобы взглянуть на старую, еще тридцатых годов, далеко не точную сельскохозяйственную карту, выяснил, что председатель тоже из кержаков, только давно отставший от общинной жизни, слегка образованный, оцивилизованный и безбожник. И еще узнал, что точно такая же карта висит в хомутовке на леспромхозовской конюшне и не составляет никакой военной тайны. Недолго думая, ученый муж купил бутылку и очень легко выменял ее на творение советской картографии. На сей раз Космач сразу же поехал на конюшню, сдал лошадей, оставил своих спутниц в хомутовке, а сам завернул в магазин и лишь потом предстал перед властью. Председатель все понял, но заворчат: -- Вот бы сразу так и в прошлом году. А то бумажками тряс... Тянуть было нечего, после первого стакана ученый муж изложил суть дела, на что начальник сразу не ответил, а запер дверь и разлил водку. Помня его родову, Космач подгонять не стал: кержаки-тугодумы сразу никогда не отвечали, бываю, не по одному дню манежили. Выпили еще, и председатель разлил остатки. -- Значит, выписать свидетельство? -- наконец-то переспросил вроде бы для порядка. -- Ну или бланк с печатью, остальное сам напишу, дело нехитрое, -- предложил ученый муж. Тот быстренько хлопнул свою порцию, взял стакан Космача и пригубил. -- Бланки строгой отчетности. Так что, паря, топай отсюда, пока в милицию не сдал. Космач вышел из сельсовета, за углом в крапиве сунул пальцы в рот, после чего еще раз наведался в лавку и принес две бутылки. -- Ага! -- обрадовался председатель. -- Но все равно метриков не получишь. Но когда обе бутылки приговорили, размяк. На удивление, он почти не пьянел, а лишь багровел и духарился. -- Добро, выпишу. -- Но бланк не доставал -- Давай на руках потягаемся? Космач не мог поддаться ем> из принципа, ибо еще не встречал человека, кто бы мог его завалить. И испортил все дело. Председатель надулся, как хомяк, опорожнил полбутылки из горлышка и сунулся головой в диван. Спал он часа два от силы и проснулся больной и свирепый. -- Наливай! -- Метрики! -- Сколько лет человеку? -- Семнадцать -- Новых не дам, старого образца надо. -- Давай старого! Он попил воды, глянул в зоревое окошко и полез на карачках в нижнюю часть шкафа. Прежде чем нашел бланки метрик, выгреб целый мешок макулатуры: пачку свидетельств о браке, внушительную стопку -- о смерти, после чего сел на полу, потрепал бумаги и сказал с глубокой философской тоской: -- Кто-то не родился, кто-то не женился, кто-то не умер... Бланки строгой отчетности, но давно списанные и на всякий случай не уничтоженные, лежали там, пожалуй, лет двадцать, от времени и пыли состарились, потускнели и выглядели как надо. Председатель под диктовку выписал свидетельство, шлепнул печать и посоветовал немного подержать на солнце, чтоб чернила выцвели. Космачу тогда в голову не пришло, а похмельный председатель или схитрил, или не соображал, что одних только метрик мало, что должна быть еще и регистрация в соответствующей книге. Получилось, документ сделал, но так и не записал в понимании кержаков, оставил без учета. Это выяснилось лишь в городе, когда Космач без особых хлопот прописал Вавилу у себя и повел в милицию получать паспорт. А там то ли что-то заподозрили, то ли правила требовали сделать запрос в воротиловский сельсовет -- запросили, и недели через две оттуда пришел ответ, что такой рожденной гражданки не значится. Не зря грешил на председателя Ириней Илиодорович, видимо, цивилизованный кержак таким образом сдавал своих единоверцев властям. Липовое свидетельство изъяли, прописку аннулировали и пришли забирать Вавилу, но она за несколько минут до того почуяла опасность, выбежала на улицу и спряталась на детской площадке. Потом на квартиру к Космачу стал ходить участковый, а среди ночи постовые -- спрашивали о племяннице и чуть ли не обыски устраивали. Объяснению, что она уехала к себе в деревню, милиция не верила, кто-то из соседей видел ее и стучал, а боярышня только-только привыкала к новому образу жизни и изредка без сопровождения стала выходить во двор. Гуляли на улице глубокой ночью или под утро, когда спала милиция и самые рьяные стукачи, все остальное время Вавила сидела взаперти, в каменных стенах, однако не жаловалась, воспринимая мир таким, какой он есть. Пожалуй, тогда впервые Космач почувствовал назревающий конфликт со средой обитания. Все это длилось месяца полтора, милицейский натиск немного ослаб, и все равно ни о какой учебе в вечерней школе и речи быть не могло уже по другой причине. Определенный уровень образования у Вавилы был, но совершенно неприемлемый для современной школы. Она читала и даже могла говорить (было бы с кем!) на четырех мертвых языках, писала полууставом или скорописью, имела представление о физике, математике, географии и медицине, но такие древние, что ее бы не переучивать, а записывать за ней, ибо, скорее всего, она черпала свои знания из устных или даже письменных, но давно утраченных источников. Причем можно было четко разделить системы их передачи: религиозные знания получались по мужской линии, а все остальные, светские и мирские, -- по женской. И сделать неожиданный, весьма важный вывод: уровень знаний у непишущихся странников на порядок выше, чем у старообрядцев других толков. Теперь надо было строить учебу таким образом, чтобы сохранить прежнее, неповторимое образование и, главное, мироощущение девушки. Нанять домашнего педагога при таких условиях оказалось не так-то просто: одних Вавила боялась и не воспринимала, другие после двух-трех занятий отказывались сами, объясняя тем, что время упущено и научить ее чему-либо невозможно. Кое-как удалось разыскать среди знакомых своих знакомых репетитора-пенсионерку, которая сразу же понравилась и боярышне, и самому Космачу, поскольку владела широким учительским профилем, от математики и физики до биологии и географии. Все гуманитарные дисциплины он брал на себя, в том числе и английский язык, который знал, как все советские ученые. Кто кого учил, было вопросом. Лишь через полгода жизни под одной крышей и каждодневного доверительного общения Космач наконец-то начал приближаться к миру, в котором она существовала. Более всего поражала ее _зрительная, младенческая память_. Она не училась в привычном смысле слова; она принимала все, что видела, слышала и чувствовала, как ребенок, способный в течение полутора-двух лет изучить, осознать законы окружающего мира и овладеть речью. То есть накопить ту базу знаний, которую остается в течение всей жизни лишь совершенствовать. И многое становилось понятным, например, каким образом странники ходили Соляным Путем на тысячи километров по территории Евразии, точно попадая туда, куда нужно. Тропы как таковой, верстовых столбов, вех, затесок на деревьях не существовало, если не считать зимовий, срубленных кержаками специально для странников на расстоянии однодневного перехода друг от друга. Но ведь такую избушку или попутный, затаенный скит надо отыскать в глухой, непролазной тайге! При этом никто никому дорогу не показывал, все передавалось из уст в уста своеобразным языком примет, позволяющих свободно, без карт и компаса, ориентироваться в пространстве. Тем же объяснялись и феноменальные способности неписах, вышедших из скитов в цивилизацию. Не имеющий ни одного класса образования и прежде кроме телеги никакой техники не видевший кержак приходил на буровую к нефтеразведчикам, час-другой наблюдал за действиями мастера у станка и сам становился за рычаги. Это была некая особая форма сознания, утраченная современным человеком и позволяющая не одичать, даже существуя в полной изоляции от мира. Уже к апрелю видавшая виды репетиторша заявила Космачу, что Вавила может сдавать экзамены за десятилетку хоть сейчас, но лучше бы на этом и остановиться, ибо начинается процесс постепенной утраты ее самодостаточности. -- Ничего хорошего вуз ей не даст. Она талантлива до тех пор, пока есть глубинная внутренняя гармоничность. В нашей системе высшего образования и студенческой среде ей не уберечься, поломают в два счета. Если продолжать образование, то точно так, как сейчас, частным, индивидуальным порядком и очень осторожно. Но какой университет пойдет на это? А надо было еще найти школу, где согласились бы экзаменовать Вавилу и выдать свидетельство о среднем образовании. И, разумеется, сделать невозможное -- каким-то образом выправить ей паспорт... Данилы на факультете уже не было, а на кафедре началась полная чехарда, поскольку в воздухе витал дух великих перемен. Еще недавно вполне достойные люди, члены партии и хорошие специалисты подсиживали и ели друг друга живьем, заведующие менялись каждые три месяца. Так что Космачу пришлось прыгать через голову -- идти напрямую к декану. Профессор Ровда был человек от земли, из кузбасских шахтеров, считался честным, порядочным и как истинный коммунист способным самостоятельно принимать решения. По крайней мере, если вмешивался в дела кафедры, то был вполне конкретный толк. Космач ничего не скрыл от декана, поведал все как есть, разве что скрыл свою личную симпатию к девушке из скита, объяснив все научным интересом. Ровду почему-то ничто не вдохновило. -- Надо бы уяснить одну простую истину, -- сказал он. -- Время самородков прошло, а в существование вундеркиндов я не верю. Занимайтесь-ка лучше своей докторской. Это после того как Космач битый час рассказывал о том, как на наших глазах исчезает одно из величайших явлений русской истории -- раскол и его последователи, самобытные, с особой психологией и представлениями о мире люди, носители культуры, языка и традиций семнадцатого века. Протестовать, спорить с бывшим шахтером не имело смысла, однако этот человек был силен не только в университете, но и всем городе и мог бы довольно просто решить сразу все проблемы: и со сдачей экзаменов по школьной программе, и с паспортом, и с поступлением хотя бы на заочное отделение, где можно заниматься индивидуально. -- И все-таки я прошу: пригласите ее на собеседование. Тогда можно продолжить разговор. По лицу, иссеченному и татуированному угольной крошкой, было видно -- не хочет, но и нет особого желания давать Космачу возможность обращаться выше, к ректору, с которым у декана были сложные отношения, тот будто бы выживал Ровду из университета. -- Ладно, приводите свою девицу, -- мимоходом согласился декан и резко сменил тему: -- Кстати, почему я не видел отчета по прошлогодней экспедиции? Отчет Космач написал вскоре после возвращения, но, как всегда, полуправду, то, что могла видеть и слышать назойливая ассистентка. И сделал это по совету Данилы, вдруг разуверившегося в своей воспитаннице. Мало того, больной Василий Васильевич расщедрился и подарил ему кое-что из экспедиционных материалов, дескать, садись и пиши диссер, невзирая ни на что, и защищаться поезжай куда-нибудь в Томск, Новосибирск или Питер. -- Я сдал отчет на кафедру, -- объяснил Космач. -- В том числе и финансовый. -- А что можете сказать о своей ассистентке? -- вдруг спросил Ровда. -- Какое впечатление относительно ее перспективности? После того как Космач привел боярышню из скита, отношения с Натальей Сергеевной испортились окончательно. -- Мы с ней не сработались, -- уклонился он от деталей, однако декана и такой ответ удовлетворил. В назначенный день Космач повел Вавилу на собеседование. Вышли рано, чтоб соседи не видели, и долго брели прогулочным шагом по оттаявшему городу; это была ее первая длительная экскурсия. Он замечал, как боярышня с детской непосредственностью рассматривает дома, улицы, машины и прохожих, и не ужасается, как когда-то, а сама будто начинает оттаивать. Но когда приблизились к университету, испугалась, схватила за руку. -- Ярий Николаевич, пойдем домой? Тут место нехорошее... А увидев декана, задрожала и потеряла дар речи. Ровда заметил ее состояние и неожиданно добродушно пригласил погулять в университетском дендрарии. В лесу Вавила немного успокоилась, но на вопросы отвечала односложно, не поднимая глаз. Тогда профессор попросил Юрия Николаевича оставить их наедине, чем, пожалуй, лишь усугубил дело. Минут сорок они гуляли по дорожке взад-вперед, и Космач, прячась за деревьями, видел, что перепуганная и смущенная боярышня в основном молчит, сцепив руки на груди и потупившись. Это ее состояние было известно: она молилась и молитвой очерчивала обережный круг, хотя при этом все слышала и вразумительно отвечала на вопросы. Наконец Ровда позвал Космача и теперь попросил погулять Вавилу. -- Ничего выдающегося я не обнаружил, -- рубанул уголек бывший шахтер, -- если не считать определенных способностей к языкам. Но это не по адресу, ведите ее в пединститут, там есть факультет иностранных языков. -- Она не раскрылась перед вами, -- попробовал объяснить Космач. -- Надо учитывать психологию этих людей. Декану такой оборот не понравился, нахмурил брови. -- Чем вы восторгаетесь? Детским сознанием?.. Душевная чистота и целомудрие -- полная беспомощность перед нашей жизнью, неприятие ценностей, отрицание завоеваний цивилизации. Как бы это жестоко ни звучало, но это так. Любой психиатр признает ее невменяемой. Изменить или как-то повлиять на такое мировоззрение невозможно. Если хотите сломать ее, тогда да, ломайте. Нет -- оставьте в покое. Высшее светское образование с ней несовместимо, как другая группа крови. -- Я думал устроить ее на заочное и заниматься индивидуально, -- безнадежно проговорил Космач. -- Ломать вовсе не обязательно... -- Кстати, кто ее учил английскому? -- оживился Ровда. -- Я учил, по сокращенной программе... -- Вы что, владеете английским? -- Не владел, -- признался Космач. -- Но увидел, как она изучает, и понял, в чем дело. Правда, у меня нет такой слуховой и образной памяти на слово... -- Хорошо. А кто обучал мертвым языкам? -- Она сама... -- Любопытно... Каким образом в старообрядческом скиту изучают, например, арамейский язык? -- Старики учат, по книгам, -- стал рассказывать Космач. -- У кержаков существует неписаный закон: если в доме есть книги, их нужно обязательно читать. Книга умирает, если ее не читают, а это большой грех. Не можешь или не умеешь, передай тому, кто умеет, даже если книга перешла по наследству и дорога для семьи как память... -- Все это очень интересно, -- снова оборвал профессор. -- Скажите пожалуйста, откуда появились в крестьянских библиотеках книги на арамейском? Вполне допускаю древнегреческие, с трудом -- арабские, но каким образам в старообрядческий скит попали книги, написанные арамейским письмом? -- Этим я специально не занимался, -- признался Космач. -- Зачем отнимать хлеб у археографов? -- А надо заняться. Вот вам конкретное задание на нынешнее лето. Разговора этого Вавила слышать не могла, однако после собеседования вдруг загрустила, запечалилась и перестала есть, сославшись на какой-то пост. А тут еще вышла публикация в "Комсомольской правде", в которой журналист Песков, обыкновенно пишущий о природе и зверушках, поведал о старообрядческой семье Лыковых. Назвав скит таежным тупиком. Тупик действительно был: в этом скиту оставались последние из рода князей Лыковых, тех самых бояр Лыковых, которые лет двести служили русскому престолу. После этой статьи к ним кинулись своры туристов и проходимцев, занесли заразу и, по сути, истребили всю семью. Вавила тоже прочитала этот материал и еще сильнее затужила. С горем пополам Космач разыскал телефон журналиста, дозвонился, но мог только ругаться, потому что вдруг понял -- провокационная статья была кем-то заказана. Кто-то запустил пробный шар, отрабатывая технологию уничтожения чудом уцелевшей средневековой аристократии. -- Скоро и к нам придут, -- сказала боярышня, тем самым подтвердив его выводы. -- Нельзя мне от своих отставать. Знаешь, Ярий Николаевич, пожалуй, не пойду я учиться. Отпусти домой. И еще через день начала тихонько собирать свои вещи. Спорить с ней, как и с Ровдой, не имело смысла, иногда послушная и кроткая боярышня проявляла глубоко скрытый дерзкий и властный нрав. -- Я дал слово твоему отцу выучить тебя. -- Это был самый веский аргумент, не подчиниться воле отца или своими действиями подвести другого человека было грешно, не позволяла совесть. Прямота ее рассуждений и конкретность иногда повергали в шок. -- Коли мог бы взять меня в жены -- навек осталась. Но ты ж не бесерменин, чтоб две или три жены иметь. Ему так и не удалось доказать, что он холостой, а Наталья Сергеевна всего лишь сотрудница. Кроме того, судя по неожиданным вопросам, Вавила чувствовала себя виноватой, считала, что из-за нее Космач поссорился и разошелся с женой -- то есть совершил страшный грех. Разговаривать с ней на эту тему следовало точно так же прямо, и Космач пошел на крайние меры. -- Хорошо! Я приведу сюда Наталью Сергеевну, моего бывшего начальника Василия Васильевича и других людей, которые тебе скажут, что она мне не жена и я никогда женатым не был. И после этого возьму тебя в жены. Она должна была преодолеть робость и согласиться на это, но он еще плохо знал нрав боярышни. -- Нельзя мне за тебя, Ярий Николаевич, -- вдруг заключила она. -- Посмотрела, как сидишь и пишешь, пишешь. Днем, ночью... Ты ученый муж, а я кто? Дикая лесная девка, надо мной в городе смеяться будут. И над тобой. А когда смеются -- хуже, чем в лицо плюют. -- Кто тебе такое сказал? -- Рябой и сказал. -- Что за рябой? -- К которому на беседу водил. Не ровня я тебе. Возьмешь, а потом всю жизнь жалеть станешь. Не обессудь уж, Ярий Николаевич, но я в Полурады уйду. А тебя помнить буду всю жизнь. _Конфликт со средой_ становился все более ощутимым, но пока еще воспринимался как цепь случайностей, неудач и разочарований. Проводы получились долги ми и печальными. Космач отвез Вавилу на автобусе до поселка Северного, откуда был выход на Соляную Тропу. Далее они пошли лесовозными дорогами в сторону Аргабача; стоял май, половодье, и, хотя на пути не было больших рек, малые разлились, и на каждой надо было накачивать резиновую лодку. Он был уверен, что доведет ее до первого старообрядческого поселения на Тропе, где будет кому помочь, но на второй день утром проснулся один возле потухшего костра... * * * Если тогда он лишь почувствовал _конфликт со средой обитания_, ощутил его тление и едкий дым, то спустя три года вкусил всю его горечь. Через два года Космача неожиданно и с грандиозным треском провалили на защите докторской и тем самым окончательно раздули пожар. Затем его должность младшего научного сотрудника сократили, Космач запил и стал распродавать свою личную библиотеку, которую собирал многие годы, сдавая макулатуру. Для начала выбрал ходовой, но малоценный для себя товар -- собрание сочинений Паустовского и подшивку журнала "Огонек". Взял пустой ящик, выставил на нем книги и стал на улице. Но вместо покупателей к нему подошел милиционер и прогнал, говоря, что он своим нетрезвым видом и торговлей портит лицо города. Космач отошел за угол, снова выставил товар и на сей раз был уже наказан: составили протокол и отобрали книги. Он сходил домой за новой партией, выбрал улицу потише, однако простоял до вечера и ничего не продал, зато опять привязался милиционер, на сей раз требовал документы. Демократия в России началась с тотального контроля за населением и особенно за его передвижением, паспорт могли спросить у собственного подъезда и при его отсутствии задержать на трое суток для установления личности. Бывшего ученого мужа останавливали и требовали документы повсюду -- огромная борода раздражала милицию, как и все остальное, выбивающееся из общего серого ряда. Мало того, потрепанный красный "жигуль" Космача останавливали чуть ли не на каждом посту ГАИ и самого дважды ставили под автомат, с личным обыском и досмотром автомобиля, так что от транспорта пришлось избавиться. Он уже едва терпел, спасаясь от мира в грезах пьяного сознания, но это состояние длилось всего несколько часов, а потом опять надо было что-то продавать. В доме же, как у всех советских ученых, ничего более ценного, чем книги, не было. Тогда и появился в его жизни человек разумный, Артем Андреевич, видом своим и сутью больше напоминавший директора гимназии, нежели бизнесмена, -- очки, русая бородка клинышком, строгая тройка. -- Почему же вы продаете хорошую литературу? -- по-интеллигентски возмутился он. -- В свое время за такое собрание я искал и сдавал макулатуру! Да, бумагу, газеты, старые журналы. А за это собрание -- тряпки! Старое пальто! Космач принял его за такого же МНСа, как сам, только преуспевающего, и потому прикинулся торгашом. -- Ты, мужик, или бери, или вали отсюда, -- пробурчал в бороду. -- А то налажу под зад... -- Юрий Николаевич! Я же вас знаю, читал статьи и восхищался. Что случилось? Это было еще хуже и позорнее. Космач не знал, что делать, хоть бросай книги и убегай. -- Возьмите деньги, вот! -- Он совал бумажки. -- Только не продавайте! -- Я сегодня подарков не принимаю, -- сквозь зубы выдавил Космач. -- Дергай отсюда! Пока не наладил! -- Хорошо, я куплю книги! -- нашелся Артем Андреевич. -- Если будете продавать другие -- позвоните, вот телефон. -- Ты что, филантроп? -- У меня есть свободные деньги, чтобы покупать хорошую литературу, -- объяснил тот, складывая книги в ящик. -- Когда-то за макулатуру... А сейчас просто так... Это же счастье! Позже выяснилось, что он занимается недвижимостью, продажей подержанных автомобилей, строительством, лесом и контролирует все оптовые рынки -- эдакий универсальный бизнесмен, как и все, с бандитским уклоном, только образованный и интеллигентный. Продавая ему книги, Космач первое время вразумить его пытался, но в ответ получал примерно следующее: -- Если я не стану делать этого, придется спиваться, как вам. Экспроприировать экспроприаторов достойнее, чем опускаться на дно. Понимаете, милостивый государь, идет время первоначального накопления капитала. Насилие неизбежно! Потом мы отмоем эти капиталы, отмоем руки и будем приносить благо. А что принесете вы, Юрий Николаевич, если даже подниметесь со дна? Пожалуй, только через Артема Андреевича и можно было раздобыть документы для Вавилы, хотя он на самом деле вроде бы все отмыл и теперь занимался чистым бизнесом. Правда, они не встречались уже несколько лет -- с тех пор как филантроп помог продать квартиру в городе и купить по бросовой цене дом в Холомницах. Офис его размещался в бывшем детском саду с сохранившейся игровой площадкой и беседками -- ничего не разрушал, а только ремонтировал, мечтая впоследствии вернуть здание детям. Космач всегда считал все его замыслы утопией или своеобразным оправданием вынужденной неправедной жизни, но тут, когда подходил дворами к офису Артема Андреевича, вдруг увидел за решетчатой оградой детей, которых, несмотря на метель, вывели на прогулку. Завязанные платками до глаз, они стояли с растопыренными руками, жались к стене с подветренной стороны и напоминали пингвинов. Космач подошел к воспитательницам, спросил, где теперь офис, но оказалось, толком никто не знает, а здесь уже почти два года детский сад. Пришлось искать директора, который и поведал, что Артем Андреевич действительно безвозмездно передал здание городу и что от этого одна беда -- детей в детском саду мало, а содержать учреждение надо уйму денег, и такое доброе дело выходит боком. Сам благодетель некоторое время приплачивал к зарплате и подбрасывал продукты* но вот уже год как ничего не шлет и даже не заходит. С горем пополам отыскался его новый адрес, по которому Космач и отправился на поиски. Видно, у Артема Андреевича дела шли худо, офис был на первом этаже в торце жилого дома и напоминал жэковскую контору -- драные письменные столы, хромающие стулья, старенький компьютер на широком подоконнике. Разве что сам хозяин был в неизменной тройке с иголочки и у подъезда стоял огромный черный джип с затемненными стеклами -- эдакие остатки роскоши. -- Знаете, Юрий Николаевич, мне все надоело, -- не ожидая вопросов, заявил он. -- Экспроприировать, так же как и зарабатывать, неинтересно. Я сейчас сижу и читаю книги. В вашей деревне случайно нет пустого домика? А то бы я купил. Потом спохватился, начал расспрашивать, вспомнил, что обещал издать монографию, и подтвердил, что обещание остается в силе, на благородное дело можно деньги найти. Космач про себя решил дослушать Артема Андреевича и уйти, однако тот догадался, что гость пришел по какому-то важному делу. -- Нужен паспорт, на женское имя, -- признался Космач. -- И очень срочно. Несмотря на интеллигентность и тонкую нервную организацию, Артем Андреевич отличался трезвостью и практичностью суждений, после заявки Космача остался невозмутим, словно ему каждый день паспорта заказывали. -- Неужели, кроме паспорта, нет других проблем? -- В Холомницах проблемы в удовольствие: почистить снег, коня напоить-накормить, печь истопить. -- Рад за вас, -- со вздохом проговорил тот. -- Завидую... Ну а что с работой? Надеюсь, вы не бросили науку? -- Пишу и складываю в стол. -- И больше ничего не нужно? -- Кроме паспорта на женское имя -- ничего. -- Счастливый вы человек... Космач готов был рассказать о Вавиле, но филантроп не проявлял видимого интереса, лишь спросил, захватил ли он фотографии. А ему и в голову не пришло, что для паспорта необходимы снимки, и теперь внутренне ужаснулся, что придется возвращаться в Холомницы и уже завтра брать Вавилу, ехать в фотомастерскую в районный центр, затем на другой день за карточками и только на третий -- в город. За последние годы он напрочь отвык от мирской суеты, и подобные хлопоты казались тягостными и мучительными, как зубная боль. Артем Андреевич угадал его состояние, вызвал своего водителя. -- Поезжайте с господином Космачом, -- распорядился. -- По пути захватите фотографа. И с карточками ко мне. Спустя полчаса черный сарай на колесах несся по метельной, переметенной дороге, вздымая на воздух сугробы. В джипе было тепло, мягко и дремотно -- сказывалась бессонная ночь, поэтому скоро сморило, и он проспал всю дорогу. Разбудил водитель уже возле мочевой точки, просил показать, где сворачивать в деревню. Космач дернулся было идти с фотографом пешком, однако увидел, что по проселку совсем недавно пробился грузовик-вездеход, протаранив заносы. И, кажется, шел и назад, оставив широкую колею, заметаемую снегом. Это значило, что кто-то из дальнобойщиков по старой памяти завернул к Почтарю за самогонкой. Джип смело ринулся по этому следу, водителя поджимало время, а Космач сидел и тихо радовался удачному дню -- даже тут повезло! Грузовик развернулся возле Почтаря, дальше соваться было опасно, и Космач побежал к своему дому первым, чтобы предупредить Вавилу, а может, и уговорить сфотографироваться. На крыльце почему-то взлаивал и скулил ее пес и, когда Космач вошел в сени, проскочил вперед, скребанул лапой дверь избы. -- Ну, это уж слишком! -- Оттолкнул ногой собаку, шагнул через порог и стал. Пес все-таки прошмыгнул в избу и бросился к ногам хозяйки. Вавила поднялась ему навстречу, поклонилась -- встречала, как жена. -- Слава тебе Господи. Скоро вернулся. Все ли ладно, боярин? На противоположном конце стола в вальяжной позе сидела Наталья Сергеевна, пили чай... Дурной сон! Ни раньше ни позже явилась! Получив от Данилы хорошее наследство -- почти законченную докторскую и материалы по расколу, ассистентка почти сразу уехала в Москву, защитилась и, вернувшись в университет в смутную пору великих сокращений и увольнений, под тихое изумление униженной научной публики получила место преподавателя на своей кафедре. А спустя год таким же удивительным образом стала ею заведовать. Василий Васильевич был еще жив, сидел дома, и если выбирался, то ходил держась за стенки, по-птичьи, и следы оставлял крестиком. Но сил на возмущение еще хватало. -- З-змею пригрел! П-продала меня Цидику! Б-была бы сила, своими руками з-з-задавил! Н-ничего, Бог все видит! Бог видел и наказал, уже года три ходила с костылем. В их отношениях было много непонятного, даже таинственного, говорили, что Наталья Сергеевна была его любовницей и крутила им как хотела, что когда Данила еще лежал в клинике, она сама вывезла из квартиры больного все научные материалы, а также некоторые ценные вещи. А другие завистливые языки болтали, что она любовница самого декана Ровды, и вместе они, объединившись, потихоньку съедают Данилу, чтоб освободить место. В тот же год Василий Васильевич продал квартиру и уехал к сестре в Севастополь, чтоб жить и лечиться у моря. Наверное, он знал, что не вернется, однако на вокзале погрозил кулачком и сказал с хохляцким упрямством: -- Н-ну, псы гончие, й-я круг сделаю и вернусь! Космачу тогда показалось, что грозит он своей бывшей аспирантке... Последний раз они виделись больше трех лет назад, случайно встретились на улице. Наталья Сергеевна была ухоженная, в нарядном платье -- из церкви шла. Правда, и тогда уже с тросточкой, а вместо изящных туфелек, которые она любила, -- мягкие суконные боты. О ее личной жизни никто ничего толком не знал, из-за стремительной чудесной карьеры друзей у нее не было, а многочисленные враги болтали что угодно. После столь неожиданного взлета Наталья Сергеевна стала барственной, многим начала говорить "ты", звучащее в ее устах несколько надменно, будто с холопами разговаривала. -- Цидик умирает, -- без всяких предисловий сказала Наталья Сергеевна. Это было прозвище академика Барвина, которым чаще всего пользовались в провинции, и происходило оно от названия Центра исследований древнерусской истории и культуры. -- Ого, -- невыразительно сказал Космач, сбрасывая шубу на руки Вавилы. -- Сегодня утром позвонили от него. Секретарша, стерва такая, помнишь? -- Не помню... -- Звонила по его просьбе. А вот зачем -- угадай. -- Что тут гадать -- на похороны. -- Куда мне на похороны? Саму хоть в гроб клади... Просила немедленно отыскать тебя и сегодня же... Сегодня самолетом отправить к Цидику. Иначе можно опоздать. -- Ого, -- еще раз повторил он. -- С какой стати? -- Сам и спросишь. Вавила не суетилась, и все-таки немного переигрывала, показывая свое нынешнее важное положение. Стоило Космачу сесть, как бросилась снимать сапоги, но он демонстративно взял ее руки, поцеловал ладони. -- Спаси Христос, я разуюсь... Сейчас придет фотограф и сделает снимки, на твой паспорт. -- А сам уговаривал ее глазами -- не бойся, ничего не бойся. Придерживающиеся старых правил неписахи легче под пулемет шли, чем под объектив фотоаппарата. Наталья Сергеевна разрушила идиллию. -- Послушай, Космач, я с такими трудностями добиралась!.. Грузовик нанимала! А ты уходишь от ответа. Может, ты не понял? Академик Барвин умирает! -- Вот почему буря на улице, -- вздохнул он. -- Комендант был прав, ветер зря дуть не станет. -- При чем здесь ветер? -- Да так... Народные приметы, суеверие. Фольклор, одним словом. Она ничего не поняла, повторила с прежней повелительной настойчивостью: -- Все-таки советую тебе поехать. Академик просит, нобелевский лауреат. Неспроста... Докторская диссертация перед защитой попала на экспертизу все в тот же злополучный ЦИДИК. Кто отправил ее туда и по какой причине -- ни сам Космач и никто другой тогда об этом не знали, и на кафедре терялись в догадках (а может, делали вид?), с чего это вдруг и по чьей воле назначили новых, чужих оппонентов, прислали влиятельных заседателей в ученый совет. Впрочем, ему намекали, мол, считай, это привилегия -- очень уж непростая была тема. И вот вся эта варяжская ватага вместо защиты устроила судилище, да еще вынесла сор из избы в прессу. Тогда его поразила _жестокость и несоразмерность наказания_, определенного ему лично и абсолютно ничем не обусловленного. Произошло как раз то, что он отразил в диссертации, объясняя смену исторических периодов в русской жизни, когда особенно остро проявлялась эта жестокость -- обязательный атрибут утверждения новой власти или династии. В общем, за что боролся, на то и напоролся. И лишь спустя полгода, пропивая библиотеку и собирая на халяву таких же сокращенных МНСов и СНСов, он узнал нехитрый, вполне предполагаемый секрет: все научные работы, касающиеся древнерусской истории, языка и культуры, обязательно проходят экспертизу в ЦИДИКе, а иначе зачем он существует? Только об этой цензуре не принято говорить, и если поехать туда качать права, то в центре будут делать недоуменные глаза -- ничего они не видели, не читали, не рецензировали. -- Ты же знаешь мое отношение? -- поморщился Космач. -- И всю эту историю... Не поеду. -- Надо быть выше старых обид. Человек умирает... -- Обижаться на бронзового идола, как на погоду, без толку... -- Подумай сам, милый друг! Если Цидик о тебе вспомнил, значит, что-то серьезное. Находится в очень тяжелом состоянии. Секретарша говорит, третий день невыносимые боли, судороги... -- По этому поводу я бы сказал просто: бог не фраер... Наталья Сергеевна застучала клюкой, пробуя встать, однако не встала и обиженно отвернулась. По слухам, она и защищалась в ЦИДИКе, а потом несколько раз ездила туда на стажировки, забыв своего покровителя Данилу, боготворила академика и, слышно было, называла себя ученицей Барвина -- должно быть, не без оснований. Тогда, после сокрушительного поражения его на защите, она сама разыскала Космача -- тогда многие ходили к нему выражать соболезнования и свое возмущение по поводу всего произошедшего, а проще говоря, выпить и покуролесить в холостяцкой квартире. Ее, хоть и запоздалое, появление в Холомницах, откровенно говоря, подкупило: мало того что пришла в трудный час и не помнила обид, -- привезла второй экземпляр диссертации, заново переплетенный, обезличенный и вместо фамилии помеченный номером 2219 -- тот самый, что побывал на экспертизе в ЦИДИКе. Пока Космач горестно перелистывал страницы своего труда, Наталья Сергеевна несколько часов наводила порядок, мыла, чистила и стирала. Потом они выпили, пожаловались друг другу на судьбу, одиночество и неустроенность личной жизни, добрым словом вспомнили Данилу, после чего она вдруг предложила свои услуги как переговорщика с академиком. Находясь в подвешенном состоянии, особого восторга Юрий Николаевич не испытал, но, грешным делом, ощутил предательское свечение надежды и желание сделать еще одну, последнюю попытку наладить отношения с оставленной _средой обитания_. Мало того, при положительном решении вопроса -- а в этом у Натальи Сергеевны не было сомнений -- она обещала вернуть его на кафедру, а пока взять на полставки, читать на заочном курс по истории средних веков. И причину называла в общем-то правдивую: с уходом Космача стало некому проводить экспедиции, старообрядцы никого не пускают к себе, мол, ученого знаем одного -- Юрия Николаевича, и если он письмо напишет, даст рекомендацию, тогда посмотрим. Он не то чтобы разомлел, скорее потерял бдительность, и когда бывшая ассистентка по старой памяти стала называть его мужем, вспоминать чудесное время их путешествия в Полурады, скачки, купание, ночевки у костров, почувствовал такую ностальгию, что в глазах защипало. И особенно остро обозначилась мысль об уникальности прошлого, по достоинству не оцененного вовремя. Самое невыносимое и ужасное состояло в том, что это никогда больше не могло повториться. Ее тоже не рассмотрел, не заметил, как светятся глаза и волнуются пальцы, когда прикасается к его руке. Потому сейчас и пришла спасать... Надо было вести себя не как рефлектирующему интеллигенту, бросившемуся в запой; следовало собраться с духом, вдохновиться и поступить по-мужски... Сначала он тихо поразился ее шершавым губам. Влажные и гладкие на вид, они оказались жесткими, напоминали наждачную бумагу. Космач пытался отогнать от себя эти ощущения, однако ловил себя на мысли, что непроизвольно и отстраненно изучает ее, как некий посторонний предмет. И тело у Натальи Сергеевны было неожиданно колючим, кожа будто толченым стеклом посыпана. Космач залавливал в себе чувства, ласкал, гладил его с легким остервенением, которое, видимо, воспринималось как страсть. И почему-то сам покрывался ознобом. К тому времени действовал жестокий _конфликт со средой_, и он относил к нему все, что происходит вокруг, в том числе списал на это и постельную неудачу. Она же расценила по-своему. -- Мы просто не привыкли друг к другу, -- царапал ухо шепот. -- Нам надо успокоиться, расслабиться, а потом все произойдет естественно и как бы случайно... Ничего подобного не произошло, поскольку наутро было похмелье и полное отсутствие вчерашнего очарования. Наталья Сергеевна особенно не навязывалась, перемыла посуду, наказала ждать ее через недельку с результатом и в тот же день уехала поездом в Москву: она не переносила самолетов, и если случалась острая необходимость лететь, после посадки выводили под руки, а то и вовсе вызывали неотложку. О чем они говорили с Цидиком, осталось в тайне, но она вернулась вдохновленная и, не вдаваясь в подробности, сообщила, что нобелевский лауреат ждет его со всеми материалами. -- Возьми все что есть, -- почти приказным тоном говорила она. -- Обязательно оригиналы источников. Боярские грамоты, берестяную летопись и послания сонорецких старцев. Все имеющиеся оригиналы были давно и надежно спрятаны, и вынимать их из тайника он бы не стал ни в коем случае. Первого экземпляра диссертации тоже не было: вскоре после ошеломительного поражения на защите Космач отнес ее на пустырь и стал жечь. Толстый, спрессованный кирпич гореть не хотел, и тогда он стал рвать по листку и кидать в огонь. Третий, последний экземпляр был утерян кем-то из оппонентов, и оставался этот второй, привезенный Натальей Сергеевной. Ничего не меняя, он засунул его в портфель и отправился в столицу. Академик на самом деле ждал его, но встреча не состоялась по вине Космача или, точнее, обстоятельств, с ним связанных. Впрочем, как и все остальное, обещанное Натальей Сергеевной... Сейчас ей некогда было обижаться долго. И она опять отсылала его к Цидику, в Москву. -- Последний рейс в двадцать один час двадцать минут, -- объявила уверенно и негромко. -- Билет заказан на твое имя. -- Я понимаю, у тебя есть какие-то обязательства перед ним, -- заметил Космач. -- Но я-то с какой радости помчусь к академику? -- У нас человеческие обязательства!.. Если хочешь, христианские. В церковь она ходила исправно каждое утро, благо новый храм был от ее дома в двух кварталах, по слухам, молилась истово, соблюдала посты и даже занимала какую-то должность при храме. Рассказывали, однажды притащила священника на кафедру и освятила все аудитории. Оставался последний аргумент, который был высказан со скрытым злорадством. -- Как ты уже догадалась, мы с боярышней Вавилой Иринеевной вступаем в брак. Мне надо в загс и на свадьбу, свою собственную! А не на похороны. -- Поздравляю, -- сказала безрадостно. -- Но будь человеком, Космач! -- Поезжай-ка, Ярий Николаевич, -- вдруг посоветовала боярышня. -- Коль человек перед смертью вспомнил тебя, знать, душа его позвала. Человеку отказать можно, душе его никак нельзя. -- Самолет из-за разницы во времени прилетает в двадцать два часа, -- невозмутимо проговорила Наталья Сергеевна. -- Обратный билет возьмешь на завтрашнее утро. Ночи академику будет достаточно. А с боярышней твоей ничего не случится. В аэропорту будет встречать машина. Космач посмотрел на Вавилу. -- Ну, уж если ты посылаешь -- так и быть, поеду. -- И не устраивай там ничего такого, -- предупредила бывшая ассистентка, что-то заподозрив. -- Лишнего не спрашивай, умирает человек... Если только сам начнет... И бороду эту сбрей! Посмотри, на кого похож! 4. Десятый И все-таки Космач не внял совету Натальи Сергеевны, не сбрил бороду и не подстригся -- поехал как был, разве что главотяжец поменял на новый, не засаленный, из коричневой кожи. В самолете на него озирались, и это было привычным; если кто-то чуть дольше задерживал взгляд или вовсе откровенно рассматривал, Юрий Николаевич обычно вспушал свою растительность и показывал большой палец. -- Во! Видал? А у тебя чего, не растет? Беда, паря, беда... Если любопытство проявляла женщина, он заговорщицки подманивал пальцем и предлагал потрогать бороду рукой. Дурачиться сейчас не было настроения, одна только мысль, что придется сидеть у постели умирающего да еще и слушать его, наводила тоску. А еще он постоянно думал о Вавиле, оставленной в Холомницах, как в срубе -- вряд ли насмелится на улицу выйти, так у окна и простоит. Не дай бог задержаться... Перед посадкой в Домодедово, когда уже пристегнули ремни, к волосатому пассажиру подошла обескураженная стюардесса и сообщила, что машину для него подадут к трапу самолета. -- Спаси Христос, внучка, -- поблагодарил он и всыпал в карман ее фартучка горсть кедровых орехов. -- Щелкай на здоровье, эвон зубки-то у тебя -- чистый перламутр! В Москве было теплее, и волчья шуба с шапкой оказались не по сезону, однако он обрядился в меха, потолстел в два раза и пошел на выход, едва протискиваясь между кресел. Точно в таком же виде (только шуба тогда была новенькая) он прибыл в столицу по договоренности с Натальей Сергеевной -- ездил к Цидику спасать положение. На первой же станции метро его задержал милиционер. -- У нас в Москве в волчьих шубах не ходят, -- заявил он, вызвал машину, и через пять минут экзотический гость столицы уже сидел в обезьяннике вместе с бомжами и несовершеннолетними хулиганами, Портфель с диссертацией отобрали и куда-то унесли -- конфликт со средой был в самом разгаре. Поваляв дурака с обитателями камеры, Космач начал стучать, мол, хватит, выпускайте, у меня встреча с академиком назначена. Его отвели в дежурку, осмотрели со всех сторон, сличили с фотографией в паспорте и решили поместить в спецприемник, на месяц. -- За что? -- изумился Космач, еще не теряя веселого настроения. -- Будет вам, мужики, я ученый, кандидат исторических наук... И тут подошел сержант, ну метр с кепкой, вцепился в бороду, ножницами пощелкал. -- Стричь буду, ученый! Не похож ты на себя! Подобного обращения с собой Космач позволить не мог, борода была неприкосновенна, поднял этого малыша в погонах, хотел в угол закинуть, но побоялся убить, железный сейф там стоял, -- бросил дежурному на колени. А стул под тем не выдержал, развалился, и оба они оказались на полу. Тут и набежали молодцы с дубинками, хорошо, в шубе был, только пыль и шерсть летела. А он стоял и даже не уворачивался от ударов: средневековый принцип _жестокости и несоразмерности наказания_, вдруг выплывший из толщи времен, еще раз доказывал правоту Космача. В конце двадцатого века в России опять происходила не смена власти или общественного устройства -- шла смена элит, и новая обязана была забивать старую. Тогда его отмолотили, погрузили в автозак и увезли в спецприемник. Правда, продержали на нарах только три недели, вернули паспорт и выпустили, однако диссертация исчезла бесследно. На встречу с академиком Космач пошел с пустыми руками и холодным сердцем, не чувствовал больше нужды в такой встрече, милицейские дубинки погасили и огонь разума, и обиду. Цидика на месте не оказалось, секретарша объяснила, что он работает дома и неизвестно когда будет. Не снимая шубы, Космач просидел в приемной часа два, пока не понял, что хозяин давно в кабинете и, видимо, не хочет его принимать. Пришлось войти без приглашения... Аудиенция длилась всего минуту, академик почему-то называл Космача Мартемьяном и, побледнев, держался за голову. Оказалось, у него случился микроинсульт, вызвали "скорую" и милицию. Последняя приехала быстрее, Космача приняли то ли за бандита, то ли за бродягу, схватили, забили в наручники и, дубася палками, увезли в отдел, но даже в клетку посадить не успели: будто бы Цидик узнал об этом и прислал человека с распоряжением не трогать ученого ни в коем случае и немедленно отпустить. С тех пор Космач еще дважды приезжал в столицу и всегда в волчьей шубе: если опять возьмут, так хоть почки не отобьют. При посадке машину здорово трясло, разом и в голос заревели дети -- верный признак опасности, и бледнолицые стюардессы бегали по салону, проверяя, все ли пристегнули ремни. Однако приземлились удачно, и пока самолет заруливал на стоянку, стало ясно, что в Москве тоже метель. У трапа оказалась единственная машина -- черная "волга" с правительственным номером, и Космач с ходу распахнул заднюю дверцу. -- Академик за мной прислал? -- спросил водителя. -- Или другую какую птицу ждешь? -- Жду господина Космача... -- Вези, дяденька! -- Он сел в машину. -- Узнал, поди? -- Паспорт покажи. После изучения документа водитель извинился и двинул машину прямо сквозь цепочку пассажиров -- едва расступиться успели. -- Погода на пределе. -- Он оказался разговорчивым. -- Узнавал... Ветер поворачивает на боковой. Вас хотели угнать на запасной аэродром куда-то в Воронеж. В последний момент разрешили посадку. Так что вам повезло. И мне. Поскольку Космач не отвечал, то он некоторое время ехал молча, немного забылся и снова попытался затеять разговор. -- Простите... Ваша шуба из какого меха? Вижу, не собака, какой-то благородный... Не пойму. -- Волк, -- коротко ответил Космач. -- А-а... Первый раз вижу. Почему-то в Москве таких шуб нет. Космач не поддержал разговора, и всю оставшуюся дорогу ехали молча. А когда приехали на Кутузовский проспект, к мрачному в сумерках сталинскому дому, водитель сам дверцу перед ним распахнул и к дому повел -- служба! У подъезда академика стоял микроавтобус с крупными надписями "ОРТ", откуда тотчас выскочил оператор с камерой и стал снимать. Водитель молча махнул рукой в его сторону, отворил дверь и проводил Космача в квартиру Цидика. Из дверного проема толкнуло в лицо запахом смерти -- тяжелый дух пролежней, лекарств и свежевскопанной земли. В просторной передней вдоль стен стояло десятка полтора стульев, но людей было двое -- молодой человек в строгом костюме, белобрысый, с челкой на левую сторону, немного скуластый, да нервная, с трясущимися руками и гладкой прической, девица. У Космача не было никакого настроения валять дурака, неподходящее место, да и накала душевного не чувствовал для розыгрышей. Но в передней ему что-то не понравилось: нервные какие-то, злые и даже тени скорби нет в глазах. -- Здравствуйте, люди добрые. -- Космач снял шапку, перекрестился в угол. -- Здесь академик помирает? И поскольку никто не ответил, он сел на стул у порога, поколебался и достал очки для такого случая, старенькие, с резинкой на дужках, степенно надел и взял газету, лежавшую тут же. Молодой человек недовольно стрельнул взглядом, на миг сосредоточился на очках и отвернулся. В это время из двухстворчатой двери показалась секретарша -- знакомая, хорошо рассмотрел в приемной ЦИДИКа, даже чуть не подрался, когда прорывался, только сейчас постаревшая, убитая горем -- краше в гроб кладут... -- Вы... Космач? -- Слегка оживилась и, спотыкаясь, подошла. -- Он самый, Космач... -- Господи, как хорошо, что приехали! Академик сейчас без сознания, нужно подождать. -- Подожду, не велик барин... -- Снимите шубу, вот вешалка... -- Да мне и так ничего. Секретарша была настолько утомлена и растерзанна, что взгляд ничего не выражал, в мертвых глазах чернела пленка скорби и полной отчужденности, как у нормальной бабы на похоронах. Интерес к Космачу угас мгновенно, Лидия Игнатьевна шепнула что-то девице и скрылась за дверями. Однако молодой человек внезапно заинтересовался косматым гостем, сел рядом, всплеснул руками. -- Представляете, человек умирает четвертые сутки. Три раза врач констатировал смерть. А он снова оживает. Феномен! -- А бывает, паря, бывает, -- проговорил Космач. -- Тело изношено, а Господь душу забрать не может. -- И разум не угасает. Приходит в себя -- мысль четкая, способен к анализу... Космач подманил его пальцем -- тот склонился ухом. -- Должно, дьявол мучает. Бес вселился и смерть отгоняет. -- Знаете, я и этого уже не исключаю... Хотели в хоспис отправить -- отказывается. Батюшка вот здесь полдня отсидел -- не подпустил. -- Надо его через хомут протащить. Тогда сразу помрет. -- Через хомут? -- Молодой человек отодвинулся. -- Как это, через хомут? -- У нас так всегда делают, коли человек мучается. На белую лошадь хомут наденут, погоняют до пота, а потом и тащат головой вперед, и клешнями пристукивают, и супонью хлещут. -- Вы что же... Для этого и приехали? -- Дак позвали, помочь надобно человеку. -- И где же ваш хомут? -- Да там, на улице, покуда заносить нельзя. -- А белая лошадь? -- В голосе слышалась насмешка, если еще не верил, то близок был к тому. -- В деревне осталась. Чего ее сюда везти? -- с удовольствием забалагурил Космач. -- Погонял до пены, хомут в солофан завернул, чтоб пот не высох, да привез. -- Что вы глупости говорите? -- внезапно взвизгнула девица -- прислушивалась! -- Я не позволю издеваться над умирающим академиком! Как вам не стыдно? Да вы знаете, какой это человек?!.. -- Не шуми, дочка, -- закряхтел Космач. -- Орешь как резаная... Разве можно эдак-то, когда в доме человек помирает? Может, и в тебя бес-от вселился? Девушка от возмущения замолкла, вскочила, потрясла руками и снова села, а молодой человек не преминул заметить ехидно: -- Ее бы тоже сквозь хомут... Тварь. Заставила академика письмо в ученый совет написать, чтоб степень дали без защиты. -- Это уже говорилось Космачу, но громко. -- А он каракулей наставил, ни слова не поймешь. Вот и переживает, роковая женщина... -- Вы подлец! Подлец! -- выкрикнула девица и убежала за двухстворчатые двери. И там разревелась, как недоеная корова, протяжно, навзрыд. -- Сейчас выгонять будут, -- спокойно проговорил молодой человек и махнул челку налево. -- Притомила аспиранточка... -- А ты бы с ней поласковее, как ни говори -- баба, -- посоветовал Космач. -- Быдло... Ненавижу этих прилизанных и стремных. Замуж не берут, для точных наук ума не хватает, так они все в гуманитарии лезут. Потому у нас наука такая же, прилизанная и страшненькая. Он внутренне согласился с такими доводами: единственной красивой женщиной на историко-филологическом факультете была Наталья Сергеевна... Через несколько минут рев за дверью стих, и скоро оттуда появилась аспирантка. -- Простите пожалуйста, -- попробовала улыбнуться Космачу. -- Я не знала... Простите. Должно быть, секретарша академика втолковала ей, кто приехал... -- Бог с тобой, дочка, -- благосклонно отмахнулся он. -- По молодости чего не бывает?.. Академик-то не помер? -- Нет, без сознания... Врач дежурит. -- Села на старое место и потупилась. А молодой человек заинтересовался Космачом еще больше, крадучись разглядывал его, щурил глаза и стискивал губы, забыв про аспирантку. Должно быть, готовил каверзный вопрос, однако все смешал громкий телефонный звонок за дверью. И в следующий момент в переднюю выскочила перепуганная Лидия Игнатьевна. -- Сейчас сюда... придет президент. Ой, господи, только этого не хватало... -- Какой президент? -- машинально спросил молодой человек и усмехнулся. -- Да тот... Этот, наш президент. Дверь распахнулась, в переднюю стремительно вошли человек шесть, встали шпалерами, а еще трое бросились в глубь квартиры. -- Оставаться на местах, -- скомандовал кто-то из охраны, и вид Космачу перекрыла широкая спина. -- Надо же! -- сказал он молодому человеку. -- Еще и на президента погляжу! Приеду домой... -- Молчать! -- приказал охранник и окончательно заслонил Космача -- толкни чуть, так на колени сядет... -- Да я молчу... Президента ввели под руки, но, очутившись в передней, он оттолкнул провожатых и сел на стул рядом с аспиранткой. -- Ну и шта?.. Живой еще?.. Он был не сильно пьян, однако из-за плохого здоровья чувствовал себя неважно, обычно напомаженное лицо сейчас было одутловатым, бабьим и затвердело в серую гипсовую маску -- самого хоть отпевай. -- Да, академик жив, но находится в бессознательном состоянии. -- Лидия Игнатьевна тоже посерела от усталости и волнения. -- Ну и шта? -- Он вдруг уставился на Космача, выглядывающего из-за мощного торса охранника. -- К нему можно пройти, пожалуйста. -- Секретарша показывала руками на дверь. -- Прошу... Идите, прошу... -- Не пойду, -- тяжело выговорил президент. -- Чем тут пахнет?.. Фу... А ты шта смотришь? Это относилось к Космачу. -- Глаза-ти есть, царь-батюшка, вот и смотрю, -- сказал тот. -- Да спина мешает. Эдакий дядя встал! Охранник тут же сдвинулся в сторону, однако президент потерял интерес, уставившись на молодого человека. -- А тебя я где-то видел! -- Возле Белого дома в девяносто первом, -- лениво и без интереса проговорил тот. -- Помог забраться на танк, на престол подсадил. О чем искренне сожалею... Неизвестно, что бы произошло, успей он договорить, потому что один из телохранителей уже сделал уши топориком, а у аспирантки начало вытягиваться лицо -- крамолу услышали! Но тут из комнат стремительно вышли те трое, что обследовали квартиру. -- Можно войти, -- разрешили, а подсобники, как ангелы, стали с двух сторон. -- Нет, не хочу, -- закапризничал президент. -- Я орден дал, специально для него учредил и дал. Не буду смотреть... И так везде покойником пахнет... А этот здесь кто? -- Указал пальцем на Космача. -- По просьбе академика приехал, -- дрожащим голосом объяснила Лидия Игнатьевна. -- У меня тоже хорошая борода растет, -- зачем-то похвастался президент. -- Если брить перестанут... Только седая... Все! Домой, в Горки! Его повели в двери, но на пороге он обернулся, проговорил в пространство глухим, хриплым голосом: -- Как помрет -- скажите. И вся команда медленно удалилась, но один из охранников вернулся, попросил паспорт у Космача, тщательно переписал данные и молча ушел. -- Плохой, тоже долго не протянет. -- Космач кивнул на дверь. -- Ну ладно, хоть на живого поглядел... -- Господи, что еще ждать? -- обреченно вопросила Лидия Игнатьевна и пошла в комнаты. -- Послушайте, -- молодой человек встряхнулся, сбрасывая некое внутреннее оцепенение, -- а не перекусить ли нам? Торчу целый день без толку, надеюсь, за полчаса ничего не случится. -- Да не мешало бы. -- Космач похлопал себя по животу. -- До поминок-то все одно не дотянешь... -- Тут на углу кафешка есть, закажем первое и второе. -- Молодой человек склонился к ошалевшей девице. -- Мадам, позвоните мне, если академик очнется. На сотовый. И бросил ей на колени визитную карточку. Между этажами молодой человек остановился и подал руку. -- Надо бы познакомиться. Я Генрих Палеологов, предводитель стольного дворянства. -- Так и думал, не простой ты, паря, -- ухмыльнулся Космач, от души пожимая руку. -- Даже президент тебя знает... А меня зовут Ярий. -- Редкое имя... -- Каким уж наградили. У тебя вот тоже фамилия... Ты какой национальности будешь? -- Я русский дворянин. -- Чего ж так обозвали? Палеологов... -- Это долгая история... -- А что, этот академик тоже барин? Граф, поди, не менее. Палеологов рассмеялся. -- Граф?.. Это оригинально!.. Из разночинцев он, мелкие служащие, купчики, священники -- шелупонь, одним словом. -- А чего тогда торчишь у него? -- Академик попросил, что-то сообщить хочет, -- будто бы равнодушно отмахнулся предводитель. -- Сам очнуться не может... Тебя ведь тоже попросил? -- Должно, баба эта звонила в сельсовет. -- Космач не любил, когда его откровенно прощупывают. -- Из лесу пришел, хозяйка говорит, в Москву надо, академик помирает. -- Знахарством промышляешь? -- усмехнулся Палеологов, распахивая перед ним дверь. -- Модная профессия... -- Что уж, промышляю... Робятам грыжу поправлю, от испуга отолью, ну, еще бесов погоняю... Как умею, так делаю. Едва они вышли из подъезда, как попали под прицелы видеокамер: телевизионщики с ОРТ снимали всех, кто входил и выходил, просто так, без интервью и комментариев. -- Прекратите! -- рявкнул на них Палеологов. -- Я запрещаю снимать! А оператор уже снял что хотел и спокойно убрался в свою машину. В кафе они сели за дальний столик пустого зальчика, Космач шубы не снял, шапку на колено натянул, а этот парень уже в душу полез. -- Вы-откуда приехали? Из Сибири? -- Почто же из Сибири? Ну и скажешь... -- Только там остались такие колоритные! Настоящий медведь, фамилия соответствует! Секретарша вряд ли посвящала в то, откуда гость явился, -- смотрела на Палеологова с плохо скрываемой неприязнью, но терпела. А вот аспирантка косвенно сдала его, когда начала извиняться: странный этот предводитель именно тогда стойку сделал. Только непонятно, что он, как вор, залез в карман, шарит по углам, а деньги не вынимает. Пора бы и за руку поймать, но неясно, что хочет. -- Нет, мы архангельские, -- слукавил Космач. -- Откуда же академика знаешь? -- Приезжал к нам, жил... Пользовали его. В семьдесят шестом году Цидик действительно выезжал в экспедицию по Русскому Северу, попался его пространный отчет в научном журнале. Однако вскоре он оставил это занятие по причине своей слишком яркой интеллигентности: старообрядцы не воспринимали его бритый, блядолюбивый образ, принимали за подосланного начальниками шпиона и дурили ему голову всевозможными небылицами. Космач ходил по тем же местам много лет спустя и наслушался рассказов про академика. Живущие по своему времени кержаки рассказывали о нем, как будто вчера от них ушел. -- В таком случае вы -- старообрядец! -- заключил Палеологов. -- Верно, -- с удовольствием согласился Космач. -- Только я вот что-то толку не дам... Дворян давно нету, в семнадцатом еще к ногтю, а ты предводитель? Это как понимать? Палеологов взял длинную паузу -- делал заказ официанту, обсуждал, что лучше съесть, все время поднимал палец, как ствол пистолета; короче, задумался над чем-то, и уж точно не над ответом по поводу дворян и предводительства. На этот счет все было заготовлено, обкатано много раз и только бы от зубов отскакивало. Как-то неприятно насторожила его догадка, что новый знакомый старообрядец и приехал из Сибири. Космач изображал из себя мужичка, а попросту валял дурака по привычке, с неким тайным, мстительным желанием подурачить людей, которые ему не нравились. Но даже в этом случае, например, расставаясь, обязательно бы рассмеялся, признался, что разыгрывал, однако тут мысленно зажал себя в кулак. Отрабатывать назад было уже поздно, тем более что предводитель вскинул головой челку и заговорил так, словно подкрадывался гусиным шагом: -- Значит, ты кержак, Ярий... Это замечательно. А не взять ли нам водочки? Под хорошую закуску... -- Не-е, нам нельзя, -- замотал бородой. -- Упаси бог... -- Совсем не пьешь? Важно было не переиграть. -- Как сказать... Бывает, да ныне великий пост начался. -- Я тоже верующий человек и понимаю. Ты же в дороге, а путешествующим и болезным можно. -- Ну, раз так, давай... Только помаленьку. Он тут же подозвал официанта и заказал бутылку "смирновки". -- Дак чего насчет дворян-то? -- напомнил Космач, намереваясь перехватить инициативу. -- Неужто сохранились? -- Представь себе! -- Ты погляди! -- Космач достал деревянный гребешок, заготовленный на этот случай, расчесал волосы на прямой пробор и бороду. -- Значит, и ты тоже из благородных? -- Все мои предки -- морские офицеры, -- сказал Палеологов не без гордости, но и без особого удовольствия, что-то другое заботило. -- Ну сегодня и денек! -- восхитился Космач. -- Живого президента видал! Настоящего дворянина видал!.. А сейчас-то как? Опять помещиками будете? -- Время покажет, -- увернулся тот. -- Скажи мне, Ярий, а чем нынче живут кержаки? Точнее, как выживают? Ты, например, на чем зарабатываешь? Знахарством в деревне много бабок не нарубишь. Или натуральное хозяйство? -- Да лесом выживаем, -- вздохнул Космач. -- Делянки в лесхозе берем, рубим да продаем. А то и на корню... Воруем, конешно, прости господи! Официант прикатил тележку, накрыл на стол и пожелал приятно отдохнуть. Космач покрестился в сторону, тарелки покрестил и стал есть крутую, наваристую солянку. Палеологов разлил водку. -- Ну что, Ярий, за знакомство! Космач посмотрел на крохотную рюмку, покачал головой. -- Ты что это мне налил-то? Лекарство? -- Нет, водка, настоящая смирновская... -- Ежели водка -- сюда наливай. -- Подставил стакан для напитков. -- Это вы, баре, привыкли стопочками... Палеологов с готовностью набулькал до краев и прищурился с усмешкой -- наблюдал. Космач поднял стакан и неторопливо выпил до дна, как воду. Утер ладонью усы, хлебнул солянки. -- Ох, хорош супчик! Спросить бы, как варят да что кладут... Заставил бы тещу... -- Послушай, Ярий... -- Сотрапезник почти не ел, так, для вида. -- А есть сейчас настоящие кержаки? Которые бы в скитах жили, молились, как раньше. -- Да откуда ж?.. Молодые разбежались по селам... Может, и остались где старухи... Да и те мрут! Ходить некому, кормить-поить... -- Говорят, еще лет сорок назад существовала целая система снабжения у староверов. Даже своя почта была. -- Говорят... -- Космач заел солянкой злой восторг: а парень кое-что знает о кержаках! И щупает его не из любопытства и не ради застольной беседы... -- Должно быть, ты слышал, -- продолжал Палеологов, для отвода глаз мешая ложкой в тарелке. -- Существовала Соляная Тропа... Соль по ней носили. -- Со-оль? -- пропел Космач. -- Куда носили? -- С солеварен на Урале через всю Сибирь до Дальнего Востока. И на Запад. -- А чего ее носить, коль соли этой в магазинах дополна? Предводитель был терпелив, хорошо подкован и прочитал короткую и емкую лекцию: -- Это сейчас дополна. А еще лет двести назад в Сибири кержаки бедствовали страшно. Когда в восемнадцатом веке царь издал указ не давать им соли из государственной казны, они и наладили собственную доставку. Несли от скита к скиту, и менее чем через месяц соль попадала к семейским. Потому тропа и называлась -- Соляная. Он не сказал, а возможно, не знал, что обратно таким же образом несли контрабандную пушнину, золото и камни-самоцветы. Все это попадало в руки московского купечества, состоящего на девяносто процентов из старообрядцев. А уже от них, по своим каналам, -- раскольникам в Румынии, Болгарии, Черногории и Словении, которые продавали все это по Европе. -- Ну дак чего дальше? -- спросил Космач, накрывая стакан ладонью -- Палеологов тянулся к нему горлышком бутылки. -- Я пью один раз... -- Дальше?.. Ты не мог не слышать о такой тропе. Всю историю у кержаков было... своеобразное братство и общины поддерживали связь между собой. Менялись продуктами питания, боеприпасами, невестами... -- В старое время было. А сейчас-то уж какая тропа? -- Но она же была! Идти в полный отказ -- мог не поверить: на самом деле Соляная Тропа своим европейским концом уходила в Карелию и Финляндию. Русский Север был также привязан к ней из экономических соображений. -- В детстве слышал от стариков. -- Космач смел с бороды крошки, выпутал кусочек колбасы и съел. -- Странники проходили... -- А слышал, на этой тропе намоленные камни есть? Будто из одного конца в другой, и кто знает их, проходит по всему пути беспрепятственно? Он слишком много знал для простого, даже знакомого с президентом, обывателя. Такие камни действительно были, а намаливали их сонорецкие старцы, чтоб всякий странник мог с Богом разговаривать. Существовало даже поверье, что они обладают свойствами магического круга: если встать на него, то никакие анчихристовы силы тебя не достанут. Говорили, будто путники прятались на них от всевозможных карателей и разбойных людей. -- Да всякое болтают. Токмо все это -- бабкины сказки. -- Ярий, нас судьба свела вот так, у постели умирающего, за этим столом. -- Палеологов подбирал слова. -- Мы два русских человека... Не будем хитрить. -- А чего мне хитрить? -- От еды и питья в шубе становилось жарко. -- Сам говоришь, сорок лет... Мне почти сорок и есть, дак чего я помню? Люди какие придут -- нас на печь загонят. -- Но ты же слышал о Соляной Тропе, о камнях и сонорецких старцах? -- Слышал-то слышал... Но сам-то никуда не ходил. Десятый год шел, когда тятя в леспромхоз подался. Кажется, более сильных аргументов у предводителя не было. -- Да... Очень жаль... А остались еще кержаки, которые ходили? Из твоих знакомых? -- Поспрашивать надо, поди, остались. -- Ты не мог бы сделать это для меня? Разумеется, не бесплатно. На лесе много не заработаешь, а вдруг поймают на воровстве? -- Дак иди сам-то и поспрашивай. Палеологов рассмеялся весело и настороженно, в голубых глазах блестел лед. -- Ну да, пустите вы, дождешься! Воды напиться не дадите. -- Ежели в таком образе придешь, никто не даст. -- А какой у меня образ? -- Блядолюбивый. -- Это как же понимать? Космач для порядка засмущался. -- Скажу, дак обидишься еще... -- Говори, не обижусь! -- Бритый ты, лицо голое, как у бабы. -- При чем здесь... блядолюбивость? -- мягко подкрадывался Палеологов. -- Если нет бороды, значит, сильно женщин люблю? -- В том-то и суть, не женщин. Женщин любить -- хорошо... -- А кого еще? -- Мужиков... -- Ну ты скажешь! -- Не я это говорю, старые люди, -- начал оправдываться Космач. -- В былое время коль человек без бороды, значит, мужиков любит. Вот как, паря. Потому нам и нельзя бриться. -- Все, отпускаю бороду! -- засмеялся сквозь лед подозрительности. -- Ну, что, можешь выяснить насчет Соляной Тропы? -- Могу, конечно... -- Теперь ведь по ней никто не ходит, и кержаки от властей не скрываются... Никакой тайны нет. Он имел очень слабое представление о Тропе, понимал ее географически, как дорогу или определенный в пространстве путь, известный лишь староверам. -- Ой, паря, мы с тобой не просидим тут? -- спохватился Космач. -- Ну как очнется академик? -- Мне позвонят. -- Кажется, Палеологов терял интерес к умирающему. -- Ну так что, Ярий? Тысячи долларов хватит для начала? Каждый второй вкусивший цивилизации кержак согласился бы на такое предложение, не думая о последствиях, ибо Тропа эта в их сознании была никому не нужной и архаичной. И уйти по ней было нельзя... Еще бы и радовался, что дурака надул... -- Не, ты дай мне нашими. -- Хорошо, дам нашими. И еще... Ты на самом деле собираешься протащить академика сквозь хомут? -- А вот это тебя не касается, -- резко сказал Космач. -- Коль позвали, значит, люди верят. -- Да ничего, делай что хочешь, -- мгновенно сдался предводитель. -- Есть только одна просьба... Будет возможность, _спроси у Академика имя человека, который написал труд под номером 2219_. * * * У подъезда они снова попали под камеру, телевизионщики наглели все больше, снимали крупным планом, лезли объективом в лицо -- борода будет во весь экран... -- А леший бы вас побрал, изверги! -- беззлобно выругался Космач, затыкая ладонью черный глаз камеры. Когда они вернулись в квартиру, Цидик еще не пришел в себя и оставалось время все хорошо обдумать. Космач прикинулся, будто дремлет после крепкого ужина, и даже шапку уронил на пол. За кем охотится этот дворянин, было ясно, а также становилось понятно, что придуриваться все время не удастся: стоит Палеологову хоть на минуту усомниться в нем, и, дошлый, въедливый, он раскроет его через ту же секретаршу, которая знает, кто этот кержак на самом деле. В таком случае следовало бы чуть-чуть опередить и раскрыться самому, чтобы посмеяться и получить возможность наступления. Или как-то предупредить Лидию Игнатьевну, чтобы держала язык за зубами. Единственным утешением в этой ситуации был определенный и значительный вывод: самозванец, сидящий сейчас в срубе, не имеет отношения к предводителю, иначе бы зачем он искал Соляную Тропу, когда его человек давно стоит на ней и, мало того -- забрался в один из самых потаенных скитов А Космач поначалу связывал их: богатенький предводитель вполне мог зафрахтовать вертолет, экипировать, придумать легенду и забросить своего соратника поближе к Полурадам, чтоб ног не бил, и ждать результата. Однако Палеологов никак не мог сфальсифицировать записку Космача, поскольку не знал, чья диссертация зашифрована под номером 2219. И будь у него хорошие отношения с Лидией Игнатьевной и самим академиком, узнал бы элементарно. В принципе, Палеологов был не опасен, от его устремлений сильно попахивало авантюризмом молодых, малообразованных, но состоятельных и в какой-то мере романтичных людей. Можно было хоть сейчас раскрыться, поставить его в дурацкое положение, посмеяться и послать. Но он искал Соляную Тропу и готов был вкладывать деньги не из спортивного интереса... Между тем шел уже двенадцатый час ночи, и Палеологов, сидящий напротив, вроде бы заснул, откинув голову на дверцу шкафа, -- успокоился, что подрядил настоящего кержака, или тоже прикидывался?.. Космач пересел к аспирантке -- предводитель не шевельнулся. -- Тоже приема ждешь? -- поинтересовался. -- Я была у него, -- безрадостным шепотом вымолвила она. -- Дежурю тут, на дверях... -- Тяжело тут тебе? -- Иногда кажется, с ума сойду... Люди приходят какие-то неживые, запах смерти -- не вынесу. -- А ты молись, читай "Отче наш" про себя. -- Читала, не помогает... Вы тоже устали? -- Ничего, я привычный. -- Идемте, покажу место, где можно прилечь и отдохнуть. Академик очнется неизвестно когда... -- Тихо, человека разбудим... Пошли, показывай. Когда выходили из передней в зал, Палеологов остался в прежнем положении. Аспирантка наугад, в темноте, прошла в какую-то боковушку и открыла дверь. -- Вот здесь тахта... Космач взял аспирантку за руку, усадил рядом с собой. -- Ты знаешь, кто я? Она смутилась, в сумеречной комнате взгляд ее показался обиженным и пугливым. -- Я вас боюсь... -- Нет, ты мне скажи, тебе известно, кто я и откуда приехал? -- Сказали, ученый... -- Слушай меня. Ни под каким предлогом не говори этому господину Палеологову, кто я на самом деле. И Лидию Игнатьевну предупреди. Для него я -- кержак из Архангельской области. -- Мне сказали, вы откуда-то с Урала, что ли... -- А ты скажи, кержак архангельский. -- Не понимаю... Кто кержак? -- Она была еще и бестолковой... -- Я! Я кержак. Приехал из деревни. Скажешь так, если вдруг спросит. -- Я ничего этому... господину не скажу, -- вдруг заупрямилась аспирантка. -- Почему? -- Он хам и наглец! Его никто не звал. -- Что же не выгоните? Она смутилась. -- Не знаю... Будто бы Мастер хорошо о нем отозвался. Будто он всегда говорит правду, как божий человек... Я точно не знаю, Лидия Игнатьевна так сказала. -- Ничего себе! Я думал, проходимец и авантюрист. -- Я тоже так думаю... Но академик спрашивает о нем, когда приходит в себя, а мы не знаем, что делать. -- Хорошо, иди, а я подремлю тут. Он вытянул ноги, расслабился и вроде бы начал дремать, как вдруг в зале послышались торопливые шаги и легкая суматоха, -- Академик очнулся! -- сообщила секретарша. -- Идите к нему! В зале уже стоял Палеологов, перекрытый спиной аспирантки. Смотрел и улыбался, словно готовился задать каверзный вопрос. -- Принесите-ка мне хомут! -- приказал Космач. -- Какой... хомут? -- опешила Лидия Игнатьевна. -- Да на улице, возле двери прикопанный! Токмо живо! -- Леночка,