всемогущих, но все упиралось в десятки вопросов. Жив ли кто из них? И если кто жив, способен ли что сделать? А если, как он, сидят в глухих деревеньках, объявленные столпами тоталитарного режима? Кое-кого разыскать можно, да ведь самому ехать надо, сколько времени уйдет... В поселок он приехал поздно вечером, разыскал дом местного егеря Савелия Мефодьевича, и прежде чем войти, пару кругов нарезал, проверяя, нет ли хвоста. Хозяин уже спал, встретил настороженно и пока не получил весточку, за порог не пустил. Потом свечку зажег, развернул берестинку, прочитал каракули, тут же ее поджег и в печь бросил. -- Обожди тут, -- сказал. -- Сейчас приду. Ушел во двор и вернулся только минут через десять, принес кожаный мешок в хозяйственной сумке, не очень большой, но увесистый. Ни слова не сказал, насыпал для вида сушеной рыбы и вручил. -- Автобус завтра в шесть, приляг тут на лавке. -- Бросил полушубок. -- Гляди, не опаздывай. Кланяйся от меня. Лег на кровать и почти сразу захрапел. Комендант догадывался, что лежит под рыбой, и до утра глаз не сомкнул. Утром встал пораньше, собрался и вышел на цыпочках, чтоб не будить хозяина. По дороге на автовокзал не вытерпел, забрел между поленницами дров возле кочегарки, присел, будто по нужде, и развязал шнурок на мешке. В нем оказалось три разных по размеру кожаных кисета, набитые плотно и перевязанные тонкими жилками. Он распутал узлы только на одном, растянул горловину -- добрая пригоршня монет, пересыпанных древесной трухой, вероятно, чтоб не терлись. Другие мешочки лишь прощупал, спрятал все назад, засыпал сверху рыбой и сразу пожалел, что не взял обрез. Теперь бы только "нарком" приехал да пошевелился, чтоб золото на деньги обменять и поскорее выкуп заплатить! Утренние пассажиры были сонные, на Коменданта никто внимания не обратил, так что доехал благополучно и для порядка на мочевую точку зашел позавтракать, а заодно попросил телефон, чтоб в город позвонить. Раз пять набирал номер Артема Андреевича -- никто не отвечает, будто вымерли. Расстроенный, без всякой осторожности пошел в деревню: наблюдатели днем наверняка теряли активность и отсыпались где-нибудь. Ни в Холомницах, ни возле дома Космача ничего особенного не заметил. Конь ржал, так ведь непоеный и некормленый со вчерашнего дня, хорошо, двери не съел... Не заходя в избу, сразу проскользнул в конюшню, оттолкнул жеребца от двери. -- И что орешь, дурень? Сейчас вернусь, и будет тебе всего вволю. Хозяина твоего выручим, вот что главное! Он радовался сам и ждал ответной радости, однако боярышня кинулась к нему чуть ли не в ноги, не поздоровалась, не поклонилась. -- Слава Тебе, Христе Боже наш! Вернулся! -- А что бы это я не вернулся? -- довольно спросил Комендант. -- Или подозревала, убегу с золотом твоим? -- Сегодня ночью будто громом поразило! Беда пришла, совсем близко! Подумала, тебя по дороге ветрели да схватили. -- Как раз! У них хваталка еще не выросла, чтоб меня брать! -- Все одно, чую... Они где-то рядом! Помолиться бы, но не могу из-под земли. Вот был бы где тут поблизости камень намоленный, побежала бы, встала и молилась. Услышал бы меня Господь и отступила беда. А нынче кто меня слышит? Будто в могиле я... -- Это у тебя от подземной жизни, -- успокоил больше самого себя. -- Главное, я приданое твое привез, обменяем на доллары и выкупим Космача, раз по-другому нельзя. А вернется Юрий Николаевич, и радость к тебе вернется! -- Ох, тревожно мне... -- Заждалась ты, засиделась, боярышня. -- Комендант говорил весело. -- Но ничего, рано утром выйдешь на волю, я скажу когда. И поглядишь: весна кругом, и какая ранняя. Ручейки бегут и солнышко доброе, быстро снег сгонит. Становись где хочешь и молись без всяких камней. Хлопот много, а то я бы сводил тебя за деревню, там один косогор есть красивый. Бывало, приду туда и счастья на целый день. Одно время я жил там тайно, пещерку в угоре выкопал и неделями ночевал. Днем по лесу хожу да по берегу и все слушаю, слушаю. Иногда чайки прилетают и поют. Люди говорят, мол, ничего хорошего, разве это песни, галдеж да крик. Оно и верно, здешние чайки речные, мелкие, не то что океанские... Боярышня от его слов вроде бы немного успокоилась, но вдруг снова встрепенулась. -- Агриппина Давыдовна мужа своего искать ходила! След, правда, растаял совсем, но она чутьем скрозь прошла. И по лесу, и по дорогам его, бедного, водили да палками били. Все пытали, где он меня прячет. А дед Лука не выдал, как его не мучили, укрепился и насмерть стоял. Так они его на реку привели, на лед, и там еще пытали, в воду головой опускали, все равно выстоял. И врагов своих не проклинал, а так говорил: "Не взять меня вам никакой силой, никакой пыткой, зря токмо стараетесь, ибо дело ваше ложное, а правда за мной". Истинно, как святой говорил. А когда есть хоть один праведник на город, мир сей спасется. Так его там на льду и убили от ненависти и бесовской страсти да в майну сбросили. -- Да полно, не думай об этом! -- внутренне содрогаясь от ее слов, проговорил Комендант. -- Лучше послушай! Помнишь, я тебе историю так и не досказал? Ну так вот, как только сказал я Любе своей, что на другой остров уезжаю, она петь перестала... А у них в племени есть обычай... ну или примета такая: коли не поет человек, значит, умирать собрался. Я тогда не знал, ну и внимания особого не обратил, собрал вещички, распрощался с женой и на катер. За мной прислали... Она мне вслед кричит, будто чайка, -- Кондор, Кондор, и в воду идет, в открытый океан. Ну, думаю, пройдет немного да поплывет к берегу. Скорость у катера узлов тридцать, так она быстро отстала, и мне уж непонятно, то ли чайки поют мое имя, то ли она... -- Бабушка не в себе вернулась, -- никак не унималась боярышня. -- Сначала по норе к старой мельнице вышла и стояла, ждала, когда река мужа ее вынесет. Говорит, что вверху в воду не бросят, все у плотины задерживается, а утопленников так все время здесь искали. А потом будто забыла, но глаза пустые сделались, глядит и не видит. Говорит, искать пойду, должно, опять в тюрьму забрали... -- Да ты слушай, слушай! -- перебил ее Комендант. -- Ведь в другой раз не будет охоты, не расскажу!.. Пришел я на другой остров, с повышением по службе. Пока вникал в курс дела, пока осваивался, месяц прошел, и что-то сделалось мне тоскливо. Тянет на берег и все. Выберу свободную минутку, прибегу к океану и стою, слушаю, вдруг запоет. А до острова Талант миль сто, где там услышать, только чайки... Потом как-то отлегло, постепенно забылось, и тут наконец получаю я долгосрочный отпуск с выездом на родину. Откровенно сказать, не за отличие в службе, а чтобы семью завести и вернуться с женой. Командование заботилось о моральном облике и полнокровной жизни подчиненных. Ну, приехал я к отцу и матери в Казахстан, живу месяц, второй, про мою иноземную Любу и про службу молчок. А мать невесту мне нашла и пристает, мол, познакомься и женись. Я от скуки познакомился. Хорошая девушка, десятилетку окончила и пропадает в колхозе... Ты не знаешь, что такое колхоз, особенно если отстающий. Это бессмысленный труд и смерть всем надеждам. Я ей кое-что про дальние страны порассказывал, приврал... В общем, говорит она мне, так мир хочу посмотреть... Ну, я крылья и расправил -- покажу! Женился и приехал с ней на Кубу. Дети у нас пошли один за одним, все погодки, и вроде все ничего, даже сначала понравилось. Но выйду на берег, услышу чаек, и душа моя переворачивается. Боярышня тут же паузой воспользовалась, заговорила со страхом в голосе, которого раньше не было: -- И стала сказывать, как искала его по всем лагерям да тюрьмам. Много городов прошла и отыскала, когда у жениха его срок заканчивался. Пожила в землянке возле лагеря, дождалась, когда его в ссылку направят, и приехала с ним сюда, в Холомницы... Я только тогда и поняла, что у нее рассудок помутился. Воду освятила, окропила, напиться дала и в схороне уложила. Она поспала чуток, вскочила и опять убежала. Боюсь, уйдет куда-нибудь... -- Ничего, это пройдет, -- подбодрил он. -- Это бывает от горя. А что же дальше-то было? Что это я? Забыл, на чем остановился... Да, тоска на меня напала. Разумом понимаю: пройдет, время вылечит. Детей рожал, чтоб себя связать по рукам и ногам, на нашей службе разводиться с женой нельзя... А потом оглянулся и страшно стало: жену не люблю, детей не люблю. И они меня тоже... Когда уезжал с Кубы, все-таки выбрал момент и приехал на Галант. Двенадцать лет прошло... В пещеру нашу побежал, а там все стоит нетронуто, все как было, даже ее платье на веревке висит. У них там не воруют, понятия нет взять чужое... Только все истлело, истрепалось и покрылось пылью. А на нашем соломенном ложе трава выросла, бледная, длинная, как русалочьи волосы... Тогда я пошел в деревню, стал спрашивать про Любу. А там меня не узнают, да и ладно бы, но и ее забыли. У них там в племени особенность есть, память короткая, может, потому и живут весело, едят червей и поют. Правда, песню там услышал, будто давным-давно жили на берегу океана двое влюбленных. Но пришел злой колдун, обратил ее в чайку, а его в орла. Орел поймал чайку, унес далеко в океан и бросил в воду... Будто про нас. Потом ушел на берег, долго ходил, слушал птиц и ел водоросли. После отлива их много на отмелях остается... * * * Выбравшись из норы в конюшню, он посидел на краю ямы и затосковал еще больше: деньги теперь есть, а кто повезет их в Москву? Кто разыщет Космача? Где этот "нарком"? А ведь обещал на следующий день приехать... Горестный, он устал от конского крика, влез на чердак и спустил коню сена. -- Иди жри давай! -- пихнул в зад. -- Или пить хочешь? Он сунулся сбоку, чтоб обойти, но Жулик прижал к стене. -- Знаешь, иди-ка сам на реку! Надоел ты мне!.. Столкнуть плечом разъевшегося жеребца было не так-то просто. Комендант нырнул ему под брюхо и оказался у двери, возле морды. Конь вдруг затих с высоко поднятой головой и лишь напряженно шевелил ушами. В распахнутую настежь дверь не пошел... Только сейчас стало понятно, что он кого-то чует во дворе и подает сигналы. Кондрат Иванович отодвинул засов и приоткрыл дверь на два пальца: вроде никого... -- Ну и чего переполох устроил? И все-таки, прежде чем выйти, волосы от сухой глины отряс, охлопал одежду -- кого еще черт принес? Из конюшни вышел бочком, сразу за стог, а оттуда к избе. В кухонное окно заглянул, потом в горницу -- пусто. Пригибаясь, добрался к следующему и только выставил голову из-за простенка, как услышал за спиной веселый голос: -- Эй, ты что под чужими окнами ходишь? Память на лица у Коменданта была профессиональная; это был один из "бомжей", приходивших в харчевню из-под моста, с усами, только подбородок выбрит начисто и одет поприличнее. После того как схватили Почтаря, решили действовать в открытую, средь бела дня. Ишь, стоит, наглый, стрижет глазами! И ботинки у него армейские... -- Ты кто такой, чтоб спрашивать? -- Он пошел на парня. -- И что тут делаешь? -- Заходи в дом, разберемся. -- Усатый отступил и сунул руки в карманы кожаной куртки. -- Давай вперед. -- Пошли разберемся! Комендант завернул за угол, вбежал на крыльцо: обрез был сразу за дверью слева... "Бомж" что-то почуял, остался внизу, а в дверях показался еще один, которого в харчевне не было, -- носатый, с русым вьющимся чубом. Все, обреза не достать... -- Входи, не стесняйся, -- прогундосил "бомж" явно простуженным голосом. -- А что ты меня приглашаешь? -- сразу пошел на приступ Комендант. -- Я-то войду! Вы кто такие тут, командуете? -- Сейчас узнаешь! -- Задний толкнул в спину. Былую реакцию и сноровку Комендант давно утратил, локтем под дых засадить успел, но следующий удар ногой по голени не достиг цели, парень остался стоять, согнувшись, а Комендант по инерции отлетел в руки гундосому -- до косяка, за которым висит обрез, не дотянуться... -- Ты что, сука! -- заревел тот, но не ударил, вцепился в пиджак. -- А ничего! -- Кондрат Иванович вырвался из рук. -- Чтоб Не толкался! Вы что тут устроили? А ну, заходи! И, распахнув дверь, вошел в избу. Незваные гости кинулись следом, усатый умел держать удар, еще хлопал ртом, но рвался вперед. Комендант схватил ухват, выставил, как винтовку. -- Стоять, а то запорю! Большеносый придержал товарища, рвущего пистолет из кармана. -- Погоди, батя! Оставь ухват. Недоразумение вышло. Ты, должно быть, Комендант? -- Ну?.. -- Вот! А мы от Юрия Николаевича приехали! Нас сюда послал. -- А чего как бандиты? Еще толкает! -- Да видим, кто-то в окна заглядывает, -- уже мирно прогундосил тот. -- Хрен знает, думали, посторонний... -- И кто вы такие? -- Да мы из ведомственной охраны института. -- Большеносый даже засмеялся и толкнул на лавку товарища. -- Отдыхай, стрелок! Мало получил. Учишь вас, учишь... -- Какого института? -- Отставил ухват, но поближе, чтоб успеть взять. -- Научного. Там Юрий Николаевич диссертацию защищает... Ты что, не знал? О, без пяти минут профессор, большой ученый. Весь институт на ушах стоит. В Америку приглашают, лекции читать студентам. Говорит, по пятьсот долларов за академический час. -- Ничего себе!.. Ну а вас зачем прислал? -- Узнал, что тут разбой учинили, твой дом сожгли. -- Гундосый сел на лавку. -- Уговорил ректора, чтоб нас сюда отправить, для охраны. -- А чего тут охранять у него? Избу, что ли? -- Нет, что ему теперь изба? В Москве квартиру получает. За невесту свою боится. Одну, говорит, оставил, уехал... -- Обалдуй, -- проворчал Кондрат Иванович и, чтобы сесть, специально на секунду к ним спиной обернулся. -- Кроме своей науки ни черта не помнит! Одна история на уме. К нему такая девушка пришла!.. Нет, в Москву рванул. -- Вот вспомнил и послал нас, -- опять рассмеялся гнусавый и достал носовой платок. -- У них у всех в институте так, насмотрелись уж... Нам ректор велел жить здесь, пока Космач не вернется. И высморкался, будто в пионерский горн дунул. Легенда у них была слабая, выморочная, наверняка придумывал непрофессионал или сами сочинили. Это говорило о том, что ретивые охраннички не собирались долго с ним канителиться, может, на час -- два усыпить бдительность, прощупать, полный дурак или нет, а потом и зубы показать. Усатый отдышался и вроде даже улыбнулся. -- Тяжелая у тебя рука, батя... -- Раз велел -- живите, -- не сразу сказал Комендант. -- Изба не моя. Я теперь бездомный. -- Слушай, а что менты дом-то подожгли? -- участливо заинтересовался гундосый. -- Беспредел, вот что!.. Разозлились, ну и сунули спичку. Я с ихним начальником тут... в общем, повздорил. Права начал качать, я и вмазал ему. Вот они и пустили красного петуха, а меня на вертолете в город, там в камеру. На следующий день только выпустили... -- Сейчас ничего подобного не повторится! -- Гундосый еще раз протрубил в платок. -- Ты в суд подал? -- Как же! Еще и журналистов натравил. -- Нет, батя, ты молодец! -- похвалил усатый. -- Извини, что так получилось... Мы же охранять приехали, а тут кто-то шастает... -- Ты давай открывай сумку и доставай свои извинения, -- приказал гундосый. -- Как насчет пообедать? -- Можно бы. Я после пожара обедать в харчевню хожу, на трассу. Дешево и сердито... -- Нет, мы обойдемся без общепита. С собой прихватили... Усатый выставил на стол бутылку, несколько банок консервов, ветчину, колбасу, сыр -- щедрый паек был у современной охраны, и, главное, куплен не на мочевой точке. По-хозяйски расставил тарелки, нарезал все крупно и разлил водку. -- Давайте знакомиться, -- предложил Комендант. -- Коль нам теперь вместе жить... Не прогоните? -- Что ты, батя! -- И правда, веселее будет. Гундосого звали Дмитрием, одет он был чисто, видно, и в самом деле только что из столицы приехал. А его незадачливый товарищ Аркадий хоть и сменил рубашку, но под ногтями грязь, от верхней одежды бродяжий душок даже сквозь одеколон пробивается. После первого стаканчика он набросился на пищу, видно, оголодал в лесу, а сытый гундосый лишь закусил, и сразу сигарету в зубы. -- Ну как там Юрий Николаевич? -- Комендант к еде не притронулся. -- Письма-то не послал своей боярышне? -- Еще бы! -- оживился гундосый, наливая водку. -- Часа полтора сидел писал. Велел лично в руки передать. -- Ладно хоть догадался. А то бросил, уехал!.. Сиди, девка, кукуй тут. Когда домой собирается? -- Недели через две, не раньше. Пока защита, оппоненты... Они ведь как дети, ученые, соберутся и давай интеллигентно так друг друга поливать. Иной раз слушаешь, да лучше бы матерились, как нормальные мужики. Бутылку разлили в два приема, выпили-закусили, стало ясно, что не хватает. Гости переглянулись. -- Арканя, ты у нас самый молодой? -- Опять начинается. -- Тот не сильно и расстроился. -- Батя, где тут у вас горючее продают? -- Да на мочевой точке, -- махнул рукой Кондрат Иванович. -- Но ты туда не ходи, самокатка, в сарае разливают. А иди к соседям, у которых хата беленая. Спроси у бабки. Горилка -- высший сорт, двойной перегонки и тройной очистки. Скажи, я просил. -- А по пути письмо занеси. -- Дмитрий полез к сумке. -- Мы тут гуляем, а невеста письмеца ждет... Куда занести, батя? -- С письмом погодите, -- осадил Комендант. -- Это не по пути. Да пока светло, к ней нельзя. Она чужих не пустит. Стемнеет, сходим и отдадим. Подождет, больше ждала... -- И то верно! Давай лети, Арканя! Усатый вышел в сени, слышно было, дверь стукнула, но шагов дальше не было. Крыльцо еловыми досками выстелено, ходишь как по барабану, а парень в армейских ботинках. Да и не пойдет он к Почтарям, знает, кого вчера ночью в лесу с автоматом схватили... Дмитрий тем временем к печке сел, покурить, и безбоязненно подставил широкий затылок. -- Мне-то ничего не передал? -- поинтересовался Комендант, присаживаясь рядом на корточки. -- Сижу ведь, ничего не знаю. Будет теперь на газопроводе работать? А то начальство два раза уже приезжало, и сегодня вот прилетели на джипе, спрашивают, ругаются... -- Да теперь уж не будет, -- прогундосил тот. -- Что ему газопровод! -- Тогда бы я пошел в объездчики... Потом, знаешь, спросить бы, может, избу свою продаст? На что ему теперь? Позвонить-то ему куда? -- В институт можно. А телефон тут есть? -- Линия осталась, но аппарат сгорел. У вас что, нету этих, современных-то? Как их?.. -- Мобильных нет, наука нищая. Откуда?.. Здесь рыбалка-то есть? Подледная? Собаки у Почтаря тоже не залаяли... -- Я не любитель, а дачники по выходным приезжают. -- Жалко, снасти не прихватил... -- Вам же связь нужна будет? Приехали, доложить надо... -- Конечно, нужна! Только мы думали, из райцентра звонить. -- Зачем? Пошли своего парня, пусть аппарат купит и все. Под этот неторопливый разговор на крыльце снова хлопнула сеночная дверь, и через секунду усатый оказался на пороге. -- Ну, тебя за смертью только посылать, -- заворчал Комендант. -- Поди, одну и принес... -- Слушай, батя! Стучал -- не открывают твои хохлы! -- Хреново стучал! -- Кондрат Иванович встал, размял затекшие ноги. -- Эх, парень, тебя учить и учить надо... Ладно, сам схожу. Выпускать его не хотели, гундосый вскочил. -- Да ладно, батя! Пусть учится! Арканя, бегом на тракт! -- Коньяку возьми, -- приказал Комендант. -- Водка паленая. Усатый скрылся за дверью, протопал по крыльцу -- на сей раз пошел. -- Ты, Митя, сиди кури, а я картошку варить поставлю. -- Комендант достал ведро из-под лавки. -- Горяченького хочется... -- Давай почищу, -- предложил гундосый. -- Нож есть? Кондрат Иванович дал ему посудину с водой и ножик, а сам выскочил в сени за дровами. На всякий случай глянул в окошко -- усатый шагал уже в конце деревни. Вернувшись в избу, с грохотом бросил охапку на пол и, разгибаясь, в тот же миг опустил полено на шею гундосого. Не выпуская ножа и картошины, тот ткнулся головой вперед и, опрокидывая табурет, завалился набок. Комендант отрезал кусок бельевого шнура, стянул руки за спиной и выгреб все из карманов. Кроме "Макарова" с глушителем и трех запасных магазинов там оказался мобильный телефон (не такой уж бедный институт), бумажник с документами и деньгами. Разбираться не стал, открыл подпол, спустил туда оглушенного и другим куском веревки спутал ноги, подтянув их к балке. -- Один есть. Сами войной пошли... Как и следовало ожидать, в сумке помимо сигарет, грязного белья, двух десантных ножей и красиво сплетенной нагайки был прибор ночного видения с зарядным устройством и бинокль. Кроме паспорта Комендант нашел любопытный документ -- удостоверение сотрудника охранного предприятия "Казачья сотня" и разрешение на ношение оружия. Даже сомненье возникло: может, Космач и впрямь послал их сюда? А интеллигентный "нарком" чего-нибудь напутал?.. Тогда почему скрыл, что есть телефон, и почему письма для боярышни нигде нет? Комендант еще раз сумку перетряс, спустился в подпол и прощупал одежду на гундосом -- не иголка, если Юрий Николаевич полтора часа писал... -- Ладно, дело начато... Усатый появился на горизонте спустя двадцать минут, тащил с собой объемистый пакет и куртку под мышкой -- употел. Хорошо, что руки заняты... Стал за косяком сеночной двери с рубчатым вальком в руках. Парень толкнул дверь ногой и в следующий миг рухнул на крыльцо, откинув ношу в лужу перед ступенями. Комендант втащил его в сени, ощупал лоб и переносицу -- кости вроде целы, -- потом занес пакет с бутылками и закрыл дверь на засов. При обыске у этого кроме оружия и телефона оказались наручники, прицепленные к поясу, черный газовый баллончик с черепом и костями и пластмассовая плоская коробка с тремя шприц-тюбиками. Письма не было и у этого... -- Ничего вооружился... Спустив усатого вниз, Комендант приподнял лопатным черешком половицу над балкой, пропустил под ней наручники и примкнул каждого пленника с обеих сторон. Они сидели на куче картошки, гундосый уже приходил в себя, пытался поднять голову, его товарищ обвисал мешком, из носу капала кровь. -- Отдыхайте пока... Поднявшись из подпола, он начал было наводить порядок и вдруг почувствовал, как ослабли ноги и затряслись руки. -- Да, плохо дело. Постарел... Открыл коньяк, выпил полстакана и, прихватив сигареты, вышел на крыльцо. Кругом было тихо, даже конь замолк, и стало слышно, как по оттаявшему косогору бегут ручейки и за рекой булькают тетерева. Он выкурил сигарету, затем с оглядкой прошмыгнул в конюшню и там засунул один пистолет и телефон под плетеные ясли. -- Охраняй. Жулик успокоился, но сено так и не тронул, стоял с опущенной головой, будто прислушивался к своему внутреннему состоянию. Комендант закидал навозом половицу над лазом и ушел в избу. Усатый стонал и начинал шевелиться, а гундосый пришел в себя, сидел прямо, держа свободной рукой затылок. -- Что, господа работорговцы, очухались? Отвечать коротко и быстро. Где сейчас Юрий Николаевич? -- Ну ты, козел старый, -- простонал гнусавый и засучил ногами. -- Наши люди здесь. Они придут... -- Говорить будешь? -- Да пошел ты... -- Ладно, с тобой все ясно. -- Комендант кинул картошиной. -- А ты, Арканя? Где Космач? Глаза у Аркани заплывали, нос распух. -- Не знаю... Я давно в лесу... -- А куда Почтаря дели? -- Слушай, батя, тебе все равно хана. -- Гундосый попытался достать его ногой. -- Давай договоримся! Наши придут, тебя пошинкуют! -- Ну ждите, когда придут. -- Кондрат Иванович стал под открытым люком. -- Я пошел избу поджигать. Все равно никому не нужна. А есть такое понятие -- обратная тяга. Это когда дым идет вниз... И полез наверх... Люк он оставил открытым и принялся растапливать печь: дрова сложил клеткой, нарвал бересты, зажег ее возле хайла и кочергой задвинул под поленья. Трубу же, напротив, не открыл, прихватил коньяк и вышел на крыльцо. * * * После недельной пурги природа будто прощения просила, дни стояли теплые, на солнцепеке становилось жарковато, и снег почти не таял -- испарялся, отчего ноздреватые сугробы напоминали пчелиные соты. Но стоило зайти в тень, как от земли несло холодом и под ногами гремел лед. Это было самое лучшее время, когда так остро чувствовался контраст и особенно хотелось жить. На свете почти не осталось радостей, от которых бы трепетала душа, и вот это весеннее оживление было последним, отчего еще хотелось делать глупости. Обычно в такую пору Кондрат Иванович вставал затемно, если боялся проспать, ставил будильник, вешал на пояс малую саперную лопатку и топорик, брал кусок хлеба и уходил подальше от глаз, за деревню, где был еще один зарастающий выпас, примыкавший к реке. Сначала он просто бродил по проталинам и пел детские песни, каждый раз напряженно вспоминая слова. Чаще всего какую-нибудь одну строчку: -- Полетели утушки над рекой, над рекой... А когда всходило солнце и топило снег, он начинал пускать ручейки. Весь косогор был изрезан давно заросшими коровьими тропинками, разбегающимися по полю вкривь и вкось, колеями старых дорог, ямами и ложбинами, -- столько преград стояло на пути весенней воды! Он заходил сверху, от леса, и начинал соединять лужицы, копал канавки, протоки и руслица, сводил или разводил ручьи, пока все поле не покрывалось единой сложной сетью. -- Вам течь сюда! -- на правах Коменданта приказывал он весенним лывам. -- А вас я перекрою и насыплю плотину. Вам следует отстояться несколько дней. Посмотрите, на что вы похожи? Разве можно с такой грязью в чистую реку? Не пущу. Игра так увлекала, что спохватывался, когда бегущая вода густела и замедляла бег, -- вот уже и солнце село! Перемазанный землей, с мокрыми коленками, он возвращался домой или когда темнело, или задами, чтоб никто не видел. И сейчас надо было уже давно идти на свой заветный косогор, вон какая дружная весна, так через неделю и снег сгонит... Комендант сидел на крыльце и думал, что больше уже не пойдет делать ручьи, что эта последняя радость омрачена и, пожалуй, отнята навсегда. Обратная тяга началась через полчаса, в подполе послышался кашель и крики. Он хладнокровно отхлебнул коньяка, но тут же выплюнул. А на этикетке написано -- дагестанский, пятилетней выдержки. Хотел выбросить бутылку, однако поставил ее на воротный столб, отсчитал двадцать пять шагов и вытащил трофейный пистолет. -- Будем играть в войну. Прапорщик Гор, на огневой рубеж! Заряжай! Огонь по мере готовности. Стекло брызнуло сверкающим облаком, выплеснувшийся коньяк взлетел веревкой и обагрил снег. -- Оружие на предохранитель. Осмотрев результат попадания, Комендант зашел за угол и выдернул тряпичную затычку подпольной отдушины -- пленники орали, как отставшие дети. -- Батя! Отец!.. Он распахнул дверь в избу и открыл задвижку. Дым потянуло в трубу, над полом образовался просвет, а из открытого люка взметнулся белый вихристый столб. Не дожидаясь, когда проветрится подпол, он спустился и сел на нижнюю ступень лестницы. -- В живых останется только один из вас. Кто будет говорить коротко, быстро и толково. Второй пойдет в расход. Все понятно? -- Понятно, -- за обоих ответил усатый. -- Начнем с простого вопроса, -- деловито проговорил Комендант. -- Сколько вас тут бродит вокруг деревни? -- Двое, -- поспешил гундосый. -- Еще двое! -- Четверо, -- поправил его напарник. -- Четыре человека. -- Это всего четыре, с нами, а так-то еще двое! -- Ладно, -- остановил перепалку Комендант. -- Едем дальше. Куда дели Почтаря? У гундосого от дыма пробило нос. -- Спустили под лед возле моста... -- Живого, что ли? -- Да нет... -- За что вы старика-то, сволочи? -- Он с автоматом был... -- Да ведь без автомата уже в лес выйти нельзя! -- прорычал Кондрат Иванович, но тут же взял себя в руки. -- Ну да, он старый, в рабство не продашь. И выкуп не дадут... Кто его расстреливал? Ты? -- Кинул картошиной в гундосого. -- Пистолет с глушителем был у тебя. А я выстрелов ночью не слышал. -- Не я... Он. -- Показал на усатого. -- Дал ему свой... -- Убираете людей, чтоб не мешали? Следующая очередь была моя? -- Мы приказы выполняем, -- ушел от прямого ответа гундосый. -- Сами ничего... -- Ну и чьи это приказы? -- У нас директор есть... Генерал Ногаец. -- Правильно, вали все на генерала... Он тоже здесь? -- Отозвали в Москву... Но есть его инструкции... Комендант пихнул ногой усатого. -- Есть что добавить? Или ты неразговорчивый? Отмолчаться хочешь? -- Не знаю, что говорить... -- А ты скажи, где сейчас Космач? -- Я видел его, когда брали... Около воинской части. Потом меня сюда перебросили... -- Плохо, Арканя. На тебе смерть Почтаря... -- Его увезли! -- почему-то слишком торопливо вмешался гундосый. -- В Подмосковье, по Волоколамке... Бетонный завод. Там цех... Кольца льют. -- Какие кольца? -- Для колодцев, бетонные! -- Откуда ты знаешь? Ты его отвозил? -- Не я один, с группой... Мы его передали и все. -- И что там? Рынок рабов? -- Видимо... Ну или тюрьма. Космача сразу же в кольцо посадили и сверху бетонную крышку положили. Кондрат Иванович ощутил, как начинает перекашивать половину лица, чтоб никто не увидел, ссутулился, подпер подбородок. -- Кто его продал? -- Наш шеф, господин Палеологов. Мы исполнители... -- Кто он такой? -- Предводитель стольного дворянства... -- Это что за организация? Людей в рабство продавать? Бизнес такой? -- Нет... Я точно не знаю, чем они там занимаются, все секретно. Мы только выполняем поручения. -- Поймать, выкрасть, пристрелить?.. Опасная работа у вас, рискованная. Ну, а сюда зачем пожаловали? Теперь за невестой Юрия Николаевича? -- Комендант вытер слезы -- дым еще ел глаза. -- Палеологов приказал установить точное место... где находится. И до завтра не выпускать. -- Почему до завтра? -- К Углицкой должен прийти человек. Какой-то юродивый, тоже из кержаков. Надо встретить его и препроводить туда, где она прячется... Обеспечить, чтобы никто не помешал... -- А вы знаете, где она прячется? -- Знаем... -- Откуда? Кто сказал? Выражение на распухшем лице усатого было непонятно, он только сопел и кашлял, но затем замолк и проговорил внятно: -- Этот старик сказал. Потому что он его пытал! -- Хотел отодвинуться подальше от гундосого, но не дала прикованная к балке рука. -- Вколол ему какую-то заразу!.. И стрелял он! Я только под лед спихнул. -- Вот как? -- Комендант помассировал лицо -- не помогало. -- Что же ты на молодого свалил? Нехорошо... -- И подчиняется он только шефу, а не Ногайцу, -- добавил в свое оправдание усатый. -- Приехал со специальным поручением от Палеологова. -- Ну и что за поручение? -- Я уже сказал, -- буркнул гундосый. -- Обеспечить встречу человека с Углицкой. -- Кто этот человек? -- Я не знаю! Когда он придет, будет сообщение... -- Что потом?- -- поторопил Комендант. -- Давай, зарабатывай очки, у тебя невыгодное положение. Или тебе тоже вколоть? Там -в коробке еще три шприца... -- Не надо. -- У гундосого снова заложило нос. -- Углицкую с этим человеком нужно вывезти в город, снять квартиру и доложить шефу. -- Да, не густо... -- Кондрат Иванович достал телефон. -- Но есть шанс выкупить свою жизнь. Звони шефу. Скажешь так. Место, где находится Углицкая, установил. Но она закрылась в подземелье и заявила, что никого к себе не подпустит без Космача, и ни с кем без него разговаривать не будет. Если попробуют войти к ней силой, покончит с собой. У нее есть оружие. Спроси, что делать. Надо, чтобы твой шеф приехал сюда вместе с Космачом. Или послал одного. То есть Космач должен приехать сюда, иначе княжну можно больше не увидеть. Ты меня понял? -- Понял. -- Гундосый взял трубку. -- Попытаешься поднять тревогу или услышу фальшь -- пулю получишь сразу, без предупреждения. Комендант вынул пистолет и свернул предохранитель. 11. Кольцо Он вернулся из Петербурга одержимым и не мог больше ни о чем думать, как только о браке с княжной Углицкой. Он вдруг увидел самый прямой и самый надежный путь к достижению цели и теперь лишь поражался собственной недогадливости. А ему все время казалось, что отношения с Земляновым заходят в тугрик, предводитель, сам того не ощущая, быстро вырастал из детских рубашек и чувствовал, что вот-вот ему впору будет и отцовская. Но всякий раз Глеб Максимович вдруг находил оригинальное решение и обидно просто ставил на место. И на какое место! Иногда в проницательности и дерзости его ума виделось нечто сатанинское, не зря он всю жизнь набивал свою квартиру мистическими и ритуальными предметами. Мысль о том, что княжна станет его женой, вросла в сознание сразу и накрепко, однако вначале как стратегический ход. Брак должен был стать обычным королевским браком, по государственной необходимости и расчету, и потому не имело никакого значения, какая она, как выглядит и понравится ли. Однако скоро он начал ловить себя на том, что думает об этом, и чем дальше, тем подробнее. Некоторое время Палеологов утешал себя обыкновенным любопытством: конечно же, не все равно, какой будет первая государыня, а ну если она страшна, уродлива и глупа к тому же? Он прилетел в Москву довольно рано, и можно было сразу поехать в офис Собрания, где его ждали и где находился теперь уже соперник Космач, но предводителю захотелось побыть одному, чтоб все досконально обдумать и привыкнуть, вжиться в новую роль -- будущего мужа Углицкой. На следующее утро он проснулся уже с мыслью о княжне и будто завелся на целый день. Надо было срочно решать судьбу Космача, пусть и формально, обсудить на политсовете вопрос с женитьбой и, главное, отослать в Холомницы надежного человека, который бы подготовил прием Клести-малого и организовал его встречу с невестой и сватовство. Вместо всего этого он позвонил Галену, велел поместить Автора под замок, а сам остался дома в непривычном для себя состоянии задумчивой грусти. Палеологов никогда не видел княжну даже на фотографии, и теперь воображение почему-то рисовало молодую женщину, очень похожую на Маргариту, дальнюю родственницу отца, которая несколько раз приезжала в Питер из Голландии. Она сохранила добрые отношения с матерью и потому гостила у них, а с отцом, бывало, даже не встречалась, чтобы не компрометировать его: морскому офицеру заграничная родня могла только навредить. Маргарита была старше Генриха лет на десять и казалась настолько необычной и красивой, что у него спирало дыхание и терялся дар речи. Ее лицо, руки, платье, движения и запах были поистине заморскими, чудесными, и вся она -- недосягаема, как всякая юношеская мечта. В последний раз Маргарита приезжала, когда ему исполнилось четырнадцать, и он уже оказался выше на полголовы, что ее удивило и заставило снизойти, заметить. Она с удовольствием гуляла с ним по Питеру, держа, как взрослого мужчину, под руку, покупала дорогие рубашки, галстуки и заставляла примерять -- он робел и не противился. А однажды, в момент какого-то дурашливого веселья, повалила на диван и стала щекотать. Сначала он терпел и уворачивался, потом закатывался от смеха и непроизвольно, обороняясь от ее рук, случайно прикоснулся к нависшей над ним полной груди под шелковой блузкой и услышал, как Маргарита застонала и сама вжалась в его ладони. Смущенный и потрясенный, он еще смеялся и чувствовал, что сейчас заплачет от необъяснимой, неведомой радости. Но Маргарита вдруг отпрянула, погрозила пальчиком и выбежала на балкон. И после этого не держалась за его руку, когда гуляли, не заставляла примерять подарки, и ничего подобного больше не повторилось. С тех пор Палеологов не обращал внимания на девушек своего возраста и чувствовал, что его влечет к женщинам постарше, с которыми ему было легко и приятно. И вот теперь княжна виделась ему сорокалетней, такой же необычной, чудесной, и он уже был уверен, что с ней повторится тот восторг и смущение, веселье и слезы. Целый день он ходил по квартире грустный, но с предчувствием близкой радости, забыв обо всем на свете, пока не вспомнил о Космаче. Этот волосатый, мрачный человек вдруг заслонил образ княжны и будто бы рассмеялся в лицо... Тем самым подписав себе приговор. Судьбу Автора мэтр отдал в руки Палеологова, и тот бы поступил с ним благородно, как с побежденным противником, но Космач свою фамилию оправдывал, бросился в драку, словно поднятый из берлоги медведь. Четверо казаков молотили его дубинками, а он отмахивался сначала стулом, затем голыми кулаками, и прорывался из подчердачного этажа на второй. В какой-то миг эта неуемная, дикая сила показалась страшной, особенно когда он все-таки вырвался в холл и, схватив диван, вынес им металлический стеклопакет в окне. И выпрыгнул бы, но подоспел комендант, прыснувший ему в лицо из баллончика. Космача скрутили и лишь после этого начали стричь бороду, однако, травленый газом, он вертел головой и натыкался лицом на ножницы. Взбудораженный азартом борьбы и чтобы преодолеть этот гнусный страх, Палеологов сам поехал сдавать его на базу. Подпольным рынком рабов владел знакомый из торгующих на Арбате, начинавший с розничной продажи матрешек, ходового товара для иностранцев на заре перестройки, сам толстый, лысый, коротконогий, отчего и кличку носил соответствующую -- Матрешник. В его лексиконе и близко не было слова "раб", люди, которых он продавал, назывались вполне цивилизованно -- гастарбайтерами. Увидев избитого Космача, да еще узнав, что привезли ученого, начал сбивать иену. Со своими братьями по касте он чаще всего был откровенен в терминах. -- Ты опоздал, Богомаз, -- назвал его прозвищем арбатского рынка. -- Последнюю партию купили пару дней назад, теперь торги нескоро, держать его здесь несколько месяцев -- веревки. -- Я к тебе никогда не обращался. Сделай для меня исключение. Матрешник надулся и продолжал ломаться. -- Куда я с ним? Выкуп за него не получить. Продать будет трудно, только на любителя. Неизвестно, какие медицинские показатели. А вы еще избили его, звери. -- Отдам его за один доллар, -- предложил Генрих. -- Но с условием: куда-нибудь за бугор и чтоб в Россию больше не вернулся. -- Это интересное предложение, -- сразу оживился Матрешник и вынул бумажник. -- Помнишь Марадону? Спортивными тряпками торговал? В Эквадоре сто гектаров джунглей купил, завод поставил, папаин вырабатывает. Заказывал людей по бартеру. Из этой страны бежать некуда. -- Годится. -- Могу после сделки папаин дать под реализацию. По льготным ценам. -- А это что такое? -- Фуфло какое-то, в колбасу добавляют. -- Нет, мне не надо. Наконец, расправившись с соперником, предводитель неожиданно ощутил пустоту на душе: все получилось плохо, несолидно, по-бандитски, на Космача не возымел действия даже эффект продажи -- ухмыльнулся и плюнул кровью... Правда, занимаясь потом неотложными делами, Палеологов на некоторое время забыл об этой неприятности и вспомнил лишь к вечеру следующего дня, когда остался один в своей квартире и увидел себя в зеркало. Двухдневная щетина на подбородке вдруг подтолкнула его к мысли отпустить бороду. Конечно же! Нельзя показаться княжне в блядолюбивом образе!.. И будто по затылку стукнули: сколько ни старайся, такая борода, как у Космача, не вырастет. На щеках волос пробивался островками и только чуть гуще был на подбородке -- козлиная будет... А тут еще на глаза попали бумаги Автора, выпотрошенные из его одежды, паспорт без корочек, просроченный авиабилет и письмо. Эти документы передали, когда Космач садился в машину и потому не успел их посмотреть. Было желание изорвать все, сжечь, чтоб следа не осталось, однако Палеологов подавил эмоции и перелистал паспорт: на фотографии, без бороды, Космач выглядел совершенно иным человеком -- мягкий, добродушный интеллигент с рассеянным взглядом... Письмо было перегнуто несколько раз, и конверт уже потерся. Если Автор прятал его в одежде, значит, бумага была важная. Сразу же удивил питерский адрес, причем город назывался по-старому, Ленинград, имя получателя ни о чем не говорило -- Желтяков Герман Лаврентьевич. Палеологов вынул сильно помятый лист бумаги. Он отлично знал почерк академика, поскольку, работая в ГУРА, не однажды получал отказы или протесты из ЦИДИКа, написанные лично Барвиным. На первый взгляд это было обыкновенное рекомендательное письмо, и, что вначале потрясло, -- академик называл Космача своим учеником! Предводитель включил настольную лампу, разгладил лист и прочитал еще раз. "Брат мой, Герман Лаврентьевич..." Обращение было явно масонским, никаких братьев у Барвина не было, а просто так употреблять это слово и называть кого-то на "ты" интеллигент номер один себе бы не позволил. В таком случае и "ученик" получает совершенно иное звучание... Палеологов смахнул письмо и вскочил. Нет, быть не может! Барвин лично уничтожал Космача и его диссертацию, которая перечеркивала его научный багаж, заслуги и всю жизнь. Они были непримиримыми врагами!.. А что если это всего лишь игра на публику? Почему вдруг академик отыскал автора диссертации 2219 и призвал к смертному одру? Почему с такой легкостью ликвидировал вечный непотопляемый ЦИДИК? И письмо это написал в день смерти... Да и умер-то лишь после беседы с Космачом! Если Автор -- ученик, то кто же такой Желтяков, к которому Барвин обращается с просьбой? "Имею честь представить моего ученика Юрия Николаевича Космача. Не оставь сего отрока без твоего благосклонного участия и наставления..." Космач прятал эту рекомендацию, хранил, значит, собирался ей воспользоваться?.. "Считай, это моя последняя воля..." Последняя воля, переданная Желтякову! Не оставить без участия и наставления... И вообще, что произошло? Умирает нобелевский лауреат и масон, который практически не скрывал своей принадлежности к вольным каменщикам и не противился, когда его называли Мастером. Одновременно в Холомницы приходит княжна Углицкая, Космач чуть ли не в тот же день оставляет ее и летит в Москву. Словно команду получил... Может, не такая она простая, княжна? Как и весь Соляной Путь?.. Например, верхушка канадских духоборов, некогда переселенных Львом Толстым, оказалась давно и накрепко перевитой масонством, и вся их общинная жизнь превратилась в жизнь Ордена. На ту же участь были обречены многие секты и религиозные течения. А что если и старообрядчество не исключение? И Космач, единожды с ними связавшись, не мог миновать квартиры Мастера и его нежной заботы... Что имели в виду сонорецкие старцы, когда писали в своих посланиях: "Иные поддались ереси жидовствующих, а иные к полякам убежали, на антихристовых тайных вечерях сатане молятся, заместо образов святых на козлиную голову взирая..."? Когда он понял, что окончательно запутался, вызвал из офиса машину и поехал в аэропорт. На последний рейс в Питер он успевал, однако в городе объявили очередной план "Перехват" и, несмотря на спецсигнал, тормозили на каждом перекрестке, проверяли документы, салон и багажник. Палеологов загадал: если не опоздает на самолет, значит, все это чистый бред, сон разума, глупость, которую Глеб Максимович развеет в одну минуту... В последний раз машину тряхнули в аэропорту. -- Ваш рейс ушел двадцать семь минут назад, -- со вздохом предупредил водитель. Он не хотел верить, и, оказалось, не зря, вылет задержали на час. -- Поедешь со мной, -- облегченно сказал водителю. -- Тело охранять. Петербург его окончательно успокоил, и прежде чем пойти к Землянову, он заехал на Васильевский и немного постоял возле дома отца, но заходить не стал, только посмотрел на его светящиеся окна. У мэтра тоже горел свет, но неяркий. Палеологов оставил телохранителя у парадной, а сам поднялся по лестнице и покрутил барашек старинного звонка. Прошло больше трех минут, никто не открывал и даже не приближался к двери. Думая, что Землянов не услышал, он еще позвонил, теперь дольше и резче -- результат был тот же, вот так ездить без предупреждения... Тогда он набрал номер телефона, и Глеб Максимович снял трубку. -- Простите, мэтр, я стою у вашей двери, -- сказал предводитель. Землянов всегда радовался его приезду, хотя скрывал свои чувства: разговаривал несколько просто и грубовато. -- Почему вы там стоите? -- спросил он чужим голосом. -- Я вас не жду. Вываливать на него сейчас все свои фантазии и домыслы, наверное, уже не имело смысла, но и отступать было поздно, коль объявился. -- Захотелось увидеть вас, -- соврал предводитель. Мэтр положил трубку, но открыл лишь через несколько минут, молча впустил в переднюю. Снять пальто не предложил и тапочки не бросил под ноги, как делал обычно. Запахи в доме оказались неожиданные -- воска и ладана, словно в церкви. -- Ну, что у вас? -- нетерпеливо спросил Землянов. -- Говорите. Палеологову пришло в голову, что у мэтра в квартире может быть женщина или еще кто-то, кого нельзя показывать даже единомышленнику. Но непохоже, чтобы тот встал с постели, да и дверь в кабинет распахнута настежь, стол, как всегда, завален книгами и газетами... -- Ничего особенного, мэтр. -- Он достал из внутреннего кармана конверт с бумагами Космача. -- Это вам, для пополнения коллекции предметов культа. Глеб Максимович заглянул в конверт, сунул его в карман халата и устроил головомойку, по-прежнему обращаясь на "вы". -- Я просил вас без крайней необходимости сюда не приходить. Тем более без предупреждения. Это не мои прихоти, Генрих, это правила элементарной конспирации. -- Простите, мэтр... -- Когда у вас пройдут эти мальчишеские порывы? Будьте же, наконец, серьезнее. Мы занимаемся очень важным делом. -- Да, я понимаю... -- Понимаешь, а приперся среди ночи! Грубость означала, что Землянов немного отходил. -- Поговорить захотелось, -- сознался Палеологов -- Завтра в девять на Неве. Это было условленное место их обычных встреч. -- Все понял. Спокойной ночи. Он вышел на улицу и вдруг перевел дух с ощущением, будто не дышал все время с тех пор как вошел в квартиру Землянова. На ночной улице было пусто и тихо, где-то урчала вода, стекая в ливневую канализацию, глухо позванивали провода троллейбусной линии, еще глуше постукивали одинокие каблучки; во дворах и на крышах домов что-то еще шуршало, бормотало и монотонно звякало, но все эти звуки были звуками городского покоя. Он вдруг понял, что сейчас выпал тот самый случай, когда можно исполнить свою мечту и побродить по местам детства. Не нужно никуда спешить, никто не ждет, никто не знает, где он сейчас, -- ночь полной свободы! Засунув руки в карманы, бредущей походкой он прошел улицу до конца, свернул возле мигающего светофора, но телохранитель выскочил на проезжую часть и начал ловить такси. -- Мы идем пешком, -- предупредил Палеологов. -- Генрих Сергеевич, Петербург -- город особый. -- Телохранитель все махал рукой. -- А береженого бог бережет... -- Это мой родной город! -- Но ведь криминальный! -- А на кой черт ты? За что я тебе бабки плачу? Телохранитель догнал его и потащился сзади. Палеологов не выбирал дороги, не думал, куда идет, -- ноги вели сами вдоль каналов, через горбатые мостики, в сводчатые арки и сквозь пустые, гулкие дворы. И почему-то не испытывал радости, может, потому, что мечтал уже о другом, -- шел и представлял себе, как пойдет этими путями с княжной. Она будет держать его под руку, как Маргарита, а он станет рассказывать... Мечтал и уже знал: ничего подобного никогда не произойдет. К родному дому на Грибоедовском он выбрел около четырех утра, когда уже слипались глаза и болели ноги. Дверь парадного была новая, стальная, с кодовым замком. Палеологов понажимал кнопки сам, подтолкнул телохранителя: -- Давай отрабатывай штуку баксов. Тот приступил к делу как профессионал, что-то слушал, проверял, но зарплаты своей не оправдал. Давняя мечта пройти по родным улицам закончилась ощущением бесприютности, бездомности. Не замечая, куда идет, Палеологов внезапно обнаружил, что заблудился. Город оживал стремительно и к шести часам уже гремел, тарахтел и выл тысячами моторов, все в нем перепуталось, улицы на вид были старые, но назывались по-другому, пережившие сырую зиму дома не походили на себя, сменились фасады, вывески, подъезды, и даже автомобили ехали мимо чужие. Прошел сон, мышцы ног или окрепли, или потеряли чувствительность, он шел наугад с единственной целью -- самому выбраться из лабиринтов улиц и каналов. Не выбрался, заставил телохранителя поймать такси, поскольку до встречи с мэтром оставалось полчаса. Река поднялась и подпирала гранитные парапеты, а Петропавловская крепость на той стороне, казалось, подтоплена, стоит в воде, и ангел на шпиле напоминает спасающегося от неминуемой гибели человека. В назначенное время Землянов не пришел. Опоздания не могло быть в принципе, старый дипломат никогда себе этого не позволял. И все-таки Палеологов выстоял у парапета еще пятнадцать минут сверх обычных, "прощаемых" пятнадцати. От набережной Невы к дому мэтра он пошел пешком. В этом что-то было -- передвигаться на своих ногах! Мысли становились неторопливыми, как-то незаметно складывались в один длинный ряд, и сразу же становилась заметной и выразительной их логика. Или полное ее отсутствие. Возле парадного Землянова стояла неотложка и две милицейских машины. От одного их вида на душе стало пусто, как уже было, когда он продал Космача Матрешнику с Арбата. -- Узнай, в чем дело. -- Он сел на низкий заборчик, длинные полы пальто упали в грязь. Телохранитель сунулся к машинам, на минуту задержался возле "скорой". -- Суицид, -- сообщил он. -- В тридцать первой квартире. Палеологов понимал: входить сейчас туда глупо, бессмысленно и опасно, сам мэтр никогда бы этого не одобрил, однако ноги понесли сами, как по местам детства. Возле открытой двери курили санитары в голубых халатах. -- Вам туда нельзя. -- Телохранитель попытался заслонить собой вход. В передней и зале толклись какие-то люди, будто в музее, с любопытством рассматривающие экспонаты. Землянов оказался в комнатке, где принимал Палеологова в прошлый раз. Он сидел в кресле, опустив голову, в руках, лежащих на коленях, был маленький пистолетик, и создавалось впечатление, будто он сидел тут, играл и, наигравшись, заснул. Только почему-то на столике перед ним стояла ритуальная глиняная чаша, чуть ли не доверху наполненная жженой бумагой, и в комнате еще пахло гарью. А под ногами валялись все четыре заповедных сосуда с варварски срубленными горлышками. Палеологов машинально поднял один из них и обнаружил, что затычки сделаны из туго скрученной газеты, которая торчит с обратной стороны. Если там и были джинны, то они, наверное, витали где-нибудь здесь же... Какой-то утлый человечек, возможно, следователь, сначала прогонял, потом что-то спрашивал у предводителя; и тот что-то отвечал, не вдумываясь в слова, и единственное, что запомнилось, -- самоубийца не оставил предсмертной записки, и потому совершенно неясны мотивы содеянного. Эта записка нашлась спустя несколько часов в квартире Палеологова. Она торчала из факса, скрученная в трубочку, как пробка для сосуда с джинном. Написанная от руки, она была такой же короткой, как рекомендательное письмо академика, найденное у Космача, но или аппарат забарахлил, или Землянов после своего сообщения запускал просто чистые листы, -- на записку израсходовался весь рулон бумаги. "Генрих, прости меня. Я давно чувствовал, что мы попали под контроль, и пытался выяснить, под чей именно. Недавно получил косвенные доказательства, что профессор Желтяков побывал у академика перед его смертью и теперь уверен: получил из его рук розу и крест. Письмо Барвина поставило последнюю точку. Профессора я привлек к нашему делу с самого начала как эксперта и советника. Втащил троянского коня. Сам все погубил, искупление возможно лишь кровью. Это не малодушие. Не имею права больше советовать тебе, но лучше дело законсервировать лет на двадцать, вывести из-под контроля хотя бы княжну. Чтоб потом начать сначала. Ты мутант, ты живучий и все выдержишь. Прощай. Г.М.Землянов". * * * В кольце его продержали ровно сутки, на местном диалекте это называлось красиво -- смирение птицы. Видимо, имелась в виду традиция птицеловов: только что отловленную пичугу сажают в клетку и накрывают черным полотном. Пространство было тесное, ровно метр в ширину, девяносто сантиметров в высоту, потому выбор оставался небольшой: плюнуть на все и сесть на холодный бетон или скрючиться на корточках, упираясь головой в потолок. Кроме прочего тело разламывала боль после драки с казаками, особенно ныла поясница, спасительной шубы не было, и, наверное, отбили почки. Из-за монтажных петель крышка лежала неплотно, свет и воздух проникали сюда вместе с отдаленными голосами и звуками. Кажется, в цехе шла обыкновенная ритмичная работа, к формам подвозили бетон, валили на железные листы и забрасывали потом лопатами, а в склад готовой продукции, где находился Космач, часто приезжал автокар и ставил готовые кольца. На следующий день, когда затекло все тело и заклинило шею, а от жажды пропал голос, автокар снял плиту, и двое надзирателей вытащили Космача из юзилища. Оказалось, на самом деле в пыльном и мрачном цехе с замурованными окнами работают люди, мешают бетон, формуют кольца, вяжут арматуру. На Космача никто не обратил внимания, никто головы в его сторону не повернул. То ли неяркий свет, то ли забрызганная цементом спецодежда делали этих людей похожими друг на друга, и выделял их лишь язык: слышались два акцента, молдавский и украинский. Тут же, в цехе, за деревянной переборкой, его накормили макаронами на молоке, выдали синюю спецовку и кирзовые сапоги. Космач переоделся, и один из надзирателей отвел его на работу к бетономешалке -- забрасывать в миксер щебень, песок и цемент. Работник тут уже был -- то ли узбек, то ли таджик лет двадцати, маленький, черненький человечек с огромными влажными глазами. Как и все остальные, он тоже будто не заметил, что дали напарника, пыхтел и методично швырял шебень в жерло миксера. Пока Космача водили по цеху, он успел определить, где здесь входы и выходы. Там, где отливали кольца, был тупик, за рядами форм виднелась глухая стена, и напротив, за складом готовой продукции, черным квадратом вырисовывались высокие ворота, туда же уходили рельсы. И еще заметил, что охранников тут всего три или четыре человека, хотя рабочих человек двадцать. Поскольку на месте окон краснел свежий кирпич, а лампочки располагались по стенам, создавалось ощущение, что цех глубоко под землей. Попытка разговорить азиата не удалась, паренек лишь вскинул на него коровьи глаза и показал на бетономешалку: -- Кидай. В девять вечера техника начала выключаться, люди выходили на рельсы и строились в шеренгу. Кто-то припоздал, не успел выработать бетон, кто-то еще чистил формы и строительные ванны, -- все остальные ждали терпеливо и молча. Потом без всякой команды пошли на ужин в загородку, ели не торопясь, даже чинно, никто не погонял, и присутствующий там надзиратель сидел отрешенно, прихлебывая пиво. Если все эти люди были рабами, то какими-то очень уж современными, скорее похожими на бригаду шабашников. После ужина опять выстроились, закурили, поочередно сходили в туалет, отгороженный в углу за формами, и по какой-то неясной команде стали подниматься по приставным лестницам на верхний дощатый ярус, пристроенный к стене и напоминающий скворечник. Расходились по трое в каждую клетушку, и когда Космач вошел третьим в одну из них, никто не возразил, должно быть, здесь ничего постоянного не было и ночевали где придется. Света в каморке не было, люди просто вползали через маленькую дверцу и ложились на матрацы, постеленные на пол. Через некоторое время надзиратели убрали лестницы и, показалось, вообще ушли из цеха. Двое сокамерников, судя по скупому разговору, молдаван, уснули сразу же, беззаботно и крепко. Еще часа три Космач пролежал с открытыми глазами, прислушиваясь к звукам: кажется, у ворот работал телевизор, и оттуда же изредка доносились неразборчивые слова -- вероятно, там находилось караульное помещение. Космач приоткрыл дверцу и выбрался на узкий балкончик с деревянным парапетом. Сверху весь цех был как на ладони. Дежурное освещение горело лишь по одной стене, отчего на противоположной, как на экране, были видны все тени шевеления: на верхней площадке формы висела тряпка и раскачивалась от легкого сквозняка, однако тень от нее была гигантской и двигалась как живая. За скворешнями, над складом готовых колец, висела кранбалка с крюком и стропами. Значит, когда отгружают продукцию, машины заезжают прямо в цех... И если выбрать момент, можно заскочить в грузовик и спрятаться в кольцо... Неподалеку от бетономешалок был еще один закуток, должно быть, цементный склад, а под потолком торчал кусок вентиляционной трубы и вроде бы улица просвечивалась... Он услышал негромкий шорох у крайней каморки и увидел, что вылез кто-то еще. Темная фигура замерла у дверцы, медленно двинулась к Космачу. В полумраке лицо расплывалось в серое пятно. -- Ну что, выпустили тебя из клетки? -- спросил человек с явным молдавским акцентом. -- Смотришь, как на волю выпорхнуть? Это Космачу не понравилось. -- Что тебе надо? -- Отсюда не убежать, -- проговорил молдаванин. -- Надо ждать, когда продадут хозяину. По дороге бежать можно. Здесь сразу выдадут, каждый смотрит друг за другом... -- Тебя ко мне прикрепили? -- Нет, за тобой узбек приглядывает и башкир, который рядом спит. Они добровольцы. -- Он выматерился и присел на корточки. -- Да Тут почти все такие. Их через кольцо не продергивали. -- Это как понимать? -- Космач опустился рядом. -- Так и понимать. Едут в Россию на заработки и попадают сюда. Сначала берут сезонными рабочими на бетонный завод, а через три месяца говорят: хотите настоящие бабки заработать, переведем в частную фирму. То есть в этот цех. А здесь отнимают документы -- ив рабство. -- Говорят, рабский труд непроизводителен. -- Это раньше говорили. По Марксу -- да. по факту -- нет. Если правильно использовать раба, с учетом его психологии, производительность очень высокая. -- Ты так же попал? -- Нет, тоже своего рода доброволец. -- Человек опять выматерился. -- Я журналист из республики Молдова. Люди у нас стали пропадать, вот я и залез сюда, чтоб изнутри посмотреть. Хотел на месяц, а вот уже полгода. -- Понравилось? Молдаванин язвительной реплики будто не услышал. -- Самое главное, меня уже похоронили. Списали на наши спецслужбы, будто они меня убрали за некоторые публикации. Скандал в республике... -- У тебя с миром связь есть? -- С чего? Связь... Коп недавно газету читал и в арматурном оставил. -- Коп -- это кто? -- Надсмотрщик. Они тут вольнонаемные, на технике работают. А по ночам по очереди нас охраняют. Где только таких сволочей набрали... -- Материала у тебя на всю жизнь, писать не переписать... -- Если будет она, жизнь. Ты особенно не дергайся. Месяц назад такого же вольника привозили, за долги попал. Заморозили в кольце. Труп залили в фундаментный блок и вывезли. -- Извини, я никому не доверяю, -- признался Космач. -- Научили так. -- Это правильно. Надо ждать торгов. -- Здесь даже торги бывают? -- А то. Все по законам рынка. -- И кто же нас может купить? Чечня? -- Они там сами мастера, у них всегда было модно держать рабов, престижно. Но оттуда можно или убежать, или менты освободят, а бывает, хозяин так отпустит, если понравишься. Отсюда больше за кордон продают, в Афганистан, Турцию и даже в Колумбию. Там наши свой бизнес открыли, героиновые фабрики. Говорят, если вывезли из России, все, труба, назад не возвращаются. А самый кайф попасть в наложники. -- Это что такое? -- Это когда богатая одинокая дама тебя купит для соответствующих целей. Но такое бывает редко, и очень трудно пройти по медицинским показателям. Если за тридцать, то тебе уже не светит. -- Мне не светит. -- Но если показатели будут хорошие, а дама не подвернется, еще хуже. Могут на запчасти продать. -- Каким образом? -- Да как ворованные машины продают. Разбирают, и каждый агрегат отдельно. Почки, сердце... Молдаванин помолчал, спросил больше для порядка: -- Ты сам откуда? -- Издалека. -- так же для порядка ответил Космач. -- За долги продали? -- В какой-то степени и за долги. А вообще, сам виноват. Все гордыня. Думал, самый умный, самый догадливый. Хотел глаза людям открыть. Аж кричать хотелось, да что вы, слепые! Смотрите, мы вышли из другой истории! Вас обманывают!.. Хотел пробудить силу духа, но поднял совсем другие силы. -- Каешься? -- Да что-то небо над головой маленькое стало, с овчинку. -- Знаешь, а я тоже так хотел, -- почему-то хрипло зашептал журналист. -- Гонору было! Все русские! Они нас заедают! Они нашими братьями торгуют, как скотом!.. А здесь посмотрел, и страшно стало. Новое рабство грядет! И мы не узнаем этого древа ни по плодам, ни по шкуре. Все добровольно! Сами хотят быть невольниками! Здесь не бьют и кормят неплохо, по субботам пива бутылку дают, курево... Ладно, в Японии оно есть, рабское служение своему предприятию, своему хозяину, национальные черты характера. Пусть продаются футболисты-хоккеисты, игроки всегда рабы. Пусть даже ученые торгуют своими мозгами, для них свобода -- понятие относительное. Но мы же не японцы! Мы вольные! Он вдруг заплакал, слезы брызнули, как у клоуна на арене, горизонтально, и лицо от этого просияло, будто света добавилось на темном балконе. Космач увидел, что парень совсем молодой, может, лет двадцать пять всего. Ревет, давит всхлипы, стиснув зубы. -- Думаешь, я не пробовал удрать? -- через минуту злым и трезвым шепотом спросил он. -- Две попытки, и людей вроде бы подбирал надежных. Сдавали в последний момент. В кольцах двадцать три дня отсидел, живу до последнего замечания. Поэтому до сих пор никто не купил. За меня гарантии не дают, а без нее не берут. Выход остается один -- бежать. Ты как? -- Осмотреться надо, -- уклонился от прямого ответа Космач. -- Надеешься, выкупят? -- Пока не знаю... -- Я три месяца ждал, думал, редакция будет искать. А она свою игру повела... Но ты на выкуп соглашайся, если есть кому заплатить. Матрешник много не берет, другие накрутят раз в десять. -- Матрешник -- это кто? -- Хозяин. Ладно, расходимся. Нас и так наверняка слушали... Он ушел по стенке и с легким шорохом скрылся в своей келейке. На следующее утро выяснилось, что их действительно подслушали, иначе ничем было не объяснить крутой поворот. Еще до завтрака пришли копы, взяли Космача и, ничего не объясняя, посадили в кольцо, на сей раз еще более тесное, семьдесят на девяносто. Здесь нельзя было даже сидеть на корточках или стоять на коленях, не касаясь спиной бетона. Около полудня в склад въехал грузовик и встал под кран-балку неподалеку от кольца, где сидел Космач. Водитель шумно и весело поприветствовал копов, завязался разговор, прерываемый смехом, вроде бы травили анекдоты, пока шла погрузка. Шофер наверняка был свободным человеком и знал, кто тут выпускает продукцию, но не возмущался, не ужасался и не бежал заявлять в милицию. Вероятно, люди очень быстро привыкали к состоянию общества и все происходящее воспринимали как должное. Если появлялись олигархи, богатые господа, то, естественно, существовали рабы и нищие... Кольца вывозили до вечера, ворота не закрывались, так холодный цех окончательно выстудился и теперь, чтобы не замерзнуть, надо было все время двигаться. Пространство кольца позволяло лишь менять положение с корточек на колени или, подогнув голову к груди, бить поклоны. Стоило замереть хотя бы на минуту, как начинало клонить в сон, причем обманчиво сладкий, с теплом, разливающимся по напряженным мышцам. Стиснув зубы, Космач ворочался в тесноте, стесывал колени и локти о бетон, приподнимался и, упершись спиной в плиту, пытался ее сдвинуть, пока перед глазами не возникали красные круги. Отчаяния еще не было, однако в сознании все прочнее утверждалась мысль о немедленном и безрассудном побеге, как только выпустят из кольца. Захватить автокар или лучше грузовик, протаранить ворота, раздавить всех, кто станет на пути, и вырваться из цеха. А дальше будь что будет... Продержали его ровно сутки и утром к завтраку выпустили, сняв плиту краном, поскольку автокары еще стояли в глубине цеха. И ни слов назидания, ни нравоучений, -- видно, у них такая методика воспитания. После еды и перекура Космача опять поставили к бетономешалке. Часа два молчаливый узбек метал в миксер щебенку, но изредка и воровато поднимал на своего напарника влажно-масляные глаза. Сказать хотел что-то и не решался. -- Ну чего ты, говори, -- подтолкнул Космач. -- Кидай, -- ответил напарник, чтоб от греха подальше. Космач кидал, не забывая наблюдать за автокарами, которые увозили готовый бетон к формам и стаскивали на склад отлитые и еще не выстоявшиеся кольца. Похоже, водители были некими вольнонаемными работниками, поскольку на обед ушли куда-то к караульному помещению. Вечером они закончили работу намного раньше рабов, умылись под шлангом и преспокойно удалились. Бессонная и мучительная ночь подломила Космача сразу же. как только он вполз в каморку и натянул одеяло. Ему показалось: он не уснул, а потерял сознание и очнулся, когда в лицо посветили ярким фонариком. -- Двадцать два девятнадцать, вставай на выход. Чумной и полусонный, он едва не сорвался с лестницы -- коп успел придержать. -- Ну, ты осторожнее... Его провели сквозь склад, затем направо от входа, где оказалась кирпичная пристройка. За железной дверью было что-то вроде конторы со столами и даже компьютером, который притягивал внимание и казался недоразумением, дикостью, инопланетным аппаратом, почему-то оказавшимся на Земле. За одним из столов сидел толстый, оплывший книзу, лет сорока, в длиннополом расстегнутом пальто, напоминающем шинель Дзержинского. Надзиратель поставил Космачу железный стул, сам остался за спиной. -- Почему его не привели в порядок? -- был недовольный вопрос. -- Не успели, -- с солдатской изворотливостью сказал коп. -- Сейчас же дадим бритву и мыло. Космач понял, что перед ним хозяин. -- На меня вышли люди, -- заговорил Матрешник неторопливо. -- Через посредников предлагают за тебя деньги. Но по условиям сделки... точнее сказать, джентльменского соглашения, я не могу взять за тебя выкуп или продать третьему лицу внутри этой страны. Ты хочешь в Эквадор? В джунгли, во влажный и жаркий климат, где россияне больше трех лет не выдерживают? -- Не хочу. -- Тогда скажи, кто эти люди? Кто тебя хочет выкупить? -- Я не знаю. -- Не может быть. Я назвал посредникам крупную сумму, и они согласились. Редкий случай. Ты должен знать, кто так заинтересован в твоей судьбе и имеет деньги. -- Был у меня один благодетель, -- Космач вспомнил Артема Андреевича, -- книжки покупал... Но он давно разорился. -- Вспоминай. Это в твоих интересах. -- Больше никого нет. -- Жаль, все могло быть иначе. -- Матрешник запахнул пальто, намереваясь уйти. -- Тебя ждет турпоездка в Южную Америку, на экватор. Но я тебе не завидую. Коп принес бритву и зеркало. Космач отпустил бороду еще на втором курсе, когда впервые ступил на Соляной Путь, и потому бриться не умел, несколько раз порезался, прежде чем содрал клочковатую и длинную щетину. -- Красавец, -- определил хозяин. -- Зовите фотографа. * * * Комендант точно засек момент соединения, у гундосого задрожала рука и забегали глазки. Однако он рывками втягивал воздух и молчал. -- Говори. -- Кондрат Иванович упер ему ствол в горло и приблизил ухо к трубке. -- У нас проблемы, шеф, -- наконец выдавил тот. Голос на том конце был жесткий и звенящий. -- Что там у тебя стряслось? Говори быстро! Была опасность, что гундосый успеет поднять тревогу. Комендант приставил пистолет к его глазу. -- Объект нашли, -- сразу оживился он. -- Находится в бункере. Но войти нельзя. Разговаривать без Космача не будет. Грозит покончить с собой. -- Что? Покончить с собой? -- Крик был настолько громкий и истеричный, что Кондрат Иванович непроизвольно отклонился от трубки. Слышно было так, словно говорили рядом, высокие технологии стремительно бежали вверх, а человеческие отношения летели в пропасть. -- У нее оружие! -- Гундосый вспомнил инструкции Коменданта. -- Ружье! -- Если что-нибудь... Если хоть волосок с головы! Я лично кишки из тебя выпущу! -- Она требует, чтобы сюда привезли Космача! -- Его нет! И не будет! -- Тогда княжну мы больше не увидим. На том конце молчали долго. -- Попробуй решить на месте. Космача трудно разыскать. -- Ясно, -- почему-то с облегчением сказал гундосый. -- Я все понял. -- Ты ничего не понял! Объект освободить, снять наблюдение. Вообще прекратить всякие действия. Полный отбой! Собери всех и немедленно возвращайся на базу. На том конце отключились, в трубке запиликал короткий гудок. -- Я сделал! Я все сделал! -- Гундосый еще чему-то радовался. -- Ты же слышал? Слышал? -- Ну а кто будет исполнять приказ начальника? -- Какой приказ? -- Собрать всех и на базу. -- Я выполню! Мы немедленно уедем отсюда! -- Что ж, собирай и уезжай. -- Как? -- Тот потряс прикованной рукой. -- У тебя телефон, вызывай своих людей сюда. Гундосый догадался, что произойдет, хотел еще что-то выторговать, выйти из ситуации с малыми потерями. -- Батя, давай договоримся? Ты же слышал, полный отбой, объект приказано освободить. Ты нас отпускаешь, и мы уходим. И никогда больше не встретимся, я гарантирую. Все обошлось, батя, княжну мы не взяли! -- Да мне, в общем-то, на нее и наплевать, -- спокойно проговорил Комендант. -- Нужен Юрий Николаевич, живой и здоровый. И пока его не будет, никто из вас отсюда не уйдет. Разве что в прорубь за Почтарем. Зови свою банду. -- Они могут не подчиниться. -- Это еще почему? -- У них своя задача, у нас своя... -- Ты скажи, из Москвы дали отбой, -- посоветовал Комендант. -- И приказ возвращаться. А сбор здесь. И чтобы дотемна успели. -- Если они не пойдут, я не виноват. -- Гундосый набрал номер. Отчетливо был слышен длинный гудок, затем механический женский голос объяснил, что абонент временно недоступен. -- Давай еще раз, -- приказал Кондрат Иванович. -- Куда они делись? Почему абонент недоступен? -- Могли получить команду. Отключились и уехали. -- А вас тут оставили? -- Я же говорю, у нас задачи разные. Они блокировали деревню и наблюдали за всеми передвижениями, а мы занимались... в общем, оперативными делами. -- И вы не согласовываете своих действий? -- Только самые общие. -- Ладно. -- Комендант отобрал трубку. -- Говори телефон, сам буду звонить. -- Номер уже в памяти. Только вот эту кнопочку нажать... Он нажимал кнопку и слушал дребезжащий голос через каждые четверть часа, пока на дисплее не высветилась надпись, что батарея разряжена. Между тем солнце садилось, от леса за рекой постепенно надвигались сумерки, и Коменданту становилось тревожнее. С обрезом в руках и пистолетом в кармане он забрался на чердак и долго рассматривал горизонт -- никакого движения. Потом взял другой телефон, принадлежащий усатому, разобрался с кнопками, отыскал номер и послал вызов. И вдруг ответил живой женский голос. -- Аркаша, это ты? Ой, мы тебя заждались! Когда ты приедешь? Алечка тебя все зовет, папа, папа. Вот я сейчас ей трубку дам! Комендант нажал сброс, от зовущего и тоскующего голоса женщины стало не по себе. Оказывается, у этого Аркани жена есть и дочка... С чердака хорошо просматривались все подходы к дому от леса, однако со стороны реки была мертвая зона. Дождавшись темноты, он спустился вниз, осмотрел двор глазом солдата, готового держать круговую оборону, и забрался на стог. Шапка снега на нем растаяла, и сено промокло на полметра. Он разворошил его, сделал гнездо, положил под руку обрез и снова достал трубку. Номера, по которому звонил оставшимся в лесу наблюдателям, он не запомнил, поэтому перебрал в справочнике все, а их было десятка три, и стал набирать подряд. Два первых не ответили, третий почему-то срывался, и только по четвертому неожиданно отозвался мужской голос. В это время боковым зрением заметил движение около реки. Сунул игрушку себе под ноги и взял обрез. Снег на склоне почти согнало, узкие ленты сугробов остались только вдоль поскотины и огорода. Комендант держал под наблюдением изгородь усадьбы и через минуту увидел легкую и стремительную тень, мелькнувшую на фоне снега. Почти одновременно на улице за спиной послышался шлепок, будто в лужу наступили. Еще через минуту вроде бы зашуршал рыхлый снег за домом, в мертвой зоне. Если это был не обман слуха, не весенняя игра звуков просыпающейся земли, то подходили сразу с трех сторон. Он замер, затаил дыхание. Жеребец в деннике несколько раз гоготнул тоненько, будто пробуя голос, и вдруг затрубил, как полковая труба... * * * Предчувствие опасности спало разом, будто она из глубины вынырнула и вдохнула свежего воздуха. За все время своего подземного сидения боярышня поднималась в хату лишь один раз, чтоб испечь жданки, и сейчас, едва почувствовав облегчение, перебралась в подпол, нашарила лестницу и открыла люк. Ей казалось, что на улице день и солнце, однако в хате горел свет, а за окнами было темно. -- Бабушка, должно быть, кончились наши муки, отлетела беда. Агриппина Давыдовна выпотрошила комод, шкаф и теперь сидела на полу, вязала узелки. Они уже стояли повсюду, на столе, лавках и даже на пороге, большие и совсем маленькие, с тряпьем, посудой, валенками и телевизором. -- Куда же ты собираешься, бабушка? -- Вавила потрясла ее за плечи. -- Не надо уходить. -- До хаты пойду. У гостях дюже добре, та же ж пора до дому. -- Ты же у себя дома? Это ведь твоя хата! -- Ни, туточки усе чужо... Тай и чоловик мой, Лука Михайлович, ждет. -- Что ты говоришь, бабушка? -- Заглянула в лицо: глаза осмысленные, живые, разве что непривычно кроткие... -- А ты хто? -- вдруг спросила старушка. -- Мати моя, чи шо? Вавила отпрянула. -- Нет... Ты не помнишь меня? -- Колы чужа жинка, шо ты сюда прийшла? -- Я к Юрию Николаевичу пришла, -- попыталась втолковать. -- У тебя в подземелье пряталась. Не признала? -- Усяки люпины ходят... Шо це такс? Вавила разгребла ворох тряпья, достала цветастые лоскутки, разгладила, сложила в аккуратную стопочку, туда же отправила обрывок ленты, красный поясок и сломанную пополам перламутровую гребенку. -- Яки красивы, -- приговаривала. -- Кажу, шо на юбку, шо на передник... Затем расстелила клетчатый платок, бережно перенесла все и связала в узелок. На улице орала голодная и наверняка недоеная корова. -- Бабушка, дай-ка я корову обряжу, -- попросила боярышня. -- Где подойник у тебя? -- Якая тебе бабушка? -- засмеялась та. -- Ой, дывитесь, бабушка!.. Выпушенные во двор собаки внезапно залаяли разом и грозно. Агриппина Давыдовна вскочила, бросилась от окна к окну, в глазах мелькнула радость. -- Та ж едут! За мной едут! В тот же миг разом и густо ударили выстрелы, ровно в пасхальную полночь. Но старушка кинулась к Вавиле, прижалась к груди, свернулась комочком. -- Мати! Мати! Нимци! Ой, лихо! -- Да что ты, Господь с тобой! -- Боярышня обняла дрожащее худенькое тельце. -- Стреляют, слышу... Остановить или успокоить старушку было невозможно, она неожиданно вырвалась, полезла в подпечье. -- Война! Война! Нимци идуть! Ой-ой-ой!.. Стрельба длилась несколько минут, то густо, очередями, то одиночными хлопками, и была совсем не страшной, не угрожающей. Вавила свет выключила, в одно окно посмотрела, во второе -- ничего не видать. Потом и вовсе все стихло, лишь собаки еще долго лаялись и бросались на забор да призывно кричала недоеная корова. И когда наконец все стихло, боярышня снова зажгла свет и вытащила стонущую старушку из-под печи. Ее всю колотило, она хватала за руки, жалась, искала защиты. -- Погоди вот, я отолью тебя от испуга. -- Вавила усадила ее на узелки. -- Потерпи немного, сейчас все и кончится. Достала из котомки последний огарок свечки, в миску положила и в печь поставила. Потом крестиком воду освятила, усадила Агриппину Давыдовну на порог, сняв платок с головы, распустила жиденькие волосы. -- Ну погляди на меня, подними глаза! -- приказала. -- И читай за мной. "Отче наш, иже еси на небеси. Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое..." Почтарка лишь шевелила губами. А боярышня в то же время бережной ладонью лицо водой освященной умыла, руки, непокрытую голову окропила и достала расплавленный воск. -- Излейся, страх лютый, аки вода изливается с гор. Аки воск сей огненный горючий застынет, так испуг спадет с души твоей. Не бысть более страху земному, бысть Божьему. Аминь. Достала из воды отлитую восковую фигурку -- человек с ружьем. Вот отчего испуг ее был. Проткнула иглой насквозь, на кусок бересты положила под дымоходом и подожгла. -- Унесись в трубу и развейся пеплом! И пока все это делала, Агриппина Давыдовна уснула прямо на пороге, привалившись к косяку. Вавила подняла ее на руки, перенесла в кровать. Сама же пристроила иконки в углу на лавке, постелила коврик, отбила первый поклон, откинула кожаный листик на четках да так и заснула, стоя на коленях. А проснулась на рассвете оттого, что ведро звякнуло: бабушка уже корову подоила и теперь цедила молоко. -- Та шо ж ты на полу спишь? -- знакомым визгливым голосом заговорила старушка. -- Як чоловик мой. Тай кажу, он же ж дурной быв, як горилки выпьет. А ты горилки не пила. -- Я молилась, бабушка. -- Сон мне привиделся, нимци прийшлы и у деревне стрелялы. -- Не сон это, вправду было... -- Та як же ж не сон? -- Возле дома Юрия Николаевича стреляли ночью. -- Боярышня встала. -- Будто на пасху. У нас так делают в скитах. Выйдут на улицу, как первая звезда взойдет, и стреляют. -- Та на шо ж стреляют? -- Чтоб возвестить миру -- Спаситель наш Иисус Христос воскрес. Агриппина Давыдовна задумалась, глаза на миг потемнели, будто со света в тень ушла, но тут же просияли. -- Кажу, то Кондрат! Вин же як мой Лука, дурной когда выпьет. Усе ему стреляты треба! Пойдем та побачим, чього вин стрелял?.. Они вышли на восходе, от вольного воздуха у Вавилы закружилась голова. Ночью подморозило, хрустел ледок, наперебой дробно стучали дятлы и заливались на березах тетерева. Утро было чистым, первозданным, как земля после потопа, и хотелось молиться. Все это время она чувствовала на себе вериги ежеминутно, жесткий волос царапал и колол тело от малейшего движения, и даже от дыхания грудь охватывало горючей болью. Но тут будто и власяница с нее спала... Возле дома Космача они остановились, конь, почуяв людей, тихонько заржал. Дверь была распахнута, калитка настежь, словно кто-то выскочил впопыхах и убежал. Старушка сунулась в избу, обежала двор. -- Война була, чи шо? -- недоуменно озиралась она. -- Но когда война, людины побитые лежат, а нема ничего... И Кондрата нема. Вавила поднялась на крыльцо и стала смотреть в конец улицы -- встающее солнце еще не слепило, но скрадывало дорогу. Агриппина Давыдовна, как завзятый следопыт, сделала еще один круг возле дома, затем убежала на реку и вернулась через огород, обескураженная и растерянная. -- Та шо ж тут було? Ничого ни розумию. То ли Кондрата вбыли и у реку бросили, то ли Кондрат усех вбыв?.. Та шо ж ты молчишь? Кажу, война була, дывись, хата постреляна, тай конюшня... Та нимцев нема, кажу. Колы нимцев нема, якая вже ж война? А кровь е! Хто кого побыв -- не розумию... Боярышня смотрела из-под руки и ждала, пока солнце наконец оторвется от земли и обнажит дорогу. И когда образовался этот просвет, в конце деревни появился путник с посошком. -- Погоди, бабушка, вон человек идет, сейчас спросим. По виду так странник, а они все знают. Агриппина Давыдовна притихла, присела немного и замерла, будто птица на ветке, прежде чем слететь. А странник приблизился, шапку снял, опираясь одной рукой на посох, поклонился в пояс. -- Христос воскресе, люди добрые. -- Здравствуй, Клестиан Алфеевич, -- ответила ему боярышня. -- Откуда же ты явился, странник богоугодный? -- Мир пытать бегал, внучка Илиодорова. -- Ну и что же, испытал мир? -- С ног до головы в гное да мерзости. -- Входи же, страстотерпец! Я сей же час баню затоплю. -- На реку пойду, вымоюсь. -- Клестя-малой потоптался на месте, потыкал лед посошком. -- Эвон какая здесь река чистая да бурливая. Будто Иордан. * * * Смерть мэтра потрясла, а более всего -- причина самоубийства, и если в первый миг он ощутил лишь тоскливую беспомощность, то когда обнаружил в своем факсе записку, испытал сиротство, чувство новое и горькое, как лекарство в детстве. От него нельзя было избавиться, как раньше он избавлялся от всего, что мучило или казалось постыдным. Он уговаривал себя, что все проходит, и эта рана пройдет, зарубцуется, затянется молодой кожей, и останется лишь шрам на память, убеждал и вызывал в себе недовольство и злость на Землянова -- все поучал, наставлял и контролировал, а сам погубил все дело, сам притащил этого профессора и оставил расхлебывать все ему! Однако чувство сиротства оказалось настолько сильным и подавляющим, что появилась совершенно иная мысль -- о прощении. Глеб Максимович как честный дворянин смыл свой позор кровью, ушел с достоинством и честью, сам осудил себя и привел приговор в исполнение. И надо было сейчас исполнить его завещание, вывести из-под всяческого контроля княжну Углицкую, спасти ее, а значит, и идею Третьего Рима, чтобы потом начать сначала. И. казалось, сделать это просто -- снять блокаду с Холомниц, убрать своих людей, и тогда она уйдет сама в небытие Соляной Тропы, откуда и пришла... Но задуманная и благословленная мэтром операция уже раскрутилась, набрала обороты: точно установили место, где пряталась княжна все это время, посланный со специальным поручением чистильщик убирал лишних людей, могущих помешать основному исполнителю -- юродивому, на которого Землянов делал ставку. Переодетый в штатское генерал Ногаец тихим ходом, на поезде вез юродивого к Углицкой. Теперь уже вряд ли кто скажет, откуда, из какого небытия, из какой преисподней или клиники явился этот полусумасшедший, но авторитетный в кругах старообрядцев и почитаемый святым странник. Кто его обработал, подготовил к этой миссии? Если бы сам мэтр, вряд ли бы тогда затевалась игра с фаворитом Космачом, да он бы наверняка сказал, что в запасе есть еще один человек, способный приручить дикую лесную княжну, заставить ее выполнить чужую волю. А ведь Землянов был уверен в успехе! Выходило, что юродивого ему подставили, подсунули вместе с новым замыслом -- сватовства княжны, и сделал это советник и эксперт профессор Желтяков. Коли так, то настоящей миссии пророчествующего старца никто не знает, и наверняка его засылают к Углицкой с другой целью, скорее всего, самой неожиданной, например, наладить таким образом прямой путь к либерее, символу Третьего Рима... Предстояло все это остановить, прекратить, свернуть и своими руками погубить так ярко засиявшую мечту... И, пожалуй, впервые в жизни он не знал, с чего начать и как это сделать, а. посоветоваться было не с кем. Он решил ехать в Холомницы и там, на месте, одним разом покончить с операцией, замысел которой, как кукушонок, выкормился в чужом, масонском гнезде. Билет уже был заказан, когда внезапно позвонил Ногаец. -- Генрих Сергеевич, я не могу объяснить, на! Клянусь, в рот! Но мой пассажир исчез, на, -- докладывал он без мата и ругательств, от которых и сам старался отвыкнуть. -- Мной был проверен весь состав, на, в том числе на почтово-багажный вагон и электровоз, на. Обнаружить его нигде не удалось, в рот. В результате опроса проводников и начальника поезда выяснилось, на, пассажира никто не видел. -- Какого пассажира? -- Палеологов плохо понимал его правильную речь. -- Да этого долбаного кержака, на! -- сорвался генерал. -- Этого пророка недоделанного, в рот! Спрыгнул, на! А куда еще бы делся? Он с палкой ходит, на! Сам бы не прыгнул, в рот, кто-то помог. Это было странно, казалось, Желтяков может теперь вести игру без всяких помех, но не смерть ли Землянова его остановила? И тоже пошла команда отменить операцию? -- Возвращайтесь в Москву, -- приказал Палеологов. -- Мне что, на? Рапорт на увольнение писать? -- Пишите. Бывших военных и ментов он брал в свой аппарат не только за их послушность, исполнительность и готовность служить за деньги в любом виде; их определенная тупость и житейско-приземленные потребности были гарантией верности, незаангажированности и непринадлежности к масонству. Итак, юродивый пропал из поля зрения сам, оставалось убрать людей из Холомниц, но, кажется, ситуация полностью выходила из-под контроля. Посланный на зачистку доверенный человек позвонил сам и передал заявление княгини. Она требовала невозможного -- Космача, человека, который сначала поднял Палеологова на недостижимую высоту, а потом уронил, будто специально получив рекомендательное письмо у Барвина. Сначала Палеологов жалел, что не отдал команды устранить его, проявил некое благородство и оставил Космачу унизительную жизнь. Однако после звонка из Холомниц все перевернулось, спасать княжну надо было любой ценой, наступая на собственные чувства. Это непривычное состояние сиротства делало с ним вещи невообразимые. Он спохватился и без звонка, наобум, поехал в офис к Матрешнику на улицу Правды, где тот арендовал помещение. Работорговец оказался на месте и встретил по-свойски добродушно, однако это ничего не значило, не только внешними, но и внутренними качествами он сильно напоминал матрешку, поскольку был так же многолик и всегда прятал в себе свое истинное состояние. -- Я к тебе недавно привозил человека, -- напомнил Палеологов. -- Надо бы встретиться с ним и переговорить. -- О чем может говорить преуспевающий бизнесмен и аристократ с гнусным рабом? -- засмеялся Матрешник, хотя одна из его сутей встала в стойку. Палеологов отмахнулся и даже зевнуть попробовал. -- Надо выяснить кое-что... -- Богомаз, ты, как всегда, опоздал. Два дня назад человек под номером 2219 выправил паспорт, туристическую визу и улетел в Эквадор. Ты же сам просил, чтоб подальше. -- Можешь его вернуть? -- Сделка состоялась, а Марадона назад не ходит. -- Я бабки заплачу. Хоть тебе, хоть Марадоне. -- Что бабки? Мне за него сто штук баксов выкупа давали -- не пошел, -- продолжал мудрить Матрешник. -- Мы с тобой условились, договор дороже денег. -- Кто выкуп предлагал? -- осторожно спросил Палеологов. -- Не знаю. Все шло через посредников, как обычно... -- А кто посредники? Не из Петербурга? -- Ты требуешь невозможного! Коммерческая тайна, Богомаз. -- Сколько за нее хочешь? -- За тайну только десять процентов от цены вопроса. -- Годится. -- Курганские приезжали. Палеологов непроизвольно и облегченно вздохнул, что не ускользнуло от внимания Матрешника. -- А что ты так за него вдруг заволновался? Ощущение сиротства толкало на неожиданности, непонятно почему, Палеологова вдруг потянуло на откровенность. И было бы перед кем! -- Понимаешь, я сделал подлость, не могу себе простить. Благодаря этому человеку я поднялся. Ну и вообще... Между нами встала женщина, все из-за этого. Мне сейчас хоть головой в петлю. Я должен перед ним покаяться, понимаешь? Матрешник смотрел на него как на сумасшедшего, но выказывал свою иную суть. -- Дело серьезное. Не знаю, чем и помочь. Я все понимаю: когда мучает совесть, ничто не в радость. Ты же знаешь Марадону. Сволочь еще та, выкрал технологию производства папаина и стал монополистом. Только почувствует, посягают на его собственность, из принципа человека не отдаст, быстрее оставит зверям на съеденье. -- Что можно сделать? Конкретно? Нельзя медлить! Ты можешь выйти на Марадону? И вернуть человека назад? -- В принципе, могу... Но это будет стоить денег. Ты же знаешь, потребует заплатить неустойку. Он же забыл, как начинали на Арбате... -- Денег дам, называй сумму. -- Я отдал за сто штук. Неустойка обычно в пятикратном размере... -- Что же так дорого продал? Сейчас столько стоит человек? -- Смотря какой... Ты же не станешь торговаться с Марадоной? Это бесполезно, особенно в твоем положении. Он продолжал глядеть как на психа, а сам был под личиной участливого благодетеля. Палеологов все это видел, но сейчас ему казалось, что цель оправдает любые средства. -- Тебе как лучше, по безналичке? -- Пойми, Богомаз, это не мне надо денег. Это Марадона потребует! -- Все равно ты посредник, я буду иметь дело с тобой. -- Он потребует наличкой. -- Сегодня привезу. Звони своему клиенту. От Матрешника Палеологов поехал в дворянское собрание, чтобы послать финансиста в банк и выгрести наличность, какая была в золотоскупках. Навстречу ему выбежал барон Гален с трясущимися руками: оказывается, пока он переживал смерть мэтра и ездил его хоронить, на все счета и собственность Собрания решением арбитражного суда наложили арест... Палеологов даже не стал разбираться, за какие долги и неоплаченные кредиты его пытаются сделать банкротом, достаточно было того, что следы вели в родной город на Неве. Он тут же позвонил Балдину и попросил сделать четыре срочных визы в Эквадор. -- Ты что, решил там отдохнуть? -- изумился тот. -- Это же экватор, вечная жара, сырость, лихорадка и гепатит! -- Еду работать, -- соврал Палеологов не посвященному в тонкости дела Балдину. -- Добывать папаин. -- А это что такое? -- Фуфло какое-то, в колбасу добавляют, -- словами Матрешника сказал Палеологов. -- Бесценный продукт. Высокопоставленному чиновнику было все равно где и что добывать. / -- Моя доля десять процентов. Согласись, это по-божески. -- Могу дать и больше, -- пообещал Палеологов. -- Если визы и билеты будут сегодня. Когда все было готово, предводитель обошел свои владения и остановился у каменного сарая, где стоял белый конь. -- Моя лошадь тоже арестована? -- спросил он Галена. После самоубийства мэтра барона словно подменили, бывший невозмутимый дипломат вдруг стал тороплив и многословен. -- Судебный пристав ходил тут лично. Описал все, даже деревья в парке сосчитал... Палеологов вошел в денник, обнял свой талисман за шею, постоял так, стиснув зубы, после чего взял у телохранителя пистолет и выстрелил в настороженное конское ухо. * * * К побегу было все готово: за три бессонных ночи Космач изучил распорядок работы надзирателей, журналист-доброволец заготовил два куска тонкой, но жесткой арматуры вместо заточек -- для того чтобы спуститься вниз без лестницы, присмотрели длинную неприколоченную половицу на балконе. Уходить решили утром, за два часа до подъема, когда у невольников самый крепкий сон, а копы, шастающие по цеху, забираются в свою караулку и откровенно спят там до побудки поваров и выдачи им продуктов на завтрак. Кроме дубинок у надзирателей было одно помповое ружье и размотанный пожарный рукав с брандспойтом. Ночь побега выбрали не случайно, дежурных было всего трое и среди них "богатый", который приезжал на старом "москвиче", загонял его в цех и до утра занимался ремонтом -- остальные тогда больше сидели в караулке. Все складывалось хорошо, подойти незаметно к автомобилисту не составляло труда, после полуночи он поддомкратил свою технику, забрался под днище и появлялся на перекур или попить чаю. Однако, что он там делал, никак не проверить, а для побега нужна исправная машина. Оставалась надежда, что к утру он соберет все, что разобрал, потому что надо выезжать из цеха. Часы отняли сразу, как привезли сюда, поэтому важно было не потерять ощущение времени. На ночевку они впервые забрались в одну конуру, выждали, когда третий уснет, и осторожно выбрались на балкон. Для контроля молдаванин взялся считать, Космач наблюдал за цехом и слушал звуки у въезда, стараясь определить, что там происходит: ворота и караулку не было видно из-за готовых колец, составленных друг на друга. Звякали ключи, шаркали ботинки по бетону, хлопала дверь и слышался неразборчивый говор и смех. Они еще жили, наверное, мечтали поспать, поесть, выпить, но судьба этих копов была предрешена. Первым под заточку шел "богатый", двум другим отпускалась смерть полегче, во сне... Космач не хотел об этом думать, напротив, вызывал в себе ненависть, стискивал зубы и кулаки, однако мысль, что он станет заложным. едва только молдаванин закончит считать, горела в сознании тусклой, пыльной лампочкой Неизвестно, о чем в то время думал журналист, но его не слышный ранее счет скоро превратился в шепот, и было полное ощущение, что он молится. Может быть, ему было труднее, вряд ли он когда-нибудь напишет, как вырывался отсюда... Копы в последний раз торопливо обошли цех и ушли в караулку. Потом перестали звенеть ключи, хлопнула дверца машины, взвизгнул стартер. -- Сколько там? Не пора? -- спросил Космач. Молдаванин считал. Двигатель наконец завелся, хрустнула коробка скоростей, шины зашуршали по бетону вперед и тут же назад -- все работало. Космач достал заточку, спрятанную между кирпичей, сунул за голенище. -- Пора, вынимаем доску. -- Он подтолкнул журналиста. -- Давай под шумок, пока мотор гудит. Тот отодвинулся чуть в сторону, продолжая шептать. Не выключая двигателя, "богатый" открыл капот. -- Ну? Берем доску и спускаемся. Журналист вроде бы наклонился, но, оказалось, чтоб сесть в угол, под стену. Космач приподнял его, встряхнул. -- Что с тобой? Ты меня слышишь? Счет становился громче, лила в темноте не разглядеть, но руки безвольные и ледяные. -- Понимаешь, это наш единственный шанс. -- Космач присел перед ним. -- Ты ведь вольный, правда? Ты журналист, исследователь! И оставаться здесь тебе нельзя. Время пришло, не надо больше считать. Он считал и ничего не слышал. Прошло еще минут пять прежде чем двигатель машины заглох, потом хлопнул капот. Судя по звукам, "богатый" собирал ключи... -- Ну, что же ты, брат? Заклинило? Космач запихал журналиста в каморку, сел с ним рядом -- проснулся сосед, привстал. -- Кто бормочет?.. Заглохни, спать не даешь! -- Он молится, -- обронил Космач. Матрешник вызвал Космача в то же утро вскоре после побудки, когда все невольники завтракали. Но прежде надзиратели завели его в караулку возле ворот, дали бритву, помазок и мыло, затем выложили из сумки новую, в сверкающих пакетах, одежду, ботинки в коробке и велели переодеваться. Когда он стал разуваться, вспомнил, что заточка по-прежнему за голенищем, однако незаметно переложить ее из сапога в карман не удалось, копы сразу скидывали спецовку в мешок. Когда Космач переоделся, один из них вручил заграничный паспорт. -- Спрячь в карман. Он расценил это по-своему: за ним явился покупатель, который и вывезет его из России. В сопровождении двух копов он впервые вышел из пыльного цеха и, отвыкший от солнечного света, вначале ослеп и несколько минут протирал слезящиеся глаза. Его посадили в тесную "ниву" на заднее сиденье, рядом с надзирателем, второй сел впереди. На водительском месте был сам хозяин. Не слишком ли много чести рабу? Только эскорта недостает... -- Ну что, турист, готов на мир посмотреть? -- благодушно спросил Матрешник. -- Только за твой счет, -- пробурчал Космач. -- Разумеется, драгоценный ты мой. Хозяин платит за все! -- Чего стоим, поехали. -- А что, так не терпится в джунгли? -- Думаю, там лучше, чем в твоем кольце. Матрешник ухмыльнулся и сделал знак копам. Те послушно вылезли из кабины и отошли назад. Мысль заработала в одном направлении -- бежать, пока надзирателей нет рядом: дать хозяину по башке, вытолкнуть на улицу и перебраться за руль... Но эту неподъемную тушу вряд ли скоро выкорчуешь из машины, успеют подскочить, да и ключа нет в замке зажигания... -- Первый случай в моей практике, чтоб в течение одной недели за голову предлагали два выкупа, -- признался Матрешник. -- Причем сумма увеличивается. Как ты считаешь, подождать третьего клиента или уж остановиться? -- Остановиться, -- сказал Космач. -- Почему? Ставки растут... -- Жадность фраера сгубила. -- Это тоже правильно, -- засмеялся Матрешник. -- А скажи ты мне, что такое есть за тобой, отчего клиенты в очередь идут? Может, устроить маленький закрытый аукцион? -- Продешевить боишься? -- Как же! Все жаба давит. Может, птицу счастья в руках держу, а за гроши отдам? -- Не знаю, какой дурак решил меня выкупить. -- Он не дурак. Скорее придумывает какую-то авантюру. Или точно знает: за тебя можно взять больше. Ты не прибедняйся, уже дают хорошие деньги. Если назвать сумму, упадешь. -- Он обернулся всей тушей, насколько мог. -- Не буду скрывать, какой-то странный интерес проявил Богомаз. Даже лохом прикинулся... Но я-то его знаю. -- Кто это? -- А кто тебя продал! -- Не может быть, -- насторожился Космач. -- Его фамилия Палеологов? -- Да, вроде так. На Арбате он был Богомаз, иконами торговал... Ты скажи, с чего он так заволновался? -- Может, человека совесть замучила? -- Он тоже мне тут про совесть пел, говорит, подлость совершил, покаяться хочу, мол, женщина какая-то между вами встала... Но это все фуфло, гонит. А я серьезно спрашиваю. Тебе-то что скрывать? Вы враги. -- Если так заговорил, значит, серьезно. Вдруг и правда покаяться захотелось? -- Если захотелось, пошел бы в церковь, бабки отстегнул и покаялся. Ты же не поп? -- Матрешник поворочался и тяжело вздохнул. -- Вообще-то у Богомаза всегда крыша немного набекрень была... Где он тебя выкопал? -- Судьба свела... -- А ты ученый по какому профилю? -- Историк. -- Историк? -- подпрыгнул Матрешник. -- Не понял! Я думал, ты по технике. Оборонка там, высокие технологии... Кому, на хрен, историк нужен в наше время? -- Вот и я не пойму, кому понадобился. Матрешник поерзал, раскачивая машину. -- Ладно, -- сказал наконец. -- Условия такие. Я возвращаю тебя Богомазу. Только ты должен подтвердить, что был в Эквадоре, у Марадоны, и тебя вернули. Понял? Для того тебе паспорт дали, там виза погашена и обратный би