спустись вниз и принеси, -- распорядилась она. -- И сюда к нам не суйтесь! Караульте, чтоб близко никто не подходил! Космач раскрыл дверь в кабинет и чуть не задохнулся от запахов; пришлось втягивать воздух ртом и очень осторожно, чтоб не тошнило. Цидик лежал неподвижно, с закрытыми глазами, и напоминал мумию. -- Мартемьян, -- даже не шевельнув губами, проговорил он. -- За мной пришел... -- Моя фамилия -- Космач, -- представился вошедший. -- Юрий Николаевич. -- Да, помню... Я не обознался. Очень похожи на Мартемьяна... Прошу, садитесь. Подозрение, что слова академика -- бред, тут же улетучилось. О его памяти и способностях складывали легенды, говорили, будто академик наизусть читает летописный свод "Повесть временных лет", умеет одновременно говорить, слушать и писать. -- У вас много вопросов ко мне, не так ли? -- Он был абсолютно неподвижен и смотрел в потолок не моргая, отчего становилось неприятно. -- И я хотел бы на них ответить. -- Вопросов у меня нет, -- сказал Космач, присаживаясь на стул в некотором отдалении от постели Цидика. -- По крайней мере, таких, которые хотелось бы задать умирающему человеку. Тот помолчал и вроде бы скосил глаза в его сторону. -- Да... Я не ошибся, вспомнив о вас, Юрий Николаевич. В таком случае сам попытаюсь спросить и ответить... Я виноват перед вами. -- Не гожусь я на роль судьи. Тем более не собираюсь осуждать вас, академика и нобелевского лауреата. -- И еще интеллигента номер один... Меня так теперь называют. -- Слышал... -- Вас это возмущает, я знаю. Или вы просто смеетесь?.. -- Он повернул голову, но взгляд, как гирокомпас, не повиновался движению. -- Нет, вы не можете смеяться над старым человеком. Над позором старца... Поэтому я и разыскал вас. Вы -- не судья, нет. Судья сейчас ожидает в передней... Видели там молодого человека? Его фамилия Палеологов... Всю жизнь ждал его. Вас и его... Он явился сам, мой Судья. Он не хам, не подлец и даже не авантюрист -- Судья! И образ не имеет значения... А вас пришлось разыскивать... Но так и должно быть. Пришел и сказал. И покатилось колесо... Правду сказал, не могу я умереть... Так и будет корежить... Умирать следовало, когда час пробил... Да... Я, как царь Ирод, младенцев избивал. Вот и вас отдал на заклание... Но были обстоятельства, которых сейчас нет. Для меня их больше нет! Я снял с себя крест... Теперь могу говорить. Роговые веки его приподнялись, и глаза чуть ожили. Если он и видел Космача, то лишь боковым зрением. -- Да... Поздно... Я должен был еще тогда... Впрочем, нет, еще раньше увидеть вас... И сделать своим учеником. А я не заметил/.. Даниленко прикрыл вас, спрятал в пещере, как волчонка, и выкормил... Смотрел ваши первые статьи... Ничего особенного... Обвел меня, хохол... Цидик перевел дух и наконец-то взглянул прямо. -- Почему вы... молчите? -- Слушаю, -- в бороду обронил Космач. -- Хорошо... Слушайте. Вы сделали открытие, я это подтверждаю и сейчас, перед смертью... Но в русской истории... тем более в наше время, не делают открытий. Невозможно... Тогда я выступил резко отрицательно... Жестокость и несоразмерность наказания -- признак неправого дела, лжи и зла... Это я цитирую вас... И вынужден согласиться с вашими определениями... Археология русского языка, древность и величие... Переходные фазы русской истории... Раскол и война против Третьего Рима... Смена элит... Все ваша концепция. Видите, до сих пор помню... Но она противоречила всей исторической науке... Сложившейся научной традиции. Она касалась и моих взглядов... Но, поверьте, не это стало причиной. Ваше открытие рушило все, что было создано за столетия... Да, я понимаю, у вас не было злого умысла. Скорее наивный романтизм, но именно от него всегда исходит угроза... И самым опасным была доказательная база, вновь открытые источники, фотокопии... -- Поэтому вы и требовали представить оригиналы? Уничтожить базу, и тогда научный труд превращается в беллетристику. -- Уничтожить -- не поднялась бы рука... Существуют иные способы... А вас хотел спасти для науки, поверьте, искреннее желание... Думал избавить от ложных заблуждений. Космач чувствовал, как вскипают в душе старые обиды, и готов был высказать все умирающему, но за спиной щелкнула фиксатором дверь, и он машинально обернулся. -- Нет хомута у подъезда, -- растерянно произнесла Лидия Игнатьевна. -- Весь снег перерыли... За ее спиной маячил Палеологов, улыбался и пожевывал губу, стервец... -- Значит, сперли! -- возмутился Космач. -- Москва же, что ни оставь без пригляда, вмиг упрут. -- Что же делать?.. -- Закрой дверь! Она недоуменно пожала плечами и плотно прикрыла створку. Оторванный от реальности академик этого разговора будто не слышал, все, что происходило вне его сознания, уже не привлекало внимания. -- Неужели вы откровенно полагали... Кроме вас никто больше не видел, не замечал странностей, расхождений и противоречий в средневековой истории? -- продолжая он. -- Никто не понимал истинной роли христианства? Греческого нашествия, никонианского раскола, наконец, инспирированного Папой римским?.. -- Раскола не было, -- отрезал Космач. -- Да, помню... Извините... Но крестовый поход на Восток был... Не вы первый догадались... Все уже было, Юрий Николаевич. Только на моей памяти вы -- третий, кто делал попытку... Являлись и с фотокопиями Влесовой книги, и с утраченной Раскольничьей летописью... -- Не совсем понимаю... Зачем все это рассказываете мне? -- Зачем?.. Вспомнил, как вы вошли в мой кабинет... Кажется, пять лет назад... Я не преувеличиваю... ощутил дыхание смерти. И жажду покаяния... Я испугался суда, нельзя умирать... Что-то говорил, а сам чувствовал страх. Потом у меня случился инсульт... Мне сейчас не стыдно признаться в этом, тем более вам... Вы молчали! И чем дольше, тем становилось страшнее. Почему вы не спорили, не доказывали?.. Вы же были правы. -- Вот потому и молчал. -- Я не ошибся. -- Кажется, умирающий все больше оживал. -- И позвал врагов своих к смертному одру... Катастрофа в том, что судья мой не лжет. Я компилировал, воровал чужое... Но не ради собственной славы. Существовало определенное условие... некая обязанность вкладывать в новые идеи старый, традиционный смысл. Вам покажется странным... Но это было необходимо, чтобы удерживать мир от соблазнов разрушения... Вы меня понимаете? Космач пожал плечами. -- Смутно... Не улавливаю смысла. Такое чувство, будто вы оправдываетесь передо мной. К чему это? -- Простите меня, Юрий Николаевич. -- Цидик наконец-то справился со своим взглядом. -- Я пытаюсь... исповедаться вам, покаяться. -- За что я удостоился такой чести? -- В вашей диссертации нашел... Обычай некоторых староверов... Исповедаться недругу своему, примиряющее начало, восстановление цельности души... -- Насколько мне известно, вы человек не старой веры... -- Точнее сказать, никакой... Но есть... потребность покаяния. Необходимость... Иначе не будет смерти, не будет покоя. Прошу вас, выслушайте меня. -- Ошиблись, я не старообрядец. Вы же знаете это. -- Вы тот человек, перед кем можно быть откровенным. Перед смертью... Не отказывайте. Вы очень похожи на Мартемьяна... И внешне, и внутренне. Heслучайное сходство... Я же судьбу обманул! И спрятался... На землю лег... Космачу показалось: начался бред, -- и что-то вроде жалости шевельнулось в груди. -- Я вас не понимаю... -- Слушайте! -- Мастер потянул к нему руку, взял запястье судорожными пальцами. -- Я десятый... Вы знаете, что такое -- десятый? Роковое число... Ночью выстроили -- костры горят, ветер... А искры, искры! Вздымает к небу, а потом будто огненный дождь... Расчет пошел... И каждого десятого, прямо в строю... А люди стоят и ни с места. Будто считать не умеют... Или чему быть, того не миновать?.. А я посчитал!.. Отскочил назад, в темноту, и на землю... А Мартемьян от меня справа стоял, мой напарник. Сдвинулся немного, чтоб просвет в шеренге заслонить... Не подумал, что на него падет! Я не подумал! А он знал... Могучий был, одной пули мало, стоит... Так в него весь барабан... Я лежу, и на меня все кровь брызгает... целая чаша, Святой Грааль... Вот, смотрите! -- Он отер лицо и показал руку. -- Видите, до сих пор есть... Потому что я десятый... Чужая кровь. На руке были чернильные пятна... -- Зачем мне это рассказали? Чтоб когда-нибудь написал? Рассказал, как было на самом деле? Или должен блюсти тайну исповеди? -- В том-то и дело. -- Цидик разжал пальцы и выпустил руку. -- Напишете в воспоминаниях, никто не поверит. Тем более за давностью лет. Вас просто обвинят во лжи. И проклянут... Никто не поверит, ни вам, ни мне, если бы написал сам... Даже если сейчас позову журналистов и перед ними покаюсь -- ни одной строчки не опубликуют. А если кто и примет за откровенность, непременно найдет оправдание... Скажут, судьба, провидение спасло нам гения... Они создали из меня кумира! Признаюсь, я хотел этого величия... Но теперь хочу умереть, как человек... И не могу! Кумиры бессмертны, и нет ни кому дел а до мук их... Мне было так тяжело, еще при жизни корежило... Когда возили свадебным генералом... И ждали моего слова по всякому случаю. Нет, не ждали -- рассчитывали, как в Сиблаге, и я все время стоял десятым. Хрущев заставил топтать Сталина, Брежнев -- Хрущева... Потом растоптать всех вместе и восславить демократов... Проклясть путчистов, одобрить расстрел парламента... Даже футбольные фанаты приходили за поддержкой. И нашли ее... Я все это делал. Делал... Благословлял и проклинал! Меня каждый раз называли десятым... Только враг способен поверить в мои прегрешения. Вы же понимаете, о чем я говорю? -- Понимаю, -- не сразу отозвался Космач. -- Страшно слушать вас. И в ответ сказать нечего. Что я должен -- принять вашу исповедь? Избавить от страстей и мук?.. Но я не священник, чтоб брать на себя чужие грехи. -- Достаточно того... выслушали меня. А я высказал то, что не смел... никогда, забыть старался... Мартемьян стоял и ждал... В вашем образе... Чем могу отблагодарить вас? -- От вас ничего не нужно. -- Позвольте мне... до конца... Примиряющее начало исповеди... Скажите, что сделать? -- Вы уже все сделали... Академик приподнял голову. -- Я исправлю положение... -- Он толчками потянулся к подушке, сунул под нее пальцы и вытащил конверт. -- Это письмо профессору Желтякову в Петербург. Поезжайте к нему, он все устроит. Через месяц вы защитите докторскую... -- Мне ничего не нужно, -- не сразу отозвался Космач, вспомнив аспирантку с письмом академика. -- Неуместно и глупо... -- Вы так считаете? -- Дорога ложка к обеду. Я давно не занимаюсь наукой и возвращаться назад не хочу. -- Несправедливо! Как несправедливо! -- И это говорите мне вы? Цидик забормотал, лихорадочно тряся рукой с конвертом: -- Я чувствую желание... искупить. Да, жажда искупления!.. Подобрей воле совершить... жест. Нет, не жест -- деяние... Возьмите письмо. Это нужно мне... Нет уже времени покаяться перед всеми, кого я... Невозможно искупить вину... Но хотя бы перед вами... Как перед Мартемьяном... Вы так похожи, и это рок. Возьмите же, умоляю вас! Еще мгновением раньше и в голову не могла прийти такая мысль, а тут> при взгляде на немощную, но страстную, дающую руку Цидика, Космача вдруг осенило. -- Хорошо. -- Он выдернул письмо из старческой руки. -- Но этого слишком мало. Я могу взять это, если действительно почувствую жажду искупления. И на самом деле увижу не жест, а деяние. -- Скажите, что я должен сделать! И я сделаю! Космач встал, физически ощущая момент истины. -- Есть единственная возможность искупления... Ликвидировать ЦИДИК. Упразднить его как институт. И это вы можете сделать по собственной доброй воле, своими руками. Старик не готов был к такому обороту, вдавил в подушку голову и прикрыл веки, будто в ожидании удара. Космач наконец-то снял шубу, бросил в угол и придвинулся к умирающему. -- Уничтожить его как центр цензуры, подавляющий всякое проявление новой научной мысли, -- продиктовал и тем самым подтолкнул он. -- Как последнего сталинского монстра, до сих пор пожирающего все: русскую историю, развитие науки, человеческие судьбы. Вы породили ЦИДИК, вы и убейте его. Возможно, после этого и найдете покой. Академик открыл глаза, голос вдруг потерял скрипучесть. -- Десятым буду в последний раз... Подайте мне бумагу и ручку... -- У вас есть секретарь. -- Да... Позовите ее. Космач приоткрыл дверь: Лидия Игнатьевна мгновенно стала в стойку, на подогнутых ногах к ней устремилась аспирантка, из-за их плеч выглядывал Палеологов -- улыбался и покусывал губу. Врач приподнялся на кушетке, разодрал глаза. -- Живой, живой, -- прогудел Космач, глядя на прилизанную аспирантку. -- Сходи-ка, девица, на улицу да покличь тех извергов, что в телевизор кино снимают. -- Зачем? -- изумилась и перепугалась секретарша. -- Академик просил, ни в коем случае... -- А теперь зовет к себе! Давай, живо!.. Аспирантка убежала, Лидия Игнатьевна осторожно ступила через порог, и Палеологов двинулся было к двери. -- Ну что, изгнал бесов? -- Ты там-от постой! -- остановил его Космач. -- Покарауль, чтоб никто без спросу не лез. Тебя потом позовет, сказал. Тот бы пошел в наглую -- разоблачительная улыбка играла на губах, и слова соответствующие были заготовлены, но в этот миг в зал вбежали мобильные, хваткие телевизионщики, кинулись к двери кабинета, и Палеологов отступил, не тот момент был, людно и шумно. Или не хотел мелькать на экране в компании умирающего академика? Камера уже работала, ассистент оператора мгновенно сориентировался, нашел розетку и включил яркий фонарь. А секретарша стояла на цыпочках, взгляд тянулся к постели умирающего. Цидик приподнял руку, шевельнул пальцами, Лидия Игнатьевна понимала все его знаки, взяла подставку с бумагой и авторучку. -- Запишите последнюю мою волю, -- оставаясь неподвижным и глядя в никуда, заговорил академик. -- Хочу, чтобы исполнили ее точно и в полной мере... Он пересказывал то, что услышал от Космача, дополняя лишь своим "я", но звучало все это как выношенное и выстраданное. Он всегда умел чужое делать своим... Можно было уходить по-английски, не прощаясь, -- не было желания еще раз подходить к постели Цидика и, ко всему прочему, невыносимо клонило в сон. Шел четвертый час утра, а рейс в половине восьмого... Но в зале торчал Палеологов, от которого так просто не отделаешься... Космач поднял шубу, направился к двери -- аспирантка отреагировала мгновенно. -- Вы уходите? -- Мне пора... Хочу на воздух, иначе усну. Она сделала движение, словно хотела заслонить выход. -- Там сидит этот... подлый молодой человек. Он узнал, кто вы на самом деле. Все куда-то звонил... От него можно ожидать чего угодно. -- Отвлеките его как-нибудь. -- Здесь черный ход. -- Она указала на книжные шкафы. -- Я провожу. Прямо у подъезда дежурит наша машина. Отвезут в аэропорт. -- Я вам обязан... -- Постойте! Я же не приняла у вас билеты! -- Какие билеты? -- На самолет! У вас сохранился билет до Москвы? Космач достал оба, аспирантка торопливо вынула из сумочки ведомость, посмотрела билеты и что-то вписала. -- Вот здесь распишитесь, пожалуйста. -- А что это?.. -- Командировочные расходы. -- Она отсчитывала деньги. Все это происходило хоть и не у постели умирающего, но в одном помещении и было совсем неуместно. -- Мне не нравится, -- пробурчал Космач. -- Не надо денег. -- Но вас же вызвали? -- Аспирантка округлила глаза. -- Дорога оплачивается на сто процентов. Академия наук отпустила специальные средства. -- Вы понимаете, что это плохо? Не по-людски? Она страдальчески поморщилась, будто расплакаться хотела. -- Юрий Николаевич, но мне-то что делать? Лидия Игнатьевна обязала... Куда я дену эти деньги? Вы представляете, что мне будет, если не оплачу?.. -- Ладно. -- Космач расписался. -- Раз так заведено у вас... Выведите меня отсюда. -- А вот сюда, за мной! Аспирантка легко откатила в сторону тяжелый книжный стеллаж, отомкнула железную дверь и пропустила Космача вперед. Чистенькая ухоженная лестница, белые плафоны освещения -- ни грязи тебе, ни тенет, как обычно бывает в черных ходах. Между этажей на раскладном стульчике сидел какой-то человек с фанерным чемоданчиком на коленях, руки испачканы чем-то белым, лицо непроницаемое, помертвевшее, будто гипсовая маска. -- Что вы скажете мне, уважаемая? -- приподнялся он. -- А то я уже задремал... -- Слушайте, как вам не стыдно? -- вдруг зашипела аспирантка. -- Академик еще жив, а вы!.. -- Ничего не поделаешь, -- вздохнул тот. -- Такая уж профессия... Когда вернетесь, принесите мне воды, пожалуйста. Очень пить хочется. Его просящий голос остался без ответа. Спустились на два пролета вниз, аспирантка стала отпирать еще одну дверь. -- Кто это? -- шепотом спросил Космач. -- Скульптор. -- Недовольно отмахнулась. -- Пришел снять посмертную маску... Сидит и ждет смерти -- какой кошмар! Она с трудом открыла замок, но прежде чем отворить дверь, склонилась к уху и зашептала: -- Запомните, машина стоит сразу у подъезда, черная "волга", на номере флажок. -- Я все понял... -- Не перепутайте. Счастливого пути, Юрий Николаевич. -- Прощайте... -- Наверное, мы еще встретимся. Тогда на эту фразу он внимания не обратил, подумал, сказано так, для порядка и вежливости... Космач оказался в другом подъезде, грязном и закопченном, словно после пожара. Он вышел на улицу сквозь раздолбанную дверь и понял, что находится во дворе, а парадное Цидика выходило на Кутузовский проспект -- все продумано! Палеологов наверняка не знает о черном ходе, и если даже узнает в последний момент, никак не успеет обогнуть длинный, мрачный дом... У невысокого крыльца стояла "волга" с урчащим мотором. Водитель, уже не тот, что вез из аэропорта, услужливо распахнул заднюю дверцу. -- Прошу. В полутемном салоне оказался еще один человек, пожилой добродушный толстяк. -- Здравствуйте. -- Отодвинулся. -- Садитесь удобнее. -- Не будете против, я товарища подброшу? -- сказал водитель, трогая машину. -- Это по пути. Ваш рейс в семь тридцать, город еще пустой, мы успеем. -- Подбрасывайте, -- отозвался Космач, в тот миг ничего не подозревая. -- Я подремлю... -- Извините, из какого меха ваша шуба? -- спросил попутчик. -- Волк. -- Он устроил затылок на подголовнике и расслабился. -- Первый раз вижу. Почему-то у нас в Москве в волчьих шубах не ходят... 5. Засада Проводив Космача, как и полагается жене, она немного поплакала, затем долго молилась перед своими иконками-складнями, просила у Бога благополучной дороги, добрых попутчиков, встречных и поперечных, и, успокаиваясь, еще раз поплакала уже легче, радостней, как слепой дождик. Все ее предки по женской линии испокон веков провожали мужчин в странствия, давно привыкли, что супруги, отцы и братья куда-нибудь идут, бегут, плывут, и потому расставание, слезы и молитвы -- дань обычаю и такая же неизбежность, как пришествие зимы или лета. Потом спохватилась, чашку, из которой пила Наталья Сергеевна, разбила об пол, осколки же вместе с ее следами замела и все в печь бросила: гори, гори, всякая память, да в трубу вылетай. Весь вечер Вавила просидела за рабочим столом Космача, в уютном кресле, покрытом собачьей шкурой, -- место его насиживала, чтоб не забыл в дороге обратного пути. Света не зажигала, смотрела в окно и мысленно бежала за черной машиной, увезшей Ярия Николаевича и эту черную, хромую женщину. Молилась тихонько, отгоняла сомнения, но сжималось сердце: ох, не к добру она явилась с дурным известием. Ни раньше ни позже, знать, чужое счастье почуяла. А причина найдется... На ночь глядя выбрала прямые да гладкие поленья, чтоб и путь был такой, печь затопила и, встав на колени, долго смотрела в огонь -- сжигала печаль-тоску и образ соперницы, что стоял перед взором. Но будто глаза и душу опалила: нет покоя, и тревога воет вкупе с метелью за окнами. Ох, должно быть, сглазила хромуша или этот фотограф, снял на карточку образ и тем самым порчу навел. Помолилась еще раз, уж на сон грядущий, но лишь прилегла на минутку, сделала вид, что заснула, и тут же встала, -- Не согрешишь -- не покаешься. Распустила волосы, в посудинку воды налила, перстень с самоцветом и серебряную ладанку на дно опустила, дверную ручку омыла, три уголька из печи бросила. -- Заря грядущая, восставши, озари мя лучами, смой, сними изрок и порчу, очисти душу от горя и печали. Лицо умыла, окропила себя с пальцев, остатки выпила. Перстень на палец надела, ладанку на шею, побрела сонная в горницу, легла на кровать, раскинув руки. -- Молодец сонный, именем Дрема, приди-приди, овладей мною, девицей непорочной. И чтоб спала я под тобою, аки реки спят подо льдом, аки горы под снегом, аки жена под мужем... И почувствовала, как коснулся ее век мимолетный сон -- так дневные птицы спят в разгар лета, когда зори целуются. Тотчас черная машина понеслась по метельной дороге, завивается снег следом, будто горькая соль, порошит черные стекла. За ними же самозванка сидит на мягких подушках, улыбается, таращит черные глазищи на чужого ладу, какие-то мерзкие слова говорит. И вот захватила своей- клюкой его шею, подтянула к себе и целует, бесстыжая! Отринуть бы видение, встать и помолиться, да Дрема придавил к постели, ласковые свои руки на глаза возложил, на ушко шепчет: -- Спи, боярышня, сей сон пустой. Не тревожь сердечко вражбой, а как восстанешь с солнцем, распадутся узы мысленные и немысленные... И в самом деле, когда проснулась, солнце в замороженном стекле заиграло, метель улеглась! Бросилась к окну, протаяла ладонью глазок -- Святый Боже! -- простор-то кругом какой и снег искрится, аж глазам больно. Какой-то бритый старик лопатой дорожку чистит, через всю деревню, а на плечах его синицы сидят, должно, корма просят... Вот он к воротам завернул, тропинку пробил к калитке -- неужто в гости идет? А она простоволосая, неприбранная... Пока старик с крыльца снег сгребал, Вавила только и успела что косу заплести, убрать под кокошник, а он не постучал -- коня вывел из стойла, лыжи надел и к реке направился. Тогда уж без спешки помолилась, умылась и постель застелила. Старик потом в окошко стукнул. -- Юрий Николаевич просил проведать утром. Не бойся, отворяй! Боярышня дубленку накинула, в сенях засов отбросила. -- Коль просил, так отворю... Но открыла немного, глянула в шелку. Старик вроде бы валенки обметал и обстукивал, сам же искоса Вавилу разглядывал: глаз острый, лукавый... -- Зовут меня Кондрат Иванович, -- чинно представился. -- На том краю живу. -- Да уж видала тебя... -- Вот и славно. Пустишь погреться, Вавила Иринеевна? Воды вот тебе принес... -- Добро пожаловать, -- дверь распахнула. -- Входи. А он первым делом печь пощупал, топила ли, затем одежины на себе расстегнул и присел на табурет у порога. -- Унялся ветер, отлетела ведьмацкая душа, -- разговорить попробовал. -- Виданное ли дело, с ног валит. По телевизору передали, умер этот академик, портрет показывали. Я что говорил? Мне все Юрий Николаевич не верил. А я если что-то скажу по внутреннему велению, непроизвольно, все сбудется! Вот и про метель. Скопытился академик! Сначала хотели всенародный траур организовать, мол, по рангу положено, совесть нации скончалась. А я думаю, как это? Мы что теперь, без совести остались?.. Должно, в Москве тоже умные люди есть, отменили общий траур, так что флаги спускать не будут. Вавила отвернулась, тихонечко перекрестилась, однако ни слова не сказала. -- Да, вон как природа от его смерти страдала целую неделю и по всему миру, -- продолжал гость. -- Передают, всю Европу завалило, а также и Америку. Даже в Австралии будто снегом сыпануло... Она же села у окна, отстранилась непроизвольно. -- Хозяина поджидаешь, -- угадал он. -- Да только раньше обеда не жди, не будет. Автобус из города ровно в четырнадцать часов проходит. Так что ты тут пока жарь, парь... А будет желание, коня запряжем и встретим. -- Добро бы... -- Вижу, не очень-то разговорчивая... Обычай такой у вас или стесняешься? -- Думаю... -- Это хорошо. А я поговорить люблю. Да не с кем! Юрий Николаевич, он ведь тоже молчун. Пыхтит себе в бороду... Как жить станете? -- Коль нет нужды, так что говорить? -- Скажу тебе следующее, дочка, -- завелся Комендант. -- Человек потому стал человек, что говорить научился. И стал беседы вести. Не первая сигнальная система, не вторая -- высшая! Речь человеческая. -- Когда поговорить хочется, Богу молиться надобно, с Ним беседовать. Кондрат Иванович покряхтел. -- Так это будет монолог. А хочется, чтобы тебе ответили. -- Когда у самого рот не закрывается, где же глас Божий слушать? Свои-то речи слаще. Старик встал, застегнулся, по привычке капюшон надел, однако снова сел. -- Любопытно... Выходит, мы Бога не слышим, потому что много говорим? -- Истинно, Кондрат Иванович. -- Да... А я, бывает, иногда сам с собой, если не с кем. -- Немоляка ты, вот и слабнет голова. -- Это для того чтобы говорить не разучиться, -- без обиды объяснил он. -- Молчание хоть и золото, но нельзя же без речи человеческой, все-таки люди мы... -- Речь дана с Господом разговаривать, се дар Его. -- Как же, по-твоему, между собой общаться? Вавила грустно отвернулась к окну. -- Позришь, и так все видно. Кондрат Иванович поерзал на табурете. -- Погоди, погоди... Ты что хочешь сказать? Без вопросов все видишь в человеке?.. Ну-ну. И что ты увидела? Без вопросов? -- Совестно сказать... Не смею. -- Чего-чего? Это что такое у меня на лице, о чем сказать стыдно? -- Совестно. -- Пусть так! И что же ты видишь? -- Сказал-то весело, однако рассмеялся настороженно. -- Что можно увидеть на лице старого разведчика? -- Непотребно старому человеку о его грехах говорить. Что лишний раз глаза колоть, ежели самому все ведомо? -- Нет уж, скажи! -- Страсти одолевают тебя. -- Вавила подняла глаза. -- Покоя нет, и оттого тоска смертная. Голову же преклонить, покаяться перед Господом -- гордыня не дает. Одержимый ты, Кондрат Иванович. -- Вот как! Занятно... И что же делать прикажешь? По вашему обряду? -- Старики советовали в вериги облачиться и от людей уйти куда-нито. Или очистишься от скверны и человеком возвратишься, или сгинешь, аки зверь/ Он невозмутимо выслушал, хлопнул себя по коленям и встал. -- Ну, благодарю за тепло, за слово доброе, Вавила Иринеевна. Пора мне. -- Не сердись уж на меня, -- сказала она в спину. -- Сам просил. Избяную дверь старик прикрыл бережно, а сеночной хлопнул от души, лопату закинул на плечо, как солдат винтовку, и пошел по пробитой траншее, чеканя шаг. Вавила же проводила его глазами и опечалилась -- обидела человека. Те странники, что часто по Тропе бегали и с мирскими жили, обыкновенно учили оседлых, мол, говорить с ними следует как с ребятами малыми. За слово, сказанное от сердца, благодарить принято, а в миру все поперек, только славь, нахваливай да по шерстке гладь; чуть против, чуть по правде, тут и врага наживешь. Истинно дети! Однако досадовала она недолго, вспомнила, что и впрямь надо подготовиться к встрече Ярия Николаевича. Печь растопила, нашла картошку, капусту квашеную, постные щи приставила варить, а сама от окна к окну и к часам. Время -- обед, а нет хозяина! И Кондрат Иванович не идет, чтоб коня запрячь и встретить, должно быть, не отпускает его обида... Вот уж и щи готовы, и угли дошаяли, пора трубу закрывать, а на тропинке пусто. Тут еще Серка на крылечке заскулил -- не выдержала, дубленку накинула и вышла на улицу. Солнце садится за горы, морозец легкий, шаги бы скрипели, чуткому уху за километр слыхать. Пес отчего-то жмется к ногам, а сам уши сторожит на дорогу... Поболее часа простояла, покуда день не догорел, в избу вернулась грузная от тревоги. Складень поставила, с молитвой остаток свечки зажгла. -- Николай Чудотворный, пути указующий странникам... И замолчала -- шаги на крыльце! Перекрестилась, встала с достоинством и, даже в окошко не глянув, взялась стол накрывать: нельзя жене показывать, с какой беспокойной страстью ждала возвращения. Коль есть глаза, сам увидит... Да что это -- опять старик на пороге, и не смотрит прямо, как прежде, отводит взор. -- Видно, на обедешный автобус опоздал Юрий Николаевич. Так теперь к ночи жди, последний в двадцать три сорок пять проходит. А две тарелки со щами уже на столе... -- Садись, Кондрат Иванович, потрапезничаем, -- сказала бесстрастно. -- Пожалуй, не откажусь. -- Он скинул полушубок. -- Глядишь, и тебе веселее будет. Вавила помолилась мысленно, взяла ложку. Старик делал вид чинности, вроде бы ел со вкусом и не спеша, но видно было, сыт и заталкивает в себя постные щи помимо воли. -- Я телевизор с обеда смотрю, -- вспомнил. -- Передали, академик этот умер, все в порядке. Как говорил, так и случилось! А катастроф не было ни одной. То каждый день самолеты валятся, а тут хоть бы один упал. Так что... И осекся. Она же глазом не моргнула, хотя оборвалось сердце. -- Вкусные у тебя щи, -- соврал, глядя в сторону. -- А я в этом толк знаю. Дохлебал, облегченно и с удовольствием облизал ложку. -- Ну, чаю я дома напьюсь, вечер длинный. А ты, Вавила Иринеевна, не скучай тут. Если хочешь, телевизор включу. Кино посмотришь или передачу?.. -- Мне и так добро. -- И не тоскливо? -- А что же тосковать, коль на мир Божий еще не насмотрелась? -- с восторженными глазами произнесла она. -- Это старым людям бывает скушно, ничто уж глаз не радует. А я вон гляжу -- солнце садится, и по снегу красная дорога от него. Чудо какое! Так бы ступила босыми ножками и пошла, пошла... Старик присмотрелся, головой покачал. v -- Да ты и впрямь странница. Столько на лыжах пробежать, по тайге, по болотам, и еще ей идти хочется. -- Хочется мне мир посмотреть. Я в книгах читала, есть такая страна Египет. Туда Матушка Богородица с Сыном своим Младенцем от царя Ирода убегала. Мне с тех пор страна сия во сне снится. Будто иду я тем же путем, через пустыню великую, солнышко горячее, земля ровно углями посыпана, подошвы горят. И гляжу, а на песке-то следочки! Маленькие, Христовыми ножками оставленные. Я встану на те следы и молюсь, будто на камне. И меня будто ветром к небу поднимает -- эдак хорошо!.. Сон я сей однажды Ярию Николаевичу рассказала, а он говорит, нет более следов Христовых, фарисеи да книжники стадом пробежали и все следы затоптали... Да не поверила я. И так мне хочется сходить в Египет и самой глянуть. Ну как найду? Старик и головой помотал, и покряхтел. Затем вынул из кармана сигару, придвинулся к печке и стал смрад изо рта изрыгать. Потом затушил, окурок спрятал. -- Чудесная ты девушка, -- сказал вдруг. -- Я думал, какая-нибудь дикая, фанатичная кержачка... А ты будто и не земная, теперь таких и нет нигде. То-то Юрий Николаевич по тебе так тосковал. Имени не называл, но рассказывал... Я ему все -- что не женишься? Может, съездим куда, посватаемся? Он все молчал, а однажды говорит, есть у меня невеста, настоящая боярышня, красавица писаная, лебедь белая. Только на ней женюсь, никого другого не надо! Так, говорю, женись, что же ты? Годы-то уходят!.. Тут Юрий Николаевич мне и сказал. За ней, говорит, как за царевной-лягушкой, надо за тридевять земель идти, в тридесятое царство. Но мне покуда пути туда нет, не могу я, говорит, подданство того царства принять. А жить там без гражданства нельзя. Не ровня мы с ней, говорит. Она -- боярышня, а я мужик лапотный, холоп! И засмеялся еще... Тогда я его не понял. Он же чудной, Юрий Николаевич-то. -- Спаси Христос, добрый человек. -- Вавила неожиданно встала и поклонилась ему. -- После слов твоих я и впрямь будто лебедь белая. -- Ну что ты! -- смутился Комендант. -- Боярышня, а кланяешься... Ты мне про веру свою расскажи еще. Я кержаков видел, но никак не пойму, как они молятся? У вас же церквей нет? -- Нет... -- А как же вы так? Ни попов, ни церквей? -- Это все люди придумали, Божьи храмы ставить, попов нанимать, чтоб служили, а они б токмо внимали. Господь наш Иисус Христос не каменному делу учил, строительству храмов в душе своей. А более всего молиться учил. Вот мы и молимся, как первые христиане. -- Непривычно, конечно... Я был в церкви, там и поют хором, и кадилом кадят, и водой брызжут. Много всего... -- У нас тоже поют, когда на камнях молятся. -- На камнях? -- Они у нас вместо храмов. -- Ей вдруг начало нравиться его ребячье любопытство. -- Ежели старцы или старицы выберут камень да помолятся на нем три дня и три ночи, на нем потом очень уж сладко молиться. Небо открывается и Господь слышит. -- Вот как? Чудно... Ну а если камней нет? Бывают же такие места? Одна тайга, например? -- Тогда великое дерево рубят и на пне молятся. И стоит он как твердыня, не гниет, не падает по триста лет. -- Ну а если пустыня? И ничего нет? -- В пустыне молиться легко, там ни храмов, ни камней не нужно. В пустыне сам Христос молился и всю ее намолил от краешка до краешка. Комендант головой покачал, по колену хлопнул. -- На все у тебя ответ есть!.. Ты мне о вещах житейских скажи. Вы где жить-то собираетесь? Когда поженитесь? У нас в Холомницах или еще где? -- На все воля Божья... -- Как говорят, на Бога надейся, да сам не плошай. Надо бы подумать, ведь дети пойдут, школа нужна. -- Он опять припалил сигару. -- Я вот тебе одну историю расскажу, лично со мной случилась. Ты любишь истории разные слушать? -- Люблю, -- обронила она. -- У нас когда странники приходят, много сказывают историй. Иногда по седьмице сидим да слушаем... -- Я всю жизнь человеком был государственным, служивым, и вот забросила меня судьба на Кубу. Есть такая островная страна возле Америки... -- Знаю, слышала. Там была революция. -- Во! А ты, оказывается, кое-что знаешь!.. Так я там встретил красивую девушку и женился. Имя у нее было мудреное, длинное, так я ее звал по-нашему, Люба. На Кубе там круглый год тепло, как будто все время стоит июль и зимы совсем нет. Вот мы и поселились в пещере и жить стали, как первобытные люди. Кругом джунгли, пальмы, бананы растут, птицы поют -- рай земной, честное слово. -- Слышала, есть такие места на земле. -- Боярышня вздохнула. -- А Люба моя так пела! Голос у нее был, как у чайки, звонкий и слыхать далеко. Я ведь круглыми сутками службу нес, наблюдал за береговой полосой, смотрел, кто из местных жителей чем занимается... И куда ни пойду, везде ее слышу, и так мне радостно было. Живем мы с ней так месяц, второй, третий, все замечательно. Самое интересное, я сначала языка ее не знал, у них свое наречие было, вроде испанский, а ни слова не поймешь. Да тогда это не важно было, мы и так понимали друг друга. Звала она меня -- Кондор, это птица такая, орел. Она запоет, я только одно слово и понимаю, все про меня пела. Будто она смотрит в небо и видит, как я летаю над головой, и ей хочется, чтоб взял в когти и унес в пещеру для любви и ласки. Это я потом стал язык понимать... Я ведь на службе, унести не могу, вот мы и ждем, когда вечер наступит. А вечера там не то что у нас, короткие и сразу темно делается. Приду в пещеру, Люба моя ужин приготовит, и мы садимся у костра и едим. Надо сказать, готовила она прекрасно. Ты вот, наверное, не пробовала морские продукты? Между прочим, водоросли, ракушки, личинки всякие очень вкусные, если с умом приготовить. Деликатесы! В лучших ресторанах подают за большие деньги, а мы каждый день едим. Нравилась мне ихняя кухня, теперь уж никогда не попробовать... Вот, и так прожили мы полгода, самое лучшее время, вспоминаю и тоскую. Потом меня переводят на другой остров, служба есть служба, а с женой мне туда никак нельзя. Я Любе и говорю, мол, скоро уезжаю, придется тебя оставить на время, как разрешат, так приеду и заберу. Ну, она, понятное дело, в слезы, говорит, не смогу без тебя жить, зайду в океан и уйду на дно. Сразу и петь перестала, только ревет белугой -- Кондор, Кондор!.. -- Неужто ты уехал от нее, Кондрат Иванович? -- ахнула боярышня и незаметно перекрестилась. -- Служба ведь, что сделаешь? -- Он вдруг забеспокоился. -- И лет мне было тогда всего двадцать... Ладно, я тебе как-нибудь потом эту историю доскажу, время будет. Ты на ночь-то печь истопи, а то у него изба старая, холодная. Да трубу совсем не закрывай, не то угоришь. Тут у нас с апреля дачники приезжают, так я устал их по ночам вытаскивать да в чувство приводить. Жалеют тепло, на горящих углях трубу -- ширк, а потом, как травленые тараканы... И вдруг смутился, шумно начал одеваться: вероятно, услышал свои пустые слова, но, привыкший к их непроизвольному извержению, сказал с порога, так и не взглянув: -- Я еще приду попозже коня обряжу. Закрывайся изнутри, заходить не буду. Вавила подождала, когда он коня обрядит да уйдет, задвинула на двери засов, лампочки везде выключила. И когда привыкла к неяркому свету от уличного фонаря и стала различать предметы в избе, принесла свечку, прикрепила к рамному переплету, затем от спички одну лучину зажгла, от нее вторую и лишь от третьей затеплила фитилек. -- Зри свет в окне! Огарок свечи, катанной из воска, прежде горевший перед иконками ярко и ровно, здесь вспыхнул с копотью и треском, после чего пламя упало, сжалось до горошины и замерло на кончике фитиля. Тогда она хладнокровно сорвала пальцами этот светлячок вместе с нагаром, слила на пол растаявший воск и снова, очистив огонь через три лучины, зажгла свечу. -- Зри свет в окне! Он не зрел, ибо пламя моргнуло несколько раз и утонуло в восковой лунке. Нет, хромая черная женщина не увезла его обманом и не спрятала; и самолет не упал с высоты на землю. Ярий Николаевич оставался жив и здоров, но не было ему пути домой. Ни скорого, ни долгого, ни далекого, ни близкого. От вражбы сей она лишь посуровела: нет на свете такой загадки, которую бы Господь не разрешил и знак не подал. Распахнула Вавила двери, встала на порог на колени лицом на выход и прочитала странническую запорожную молитву. -- Чудотворче Николае, отче святый, понеси мя путем, коим Ярий, чрез сей порог ступив, пошел. Да укажи всякие препоны на его дороге, будь то корень, о кой запнулся, иль прелестные и лихие люди, с коими пути скрестились. Ежели в железах и на пытках, ежели в юзилище каменном иль земляном -- всяко яви. Аминь! И взмыла с порога, подхваченная теплым воздухом из избы. Увидела, как везут его в черной машине, а рядом хромая с клюкой сидит, будто старая ворона, и человек, на грача похожий, -- тот, что чужие лица на карточки снимает. Вроде бы и зла против не затевают, но и добра не хотят эти черные птицы. Приехали к великой хоромине, возле которой самолеты садятся, отпустили, но сами еще долго потом каркали и крыльями хлопали. Ярий же ступил под мрачный кров и чуть не потерялся -- столько народу было кругом. И тут уж не разглядеть каждого, не распознать, кто с чем пришел, покуда людей не выстроили перед железным хомутом, как грешников пред вратами ада, и не стали пропускать по одному. И объял всех страх Божий: в душе не хотят идти, противятся, молятся мысленно, но идут, все сирые и убогие! Порхают около некие существа, ни женщины, ни мужчины, -- ангелы-привратники иль слуги сатанинские, строжатся и клекочут, накладывают они железа на руки и ноги каждому и друг с другом сковывают. Ярий в сей цепочке тоже идет, понурый, тусклый, будто на казнь обреченный, лишь глаза светятся, как сурики на болоте. Привели невольников к хвостатому кресту, приколотили гвоздями к стульям, а самолет постоял перед дорогой, дьяволу помолился и в небо взмыл. Вот они, муки мирские! Нет взять посох да идти по своей воле -- в руки бесовские отдаются, дабы по воздуху перенес. Долго летел крестик по небу, и так высоко, что люди в нем стали мелкие, будто комары, и Ярий среди них потерялся. Когда же на землю сел, мученики воспряли, сбросили цепи и побежали, тогда и он появился, да только его сразу посадили в черную машину и повезли темной, метельной дорогой. Тут ему худо сделалось, не рад, что поехал, однако дорогой еще крепился, но как подвезли к черным каменным палатам, зубами заскрипел, да уж делать нечего. Из окон сих палат дым клубится, искры зелены летят, стоны слышатся, будто из преисподни -- верный знак, кого-то геенна огненная жжет-палит. Ярий же не убоялся, душу свою скрепил и ступил под сей кров. Тотчас окружили его люди мутные, темные: мирских ведь трудно распознать, они и сатаной окручены да омрачены, и Богом еще не забыты, страдают, аки святые страстотерпцы, а за что, и не ведают. Ярий сотворил окрест себя круг обережный, но убогие к нему руками тянутся, прикоснуться норовят. В палатах врата стоят черные, за коими Вавиле ничего было не увидеть, покуда туда Ярий не войдет, ибо она по следу мыслью бежала, влекомая силою Чудотворного Путеводника. Должно быть, там и лежал человек, позвавший к себе: из-под врат сих дымок курится и искорки проскакивают -- страх Божий! Возопить бы к нему, чтоб- не ступал далее, но ведь сама словом подтолкнула, мол-де, поезжай, коли душа умирающего кличет... Мутные же люди вокруг скачут, говорят что-то на птичьем языке, словно галочья стая, но вдруг оборвался сей бестолковый грай, ибо распахнулись врата, открылось дымное пространство, и Ярий ступил в него и будто в воду канул, поскольку и след его вмиг потерялся. Вавилу тоже потянула сия бездна, однако не было на то воли святого Николая, не пустил, и мысль ее выпорхнула из палат, как ласточка из застрехи. Покружилась около да тут же и вернулась на порог избы, принеся в клюве зернышко тревоги. И пока она летала по следу, выстыла изба, и вон уж иней по углам засверкал. Надо бы печь топить, но зерно то проросло, выметнуло побег и озарило голову предчувствием опасности, так что жарко стало. Вышла она на крыльцо, посмотрела во все стороны -- тихо кругом, дремотно и небо звездное, но не обмануть слух и око странницы, предки коей три века острили свое чутье. Напоенный и накормленный конь в стойле ржет тревожно. Не к добру! И собака лапами снег скребет да уши сторожит, будто зверь поблизости бродит... Трех минуток хватило, чтоб котомку собрать и следы свои замести. Встала на голицы Ярия и скользнула наторенной лыжней к реке, куда старик водил коня поить. Осевший снег размыло, и темная полынья растянулась наискось от берега к берегу, вода гремит на камнях, пуская пенные усы. Не медля ни секунды, Вавила сбросила обувь, по колено перебрела шумный поток и на той стороне лыж не надела -- босой прошла до леса по плотному насту, нырнула под пихту и лишь тогда сунула заледеневшие ноги в теплые катанки... А у дома вон уж и фары засветились... * * * Комендант, как и положено, на посту был, незнакомый "уазик"-буханку заметил, еще когда тот через поле пробивался, тараня заносы. Кто-то чужой ехал, однако в крайнюю избу не постучался, чтоб спросить, сразу к дому Космача направился, целя одним колесом по чищеной тропинке -- значит, наверняка из управления газопровода. Приезжали начальники несколько раз, будто бы проверять работу объездчика, а сами на рыбалку или на охоту. Но сейчас-то март, охоты нет, а река подо льдом... Тем временем машина бампером чуть ли не в калитку уперлась, из нее выскочили три молодца, кинулись на крыльцо, потом только двери захлопали. Из избы Кондрат Иванович вышел в галошах, думал лишь глянуть, к кому это едут, но как увидел, что гости засуетились возле дома Юрия Николаевича, почувствовал неладное. А тут еще кавказцы Почтаря залаяли и конь у Космача заржал. Вернулся назад, переобулся, полушубок надел, и когда вышел во двор, увидел, что машина уезжает, причем задом -- видно, развернуться не смогли. Можно было отменять тревогу, однако собаки орут и жеребец кричит -- неспроста. Подбросил дров в печку и отправился к усадьбе Космача: напугают еще Вавилу Иринеевну... А как подошел, глядь -- дверь метлой подперта, словно никого и нет в избе, но свет на кухне горит. Кто был? Зачем? Неужто забрали молодую хозяйку и увезли?.. И тут увидел человека, выходящего из бани. -- Эй, ты чего там делаешь? -- окликнул Комендант. -- Ну-ка иди сюда! А у самого сердце екнуло -- не зря шарятся, ищут что-то... Парень в легкой весенней куртке не спеша направился к конюшне -- Комендант устремился ему наперерез. -- Тебе чего тут надо? -- Объездчика ищу, -- сказал тот. -- Не знаешь, где он? -- В город уехал. -- Конь где у него стоит? Здесь? -- Ты кто такой? -- пошел в атаку Комендант. -- А ну двигай отсюда! -- Да ладно, не шуми, -- добродушно сказал парень. -- Я из управления газопровода. Хотел коня проверить. -- Чего проверять-то? Вон он стоит! -- Можно глянуть? -- Гляди! -- с удовольствием разрешил Кондрат Иванович. Парень смело распахнул дверь конюшни, включил фонарик и исчез в темноте. Через несколько секунд послышался короткий храп, возня, замелькал луч света, и храбрец вылетел на улицу, будто его выбросили за ноги. -- Укусил, гад! -- с детской непосредственностью воскликнул он, вскакивая. -- Вот паразит! Жулик тотчас же выскочил на улицу и закружился возле стога. Комендант кинулся ловить, а парень снова нырнул в конюшню. Что он там делал, увидеть было невозможно, пойманный за длинную челку норовистый жеребец никак не хотел возвращаться в стойло и пытался высвободиться. -- На место! -- зарычал Комендант и, вцепившись в гриву, потянул его в двери. Строптивая животина кое-как переступила порог, и Кондрат Иванович заметил, что парень забрался на ясли, открыл люк над головой, через который подавали сено с чердака, и пытается туда забраться. -- Эй, ты! Куда? -- крикнул вдогонку. Но было поздно. Спортивный парень сделал подъем переворотом, будто на перекладине, и пропал на сеновале. А Комендант загнал коня в стойло, запер дверь и, прихватив вилы, стал у наружной лестницы на чердак, откуда доносилось шуршанье сена. И в этот миг заметил, что в светящемся и зашторенном кухонном окне появился силуэт -- и в доме кто-то хозяйничал! Не выпуская вил, Кондрат Иванович взбежал на крыльцо, откинул метлу, ворвался в избу и встал сразу у порога. Перед ним оказался высокий брюнет, одетый в новенький двубортный костюм, чуть скуластый, с раздвоенным подбородком и пристальным, стригущим взглядом. -- Кто такой?! -- от души рявкнул Комендант, преодолевая свой испуг. Тот был недоволен, возможно, только что с кем-то ругался или, наоборот, давал взбучку, однако же ухмыльнулся, шевельнул пальцами под пиджаком и вынул руку, в которой оказалось удостоверение. -- Служба охраны газопровода. В удостоверении значилось, что Лебедев Владимир Борисович является начальником участка и имеет право на хранение и ношение оружия. -- Ну и что? -- спросил Комендант. -- Здесь не •написано, что можете устраивать шмон и лезть в чужие дома. Брюнет ничего не ответил, убрал документ и, застегнув пиджак, сел на табурет. У Кондрата Ивановича подозрение только усилилось: эти парни были не теми, за кого себя выдавали. Один усадьбу шмонал, второй в засаду засел! Иначе с какой стати его товарищи, уезжая, дверь метлой подперли? -- Дом был открыт, -- оправдался брюнет. -- К тому же здесь живет наш работник. Сижу вот, жду... Не знаете, куда он ушел? -- Не знаю, -- на всякий случай сказал Комендант. -- Простите, а с кем имею честь?.. -- Местный житель. Избран старостой и отвечаю за порядок в деревне. Брюнет слегка насторожился, но, возможно, оттого, что на чердаке загремело -- кто-то и там рыскал! -- Староста, а не знаете, -- отвлек его внимание недовольным тоном. -- А что случилось? Авария? Взрыв? Или, может, трубу выкопали и утащили? -- Лесорубы через трассу хлысты таскают, на торфяниках трубу вскрыли. А объездчика нет! И по нитке он всю зиму не ходил. -- Неправда, до бурана на лыжах по всему участку пробежал. Сам видел. -- А где лыжня? -- Замело! Комендант по-хозяйски прошелся по избе, мельком глянул сквозь открытую дверь горницы -- от Вавилы и следов не осталось. А пришли-то наверняка за ней! Но упустили -- вот откуда недовольство. Брюнет-то, видно, все время привык выигрывать, потому не может держать себя в руках. Ему же сейчас надо стелить мягко, смотреть ласково и не показывать, что на душе... Лебедев сделал еще одну ошибку, предложил сесть, будто находился у себя в кабинете, но Кондрат Иванович остался на ногах и вида не подал. -- Хозяин в данное время отсутствует, -- строго сказал он. -- Так что нечего здесь делать, выходи строиться на мороз. И этого, с чердака, забирай. Я замок на дверь повешу. Гость никак не реагировал, чему-то ухмылялся и гнул свое: -- Может, все-таки скажете, где Космач? Без всякого предупреждения оставил участок... Так ведь можно и работы лишиться. -- Нельзя уж человеку надень отлучиться... В город он поехал, по делам! -- А где его жена? Это уже начинался конкретный и предметный разведочный опрос. -- Какая жена? Юрий Николаевич холостой... -- Вот, господин староста! -- усмехнулся. -- Ничего не знаете, что в деревне творится! -- Не имею права вмешиваться в личную жизнь, -- парировал Комендант. -- Только знаю, никакой жены нет. -- Хорошо. А где его гостья? -- Я за гостей не отвечаю. -- Но к Космачу приехала женщина. Вот за кем явился этот "начальник охраны"! -- Если даже приехала, она-то каким боком к газовой трубе? -- Где она, Кондрат Иванович? -- Слушай, Лебедев. -- Комендант будто бы рассердился. -- Ты газовик или мент? Что-то я не понял. Если имеешь права допрашивать и засады устраивать -- покажи документ. А нет -- гуляй! Я не могу тебя оставить в избе, сам понимаешь. У нас в деревне и так воруют! Трасса близко, ездят всякие хмыри... -- Да будет вам, Кондрат Иванович. -- Брюнет словно маску на себе сменил, вдруг превратившись из ухмыляющегося негодяя в добродушного парня. -- Не надо волноваться, свои. Поклон вам от Артура. Я пришел от него. Он назвал кличку сотрудника ФСБ, который уговорил Коменданта присматривать за Космачом. -- Что ты там бормочешь? -- однако же, не сробел Кондрат Иванович. -- Да хоть от черта лысого ты пришел. Нечего тут изображать! Вон бог, а вон порог! Парень двумя ловкими пальцами выхватил из жилетного кармана другую книжечку, подержал перед глазами пару секунд и со щелчком захлопнул. Комендант успел рассмотреть лишь фотографию в военной форме, прочитать фамилию "Лебедев" и два слова, отпечатанных красной вязью, -- специальная служба... -- А третьей бумаги у тебя нет? -- язвительно поинтересовался он. -- Откуда я знаю, может, и этот документ -- прикрытие? -- Давайте поговорим о деле, -- оборвал Лебедев. -- Мне известно: вы -- наш агент. Кличка "Отшельник", верно? К сожалению, Артур, ваш резидент, у которого были на связи, сейчас находится в командировке. Но он временно передал связь мне и поручил принимать от вас всю информацию, касающуюся объекта. Комендант отлично знал правила оперативной и конспиративной работы. Передавать агента на связь к новому резиденту разрешалось лишь с его, агентa, согласия и при обязательном присутствии старою, так сказать, из рук в руки. Он не сомневался, что этот парень из спецслужб, которых за последнее время развелось несколько, и, видимо, из-за слабой профессиональной подготовки там творилась полная самодеятельность. Можно было поверить, что резидент на самом деле в отъезде и по случаю аврала взял и вот так, на авось передал связь, однако Кондрат Иванович не мог выносить подобного бардака. -- Знаешь что? А шел бы ты лесом! -- злорадно сказал он. -- Видал я таких связистов. Тебе и правда только газопровод охранять, с объездчиками работать. -- Мы знаем, Космач вчера вылетел в Москву, к академику Барвину, -- невозмутимо продолжал брюнет. -- Женщина, что пришла из скита, осталась здесь. И недавно была здесь. Вы же ее видели сегодня? -- Я никого не видел, так что давай освобождай помещение. -- А это что там? -- Лебедев указал в угол за книжным стеллажом, где стояла лейка с утопленными в воду розами. -- К Восьмому марта букет преподнес!.. Кондрат Иванович, нам нужна ваша помощь. Ситуация экстраординарная, важна любая информация. Не буду скрывать, мы знаем, кто эта женщина и откуда пришла. Вавила Иринеевна Углицкая, верно? Из раскольничьего скита под названием Полурады. Это где-то в Красноярском крае. А вот ее фотография. -- Он положил на стол карточку. -- На паспорт снялась. Красивая, молодая... Ну что, поможешь, Отшельник? -- Надо же!.. Она мне понравилась. Милая, обходительная... Постарел, должно быть, в молодые годы я их насквозь видел, а сейчас одну верхнюю оболочку. -- О ком это вы? -- Да о хромой стерве из университета. -- Комендант приблизился к брюнету вплотную. -- Она же сбросила информацию? -- Теперь это не важно, -- отмахнулся тот. -- Теряем время... Где сейчас может находиться Углицкая? По дороге уйти не могла, лыжный след ведет до полыньи на реке. Дальше обрывается... -- Утонула! -- Я не намерен шутить! -- Ладно, коль ты такой серьезный -- сиди гадай, а я пошел. -- Кондрат Иванович надел шапку. -- Но гляди, если что из дома пропадет -- с тебя спрос. У этого парня явно не хватало выдержки, он еще крепился, но глаза уже белели и пропадали остатки воспитанности. -- Ты отсюда никуда не пойдешь. -- Это еще почему? -- Комендант открыл дверь и только сейчас увидел в проеме второго -- того, что обшаривал баню и конюшню. Куртка была с капюшоном, однако на рыбьем меху, и парень уже швыркал носом. -- Потому что здесь засада, -- в спину Коменданту усмехнулся брюнет. -- Тебе же не надо объяснять, что это такое? -- Вот это ты напрасно, -- предупредил Кондрат Иванович. -- У меня там печка топится! А ну уголек вылетит? -- Ничего не знаю. Будешь сидеть до конца операции. То есть пока не найдем Углицкую. -- И еще мне кур пора кормить. Да и вообще, на кой ляд засаду устраивать, когда собаки лают, конь ржет на всю округу? Полная демаскировка! -- Садись и сиди тихо! -- Не советую ссориться со мной. В убыток будет. -- А что делать? На контакт не идешь, помочь отказываешься. Будем принимать меры. -- Принимай. -- Комендант вдруг отставил вилы, скинул полушубок и полез на печь, не снимая валенок. -- У тебя служба такая. А я на горячих кирпичах поваляюсь, старые кости погрею... Ты это, подмени товарища, пусть в тепле посидит, хватит ему сопли морозить. Брюнет тихо злился на независимого старика, совету не внял, однако снова зауважал, стал говорить "вы" -- делал заход с другой стороны. -- Я думаю, вы человек опытный, искушенный... И благоразумный. Нет смысла обострять ситуацию. Да, мы не соблюли формальности. Понимаете, о чем говорю?.. Все вопросы с вашим резидентом и руководством согласованы. Случай исключительный! Нужно пойти навстречу, Кондрат Иванович, тем более что эта операция -- не наша. Поступила команда из Москвы, управление на ушах стоит. К нам вылетает специальный представитель, утром будет здесь. -- И до утра желательно отличиться? -- Комендант перевернулся на живот и подпер кулаками подбородок. -- Найти женщину?.. Да, я тоже однажды искал, на Кубе дело было. Готовила покушение на Фиделя, перевозила взрывчатку в дамской сумочке. На пути следования закладывала мину направленного действия... А женщин там ходит ну сотни полторы! Все с сахарного завода, из коммуны имени товарища Троцкого. И все сладкие такие!.. Я ее вычислил. И знаешь, каким образом? Как только у женщины начинаются не сексуальные, но очень острые переживания, резко меняется походка. Представляешь, идут такие барышни, попа, тити -- все бывшие проститутки, -- так виляют, так пишут! Идешь сзади и читаешь... И вдруг на тебе, знакомый вражеский почерк! Идет, как солдат в атаку... Ты мне скажи, что замыслила женщина, я тебе скажу, как ее вычислить. Вероятно, Лебедева подкупил благодушный, ностальгический тон старика, начал расслабляться. -- Если бы знал, что замыслила. Все вслепую! Район оцеплен, но искать в темноте, по лесу бесполезно. Она не уйдет отсюда в любом случае, будет ждать Космача. А на улице уже минус четырнадцать, под деревом ночь не просидеть, развести костер побоится. В пустые холодные дачи вряд ли полезет, а вот в таежные избушки и вагончики лесорубов пойдет. -- Ты сам-то знаешь, зачем эта барышня понадобилась Москве и вашей службе? -- между прочим спросил Комендант. -- Поставили в курс дела? -- Пришла информация, -- уклонился брюнет. -- И оперативное задание, как обычно... -- Значит, напрямую с Москвой работает? -Кто? -- Да эта хромая? На фотографа-то она навела? -- Не знаю... Мне поставили задачу войти в контакт и с вашей помощью задержать Углицкую. Такое ощущение, будто кто-то ее предупредил. -- Сочувствую, -- покряхтел Комендант. -- В контакт не вошел, искомая женщина убежала. А утром прилетит начальство... Брюнет еще таил надежду и ворчание принимал как должное. -- Вот карта... Вам хватает света? Возьмите фонарик... Где стоят вагончики? Землянки, избушки? Все места, где можно укрыться. -- Я ведь не охотник, не рыбак. И даже за грибами не хожу, -- ухмыльнулся. -- Дитя урбанизации и в деревне живу поневоле. -- Кондрат Иванович, имейте совесть! -- Надоел ты мне! -- Комендант развернулся от брюнета. -- Ну, пристал! То женщину ему подавай, то вагончики. Нигде спасу нет! Тебе не стыдно? Тот резко сменил тон. -- Насколько мне известно, ваши сыновья и дочь живут в Германии? Резидент действительно передал ему агента, нарушая все правила и инструкции, но и это сейчас было не главное. Должно быть, Артур и сам не надеялся на него (и тому были причины), поэтому не вдавался в подробности, как найти подходы к Отшельнику, а сразу выдал "рычаг" -- чем можно попрессовать агента и взять на "крюк". -- Живут... -- отмахнулся Комендант. -- Космополиты! Им что Германия, что Испания... Потому что выросли на Кубе, учились в ГДР и России не знают. -- А вам известно, что делают с репатриантами, если у властей в стране проживания возникнут подозрения в их связях со спецслужбами? Комендант сел и свесил ноги. -- Слушай, Лебедев! Сделай, а? Загони дезинформацию! Пусть их выселят обратно! Пусть понюхают дым отечества! Да и мне веселее будет! -- Хочешь сказать, ничего не боишься? А если поворошить твое прошлое? -- Попробуй. Но я и так могу все свои подвиги рассказать. С чего начать? -- Он сел и свесил ноги. -- Ну да, с Кубы. Майор Сеславинский, старший оператор-локаторшик, тайно демонтировал блоки опознавательной системы "свой -- чужой" с резервной установки, два месяца искал связи с американцами, вышел на агента ЦРУ, задержан при попытке продать секретные приборы за две тысячи долларов. Мичман Зубарь, инструктор по вооружению, установил связь с американским офицером ВМФ, кадровым разведчиком, продал секретных документов на сумму в пять тысяч, под видом металлолома вывез и передал двигатель учебной торпеды, вовремя остановлен. Кто там еще? Рядовые Хаврин и Муртазин, готовили переход в американскую зону, похитили кубинского фельдъегеря с почтой, пытались уйти на яхте, любезно предоставленной сотрудником ЦРУ. Надеюсь, объяснять не надо, кто выступал от этой организации?.. Дальше Германия, Польша, Венгрия, завод авиамоторов в Перми... -- Что же ты, такой заслуженный, а сидишь в заднице? -- Посадили! А всех моих крестничков после девяносто первого выпустили. Оказывается, они таким образом боролись с ненавистным тоталитарным режимом, подрывали его устои. Получают прибавку к пенсии от всяких фондов. Но это неинтересно. Лучше давай расскажу, как я в ГДР вел переговоры от лица НАТО... В это время на столе пискнула рация, хрипатый голос доложил: -- Из белого дома вышел человек, пожилой мужчина. Направляется к вам. Задержать? -- Пропусти! -- Судя по голосу, Лебедев уже тихо свирепел. Настоящая мазаная и беленая хата была одна на всю деревню -- у Почтарей. От глаз и уха чуткого бандеровца не могли укрыться ни чужие машины, ни засады или странные передвижения, пошел проверять, что происходит. И, не исключено, ствол с собой прихватил. Однажды с ним отгоняли воров, промышляющих в дачных поселках, так дед Лука явился с самым настоящим кулацким обрезом, и когда под утро эта шайка заехала в Холомницы, он хладнокровно расстрелял весь магазин и одной пулей пробил блок двигателя, в результате чего грузовик налетчиков встал намертво. Правда, взять их не удалось: встретив огневое сопротивление (Комендант палил из двустволки дробью), банда спешилась и убежала. Когда на следующий день приехал участковый и стал осматривать подстреленную машину, все пять винтовочных пуль обнаружил -- Почтарь ни разу не промахнулся! -- и вознамерился было отнять подпольное оружие, но хитрый хохол заманил его к себе в хату, посадил за стол и выпустил только дня через три, когда за ним приехала жена. Комендант подозревал, что в арсенале Почтаря есть еще кое-что кроме обреза... Оперативники изготовились, тот, что в сенях, пропустил старика, и как только тот перешагнул порог, брюнет оказался перед ним. -- Прошу, заходите, присаживайтесь! Почтарь и так ходил на полусогнутых, а тут еще присел от неожиданности, однако сориентировался мгновенно. -- То же ж засада! -- Верно, засада. Документы с собой есть? -- На шо мне документы? Нема! -- Вот эту женщину в деревне видели? -- Лебедев подал фотографию. -- Сегодня? -- Та ж ни! -- Почтарь даже не взглянул на снимок. -- У хати сижу, ничого не бачу. -- А вчера? -- У мени вин забор дюже высокий, саженний. Ничого не видать! -- Он покосился на печную лежанку. -- Кондрат, а шо ты туточки сидишь? У тебе ж печь топится? -- Сейчас и ты будешь сидеть! -- засмеялся Комендант. -- Назад-то не выпустят! Попал ты, дед Лука! -- Что печь топится -- видите, -- ехидно заметил Лебедев. -- А людей не видите? -- З трубы дым идет, -- нашелся Почтарь. -- Я же ж, шо пониже трубы, ничого не вижу. -- А что у тебя за пазухой, дед? -- Кондрат Иванович свесился, но до старика не дотянулся. -- Никак обрез спрятал? Бывший бандеровец не обиделся, но немного увял, забормотал виновато: -- Та ж який отрез? Нема у мени отреза. Я ж к тоби пошов, с горилкой... -- Отравить хочешь, злодей? -- Ни, мириться... Почтариха держала его в ежовых рукавицах, и, несмотря на самогонный завод, старик сидел на сухом пайке. И когда ему становилось невтерпеж, он официально брал у жены бутылку и шел к бывшему чекисту пить мировую и отдельно -- за дружбу народов. Они мирились много раз и обычно на один вечер. -- Доставай! Будем мириться! -- Комендант спустился с лежанки. -- Закуску у Николаича найдем... -- Закуска е! -- Почтарь вытащил бутылку и круг домашней колбасы. -- Тильки стаканы пошукаем... Два непримиримых врага устроились на кухонном полу: из-за своих вечно подогнутых ног дед Лука давно не признавал столов, ел и спал, как турок, на коврике. Колбаску и лук порезали на тарелку, добавили несколько огурчиков и разлили горилку по стаканам -- все степенно, со вкусом и предощущением праздника. Лебедев смотрел на них с ненавистью. -- Давай присоединяйся к нам! -- весело позвал его Кондрат Иванович. -- А что, хорошая компания. Бывший оуновец и два бывших чекиста. Тебя ведь тоже уволят к утру. -- Я тебя накажу, -- спокойно пообещал брюнет. Почтарь сильно смущался и был молчалив, только постреливал черными глазами из-под насупленных мохнатых бровей да разглаживал вислые седые усы. После первого стакана его обычно тянуло на откровения про боевую юность, здесь же присмирел, валяя колбасу в беззубом рту. Все его рассказы Комендант знал наизусть. Банды националистов выкуривали из подземных схоронов классическим способом -- поджигали полмешка сигнальных ракет, облитых бензином, и забрасывали в лаз. Доставало до печенок в самых хитрых нишах м извилистых норах, так что через двадцать минут, когда задохнется огонь и бункер слегка проветрится, можно входить и пересчитывать потери противника. В сорок седьмом году после такой экзекуции пятнадцатилетний Почтарь лишь слегка обгорел, но уцелел. Его достали из-под земли и хотели пристрелить, да разглядели, что хлопец совсем юный, и в результате он получил ровно столько, на сколько выглядел, да еще пять лет ссылки. Сначала он валил лес, потом делал кирпичи и работал в шахтах, оттянул срок день в день, а ссылку отбывал в Холомницах, где его и нашла верная невеста Агриппина Давыдовна, приехавшая с теплой Украины в холодное Предуралье. Будучи сильно выпившим, он забывал свое бандеровское прошлое и, потрясая могучим кулаком, восклицал: -- Таку империю згубылы! В общем, становился агрессивным, собирался ехать в Малороссию и с оружием в руках отстаивать теперь уже советскую власть. Вообще, у них со старухой в головах была полная мешанина, они плохо представляли себе, что происходит в мире, хотя все время смотрели телевизор (а может, потому что его смотрели), жили обособленно и почти ни с кем не общались. Когда на Почтаря находили патриотические чувства, его лучше было не трогать, однако Лебедев об этом не знал и, когда услышал сакраментальный громкий возглас о загубленной империи, заглянул в кухню. -- Если будете орать, расценю это как попытку подать сигнал, -- пригрозил он. -- И посажу в подпол! Но было еще рано, хмель еще только тлел, разгорался, и Почтарь лишь скрипнул остатками зубов. -- Наливай-ко, Кондрат! А ты, хлопчик, годи. Айн момент! Як допьем горилку, та ж и погутарим. Хлопчик принес радиостанцию, вызвал кого-то, демонстративно приказал обыскать жилые дома и оставить там по одному человеку до особого распоряжения. О чьих домах шла речь, было понятно, однако бывший бандеровец и это стерпел, а Кондрат Иванович запоздало махнул рукой. -- Забыл! Слушай, передай своим людям, пускай печку посмотрят и курам зерна бросят. Брюнет даже взглядом его не удостоил, накинул на плечи пальто и вышел в сени. Люди его были исполнительными, потому что спустя минуту вяло брехавшие кавказцы вдруг захлебнулись от лая -- кто-то полез во двор. А их хозяин прислушался, хладнокровно допил, что было в стакане, но с сожалением глянул на остатки в бутылке, крякнул и надел рукавицы. -- Хай! Пишов я до хаты! -- Ну, иди. Только побольше шуму. Почтарь несколько секунд послушал, что творится за дверью, после чего с силой выбил ее, и тотчас в сенях раздался низкий бычий рев. Комендант сунулся к окну: с крыльца скатился тяжелый ком из двух тел и распался посередине двора. Старик на четвереньках пополз к калитке, однако парень в пальто прыгнул на него сверху, придавил, но в это время Почтарь заорал, как баба на базаре: -- Ой, ратуйте! Вбывают! Ой, вбываю-ю-ют!.. Комендант ждал этой команды, вылетел на крыльцо. -- Прекратить немедленно! Вы что старика бьете? Совесть потеряли! Семидесятилетнего человека!.. Пинками катают! -- Да никто его не трогал! -- Парень оставил Почтаря, и тот, проворно вскочив, убежал за калитку. -- Тихо! Молчать! -- зашипел Лебедев. -- На место! И вы возвращайтесь в дом. -- Да я вернусь, -- легко согласился Кондрат Иванович. -- Что теперь толку? Засаду ты окончательно демаскировал. Какой дурак сейчас сюда пойдет?.. Где вас только учили? А может, вовсе не учили? -- Сейчас узнаешь! Его втолкнули в избу; и тот, замерзший, пользуясь случаем, заскочил погреться. -- В наручники его! -- приказал Лебедев. -- Зачем теперь-то? -- Его напарник обнимал печь, не мог оторваться и, возможно, поэтому был либерален. -- Пусть так сидит... -- Ты слышал приказ? И все-таки примороженный опер прежде отогрел руки, мотая нервы начальнику, и лишь после этого достал наручники и ловко сомкнул их на запястьях Коменданта. В этот момент на улице захлопали пистолетные выстрелы, штук шесть подряд. Лебедев схватил рацию. -- Почему стрельба? Кто стрелял?! Ответный голос был отрывистым, хрипящим. -- Мы стреляли!.. У нас тут проблемы!.. Во дворе кавказцы... -- Откуда взялись кавказцы?! -- Да это собаки... Порода такая! Степанкова изорвали... Нужна медицинская помощь!.. Разрешите вызвать машину?.. Кондрат Иванович рассмеялся откровенно и весело. -- Я тебе вот что скажу, брат!.. Все из-за женщины! Шерше ля фам... Все из-за них, печальное и радостное. -- Заткнись! -- Знаешь, почему на Кубе революция произошла? -- ничуть не смутился Комендант. -- А-а!.. Могу рассказать. Там одни бардаки были, как у нас, сплошные службы досуга. Американцы ездили от своих баб на остров и развлекались. Мужикам жениться не на ком стало. Одни проститутки! Ну просто остров свободной любви! Говорят, у самого Фиделя в молодости невеста была, которая ушла работать в публичный дом. Вот он и разозлился... И какой там на хрен троцкизм с марксизмом вместе взятые? Лебедев лишь сверкнул глазами в его сторону, заметался по избе, погремел посудой на кухне -- не нашел, что искал; схватил лейку с розами и стал пить прямо из носика... * * * Путать зимой след было еще ловчее, чем по чернотропу. Всякий мало искушенный в том человек обыкновенно полагал обратное, мысля, что от снега ноги не оторвешь и куда бы ни ступил, непременно оставишь или лыжню, или отпечаток обуви. И в самом деле, не взлетишь ведь и не унесешься по воздуху! Благодаря сему предубеждению дошлые в искусстве заметать свои следы странники вытворяли чудеса, а поскольку гоняли их вот уж триста лет, то уход от преследования давно превратился в детскую забаву. Хитростей и мудростей было тут множество, и замкнутым зигзагом (зелом) бегали, так что весь световой день погоня на плечах несется, а к ночи оказывается там, откуда утром вышла; и фертом, когда отправляют супостата на долгий круг по своей лыжне, сами же спрыгивают с нее по буреломнику да валежнику и уходят по прямой. Было кое-что и посложнее, для особого случая, когда убегали числом зверя, выписывая огромную фигуру в виде трех сомкнутых концами шестерок, -- вот тогда говорили, погоню леший водит. Все эти уловки ничего б не стоили, коль не были бы рассчитаны на психологическое изматывание преследователей, когда те полностью теряли ориентацию и, бывало, сходили с ума. В середине восемнадцатого века, при Екатерине II, шесть казачьих отрядов вышли из Томска в направлении предполагаемых скитов: пушнина, а с Уральского Камня и золото с самоцветами стали уходить мимо царской казны по Соляному Пути, попадая в руки московских купцов-старообрядцев, а от них в Европу. Поход длился до весны, три отряда пропали без вести (был слух, примкнули к кержакам), поеденные зверем останки казаков двух других были найдены в разных местах ясачными людьми только летом. Но один отряд все-таки достиг Тропы, казаки спалили несколько деревень и монастырь, разорвали на березах десятка три раскольников, изнасиловали женщин и кое-что пограбили, однако назад вернулось всего несколько человек, в коростах и лохмотьях, безумных и блаженных. Есаула умучили пытками, а остальные доживали на паперти Воскресенской церкви. Наукой прятать след по-настоящему владели мужчины, бегающие Соляным Путем; женщины более полагались на чувство опасности и глас Божий, в миру называемый интуицией. * * * Перескочив через реку, Вавила не спешила топтать снег, обняла собаку и затаилась под пихтой: деревню на косогоре почти всю видно. Люди посуетились возле дома, один по следу к полынье сходил, другой к бане сбегал, потом в конюшню, везде проверил, и вот луч фонарика в слуховом окне крыши мелькнул несколько раз, машина уехала, и вроде бы все успокоилось. Однако конь все ржет, и псы не унимаются, а Серка уши сторожко держит, поскуливает -- чужие остались... -- Ты уж молчи, батюшка, не выдавай. Около получаса сидела так, греясь от собаки, покуда спину не охватило ознобом. Побежать бы. разогреться, но глаза сами выискивают обратный путь: ежели по береговому надуву вниз соскочить, то вдоль реки снег почти до льда вымело, можно к старой поскотине прибежать, не замарав чистого поля. А там по изгороди, по гнилым жердям в гору подняться, считай, до самой бани. От нее же след есть, человек проходил... Мысленно пробежала намеченной дорогой и споткнулась о крыльцо: фонарь на столбе сияет, всяко тень даст, любое мельтешение заметят. Была бы какая другая лазейка на чердак с темной, тыльной стороны, но там вроде стена глухая... Еще час, а то и более просидела, озябла, но в деревне тишина еще ярче стала, даже собаки примолкают, свыкаются с чужаками. Собиралась лыжи надеть да пойти кружить по ночному лесу, но заметила, к избе человек спешит, голова маячит меж сугробов, а по промерзшим ступеням стал подниматься, кроме теней еще и скрип певучий -- за рекой слыхать. Вошел в избу, и опять тишина... Она сняла котомку, полушубок на плечи набросила, застегнула пуговицы -- так теплее... Огонь бы развести, прогореть мерзлую землю и пихтового лапника настелить. Лечь, будто на печку, укрыться... И вздрогнула от злого собачьего лая! Не заметила, как молодец Дрема подкрался, обнял, обласкал... Серка заскулил, задрожал от нетерпения. -- Молчи, батюшка, молчи... Псы уж не лают -- рычат словно звери, и вроде слышно голоса человеческие, крик женский -- все где-то посередине деревни. Конь откликнулся на шум, будто сигнал протрубил. -- Пойдем-ка и мы. Лыжи под снег засунула, на тот случай, если придется в лес уходить, котомку за спину, перекрестилась на все четыре стороны. -- Пресвятая Богородица, спаси и помилуй мя. Долгая пурга спрессовала снег вдоль берега, хоть боком катись, но лед на реке оказался обманчивым: воду выдавило наверх и лишь чуть приморозило, потрескивает корочка, а под ней может быть талая наледь до пояса. -- Ищи дорогу, батюшка. -- Толкнула собаку вперед. -- Выводи на твердь. Река в этом месте широкая, сажен до сорока, место открытое -- слепой увидит, коль глянет из деревни. Но там шуму все прирастает. Вот и у избы закричали дурниной. Серка завертелся на льду, вправо потянул, полукругом. Тут уж нечего выбирать -- перенеси, Господи! На другой стороне прижим, торосов натащило на берег, и между льдин рыхло, чуть только не наследила. Старая поскотина у реки в сугробах, лишь колышки торчат, сверху снег коркой взялся, собаку с трудом держит -- хуже чем по льду. Перебралась на четвереньках до первой жерди, схватилась за нее, как утопающий за соломину. Когда в деревне стрелять начали, уже по изгороди бежала, ровно кошка. Постояла за углом бани, прислушалась: где-то собака скулит, смертный голос, вон и Серка уши прижал. Скользнула тенью в предбанник, а там все двери нараспашку -- выстудили. Но пока двигалась, разогрелась немного, ноги и спина теплые, да надолго ли хватит? Свет от фонаря будто ярче стал, однако все звуки пригасли, остался какой-то шорох. То ли отдаленный говор, то ли в полынье на камнях вода шумит... Тут еще Серка выскочил из предбанника и мгновенно пропал. Подождала несколько минут, выглянула -- от конюшни бежит, ткнулся в колени, вильнул хвостом и назад. -- Куда же зовешь-то? А он вдоль забора к стогу сена и оттуда к сараю. Вавила прошла собачьим ходом, отворила дверь в стойло -- влажным теплом в лицо пахнуло, темно хоть глаз коли. Жеребец где-то рядом стоит, тихонько ногами переступает, где-то впереди светлое пятно. Выставила руки, пошла вперед и почуяла теплый конский бок у плеча. -- Посижу у тебя, батюшка, погреюсь. Окно в стене большое, но досками наполовину заколочено, чтоб мордой не выбил, стекло под толстым слоем изморози. Нащупала плетеные ясли с объедьями, сгребла их в один угол, присела, не снимая котомки. -- Преславная Приснодева, Мати Христа Бога, принеси нашу молитву Сыну Твоему, и Богу нашему, да спасет Тобою души наша... Ей почудилось, будто лошадь неслышно приблизилась, потянулась мягкими, теплыми губами, дыхнула в лицо. А это Богородица спустилась в хлев, присела возле яслей да набросила свой покров... * * * На восходе Лебедев подломился, начал дремать, сидя за столом, причем лицо его сделалось беспомощным, страдальческим, словно у обиженного ребенка, и с уголка приоткрытых губ потянулась ниточка слюны. Пару раз он встряхивался, вытирал рот и через минуту снова клонил голову. И только уснул по-настоящему, Комендант рявкнул от души: -- Эй, служба! Не спать! Тот вскочил, очумело покрутил головой, но ничего не сказал и даже не разозлился, умылся из лейки, наплескав воды на пол, и стал переговариваться по рации с постами. Похоже, ничего хорошего не сообщили, потому он ругнулся, оделся и ушел. Либеральный опер тотчас заскочил в избу и припал к печи. -- На кухне полбутылки первача стоит, -- сказал ему Комендант. -- Тресни стакан, и согреешься. Он и не думал, что напарник у Лебедева такой податливый, но, видно, пробрало того до костей, пошел и выпил. А появившись, достал ключик и снял наручники. -- Слушай, дед... Конь вчера хапнул за спину, рану до сих пор жжет. Протри хотя бы самогонкой. -- Давай! Два ряда широких конских зубов отпечатались чуть ниже лопатки, и уже назревал желто-синий кровоподтек. Комендант нашел у Космача вату, намочил ее горилкой и приложил вместо компресса. -- До свадьбы заживет! -- Ничего, если на печь залезу? -- спросил воспитанный либерал. -- Ноги задубели, не чую. Только бы не заболеть. -- Залазь! Он стянул ботинки, вскарабкался на лежанку и скоро застонал от удовольствия. Кондрат Иванович прикинул, какую бы вескую причину найти, чтоб выйти на улицу и глянуть, что творится, побродил из угла в угол, дров принес, плиту затопил. -- Надо бы коню сена дать, -- сказал с надеждой. -- И напоить не мешало бы... Тон был выбран верно. -- Делай что хочешь, -- отозвался либерал. -- Только со двора пока не выходи. Комендант принес с улицы два ведра снега, поставил топить и тут же пошел к конюшне, поднялся на чердак, где был устроен сеновал, и приоткрыл окошко. В деревне было по-утреннему тихо, разве что конь внизу подавал тонкий, просящий голос да в лесу наперебой, будто трещотки, стучали дятлы -- начинался брачный период. И никакого движения! Хотел уж спуститься, но вспомнил про ноющего Жулика, открыл люк, через который подавали сено в кормушку, зацепил навильник, глянул вниз и замер. В яслях, свернувшись калачиком, спала Вавила Иринеевна! Зоревой свет пробивался сквозь окно, и хорошо было видно ее спокойное, умиротворенное лицо. Над нею, будто ангел, стоял конь и размеренно качал головой. Воровато оглядевшись, Кондрат Иванович тихонько опустил пласт сена на нее, потом второй, третий -- укрыл, как одеялом. Она не проснулась, по крайней мере, даже не шевельнулась. Выждав еще некоторое время, он спустился с сеновала и, чтобы окончательно прийти в себя, умылся снегом. Вечером либерал досконально обыскал конюшню, а на кормушку становился ногами, чтоб забраться на чердак, и там все сено перевернул. Значит, боярышня пришла после этого, и пока ее проверенное опером убежище -- самое надежное. Если что, запасное место -- чердак дома, там тоже искали. Только как проскочить эти двадцать метров открытого пространства от конюшни до дома?.. Комендант зашел в избу; либерал уже спал на печи, разбросав руки. Из-под куртки с левого бока торчала из плечевой кобуры соблазнительная пистолетная рукоятка -- всего-то кнопочку отстегнуть, и сам вывалится... -- Ладно, поспи пока, -- вслух сказал Комендант. Снег на плите почти растаял, из двух ведер набралось одно чуть больше половины. Кондрат Иванович разболтал воду рукой и понес коню -- главное было сейчас контролировать улицу. И только вышел на крыльцо, как услышал гул вертолета. Невидимая машина летела низко и вроде бы по кругу. Он не успел высмотреть ее, как увидел, что в деревню въехал зеленый автобус, из которого посыпались люди, десятка полтора камуфлированных бойцов с оружием и в касках. Началось! Три человека устремились через огороды к лесу, еще столько же пробежали через всю деревню и спустились по лыжному следу к реке, отрезая таким образом выходы из Холомниц. Остальные разбились на две группы и рассредоточились по обеим сторонам улицы рядом с домом Коменданта. Среди них он заметил брюнета в расстегнутом пальто и еще двух гражданских -- вроде бы они командовали операцией и расставляли людей. Кондрат Иванович уже понял: сейчас начнется зачистка -- повальный обыск и выдавливание из Холомниц всего живого на "номера", стоящие возле полыньи и старой мельницы на реке и у леса на выпасе за огородами. Кроме того, Лебедев упомянул, что оцеплен весь район, значит, есть еще одно кольцо где-то в лесу. Настоящая войсковая операция! Да неужели это все чтобы поймать девицу, совершенно безвинную кержачку, пришедшую из небытия? И если это так, кто же она такая?! Ему стало жарко, вдруг заколотилось сердце и появилось желание все время озираться, чего раньше Комендант не замечал за собой даже в самых критических ситуациях. Мало того, он вдруг обнаружил, что теряется и суетится, особенно после того как началась зачистка и бойцы, вооружившись монтажками и пожарными топорами, приступили к крайним, по-зимнему пустым дачам. Ближайший от дороги дом Кондрата Ивановича пропустили -- должно быть, рылись там всю ночь. И сразу же с визгом и треском заскрежетали выдираемые запоры. Тем временем вертолет нарезал круг за кругом, постепенно сужая их; иногда он пропадал за холмами или плавился в ярком свечении восходящего солнца, а иногда зависал над вершинами деревьев, что-то высматривая внизу. Дважды он менял направление и перечеркивал деревню крест-накрест с резким снижением, будто искал цели и намеревался ударить с воздуха. А внизу звенело стекло, скрипели ржавые гвозди и грохотали топоры, и ничем нельзя было объяснить бессмысленность творящегося. Погромщики шли лавиной, будто саранча, ломали и переворачивали все без разбора и особой нужды, вскрывали погреба с запасами, выламывали двери и окна ломами, выворачивали решетки, поставленные от воров, как последняя надежда, и если какой замок не поддавался, вышибали его автоматными очередями. Это был даже не повальный обыск -- скорее акция мести или устрашения. Неудержимая лавина медленно подкатывала к хате Почтарей, а через дом, за соседской дачей, стояла конюшня, где безмятежно почивала виновница всего этого разгрома. Когда вертолет сузил круг настолько, что летал уже по окраинам деревни, из леса и со стороны реки на чистое место начали выходить лыжники в белых маскировочных халатах -- должно быть, оцепление, просидевшее в засадах и секретах всю ночь. Они уже не прятались, занимали позиции на открытых местах, и теперь Холомницы оказались отрезанными от мира чуть ли не сплошной цепочкой. А Комендант все больше чувствовал собственную суетливость и никчемность. Он на самом деле давно вжился в роль ответственного за все, что происходит в деревне, и старостой его никто не выбирал -- сам взвалил на себя эту обязанность, только для того чтобы _чувствовать себя нужным_. И сейчас с ужасом представлял, что скажет людям, как оправдается, чем утешит полунищих дачников? Он сначала пометался по двору Космача, затем выскочил на улицу и крикнул бойцам: -- Вы что же делаете, мужики?! На него не обратили внимания, а может, не слышали из-за ревущей над головами машины. Тогда он бросился к другой команде, где заметил разлетающиеся полы пальто Лебедева. Сразу перехватить не удалось, заскочил в проем только что сорванной двери дачи -- не брезговал черной работой, но на выходе Комендант стал у него на пути. -- Они выполняют твой приказ? Ты их заставил громить? -- Это еще не все, -- ухмыльнулся тот. -- Сюрприз впереди. В тот миг Комендант ничего не мог ему ответить, потому что еще не знал, что делать, и от растерянности почувствовал, как жжет за грудиной и становится трудно дышать. Зачистка наконец докатилась до хаты Почтарей, а поскольку кавказцев перестреляли еще ночью, то опасаться бойцам было нечего. Перемахнули забор, открыли калитку, и тотчас над Холомницами будто жалейка заиграла. -- Ой, лыхо! -- запричитала голосистая Агриппина Давыдовна. -- Ратуйте, люды добри! Та шо ж творыться, божежки? Налетели ляхы погани! Ой, ратуйте! Он терпеть не мог ее причитания, бесился, если Почтарка по поводу или без повода начинала блажить на всю деревню отвратительным визгливым голосом. А тут словно боевую трубу услышал и вмиг протрезвел. Остановить произвол и отвлечь эту банду от боярышни можно было единственным способом -- устроить "реверс", переключить все внимание на себя и сорвать операцию, пока они не добрались до конюшни. Комендант не любил высоких слов и в тот миг не думал о самопожертвовании, но в груди зажгло сильнее, застарелая ишемия, профессиональная болезнь, буквально схватила за горло, однако голова при этом осталась светлой и холодной, как всегда бывало в суровые часы. Под отвлекающий сиренный вой старухи он прошествовал к своему дому, вошел сквозь открытые двери и спокойно взглянул на разгром. Перевернули все, даже холодильник, на месте осталась одна лишь русская печь. И во всем этом Кондрат Иванович тоже усмотрел месть. -- Это ты сделал зря, -- вслух пожалел он, имея в виду начальствующего брюнета. Ступая через вываленное из шкафа тряпье и битую посуду, он хладнокровно пробрался в горницу и тут обнаружил, что высокая деревянная кровать опрокинута на бок и выпотрошена. Двустволки, все время стоявшей за спинкой, не было. Он поставил кровать на ножки, убрал с пола матрац и белье, еще раз осмотрел все вокруг -- обезоружили... Он вышел на крыльцо: Агриппина Давыдовна все еще вопила, однако не могла ничего остановить, команда людей в камуфляже покинула усадьбу Почтарей, словно разграбленный корабль, и приступила к соседней даче, за которой стояла конюшня. А вертолет кружил над деревней так низко, что раскачивались телевизионные антенны и срывало с крыш слежавшийся снег. Комендант вернулся в избу и вдруг почувствовал озноб: погромщики выстудили дом, оставив открытыми двери, и теперь казалось: здесь холоднее, чем на улице. Он принес дрова, сложил их в печь аккуратной клеткой, засунул бересту между поленьями и подпалил. -- Ладно уж, чего жалеть? -- вздохнул и погрел руки над огоньком. Прошел по всему дому, закрыл форточки, задернул занавески, после чего повернул кран на трубе и включил обе конфорки. Газ вырывался с тихим шипением, напор был хороший, баллон поменял несколько дней назад... -- Сейчас тепло будет. -- Он вышел из дома, плотно затворив двери. Над Холомницами, как над покойником, причитала Почтарка... 6. Клетка Он хотел подремать, но за окнами машины была такая буря, что напрочь выметала сон. Предутренние московские улицы напоминали аэродинамические трубы, особенно те, что были по ветру: снег летел параллельно земле, раскачивало припаркованные машины, на глазах срывало вывески и рекламные щиты. Водитель и попутчик оказались людьми спокойными, хладнокровными, кроме шубы их больше ничего не заинтересовало, и потому долго ехали молча, и получилось, что Космач сам нарушил это молчание, когда начал размышлять вслух, а летная ли погода? Ни слова не говоря, толстяк достал сотовый телефон, набрал номер. Что-то объяснил, выслушал, с сожалением отключился. -- Да, придется вам покуковать! -- сказал участливо. -- Задержка всех рейсов до десяти утра. Представляю, что сейчас в аэропорту делается. Космач огорчился только мысленно: даже если вылетит в десять, что маловероятно, то с учетом разницы во времени и расписания автобусов дома будет не раньше семи вечера. Вавила целый день простоит у окна... А больше всего разочаровался водитель. -- Вот это попал!.. Опять то же самое! Столько времени придется торчать в аэропорту! -- Сегодня не твой день, -- вздохнул толстяк. Этот междусобойчик не вызвал никаких подозрений -- должно быть, несколько часов, проведенных в доме умирающего академика, притупили чувства или вынужденная бессонница давала знать о себе. -- А что вам торчать? -- спросил Космач. -- Не вижу смысла. Довезете до аэропорта и все. -- У нас есть инструкции, -- обреченно вздохнул водитель. -- Обязан подвести вас к трапу самолета и, пока он не взлетит, ждать на специальной стоянке. -- Вот это совсем не обязательно! -- Вам -- не обязательно. Я могу лишиться работы. -- Может, ко мне заедем? -- предложил толстяк. -- Это лучше, чем депутатский зал. Посидим, кофейку попьем? Даже вздремнуть можно. Космач и раньше не любил заходить в дома к чужим людям, а пожив в глухой деревне, окончательно одичал, окержачился; для него было лучше проторчать в неудобстве и толчее зала ожидания, чем кого-то стеснять, говорить какие-то слова, надевать чужие тапочки. Но упоминание о депутатском зале, куда его поведут, перевесило всякую неловкость: лучше уж в гостях у добродушного толстяка, чем казенно-европейское помещение для избранных. Тем более что, судя по виду, он тоже был водителем, отработавшим свою смену, и наверняка жил на окраине, в какой-нибудь хрущевке. Однако машина миновала все спальные микрорайоны, пересекла московскую Кольцевую, пронеслась с включенной мигалкой мимо поста ГАИ и через несколько минут свернула вправо, на узкую, но вычищенную до асфальта дорожку. За городом буранило от души, как в Холомницах, встречный снег фары пробивали на десяток метров, и Космач не заметил открывшихся перед машиной ворот и понял, что въехали на территорию новорусского городка, когда увидел вокруг подсвеченные башни замков и островерхие готические крыши. Тем временем "волга" вкатилась в еще одни ворота и оказалась в освещенном заснеженном дворе перед желтым деревянным теремом. Парень в спортивной куртке бросил лопату, открыл дверцу толстяку, а выученный водитель -- со стороны важного пассажира. -- Прошу вас! -- Да ладно, не суетись, -- сказал ему Космач. -- И это не обязательно. -- Заходите в мой шалаш! -- не без гордости и хвастовства сказал толстяк. -- Не стесняйтесь, у нас все по-простому. Кроме сторожа тут никого нет. Терем этот снаружи выдерживал древнерусский стиль, однако внутри все было сделано в американском: огромная комната была и кухней, и столовой, и залом, мягкая мебель стояла посередине и кругом; большие и малые тумбы, столики, круглые пуфы вместо стульев, вазоны с сушеными ветками, на стенах между окнами -- буйная, но искусственная зелень. И повсюду был стойкий запах дорогого табака, однако ни толстяк, ни водитель за всю дорогу ни разу не закурили. -- А кто тут надымил? -- между прочим спросил Космач. -- Это не дым, -- был почти мгновенным ответ. -- Дезодорант с запахом табака. В прошлом я заядлый курильщик... Хозяин помог раздеться, сам повесил шубу, однако ботинки снять не дал и тут же пространно объяснил свою позицию: -- Да что мы, в синагоге, что ли? Или в музее?.. Это у нас не принято. Вы можете представить себе дворянина, офицера, который бы ходил по дому не в сапогах, а в шлепанцах?.. Вот, и я не могу. Надо чаще полы натирать, а не разувать гостей. Человек без обуви становится ниже ростом, появляется неуверенность в себе и некая зависимость от хозяина. Он явно хотел понравиться, угодить, и вот это настораживало так же, как явный запах трубочного табака. За важную персону Космача принять не могли, дремучая борода, шуба -- не та фактура, за большого известного ученого (взяли-то с квартиры академика) -- тогда бы уж давно это проявилось, а то даже не познакомились... Водитель уже хозяйничал на кухне, за деревянной решеткой. Толстяк прикатил бар на колесиках, открыл его, но на стол ничего не поставил. -- Что хотите, на выбор? -- Смотрел весело и добродушно. -- А с чего бы ради? В аэропорт хочу. -- Тогда выпьем коньяка. И не опьянеешь, и для куража хорошо. -- Живут же люди, -- будто бы позавидовал Космач. -- Да, хорошая дачка, пять километров от МКАД, можно ездить на работу. -- Счастливый толстяк развалился на диване. -- И досталась за копейки. В этом поселке больше половины таких. Есть до сих пор пустые, все на балансе нашего управления, жилой резерв. Бывшие хозяева кто где. Одни в тюрьме, по статьям с конфискацией, других... расстреляли у подъездов, третьи скрылись от возмездия. Водитель принес кофе и две чашки. -- Я вздремну. Сутки на ногах... -- Иди наверх, там теплее. -- В девять разбуди. -- Пожалуй, я тоже прилягу. -- Толстяк потер глаза. -- Что-то сморило... А вы располагайтесь здесь. У вас шуба! Советую поспать. Ночь была не из легких... -- Нет, я спать не буду. -- В таком случае пейте кофе, коньяк. Отдыхайте. Такого поворота Космач не ожидал. -- Спасибо. Только не пойму, чем обязан? Толстяк допил коньяк и грустно улыбнулся. -- Лично мне -- ничем, дорогой Юрий Николаевич. Разве что академику... И тотчас же ушел, будто слезы спрятал, чем сильно обескуражил и даже поверг в замешательство. Оставшись в одиночестве, Космач выпил кофе, постоял у окна; на улице по-прежнему свистело, но уже начало светать: по крайней мере, сквозь метель просматривалось несуразно плотное нагромождение черно-кирпичных вычурных построек и клочковатое небо над ними. Однако впереди еще было четыре долгих часа -- если в десять еще откроют аэропорт: судя по всему, сильно потеплело, и снег уже липнет к стенам и заборам, оставляя мокрые пятна, -- чего доброго, обледенеет взлетная полоса... А Вавила там тоже сейчас мечется от окна к окну... Он вернулся на диван, подложил в угол подушки, устроился полулежа и взял пульт телевизора. Интересно, когда покажут последнюю волю Цидика? При жизни еще или потом, в какой-нибудь передаче, посвященной его памяти? И вообще, покажут ли? На двух каналах были шоу-программы, на третьем мультфильм, остальные не работали. Значит, академик был еще жив, иначе бы с экранов сняли развлекаловку. Космач убавил звук и оставил музыку в надежде, что новости повторяют каждые тридцать минут. И верно, в половине седьмого пошел укороченный блок, однако ни о состоянии академика, ни о погоде не сказали ни слова. А ведь умирает совесть нации, сам президент, хоть и своеобразно, и то скорбит... Он не хотел спать, просто откинул голову и прикрыл глаза: так лучше работало воображение. Почему-то Вавила вспоминалась ему всегда в одном и том же образе -- когда он после неудачной попытки учебы провожал ее назад в Полурады. Не думал, что так привязался к ней, не ожидал от себя такого пронзительного чувства. Но переубедить строптивую боярышню было уже невозможно, ибо она для себя определила, что, несмотря на свои таланты и возможности, никогда не сумеет прирасти к мирской жизни, что жизнь эта будет постоянно отторгать ее как чужеродный организм. И что в конце концов, вольно или невольно произойдет разлом и в отношениях с Космачом, поскольку он слишком мирской, а она -- слишком лесная и дикая. Тогда она вроде бы веселилась, радовалась, что скоро встретится с матушкой, батюшкой и братьями, мол-де, соскучилась, а он говорил, что к началу успенского поста обязательно придет в Полурады, так что расстаются ненадолго... Но в глазах Вавилы стояла тоска смертная. Да какая выдержка была -- истинно боярская! Ночевали они у костра, и с вечера, укладываясь под брезент, словом не обмолвилась, что уйдет дальше одна. И Космач ничего не почувствовал, до полуночи покочегарил толстые березовые чурки в огне, чтоб обуглились со всех сторон и не гасли всю ночь, а потом внезапно уснул сидя, опустив голову на грудь, и так крепко, что не слышал, как дым выел глаза. Проснулся заплаканным и думал, что все это от дыма, но протер глаза -- рядом пусто! Побегал вокруг по утреннему весеннему лесу, покричал, затем кинулся к реке и нашел место, где она накачивала и спускала на воду резиновую лодку. На той стороне был подтопленный березовый лес, в котором наперебой куковали кукушки. Он закричал во всю мощь глотки, напугав птиц, и потом долго слушал тишину -- не откликнулась. Может быть, ушла рано и теперь была далеко... Целые сутки он просидел на берегу, кричал, звал, пока не сорвал голос. И потом, осипший, оглохший от нескончаемого пения птиц, лежал у самой воды, пока в предрассветных сумерках не увидел Вавилу, идущую по стремительному весеннему потоку, аки посуху. Шла и манила к себе руками. Он вскочил, не раздумывая бросился в воду и протрезвел, когда забрел по грудь. Она же все летела по багровеющей речной ряби и звала... За прошедшие с тех пор семь лет образ этот стал навязчивым, старухи в подобных случаях говорили -- присушила, приворожила. А он не хотел избавляться от зовущего, мучающего душу призрака, хотя понимал, что от воспоминаний сильно шибает мазохизмом закоренелого холостяка. * * * А тогда, в начале июня, он впервые отправился в экспедицию _работать на себя_, да еще не самолетом, а как вольная птица, полетел как хотел -- за поселком Северное встал на Соляную Тропу и побежал на восток, уподобившись настоящему страннику, рассчитав, что к четырнадцатому августа будет в Полурадах. После двух хождений к оседлым неписахам его уже знали в самых глухих скитах, встречали и провожали как своего, даже святыни -- намеленные камни показывали. И вот это безграничное, когда-то желанное доверие сейчас все сильнее заставляло сдерживать свой страннический пыл. Он начинал осознавать, что если сейчас пройдет этот путь до конца, до заветного скита, где его ждет боярышня, то назад не вернется. Чувства были смутными, шел он с физическим ощущением, что растягивается, как резина, потому что мир его держал своими иллюзиями еще очень крепко, но с не меньшей силой уже манила скитническая, потаенная жизнь. На счастье или горе, ему тут и встретился Клавдий Сорока. Бог или черт дернул за язык спросить его о Сон-реке и самих сонорецких старцах. Этот плутоватый неписаха, будто змей-искуситель, зашептал в ухо, доставая до сердца: -- Они царские книги держат. Либерея называется. Ты как ученый муж должен знать. Да если охота есть, сведу, сам поглядишь. Сбегаю токмо на Иртыш. Ты меня в Аргабаче подожди... Тогда он не имел представления, где Сон-река, и почему-то казалось: недалеко она от Аргабача, если Клавдий велел ждать там. Тихим ходом, с дневными отдыхами Космач пришел в назначенное место, душевно и неторопко провел в беседах с мудрецом Овидием Стрешневым целую неделю и дождался Сороку. Он уже знал, что опаздывает в Полурады и к началу успенского поста не придет, однако в тот момент, увлеченный либереей, не осознавал до конца, что Вавила будет его ждать. Тогда он еще близко не сталкивался с таким явлением, как _