сти, недопустимые на рабочем месте. Теперь вольнодумство практикуется без отрыва от производства, назначение кафе изменилось, а название осталось. Лизавета вошла в "Элефант" и огляделась. Все как всегда. Как и должно быть в кофейне на Петербургском телевидении в половине восьмого вечера. За дальним угловым столиком тесной кучкой сгрудились и гомонят операторы, на столе перед ними -- бутылка водки и недопитые стаканы с кофе. Суровая действительность (сок в кофейне бывает не каждый день) научила их запивать водку напитком из солнечных аравийских зерен. За соседним столом пьет чай очень красивая дикторша. Строгая, подтянутая, аккуратная -- в кафе, обставленном столами и стульями, крытыми убогим советским пластиком, с обгрызенным стаканом в руке, она кажется инопланетянкой или, по крайней мере, иностранкой. Поодаль пьют свой вечерний кофе бухгалтер и экономист. Лизавета подошла к строгой дикторше. -- Привет. Нашу социологиню не видела? -- Бог миловал, -- пожала плечами дикторша. Когда-то социологическая служба Петербургского телевидения, получив заказ руководства, с цифрами в руках доказала, что иметь в штате такое старомодное явление, как дикторы, объявляющие программу передач, не просто не выгодно, а стыдно. Потом социологи представили рейтинг дикторов, и красавице досталось последнее место. С той поры прошло уже немало времени, но она по-прежнему не жаловала социологов. Лизавета взяла кофе и устроилась рядом с дикторшей. -- А еще какие новости? -- Уволят нас всех в ближайшее время... Уже "наследнички" приходили осматривать помещение. -- Ерунда. -- Лизавете не хотелось ее утешать. -- Как сказать, может, я к вам перейду... -- Ты же не любишь суету и беспорядок... -- Придется полюбить. Внезапно дикторша выпрямила спину и растянула губы в улыбке. Лизавета сразу поняла, что пришла социологическая гранд-дама, с которой у нее и была назначена встреча в кофейне. -- Здравствуйте, Лиза... Здравствуйте, Леночка... Студийный социолог была молодой женщиной. Тем не менее многие называли ее гранд-дамой или весомым специалистом. Она и выглядела весомо -- минимум центнер живого веса плюс острый как бритва ум, густой бас и супермодная одежда. Она не боялась носить велосипедные трусы, бархатные леггинсы, мини на грани дозволенного и прозрачные блузки. Спокойно говорила художественному руководителю студии и любым шеф-редакторам все, что она думает об их грандиозных проектах. Виртуозно материлась и артистично составляла убедительные докладные записки, в которых подвергала сомнению разнообразные начинания и громила все и вся. Словом, она действительно была социологом. -- Ты хотела меня видеть? Редкий случай. Сейчас кофе возьму. -- Социологиня уплыла к буфетной стойке и вскоре вернулась с чашкой кофе и тарелкой, перегруженной пирожками и бутербродами. Чрезмерный вес представительницы самой модной науки на телевидении не был связан с болезнью, его причина коренилась в жизнелюбии и обжорстве гранд-дамы. -- Пойду, пожалуй. -- Вечно сидящая на диетах дикторша скоренько допила свой чай и удалилась. -- Я хотела бы кое-что выведать, Людмила Андреевна, -- сразу призналась Лизавета. С умной женщиной лучше играть в открытую. -- Вы же факультет психологии заканчивали году в восемьдесят восьмом? -- Где-то так... -- хмыкнула гранд-дама. -- Значит, должны знать некоего Целуева... -- Лизавета произнесла фамилию политического продюсера очень вкрадчиво. -- Кто же не знает старика Целуева! -- рассмеялась социологиня. Ее смех, отдаленно напоминающий грохот волн, разбитых волнорезом, произвел сильное впечатление на операторов. Они замолчали, на минуту забыв о своих творческих горестях, -- подвыпившие операторы всегда погружаются в невеселые разговоры о собственных загубленных и упущенных возможностях: кого в Голливуд приглашали, за кем Параджанов охотился, звал снимать "Цвет граната", за кем Тарковский... В наступившей тишине следующую фразу социологини услышали все: -- Целуев -- это тип! -- В каком смысле? -- Цельный человек, всегда знающий, чего он хочет и как именно этого "чего" можно добиться. Он учился на нашем курсе. Маяком был, образцом. Комсорг, отличник, активист. Женился на дочке секретаря обкома, правда, не первого. В аспирантуру прошел на "ура", диплом защищал по социальной психологии, но потом переметнулся на кафедру психологии политической, что позволило ему впоследствии стать преуспевающим консультантом. Открыл какую-то фирму. А почему нет? Знакомства тестя плюс модная специальность... -- Социологиня погрустнела. -- Так чем же тебя заинтересовал этот красавчик? -- Он занимается предвыборной кампанией одного человечка. -- Лизавета предпочитала говорить правду, когда могла. -- Да, да, я слышала, -- закивала Людмила Андреевна, -- мне Игорек говорил. -- Игорек? -- переспросила Лизавета. -- Его лучший друг по университету, а теперь злейший враг... -- Вот как? И что случилось? -- Понятия не имею. Я не уточняла. Знаю только, что Олежек способен на все, а Игорь его конкурент... -- В смысле?.. -- Тоже зарабатывает предвыборными и политическими консультациями, он меня как-то нанимал для социологического обеспечения проекта. Там ходят хорошие деньги. -- Гранд-дама погрустнела еще больше, уголки пухлых губ опустились, из обширной груди вырвался тяжкий вздох. -- У нас, считай, весь курс на научной политике кормится. Или наукообразной. -- Телевизионный социолог умела быть честной, когда это не угрожало ее собственному благополучию. Лизавета была довольна собой -- именно на такую информацию она и рассчитывала, раскапывая старые связи господина Целуева. Телефон Игорька Людмила Андреевна помнила наизусть. -- Его компания называется "Перигор", двести тридцать четыре -- сорок пять -- шестьдесят семь. -- "Перигор"? -- удивилась Лизавета. -- Он имеет какое-то отношение к этой старой французской провинции? -- Я тоже сначала не поняла, что это тонкий намек на знаменитого выходца из Перигора, Шарля Мориса де Талейрана... Лизавета чуть не поперхнулась кофе. -- Он выбрал имя великого политика, умудрившегося послужить и директории, и Наполеону, и Людовику, причем в одном и том же качестве... Очень грамотно. Должно понравиться нашим политикам... Если они, конечно, разберутся... -- Политикам можно разъяснить, -- подхватила социологиня. -- За что ты мне нравишься, так это за умение быстро соображать. Ну и за образованность... -- Что есть, то есть. Только образованный человек может оценить знания ближнего... -- не стала скромничать Лизавета. -- Хотела бы я знать, почему тебя волнует Целуев... -- Ответа социологиня не дождалась и на прощание пропела: -- Подловить его трудно, он тоже умный и образованный. -- Поживем -- увидим, -- самоуверенно бросила Лизавета и отправилась к себе -- дозваниваться до основателя фирмы имени ударника дипломатического труда Шарля Мориса де Талейрана-Перигора. Впрочем, на кнопки аппарата она давила напрасно. Номер 234-45-67 молчал. Видимо, "перигорцы" жили по европейским обычаям -- в восемь вечера в их конторе уже никто не подходил к телефону. ПЕРВАЯ ШПАРГАЛКА Петербург прекрасен в любое время года. Разумеется, для тех, кто понимает. И для тех, кто может любоваться редким простором площадей, проспектов и даже боковых улиц, гармонией фасадов и державной красотой дворцов и памятников, не обращая внимания на пыльные бури летом, несвойственные морскому климату города, и очень даже свойственные метели зимой. Утро выдалось солнечным, и имперская столица, построенная для того, чтобы блистать, заулыбалась всеми своими бесчисленными ртами -- даже такими, которым улыбаться вовсе не полагается: чугунными щербинами поваленных оград, пробоинами в дворцовых окнах, дырами в стенах домов и провалами мостовых. Впрочем, щербины, дыры и провалы -- это частности, а если не обращать внимания на частности, в остальном все было хорошо. Солнце -- самый большой во Вселенной сторонник равенства -- радовало богачей и бедняков, эмансипированных дам и настроенных на домострой мужичков, сплетничающих старух и хулиганистых мальчишек. Сославшись на солнечную погоду, директор компании "Перигор" Игорь Кокошкин предложил Лизавете прогуляться, а заодно и побеседовать. Когда она позвонила в компанию имени Талейрана и спросила господина Кокошкина, тот подошел моментально. Он словно ждал ее звонка. Едва Лизавета представилась, тут же закричал "Да, да, конечно, знаю", немедленно согласился встретиться и даже не спросил, зачем он вообще нужен ведущей теленовостей. В целом, вел себя как очень отзывчивый товарищ, прямая противоположность своему другу, буке и забияке Целуеву. Лизавета появилась на углу Восстания и Невского точно в срок, в половине одиннадцатого. Господин Кокошкин уже поджидал ее. Он действительно не походил на коллегу и приятеля. Высокий, плотный шатен, некрасивый, с грустными глазами бассета, косолапый и неуклюжий в своем мешковатом костюме, будто специально сшитом "вне моды, вне времени и вне страны". Но абсолютными антиподами они с Целуевым не были. Обаятельная улыбка и проникновенный, заглядывающий в душу взгляд -- вот что выдавало в двух товарищах представителей одного клана. -- А вы в жизни гораздо обаятельнее, чем на экране. И не такая злючка, -- начал профессиональный психологический разбор консультант по политике. -- Почему вы столь неулыбчивы в эфире, столь сосредоточены на том, о чем говорите? -- А на чем я должна сосредотачиваться -- на подсчете пролетающих гусей? У них были разные профессии. Консультант "вскрывал" собеседника ласково и с подходцем, мог не спешить, Лизавета же, привыкшая к вечной диктатуре эфирного дефицита времени, действовала напрямик, резко, чаще всего нелицеприятно. -- Нет, при чем тут гуси? Просто можно мягче, нежнее... -- Ага, нежненько так рассказывать о захвате заложников, очередном взрыве, банковской афере или многомесячной задержке зарплаты! Вам не кажется, что в этом случае ласковая улыбка моментально превратиться в оскал дебила? -- Я же и не утверждаю, что улыбаться надо всегда. -- Психолог немедленно уступил даме и сменил тему: -- Я, вообще говоря, из ваших поклонников, вы очень сильно работаете, мощно, производит впечатление... Лизавета не обратила внимания на "барскую похвалу" так же, как тремя минутами раньше пропустила "барский гнев". Какое-то время они молча шли по Лиговке. -- Не могу понять, зачем я вам понадобился, -- опять заговорил Игорь Кокошкин. Он, вероятно, был из породы болтливых знатоков человеческого сознания и подсознания. -- А я думала, вам Людмила Андреевна все рассказала, -- воспользовалась домашней заготовкой Лизавета. Она сразу решила, что поразительная сговорчивость совершенно незнакомого и занятого человека не может быть беспричинной. Причина -- предупредительный телефонный звонок однокурсницы. -- Ох уж эти мне журналисты, все время зрят в корень, -- не растерялся печальный Кокошкин. -- И никак не могут заткнуть фонтан. -- Лизавета решила не пояснять, какой именно фонтан. -- И начитанные, черт подери... -- Выпускники одной альма-матер, -- пошла на мировую Лизавета. Пикировка мешает расспросам, а она все-таки встретилась с главой "Перигора", чтобы узнать как можно больше о его скрытном коллеге, о его друге-враге. Приступить к допросу немедленно не получилось. Дорогу им преградил мастодонтистый желтый броневик -- инкассаторы, почему-то в неурочный час, утром, приехали в банк с благостным названием "Покровский". Броневичок поставили на тротуаре, чтобы бравым охранникам в милицейской форме, бронежилетах и с автоматами было удобнее отбиваться от потенциальных налетчиков. Один из стражников грозным взглядом остановил Лизавету, попытавшуюся проскользнуть в узенький проход между броневиком и стенкой дома. Далее последовал не менее грозный окрик: -- Куда прешь! Не видишь -- деньги грузят! -- Для вящей наглядности милиционер качнул дулом автомата. Лизавета приостановилась и шепнула спутнику: -- Зачем они старательно делают вид, будто банк можно ограбить без сговора с охраной? -- Вот за это вас и называют злюкой. Банки и просто так грабят... -- У вас неполная информация. Я чуть ли не ежедневно читаю сводки ГУВД. Там все время сообщают об ограбленных банках. И что получается -- как ограбление банка, так какая-нибудь замечательная несуразность. -- Лизавета назидательно подняла пальчик. -- Великое мошенничество -- обманом выманили сорок тысяч долларов, в обмен подсунули куклы из российских рублей! Вы меняли хоть раз пусть даже десятку в банке? Психолог Кокошкин согласно кивнул. Осторожно придерживая Лизавету за локоть, он повел ее в обход броневика, по проезжей части. -- Наверняка вашу жалкую десятку, я уж не говорю о стодолларовой купюре, обнюхивали и так, и этак, и ультрафиолетом подсвечивали, и пальцем "плечо президента" поглаживали. И все эти предосторожности вокруг относительно небольшой, по банковским меркам, суммы. -- Они вышли на тротуар, Лизавета освободила локоть и продолжила: -- И вот появляется человек, намеренный получить сущий пустяк, сорок тысяч баков. Тут, естественно, все теряются и покорно принимают гору нарезанной бумаги. А потом бегут в милицию. Милиция возбуждает уголовное дело по факту мошенничества и включает описание этого потрясающего преступления в сводку. А я, прогрессивный журналист и по совместительству отрешенное от мира наживы и чистогана существо, ни разу не посещавшее храм злата, то бишь банк, должна возмущенно озвучить сей безрадостный факт. Вот тогда я буду добрая. Если же я позволю себе усомниться в лопоухости банковского кассира, то я злючка. Предпочитаю быть не лишенной здравого смысла злючкой. Пока Лизавета разглагольствовала, психолог опять уцепился за ее локоток и помогал лавировать в людском потоке. Народу на Лиговке в этот час было довольно много. -- Вы логично рассуждаете, -- похвалил девушку Кокошкин. -- Спасибо. Приходите еще, у меня много таких историй. Но я собиралась говорить не об этом. -- Лизавета испытующе посмотрела на психолога, тот тонко улыбнулся. -- Как сказала вам Людмила Андреевна, меня интересует ваш однокашник. Кокошкин снова прозрачно улыбнулся и продолжал молчать. Ждал, когда она назовет имя. -- Ваш коллега Олег Целуев... -- Целуев... Сложная личность... -- многозначительно произнес психолог и опять умолк. -- Я слышала, люди вашей профессии страшно любят рисовать психологические портреты. Может, попробуете? Тем более что Целуев был вашим другом. Игорь Кокошкин вздохнул и оттопырил нижнюю губу, отчего лицо его, и раньше отмеченное печалью, стало совсем унылым. -- Вы рассуждаете, как обыватель. Говорить о друзьях и близких с профессиональной точки гораздо труднее. За время общения глаз "замыливается". К тому же мы, психологи, тоже люди и отнюдь не "всегда на работе". Хирурги стараются не оперировать родственников, следователю и судье дают отвод, если подозреваемый или обвиняемый его друг. А мы из другого, что ли, теста? -- Хорошо, -- не стала спорить Лизавета, -- тогда расскажите о нем просто как друг. -- Правильный ход: не настаивать, а искать обходной маневр. -- Он опять помог ей увернуться от столкновения. На этот раз они чуть не врезались в маленького сизоносого мужичка с огромной тачкой. -- Это вы только что сказали, что вовсе "не всегда на работе"? -- Еще более грамотно -- обходной маневр и атака с тыла. -- Я разрешаю вам нарисовать мой психологический портрет, но после того, как поведаете все, что знаете о Целуеве. Психолог опять вздохнул: -- Да нечего рассказывать. Он -- то, что в романах русских классиков именуется словом "подлец". -- Даже так? -- Ладно, извольте... Только сначала присядем, я не умею вести серьезные разговоры на ходу. Он огляделся и заметил кафе. Вернее, киоск, внутри которого стояли два столика из литой пластмассы и шесть стульев. Подают в подобных заведениях безалкогольные и горячительные напитки, кое-где имеются электрочайники или электросамовары. Тогда в ассортименте появляются растворимый кофе и чай из пакетиков. -- Что будете пить? -- галантно поинтересовался психолог. -- Яблочный сок, если его нет -- минералку. Кокошкин пошел к стойке и вернулся с двумя бутылками французской воды "Эвиан". Протянул одну Лизавете. -- Стаканы -- только для горячительных напитков, воду следует пить из горлышка. Все-таки тонкий вкус и дорогостоящие замашки рано или поздно погубят отечественную торговлю. В невзрачном уличном заведении подавали привезенную из самой Галлии "Эвиан" и знать не хотели родную, кондовую "Полюстровскую". -- Вы употребили слово "подлец". -- Да! А как еще можно назвать человека, который женится на связях и привилегиях и бросает жену -- к тому времени больную, -- потому что связи перестали работать? -- Никак, -- охотно ответила на риторический вопрос Лизавета. -- А как можно назвать человека, который способен оклеветать друга, ну пусть не друга, приятеля, лишь бы пробиться в аспирантуру? Или человека, который не отдает долги? -- И все это Целуев? -- Да. -- Психолог отхлебнул минералки и поставил голубую бутылку на стол. -- Он женился на дочке второго секретаря обкома, еще когда мы учились на втором курсе. Девица была не красавица и даже не лощеная-холеная, а наоборот -- болезненная и от этого сварливая. Жениха подобные вещи не волновали. Зато учиться и пробиваться стало легче. В аспирантуру тогда было не попасть. Он быстренько сориентировался и перепрыгнул на кафедру политической психологии. Мест там тоже не было, но наш герой не смутился, два звонка сверху, потом этот разговор "начистоту" с завкафедрой, разговор о конкуренте, который якобы высмеивает труды заведующего... -- Кокошкин замолчал, не то вспоминая "этот разговор", не то раздумывая, что еще можно сказать, потом опять приложился к бутылке. -- Ученые самолюбивы и обидчивы, так что место Олежек получил. Потом обком и обкомовские связи перестали действовать. Когда его тесть ушел на пенсию, а не в банк, пришла пора разводиться. Причем он продолжал дружить с некоторыми старыми друзьями уже бывшего тестя -- с теми, кто нашел свое место под новым солнцем. И не без помощи бывших "товарищей" открыл собственную фирмочку, которая стала заниматься политическим консалтингом. Консультирует, так сказать, по всем вопросам политического бытия! -- Теперь Игорь Кокошкин говорил проникновенно, страстно. Он даже забыл про воду. -- Вы не пожалели черной краски. У вас получился тип в духе Никколо Макиавелли. -- Не трогайте автора "Государя", он по сравнению со своими последователями чистый младенец. -- Он был первым. -- В политике первых не бывает. До Макиавелли правители тоже умели быть беспринципными. Игорь Кокошкин допил минеральную воду, поморщился: -- Может, что-нибудь покрепче? -- Рано еще. -- Лизавета посмотрела на часы. -- Плевать, что рано. Я бы выпил, для дезинфекции, раз уж... замарал язык... В его голосе звучала глубинная, застарелая горечь. Так пылко в наше время не говорят даже о законченных подонках. Если, конечно, подонок не нагадил по-крупному лично рассказчику. Совершенно очевидно, между Игорем Кокошкиным и Олегом Целуевым существовала, выражаясь языком милицейского протокола, личная неприязнь. А Лизавета в эту личную неприязнь влезла со своим любопытством. -- Хорошо, только мне белое вино. Ничего крепче я в одиннадцать утра не вынесу. -- Спасибо за компанию. Сам Игорь выбрал коньяк. -- А его работа?.. -- осторожно спросила Лизавета, когда они пригубили каждый свое. Точнее, Лизавета действительно только коснулась губами края стакана, а Игорь Кокошкин резким движением опрокинул коньяк в рот. -- Что -- работа? -- Горькая складка, падавшая от носа к губам психолога, стала еще более резкой; именно она делала его похожим на упитанного Пьеро. -- Чем он занимается? То есть я знаю чем, -- поправилась Лизавета, -- только и эту работу можно делать по-разному. -- Работа... Я говорил уже -- когда он начинал, ему сильно помог тесть. В конце восьмидесятых публичной политикой занимались и партийные функционеры. Как раз входили в моду околополитические науки, и связи в эшелонах власти помогали утвердиться на вершине холма. А в девяностые ситуация в нашем деле не очень-то изменилась. Стало даже хорошим тоном привлекать к работе околополитических консультантов. -- Шарлатанов. -- Лизавета намеренно показала быку красную тряпку. Правда, бык отреагировал довольно миролюбиво: -- Шарлатаны так шарлатаны, как кому нравится. Я не берусь однозначно утверждать, что политическая психология -- строгая наука, вроде математики. Мне самому многие теоретические построения кажутся надуманными. Я только знаю, как что действует. -- Кокошкин немилосердно сжал пластиковый стаканчик так, что тот хрустнул. -- Знаю, скажем, как поправить лицо и манеру держаться, чтобы понравиться максимальному количеству людей. Подчеркиваю: не всем, а многим. Знаю, какой формы должна быть челка и какой костюм у претендента на роль душки-военного. И как должны выглядеть отец народа или сухарь-технократ. Это все равно что стиральный порошок -- домохозяйки не знают химическую формулу, но знают, как с его помощью стирать белье. То же самое и имиджмейкер... -- Так вы с Целуевым имиджмейкеры? -- Нет, мы с ним психологи, -- сказал Игорь и, поймав вопросительный Лизаветин взгляд, поспешил пояснить: -- Тут все непросто. Обычно работают целые коллективы, по нескольку фирм и центров. Вот, к примеру, сейчас, насколько я знаю, на главного кандидата в президенты трудится множество разных команд специалистов... -- Так на то у него и штаб огромный, там весь государственный аппарат... -- Лизавета опять пригубила вино. -- Я не про это, -- отмахнулся от реплики Кокошкин. -- Я об ученых-консультантах. К примеру, ребята из конторы "Н-М" -- по моему, это инициалы Макиавелли -- разработали имидж. Отдельная бригада занимается поездками -- планируют, куда и когда. Они же нанимают чернорабочих психологов, которые мотаются по регионам и, как разведчики, готовят материал -- о социально-психологическом климате, о настроениях масс, отыскивают популярные местные истории, анализируют, какие "кодовые слова" на какую аудиторию произведут впечатление. Это наша работа. Мне парень из той бригады рассказывал, что они порекомендуют кандидату использовать во время выступлений в Волгограде душераздирающую историю о заводе, выпускавшем аппаратуру для подводных лодок и в связи с конверсией перешедшем на товары народного потребления, в том числе фаллоимитаторы. Теперь товарами, в частности -- искусственными фаллосами, выдают зарплату, причем рабочие довольны -- на рынке эта продукция пользуется спросом. Кандидат на эту тему будет шутить. Лизавета чуть не поперхнулась глотком вина: -- Значит, команда претендента собирает по всей стране фривольные истории? Очень недурственное занятие. -- Не только, -- Кокошкин ничуть не смутился, -- хотя качественную историю найти нелегко. -- Качественную непристойность? Не найти? -- тряхнула рыжими локонами Лизавета. -- Непристойность, которая сработала бы в нужном направлении. Но там не только байки коллекционируют. Отбирают эмоционально значимые для местного населения проблемы, решение которых положительно скажется на имидже кандидата. Для каждого города целую цидулю сочиняют -- там и проблемы настоящие, а не имитаторы: бедственное положение в здравоохранении, то, что больные дети даже в реанимационном отделении голодают, или разворовывание бюджетных денег. Анализируют местную прессу, узнают, какие горячительные напитки пьют аборигены и за какую футбольную команду болеют. Разведчики выясняют расклад политических карт, советуют, с кем из местных бонз встретиться, кого обласкать, кого проигнорировать. Вполне серьезные разработки. Ну и частности -- к какому монументу цветы, на какой улице спонтанная остановка и так далее. -- И так далее. -- Лизавета лукаво улыбнулась. -- Монотонная работенка. Этакий политический маркетинг... -- Да, что-то в этом роде. Заказ основного претендента -- хороший заказ, денежный. Да и вообще, в Москве основные деньги крутятся, -- вздохнул глава компании "Перигор". Все петербургские предприниматели -- и те, кто занимается программным обеспечением, и продавцы позолоченных унитазов -- при каждом удобном случае с неподдельной завистью поминают московские финансы, московские контракты и легкую столичную бизнес-жизнь. Поставщики предвыборных советов, как выяснилось, не исключение. На фоне подобных вздохов и стонов забавными выглядят грезы о превращении губернского Санкт-Петербурга в международный банковский центр и связанный с этой метаморфозой невиданный приток капиталов. Метаморфоза, которая после жалоб деловых людей кажется не более реальной, чем превращение Дафны в дерево, а Адониса -- в гиацинт. -- Вы так выразительно вздыхаете. Неужели Целуев допущен к московскому пирогу? -- Конечно! Я, пожалуй, добавлю коньячку. Вы как? -- У меня еще осталось вино... Пока психолог Кокошкин ходил за очередной порцией утреннего коньяка, Лизавета раздумывала о природе ненависти вообще и ненависти двух консультантов, в частности: в том, что они ненавидят друг друга, сомнений не было. Еще она думала о том, как частная ненависть влияет на судьбы стран и народов. Подножка при поступлении в аспирантуру, еще пара столь же локальных гадостей. В результате два ученых готовы разодрать один другого на кусочки, словно маралы в ходе брачных игр. Волею судьбы оба крутятся в сфере политики, оба так или иначе связаны с крупными деятелями. А ведь все социологические прогнозы, политологические советы и стратегические научные концепции зависят и от личных отношений совершенно малозначительных граждан. Консультант А, нанятый политиком Б, ненавидит консультанта В, который работает уже на политика Г. В результате Б и Г передрались и готовы палить друг в друга из пушек. А один из них сидит в парламенте. А другой... Всю пальбу, получается, подстроил консультант, написавший патрону в докладной, что научно-объективно Г -- его конкурент по жизни и к тому же крайне любим народными массами, следовательно, его лучше убрать. Мысленно нарисовав гипотетическую пружину, которая правит миром, Лизавета ужаснулась: "Боже, что я несу?!" Ужасаться и бредить в том же духе далее не получилось -- вернулся Игорь Кокошкин. Грузно опустившись на хрупкий стульчик, он сделал вид, что забыл, о чем шла речь: -- О чем мы говорили? Тему беседы Лизавета не забывала ни при каких обстоятельствах. -- О столичных заказах, которые перепадали... -- Вот именно, что перепадали... Все дело в связях: кто кого кому порекомендовал. Олежек тут был в порядке. А московский заказ... Лизавете надоело его нытье: -- Вы и на местных неплохо зарабатываете. То Думу выбирают, то Законодательное собрание, то губернатора. Так что не бедствуете! -- Оно, конечно, так, -- согласился вечно печальный Кокошкин, -- но почему-то на моем счете в банке нулей меньше, чем у Целуева. -- Кто ж виноват, что он лучше работает! Комплимент врагу выбил психолога из привычного грустного равновесия: -- Кто? Он? Да он элементарных приемов не знает, хватается за что попало и цены заламывает. У нас, к сожалению, пока еще думают, что раз дорого, значит, хорошо. Хотя сейчас уже начинают разбираться, что Олежек за фрукт и с чем его едят. Он ведь полез совсем в странные истории. Готовит невесть что. Нанимает специалистов втемную! -- Кокошкин прищурил левый глаз, а правый и вовсе закрыл, дабы развеять все Лизаветины сомнения относительно моральной чистоплотности и научной состоятельности его коллеги. -- Это в каком смысле -- "втемную"?.. -- Лизавета выпрямилась и внутренне напряглась, почувствовав, что они добрались до горячего и она все же узнает, почему Целуев так странно общался с Сашей Маневичем во время неполучившегося интервью. -- Как можно нанять специалиста, не объяснив ему, что делать? И если втемную, то как вы об этом узнали? -- Слухи просачиваются... -- Кокошкин опять принялся терзать стакан. -- В нашем деле принято хвастаться заказами и клиентами. А он делает какую-то работу, приглашает разных специалистов, но никто не знает, на кого он пашет. -- Ну, в политике есть и совсекретные области. Кроме коммерческой, бывают еще политические тайны. Может, его клиент готовит оружие возмездия и не хочет раньше времени светиться? -- Может. Только странное оно, это оружие. Олег нанимает мастеров по сценической речи и сценодвижению. А еще за хорошие деньги он заказал у одного фотокора серию непонятных снимков. Мы как-то пили с этим парнем, так он сам удивлялся: ему оплатили командировки, и он снимал лидеров разных партий и движений, в том числе кандидатов в президенты, но нужно было снимать только движение: идет, садится в машину, выходит из самолета. -- Ну и что? -- Лизавета с трудом разыгрывала равнодушие. -- Парадокс: парень не знает, что и зачем снимает. Учителя сами не знают, кого учат и зачем. Я тут приглашал недавно педагога -- надо было позаниматься речью с доверенным лицом одного кандидата в Петербурге, тот не говорил, а мямлил. Эту женщину, педагога, я давно знаю, классная училка, просто волшебница, два урока -- и вместо мямли получается Цицерон, причем безо всяких камешков. -- Камешки использовал Демосфен, -- осторожно поправила психолога Лизавета. Но Кокошкин был слишком увлечен повествованием. -- Не важно. Речевик, старорежимная такая тетечка, в пенсне и крахмальной блузке с рюшами, рассказала мне, что недели две назад учила неизвестного ей типа говорить точно так же, как другой столь же неизвестный ей тип. -- То есть? -- ошалело переспросила Лизавета. -- То и есть. Я сам обалдел. Ей показали видеопленку, на которой сидел, ходил, говорил абсолютно незнакомый ей мужчина, и попросили научить говорить точно так же другого парня. Потом предъявили парня. -- А она? -- Что -- она! Она научила. Я же сказал, волшебница. Вот такие причуды. -- Кокошкин горестно вздохнул. -- И если вы считаете, что здесь все чисто, то... Лизавета так не считала, но вдаваться в подробности ей не хотелось. Она допила вино и принялась прощаться: -- Спасибо за помощь. Ничего не возразишь, необычный заказ у вашего Целуева. -- Он такой же мой, как и ваш, -- буркнул Кокошкин. -- Минуту, я вас провожу. Психолог допил вторую дозу коньяка и заторопился следом за девушкой. Галантный президент фирмы "Перигор" довел Лизавету до телецентра. О странностях Целуева они больше не говорили. Теперь болтовня была вполне светской, но с политическим уклоном. Попрощались на паперти -- так весь Петербург называет ступени у телевизионного центра. Название утвердилось после памятных митингов в поддержку "Секунд", когда старушки подбрасывали в костры не традиционные во времена сожжения Яна Гуса вязанки хвороста, а целые бревна. Откланялся психолог эффектно -- так, словно решил напоследок доказать, что он не плакса, каким казался во время разговора, а подлинный мастер психологического трюка. Он по всем правилам склонился к Лизаветиной руке (большая редкость в наши дни, сейчас почему-то принято тянуть дамскую ручку к губам, а не приникать к ней с поклоном), мастерски исполнил поцелуй, потом ласково произнес "До свидания" и, как вежливый человек, секунд тридцать смотрел вслед Лизавете. Потом повернулся и уселся в подкативший "Опель-рекорд". Лизавета, разглядевшая представление боковым зрением, хмыкнула. Унылый психолог разыгрывал свою партию. Он притворялся откровенным плаксивым простаком, а потом дал понять, что его поза -- только игра. Теперь Лизавета не могла сказать с точностью, кто в данный момент ведет в счете -- он или она. В редакции было тихо и пусто. Те, кто впрягся в работу с утра, -- уже на съемках, остальные появятся не раньше часу дня. Лизаветин кабинет тоже был тих и пуст. На полу белела подсунутая под дверь записка -- от ранней пташки, от трудоголика Маневича: "Звонил, звонил и звонил! Дома тебя нет, и вообще никого нет. Нашли Леночку, уехал в отделение. Отыщи меня непременно. У-у-у, злыдня!" Записки от Маневича всегда отличались крайней эмоциональностью и неопределенностью. Как она могла найти человека, уехавшего неизвестно когда, неизвестно на сколько и неизвестно в какое отделение? ОТКРЫТЫЙ УРОК Лизавета запихнула записку Маневича в папку и автоматически, по привычке, включила компьютер. Действия опытного работника, будь то слесарь, продавец или министр, всегда доведены до автоматизма. Бармен недрогнувшей рукой наполняет стаканы на слух, по булькам, пресс-секретарь политического мандарина, выйдя к журналистам, надувает щеки и пыхтит после каждого заданного вопроса, чтобы любое произнесенное от лица босса слово стало весомым, как гиря. Толковый ведущий программы новостей, едва войдя в рабочий кабинет, включает компьютер и просматривает сообщения информационных агентств. Даже если ведущий в этот день не работает, он все равно следит за событиями, чтобы быть в курсе, чтобы не заблудиться в информационных дебрях. Выпасть из информации проще простого. Достаточно неделю не читать газет, не следить за агентствами, не включать телевизор. И тогда для тебя, дремучего, известие об уходе Билла Гейтса превратится в новость, хотя компьютерный магнат оставил пост руководителя "Майкрософт" неделю назад и об этом знает даже кот короля Свазиленда Мсвати Третьего. Строго говоря, новость -- это то, что случилось сегодня или, в крайнем случае, вчера. Есть еще особые новости -- давнишние, но тщательно от всех скрываемые. Тогда новость -- это то, о чем мир, страна, город узнали сегодня. Все остальное -- беллетристика и отсутствие профессионализма. Лизавета давно научилась прочитывать сообщения одним взглядом, ориентируясь на ключевые слова. Но в этот раз не очень получалось. В голову лезли вопросы, к работе и новостям касательства не имеющие. Где нашли Леночку? Почему Саша поехал в отделение? Где сейчас сама Леночка? Если принять на веру утверждение Кокошкина о том, что его коллега нанимал специалистов "втемную", можно предположить, что Леночка и была таким специалистом. Ведь если хочешь добиться полного сходства, мало научить человека ходить и сидеть так, как это делает прототип. Леночку наняли, чтобы она разработала грим. А раз работа секретная, на это недвусмысленно намекал Кокошкин, то гримершу спрятали. Теперь же, когда она справилась, -- отпустили. Тогда выходит, что хоть в этой части все в порядке. Надо будет расспросить Леночку, кого она копировала. Если, конечно, ей захочется отвечать на вопросы... Лизавета старательно гнала вопросы и предположения. Нет смысла гадать на кофейной гуще, если скоро объявится Саша, а может, и сама Леночка. И она старательно вникала в тексты утренних сообщений. Работая с агентствами, важно знать, на что следует обратить внимание, а на что -- нет. У каждого агентства, как и у человека, -- свой почерк. ИТАР-ТАСС сразу выпихивает в сети полученную информацию. Тассовские статьи приходят быстрее других, но отличаются длиннотами и старомодным стилем: много лирики, мало сенсационности. Именно сенсационности, а не сенсаций: каждое не желтое информагентство распространяет приблизительно одинаковое число сенсаций в неделю. В тассовских материалах нет стилистических оборотов, которые превращают обыкновенный указ о присвоении почетных званий в список чиновных падений и взлетов. Два или три раза в день присылает свои подборки респектабельный и солидный "Интерфакс". Там работают серьезно, умело сочетая формальную беспристрастность изложения, умеренную оперативность и скандальность, прикрытую флером объективности. "Постфактум" -- видимо, чтобы оправдать свое название, -- присылает сообщения со значительным опозданием, как правило, то, что уже отработали другие. Но порой в мутном потоке старья промелькнет действительно неожиданный фактик, вполне тянущий на общероссийскую новость номер один. "Северо-Запад" работает по географическому принципу -- новости только с севера России или только с запада. Правда, в погоне за географией там почему-то забывают о времени, и статья с пометкой "21 февраля" вдруг приходит 25-го. "ИМА-пресс" специализируется на новостийных "гэгах", посмехушках, казусах и ляпсусах. Именно это агентство снабжает газеты, радио и телевидение байками о козах, пристрастившихся к чтению "Советской России", и о заводах, где зарплату выдают керенками по причине отсутствия наличных. Еще есть скучноватое Российское информационное агентство с длинными сводками "Российского курьера". Правда, именно это агентство очень часто первым рассылает вести о громких околокремлевских разборках. Лизавета машинально помечала нужные блоки информации. Она любила работать с компьютером, поскольку пришла на студию на излете телетайпной эры, когда редакторы и ведущие еще бродили по коридорам, обмотанные рулонами желтоватой бумаги, -- телетайпные ленты кроились и перекраивались. Надо было прочитать все информации и из тысячи выбрать нужные десять-пятнадцать. За сводки новостей сражались ведущие выпусков, выходящих в разное время. Информашки старались перехватить пронырливые администраторы. Из-за них интриговали и вредничали. Телетайпная лента тогда была предметом первой необходимости -- ее использовали как скатерть на дружеских пирушках, на ней писали служебные и личные записки, неприхотливые сотрудники находили и другое, иногда называемое прямым, применение желтой плотной ленте с темными точечками необработанной целлюлозы и текстами "тассовок". Долгое время ТАСС, "уполномоченный заявить", был единственным информационным агентством на территории СССР, и именно название этого гиганта стало словом, обозначавшим любое сообщение агентства. Так что телетайпы и Телеграфное агентство Советского Союза повлияли на газетно-телевизионную жизнь и с лингвистической, и с бытовой точек зрения. Теперь телетайпные аппараты кажутся такой же древностью, как и этрусские вазы, -- их отправили в ссылку на склад, чтобы не пропали и могли бы порадовать археологов третьего тысячелетия... В комнате, где гремели шумные аппараты, устроили видеотеку. А все корреспонденты и редакторы стройными шеренгами отправились овладевать компьютерной грамотой, часто не вполне владея грамотой обыкновенной. Компьютеры сделали жизнь журналиста проще. Компьютеры и особенно глобальные и локальные сети должны были превратить журналистов, по крайней мере, телевизионных, в любителей тишины и покоя: выбрал информашки, составил текст, переслал редактору, получил его обратно с правкой, исправил по-своему, заслал обратно, потом, тоже при помощи кнопок, отправил уже согласованный материал на телесуфлер, тоже с некоторых пор компьютерный. И ни гугу. Тишь да гладь, да божья благодать. Но природа телевизионной работы не терпит тишины. Телевизионным людям необходимы азарт и общение. Иначе зрители, с которыми они общаются, умрут от скуки. Поэтому журналисты, вооруженные новейшими технологиями, продолжали переругиваться и перешучиваться давно испытанным старым способом -- вслух. И гвалт в горячие часы стоит в редакции просто невероятный. Пока Лизавета отбирала информашки, умный компьютер показал, что готов текст международного обзора. Она вывела на экран творение Кирюши Долгого. Переводчик и специалист по иностранным делам не любил свою фамилию и норовил преобразиться в примитивного Долгова, но языкастые репортеры мешали. Уж больно подходящей была "натуральная" фамилия Долгого. Лизавета глянула на экран и тут же крикнула: -- Кирюша, зайди ко мне на минуту. Приглашение пришлось повторить трижды. Наконец в комнату вплыл долговязый, белобрысый и белозубый Кирюша. Модная короткая стрижка, безмятежная улыбка и полная отрешенность делали его похожим на очаровательного недоросля "а ля Митрофанушка". -- Привет, Кирюша, -- ласково поприветствовала гостя Лизавета. Обозреватель Долгий очень болезненно реагировал, если его начинали ругать с места в карьер. В этом случае он мрачнел, погружался в себя, как улитка прячется в свой прочный домик, и достучаться до зачатков Кирюшиного разума уже не было никакой возможности. Ругали Кирюшу часто. И все, кто это делал, в том числе Лизавета, успели изучить его привычки. В данный момент Лизавета собиралась раскритиковать три сюжета из четырех, написанных международным обозревателем Долгим. Свой первый вопрос Лизавета постаралась сформулировать как можно аккуратнее: -- Кирюша, скажи, пожалуйста, вот тут у тебя написано -- "Иордан". Что это за страна Иордан? Обозреватель Долгий пожал плечами: -- Ну, эта... там еще король умер в прошлом году. Кирюша ответил верно, похороны короля Хусейна освещала вся мировая пресса. -- А как по-русски называется эта страна? -- терпеливо гнула свою линию Лизавета. Сей вопрос они с Кирюшей обсуждали уже не раз. -- Так и называется! -- беззлобно оскалился Кирюша. Он был человек сугубо мирный, ссориться не любил и откровенно страдал, когда к нему приставали с разными пустяками. -- Кирюша, -- с напором произнесла Лизавета, -- мы же об этом говорили, по-английски все правильно -- Jordan, а по-русски... Кирюша обижено набычился. -- Как же по-русски? -- Лизавета подождала секунд сорок и ответила сама: -- Иордания. -- Но ведь и так понятно, -- резонно заметил обозреватель Долгий. -- Ты должен быть точным. Не ровен час -- твои географические новости доведут до инфаркта какого-нибудь учителя, а бдительные пенсионеры снова будут звонить мне и объяснять, как называется Иордания. Заметь: мне, а не тебе. Ну, поправь... Кирюша, пыхтя, вставил в текст две буквы, причем сделал это так, чтобы ни у кого не оставалось сомнений -- он уступает грубой и тупой силе. -- Теперь вот что, Кирюша, у тебя тут написано: "На заседании Парламентской ассамблеи Совета Европы снова всплыли дейтоновские соглашения по Боснии". Что такое дейтоновские соглашения? Кирюша не ответил -- догадался, что вопрос риторический. Пыхтение усилилось. -- Если бы их подписали в некоем городке Дейтонове, они были бы дейтоновские. А дело было, если мне не изменяет память, в Дейтоне, следовательно, соглашения -- дейтонские. -- А на Останкино говорят "дейтоновские"! -- важно изрек Кирюша. -- Во-первых, такого не может быть, а во-вторых, мне не интересно, что говорят на Останкино. -- От этого аргумента так попахивало пресмыкательством перед всем столичным, что Лизавета разозлилась по-настоящему. -- А в советские паспорта вписывают отчество "Никитович", тем не менее по правилам русского языка следует говорить "Никитич", так же как "Ильич". И писали бы "Ильевич", да только вождь родился до революции! Кирюша покорно сделал соглашения дейтонскими. -- Теперь вот тут. -- Лизавета прогнала текст на экране до четвертого сюжета. -- У тебя написано про какого-то Сама Нуджому. Это кто такой? -- Кирюша замолк. -- Президент Намибии, да? Как его зовут? -- Я с ним не знаком! -- огрызнулся Долгий. Лизавета, удивленная неожиданной агрессивностью собеседника, оглянулась. За ее спиной стоял Саша Маневич. Когда Кирюшу ругали при посторонних, а не наедине, Долгий становился койотом, злобным и задиристым. У Лизаветы закаменела щека. -- Это твое личное дело... Я бы даже сказала -- твое личное несчастье. При случае рекомендую познакомиться. Но дело в другом. Ты, сколько я помню, отвечаешь у нас за международные дела, поэтому знать, как именно зовут президента страны, которая десять лет назад в трудной борьбе завоевала независимость, входит в твои должностные обязанности. Напоминание о должностных обязанностях Кирюша воспринял как личное оскорбление. Однако переспросил: -- Как, как его зовут? И под диктовку, по буквам записал -- "Сэм Нуйома". После чего, не прощаясь, вышел. -- Эко ты его сурово. -- Маневич плюхнулся на цветастый диван. -- Не могу больше, устала... -- Она вздохнула. -- Это какая-то интеллектуальная девственность, или, скорее, интеллектуальное безбожие, причем воинствующее... Вот он записал, как зовут этого несчастного Нуйому. Думаешь, в следующий раз напишет правильно? Ничего подобного. Я проверяла. И не только я. Как-то Лана Верейская пять раз его поправляла: "Монтсеррат Кабалье, Монтсеррат Кабалье", все равно у него получилось Кабальеро. -- Ага, -- поддержал ее Маневич, -- мне Лана тоже как-то жаловалась: он ей Масленицу на Кипре устроил -- под тем предлогом, что греки-киприоты православные. Она кричала: "Басурман! Нехристь! Ты еще катание на тройках в Лимасоле организуй!" А когда он назвал бельгийскую королеву Беатриче, Лана спросила, имеет ли он в виду подругу небезызвестного Данте, на что Кирюша ответил -- мол, про ее роман с Дантоном "Рейтер" ничего не прислал. Кирюшины ляпы можно было обсуждать вечно. Это занятие давно стало в редакции рутинным развлечением, о них говорили, когда больше не о чем было говорить. Долгого воспитывали и перевоспитывали. В результате он стал чаще улыбаться и чаще возражал: "Но ведь меня же и так все поняли". Лизавета вытащила из пасти принтера распечатанные тассовки -- незаметно и навеки внедрилось это словечко в лексику "великого и могучего"... -- Ты очень загружена? -- озабоченно поинтересовался Саша. Сам он был постоянно чем-то занят -- переговорами, съемками, текстами, -- а потому уважал занятость других. -- Нет, милый, для тебя время всегда найду! Я получила твое сумбурное послание. Очень рада, что Леночка нашлась. Маневич сурово остановил ее: -- Значит, послание действительно было сумбурным. Нашли тело Леночки. В подвале. В комнате повисла долгая пауза. Лизавета почему-то уставилась на экран компьютера, где по-прежнему можно было прочитать опус Долгого. Но она не читала -- строчки расплывались. Значит, напрасно она себя утешала. Все еще страшнее, чем ей казалось. Лизавета опустила глаза и заметила, что руки у нее трясутся. -- Как? Где? -- Она прикусила пальцы. -- Как это -- тело?! -- Мне позвонил Леночкин муж, Валера. Вернее, он звонил тебе, но я сказал, что могу тебя заменить. Его вызывали на опознание. Леночка умерла. От кровоизлияния в мозг. Ее нашли рабочие. В подвале. Долго не могли опознать труп. Потом связали неопознанный труп с заявлениями о пропавших и завели новое дело. -- Дело? Ты хочешь сказать, ее убили? -- Я сказал то, что сказал. Умерла... -- Саша судорожно сжал губы, потом повторил последнее слово по слогам, отчетливо и оттого вдвойне страшно: -- У-мер-ла. -- Нет... Как это, не может быть, ты сказал, в подвале... -- Лизавета с трудом подыскивала слова. Теперь тряслись не только руки -- она дрожала всем телом. Ее буквально колотило от озноба, хотя в комнате было тепло. От страшной вести веяло жутким холодом. Мысли путались. -- Умерла в подвале? Как это может быть? -- Не знаю... Могу рассказать только то, что мне известно. Вчера вечером Валеру вызвали из отделения, отвезли на опознание. Он ее узнал. Платье, пальто -- вся одежда ее. -- Маневич помолчал, вспоминая. -- Это точно Леночка, никаких сомнений. Муж, естественно, в шоке, он странно говорил, как блаженный. Мол, это она, а дело закрыто, родственникам разрешили забрать тело. Я половину не понял, что он говорил. Но что-то вроде этого. Я, как с ним поговорил, сразу рванул в отделение, даже без звонка. Нашел этого дознавателя, на котором висело дело о пропаже. Приятный, как оказалось, парень, это он всюду приметы разослал, очень оперативно, обычно так быстро не делают, потому ее и опознали, так что он молодец. -- Саша славился умением быстро и качественно налаживать отношения с правоохранительными органами, особенно с низами, с теми, кто трудится на земле. -- Хороший парень, хоть и новичок, -- повторил свою характеристику Маневич и неожиданно добавил: -- В общем, сегодня он закрывает дело. -- Как закрывает! Как его можно закрывать, если его только открыли? Тут же все непонятно! Они что, суки, этого не видят? Или хотят поскорее прикрыть свою задницу? -- не сдержалась Лизавета. Саша от удивления даже вскочил с дивана -- Зорина не любила открытую брань и всегда ставила на место любителей ненормативной лексики. А тут... Впрочем, понять можно: за годы работы на телевидении Лизавета так и не привыкла к тому, что подход к расследованию "глухих" дел -- а именно таким было, с точки зрения отделения, исчезновение студийного гримера, -- мягко говоря, отличался своеобразием. Ведь Лизавета не специализировалась на криминале, а занималась им параллельно с прочими темами. Саша воспринимал все спокойнее. Что поделаешь, жизнь -- не сахар... -- Конечно, подозрительно, кто спорит! У тебя курят? -- спросил Саша. Лизавета время от времени бросала курить и начинала безжалостно гонять курильщиков из комнаты. Сейчас был период "некурения", но для дорогих друзей она всегда делала исключение. -- Кури! Саша вытянул из кармана операторского жилета пачку своих любимых "Лаки страйк", щелкнул бензиновой "Зиппо", глубоко затянулся и продолжал: -- История, кто спорит, не бей лежачего. Тело нашли три дня назад, жэковские рабочие пришли выкачивать воду из подвала, приспособили помпу и... побежали в милицию. Это совсем другое отделение, в центре, пятое или... не знаю. Те не сразу прошлись по ориентировкам на пропавших. А когда их достали, сразу наткнулись на Леночкину фотографию и приметы. Я говорю: дознаватель молодец, быстро сработал. Описание-то приметное. И все до мелочей, включая одежду, совпало. Потом экспертиза, хорошо, что ее быстро провели, патологоанатомы сейчас завалены горами трупов. Вывод однозначный -- естественная смерть, инсульт. А раз есть тело и нет признаков насильственной смерти... Лизавета оборвала коллегу: -- То есть твой приятный парень полагает, что дело обстояло следующим образом: замужняя женщина, не бродяжка, не шлюшка, уезжает в командировку, потом возвращается в город, идет в подвал, расположенный далеко от дома и залитый водой. Там ее неожиданно настигает инсульт, и она умирает в подвале и в одиночестве. А поскольку рядом вода, то падает в воду! Так, что ли? Это похлеще, чем инфаркт в буфете. Причем мы с тобой знаем, что она была не одна. С ней был этот Целуев. По крайней мере, у нас нет никаких оснований считать, что они простились при въезде в город. Зато есть все основания считать, что Целуев пытался втянуть Леночку в не очень понятную историю, где требуется портретный грим. А ты спокойненько соглашаешься, что дело можно закрыть! Хороший подход, удобный! Не хлопотный! -- Лизавета тоже вскочила. Теперь они стояли друг против друга, глаза в глаза. Маневич явно чувствовал себя неуютно. -- Что ты меня за капитализм агитируешь! -- Он поискал глазами пепельницу, не нашел и раздавил окурок в стоявшей на Лизаветином столе гильзе. Эту гильзу от боеприпаса к знаменитому ракетному комплексу "Тунгуска" он сам привез ей как сувенир с испытательных стрельб на полигоне "Ржевка". -- И ребенок разобрался бы, что дело нечисто. Да только нет юридических оснований тянуть дело. Нет! Лизавета, услышав это его "нет", махнула рукой и уткнулась в компьютер. Саша и сам знал, что лукавит. Дело закрывали потому, что нашелся формальный повод избавиться от очевидного "глухаря", способного испортить статистику за месяц или даже за квартал. А нынешнее милицейское руководство за статистику взялось вполне серьезно. Маневич подошел поближе и сказал тихо, но твердо: -- Они не совсем правы, я понимаю... Что ты на меня-то взъелась? -- Я не взъелась, мне работать надо, -- сухо ответила Лизавета. Ей не нравилось, когда ее держали за "болвана в старом польском преферансе", а Сашина манера всегда защищать милиционеров попросту раздражала. Их служба, конечно, и опасна и трудна, но уж слишком часто не видна. И на первый взгляд, и позже. Саша сразу потускнел. -- Да попробую я, попробую что-нибудь сделать. Как из Москвы вернусь. Мне наш Борюсик подписал командировку. Я его уговорил. Шеф-редактора они называли "наш Борюсик", в отличие от просто "Борюсика", так именовали куда более высокопоставленную персону -- деда-президента. Раньше начальник "Петербургских новостей" подписывал командировки с легкостью необычайной, особенно своим фаворитам: в Ташкент -- пожалуйста, в Омск-Томск-Красноярск -- бога ради, в Хабаровск-Биробиджан-Владивосток -- сколько угодно. Командировки очень скоро превратились в обыкновенный туризм, в поездки по местам былой журналистской славы или в семейные путешествия. Привезенные репортажи более всего походили на путевые заметки: вот завод, вот порт, вот город, основанный Ярославом Мудрым. Первой взбунтовалась бухгалтерия. И теперь даже для того, чтобы поехать в Москву, требовали жесткое обоснование командировки. Что-нибудь эпохальное. -- Что ты ему наплел? -- Я аккредитовался на подписание Союза с Белоруссией. Это оказалось проще, чем я думал. Перегоню репортаж и задержусь на пару дней. Дума ведь заседает, несмотря на демарш меньшинства. Мессир Зотов там, мессир Поливанов, думаю, тоже. Заодно попытаюсь выйти на врачей из этого парламентского центра. -- Они, наверное, из ЦКБ. -- Лизавета не удержалась и принялась советовать. -- Впрочем, не мне тебя учить. Сам сориентируешься. -- Потом она опять вспомнила про закрывающееся дело о смерти Леночки и отвернулась. -- А этим я займусь, честное слово. Как вернусь -- так сразу! -- повторил обещание Саша. -- Не понимаю, зачем ждать? Ты когда уезжаешь? Сегодня? -- Нет, завтра вечером. -- А у меня завтра выходной, законный после выпуска. Можем утром сходить в этот подвал. Если ты, конечно, узнаешь адрес. Или это будет чересчур нелояльно по отношению к твоим "хорошим милицейским парням"? -- Уж если я чего решил... Ладно, узнаю адрес... Не переживай! -- Я не переживаю, просто коль скоро мы ввязались... -- И не учи ученого. Завтра пойдем, а теперь сосредоточься на выпуске. ...До искомого подвала они добрались с трудом, хотя адрес в милиции дали точный. Не аборигену было трудно отыскать неприметный подъезд в глубине третьего от улицы двора. Но попасть в этот самый подвал оказалось куда труднее -- на дверях красовался новенький амбарный замок. Маневич потрогал пальцем дужку: -- Еще в смазке. Недавно повесили. Взламывать будем? -- Распахнув куртку, он начал шарить по бесчисленным карманам операторского жилета в надежде отыскать что-нибудь подходящее для работы. -- Тебя погубят криминальные наклонности. -- Лизавета внимательно оглядывалась. Подъезд производил угнетающее впечатление -- облупившаяся темно-коричневая краска на стенах, потеки на давно забывшем о побелке потолке, стертые чуть не до дыр ступеньки и неистребимый запах пыли и кошек. Человек в здравом уме и твердой памяти не пойдет сюда даже по приговору суда. Как же Леночку-то занесло? -- Ты узнал, кто нашел тело? -- Спрашиваешь! -- Маневич жестом фокусника извлек из кармана все того же жилета свой неизменный блокнот. -- Вот, доблестные труженики РЭУ-16 Сидоркин, Иванов и Габридзе. Рабочие. Так будем открывать дверь или нет? Я почему спрашиваю -- если ты не возражаешь, я, пожалуй, начну, а то мне надоело все время оправдываться. -- Повременим пока. Давай лучше отыщем РЭУ. Там адрес есть? -- заявила Лизавета, и они вышли из подъезда. Здание ремонтно-эксплуатационного участка ? 16 располагалось не в таком медвежьем углу. Под "офис" РЭУ построили совершенно новое помещение, и трехэтажный дом красного кирпича смотрелся даже элегантно. Внутренняя отделка тоже была на уровне -- свежеокрашенные кремовые стены, на полу отчетливо импортный линолеум. Не роскошь, но все же. -- Значит, они не дальтоники, -- сказала Лизавета, остановившись в коридоре. -- Кто они? -- слегка ошалел Саша. -- Эти, коммунальщики... -- Лизавета с трудом выговорила слово, принятое для обозначения всех, кто трудится в бесчисленных РЭУ, ПРЕО и ГРЭППах. -- Они выбирают такие странные цвета для покраски лестниц и парадных, что мне казалось, там высок процент дальтоников. А оказывается, при желании могут и повеселее что-нибудь выбрать. По обе стороны длинного коридора были видны закрытые двери без всяких опознавательных знаков. Лизавета открыла ближайшую. -- Добрый день, не подскажете, как найти Иванова, Сидоркина или Габридзе? Толстая женщина, склонившаяся над совершенно пустым и гладким канцелярским столом, подняла голову: -- Они на вызове... Ой, а телевидение к нам зачем? Это же вы, да? -- Она широко распахнула глаза, разглядев Лизавету. -- Ой, ну прямо как вчера на экране, только моложе! Так вы к нам? Я сейчас начальнику... -- Мы без камеры, -- поспешил успокоить ее Саша Маневич. -- Нам просто нужен кто-нибудь из этой троицы -- поговорить. Труженица коммунального труда посмотрела на него с хитроватыми прищуром: -- Это насчет той женщины? Кошмарная история. И ведь не бомжиха какая-нибудь. Приличное такое пальто... -- Так помогите нам, очень надо. -- Саша умел разговаривать с народом. Проникновенно и убедительно. -- Даже и не знаю... Иванов и Сидоркин уехали материалы грузить. А Габридзе... В гараже, наверное. У него там приятель... -- И толстуха подробно объяснила, как пройти к гаражу РЭУ. -- Спасибо большое, вы нам очень помогли. -- Саша благодарно покивал. -- А вот еще вопрос... Этот подвал, он открытый был? Когда замок-то повесили? -- Да он всегда висел! -- возмутилась толстуха. -- На том участке у нас дворник хороший. Она бы сообщила, если что не открыто. У нас с этим строго -- подвалы, чердаки. Знаем инструкцию, держим закрытыми. -- А дворника как найти? -- поинтересовался Саша. Ответ на этот вопрос тоже был получен немедленно. Транспорт РЭУ содержался в отдельном здании, выстроенном посреди довольно просторного двора-колодца. Металлические ворота были закрыты, и Маневич решительно толкнул половинку двери, выкрашенной рыжей масляной краской. Дверь немелодично скрипнула. В гараже было темно, удалось разглядеть только контуры тракторов и грузовичка с нежным названием "Газель". Они сделали два шага, Лизавета немедленно споткнулась о какую-то запчасть и тихонько чертыхнулась. -- Эй, есть кто-нибудь? Саша повторил вопрос дважды, прежде чем услышал ответ. -- А кто нужен?.. -- крикнули из темноты. Саша сориентировался и пошел на голос. Лизавета осторожно двинулась следом. Потихоньку они дошли до двери, под которой виднелась полоска света. Стучать Маневич не стал. -- Габридзе здесь? Дверь открылась почти сама по себе, как от ветра. В маленькой подсобке сидела теплая компания хорошо известного типа людей -- любителей поутру пропустить бутылочку на троих в антисанитарных условиях. Уставленную стеллажами грязную комнатку никак нельзя было назвать подходящей для приема пищи и распития спиртного, однако дефицит стерильности вовсе не мешал работягам в пятнистых зеленоватых ватниках наслаждаться жизнью -- они сидели на табуретках вокруг импровизированного стола из автопокрышек и прекрасно себя чувствовали. Незваные гости остановились на пороге. -- Так есть Габридзе? -- снова задал вопрос Саша. -- Ну, я Габридзе... -- пробасил сидящий в углу усатый парень. В принципе, из всех присутствующих он больше всего и был похож на носителя грузинской фамилии: черные, чуть вьющиеся волосы и нос с заметной горбинкой выдавали кавказское происхождение. Но говорил парень чисто, без акцента. -- Здравствуйте, мы журналисты, с телевидения. Хотели бы задать вам несколько вопросов... -- осторожно начал Маневич. -- Точно, с телевидения, -- обрадовался самый пожилой рабочий. -- А я смотрю, у девушки лицо такое знакомое, все вспоминал, из какой она квартиры. Лизавета улыбнулась и опустила глаза, а отвечать не стала, чтобы не отвлекаться на разговор о том, кто, где и когда видел ее на экране. Габридзе отреагировал не столь весело: -- А что надо-то? -- Мы насчет тела, которое вы нашли в подвале! -- сказал Саша. -- Вот, что я им говорил? Затаскают! Не надо было ничего трогать! -- досадливо махнул рукой Габридзе и отвернулся. Его собутыльники тоже молчали. Пауза затягивалась. -- Простите, как ваше имя-отчество? -- поинтересовалась Лизавета. Чтобы возобновить вдруг оборвавшийся разговор, самое лучшее -- задать простой и ясный вопрос. -- Мое, что ли? Георгий Давидович. -- Габридзе откликнулся не сразу. -- А кому вы говорили, что тело надо оставить там, где есть? -- вступил в беседу Маневич. -- Да всем говорил, хлопот не оберешься с этой милицией и прочим... -- А что -- не в первый раз тело находите? Опыт был? Габридзе возмущенно замотал головой: -- Еще чего, первый раз такое, слава Богу! Правда, был случай, под лестницей бомжа нашли, в семнадцатом доме, да ведь бомж -- он и есть бомж, умер и умер, тогда никто не интересовался, а тут уже два раза в отделение вызывали! Теперь вы еще пришли... Я знал, что затаскают! Приличная такая дамочка... -- А раньше в этом районе вы ее не встречали? -- Да разве всех упомнишь?! -- А в подвал почему пошли? -- спросила Лизавета. Они с Сашей так и стояли на пороге. Войти их никто не пригласил, уступить табурет даме тоже никто не торопился. Впрочем, Лизавета не обиделась -- не в Версаль приехала... -- Как почему? Подвал под офис сдают, а там воды по колено... -- А кому под офис? -- оживился Саша. -- Меня это не касается, нам поручили воду выкачать, мы и пришли. И тут такая незадача! Теперь вот отчитывайся перед вами! -- Дверь-то заперта была? В подвал? -- продолжал давить Маневич. -- Нет, замок висел на одной скобе, взяли у дворника ключ, а он не пригодился. -- Габридзе хлопнул себя по обтянутой камуфляжными штанами коленке. -- Да открыл, наверное, кто-то, когда входил в подвал. Не сквозь же дверь эта дамочка туда пришла! Такой замок сломать -- тьфу, если умеючи! -- А воду-то откачали? Вместо ответа Габридзе тяжело вздохнул и посмотрел на полупустую бутылку водки. Он явно устал от вопросов, да и трубы опять горели. "Сколько можно отвечать на вопросы, если продукт тухнет?" -- этот незамысловатый упрек явственно читался на лицах сидевших в подсобке мужчин. -- Так откачали воду? -- упорствовал Маневич. -- Нет, пойдем еще, завтра или когда там... -- угрюмо буркнул Габридзе и начал наполнять стаканы. -- Может, и телевидение с нами, а? -- гостеприимно предложил пожилой рабочий. -- Стаканы сейчас организуем! -- Нет, спасибо, мы пойдем. -- Лизавета даже вздрогнула. Эта идея явно ее шокировала. -- До свидания. -- Да, до свидания. -- Саша вышел следом. Когда они очутились на относительно свежем воздухе, Маневич тут же принялся ругать Лизавету: -- Лучше бы один пошел, а то толку от вас, журналистки уважаемые, чуть больше, чем от лисицы в курятнике! Выпил бы с ними водки, они, глядишь, еще чего-нибудь рассказали бы... -- Прекрати говорить красиво, -- немедленно отрезала Лизавета. -- Ничего бы ты не узнал. Они просто украсили бы матюжками те же ответы, и у тебя появилось бы ощущение, что ты получил полную и всестороннюю информацию. Пошли к дворнику! Дворника, вернее, дворничиху они нашли по указанному адресу без особых проблем. Правда, напуганная желтой прессой женщина долго не хотела открывать дверь своей квартиры. Саша уж и так и сяк ее уламывал, и хозяйка сдалась только тогда, когда он предложил забросить ей в окно собственное редакционное удостоверение. -- Тоже мне, кабальеро, -- прокомментировала нестандартную идею Лизавета, но на дворничиху Сашина самоотверженность произвела впечатление, она щелкнула хлипким замком и осмотрела пришельцев в образовавшуюся щель. Потом решилась и отрыла дверь пошире. -- Добрый день, мы хотим вам задать всего два вопроcа, -- обаятельно улыбнулся Саша. Дворничиха ответила нелюбезно: -- Задавайте, только побыстрее, у меня там белье кипятится! -- Пользуйтесь "Асом"! Можно без кипячения! -- Ответ напрашивался сам собой. Однако дворничиха шутку не приняла и попыталась захлопнуть дверь. -- Ходют тут всякие, учат! -- Видимо, бессмертная реклама на нее не действовала, или же в этой квартире жили без телевизора. Впрочем, уйти от вопросов женщине не удалось. Маневич, рискуя остаться без пальцев, просунул руку в щель, и дворничиха, поразмыслив, не стала его калечить. -- Скажите, вот подвал, где эту женщину нашли, он всегда заперт был? -- Всегда. Положено так -- все подвалы и чердаки на запоре держать, чтобы бомжи пожара не устроили, -- пробурчала дворничиха. Она была рыжая, с проседью, волосы забраны в тугой пучок на затылке, что делало ее похожей на школьную учительницу. Если, конечно, учительницы носят дома старые сине-фиолетовые спортивные штаны и застиранные свитера. -- А тот самый подвал был заперт или нет? Вот рабочие говорят... -- не унимался Маневич. -- Они вам наговорят, особенно когда с утра зенки зальют, алкаши проклятые. Еще что интересует? -- совсем посуровела их и без того каменноликая собеседница. Лизавета поняла, что пора вмешиваться, и быстро проговорила: -- Вы не пугайтесь, пожалуйста, мы не в смысле злоупотреблений и нарушений, дело в том, что в милиции дело хотят закрыть, говорят, простой несчастный случай, а нам кажется, что эта женщина... -- Лизавета секунду помешкала. -- Ну, не сама туда пришла. Понимаете? Она у нас на студии работала. Муж у нее больной, сын остался, в армии. Нечего было ей в этом подвале делать. Поэтому очень важно узнать, закрыта была дверь или нет. Или у вас кто-то ключ просил? Мы просто должны проверить, это до милиции не дойдет, точно вам говорю... Дворничиха с минуту пристально глядела на Лизавету и, вероятно, решила, что она заслуживает доверия. -- От этого подвала несколько ключей было. Я тут одним разрешила иногда товар оставлять. А потом, когда начальник нашел арендаторов, сказала, чтобы выметались. -- А кто оставлял товар? -- Да парни какие-то, бизнесмены, -- важно выговорила дворничиха. -- Может, вы и название фирмы скажете? -- Вот уж не знаю, мне эта фирма без надобности, парни и парни, один высокий, блондин, красивый такой, обходительный, а второй маленький, шатенистый, крепкий. Саша немедленно разыграл удивление: -- Что ж, вы и документов их не видели, а ключ дали? -- Так ведь не в квартиру пускала. В подвале, кроме воды да комаров, они там круглый год по стенам сидят, ничего нет. Что эти парни там держали -- их дело, главное, что не мешки со взрывчаткой, а товар. Я сразу предупредила -- за сохранность не отвечаю. -- Откуда вы знаете, что это была не взрывчатка? -- Так ведь не чеченцы, поди. Наши, русские ребята. Говорю же -- один блондин, второй шатенистый. Аргумент, конечно, был тот еще, но чувствовалось, что дискуссия на тему "Национальное лицо терроризма" с дворничихой не получится. -- Как же вы тогда их предупредили, чтобы они увезли товар? -- Маневич нашел еще одно слабое место в ответах дворничихи. -- А встретила их. Совершенно случайно, буквально третьего дня! Ну и сказала, чтобы убрали все. -- И что же они там хранили, если в подвале воды по пояс? -- продолжал допрос Маневич. -- Я не следила. Видела один раз какую-то большую коробку с надписями по-иностранному, так разве прочтешь? -- Дворничиха оглянулась, услышав какой-то шум в глубине квартиры. -- Ну что, все у вас? Там у меня белье... -- Последний вопрос -- вы их узнаете, если увидите? -- Чего ж не узнать? Приметные ребята! -- ответила дворничиха и скрылась за дверью. -- Это Целуев, я тебе говорю! Обходительный блондин -- это он! -- Саша горячился и размахивал руками, он даже на дорогу не смотрел и чуть не угодил под машину, неосторожно ступив на мостовую. -- Послушай, под эти приметы только в нашей редакции подходит не меньше трех человек, -- попробовала остудить его прагматичная Лизавета. Но тщетно, Саша продолжал гнуть свою линию: -- Обходительный блондин, лучше не придумаешь, это он, к тому же и офис его неподалеку, на Восстания. -- И что? Здесь тысячи офисов, в которых работают блондины. К тому же, какой товар может хранить в подвале профессиональный имиджмейкер? Или ты полагаешь, что он хотел использовать подвал как гробницу? Судя по твоему рассказу, человек он, конечно, неприятный, но не производит впечатления клинического идиота. И не стал бы светится личиком, если собирался спрятать в подвале труп. -- Да нет, -- досадливо поморщился Саша. -- Они там что-то хранили, а потом надо было срочно спрятать тело, и они бросили его в воду. Они же не знали, что появятся эти работяги с помпой. Лизавета задумчиво смотрела на светофор, мигающий предупреждающим желтым глазом. -- Может, ты и прав, но все это надо еще доказать... А то у нас чувства, подозрения и ощущения... -- Я и докажу, вот вернусь из Москвы и докажу. Есть идея. Они распрощались на углу Невского и Восстания. Маневич пошел за билетом, а Лизавета отправилась в магазин: у продуктов есть крайне неприятное свойство -- сколько бы ты ни накупил, они кончаются, и запасы надо пополнять.  * ЧАСТЬ 2 *  КОНТРОЛЬНАЯ ОТМЕНЯЕТСЯ Саша Маневич шел-шагал по Москве, по проспекту, название которого для приезжего с берегов Невы звучит как "плюсквамперфектум", как знак из давно прошедшего времени. Он шел по Ленинградскому проспекту и втихую завидовал жителям столицы. Троллейбусы по Тверской и Ленинградскому проспекту ходили, как заведенные, будто зайцы, снабженные батарейками "Энерджайзер". Жители Северной Пальмиры давно усвоили немудрящую истину: если туда, куда тебе надо, ты в силах дойти пешком, -- иди. Сэкономишь время, силы и сбережешь хорошее настроение. Дождавшись на остановке троллейбуса, Саша вспрыгнул на заднюю площадку и поехал в сторону Тверской. На Тверском бульваре ему назначил встречу депутат Зотов. Сниматься Яков Сергеевич отказался категорически, чем несказанно удивил журналиста Маневича. Все телевизионщики знали Зотова как законченного ликоблуда. (Далеко не каждый знаком с телевизионным жаргоном, поэтому следует пояснить: ликоблудом именуется человек, получающий колоссальное наслаждение от вида собственного лица на экране и потому готовый сниматься где угодно и в каком угодно качестве.) Раз съемок не будет, Саша бросил оператора в телевизионной гостинице. Машину тоже решил не заказывать -- зачем попусту тратить студийные деньги? Спасибо за бережливость ему, конечно, никто не скажет, но про себя можно гордиться собственными благородством и неприхотливостью. Разыскать парламентария Зотова оказалось очень и очень непросто, хоть Саша разжился его думским телефоном. В своем кабинете Яков Сергеевич, видимо, бывал крайне редко. Саша названивал ему все время, пока снимал встречу в верхах и подписание договора о Союзе между Белоруссией и Россией. Съемочные дни были суетливыми и бестолковыми. Так всегда бывает во время официозных съемок. Толпы журналистов носились по Москве, отлавливая то Лукашенко, то еще кого-нибудь, не менее влиятельного. Саша, как и все остальные репортеры, измотанный постоянным тоскливым ожиданием пресс-конференций и церемоний официального фотографирования, не забывал ежедневно названивать господам Зотову и Поливанову. С Игорем Ивановичем Поливановым не повезло сразу и окончательно. Секретарь депутата Думы от Новгорода и по совместительству обладательница приятного голоса предельно корректно, не придерешься, разъяснила корреспонденту "Петербургских новостей", что ее многоуважаемый босс уехал повидаться с избирателями и вернется через недельку, не раньше. Саша засомневался -- в новой Думе кипел очередной парламентский скандал, разгорелись страсти, как это господин Поливанов покинул коллег-законодателей в такой острый момент? Вышколенная девица поблагодарила представителя прессы за интерес, проявленный к господину Поливанову, а заодно посоветовала больше думать о качестве телевизионного вещания и меньше -- о проблемах парламентского регламента. Дозвониться до Якова Сергеевича Зотова Саша не мог в течение двух суток. Он звонил упорно и настойчиво, в разное время, и в шесть утра, и в одиннадцать вечера. Ответом ему были долгие заунывные гудки. Последний раз он позвонил наудачу из холла гостиницы -- в номерах, отведенных Российским телевидением петербургским гостям, телефонов не было. Позвонил в три часа ночи, машинально, почти по привычке. Ответил депутат Зотов лично. Беседа получилась сюрреалистическая. Сначала Саша от неожиданности молчал в течение долгой минуты, потом задал умнейший в данных обстоятельствах вопрос: -- Это вы, Яков Сергеевич? Думец Зотов тоже блеснул интеллектом: -- А кого вам надо? -- Это Александр Маневич, корреспондент... -- Ах, Маневич, как же, как же, помню такого... -- Тон депутата Саше не понравился, сарказм не шел важному и велеречивому думцу-политологу. -- Я у вас интервью брал... -- Саша опять не успел закончить фразу. -- Я за свою жизнь раздал сотни интервью... -- Мне бы хотелось с вами встретиться, чтобы... -- Я не уверен, что располагаю временем для бесед с журналистами, -- опять перебил его Зотов. -- Я имел в виду нашу последнюю встречу, хотелось бы кое-что уточнить... -- Что уточнить, что?! -- вдруг взвизгнул Яков Сергеевич. Саша от неожиданности чуть не уронил трубку. Впрочем, собеседник его немедленно взял себя в руки и на три тона ниже спросил: -- Вы откуда звоните? -- Из гостиницы Российского телевидения. -- Наше интервью в эфире было? -- Пока нет. -- Саша приготовился оправдываться: политические деятели полагают, что их откровения должны запускаться в народ немедленно. -- Надо кое-что уточнить, я бы подъехал с оператором и... -- Я же сказал, времени для интервью у меня нет... -- Почему? Я не могу без уточнений выпустить в эфир прошлую запись. -- Тогда не выдавайте... -- охотно согласился Зотов. Саша даже растерялся, столкнувшись с дивом дивным, чудом чудным в виде политика, вдруг разлюбившего шорох газетных страниц, заполненных его статьями, и шуршание пленок с записями его интервью. -- Как же так, ведь вы... -- Вот что, молодой человек, подъезжайте завтра к шести вечера на Гоголевский бульвар. -- А как туда добраться? Саша, подобно большинству петербуржцев, вернее, петербургских журналистов, конечно, знал Москву, но в общих чертах: там Кремль, здесь Белый дом, тут Дума, а чуть дальше Останкино. -- Ах да, вы же приезжий, -- сердито буркнул депутат Думы от Петербурга, -- тогда на Тверском. Знаете, где Пушкин? Где Пушкин, Саша знал, и даже знал, как туда добраться от Третьей улицы Ямского поля, на которой стоит Российское телевидение и прикрепленная к нему телевизионная гостиница. -- Хорошо, в шесть, -- безропотно согласился он и, изрядно озадаченный, повесил трубку. Депутат Зотов переродился, стал другим от кончиков ногтей до глубин подсознания. Излечился от мании величия и синдрома приобретенной чрезмерной болтливости. Почему? Ответ на этот вопрос Саша надеялся получить при встрече. В условленное время Саша Маневич стоял у грустного Пушкина и оглядывался по сторонам. Он приехал на пятнадцать минут раньше срока. Он ждал уже полчаса. Вокруг памятника было много людей -- парни искали глазами подруг, назначивших здесь свидание, средних лет одинокие дамочки парами проходили в сторону кинотеатра, мимо по Тверской шлялись девы с профессиональными лицами, вышагивали степенные командированные, бузила молодежь. Депутата Зотова не было. Тоже странно. Раньше журналисты ценили его еще и за пунктуальность. -- Добрый вечер. -- От этого тихого приветствия Саша вздрогнул, будто от выстрела базуки. Он обернулся и вздрогнул еще раз. Депутат и впрямь изменился почти до неузнаваемости. То есть все было прежним -- и окладистая борода тороватого купчины, и кепка-лужковка, и стрижка "а ля рюсс", почти под горшок, и клетчатое пальто. Но... борода уже не лоснилась, волосы торчали перьями, пальто висело мешком, глаза, раньше уверенно смотревшие в будущее, теперь были скрыты близоруким прищуром. Нынешний Яков Сергеевич Зотов походил на безработного мэнээса, а не на преуспевающего демагога. -- Здравствуйте, Яков Сергеевич. Я и не заметил, как вы подошли. Прямо как агент какой подкрались. -- Не понимаю, не понимаю ваши шутки, -- поморщился депутат. Вот и чувство юмора куда-то пропало, и рефлексы не политические, а заячьи.... Просто другой человек. Но Саша не сомневался: перед ним именно Яков Сергеевич, он столько раз видел его и в жизни, и на экране, что сомнений просто быть не могло. Только вылинявший, потрепанный в политических или житейских боях. Скрутило его за эту неделю изрядно. Во время последнего интервью он еще ходил гоголем. А теперь блеет, словно барашек. -- Я и не шучу, уже двадцать минут вас высматриваю, заждался. -- Пойдемте, -- бросил Зотов журналисту и ринулся в сторону кинотеатра. Причем невысокий кругленький думец шел так быстро, что Саша был вынужден почти бежать следом. В прежние времена Яков Сергеевич не ходил, а шествовал. Они обогнули громаду храма социалистической кинематографии и понеслись собственно по бульвару, распугивая дамочек с детьми и дамочек с собачками. -- За вами не угнаться, -- тяжело дыша, сказал Саша. Депутат Зотов обернулся, посмотрел на журналиста, повращал глазами и не ответил. Бег продолжался. Мелькали дома, деревья, люди, автомобили. -- Я вовсе не против джоггинга, -- снова попытался остановить думца Саша, -- но вы бы меня предупредили заранее, я бы форму спортивную захватил... -- Все-то у вас шуточки, счастливые люди, пташки Божии... -- депутат совсем запыхался и еле выговаривал слова. -- Я не понимаю, куда и зачем мы бежим? -- Не отвлекайтесь, молодой человек. -- Зотов опять оглянулся и пошарил глазами вокруг. -- Вы что-то ищете? -- Не отвлекайтесь, -- повторил свой странный совет депутат. -- От чего не отвлекаться? -- Вы хотели что-то уточнить, спрашивайте. Маневич чуть не застонал. -- Спрашивайте, спрашивайте, побеседуем на ходу, -- ободрил его Яков Сергеевич и опять зорко осмотрелся. -- Я не умею беседовать и бегать одновременно, -- выдохнул журналист, -- вы хоть меня пожалейте. -- Ладно. -- Думец Зотов перешел с галопа на учебную рысь. -- Так что вы хотели уточнить? Саша, некогда бегавший кроссы в дивизии Дзержинского, с трудом налаживал дыхание. Пот капал и капал. Соленые струйки холодили лоб, стыли на носу, текли вдоль позвоночника и по ребрам. Испытание, устроенное депутатом Думы, ничуть не отличалось от излюбленного наказания их ротного, юного, недавно вылетевшего из рязанского гнезда лейтенанта. Одно, вполне заслуженное наказание Саша запомнил на всю жизнь. Тогда он лишился сержантских лычек и сорок пять суток просидел на губе. Но если бы предоставилась возможность, повторил бы столь строго наказуемое деяние. Шел восемьдесят пятый год, тянулось лето. Перестройку уже объявили, с пьянством бороться начали, но экзотикой вроде вооруженных патрулей на дорогах еще не пахло, так же как не пахло и межнациональными конфликтами, практически свободным хождением оружия и бандитизмом на междугородных автотрассах. Их роту отправили на поиски дезертира -- солдатика, пострелявшего на полигоне половину своего отделения и бросившегося в бега с автоматом и ограниченным боезапасом. Это сегодня был бы объявлен официальный розыск, дали бы объявление по радио и телевидению. Но тогда военные начальники предпочитали хранить в тайне отдельные негативные проявления. И напустили на несчастного беглеца роту дзержинцев. Бравый лейтенант, умевший на американский манер носить малиновый берет и научивший этому подчиненных, разбил роту на пятерки и распределил поисковые обязанности: кого-то отправили в поле, кого-то -- патрулировать проселки. Сашиному отделению досталось шоссе: они должны были расспрашивать проезжающих водителей и пассажиров о коротко стриженном пареньке в форме или без таковой. Лейтенант, сформулировав задание, удалился. А Саша, как командир отделения, несколько усовершенствовал приказ. И решил разыграть небольшой эпизод из боевика с Аленом Делоном. Выглядело все крайне патетически. Четверо подчиненных прятались в придорожной канаве. Сам Саша в камуфляже и малиновом, лихо заломленном к левому уху берете -- воротник пятнистой куртки распахнут, рукава закатаны до локтя, предплечья и шея мускулистые, -- завидев автомобиль, выходил на середину дороги и картинно поднимал руку, останавливая проезжающее транспортное средство. Пятна камуфляжа, портупея, полурасстегнутая кобура, грубое лицо и подбородок чемоданчиком производили на мирных проезжих достойное впечатление. Под скрип тормозов на дорогу из канавы выскакивали остальные бойцы и вставали за Сашиной спиной этаким грозным квадратом, береты надвинуты на лоб, автоматы висят в положении "свободно". Саша вежливо и негромко предлагал автомобилистам выйти из транспортного средства. Когда дисциплинированный народ послушно выбирался из своих "москвичей" и "жигулят", естественно, брякала дверца, или зажигалка, или ключи в чьем-либо кармане. Бравые дзержинцы тут же приводили автоматы в положение "к бою", а Саша пружинисто сгибал ноги и дотрагивался до кобуры -- словно бы готовился открыть стрельбу "по-полицейски". Патронов у грозной пятерки не было, их никому не давали из правильного опасения "как бы чего не вышло", но мирные обыватели это не знали, и на всех проезжих сия акция действовала магически. Более никто никаких вопросов не задавал, все послушно сгибались, укладывали руки на капот, открывали багажники, показывали перевозимые чемоданы и мешки. Саша со товарищи проводили беглый досмотр, после чего отпускали безвинные автомобили с Богом. Даже если бы среди пассажиров и был искомый дезертир, они бы его не нашли -- слишком уж их поглотила игра в "полицейских и гангстеров". Остановил играющих спецназовцев лейтенант, явившийся с заурядной проверкой в самый кульминационный момент, когда бойцы остановили местный рейсовый автобус. Высадили старух, подростков, а также взрослых колхозниц и колхозников. Выгрузили их корзины с курами и гусями, мешки с картошкой и луком. Все безропотно выстроились вдоль "лиазика" с синей полосой на боку. Только одна старушка, судя по всему, помнившая еще налеты антоновских банд, прошамкала: "Чавой-то вы, милки, с утра пораньше ищщиття? Мы ж на базар на поспеем!" Лейтенант видел, как его расшалившиеся подчиненные перетряхивают багаж, как Саша спрашивает водителя, не заметил ли тот чего подозрительного на дороге, и как щедрым взмахом руки отпускает несчастную пассажирскую транспортину. Лейтенант не стал сажать пятно на мундир дивизии имени Дзержинского и не опустился до прилюдного выяснения отношений. Поселяне уехали в полной уверенности, что хоть и случилось в их краях нечто экстраординарное, но защитники -- на посту и пропасть не дадут. Зато потом лейтенант показал своим солдатушкам и игру в американских десантников, и небо в алмазах. Он вывел отделение в поле, по его команде все пятеро надели противогазы, упали и поползли. Ползали долго, даже не до седьмого, а до семидесятого пота. Время от времени шествовавший рядом с шалунами офицер разрешал встать, снять противогаз и вылить пот, накопившийся за очередной ползучий рывок. С той счастливой поры прошло много лет. Три часа ползания по-пластунски в резиновом наморднике с хоботом постепенно выветрились из памяти. Но сейчас затяжной кросс по пересеченной местности и пот градом заставили вспомнить об армейском наказании. О чем думал депутат, Маневич догадаться не смог. Зотов хоть и шел помедленнее, все равно напоминал престарелого рабочего коня, нервного и оттого вздрагивающего всей шкурой. Но раз тот предложил уточнить, Саша решил выполнить просьбу публичного политика. -- Я про интервью, там есть одно смутное место, про "не свою смерть"... Что вы имели в виду? -- Ты точно без оператора? -- почти не разжимая губ, прошелестел депутат. Дышал он все еще прерывисто, говорил еле слышно, так что Саша с трудом разобрал слова. -- Конечно, с камерой никто так шустро не бегает, даже за президентом Клинтоном, даже если тот выходит от любовницы, даже если любовница -- Маша Распутина. -- Тогда вот что... Забудь об интервью! -- привычно приказал депутат. -- Почему это? -- Когда приказывает человек с повадками кролика, подчиняться не хочется, поэтому Саша начал спорить: -- Очень славное интервью, ничего там такого нет, я просто хотел узнать, кто еще в окружении Поливанова считает, что Дедукова устранили. -- Ничего подобного я не говорил! -- взвизгнул Яков Сергеевич. -- Как же так? А "не своей смертью"? Это ваши слова! -- Я не имел в виду, что его убили. -- А что вы имели в виду? -- Саша знал, как вывести интервьюируемого из себя при помощи дурацких вопросов. -- Ничего. Я и знаком-то с ним не был. -- А как же, мол, ничем не болел... -- Он действительно не болел... -- И смерть -- не своя... -- Я говорил, что это не типичная смерть. Совсем молодой, в сущности, человек... -- И про школу двойников вы не говорили? -- Саша катанул следующий пробный шар. Сергей Яковлевич посерел, зашатался и чуть не рухнул. Удержаться на ногах ему помог журналист. Депутат вцепился в протянутую руку, словно осьминог, -- не вырвешься. Притянул журналиста к себе и зашептал жарко, щекоча бородой Сашино ухо: -- Молодой человек, не притворяйтесь глупее, чем вы есть! Вы что, не видите, что за нами следят?! Маневич инстинктивно оглянулся. Но разглядеть что-либо за своей спиной не успел -- депутат Государственной думы Яков Зотов схватил свободной рукой его подбородок, вернул в исходное положение. -- Прекратите, вы ничего не увидите. Это вам профессионалы, а не детский сад. И слушайте меня внимательно, повторять я не намерен... -- Я не могу внимательно. -- Саша попробовал выдернуть подбородок. -- Кислорода не хватает, вы меня придушите. Депутат внял призыву и ослабил хватку: -- Так? Журналист, сумевший наконец глотнуть кислорода, кивнул. И Зотов проговорил, старательно артикулируя: -- Тогда слушайте. Никакого интервью я вам не давал. Посмейте только выпустить его в вашей поганой программе. Про меня вообще забудьте, и про ваши дурацкие школы и убийства тоже. Ясно? Маневич опять вспомнил своего лейтенанта, "ясно" было его излюбленным словечком. А еще он любил повторять: "Не понял чего, спроси, не стесняйся". Саша не стал стесняться и сказал: -- Послушайте, вы, верно, сошли с ума! Какие-то угрозы! Советы странные: "забудь" и так далее. Дурь какая-то, я не я и интервью не знаю чья. И ужимки несолидные. Вы меня держите, как ревнивый любовник. Не пристало как-то депутату Думы седьмого созыва. -- Саша попробовал отстраниться, но Зотов не разжимал пальцы. -- Взгляните на себя со стороны! Дышите, как больная астмой крольчиха! И выглядите не лучше! -- Вот что, мальчик, ты еще очень молод. У тебя вся жизнь впереди, так береги ее. Я, например, берегу. Этот свет мне еще не надоел, и на тот я не тороплюсь. -- Зотов кричал шепотом, непонятно, как это ему удавалось. -- Я тебе сказал: я ничего не знаю. Интервью же дал, когда у меня была высокая температура. Понятно? Очень высокая температура. Он с той же осьминожьей силой оттолкнул Сашу в сторону, к деревьям, а сам резко повернулся и опять побежал, прежним заячьим скоком. Догонять его Саша не стал. Он сунул руку в карман, достал диктофон и отмотал ленту чуть-чуть назад. "...Ты еще очень молод. У тебя вся жизнь впереди, так береги ее..." -- звук шел хорошо. Странный разговор с депутатом остался на пленке. БОРЬБА ЗА УСПЕВАЕМОСТЬ -- Светлана Владимировна, мы пока еще делаем программу новостей, а не дневник имени президентской гонки! Репортаж о высочайшем посещении одним из претендентов Красносельского района уже был в эфире сегодня днем. И так времени не хватает! Молодой человек, стоявший в позе молодого Наполеона рядом с редакторским столом, решительно вычеркнул строчку с названием сюжета. Второй парень, присевший на ступеньку пьедестала, на котором и был установлен стол выпускающего редактора "Петербургских новостей", тихонько присвистнул. А энергичная дама, собственно редактор, тяжело вздохнула. Вот уже сорок минут ведущий, выпускающий и режиссер занимались версткой. Обыкновенная процедура: какие сюжеты поважнее -- те в начало программы, какие поплоше -- в середину, в конце, если помещается, -- "культурка". Но в связи с неумолимо надвигающимися выборами, причем многочисленными, эта привычная работа превратилась в сущее мучение. Прийти к консенсусу стало неимоверно сложно. Здесь требовались время, силы, хитрость, а иногда коварство. -- И ты туда же, Сереженька! -- громко выдохнула Лана Верейская. -- Вчера наша красавица скандалила -- мол, не может быть в одной программе пять сюжетов об одном и том же человеке. Будто я без нее не знаю, что не может! Будто мне хочется прогибаться, в мои-то немолодые годы. "Нашей красавицей" в редакции по справедливости называли Лизавету. Лана не случайно помянула именно ее. Она могла бы назвать любого другого. Очевидная передозировка кандидатских пилюль в программе вызывала аллергию у большинства корреспондентов, ведущих и редакторов. Те, кто посмелее, бунтовали открыто, трусливые зубоскалили втихую. И все же ездили на съемки и делали программу, состоящую из пространных рассказов о встречах с трудящимися и учащимися. Хуже всех приходилось операторам: если корреспондент мог закрыть глаза и заткнуть уши, снимая очередной сюжет типа "все о них", а для редактора существовала принципиальная возможность пропустить текст, не вычитывая, то операторы были вынуждены смотреть в видоискатель, тут глаза не закроешь. Странное дело, провал бывшего мэра Петербурга, который перекормил избирателей своим вальяжным предвыборным портретом на экране, ничему не научил политиков, и кандидаты лезли на экран, будто термиты в деревянный дом фермера в каком-нибудь Айдахо. Лезли упорно, рьяно, во все щели, разъедая балки и перекрытия телевизионного вещания. Стонали и кряхтели все. Лана помянула Лизавету не без тайного умысла. С некоторых пор телеведущий Сергей Болотов превратился в анти-Лизавету. Он все и всегда делал наоборот. Сотрудники лишь гадали, почему вдруг в покладистом обычно Сереженьке поселился неукротимый дух противоречия. Кто-то подозревал, что дело не обошлось без тайного, скоротечного, но бурного служебного романа. Другие считали, что один из них перехватил у коллеги выгодную и денежную халтуру. Наиболее проницательные заметили странное совпадение: разительная перемена в Сереженькином характере совпала по времени с публикацией в столичной, а не петербургской, газете рейтингов телевизионных ведущих, и Лизаветино имя туда попало. Она, Золушка из "Новостей" северной столицы, засияла рядом с бесспорными звездами центральных каналов. Пустячок, а неприятно. Впрочем, все чересчур плоско думали и о Сереженьке, и о Лизавете. Причина коренилась в другом. Однажды, когда Болотов зашивался с комментариями и сюжетами, Лизавета по дружбе помогла ему и написала несколько текстов. Сережа их начитал и думать об этом забыл, так же как и она. А потом сначала лучший друг, потом университетские преподаватели и, наконец, даже любимая девушка начали нахваливать сюжеты, написанные Лизаветиной рукой. Нахваливали и приговаривали, что они все верили в таившийся в Сереженьке талант и вот он уже начал сверкать алмазными гранями. После двадцатого незаслуженного комплимента Сережа стал косо посматривать на Лизавету, что и заметили редакционные "доброжелатели". В этот раз военная хитрость Светланы Владимировны Верейской пропала втуне. Болотов пропустил мимо ушей упоминание о Лизавете. -- Надоело! Что я вам -- попугай? Почему я должен с умным лицом озвучивать полную чешую и делать вид, будто мы их, болезных, показываем не потому, что все вдруг спохватились насчет выборов, а потому, что каждый шаг сих весьма важных персон представляет громадный общественный интерес! Если это уж так всем интересно, пусть открывают программу "Вести о президенте" или "Думские известия" -- и вперед! -- бранился Сережа интеллигентным голосом. Он, обычно старающийся никого не огорчать, даже не заметил, как нахмурилась Верейская. Он, обычно внимательный и галантный, даже не обратил внимания, как в редакторский аквариум вплыла Лизавета. Вплыла и немедленно ввязалась в спор: -- Правильно! Тем более что вчера мы уже отразили высочайшее появление этого же кандидата в Сестрорецком районе, и оно ничем не отличалось от сегодняшнего! Встреча с трудящимися, зажигательная речь об успехах, краткий и куда более сухой рассказ о временных недоработках, далее "солнце" стремительно удаляется, поскольку у него сегодня еще консультации с банкирами, визит в больницу, открытый урок в школе для благородных девиц и, уже не в рамках предвыборной кампании, привычные презентации. Следом за Лизаветой в редакторскую комнату зашел Савва Савельев. Он обменялся рукопожатиями с Сереженькой и режиссером, четким кивком и чуть ли не звоном шпор поприветствовал Лану Верейскую. Потом поддержал Лизавету: -- Кстати, позавчера мы показывали его же в Центральном районе, и я должен сказать... -- Еще тебя мне не хватало, ирода! -- взмолилась Лана. -- То, что эта провокаторша подзуживает, -- ладно, все уже привыкли. А ты-то куда? Ты же сам страсть как любишь "паркет" снимать, переговоры или визиты! Так что молчи лучше. Думаешь, все забыли, что ты снимал, как он прививки делает?! -- Это совсем другое, Светлана Владимировна, тогда в городе начиналась дифтерия, нужно было мобилизовать народ на прививки, и сюжет о прививочной кампании в Смольном имел большой резонанс! -- обиженно вытянул губы Савва. -- Да, скажешь! Юрий Милославский номер два! Теперь ты, конечно, что угодно скажешь, а тогда, задрав штаны, побежал! В высшие сферы! Внутреннюю политику делать! -- Ой, Светлана Владимировна! -- вдруг воскликнул Савва. Вступать в длительные пререкания с выпускающим редактором было не в его правилах. -- Вспомнил! Я специально для вас выписал. -- Он полез во внутренний карман строгого серого пиджака и вытянул белую прямоугольную карточку. -- Слушайте! "Мужик не боится внутренней политики, потому что не понимает ее. Как ты мужика ни донимай, все он будет думать, что это не внутренняя политика, а попущение Божеское... нечто вроде наводнения, голода, мора... Спрашивают, должен ли мужик понимать, что такое внутренняя политика? На сей счет есть разные мнения..." -- Салтыков-Щедрин! -- чуть не дуэтом выкрикнули Лизавета и Сереженька. Все знали любовь Ланы Верейской к чиновному сатирику, и все знали, что Савва -- любитель "знаковых" цитат, которыми была пересыпана речь Светланы Владимировны. Время от времени он приносил ей в клювике еще какую-нибудь. Так подрастающий птенец радует мамочку, притаскивая червячков. -- Да, Щедрин! -- Савва поправил галстук, стряхнул носовым платком предполагаемую пыль с пьедестала, на котором уже рядком сидели режиссер и Лизавета, и устроился рядом с ними. Невзирая на строгий костюмчик. Сереженька и Лизавета, вынужденные по долгу службы одеваться корректно и следить за тем, чтобы гладкие лацканы английского покроя пиджаков и воротнички рубашек и блузок, не дай Бог, не помялись, обменялись завистливыми взглядами. Они оба уставали следить за своей внешностью, осанкой и одеждой. А делать это было нужно, иначе пришлось бы без передышки отвечать на звонки чопорных старушек, недовольных тем, что в кристальном петербургском эфире появляются столь вульгарно одетые или неопрятные личности. Работа журналиста -- это прежде всего беготня и суета. А когда бегаешь, стараясь не растрепать прическу или не замарать крахмальные манжеты, утомляешься в два раза быстрее. Именно поэтому Сережа одевался насколько возможно комфортно. Он носил вещи по принципу "белый верх -- черный низ". Выше пояса он походил на испанского гранда -- пиджак, рубашка, галстук, причем не просто безупречно корректные, как у Саввы, а модные. Ниже пояса были обычные просторные джинсы, пузырящиеся на коленях. Завершали туалет разношенные кроссовки. По окончании рабочего дня Сереженька скинет пиджак и галстук, натянет свитер и отправится домой. На студии можно было встретить множество дам и мужчин, одетых с той же эфирной непринужденностью. Этот наряд так и назывался -- "телевизионный". Лизавета его не признавала. Она утверждала, что от эфирного туалета, когда ты наполовину принцесса, наполовину судомойка, у нее болит голова и опускаются руки. В дни своих эфиров она по двенадцать часов качалась на каблуках и берегла от разгвозданной, в смысле утыканной гвоздями, мебели тонкие чулки, но зато ей чаще, чем другим, целовали руки и говорили комплименты. Трудно ведь искренне назвать "богиней" или "царицей" мадемуазель в полуспортивных леггинсах, лыжных ботинках и вычурной кофте с рюшами. Однако, безупречная во время работы в кадре, Лизавета в остальное время одевалась предельно просто. Вот и сейчас она была в черных джинсах и широкой полосатой рубахе. Рыжие локоны стянуты в высокий конский хвост. Этакая простушка сидела на приступке возле редакторского кресла и старательно комментировала принесенный Саввой литературный фрагмент: -- Вот, вот. Должен ли мужик понимать, что такое внутренняя политика? Есть разные мнения. А мы талдычим ему и талдычим про нее, про политику, про внутреннюю... Сраженная цитатой, Верейская не могла не согласиться: -- Кто же спорит, снимаем черт знает что! Но я-то с какой стороны? Даже если бы и хотела другое показать, то вот он, мой расклад. -- Она картинно взмахнула листком, на котором были расписаны корреспондентские выезды. -- Есть ли тут что эпохальное? Один опять же мэра снимает. Другой в музей направился. Репортеры великие! Вот испытания какие-то на полигоне под Сертоловым. Эта штука не то в Дубаях на выставке была, не то ее американские шпионы пытались украсть. Туда Лидочка поехала. Еще в семь утра, да