на распахнула двери, и они оказались в просторной, старомодной комнате. Старомодной комната выглядела не из-за старинной мебели. Антиквариат сейчас в моде, и за павловскими стульями и александровскими ломберными столиками охотятся толстосумы. Мебель была расставлена на особый манер, стол -- обязательно в центре, вокруг него толпятся стулья и кресла с высокими спинками. В стороне горка, в другом углу высоченное трюмо с двумя тумбами по бокам. Напротив широкого окна -- диван с резными подлокотниками и ножками, обитый узорчатой тафтой. Так выглядят комнаты, в которых живут люди, привыкшие к простору и комфорту. -- Раздевайтесь и располагайтесь, -- гостеприимно улыбнулась Калерия Матвеевна, -- я полагаю, от чая никто не откажется? Гости кивнули. Калерия Матвеевна включила электросамовар, стоящий на приставном столике у дальнего края овального обеденного стола, постелила поверх бордовой скатерти из тяжелого плюша клетчатые салфетки, достала из горки нарядные, все в красно-золотых маках чашки (Лизавета ни секунды не сомневалась, что на донышке каждого блюдца и каждой чашечки есть клеймо фабрики Попова), разложила серебряные ложечки, поставила сухарницу с печеньем -- печенье, правда, обыкновенное, польское ванильное, -- конфетницу, сахарницу, тарелочку с тончайшими ломтиками лимона. -- Варенье мы уже, к сожалению, съели. Буквально на прошлой неделе отправила племяннице последнюю баночку вишневого, -- словно извиняясь, сказала Калерия Матвеевна. -- Да. Я так рада, так рада видеть вас, Елизавета... -- ...Алексеевна, только можно без отчества, я почему-то не привыкла, -- откликнулась Лизавета. -- Да, это мы, педагоги, с младых ногтей привыкаем к обращению по имени-отчеству, -- вздохнула Калерия Матвеевна. Савва, еще не пришедший в себя после странного узнавания у входных дверей, был совсем раздавлен: вот оно, крыло птицы славы, -- звонишь в дверь совершенно незнакомому человеку, он тут же тебя впускает да еще и очень рад видеть! Савва внимательно посмотрел на хозяйку дома, Калерия Матвеевна была похожа прежде всего на деву, а уж потом на старую -- свежее, румяное, несмотря на морщины, лицо, яркие, живые серые глаза, чуть навыкате, полные выразительные губы, аккуратные седые, вполне стародевические букольки скреплены затейливым черепаховым гребнем. Вполне возможно, она побывала замужем, но в представлении юного Саввы выглядела как старая дева: черней черного длинная узкая юбка, белей белого блузка с кружевной мережкой и жабо, подколотое брошью-камеей. -- Тогда я буду называть вас Елизаветой, -- продолжала преподавательница сценодвижения. -- Я вас сразу по голосу узнала, такой приметный голос, такой необычный и в то же время приятный тембр... Угощайтесь, угощайтесь... -- Калерия Матвеевна, мы к вам по делу. -- Понимаю, что не просто чайку попить, -- ответила хозяйка, -- и все же не забывайте, вот печенье, вот конфеты... -- Она пододвинула сухарницу и конфетницу поближе к гостям. -- Вы знаете психолога Кокошкина? -- Игорька? Конечно, очень милый молодой человек. Я с его бабушкой еще была знакома. И Игорька с детства знаю. Потом даже помогала ему одну статью для диссертации написать. -- Калерия Матвеевна поправила гребень. -- Статью? Для диссертации? -- Лизавета предполагала, что хозяйка в свое время с блеском училась в театральной студии, потом сценическая карьера, потом преподавание. Владелец же фирмы "Перигор" защищался по модной специальности "политическая психология". Каким образом старая актриса могла ему помочь? -- Он называл это "знаковые социальные движения". -- Калерия Матвеевна заметила недоумение в глазах гостьи и поторопилась пояснить: -- Там реверанс, книксен, поцелуй руки, рукопожатие... "Ах, вот кто научил господина Кокошкина бесподобно, в манере юного князя Юсупова, кланяться и прикладываться губами к дамским ручкам!" -- Лизавета вспомнила, как раскованно прощался психолог после первой встречи. -- Такие движения существуют и сейчас. Вы не замечали, что люди, причастные к так называемой номенклатуре, совершенно по-особому говорят "здравствуйте" и "до свиданья"? Что на глазок можно определить человека из КГБ?! -- Савва чуть не поперхнулся чаем и закашлялся. Калерия Матвеевна смерила его холодным взглядом: -- Что вы так распереживались на этот счет? -- Нет, нет, ничего. -- Савва поежился под взглядом старой дамы, поправил галстук, одернул рукава рубашки. -- Вот об этом и была статья -- о знаковых жестах. Да и потом он меня приглашал -- позаниматься с кем-либо. Сейчас в нашей академии платят гроши, и я занимаюсь частной практикой. У меня регулярно группы девочек -- будущие дикторы телевидения, танцовщицы... -- Калерия Матвеевна предпочла не заметить непочтительную ухмылку Саввы, услышавшего про девушек-дикторов. -- С предпринимателем занималась... -- Вот об этих занятиях мы и хотели спросить. -- Лизавета поспешила вмешаться, заметив, что Савва готовит едкое замечание не то насчет девочек, не то насчет предпринимателя. -- Игорь Кокошкин говорил, что вас как-то пригласил поработать его знакомый -- Олег Целуев. -- Да, я знаю и этого молодого человека. -- Калерия Матвеевна воздержалась от всяческих характеристик, что было красноречивее любых слов. -- И там было какое-то необычное задание... -- осторожно подсказала преподавательнице Лизавета. Та помолчала. Потом манерно сжала губы, бросила на Лизавету строгий взгляд: -- Вам об этом Игорек рассказал? -- Да! Калерия Матвеевна снова замолкла. И лишь после значительной паузы решилась ответить: -- Ладно, вам ведь Игорек сам дал адрес... Вообще-то он просил никому ни о чем не говорить. Но раз сам... Этот его знакомый мне не очень нравится, скользкий он, как змей водяной, и липкий, как мухоловка, но работа... -- Она беспомощно пожала плечами -- мол, не я создала сей несовершенный мир, в котором пожилые, хорошо воспитанные дамы вынуждены общаться с липкими, скользкими типами. -- И в этот раз поручение было совсем непонятным, он привел меня к каким-то людям, а уж те, в свою очередь, показали видеозаписи и поинтересовались, могу ли я научить кого-нибудь двигаться так же, как те, кого они сняли на пленку. -- А вы? -- поторопил старушку Савва, ему казалась невыносимо медленной ее манера говорить чисто, ясно, с паузами.. -- В принципе, это возможно, все зависит от способностей учеников и от того, какой степени сходства необходимо добиться. Так я и ответила. -- И что? -- Они показали мне учеников, вполне пластичные оказались ребята. Нет, не ребята, конечно, уже взрослые мужчины, как и те, кому они хотели подражать. Я с ними позанималась. -- А вы не знаете, на кого именно они хотели быть похожими? -- Вынуждена вас огорчить, я их не знаю. -- Калерия Матвеевна ласково посмотрела на Лизавету. -- Кое-какие лица, правда, показались мне знакомыми, но, знаете, как это бывает, эффект "дежа вю". -- А откуда знакомыми, вы не можете вспомнить? -- Зачем вы меня расспрашиваете? -- элегантно всплеснула руками преподавательница сценодвижения. -- Ведь Игорек их, кажется, знает! -- Да что вы говорите! Каким же образом? -- Савва язвительно посмотрел на Лизавету, а потом на хозяйку дома. Калерии Матвеевне этот взгляд явно не понравился, и она немедля поставила зарвавшегося гостя на место при помощи вполне аристократического, забытого в наши дни приема: -- Не понимаю вашей иронии, молодой человек! Вас, кажется, Савва зовут? -- Лизавета представила своего спутника, как только они вошли в комнату, и ни капельки не сомневалась, что старая дама прекрасно помнит его имя и фамилию. -- Калерия Матвеевна, а как Игорь Кокошкин может их знать, если он не видел, кого вам показывали? Или вы приносили ему видеозаписи? -- Что вы! Они там и прикасаться к ним не разрешали! -- Теперь гнев и раздражение Калерии Матвеевны был направлен в более плодотворное для журналистов русло -- на неведомых заказчиков. -- Секретность, как в СМЕРШе! Мне, честно говоря, эта работа показалась очень подозрительной. Я рассказала Игорьку про нее, а заодно описала этих людей. Внешность-то у двоих весьма приметная. Один -- высокий, крепкий такой, правда, с небольшим брюшком. Лицо с тяжелым подбородком. Нос длинный, прямой. Короткая стрижка. Прическа -- волосок к волоску, он еще так приглаживает ее. -- Старая дама очень живо показала, как именно крепкий товарищ приглаживает волосы, и игриво улыбнулась. Сразу стало понятно, что она может блистательно скопировать любой жест. -- А второй? -- Второй тоже крепкий, высокий, они даже чем-то похожи с первым, только этот более подтянутый. Седой. С такой белой... -- Калерия Матвеевна опять помогла себе движением руки, "нарисовав" пышную шапку волос, -- с белой, чуть ли не в голубизну шевелюрой. Игорек даже назвал имя, но я не запомнила... Савва удовлетворенно кивнул. Кокошкин не понравился ему с первого взгляда, и теперь он получил прямые доказательства его лживости. Савва тут же засыпал Калерию Матвеевну вопросами: -- Вы смогли бы их узнать, если бы еще раз увидели? Сколько их было? Где вы с ними занимались? Почему лица показались знакомыми? Град вопросов ничуть не смутил преподавательницу. Она с достоинством отвечала, что, несомненно, узнает этих людей, если увидит где-нибудь на улице, что группа у нее была из пяти человек, но почти все занятия шли индивидуально, что для занятий была арендована квартира, здесь неподалеку, и приходили они по очереди. -- А как были одеты? -- Лизавета с трудом вставила свой вопрос. -- Я попросила костюмы. Ведь те, на кого они хотели походить, носят костюмы. И держатся очень представительно. -- Как кто? Как дипломаты? -- Нет, -- рассмеялась Калерия Матвеевна. -- Скорее, как военные... Да вы Игорька спросите, он-то знает... Лизавета не знала, как объяснить старой даме неестественное поведение Кокошкина, отославшего их к старой преподавательнице, вместо того чтобы просто назвать имена тех, чьих двойников она воспитывала. Когда трудно что-либо объяснить, лучше всего говорить правду, голую правду. -- Он в больнице сейчас, на него же напали! -- Как! -- Калерия Матвеевна даже побледнела. -- А что случилось? Почему он мне не позвонил? -- Я и сама случайно узнала, -- утешила ее Лизавета. -- Он, наверное, не хочет никого видеть... -- Да, после той истории с Мариночкой... Игорек стал очень нелюдимым. Я не понимаю таких женщин, которые готовы убежать от мужа, едва их поманят пальцем! -- Да, кошмар. -- Лизавета сделал вид, что она совершенно в курсе. -- Мне еще и поэтому Целуев не нравится. Увести жену друга! Все тайное рано или поздно становится явным. Теперь Лизавета поняла, почему имиджмейкер Кокошкин так не любил имиджмейкера Целуева. -- Да, люди бывают очень непорядочными! -- Эта вполне банальная истина в устах Калерии Матвеевны прозвучала как смертный приговор, а когда приговор утвержден, говорить о преступлении более не имеет смысла. -- В какой же больнице Игорек? Лизавета рассказала, как позвонить и справиться о состоянии Кокошкина, оставила свои координаты -- просто так, на всякий случай, -- отказалась от третьей чашки чая и, наконец улучив момент, начала прощаться. Калерия Матвеевна проводила их с Саввой до двери, прощание было предельно любезным. -- Я знаю, у вас множество хлопот, но все-таки мне был приятен ваш визит. Я надеюсь, что он не последний. -- Салон Анны Павловны Шерер, -- пробурчал Савва, когда они вышли на улицу. -- Нет, гораздо более изысканный салон. Анна Павловна была насквозь фальшивой, а Калерия Матвеевна ведет себя абсолютно искренне. -- Ты еще скажи, что и этот твой психолог вел себя искренне, -- возмутился Савва. -- Сам все знал, а нас отправил за пять верст киселя хлебать! -- Уверена, что он сделал это преднамеренно. И если мы узнаем, почему он так поступил, мы узнаем многое, -- задумчиво сказала Лизавета. Чуть позже она добавила: -- А ведь очень характерный жест. -- Она повторила движение, каким, по словам Калерии Матвеевны, "лицо с тяжелым подбородком" поглаживало лысину. -- А ведь очень немногие в наши дни маскируют плешь столь откровенно... -- Теперь будем заниматься лысинами, -- заявил Савва, знавший, какой скрупулезной умеет быть Лизавета, если ее что-либо зацепит. -- Лысина -- как ключ к шифру. -- Она почти не обратила внимания на его замечание. Потом они ехали в трамвае, затем шли к метро. Лизавета перебирала в памяти детали, рассказанные старой дамой. "Лысина, военные, Калерия Матвеевна их не знает, а Кокошкин узнал. Если людей можно опознать по устному портрету, значит, персоны известные, но не и.о. президента и не первый вице-премьер, их, наверное, и старомодная преподавательница знает в лицо. Какие-нибудь депутаты? Которых знает политический имиджмейкер, но не знает престарелая петербурженка... Но зачем готовить двойника-депутата? Проще и дешевле убрать и поставить своего или купить... Леночку убрали, возможно, потому, что кого-то из них она узнала... А Кокошкина избили... Знал ли Целуев, что его приятель с помощью Калерии Матвеевны выяснил, чем именно он занимается? И почему Кокошкин умолчал о главном? Он с ними играет... Надо было спросить Калерию, рассказывала ли она своему нанимателю о том, что его бывший приятель узнал некоторых персонажей?.." В метро Савва вдруг начал прощаться. -- Ты разве не на службу? -- спросила удивленная Лизавета, которая уже приготовила вопрос насчет не заданного Калерии вопроса. -- Нет, поеду, но позже. Есть кое-какие другие делишки... -- А у меня Рейтер, -- уныло протянула Лизавета. -- Тогда захвати вот это. Если появлюсь вечерком, заберу. -- Савва вручил ей две бетакамовские кассеты. -- Ну, конечно, я за тебя еще тяжести таскать буду! -- начала было сопротивляться Лизавета, но коллега чуть ли не силой запихнул ей в сумочку серые пластиковые коробки. -- Не велика тяжесть, это же не аккумуляторы! -- резонно заметил репортер. И был прав -- аккумуляторы, которыми некоторые операторы норовят нагрузить своего корреспондента, весят гораздо больше. А кассеты? Что кассеты! Каждый порядочный тележурналист таскает с собой сумку или носит на себе куртку, в которых, помимо прочих необходимых вещей, свободно помещаются три-четыре кассеты. Лизавета махнула рукой. -- Ладно, пей мою кровь, потом отбатрачишь! Что там хоть записано? -- Моя школа. Точнее, наша. Школа телохранителей. То, что не влезло в выпуск вчера. -- А зачем ты их таскаешь с собой? -- недоуменно вздернула брови Лизавета. Савва промолчал. На том и разошлись. Вечером Савва так и не появился, хотя Лизавета задержалась на работе дольше, чем предполагала. Хорошо, позвонил Байков, предложил проводить, ходить одной по пустым улицам Петербурга довольно страшно. Хоть по статистике уличная преступность последние годы уменьшается. С Сашей они простились у подъезда. -- Пока. -- Лизавета чмокнула его в щеку и побежала наверх, весело постукивая каблучками. Она была очень довольна собой. И немного стыдилась своего легкомыслия -- ведь радовалась она тому, что вот уже не одну неделю успешно водит за нос любимого человека, запретившего ей вмешиваться в политические скандалы и вести какие бы то ни было расследования. А она только этим и занимается. Лизавета остановилась возле своей двери и принялась искать ключи. Первое, что она нашла, были Саввины кассеты. Она про них забыла и обнаружила только сейчас, когда стала рыться в сумочке в поисках ключей. Вот они, две серые голубушки. С Саввиной наклейкой. Мрачный Савва сделал своим символом вариацию на тему Веселого Роджера -- черный флажок со скрещенными костями и улыбающимся черепом. Очень веселая эмблемка! Девушка извлекла связку ключей, протянула руку к замочной скважине и вздрогнула. Замок висел на двух шурупах и честном слове. Дверь -- приоткрыта. Она постояла секунду и бросилась к лестничному окну. Распахнула форточку. Во дворе, типичном петербургском колодце, ни души. -- Саша! Саша! Ты где? Хорошо, что Байков не успел уйти далеко. Или это она так громко крикнула? -- Что стряслось? -- Саша не сразу нашел глазами Лизавету, замершую у окошка второго этажа. Она молчала. -- Погоди, я сейчас... -- Он за десять секунд взбежал по лестнице. Лизавета по-прежнему стояла, припав к подоконнику. -- Ты можешь объяснить, что в конце концов стряслось? А? Только тут он заметил аккуратно отковырнутый замок и зловещую щель. -- Ты не заходила? Молодец! Может, они еще там... Надо позвонить в милицию... Стой здесь. Саша осторожно дотронулся до ручки двери. Потянул на себя. Дверь тихонько скрипнула. Лизавета судорожно схватила его за руку. -- Постой! Мне страшно! Ты говоришь, они еще там? -- Вообще вряд ли, это я так, предположил. Но если они там, то уже в обмороке -- ты так закричала, что динозавр оглох бы. Стой здесь! -- Он шагнул вперед. -- Нет, я боюсь. -- Лизавета вцепилась в Cашину руку. Страхи оказались напрасными. В квартире никого не было. Воры успели уйти до их появления. Зато следы пребывания визитеров испугали бы и закаленных невзгодами героев Ладлэма. Что уж говорить о Лизавете! Она со стоном опустилась на пол. Сильный смерч, срывающий крыши с домов и уносящий автомобили и трактора, называется торнадо. Мощный смерч, сильный. Кто-то с энергией торнадо похозяйничал в квартире, где мирно жили Лизавета с бабушкой. Нетронутой оказалась только тяжелая мебель -- шкафы и серванты. Все остальное -- книги, бумаги, одежда, белье -- валялось на полу. В полном беспорядке. Не осталось ни одного квадратного сантиметра голого пола -- трудно представить, что все эти вещи помещались в небольших в общем-то шкафах и стояли на немногочисленных полках. В фильмах последствия таких погромов смотрятся даже живописно -- видна работа художников и декораторов. Здесь же о внешней стороне дела никто не заботился. Люди явно что-то искали, а для быстроты швыряли ненужное на пол. -- Дела... -- легонько свистнул Саша Байков. -- Никогда ничего подобного не видел. Надо позвонить в милицию. Он пошел к телефону и набрал заветные "02". -- Здравствуйте, я хочу сделать заявление насчет квартирной кражи. Моя фамилия? Или хозяйки? Елизавета Зорина... Да... Да, вы правильно догадались, журналист... -- Он продиктовал адрес, повесил трубку и подошел к Лизавете. -- Они передают звонок в отделение. Сейчас кто-нибудь приедет. Посмотри, что пропало. Лизавета вскочила, будто ошпаренная. -- Масон! Где Масон? Масоном или Масонкой -- в честь декабристов, как любил шутить Саша, -- звали Лизаветиного с бабушкой любимца -- сибирского кота неописуемой красоты. По крайней мере, Лизавета сумела убедить всех, кто бывал у них в доме, что Масон -- существо невероятно красивое. Лизавета встала и начала оглядываться: -- Где же он? Масон... Масси... Саша с тревогой вглядывался в закаменевшее лицо девушки. Он помнил, какой она была, когда бойцы таинственной "Белой стрелы" вызволили ее из лап банды "искровцев". Даже тогда, с разбитой губой и опухшими глазами, в порванном свитере и чумазая, она не казалась такой несчастной, как сейчас, когда звала этого несчастного кота. -- Масси, Масси... -- Погоди, может, он просто убежал? Дверь-то открыта... -- Он всегда боялся уходить, он же совсем домашний... Они его, они его... Придумать, что сделали с котом взломщики, Лизавета не успела. Масон -- пушистый и пыльный -- с тихим "мяу" выполз из-под шкафа в прихожей и подбежал к Лизавете. Она взяла его на руки. -- Испугался, маленький, ну ничего... ничего... Молодец, молодец, всех перехитрил! -- По-моему, он попросту струсил. -- Саша Байков, как большинство мужчин, был склонен недооценивать котов вообще и их умственные способности, в частности. -- Ну, конечно! -- возмутилась Лизавета. -- Малыш, котенок, в двадцать раз меньше тебя, струсил. А ты на его месте явил бы миру чудеса героизма? Тогда он умный, а ты не очень. Спорить, кто умнее -- он или Масонка, -- Саша не стал, чем доказал собственную мудрость. Кот немедленно и очень громко замурлыкал. Так громко, что чуть не заглушил сразу два звонка -- звонили в дверь, и верещал телефон. Лизавета, не выпуская из рук Масона, потянулась к валяющемуся на куче книг аппарату. -- Алло... Что? -- Она бессильно опустила трубку. -- Это Саша Маневич. Савва попал в больницу... -- А что такое? -- Его отравили! -- Кого отравили? -- В дверях комнаты стоял долговязый парень в черных джинсах и черной кожаной куртке с меховыми отворотами. Лизавета и Саша Байков синхронно повернулись к нежданному гостю. -- Не бойтесь, я из милиции... Милицию вызывали? -- Да, конечно, -- пришла в себя Лизавета и опустила Масона на пол. Вернее, на книги -- свободного места на полу, по сути, не было. От удара кошачьих лап со зловещим стуком рассыпалась черно-клетчатая книжная стопка -- четырехтомники Гессе и Кортасара, они и на стеллаже стояли рядом. Масон еще раз жалобно мяукнул и стал с опаской обнюхивать раскиданные повсюду вещи. Он, естественно, не знал, что такое кража со взломом, но чувствовал, что в доме, его доме, не все ладно. ВТОРОЙ УРОК Телефон звонил долго и упорно. Лизавета с трудом разлепила глаза, посмотрела на часы и застонала от отсутствия мировой гармонии. Восемь утра. Кто-то настырный ждет, когда ему ответят, а она легла спать только в половине пятого. До двух по квартире шатались милиционеры. Ее и Сашу Байкова допрашивали сначала оперуполномоченный, а потом, вероятно, старший оперуполномоченный. Затем Лизавета позвонила Саше Маневичу, и они договорились на следующий день навестить Савву, внезапно оказавшегося в больнице. Когда милиционеры ушли и Лизавета с Байковым остались вдвоем, они пытались навести хотя бы приблизительный порядок, пока не свалились с ног от усталости. Лизавета намеревалась поспать хотя бы часов пять, и вот пожалуйста -- телефонный звонок в восемь утра. -- Судя по всему, не отстанут, -- прошептал проснувшийся Саша. Лизавета сняла трубку. -- Алло, да, это я. -- Она, еще не вполне проснувшаяся, села на постели, лицо ее сразу стало серьезным и озабоченным. -- Привет, Ярослав... -- Эфирный, -- шепотом ответила Лизавета на молчаливый вопрос Саши Байкова. "Эфирным" на студии называли Ярослава Крапивина, заместителя председателя телекомпании, ответственного за эфир, того самого, которого они уломали на Сашин разоблачительный сюжет. Услышав Ярослава, Лизавета удивилась. Звонки домой, да еще утренние, -- такого у них в заводе не было. Лизавета могла на пальцах одной руки пересчитать, сколько раз шеф-редактор звонил ей в столь ранние часы, и каждый такой случай был связан с экстраординарным происшествием -- к примеру, он позвонил тогда, когда стало известно об убийстве прокурора Петербурга. Так что в этот раз Лизавета сразу напряглась. Ярослав не сразу перешел к делу. Он откашлялся, будто проверял свой бархатистый басок, и произнес: -- Тут вот какой вопрос, у меня сидит Борис Петрович, ваш главный редактор... -- Он опять закашлялся. Наверное, ему кто-то "вставил" за репортаж Маневича и они с Борюсиком теперь раздумывают, как ловчее разобраться с пропихнувшими этот сюжет журналистами. Но почему Ярослав мнется? Обычно он не теряется, когда надо сделать выговор, и за словом в карман не лезет, если необходимо отклонить чье-то предложение или отыскать виновника ЧП. У Ярослава было бесценное для любого руководителя качество -- он умел помнить то, что выгодно в данный конкретный момент, и забывать о том, что не выгодно, в том числе свои собственные посулы. Лизавета вздохнула и решила не помогать растерявшемуся начальнику. С какой, собственно, стати? -- ...И мы с ним не знаем, как быть... -- Ярослав опять замолк. "Точно, увольняет", -- подумала Лизавета. Она даже не огорчилась. Если журналиста прогоняют за умение работать, тут надо не плакать, а смеяться. -- Странная история... -- нерешительным басом продолжал начальник и наконец выговорил: -- Борис Петрович говорит, что кто-то разгромил редакционные комнаты -- твою и Саввы Савельева. Двери взломаны, все разбросано... И мы не знаем, вызывать милицию или... вы не предполагаете, кто... Лизавета побелела и окаменела, подобно жене Лота. Дара речи, однако, не лишилась: -- Вы не шутите, Ярослав Константинович? -- У них с Ярославом были неустоявшиеся отношения -- то на "вы" и с отчеством, то на "ты" и без отчества. -- Какие шутки! Борис утверждает, что разгром настоящий. Может, приедешь? -- Приеду, но чуть позже. Дело в том, что вчера вечером разгромили и мою квартиру. Я полночи объяснялась с милицией. -- Ах, вот как! Тогда и мы вызовем милицию. -- Голос Ярослава вдруг стал напористым и энергичным. -- А то, понимаешь... не знали, что думать, бывает же, что и сами набедокурят... -- Крапивин явно намекал на редакционные нравы. Действительно, иногда не в меру расшалившиеся и разгоряченные крепкими напитками репортеры и операторы вели себя весьма и весьма буйно. Могли и дверь сломать, если ключ потеряли, и посуду побить, и бумаги раскидать. -- Я, конечно, не поверил, ты-то взрослый человек. Но если и в твоей квартире, значит... -- возмущенно рокотал Ярослав. -- Тогда пусть занимаются! Я еще в Фонд защиты гласности позвоню! Тут не без умысла, не без умысла. Ты, значит, дома разбирайся и приходи. Расскажешь. Жду! -- Начальник твердо и шумно бросил телефонную трубку. Лизавета буквально "увидела" этот мужественный жест и пробормотала: -- Спасибо за содействие... -- Что случилось? -- поинтересовался Саша Байков. -- Ничего. Кто-то решил быть навязчивым. -- Лизавета решительно откинула одеяло. Пора вставать, сегодня будет труднее, чем вчера. И утро обещает быть точным повторением вчерашнего вечера -- вечера, который она вспоминала с ужасом и отвращением. ...Долговязый парень в черной куртке оказался оперативником из сто восемьдесят пятого отделения милиции. Именно туда по территориальности переправили вызов Лизаветы. Парень улыбнулся и протянул хозяйке руку: -- Геннадий Васильев, очень приятно познакомиться с вами! Вот уж не думал, что придется! -- Я тоже не думала, -- мрачно сказала Лизавета, однако пожала руку милиционера, явно незнакомого с азами светского этикета, -- кто ж первым подает руку даме! -- И не могу сказать, что мне это приятно. -- Она легким кивком показала на окружающий ее разор. -- Да, похозяйничали основательно. -- Долговязый опер достал из внутреннего кармана куртки небольшую папку, форматом в половину стандартного листа, раскрыл ее и извлек несколько листов очень плохой бумаги -- бланки протокола осмотра места происшествия. Лизавета прочитала название протокола и многозначительно посмотрела на оперативника: -- Кому дом, а кому место происшествия. -- Жизнь противоречива, вот сейчас я у вас, а полчаса назад в таком шалмане заброшенном был... Там только пыль и бутылки, -- жизнерадостно согласился милиционер, явно склонный к домашней философии. Он повертел головой в поисках подходящего места для заполнения протокола, подошел к столу, аккуратно переступая через книги и платья. Именно платьев и книг в доме было больше всего, они преимущественно и валялись на полу. Оперуполномоченный аккуратно сдвинул в сторону стоявшую на столе посуду и разложил свои канцелярские принадлежности. -- Лучше начнем. Что-нибудь пропало? Лизавета беспомощно пожала плечами. -- Так сразу трудно сказать! -- А вы не сразу, вы посмотрите, -- подсказал опер. Он привык общаться с ограбленными, обокраденными, обманутыми. Он давно усвоил милицейский сленг, давно пользовался пренебрежительно-уничижительным словечком "терпила" -- так в милиции называют потерпевших. С ними следует быть жестким, деловитым, неуступчивым. Сначала надо убедить "терпилу", что не такой уж он и пострадавший, -- дабы не подавал заявления. Потом попробовать отказать в возбуждении уголовного дела -- мол, либо сам виноват, либо ущерб невелик, либо содеянное не представляет общественной опасности. И лишь потом тертый опер приступает к выполнению непосредственных обязанностей -- начинает работать по делу. Но обращаться с Лизаветой, как с обычной потерпевшей, у него не получалось. Во-первых, он частенько видел ее на экране, она была вроде как и знакомой. А вешать лапшу на уши знакомым не так удобно, как чужим. Во-вторых, Лизавета помогала жить его коллегам, и за это также заслуживала особого внимания. Недавно Гена Васильев встретился с приятелем, трудившимся в РУБОПе. Разумеется, они отметили встречу, в половине восьмого рубоповец включил телевизор, увидел Лизавету и страшно обрадовался: "Если она сейчас скажет что-нибудь об операции, которую проводит РУБОП, я смогу задержаться подольше, моя благоверная тоже услышит". Лизавета тогда сообщила согражданам об успешной операции по освобождению заложников, проведенной пятым отделом Регионального управления по борьбе с организованной преступностью. Рубоповец удовлетворенно кивнул, и почти до утра они пили водку и обсуждали былое и думы по поводу этого "былого". -- Так что пропало? -- повторил вопрос Васильев. Он решил обойтись без первой и второй частей традиционной милицейской симфонии. -- Не знаю, -- наконец честно ответила девушка. -- Хорошо, деньги где лежали? -- Нигде. -- Лизавета улыбнулась сдержанно и лучезарно, как на экране при прощании с телезрителями. -- Денег в доме не было. -- Вообще? -- Опер, трудившийся в Центральном районе уже третий год, привык работать с двумя категориями пострадавших. У одних не было ничего, ни денег, ни имущества, -- не считать же за имущество откровенный хлам. Другая категория -- люди состоятельные, у тех и вещички были отменные, и денежка в кубышке шевелилась. -- Да, бабушка взяла три тысячи в Москву, и у меня сколько-то в кошельке. Неопределенное "сколько-то" больно царапнуло слух профессионального оперативника, он понял, что работа предстоит непростая. Тяжело допрашивать насчет кражи человека, точно не знающего, сколько у него денег в кошельке. Лизавета немедленно подтвердила наихудшие его опасения: -- Никогда не помню, сколько у меня денег. Это у нас наследственное, бабушка тоже не помнит. Так просто сдаваться Васильев не привык. -- Другие ценности были? -- Вот. -- Лизавета показала на стол, за которым расположился милиционер с протоколом. -- Что -- "вот"? -- Кроме фарфоровой посуды, стаканов, какого-то хрустального флакона и его собственных бумаг на столе ничего не было. -- Сервиз кофейный, саксонский, конец восемнадцатого века... -- А-а-а. -- Васильев подозрительно оглядел изящные хрупкие чашечки с блеклыми сиреневыми цветочками на боках. Рядом на фарфоровом же подносике стояли кофейник, сахарница, молочник. -- Понятно, антиквариат. Не пропали? -- Как видите! -- Еще что-нибудь? Лизавета подошла к горке и заглянула в нее: -- Вот еще подставка для торта, тоже восемнадцатый век, бисквит. -- Она достала из-за стекла затейливый белый кругляш -- вроде тарелка, но плоская, с этаким венком из рельефных розочек по краю. Васильев проводил Лизавету подозрительным взглядом. -- Она ведь на месте. А бисквит что -- съели? Это уголовно ненаказуемо. -- Бисквит -- это сорт фарфора, не покрытого глазурью. -- Тем более ненаказуемо! Еще что? -- требовательно повторил оперативник. Лизавета пошарила глазами вокруг. Еще раньше, до прихода милиции, она заметила на полу бабушкину заветную шкатулку. Вот она! Сундучок из розового дерева с серебряной инкрустацией на крышке. Старый мастер украсил крышку шкатулки стилизованными букетиками -- ландыши, ромашки, розы. В таких шкатулках девицы хранили любовные записки, засушенные бутоньерки, медальоны, скрывающие прядь любимых волос, и прочую очень личную сентиментальную дребедень. Лизаветина бабушка тоже прятала в шкатулке розового дерева воспоминания -- золотые часы ее отца, Лизаветиного прадеда, с благодарственной гравировкой "За проведение переписи населения в Самарской губернии"; кольцо с бриллиантом, подаренное бабушке первым мужем, тогда еще женихом, на помолвку; ожерелье с жемчугом и сапфирами -- свадебный подарок от его семьи; такой же браслет и серьги -- их Мария Дмитриевна получила от умирающей свекрови. Драгоценности передавались в семье из поколения в поколение. В той же шкатулке лежали бабушкин диплом и аттестаты из Смольного и школы. Дедушкины деловые бумаги, всевозможные справки, удостоверения, выписки из трудовых книжек, более ранние послужные списки -- дедушка был гораздо старше Лизаветиной бабушки и успел поработать еще при царском режиме. Туда же бабушка складывала все прочие документы, в том числе Лизаветино свидетельство о рождении и ее университетский диплом. Кстати, положив в шкатулку диплом, она извлекла из нее дивное кольцо старинной работы, с гранатами, которое теперь Лизавета носила не снимая. Она подняла шкатулку, заглянула в нее, потом протянула оперативнику: -- Тут лежали бабушкины драгоценности. Вроде все на месте... Документы тут еще были. Я так, на глазок, не могу сказать, но тоже, кажется, ничего не тронули. Васильев раскрыл футляры с ожерельем, браслетом и серьгами, полюбовался игрой камней. -- Красиво! Вам, я должен сказать, повезло! Интересно, почему их это не заинтересовало? -- Теперь он смотрел на Лизавету пронзительно, словно она была в сговоре с преступниками и выторговала эти побрякушки. -- Не знаю... -- Еще что-нибудь исчезло? -- Васильев и спрашивал пронзительно, почти злобно. Лизавета пошла в свою комнату, осторожно перешагивая через одежные клубки и книжные горы. В ее комнате тоже все разбросали. Точнее, выкинули на пол то, что обычно прячется в шкафах и на полках. В Лизаветиной комнате книжно-одежный разор был присыпан исписанными листами -- неизвестные раскидали ее черновики и газетно-журнальные вырезки. Письменный стол чернел пустыми провалами ящиков и полок. Стоящий на нем компьютер был почему-то включен. Лизавета выбрала в качестве заставки моментальный снимок Андре Агасси. Фотограф не просто поймал блестящий удар великого теннисиста, он умудрился поймать победу -- победу, сиявшую в его черных глазах и на полулысой голове, победу в напружиненных мышцах рук и ног. Как олицетворение победы и выбрала этот снимок Лизавета. Но сейчас даже от него веяло поражением. -- Ага, видеоаппартура на месте, и компьютер тоже! -- Оперативник прошел следом за Лизаветой. -- Не могу сообразить... -- Лизавета наткнулась глазами на ворох собственного бельишка, валявшийся в центре комнаты, и совсем обессилела. Кто-то с липкими руками и глазами ворвался в ее жизнь, в жизнь ее бабушки, кто-то копался в ее белье и в бабушкиных девичьих письмах, проверял, какие файлы она прячет в компьютере, рассматривал косметику в ванной и лекарства в аптечке. Косметика -- Лизавета, если могла, покупала английскую продукцию -- и ее собственные украшения были рассыпаны рядом с письменным столом. Она нагнулась к коробочкам. -- Тоже вроде все на месте. Да здесь и не было ничего особо ценного... Хотя нет, кое-что пропало. Вот сережки из Венгрии, серебряные, остались, а кольца, тоже серебряные, я в Португалии покупала, исчезли. Еще набор бижутерии был... В сущности, пустяки, все вместе долларов сто... Не больше. Конечно, для меня это дорого -- воспоминания о путешествиях, о людях... -- Лизавета присела на корточки и принялась складывать бранзулетки в коробочки, потом повернулась, чтобы поставить их на стол. -- Ой, нет, вот кольца, они под стол закатились... Не знаю... В целом все на месте... -- Значит, ничего не пропало. Тогда в чем же состав преступления? -- Этот вопрос оперативник задал совершенно автоматически. Слишком долго тренировался по одной и той же схеме -- нет преступления, нет дела, нет головной боли насчет плохой раскрываемости. Лизавета вздрогнула и растерянно улыбнулась. Ее, стоящую посреди разгромленной квартиры, представитель правоохранительных органов всерьез спрашивал, совершено ли какое-либо преступление. Обычно бойкая на язык, Лизавета не сумела найтись с ответом. За нее вступился Саша Байков. -- Вас Геной зовут? -- жестко поинтересовался он. И не дал оперу ответить: -- Так вот, Гена, у меня нет юридического образования, но даже я знаю, что нарушение неприкосновенности жилища карается законом. Так же, как хулиганство. Значит, с вашей точки зрения, ворваться в чужой дом и похозяйничать там -- это не хулиганство? Тут минимум две статьи. -- Две, -- охотно согласился долговязый милиционер. -- Можно еще порчу имущества повесить, тогда три будет. Только толку-то! Когда кража, можно по вещам доказать, а так... Да нет, я напишу протокол. И вы заявление пишите, заодно укажите, как все было... Лизавета усмехнулась типично милицейскому выражению. Когда они получали криминальные сюжеты из ГУВД, в них, конечно же, не обходилось без стандартно-милицейских оборотов: "при совместном распитии спиртных напитков", "на почве внезапно возникшей личной неприязни", "тайно проник в квартиру с целью хищения личного имущества"; порой к сюжетам прилагались синхроны -- интервью с преступниками, -- и тогда в тексте сюжета после имени и фамилии преступника вместо расшифровки интервью следовало стандартное: "рассказывает, как было". Лизавета усмехнулась, взяла протянутый опером листок и, отодвинув клавиатуру компьютера, села писать заявление, предварительно узнав, на чье имя она должна написать эту бумагу. Васильев ушел в другую комнату -- заканчивать протокол осмотра места происшествия. Время от времени он появлялся и отвлекал Лизавету дополнительными вопросами. К примеру, спросил, не пропали ли какие-нибудь документы, дискеты или видеокассеты. -- Насчет документов не знаю... Это надо подробно разбираться. Дискет у меня дома было две -- вроде обе на месте. Нужные материалы хранятся на жестком диске, я их не дублирую, ленюсь. Хотя специалисты твердят, что надо бы. А видеокассеты... Лизавета отложила заявление и подошла к окну -- именно на подоконник взломщики решили сложить снятые со стеллажа кассеты. -- Здесь у меня, в основном, бытовые кассеты, фильмы, мои личные записи, их много, я точно не знаю, все ли на месте. А бетакамовских кассет тоже было две штуки, обе чистые, подарок на день рождения, и я до сих пор не перетащила их на студию. -- Лизавета взяла в руки две черные пластмассовые коробки с надписью "SONY" на боку. -- Вот они, обе здесь. -- А личные записи не пропали? -- Нет, да и кому интересно, как я праздную дни рождения и провожу отпуск, или как мой кот ползает по шкафам? -- Всякое бывает, -- бросил в ответ оперативник и опять удалился в соседнюю комнату. Лизавета, видимо, более привычная к писанине (почему все милиционеры обязательно сетуют на обилие бумажной работы?), справилась со своей задачей быстрее, чем Васильев. Зажав исписанный листок двумя пальчиками, она осторожно подошла к склонившемуся над протоколом оперу. Тот старательно выводил: "Осмотром обнаружено, что замки на входных дверях отжаты при помощи какого-то предмета, возможно, лома или фомки, что все шкафы в комнатах, на кухне и в прихожей пусты, дверцы распахнуты, вещи, книги, продукты, посуда вывалены на пол в полном беспорядке. Со слов хозяйки известно, что ценности, находившиеся в квартире, не исчезли". Почерк у оперуполномоченного был круглый, почти детский. Писал он медленно, Лизавете показалось, что Васильев сейчас от усердия высунет язык. -- Почему вы ничего не написали насчет понятых и экспертов? -- Лизавета сразу заметила, что правая часть протокола осталась почти не заполненной. Только ее адрес и правдивая информация о том, что осмотр проводится при искусственном освещении. -- А зачем они? -- простодушно удивился оперуполномоченный. -- Какие споры-то? Это ж не обыск и не убийство. При таких расследованиях... Лизавета и Саша Байков давно знали, что только в кино на месте преступления или происшествия трудится целая бригада следователей, экспертов, специалистов и консультантов. Все они опрашивают соседей, рассыпают по столам и полкам волшебный порошок в поисках отпечатков пальцев, снимают при помощи фотоаппарата или даже гипса следы ног и рук, перетряхивают все в поисках необычной пыли или странных ниточек и лоскутков, которые непременно приведут их к преступнику. Реальная жизнь проста и сурова. Один молоденький оперуполномоченный призван был заменить всех. Заменить и поймать злоумышленников. Впрочем, сам он не слишком верил в собственные силы. -- Честно говоря, шансы не очень хорошие, точнее, их почти совсем нет, такие дела раскрываются редко... -- Особенно если ничего не делать, -- немедленно отреагировал Саша Байков. Он опять стоял за Лизаветиной спиной, словно атлант, готовый подставить плечо в трудной ситуации. -- Почему ничего? -- обиделся оперативник. -- Мы делаем все возможное, просто такие дела плохо раскрываются, улик-то никаких... Сами посудите, они же автограф не оставили. Ни гильз, ни пуль, ни... -- Обрывков билетов на самолет со своей фамилией и номером паспорта, -- очнулась Лизавета и продолжила казенным голосом: -- Так же плохо раскрываются заказные убийства, рэкет, вымогательство, организация банды, взятка и подкуп должностного лица... -- Ну почему, -- промямлил опер. Так юнцы тянут совершенно бессмысленное "почему", когда девушка, которую они подхватили на танцах и проводили домой, вдруг, против их ожиданий, говорит: "Спасибо, дорогой, до свидания". -- Потому что все эти преступления, как правило, повисают нераскрытыми... В Москве их называют "висяки", в Петербурге "глухари", и милиция их очень не любит, поскольку они портят отчетность и репутацию. Особенно портят отчетность и репутацию громкие нераскрытые дела -- их и не раскроешь, и не прикроешь. -- Лизавета решительно и без церемоний демонстрировала свои познания в том, что касается изнанки милицейской жизни. Звонок в дверь помешал завершить лекцию. -- Может, это злоумышленники вернулись? -- сказала Лизавета и отправилась открывать. Саша, естественно, последовал за ней. Появились не злоумышленники, а очередной сотрудник милиции. Настолько типичный, что он мог бы и не предъявлять краснокожее удостоверение. Короткая стрижка с прямой, прикрывающей лоб челкой -- в девятнадцатом веке ее называли "а ля Нерон", теперь чаще именуют "а ля бандит". Ясные, серые круглые глаза. Квадратный подбородок и такие же квадратные плечи. Торопливая речь. Этакий моторный живчик, умеющий все проблемы решать быстро и споро. Или умеющий показать всем, что проблемы решены. Он приступил к делу, не пожелав тратить время на бесполезные реверансы, вроде "здравствуйте" и "можно войти?". Живчик весело перешагнул порог и закричал: -- Генчик, ты что-то, значит, задержался. Что здесь? Что-нибудь серьезное? Саша Байков ответил раньше: -- Нет, что вы, мы здесь семечки лузгаем! Только услышав нетривиальный ответ, вновь прибывший милиционер заметил хозяйку дома. Заметил, поморгал серыми глазами и узнал. А узнав -- немедленно посуровел лицом. -- Здравствуйте. Очень приятно познакомиться, меня зовут Сергей. -- Он схватил Лизаветину руку и сжал своей широкой ладонью. -- А вы в жизни, значит, такая же, как на экране. Здорово! Здесь что, квартирная кража? -- Хуже, -- грустно ответил Гена Васильев. -- Не убийство же, значит... -- Ничего не пропало, -- безнадежно махнул Гена -- А-а-а. -- Милиционер, пришедший вторым, явно был более опытным, что называется, "бывалым". Он сориентировался мгновенно. -- Ничего, значит, не пропало... -- С момента выхода на экран телефильма "Место встречи изменить нельзя" и по сию пору сотрудники милиции, полагающие себя крутыми и справедливыми, как начальник отдела по борьбе с бандитизмом, широко пользуются сорным словечком "значит". Правда, Сергей произносил его несколько иначе. Не протяжно и ласково, а веско, категорично. -- Значит, не пропало. -- Сергей сунул руки в карманы, покачался немного на каблуках, вернее, как бы на каблуках -- с пятки на носок, -- ведь на кроссовках нет каблуков. И лишь потом задал неизбежный сыскной вопрос. Вопрос, который немедленно ставит в тупик и заставляет умолкнуть самого шумного потерпевшего: -- Вы кого-нибудь подозреваете?.. Меньше чем через двенадцать часов Лизавета услышала этот вопрос во второй раз, когда после звонка Ярослава примчалась на студию. Спрашивал милиционер, удивительно похожий на Сергея. И она точно так же проглотила воздух и не нашлась с ответом. Она приехала на студию часов в одиннадцать и сразу попала в центр оперативно-следственной бури. По кабинетам бродили и ползали вызванные Ярославом и Борюсиком оперативники. А поскольку собственно телестудия еще с тоталитарных времен считается объектом стратегического значения, то к расследованию налета на редакцию "Петербургских новостей" подключились не только отделение милиции, но и главк, и прокуратура. Представители этих славных ведомств переходили из кабинета в кабинет. Беседовали с людьми, без учета звания и положения, спрашивали, не видел ли кто чего вчера вечером, ночью или утром. Не слышал ли кто о каких-нибудь планах, которые можно истолковать в смысле налета на редакцию. В тех комнатах, что были разгромлены, внимательно обследовали каждый квадратный сантиметр пола, перетряхивали и без того разбросанные бумаги, рылись в ящиках и кассетах. В отдельной комнате сидели обитатели пострадавших кабинетов. Их допрашивали куда более подробно и пристрастно. Первым на беседу увели Сашу Маневича. Он вернулся через сорок минут невероятно злой. И тут же обидел представителей североамериканской фауны: -- Тупоголовые скунсы! Им еще не нравится, когда про милицию анекдоты рассказывают. "А остальные восемь погибли в ходе следственных экспериментов!" Лизавета и остальные изолированные от общества потерпевшие расхохотались: -- Но почему скунсы? -- Потому что только и способны ядовитой слюной брызгаться: "Что пропало? Что пропало?" -- Раздраженный Саша не заметил веселья присутствующих. -- Я им один раз объяснил, второй! Нет, не понимают! -- Что не понимают? -- продолжала смеяться "очередь", дожидающаяся допроса. -- Они все про ценности спрашивают. Что пропало. Из ценностей, в их понимании, там только компьютер и кофеварка. И то и другое на месте. Я им говорю -- мол, налетчиков могли еще интересовать кассеты. Пропали ли они, я сейчас сказать не могу. Надо посмотреть. А эти два лба в ответ: "Смотрите!" Я снова объясняю, что на кассетах самое главное -- видеозаписи, и поэтому, чтобы понять, пропали они или нет, надо посмотреть. А они опять -- смотрите! И один этак рукой показывает в угол, где валяются мои и Саввины кассеты! Крутолобые парни, в общем. Так и не поняли, что я записи должен посмотреть! Лизаветина очередь подошла к часу дня. Она вошла в кабинет Саши и Саввы, отведенный для опроса людей, непосредственно пострадавших от погрома. Удивилась -- один из милиционеров был чуть ли не копией вчерашнего Сергея. Такой же типичный. Второй, правда, отдаленно, худобой и серьезностью, напоминал Гену Васильева. Типичный милиционер и спросил: -- Кого вы подозреваете? Лизавета ответила ему так же, как Сергею: -- Чтобы кого-либо подозревать, у меня нет оснований. Он почему-то расстроился и заговорил едва ли не теми же словами, что Сергей ночью: -- Вас всех послушаешь, так руки опускаются. Пропало ли что, никто не знает. Подозревать никого не подозревают. И никто ничего не видел и не слышал! Красота благостная! Ну объясните мне, как это вы не знаете, что пропало. Лизавета улыбнулась. -- Никто не хотел вас обидеть. Просто кассеты и коробочки -- они все одинаковые. Коробочки -- по крайней мере, Саши Маневича -- все на месте. А насчет кассет он не знает, потому что можно ведь подменить кассету. Коробочка та же, а запись другая. Или размагничена. -- Лизавета поймала недоверчивый взгляд молчаливого худого опера и продолжила: -- Мои коробочки, кстати, тоже все есть. Я, правда, не такой скрупулезный человек и не помню точно, сколько кассет у меня было. Но в любом случае у меня ничего представляющего интерес для бандитов не было. Я и на съемки такого рода давно не ездила. -- Ну, значит, спасибо, разъяснили, -- перебил ее крепыш с челкой. -- Тогда, может, скажете, кто ездил на съемки "такого рода"? Лизавета помнила, как Саша рассказывал о перепуганном депутате Зотове. Когда Маневич вернулся с допроса, она не стала его спрашивать про интервью Зотова. Не захотела при всех. Не стала она упоминать и о кассетах, до сих пор лежавших в ее сумочке, -- кассетах со съемками школы телохранителей, которые передал ей Савва. Но отделаться просто молчанием не удалось. -- Кто-нибудь из обитателей этих комнат ездил на "такие" съемки? -- Теперь на ответе настаивал худощавый. -- Многие... -- опять попыталась уклониться Лизавета. Можно было бы бросить им версию насчет разоблачительного сюжета о бывшем мэре. Этот сюжет уже был в эфире, и подключение к скандалу милиции ни на что не повлияло бы, но Лизавете в принципе не нравилось посвящать во внутренние дрязги посторонних. -- А вот, например, репортаж, показанный в субботу в вашем выпуске... -- не унимался напарник "типичного" милиционера. -- Он один из многих. -- Саша не предупредил Лизавету, что он посвятил "органы" в детали их борьбы за предвыборные разоблачения. -- Я не знаю, пропали эти кассеты или нет. -- Но могли быть люди, которым интересно их изъять? -- Лишь при том условии, что они совсем незнакомы с нашей технологией. У Саши могли храниться только исходники. -- Она вспомнила, что не всякий обязан знать термин "исходник", и пояснила: -- Те записи, что были сделаны непосредственно на съемках. А собственно репортаж стоит в архиве на предмонтаже. Плюс существует копия всей программы на ВХС, на бытовой кассете, как от домашнего магнитофона. Так что если кто хотел посодействовать в уничтожении улик, то налета только на наши комнаты явно недостаточно. -- Как сказать, как сказать, -- бросил реплику крепыш. Лизавета терпеть не могла подобные псевдомногозначительные высказывания. -- Так и сказать, что в данном случае ваши подозрения безосновательны! -- Не уверен. Кто может изъять кассету из архива? Лизавета промолчала. -- Я все равно знаю! Ваше руководство! -- Он победоносно подмигнул. -- И репортаж могут изъять, и любую другую кассету из архива! А вот вы бы свой материал не отдали. И Маневич бы не отдал! Так? Отвечать не хотелось. Отчасти, только отчасти милиционер был прав. У них и правда были случаи бесследного исчезновения видеоматериалов. Сотрудники, беседуя шепотом, подозревали кое-кого из начальства. Но бежать с подозрениями в милицию? Фи! Однако крепыш с челкой говорит очень уверенно -- неужели кто-то из своих проболтался? Впрочем, Лизавета очень сомневалась, что к погрому причастны их же телеруководители или те, кто решил любой ценой защитить лицо, пострадавшее от их репортажа. Разоблачение, что называется, состоялось. Задний ход включить невозможно. Можно подать в суд. Тогда там потребуют видеоматериалы. Их пропажа, разумеется, доставит начальству несколько неприятных мгновений. Но в конце концов Маневич смотается в Москву и снова побеседует со своим следователем. Коль дело существует, снять его второй раз -- не вопрос. Можно, конечно, предположить, что дела не существует, а репортаж, следователь прокуратуры, материалы, допросы, расшифровки телефонных бесед и прочее -- лишь декорации в сложной интриге по дискредитации верхушки Петербургского телевидения. Впрочем, подобная мысль достойна воспаленного воображения Яна Флемминга или Ярослава Крапивина. Человеку разумному, в том числе Лизавете, такое не пригрезится и в горячечном бреду. -- Значит, так или нет? -- Я не знаю, что и сказать, -- наконец вымучила ответ Лизавета. -- Опять не знаете. Ну, значит, так и запишем. -- Крепыш запустил пятерню в стриженую шевелюру и склонился над листком бумаги. Он что, испугать ее хочет? Лизавета встала. -- Я могу идти? Ее отпустили. Только типичный оперативник, тоже любитель грозного "значит", проводил ее свинцовым взглядом. Будто выстрелил вслед. Саша Маневич дожидался в коридоре. Человек посторонний по недоумию решил бы, что журналист ждет, когда гостям надоест общаться с хозяевами и они освободят его кабинет. На самом деле Саша высматривал Лизавету. Он схватил ее за руку и утянул в дальний конец коридора. Телевизионные коридорные тупики хороши тем, что там можно поговорить без свидетелей, хотя и у всех на виду. Саша достал пачку "Лаки страйк", щелкнул зажигалкой. -- Ярослав говорит, что и твою квартиру разгромили точно так же? Лизавета кивнула. -- А Савву отравили. И за мной следят. Теперь я это точно знаю! Тебе не кажется, что нас преследуют абсолютно целенаправленно? Причем делают это люди весьма могущественные. -- Саша шумно затянулся. Еще немного, и он вспомнит о протоколах Сионских мудрецов, масонской ложе "Великий Восток Франции" или розенкрейцерах. Лизавета не верила в тотальные заговоры и не любила "околозаговорные" разговоры. -- Ты говоришь как неуловимый Джо. -- Которого никто не ловит? -- Саша покрутил сигарету, пуская красивые кольца дыма. -- Но меня-то ловят. Я их вчера четко засек. -- Тебя опера допрашивали? Ты им о своих подозрениях рассказал? -- Лизавета заранее знала ответ, потому и не стала его дожидаться. -- А что так? -- Зачем мне надо, чтобы они все испортили? Еще увезут с собой, для составления подробного протокола. Я их методы знаю! У меня сейчас и без них дел невпроворот. Мы же к Савве собирались. Он в Центре по лечению острых отравлений. Ты, между прочим, тоже не рассказала им о своих налетчиках! -- А ты откуда знаешь? -- Иначе бы не отпустили! -- Саша много работал как криминальный репортер и, безусловно, знал повадки милиционеров. Они его не волновали; что Сашу действительно тревожило -- так это серия происшествий. -- Пойми, такого количества совпадений не бывает! -- страстно произнес он и неожиданно скис: -- Ладно, не будем спорить. Поговорим позже. Лизавета оглянулась и увидела Ярослава. Начальник эфира умел ходить совершенно бесшумно, как и положено интригану. Маневич стоял лицом к коридору и первым заметил руководителя. Ярослав пылал скорбным лицом. -- Да, ребята, такие вот дела... Лизавета и Саша не поддержали начальника в его скорби. Эфирный ни чуточки не смутился. -- За то, что ты журналист, приходится платить. Я уже сообщил в Фонд защиты гласности. Пусть они тоже займутся этим делом. Если бывший мэр хочет отомстить, я этого так не оставлю... -- Ярослав сжал кулаки, всем своим видом показывая, что собственных подчиненных в обиду не даст. -- Я и о нападении на твою квартиру упомянул. -- Он проникновенно заглянул Лизавете в глаза. -- Да не стоило, чего там! -- Как это "не стоило"! Как это "не стоило"! Мы -- четвертая власть, мы должны защищаться, когда на нас нападают! -- Ярослав, как всегда, превратил собственные происки в дело общегосударственной важности. -- Да и милиция серьезнее к нам отнесется. Вы не исчезайте пока. Лады? Журналисты дружно кивнули. Начальник плавно развернулся на каблуках и удалился так же бесшумно, как и подошел. Глядя ему вслед, Лизавета размышляла о происходящем. Должно же быть какое-то объяснение всем этим странным событиям последних дней. Если обыски (а оба места происшествия выглядели точь-в-точь как после обыска) связаны с их бурной деятельностью по поводу смерти Леночки и парламентского толстяка, то им впору насторожиться. Но почему на сей раз эти безжалостные люди действуют столь осторожно? На минутку поверив, что вокруг них засуетились "педагоги из школы двойников", что все происшествия -- убийства, нападение на психолога, яд в Саввином стакане -- дело рук одной и той же банды, Лизавета не могла уразуметь, почему они добреют день ото дня. Начали с изощренного убийства. Использовали -- если использовали -- редкий яд. А потом вдруг стали добрыми и примитивными! Кокошкина недобили, грубо искали что-то у нее дома, а потом на студии. Только что они искали? У нее? В голове мелькнула смутная догадка, но Лизавета решила сначала все проанализировать, а потом уж делиться с Сашей и Саввой. В противном случае мальчики тут же примутся "ломать дрова". Пока лучше помалкивать. Саша Маневич докурил сигарету, и они отправились к Савве в больницу. ЯБЕДА Петербургский Центр по лечению острых отравлений с некоторых пор работает на полную мощность. Когда-то были десятки пациентов, потом сотни, теперь -- тысячи отравленных. И все нуждаются в госпитализации. Все это не потому, что в городе бушует шайка злобных отравителей. Нет, конечно, преступлений много, криминальные отравления по нынешним временам -- не сенсация. То председателю круглого стола предпринимателей и его секретарше в чай соли подсыплют, и не обычной сольцы, шутки ради, а соли какого-нибудь металла потяжелее. Или молодая жена решит подкормить мышьяком престарелого, когда-то знаменитого и богатого, а теперь больного и стремительно беднеющего мужа-артиста. Или внучек бабушке в кашку серных спичек намешает. Но это все -- любительщина, дилетантизм. Серьезных конкурентов проще устранять при помощи взрывчатки. А нелюбимых жен и мужей, соперников в любви и зажившихся родичей в наши дни если и устраняют, то с помощью ножа и топора. Яд, особенно бытовой, штука ненадежная. Того и гляди с дозой ошибешься или стаканы перепутаешь. Поэтому убийцы перешли на холодное и огнестрельное оружие. Благо на рынке можно прикупить что угодно. Хоть базуку. Хоть миномет. И все же, несмотря на то, что новое поколение убийц выбирает не цианид и не мышьяк, каждый, даже если он не наследник престола или финансового магната, может претендовать на честь быть отравленным. В опасности и кесарь, и слесарь. И уже не звучат анахронизмом слова "Отведай и ты из моей чары". В конце двадцатого века в России легко отравиться кильками, но и водкой тоже можно. Лизавета и Саша без труда нашли Савву. Он лежал не в отдельной палате, как предприниматель от психологии, а в трехместной -- правда, вполне современной, с хорошими кроватями и хорошим оборудованием. По крайней мере, стойки для капельниц были явно западноевропейских кровей, тумбочки не традиционно обшарпанные, а белье свежее. Вероятно, Центр некогда включили в список медицинских заведений, достойных получения гуманитарной помощи. Вот она-то и придала старым, впрочем, аккуратно отремонтированным стенам некоторый лоск. Врачи в Центре, по слухам, тоже работали по мировым стандартам. Словом, Савва не имел морального права жаловаться. Тем не менее он лежал на койке у окна с лицом Чайлд Гарольда, заброшенного судьбой-злодейкой в убогий лазарет вместо султанского сераля. Заметив гостей, он слабенько улыбнулся и еле заметно кивнул. А вот его соседи были приятно удивлены, увидев воочию красивую ведущую теленовостей. -- Это же надо, он и вправду с телевидения, -- гаркнул лежавший под "искусственной почкой" бравый пилот -- от вены на его левой руке к огромному черному ящику тянулась тоненькая трубочка. Лизавета, как-то делавшая сюжет о проблемах тех, кто постоянно нуждается в очищении крови из-за почечной недостаточности, знала, что это аппарат для гемодиализа. -- Надо же, а я не при параде. Черт дернул именно дагестанского купить, хотя этикетка и показалась подозрительной. -- Пилот бережно дотронулся до прозрачного шланга, по которому отсасывался яд, попавший в крепкий организм летчика вместе с коньячком подвального разлива. Не придавая значения тому, что гости пришли не к нему, а к соседу по палате, пилот принялся рассказывать свою горестную историю. Неделю назад он решил расслабиться вместе с давним другом -- встретились случайно в аэропорту Пулково. Встретились, купили коньячку. Итог -- один на больничной койке, другой на погосте. Впрочем, летчик, чудом выживший после дегустации (просто потому, что выпил за дружбу чуть меньше), ничуть не унывал. Сразу бросалось в глаза его жизнелюбие. Он и впредь, несмотря ни на что, будет пить и покупать выпивку незнамо где. -- Самое смешное, мне наши рассказали, милиция потом этот ларек проверила -- все чисто, никакого бодяжного коньяка, и водка как слеза! Вот невезуха! -- закончил он рассказ. Журналисты, уже уставшие снимать сюжеты о работе подпольных винно-водочных заводиков, предупреждать граждан о большом количестве подделок, в том числе опасных для жизни и здоровья, и призывать к бдительности, переглянулись. Перед ними лежала живая иллюстрация к грустной повести о том, что сколько ни призывай русака требовать сертификат качества, он все равно покупает водку просто так. Саша Маневич не удержался и дал совет: -- В следующий раз будьте внимательнее. -- Да уж, с полустертой наклейкой покупать не буду! -- согласился пилот и тут же переключился на Лизавету: -- А вы в жизни совсем не такая, как на экране. Высокая... -- Было видно, что он любитель женщин вообще и женщин с ростом за метр семьдесят в особенности. -- Да, камера чуть меняет человека, -- вежливо ответила Лизавета. Узнающих ее телезрителей можно было разделить на три категории -- на тех, кто считал, что в жизни она лучше, чем в телевизоре; на придерживающихся прямо противоположной точки зрения; и на тех, кто уверял, что и там и там она одинаково хороша или плоха. Лизавета ни с кем не спорила и для каждого находила вежливый, но стандартный ответ. -- А вот скажите, вы там наизусть шпарите? -- Летчик явно настроился на длинное и подробное интервью. -- Нет, у нас есть специальный аппарат, телесуфлер, вроде вашего автопилота. -- Лизавета перевела название телемашинки на доступный летчику язык. -- А, я так и думал. А слова... На третий традиционный вопрос телезрителей Лизавета ответила раньше, чем летчик успел договорить: -- Тексты я пишу сама, а информацию мы получаем от разных агентств. Она уже приготовилась рассказывать, что такое агентства, но вмешался болящий Савва. Он, еще минуту назад такой недвижимый, такой страдающий, зашевелился, привстал и скомандовал: -- Давайте выйдем в коридор, поговорить надо. Правда, в коридоре Савва опять вспомнил, что в больнице следует болеть. Скривившись, он прислонился к подоконнику и далее говорил тихим голосом, который вполне подошел бы для озвучивания партии умирающего лебедя. -- Спасибо, что навестили. -- Что ты! Не стоит! Это наш святой долг и почетная обязанность! -- Саша попытался разбудить Саввино чувство юмора. Савва устало прикрыл глаза, давая понять, что он ценит столь трепетное отношение коллег к их обязанностям. -- Ну, какие новости? -- Да особо никаких, вот кабинеты разгромили. Ярослав даже милицию вызвал... Саша Маневич не успел договорить. Чайлд Гарольд, погруженный в собственные беды, перебил его, задав очередной вопрос: -- А про меня что говорят? -- Да особо ничего. -- Саша незаметно дотронулся до Лизаветиного плеча -- мол, молчи. -- Совсем ничего? -- Савва возвел глаза к потолку. -- Говорят, что отравился... -- Отравился? Вот просто отравился! -- В голосе больного звенела горечь, он страдал от несовершенства мира, не сумевшего понять и осознать. -- Значит, просто отравился... -- Да, сейчас же бодяги до фига продают, а ты -- любитель пропустить рюмочку, -- невозмутимо продолжал Саша. -- Нет, все тебе очень сочувствуют, желают скорейшего выздоровления, собираются навестить... -- Навестить... -- печальным эхом откликнулся Савва. -- Завтра, наверное, Лидочка придет со Славиком Гайским... -- Лидочка, со Славиком... -- уже едва слышно произнес Савва. -- Да не переживай ты так! -- Саша, оторопев, принялся успокаивать друга. Но тот неожиданно пришел в себя. -- Отравился! -- Савва скорчил страшную рожу. -- Вы меня за идиота держите?! Отравился! Рюмочку пропустил! Меня отравили. По-настоящему. Пред-на-ме-рен-но. -- Последнее слово он произнес по слогам. -- А вы, товарищи называется! Врачи и те подтверждают... -- Что они подтверждают? -- Что это не просто алкогольное отравление. Они уже провели гемосорбцию... -- Уголька активированного, что ли, дали? -- подала голос Лизавета. -- Нет, что-то другое, -- сразу завял Савва. Он почему-то тушевался в разговорах с Лизаветой, особенно последнее время. -- У пилота тоже не алкогольное отравление. Он же не упился вусмерть, просто хлебнул какой-то гадости. Да и второй твой сосед... -- У него вообще горло сожжено. Соляной кислоты попил! -- Пытали? -- Нет, бутылки перепутал... Но я-то -- другое дело. Я вообще спиртное не пил! Савва скрестил руки на груди и замер в ожидании надлежащей реакции. -- А грибы ел? -- Саша все еще не терял надежды рассмешить друга. Савва улыбнулся, но моментально справился с собой, прикрыл рот рукой и проглотил улыбку. -- И грибы не ел. Да будет тебе известно, я ничего не ел. Только пепси-колу пил! В магазинчике на Надеждинской. Попил и еле до дому дошел! -- Это перспективно, сдерешь с "Пепсико" приличную сумму. -- Не в этом дело, и пепси тут ни при чем! -- Это они пусть в суде доказывают! -- продолжал стоять на своем Саша. -- Да при чем тут суд! Я уже прикинул, кто мог меня отравить, вот небольшой списочек. -- Еще один неуловимый Джо! -- снова вмешалась Лизавета. А Саша неожиданно посерьезнел. -- Ты действительно полагаешь, что это не случайное происшествие? -- Полагаю! -- снова скривился Савва. -- Наконец-то дошло по длинной шее! А что мне еще полагать? Я ничего непроверенного не ел, не пил, и вдруг такой приступ, и врачи ставят диагноз "острое отравление". -- Ну, хорошо, допустим. И кому же ты нужен? -- насмешливо спросила Лизавета. Она и сама не страдала манией величия, и другим не позволяла. По дороге в больницу Лизавета еще раз обдумала версию "школы двойников". Ей теперь казалось очень маловероятным, что налет на ее квартиру, погром в редакции и Сашины подозрения насчет слежки связаны между собой и имеют какое-то отношение к их работе. А тут еще Савва со своим отравлением! Ну не могли эти "двойники" так топорно работать! Разумеется, каждое отдельное событие может быть связано с их работой. Не исключено, что милицейский крепыш, допрашивавший ее дома и все приговаривавший: "А может, это кто-нибудь из поклонников вашу фотографию искал?" -- не так уж и не прав. Когда милиционер повторил это в пятый или шестой раз, Саша Байков взорвался: "Вы еще скажите, что это я квартиру взломал или нанял бандитов, чтобы потом произвести впечатление на девушку!" Крепыш ответил саркастическим взглядом. Он был готов принять "к сведению и в работу" эту версию. Судя по всему, Савва с Сашей уже поверили в составленный против них заговор -- за одним следят, другого отравили, к тому же разгромили редакцию. Компот чистейшей воды! Сама Лизавета не была готова к такому повороту. Она свято и наивно верила в торжество общемирового разума, в целесообразность всего сущего вообще и отдельных индивидов, в частности. Верила в то, что разумных, здравомыслящих и честных людей на этом свете значительно больше, чем маньяков, готовых охотиться за журналистами. Есть, конечно, люди разумные и нечестные. Из страха быть разоблаченными и пойти под суд они могут решиться на крайние меры -- и погромщиков нанять, и хитрого яду подсыпать. Только кто-нибудь когда-нибудь слышал про то, чтобы журналистское расследование в России усадило преступника на скамью подсудимых? Чтобы стал актуальным лозунг "утром в газетах -- вечером в Крестах"? Газетные разоблачения были эффективными только в эпоху партийной организации и партийной литературы. В нынеешние же времена и про взяточников писали, и про казнокрадов, и про убийц, и про мошенников. Про кого только не писали! Разоблаченные, оборудованные крепкой нервной системой, просто игнорировали публикации. Те же, у кого нервишки были расшатаны в борьбе за собственное благосостояние, начинали кричать о клевете, бросались в суд или заказывали статью прямо противоположного содержания. Все. Пузырь, раздутый обличителем, лопался. С шумом. Пострадавших от взрыва не было. Вот интерес коммерческий, денежный, материальный -- это другое дело. За кровный доллар или рубль и удавят, и взорвут. Но при чем тут скромные репортеры "Петербургских новостей" Александр Маневич, Савва Савельев и Елизавета Зорина? Чей бизнес они подпортили? Кому перебежали денежную дорожку? А раз не подпортили и не перебежали, то нечего бояться собственной тени и видеть "руку криминала" в простых, как гвозди, совпадениях. Подумаешь, траванулся! В России в конце двадцатого века не может отравиться только йог, питающийся чашкой риса в день. Подумаешь, квартиру взломали! Зарегистрированных квартирных краж, разбоев и грабежей год от года становится все больше, а незарегистрированных -- тем более. Погром в редакции? Тоже скорее хулиганская выходка, и Фонду защиты гласности тут делать нечего. Лизавета размышляла о людской любви к тайнам, об источниках и составных частях этой любви и вполуха слушала, как Саша рассказывает Савве о налетах на редакцию и на ее собственную квартиру. -- Значит, и там, и там что-то искали... -- тихо и задумчиво проговорил Савва. -- А мои кассеты? -- Не знаю, я только посчитал... Двадцать три, так? -- Должно быть двадцать пять, вместе с теми, что я передал Лизавете. -- Значит, две пропали! -- Сашин возглас напоминал победный клич. Разумеется, он ликовал не потому, что пропали кассеты, а потому, что пропажа подтверждала их версию насчет целенаправленных преследований. -- Успокойтесь, ничего не пропало, -- вмешалась Лизавета. -- Я просто забыла положить кассеты в твой стол. Здесь они. -- Лизавета демонстративно извлекла из сумки черную коробку и покрутила сначала перед Саввиным, а потом перед Сашиным носом. -- Цел твой спецрепортаж из школы телохранителей! -- Ну и что? -- дуэтом воскликнули мальчики. Сашу и Савву не так-то легко было обескуражить или сбить с истинного пути. -- Значит, не нашли то, что искали! -- Или нашли и даже унесли, но мы не знаем, что именно. Кстати, я тут, пока лежал, прикинул, кто имеет на меня зуб, -- продолжал Савва. -- Во-первых, "Банко"... Времени для размышлений у госпитализированного Саввы было более чем достаточно, и он подробно перечислил всех, кому насолил. Первым среди своих недругов Савва назвал председателя акционерного общества закрытого типа "Банко" Семенова. "Банко" -- типичная пирамида, каковых в России в девяностые годы было возведено больше, чем в Египте эпохи Древнего царства. Одной из них Савва занимался вплотную. В эту деятельность его вовлек один не в меру активный вкладчик АОЗТ "Банко", полковник в отставке. Пораскинув мозгами, полковник сообразил, что их "Банко" с обещанными семьюстами пятьюдесятью процентами годовых -- самый настоящий капкан. Свято веря во всемогущество тележурналистов, полковник через знакомых и родственников вышел на Савву и предложил вывести жуликов на чистую воду. Савва долго бегал от полковника, однако в конце концов взялся за дело и умудрился добиться ареста банковского счета злосчастной фирмы. Председатель "Банко" был вынужден бежать от гнева вкладчиков за границу, причем почти нищим: сто тысяч долларов, по меркам строителей грандиозных финансовых пирамид, -- не деньги. Теперь, спустя годы, когда гнев обманутых вкладчиков несколько поутих, а правоохранительные органы занялись другими, не менее опасными преступлениями, прожившийся мошенник мог вернуться для того, чтобы отомстить ретивому журналисту. Кандидатом в отравители номер два был всемирно известный авантюрист. Человек, который запросто звонил по телефону министру обороны СССР, еще когда СССР был жив, хоть и не совсем здоров. Человек, который, используя кремлевские связи как козыри при игре в дурака, играл в гольф и пил кофе с американскими высокопоставленными лицами и министрами западноевропейских стран. Человек, который убедил могущественных московских чиновников в том, что он нужен и полезен, а позже, уже раздобыв разнообразный компромат, -- в том, что он опасен и, следовательно, необходим. Человек, который дарил женщинам самолеты, груженные розами. Человек, который сидел за попытку вывезти из России бесценные рукописи, а потом вышел на свободу. В общем, пухлощекий Чичиков с замашками и повадками Казановы. Савва несколько раз снимал интервью и с ним, и с его адвокатами, и с представителями обвинения. Савва был убежден в виновности российского авантюриста новейшей формации, и его объективные репортажи должны были убедить общественность в том же. То есть основания для обиды у знаменитого политического жулика были. Савва считал, что если не сам Чичиков-Казанова, то его сообщники вполне могли при помощи мышьяка или цианида доказать всем журналистам, что определенная позиция и конкретная точка зрения в этом вопросе опасны для жизни. Среди подозреваемых числился и директор недавно разорившегося банка "Звезда". Именно Савва в свое время принес на хвосте известие о том, что банк переживает временные трудности и намерен приостановить операции по вкладам. Информация улетела в эфир, клиенты бросились закрывать счета, и "Звезда" превратилась в черную дыру. Банкир, соответственно, имел все основания для недовольства. Он потом долго кричал на всех углах, что при помощи слухов можно погубить самый устойчивый банк. Недобросовестная конкуренция хуже воровства -- это второй тезис, который отстаивал обанкротившийся банкир. Почему бы ему не перейти от слов к делу, точнее, к яду? Лизавета внимательно слушала грустный реестр коллеги. Потом спросила: -- По-моему, ты помянул не всех... -- Конечно, еще вот бывший председатель комитета по городскому хозяйству, он теперь в Москве обретается. Я же когда-то сделал сюжет о том, как он целый отель украл! -- Аж целый отель? -- ахнула Лизавета. -- Нет, я о другом. Почему ты не поминаешь братьев соблазненных тобою и потом брошенных девиц? Саввушка, у них тоже есть все основания угостить тебя ядовитой пепси-колой! Савва надулся, как рыба-шар перед атакой. То ли обиделся на то, что Лизавета назвала его Саввушкой, -- он и так-то собственное имя недолюбливал, а тут "Саввушка". То ли ему не понравилось предположение насчет обесчещенных девиц. -- Тебе все шуточки... Пока самой не коснется... -- пробурчал он и осекся. Да, его отравили, но ведь Лизавете разгромили квартиру и кабинет в редакции, так что вовсе непричастным, сторонним наблюдателем ее не назовешь. -- Ладно, ребята, не ссорьтесь. Это уж точно бессмысленно, -- миролюбиво сказал Саша. -- У нас явно мало информации. Надо думать. -- Думать не вредно, а уж у меня времени думать -- море! -- Я говорю -- думать, кому мы могли встать поперек дороги, а не жалеть себя бесценного, невинно пострадавшего, чуть не убиенного. Ребята, которых ты в свой поминальник записал, люди, безусловно, достойные, серьезные, при случае и пулю, и горсть мышьяку не пожалеют. Другой вопрос -- мотив. Месть? Тухлятина это все! На черта ты им сдался? Зачем под статью идти за просто так? Вот если бы ты проведал номера их счетов на Каймановых островах, тогда они бы накинули отравленный платок на твой роток. -- Из Саши иногда совершенно непроизвольно сыпались пословицы и поговорки. Временами получалось даже удачно. -- Что доктора говорят? Тебе долго еще здесь лечиться? Савва неохотно посмотрел на Лизавету: -- Дня три. -- Тогда договоримся так. Три дня лечись и думай. Мы тоже поразмышляем. В конце недели возьмемся. С тем и разошлись. Савва отправился в палату к другим отравленным, а Саша решил проводить Лизавету до дома -- глянуть, что там у нее натворили неведомые хулиганы, а заодно звякнуть знакомому в их отделение. Пусть лучше он, а не какой-то там Гена Васильев и его упитанный приятель Сергей занимаются Лизаветиным делом. Они вышли из метро "Маяковская". Лизавета ворчала, правда, тихонечко. Она без всяких колебаний пользовалась журналистскими связями для производственных нужд, но при этом считала недопустимым использовать свой авторитет и знакомства в личных целях. Саша придерживался прямо противоположной точки зрения. Он полагал, что у журналиста чисто личных проблем не бывает. -- Сама посуди, если бы тебе позвонил какой-нибудь человек и рассказал, что неизвестные преследуют его и на работе, и дома, обыскивают квартиру и офис, разве ты не обратилась бы за помощью к знакомым ментам? -- говорил он. -- С чего ты взял про обыск? -- Если все переворошили и ничего не взяли -- это называется обыск. И в редакции был обыск, и у тебя. Так что не думай, моя милая, что все это... -- Лизавета и сама мысленно называла оба инцидента "обысками". А вот о чем она не должна думать, Лизавета так и не узнала. Саша неожиданно остановился и оглянулся. Потом сделал два шага, достал сигареты и начал прикуривать, поглядывая в зеркальное окно какого-то офиса. Лизавета тоже остановилась и терпеливо наблюдала, как коллега щелкает зажигалкой и все не может высечь огонь -- хваленая "Зиппо" то потухнет, то погаснет. Она постояла так с полминуты и уж совсем было собралась разразиться язвительной филиппикой насчет лживой рекламы. Ведь что только не вытворял со своей зажигалкой красивый, небритый любитель "Кэмела": и в водопаде купал, и о камни бил, и в пещере терял, а она в ответ знай пламя изрыгает. Саша же со своей мучается, как с дерибасом одесским. Однако не успела Лизавета открыть рот и произнести нечто разительно-изящное, как ее опередил владелец никудышной зажигалки. Почти не разжимая губ, Саша прошипел: -- Не оборачивайся и слушай меня внимательно. -- Что? -- Лизавета инстинктивно кинула взгляд через плечо. -- Не шевелись. -- Шипение стало еще энергичнее. -- Не оборачивайся и слушай. Я опять его срисовал. -- Кого? -- Который следит! -- Саша нечаянно сломал сигарету, отбросил обломки и продолжил: -- Я его еще на выходе из метро сфотографировал. Он неожиданно вынырнул совсем рядом с тобой. Может, заметила? Приметное такое лицо, со шрамом и усами. -- Он что же, тебя возле эскалатора караулил? -- Лизавету обуревали сомнения. Странного шпика выбрал Саша -- со шрамом, с усами. Таких не бывает даже в плохих детективах. Любой мокроносый графоман знает, что у топтуна, филера, соглядатая, в общем, у того, кто ведет наружное наблюдение, внешность должна быть неприметной. Чем серее, тем лучше. Специально ищут людей среднего роста со средними носами и средней волосатостью. А тут -- усы и шрам, как на заказ, чтобы чаще замечали. -- Да нет! Он, наверное, давно следит за нами. Я его еще утром видел, когда на студию шел. Потом он потерялся. По крайней мере, мне показалось, что в больницу мы шли без хвоста. А теперь этот тип снова вынырнул. Можешь осторожно посмотреть, он у киоска остановился. Лизавета проследила за Сашиным взглядом и увидела высокого мужчину в белом пальто и черных брюках. У него действительно были длинные, стоящие торчком усы и шрам на правой щеке в виде вопросительного знака. Усы -- точь-в-точь как у фельдмаршала Китченера. И вообще он очень походил на располневшего героя колониальных войн: решительный взор серых глаз, смотрящих капельку исподлобья, крупный нос с высокой переносицей, крутой излом рыжеватых бровей. Брови чуть сдвинуты, словно их владелец уже отдал приказ и теперь ждет, когда доложат об исполнении. Рот не разглядеть -- укрыт рыжими же усами, кончики светлее и топорщатся. Разница в том, что главнокомандующий британскими войсками в англо-бурской войне Горацио Китченер всегда был худ и жилист, высушен, выжжен африканским солнцем, а тот, кого Саша Маневич считал своим преследователем, при росте метр восемьдесят весил никак не меньше центнера и даже под просторным пальто не мог спрятать небольшое, но отчетливое брюшко. Ну и шрама у Китченера не было. -- Очень внешность у него приметная, -- осторожно сказала Лизавета, разглядев Сашиного шпика. И добавила: -- Может, пойдем, посмотрим, последует ли он за нами. Они свернули на Невский, потом на родную Надеждинскую, свернули во двор. Человек с усами поначалу шел следом, потом отстал. Но отстал, лишь убедившись, что они свернули во двор. -- Заметный тип, -- повторила Лизавета, когда они дошли до подъезда. -- Это точно, -- охотно согласился Маневич, -- я и сам удивился, когда его срисовал. Саша, как и полагается романтику, воспринимал происходящее просто и со вкусом: увидел, удивился -- и никаких сомнений. Лизавета же, склонная анализировать все подряд, заметив какое-либо несовпадение или несообразность, немедленно подвергала это сомнению. Многое зависит от характера и образа мыслей. -- Как ты думаешь, зачем они... ну, те, кто хочет знать, что ты делаешь... отрядили на слежку человека, который бросается в глаза в любой толпе? Его раз увидишь -- на всю жизнь запомнишь, одни усы чего стоят. Такие только в начале века носили. Я не уверена, что в Петербурге на пять миллионов жителей найдется еще один экземпляр подобных усов. -- Эту речь Лизавета произнесла уже дома, после того как она сварила кофе и они с Сашей удобно устроились на кухне -- в тишине, тепле и безопасности. Неизвестный, которого Лизавета про себя окрестила Фельдмаршалом, проводил их до самого ее дома. Но с другой стороны -- это один из четырех возможных маршрутов от Маяковской. С вероятностью в двадцать пять процентов можно предположить, что он просто шел по своим делам. Саша, оказавшись в полуразгромленной квартире (ночью и утром Лизавета успела кое-как развесить одежду и распихать посуду -- книги и бумаги валялись по-прежнему, Саша Байков приладил вырванный чуть не с корнем замок), поохал, повозмущался и потребовал кофе. Лизавета дисциплинированно принялась готовить. Включила чайник. Достала жестянку с надписью "Президент". Зажгла газ и поставила джезву калиться, чтобы будущий напиток богов и журналистов получился более ароматным. Для запаха еще необходима щепотка соли. Солонку преступники раздавили, поэтому Лизавета, встав на табуретку, полезла в закрома. На верхних полках стандартного кухонного гарнитура "под дерево" ее предусмотрительная бабушка держала запасы самых необходимых продуктов. Мария Дмитриевна, пережившая две больших войны и блокаду, почитала жизненно важным держать в доме соль, спички, мыло, муку, сахар и крупы. Время от времени она проводила в кладовых ревизию, заменяла то, что грозило испортиться, ассортимент же оставался неизменным. Продукты почти не пострадали. По Сашиному мнению, это лишний раз доказывало: налет на квартиру -- не просто акт вандализма. Лизавета рассказала ему, что именно за версию "вандалы" уцепились оперативники, после того как Саша Байков охарактеризовал версию "поклонник" бредом чистой воды. -- Вандалы крушат все на своем пути, с особым кайфом рассыпают все сыпучее и разливают жидкое. Помнишь, я снимал сюжет о юных вандалах в школе, которые погуляли в учительской? Что они прежде всего сделали? Вылили чернила, да так ловко, что перемазалась вся опергруппа и собака в придачу. И нам досталось, хотя мы еще позже приехали. А потом разодрали в лохмотья всю имевшуюся в шкафу одежду. Ну и граффити, разумеется! -- Саша Маневич удобно устроился в углу кухонного диванчика, вытянул ноги и рассуждал с таким видом, будто всю сознательную жизнь общался с вандалами и изучил их повадки не хуже, чем освоила львиные обычаи хорошо пожившая в саванне Джой Адамсон. Вандалы в представлении Маневича ничем не отличались от рекламных испытателей коврочистки нового образца -- они должны были сладострастно перемешивать кетчуп с горчицей и гуталином, присыпать все это обрывками бумажек и лоскутками. Лизаветины книги и платья должны были быть изодраны в клочья, не говоря уже о том, что вандалы непременно разрисовали бы стены и потолки непристойными рисунками и надписями. Саша говорил уверенно. Вот тут-то Лизавета и ввернула вопрос насчет внешности Фельдмаршала. Раз человек так хорошо знает типичных вандалов, он и шпиков не может не знать. -- Да, внешность у него необычная, -- продолжал ничуть не обескураженный Маневич. -- Я вполне допускаю, что те, кто его послал, вовсе не собирались таиться. Им интересно знать, что я делаю, и они даже хотели, чтобы я заметил слежку и занервничал. Своего рода провокация. Любителю детективов Сашин аргумент показался бы вполне убедительным. Лизавета детективы любила, но вместе с тем знала, что в книгах и в жизни играют по разным правилам. -- А ты не занервничал? -- Занервничал, но не подал виду. Можно еще кофе? -- Он протянул Лизавете кобальтово-синюю чашку. Когда она отошла к плите, Саша взялся за телефон. -- Алло, Серега, привет, это Александр Маневич, если ты не забыл еще такого... Что? Конечно, помню, просто замотался... Ты тоже мог бы... Конечно, по делу... -- И Саша коротко изложил историю налета на Лизаветину квартиру и на редакцию. Потом довольно долго молчал и слушал, причем лицо его становилось все более озабоченным. Лизавета чесала ухо удобно свернувшегося у нее на коленях Масона и старалась не пропустить ни единого слова. -- Что?.. Закрыли?.. Почему?.. Вы все дохлые дела закрываете, не успев начать следствие?.. А ты разузнай!.. Как это не можешь? Ты же в убойном отделе... А-а-а... Я не сообразил... Но так срочно все равно не бывает. Ваша бюрократическая машина так быстро шестеренками не ворочает... Ах, позвонили! Кто, если не секрет?.. Узнать можешь?.. Важно! Я бы тебя по пустякам не беспокоил! Ладно, жду, чем скорее, тем лучше. Маневич запихнул телефонную трубку в настенную держалку, пододвинул поближе чашку с кофе, сжал губы и задумался. Он явно размышлял, как преподнести Лизавете неприятные вести. Как и положено романтику, Маневич считал, что женщин следует всячески оберегать, даже если эти женщины -- коллеги. Именно поэтому он крайне неодобрительно относился к дамским попыткам проникнуть в стройные ряды криминальных репортеров или вести самостоятельные расследования. Для Лизаветы он временами делал исключение. Но только временами. Саша достал сигареты, не спросив разрешения, закурил и наконец решился: -- Загадочная получается история... Кстати, твой крепыш -- это и есть мой знакомый в вашем Центральном РУВД. Как я сразу не догадался по твоему рассказу! Он действительно обожает играть со словом "значит". Серега к тебе случайно попал, дежурил... Но дело в другом... Лизавета, сидевшая за столом напротив, улыбнулась одними глазами, подбадривая и давая понять -- мол, знаю, тебе твой источник поведал не только и не столько о своем дежурстве. -- Да, да, ты права, -- заторопился Маневич, -- они уже закрыли дело. Ну, не закрыли, а положили на полку. Не по собственной инициативе. Позвонили. Серега не знает, кто именно. Но кто-то влиятельный, кто-то весьма сильный, способный построить по стойке "смирно" начальника РУВД, полковника милиции. Позвонили и велели погромом у тебя особо не заниматься. Вот такой поворот... Лизавета встала, сбросила на пол разнежившегося кота и принялась хлопотать -- вдруг вспомнила, что они с Сашей не ели с самого утра. -- Серега обещал разведать, кто и откуда звонил. Но говорит, что трудно... -- Помолчав, Саша спросил: -- И что ты по этому поводу думаешь? -- Думаю, что у нас все больше информации к размышлению, -- ответила Лизавета и поставила на стол блюдо с бутербродами и очередную джезву с кофе. Прежде чем размышлять, следует перекусить. ВЕСЕННИЕ КАНИКУЛЫ -- Я не знаю, о чем писать... Там глупости говорили. О глупостях я писать не буду! -- Лидочка начала жаловаться, еще не открыв двери. Лизавета с трудом сдержала стон. Пятница, вечер, все измотаны, у всех нервы на пределе. Точнее, не у всех, а только у тех, кому не удалось еще в юности заразиться инфекцией со звучным названием "пофигизм", переболеть, выздороветь и в результате избавиться от собственно нервов и от неприятностей, с ними связанных. Лидочка, дитя века, вплыла в Лизаветину комнату горделиво и медленно, словно римская галера, входящая в гавань давно покоренного италийского городка. Сегодня утром Лизавета и Лана Верейская долго перебирали подготовленные корреспондентами и службой информации темы. Горячая пора, за каждой темой и каждым сюжетом -- выборы, выборы и еще раз выборы. Забастовка учителей -- с призывом к кандидатам в президенты. Круглый стол, посвященный налогообложению, -- с советами, адресованными потенциальному президенту. Медицинский форум -- та же история, плюс просьбы всяческих даров и пожертвований больницам, детсадам и богадельням. Все культурные мероприятия, выставки, концерты и спектакли -- почти без исключений -- организованы теми или иными политическими движениями. Даже крутой, лохматый и бородатый авангард, устроители хеппенингов и перформансов, развешивали утюги на Дворцовой площади или гудели пожарными сиренами на Алексеевском равелине Петропавловской крепости не просто так, а за "своих" претендентов, выбираемых по принципу наименьшего рейтинга. "Петербургским новостям", в соответствии с распоряжением вышестоящего начальства, было строго-настрого заказано в той или иной форме участвовать в предвыборной агитации и пропаганде. Как на президентских выборах, так и на довыборах в Думу. Между тем все запланированные события, кроме автотранспортных происшествий, ограблений и убийств, были патентованно предвыборными. Лана Верейская крутила листки со списком репортажей, возмущалась и думала, чем заполнять эфир. Лизавета стояла рядом и думала о том же. Вот они вместе и сочинили сюжет для Лидочки и юного практиканта Мишеньки. Их отправили проехаться по местным предвыборным штабам кандидатов. "Посмотрите, чем занимаются, спросите, как настроение, узнайте, о чем думают", -- напутствовала корреспондентов Лана Верейская, а Лизавета вручила посланцам адреса предвыборных штабов и список вопросов. Первым вернулся юный честолюбивый практикант. Он самоуверенно заявил, что все в порядке, и теперь, получив по полной программе от выпускающего редактора, переделывал уже третий вариант текста. Лана Верейская строга, у нее не пошалишь, не проскочишь на арапа с несогласованными подлежащими и сказуемыми и с путаницей в падежах. Наконец явилась Лидочка, которую Светлана Владимировна уже начала ругать предвыборной маркитанткой, увязавшейся за президентским штабным обозом. -- Нет, это невозможно, они все какие-то странные и глупые. -- Лидочка бросила сумочку в гостевое кресло и расстегнула куртку из красного искусственного меха. Куртка не имела никакого отношения к борьбе "зеленых" за гуманное отношение к братьям меньшим, просто Лидочка любила все яркое и броское. -- Ну объясни, как можно писать о всякой дури! -- Она по-балетному всплеснула руками и грузно плюхнулась рядом с сумочкой. -- Что невозможно? -- Лизавета повернулась к раскинувшейся на диване, словно примадонна, журналистке и приготовилась долго и безуспешно растолковывать не любящей "всякую дурь" акулке пера, что профессия, которую она выбрала, предполагает умение писать обо всем, что происходит, -- об утратах и свершениях, о подвигах и подлостях, о преступлениях и о научных открытиях, в том числе и о "дури". Но Лидочка не дала ей и рта раскрыть. -- Нет, ты сама посуди, приезжаем к этому... к варягу... -- Варягом в телевизионных кругах называли того кандидата, который, не пройдя в Думу, решил в отместку стать президентом. -- Там у него пресс-секретарь, шустрый такой, тут же ко мне подбегает и сует кассету: "Здесь программное заявление нашего кандидата, вы должны дать!" -- Обычно медленно говорящая Лидочка очень правдоподобно изобразила скороговорку пресс-чиновника. -- На самом деле я ему ничего не должна. К тому же нам вообще запретили включать агитацию в программу. -- Лидочка сложила губы трубочкой, как для поцелуя, и чертыхнулась: -- Черт побери, почему они нас всех за обслуживающий персонал держат? Но и на этот вопрос Лизавета не успела ответить, Лидочка опять погрузилась в воспоминания о дне минувшем: -- Они заявили, что их шансы на победу -- самые предпочтительные... Интересно, кто это их предпочитает? А потом этот... Радостный... он вообще какую-то чушь лепетал. -- Словечко "лепетал", явно не из Лидочкиного словаря, свидетельствовало, что она не без пользы путешествовала от штаба к штабу. -- Он мне сказал, что продвигают своего кандидата, как товар, и работают по законам рынка. Так прямо и заявил. Лизавета поняла, что девушка принципиально не читает газет, перенасыщенных спорами о том, насколько правомерно продавать политика, как маргарин или жвачку в красивой упаковке, и с элементами лотереи. Ведь, в сущности, политики и их предвыборные обещания очень напоминают лотерею -- купил политика и надеешься: авось да выполнит, что обещал. Есть и выигравшие. Советовать что-либо было явно лишним, Лизавета ограничилась банальным: -- Так обо всем этом и напиши. А что по картинке? -- По картинке все нормально. Этот Радостный, с чубчиком, весь худой и скользкий. -- Лидочка всегда отличалась чисто детской наблюдательностью и непосредственностью. -- А говорит, как Портос: "Мы победим, потому что мы победим". -- Так и пиши... -- Лизавета не выдержала и рассмеялась. -- И про Портоса можно? -- Можно, почему нет! -- Ладно, тогда у меня получится минутки две. Лидочка встала, запахнула куртку, взяла сумочку и поплыла в сторону двери. Лизавета хотела было попросить юную деву поторопиться -- до вечернего эфира всего час, но воздержалась, просьба могла ее травмировать, тогда сюжета и к ночному эфиру не дождешься. В дверях Лидочка нос к носу столкнулась с Маневичем. -- Привет! Я у тебя хотела спросить... Саша, неизменно трепетно относящийся к дамам, Лидочку тем не менее недолюбливал. С его точки зрения, плавную, округлую, склонную к созерцательности деву следовало как можно скорее выдать замуж, а не мучить всякими съемками и репортажами. "Пусть сидит у мужа на диване, как болонка, а не в нашей монтажной. Его жизнь она способна украсить, нашу -- только осложняет". Эта тирада Маневича дошла до Лидочкиных ушей. Она страшно обиделась и с тех пор все время твердила о сексизме Маневича, о том, что репортер дискриминирует ее по половому признаку и что в Америке за свой сексизм он вылетел бы с работы. "Я ее не дискриминирую, а спасаю по половому признаку! -- возмущался Маневич. -- В Америке, если бы ее не взяли замуж, она умерла бы с голоду. Там не бывает телерепортеров, которые один минутный сюжет монтируют по полтора часа, доводя видеоинженеров до болезни Паркинсона". -- У тебя на вопрос ровно три секунды. Я тороплюсь. -- Саша попытался протиснуться в двери мимо Лидочки, но был схвачен за ворот куртки. -- Постой, это ты снимал охранное агентство "Буцефал"? -- Ну, я... Только давно, год назад... А в чем дело? -- Ничего, просто там штаб этого Зеленцова, который тоже в президенты... Он тебя вспоминал... -- А-а-а... Ты об этом хотела спросить? -- Нет, о другом. А о чем -- забыла, -- простодушно призналась Лидочка. -- Когда вспомнишь, заходи! -- Саша все-таки проник в Лизаветин кабинет и даже умудрился закрыть дверь. -- Пойдем... Мне надо кое-что тебе показать! Лизавета немедленно сделала строгое лицо. -- Не могу. До эфира всего ничего, а у меня два комментария не готовы. -- Глупости! До эфира час, а ты пишешь комментарий за пять минут. Идем. Это действительно важно. -- Объясни, в чем дело! -- Не могу. Ты должна сама увидеть. Кажется, я понял, кто и почему отравил Савву. -- Мы же договорились: об отравлениях, слежке и прочих... чудесах, -- Лизавета чуть не сказала "глупостях", -- говорим, только если я не занята на эфире. -- Да помню, помню я. Ты просто посмотри. А говорить будем потом, после... Лизавета поняла, что легче пойти и посмотреть, чем спорить с настырным коллегой, который час назад отобрал у нее кассеты, снятые Саввой в школе телохранителей. Вчера они долго крутили всевозможные версии, но толком ничего не придумали. Саша отправился домой со словами "утро вечера мудреней". Утром Лизавета, спешившая на работу, наотрез отказалась снова идти к Савве и к избитому политическому психологу. Так что Саша отправился в вояж по больницам в одиночестве. А вечером появился и изъял Саввины кассеты. -- Вот, только смотри очень внимательно... -- Саша усадил Лизавету в смотровом закутке и защелкал кнопками -- монитор, плейер, динамик. На экране возникло лицо хозяина школы телохранителей "Роланд", решительное и высокомерное. "...Да, сейчас многие криминальные, преступные группировки прикрываются лицензиями на охранную и детективную деятельность. Это осложняет работу тех, кто стремится работать честно. Но ведь отравиться можно и лекарством! Это же не означает, что следует позакрывать фармацевтические фабрики. Пена может появится на любом, самом благородном деле!" Андрей Викторович самодовольно усмехнулся. Его немедленно перебил журналист. Послышался голос Саввы: "Это, конечно, так. Но, по данным лицензионного комитета мэрии и регионального управления по борьбе с организованной преступностью, почти восемьдесят процентов сыскных и охранных фирм -- это просто-напросто банды... Если бы четыре пятых аптек торговали наркотиками, проще было бы закрыть аптеки!" Хозяин школы ответил жестко: "Милиция тоже занимается предоставлением охранных услуг. Разве вы никогда не слышали о милицейской "крыше"? Так, может, они просто хотят устранить конкурентов? Я согласен, что лицензии следует выдавать очень осторожно, что необходим жесточайший контроль за деятельностью таких фирм и бюро, но запретить! Нонсенс! Особенно теперь. В России продолжаются реформы, появляется все больше богатых людей, которые нуждаются в наших услугах. Запретить легальный охранный бизнес -- значит загнать его в подполье. Это и сработает на руку преступникам!" Андрей Викторович говорил сладко, гладко и чересчур пафосно. Лизавета посмотрела на часы и сказала: -- Я знаю, что Савва готовил спецрепортаж о частных детективных агентствах. И представляю круг проблем, которые он собирался затронуть. Мы даже вместе ходили в эту школу с глумливым названием "Роланд". -- Смотри. -- Саша чуть не силком заставил Лизавету посмо