агнулся, поправил сыну тупей и тихо, чтоб сосед не слышал: - Ничего, mon ange, потерпи. Они все просители, а мы приглашенные. Это большая разница. Руки у папеньки трепетали еще больше, чем вчера. Шутка ли - сам Зуров к себе позвал! Императрица, та подарила сто червонцев и велела завтра ввечеру приходить в Бриллиантовую комнату, в шахматы играть, но сказала это лениво, зеваючи, а вот светлейший, прежде чем последовать за ее величеством в опочивальню, изрек кратко, непререкаемо: "Чтоб завтра на завивке были у меня. Оба". Всю ночь папенька не спал, метался по гостиничной комнате. То страшился Фаворитовой ревности, то уповал на невиданные милости, то истово бил поклоны перед дорожной иконой. Мите и самому любопытно было - зачем это они князю понадобились? Может, хочет в шахматы поучиться, чтоб царицу обыгрывать? Это бы легче легкого. Наконец-то! Ручка знаменательной двери дернулась, шелест голосов сразу затих. Все приготовились, умиленно заулыбались. Однако в залу вышел не светлейший, а высоченный офицер-преображенец с хмурым, мятым лицом. Не взглянув на собравшихся, протопал к золоченому столику, где был сервирован фриштик на одну персону, налил из графина полный бокал вина, стал пить. Кадык у офицера дергался, и в тишине было слышно, как вино с бульканьем льется в глотку. Старичок шепнул: - Капитан-поручик Андрюша Пикин, князев адъютант. Забубенная башка, ему б в остроге сидеть. Все разбойнику с рук сходит. Допив и смачна крякнув, капитан-поручик повеселел. Поправил лихой ус, облизнул красные губы и, звеня шпорами, направился к стоявшим у стены креслам, куда никто доселе присесть не осмеливался. Этот же развалился самым вольным образом, ногу на ногу закинул и еще трубку закурил. Снова скрипнула дверь, снова сделалось тихо, но и на сей раз то был не князь, а преизящный господин, лицом удивительно похожий на стерлядку, какой Митя с папенькой угощались вчера вечером после малоэрмитажной виктории: такой же задранный кверху острый носик, широченный тонкогубый рот, и даже задом новоприбывший вихлял совершенно на манер рыбьего хвоста. - Метастазио, Еремей Умбертович, - сообщил полезный старичок. - Секретарь светлейшего. Пойти, поклониться. Сейчас Сам пожалует... И карповский сосед кинулся к секретарю, только где ему, старому, было протиснуться через иных Соискателей. Господина Метастазио обступили со всех сторон, совали какие-то бумаги, пытались шепнуть что-то на ухо. Он же на месте не стоял - легкой, порхающей походкой шел через залу, и вся толпа, толкаясь, двигалась за ним. - Он итальянец, да? - спросил Митя вернувшегося ни с чем старичка. - Проходимец он, - сердито ответил тот, потирая зашибленный локоть. - Его в Милане за шулерство к постыдному столбу выставляли. Давно ли барышень танцулькам обучал по рублевику за час, а ныне кавалер и действительный статский советник. - Сплюнул. - У царя дьяк, у дьяка хряк. Вот кто истинно империей-то правит. Никуда без него, вертлявого, не двинешься. Сказал и сам напугался, аж рот себе зажал, по сторонам заоглядывался. Проходимец ли, нет ли, но смотреть на итальянца было интересно. Все-то он, шустрый, поспевал: и с вельможами раскланяться, и выслушивать нескольких просителей сразу, и даме ручку поцеловать. Вдруг остановился, сказал - чисто, почти без акцента: - Вы, генерал, первый. Вы, граф, второй. После вы, сударыня, а дальше я укажу, кому... Не договорил, склонил голову по-собачьи, прислушиваясь к чему-то, внятному ему одному. Стремительно вскинул руку - будто капельмейстер пред оркестром. - Его светлость Платон Александрович Зуров! Из-за двери донеслись громкие, неспешно приближающиеся шаги. Сияющие створки в третий раз скрипнули, и впереди стоявшие согнулись в низком поклоне, так что теперь поверх спин и белых затылков Мите стало все очень хорошо видно. Ух ты! На середину залы, потешно переваливаясь, выбежала мартышка в короткой юбчонке и кружевных панталончиках. Увидела склоненные тупеи и давай в ладоши стучать, скалить желтозубую пасть. А уж потом из-за створки высунулся сам Платон Александрович, да и покатился с хохоту. - По... похвально, что даму чтите! Прямо слезы у него из глаз, так смеялся. Преображенец Пикин с кресла вскочил, еще громче князя заржал, Метастазио же ограничился веселой улыбкой. - Хорошо. В добром расположении пребывают, - обрадовался старичок. И начался прием. Светлейший, вышедший к посетителям в китайском халате, сначала закусывал: кушал маслинки, начиненные соловьиными язычками, и щипал шемаханский виноград. Потом ковырял в зубах. Покончив с зубами, взялся за нос, нисколько не смущаясь многолюдства. С утра кожа Платона Александровича золотом уже не искрилась, но впрочем цвет лица у его светлости был свеж, а щеки румяны. Большую часть просителей он слушал скучливо или, может, не слушал вовсе - мысли любимца Фортуны витали где-то далеко. Иной раз по понуждению куафера он вовсе поворачивался к низко кланяющемуся человеку затылком. О чем просили, Мите слышно не было, да и всяк старался изложить дело потише, склоняясь чуть не к самому уху князя. Одним он не отвечал вовсе, и тогда нужно было пятиться прочь, а непонятливых господин Метастазио брал двумя пальцами за локоть или за фалду и тянул назад: подите, мол, подите. Митя приметил, что несколько раз итальянец что-то нашептывал патрону про очередного искателя, и таких. Зуров слушал. внимательнее, ронял два-три слова, которые секретарь немедленно записывал в маленькую книжечку. Папенька предпринял тактический маневр. Взял Митю за рукав и тихонечко, тихонечко переместился влево. Расчет был такой: когда светлейшему кончат завивать правую сторону головы, он повернется другим профилем - и как раз узрит отца и сына Карповых. Так и вышло. Увидев же Митридата и его родителя, светлейший вдруг оживился, взор из скучающего сделался осмысленным. - А, вот вы где! - вскричал князь, дернул головой и вскрикнул - забыл про раскаленные щипцы. - Руки велю оторвать, образина! - рявкнул он на куафера по-французски. - Отойди прочь. А вы, двое, сюда! Папенька ринулся первым. Подлетел к его светлости соколом, поклонился и замер, как лист перед травой. Митя припустил следом, встал рядом. Ну-ка, что будет? - Как вас... Пескарев? - спросил Зуров, вглядываясь в красивое лицо Алексея Воиновича, и отчего-то поморщился. - Никак нет. Карпов, отставной секунд-ротмистр, вашей светлости по Конной гвардии однополчанин. - Карпов? Ну, не важно. Вот что, Карпов, вашего сына я беру к себе в пажи. У меня будет жить. - О! Какая честь! - возликовал папенька. - Я не смел и мечтать! Мы немедленно переедем на квартиру, которую вашей светлости будет благоугодно нам назначить. - Что? - удивился Зуров. - Нет, вам, Карпов, никуда переезжать не нужно. Вы вот что. - Он снова поморщился. - Вы отправляйтесь... ну, в общем, туда, откуда приехали. Без промедления, нынче же. Еремей! - Да, светлейший? - привстал на цыпочки Метастазио. - Ты ему дай тысячу или там две за утруждение, пускай его посадят в санки и скатертью дорога. Да гляди у меня, Карпов, - строго молвил Платон Александрович, переходя с помертвевшим папенькой на "ты". - Не вздумай в Петербург возвращаться, тебе здесь делать нечего. А о сыне не тревожься, он у меня ни в чем нужды знать не будет. - Но... ню... Родительское сердце... Совсем дитя... И потом, в Брильянтовую комнату, приглашение ее величества, - залепетал Алексей Воинович бессвязное. Однако князь его не слушал, а Метастазио уже тянул за фалду. - Папенька! - закричал Митя, бросаясь к отцу. - Я с вами поеду! Не хочу я тут, у этого! - Ты что, ты что! - зашептал папенька, испуганно улыбаясь. - Пускай так, это ничего, ладно... Приживешься, понравишься, и о нас вспомнишь. Ты его светлости угождай, и все хорошо будет. Ну, храни тебя Христос. Наскоро перекрестил сына и не посмел более задерживать, попятился к двери, кланяясь Платону Александровичу. - Попрощались? - спросил тот. - И отлично. А теперь поди-ка сюда, лягушонок. Один остался Митя, совсем один среди всех этих чужих, ненужных людей. И как быстро все стряслось-то! Только что был с родителем и ничего на свете не боялся, а тут вдруг обратился сиротой, малой травинкой среди преогромных деревьев. - Еремей, как он тебе? - Зуров слегка ущипнул Митю за щеку. - Смотря для какой надобности ваша светлость намерена сего отрока употребить, - ответил итальянец, разглядывая мальчика. Тот слушал ни жив, ни мертв. Как это "употребить"? Не съесть же? Тут вспомнилось прочитанное из китайской гиштории про злого богдыхана, который омолаживал кожу в крови младенцев. Неужто?! - Как для какой? - осерчал князь. - Иль ты не знаешь, отчего я утратил сон и дижестицию желудка? Скажи, годится ли он в посланцы любви? Над головами просителей вылезла косматая башка давешнего пиита. - Сиятельный князь произнес слово "любовь"? - закричал стихотворец и замахал листком. - Вот обещанная ода, которую желая бы возложить к стопам вашей светлости и за авторство сих вдохновенных строк нисколько не держусь! Дозвольте прочесть? Зуров не дозволил: - Недосуг. Секретарь взял у пиита листок, сунул в немытую лапищу золотой и замахал на толпу: отодвиньтесь, отодвиньтесь, не для ваших ушей. Подтанцевал обратно к столику, успев по дороге погладить Митю по голове. - Не мал ли? - Глуп ты, Еремей, хоть и слывешь умником. Мал золотник да дорог. А я сразу придумал, вчера еще. - Хитро улыбнувшись, Зуров достал из кармана мелко исписанную бумажку. Велел Мите. - Слушай и запоминай. Стал читать вполголоса, проникновенно: - "Павлина Аникитишна, mon ame, mon tout ce que j'aime{душа моя, все, что я люблю (фр.)}! Напрасно вы бежите меня, я уже не есть тот, который был. Не беспутной ветреник и не любитель старушьего плотолюбия, каким ты, верно, меня мнишь, а истинный Вертер, коему от нещастныя страсти неутоления жизнь не мила, так что хоть пулю в лоб или в омут головой. А чувствительнее всего мне то, что смотреть на меня не желаешь и когда мимо твоего дома верхами проезжаю, нарошно велишь ставни закрывать. Жестокосердная! Пошто не бываешь ни в балах, ни на четвертках? Уж и она приметила. Давеча говорила, где моя свойственница, а у меня сердце в груди так затрепыхалось, словно крылья бога любви Амура. И то вам подлинно сказать могу, голубушка Павлина Аиикитишна, что я буду не я, естли не стану с тобой, как Амур с Псишеей, ибо вы самая Псишея и есть. Помните сии вирши иль нет? "Амуру вздумалось Псишею, резвяся, поймать, спутаться цветами с нею и узел завязать". Так ведай же, о, Псишея души моей, что узел меж нами завязан волею небес и никоим силам немочно тот узел развязать! Ton Amour". Пока читал, прослезился от чувств, промокнул манжетом глаза. - Ну-ка, премудрый Митридат, повтори. Да гляди, ни слова не выпусти. Сможешь? Чего ж тут мочь? Митя повторил, не жалко. Светлейший следил по бумажке. - Ага! Все в точности! Как по-писаному! - взликовал он. - Видишь, Еремей? Буду ей писать, моей душеньке, а письмеца никто не выкрадет, не трясись. Если что - малец сам выдумал, всегда отпереться можно. Старуха мне поверит. Да еще гляди. - Зуров взял Митю за плечи, повернул и так, и этак. - Волосья ему подвить, хитончик пошить, сзади крылышки из кисеи - будет Купидон. Еще можно малый лук золоченый, со стрелами. Тут Метастазио заволновался, стал шипеть Фавориту в ухо. Митя отошел - пускай себе секретничают, не очень-то и нужно. Все не мог опомниться от приключившегося жизненного переворота. Куда прислониться? У кого спросить совета? Побродил по зале, повздыхал и пристроился подле знакомого старичка - все ж таки не совсем чужой, больше часа бок о бок простояли. - С милостью вас, - сказал тот и присел на корточки, чтоб быть вровень с Митиным лицом. - Кто рано начинает - высоко взлетает. Может, когда-никогда выдастся оказия, и за меня словечко замолвите? Третью неделю паркеты топчу, все никак не протолкаюсь. А дело у меня, сударь мой, вот какое... И завел что-то про младшего сынка-недоросля, но так долго и подробно, что Митя скоро отвлекся - стал за мартышкой наблюдать. Очень уж затейная была, бестия, пронырливая. Понравился ей чем-то кофейный генерал, застыла она перед ним, уставилась снизу вверх своими блестящими глазенками, морщинистый палец в рот засунула - ну прямо по-человечьи. - Ой, берегись, Михаила! - весело предупредил Фаворит. - Зефирка у меня влюбчивая. Гляди, не попользуйся девичьей слабостью. Обрюхатишь - жениться заставлю. Генерал княжьей шутке обрадовался, ответил в тон: - Так ведь это, Платон Александрыч, от приданого зависит, какое пожалуете. А то и женюсь, ей-богу. Наклонился к скотине и представил ей пальцами козу. Зефирка застеснялась, генералову руку своей лапкой пихнула, головенку вбок отвернула, а сама на героя глазенками так и стреляет. Все давай смеяться мартышкиной кокетливости. Она того пуще законфузилась, опустилась на четвереньки, попятилась и вдруг как спрячется ближней даме под пышную юбку. Что тут началось! Дама стоит ни жива ни мертва, только приседает да повизгивает. Публика корчится от хохота, громче всех заливается сам Фаворит. А Мите даму жалко. Каково ей? Не юбки же задирать, чтоб животное выгнать? И рукой через жесткие фижмы тоже не достанешь. - Ай, ай, - причитала бедная. - Перестань! Миленькая, Зефирочка! Ай, что ты делаешь! Хотела к выходу просеменить, но чуть не упала. Видно, мартышка ей в ноги вцепилась - ни шагу не ступишь. Митя увидал, что у несчастной пленницы по лицу текут слезы, даже мушка со щеки отклеилась, вниз поплыла. Неужто никто не поможет, не заступится? Что ж, тогда на помощь ей придет рыцарь Митридат. Он подбежал, тоже встал на четвереньки, приподнял край парчового платья и пролез под проволочный каркас. Там было темно, тесно и пахло звериным запахом - надо думать, от Зефирки. Хохот из многих глоток, когда лиц не видать, звучал жутковато, будто свора собак осипла от заполошного лая. Ну и пускай их хохочут. Мартышка скрючилась, обхватив белеющую во мраке полную ногу. Не исцарапает? Нет, обрадовалась избавителю - обняла его за шею, и он полез обратно, стараясь не слишком высоко поднимать юбку от пола. Митю встретили рукоплесканьями и шутками. Шутки были взрослые, несмешные. Митя умел их распознавать по особенному тону, каким сии mots произносились, и в смысл не вникал - пустое. - Мал, да удал! Везде побывал, все повидал! - Одним махом двух нимф услаждахом! - С новым галантом вас, Марья Прокофьевна! Право, как дети малые. Зефирка ручонки расцепила, скользнула на пол, да и замерла, очарованная пряжкой на Митином башмачке. Цветные стеклышки так переливались, так сверкали - заглядение. Потрогала, подергала, потом вдруг как рванет! - Отдай! Куда там. Коварная тварь сунула трофей в зубы и припустила прочь на всех четырех лапах, ловко лавируя меж ног. - Пиши пропало, - сказал старичок-сосед. - Что пряжка, третьего дня эта поганка у меня с груди звезду Александра Невского уперла! Любит, сволочь, блестящее. Хотел у его светлости попросить, чтоб отыскали, да не осмелился. Жалко, беда! С алмазами была звезда-то... А Митя взглянул на осиротевший башмак, еще недавно столь нарядный и прекрасный, - слезы брызнули. Ну, проклятый Cercopithecus{Мартышка (лат.)} из семейства приматов, нет такого закона, чтоб у дворянских сыновей пряжки воровать! И ринулся в погоню - тоже на четвереньках, ибо так обсервация лучше. Ага, вон ты где, за лаковыми ботфортами! Зефирке игра в догонялки, похоже, понравилась. Она оборачивалась, корчила рожи, в руки не давалась. От ботфорт к палевым чулкам; потом к старомодным башмакам с высокими красными каблуками; потом под кресло. Чуть-чуть не поспел за юбчонку ухватить, выскользнула. Но дальше прятаться Зефирке было негде: голый паркет, стена, боковая дверь. Попалась! Митя поднялся, растопырил руки. - А ну, дай! Мартышка вынула пряжку изо рта, сунула под мышку и вдруг отмочила штуку: подпрыгнула, повисла на дверной ручке, и дверь приоткрылась. Подлая воровка шмыгнула в темную щель, исчезла. Ну нет, шалишь! Митридат Карпов от поставленной цели не отступится. Митя оглянулся назад - одни спины, никто не смотрит. Стало быть, вперед, в погоню. Зефирка ждала на том конце большой, с завешенными окнами комнаты. Задрала юбку, махнула хвостом, для которого в панталончиках имелся особый вырез, и побежала дальше - но не слишком споро, будто не хотела, чтоб преследователь совсем отстал. Так пробежали пять или, может, шесть пустых комнат. Митя их толком не рассмотрел, не до того было. А в невеликой, славно протопленной каморе (в углу поблескивала бело-синими изразцами большущая голландская печь) воровка прыгнула на лавку, с лавки на портьеру, с портьеры под потолок и вдруг исчезла. Что за чудо? Митя пригляделся - вон оно что! Печь шла не до самого потолка, там была щель, этак с пол-аршина. Надо полагать, для циркуляции нагретого воздуха. По портьере лазить человеку невозможно, поэтому со скамьи он вскарабкался на подоконник, оперся ногой на медную ручку Заслонки, другой встал на приступку, ухватился за фрамугу, а там уже можно было и до печного верха дотянуться. Ну вот и встретились, мадемуазель Зефира! В узком, темном надпечье передвигаться получилось только ползком. В носу щекотало от пыли, и мундир с кюлотами, наверно, запачкались, но зато пропажа была возвращена - мартышка без боя вернула пряжку, сама протянула. Выходило, что она не подлая и не жадная. Оказавшись на печи, угомонилась, дразниться перестала. Может, она вовсе и не бежала от Мити, а к себе в гости звала? А судя по некоторым признакам, именно здесь, на печи, находилось Зефиркино жилище или, вернее сказать, ее эрмитаж, куда посторонним доступа не было. Когда глаза приобвыклись с темнотой, Митя разглядел разложенные по кучкам сокровища: с одной стороны пол-яблока, несколько коржиков, горку орехов; с другой - вещи поинтересней. Золотая ложечка, большой хрустальный флакон, еще что-то, переливавшееся голубоватыми бликами. Взял в руку - алмазная звезда. Верно, та самая, утащенная у незадачливого старичка. Надо вернуть, то-то обрадуется. Во флаконе темнела какая-то жидкость. Духи? - Нехорошо, - сказал Митя хозяйке. - А если каждый начнет таскать, что ему нравится? Это у нас тогда как во Франции выйдет - революция. Зефирка погладила его сухой лапкой по щеке, сунула огрызок печенья - угощайся, мол. - Мерси. Давай-ка лучше отсюда слезать, не то... Тут в комнате раздались шаги - вошли двое, а то и трое, и Митя замолчал. Ах, нехорошо. Найдут на печи, да еще с ворованным. Не ябедничать же на Зефирку, тварь бессловесную и к тому же, как выяснилось, нескверную сердцем. - ...Будто мало девок! Никогда не мог понять, почему нужно непременно упереться в какую-нибудь одну! - произнес мужской голос, показавшийся знакомым. - Ведь суть-то одна, вот это, и ничего более. - Раздалось легкое пошлепыванье, будто стучали ладонью по ладони или, скорее, по сжатому кулаку, после чего говоривший продолжил. - Эк что придумали, статс-даму вам подавай! Царскую свойственницу! Да в своем ли вы уме, князь? Блажь, и к тому же преопасная. Предосторожность с мальчонкой вас не спасет. Князь, вы не думаете ни о себе, ни о преданных вам людях! Метастазио - вот кто это, узнал Митя. - Оставь, надоел, - ответил второй (уж понятно, кто). - Клянусь, она будет моей, чего бы мне это ни стоило. - Чего бы ни стоило? - зловеще переспросил итальянец. - Даже, к примеру, положения, высшей власти, наконец, самое жизни? Помните про завещание. Вы в двух шагах от сияющей вершины, а норовите броситься в пропасть! Что вас ждет, если воцарится курносый - об этом вы подумали? - Ему что, - басисто вступил в разговор третий, неизвестно кто. - Ну, в поместье сошлют или, шишки зеленые, за границу укатит. А за горшки платить нам с вами, Еремей Умбертович. Ma foi{Право (фр.)}1, Платон, ну ее к черту, дуру жеманную. Ты не думай, нешто я не понимаю, каково тебе со старухой слюнявиться? Я тебе, сосенки точеные, нынче же из табора такую богиню доставлю - затрясешься. И шито-крыто будет, никто не сведает! - Молчи, Пикин. Ты дурак, тебе только по шлюхам таскаться. Оба заткнитесь! Мое желание вам - закон. А перечить будете, выгоню прочь. Нет, не выгоню - болтать про меня станете. В медвежью яму кину, ясно? Загрохотали гневные шаги - один ушел, двое остались. Значит, придется еще ждать. Зефирка положила Мите голову на плечо, сидела тихо. Внизу помолчали. - Ну что, Пикин? - медленно произнес секретарь светлейшего. - Сами видите, наш петушок вовсе ума лишился. Дальше ясно: поймают с поличным (уж ловильщики сыщутся) да и взашей. Старуха не простит. Время теряем, Пикин. Вы завтра во дворце на дежурстве, так? - Так. - Ну и подмените склянку, как велено. Старуха выпьет и околеет, но не сразу - дня через два. Успеет и завещание объявить, и Внуку скипетр передать. Тогда нам бояться нечего, в еще большей силе будем. Что вы усами шевелите? Или перетрусили, прославленный храбрец? А ведь "старуха" - это государыня императрица, догадался Митя, и ему стало очень страшно. Околеет? Отравить они ее, что ли, хотят? Как Мария Медичи наваррскую королеву? Ах, злодеи! - Еремей Умбертович... - Что это вы, Пикин, в глаза не смотрите? Или забыли про расписку? А про ту шалость? Это ведь каторга, без сроку. - Ладно пугать, не из пугливых, - огрызнулся преображенец. - Нашел чем стращать - каторгой. Бутылку подменить дело ерундовое, да только вот какая оказия... Пропала склянка-то. - Что-о?! Как пропала?! - Ума не приложу. В спальне у меня была, в сапоге. Думал, никто не залезет. А нынче утром сунул руку - пусто. - Это Маслов, - простонал итальянец. - Он, ворон, больше некому. Тогда непонятно одно: почему вы еще на воле? Или не опознал? Навряд ли. Он у старухи каждый день, не мог не заметить, что склянка точь-в-точь, такая же. А если... Тс-с-с! Что это? Вон там, на печи! Ax, беда! Выдала Митю несмышленая Зефирка. Надоело ей тихо сидеть, зашебуршилась, заелозила, да и брякнула каким-то из своих сокровищ. - Мышь. - Странная мышь, со звоном. Ну-ка, кликните слуг. - Зачем слуг? Сам взгляну. Я, Еремей Умбертович, ужас до чего любопытный. Внизу, совсем близко, загрохотало - это Пикин лез любопытствовать. Не торопился, лиходей, да еще напевал хрипловатым голосом: Ни крылышком Амур не тронет, Ни луком, ни стрелой. Псишея не бежит, не стонет - Свились, как лист с травой. В щель просунулась ручища, блеснув золотой пуговицей на обшлаге. Митя вжался в самую стену, затаил дыхание. Да где там - не укроешься: капитан-поручик шарил обстоятельно, не спеша. Парапетам, парапетам, согласием дыша. Та цепь тверда, где сопряженно с любовию душа... Глава пятая. ИСТРЕБЛЕНИЕ ТИРАНОВ Едва цепь, соединявшая душу Ивана Ильича Шибякина с телом, оборвалась, как сразу же выяснилось, что все обман - никакого конца света не предполагается. Небо немедленно посветлело, облака из черных снова стали белыми, да и солнце передумало гаснуть. Какой там - оно засияло еще пуще, торопясь завершить свой недолгий осенний маршрут. Когда же на город сошли густые ноябрьские сумерки, Николас Фандорин оторвался от уютно мерцающего экрана, потянулся и подошел к окну. Одуревшему от программирования взору Москва явилась странно расплывчатой и даже, выражаясь языком компьютерным, глючной. На первый взгляд обычный вечерний ландшафт: разноцветные рекламы, волшебно-светозарная змея автомобильного потока, извивающегося по Солянке, подсвеченные прожекторами башни Кремля, вдали - редкозубье новоарбатских "недоскребов". Но, если присмотреться, все эти объекты имели различную консистенцию, да и вели себя неодинаково. Кремль, церкви и массивный параллелепипед Воспитательного дома стояли плотными, непрозрачными утесами, а вот остальные дома едва приметно подрагивали и позволяли заглянуть внутрь себя. Там, за зыбкими, будто призрачными стенами, проступали контуры других построек, приземистых, по большей части деревянных, с дымящими печными трубами. Машины же от пристального разглядывания и вовсе почти растаяли, от них осталась лишь переливчатая игра бликов на мостовой. Николас посмотрел себе под ноги и увидел внизу, под стеклянным полом, крытую дранкой крышу, по соседству, в ряд, другие такие же, еще острый верх бревенчатого частокола. Это амбары с солью, догадался магистр истории. Задолго до того, как в начале двадцатого века Варваринское товарищество домовладельцев выстроило многоквартирную серокаменную махину, здесь находился царский Соляной двор. Неудивительно, что в этих каменных теснинах ничего не растет - земля-то насквозь просолена. Тут Фандорин разглядел у ворот Соляного двора часового в тулупе и треугольной шляпе, на штыке вспыхнул отблеск луны. Это уж было чересчур, и Николас тряхнул головой, отгоняя не в меру детальное видение. Разве можно до такой степени погружаться в восемнадцатое столетие? Время - материя коварная и непредсказуемая. Однажды так вот нырнешь в его глубины, да и не сумеешь вернуться обратно. Еще раз встряхнулся, энергично, и наваждение рассеялось. Пол снова стал непроницаемым, дубовым, на улице заурчали автомобили, а с верхнего этажа донеслась дерганая карибская музыка - там жил растаман Филя. Надо сказать, что отношения с местом обитания у Фандорина сложились странноватые. Такой уж это город - Москва. В отличие от Венеции или Парижа, она берет тебя в плен не сразу, при первом же знакомстве, а просачивается в душу постепенно. Этакая гигантская луковища: сто одежек, все без застежек, снимаешь их одну за одной, снимаешь, сам плачешь. Плачешь оттого, что понимаешь - до конца тебе не раздеть ее никогда. Голос у тысячелетнего Города - в смысле, настоящий, а не обманный, который для гостей столицы - не шум и гам, а тихий-претихий шепот. Кому предназначено, услышит, а чужим незачем. С некоторых пор Ника научился разбирать эти приглушенные речи. А потом, лиха беда начало, приспособился и видеть такое, что открывается немногим. Например, контуры прежних зданий, проступающие сквозь стены новых построек. Парящие над землей разрушенные церкви. Гробы позабытых кладбищ под многолюдными площадями. Даже людей, которые жили здесь прежде. Толпы из разных московских времен скользили по улицам, не пересекаясь и не замечая друг друга. Иногда Фандорин останавливался посреди тротуара как вкопанный, залюбовавшись какой-нибудь незнакомкой в пышной шляпке с вуалью. На долговязого растяпу налетали сзади, обзывали сердитым словом (и поделом обзывали). Опомнившись, Николас виновато улыбался и шел дальше, но все оглядывался, оглядывался - не вынырнет ли снова у витрины "Седьмого континента" силуэт из столетнего далека. Как-то раз, сдуру, попробовал рассказать про другую Москву жене. Та встревожилась, потащила к психиатру - еле отбился. Что ж, если это было и сумасшествие, Нике оно нравилось, излечиваться он не хотел. Во всяком случае, он псих тихий и никому не докучающий, не то что сегодняшний господин Кузнецов. "Суд удаляется на совещание". Каково? Ладно, а сам-то, сам: президент фирмы добрых советов, подверженный галлюцинациям и тратящий уйму времени на никому не нужные игрушки. За этим дурацким занятием не заметил, как день пролетел. С загадкой для сержанта в конце концов все устроилось. Придумался такой фокус - пальчики оближешь или, как выражается Валя, абсолютный супер-пупер. Секретарь разок заглянул в кабинет, наверное, хотел что-то спросить, но Николас замахал на него: уйди, уйди, не до тебя - перед Данилой никак не желала открываться дверь в Бриллиантовую комнату. То и дело звонил телефон, но, судя по тому, что Валя обходился сам, ничего важного. Говорить пришлось всего однажды, с женой. - Пожар, - сказала Алтын, как всегда, без вступлений и нежных словечек, даже без "здравствуй". - Из Питера позвонили. Там "Возня" горит. Заболел председатель секции по растленке. Нужно выручить. Я из редакции в аэропорт. Забери зверят из сада. Вернусь через три дня. Ты в порядке? - Да, но... - Не скучай. И повесила трубку. Жена у Николаса была ужасно невоспитанная. Он давно к этому привык и не обижался, только иногда, в философические минуты, диву давался - что за диковинную пару они собой представляют: двухметровый рефлексирующий мямля, воспитанный в вест-эндской частной школе, и маленькая, задиристая пантера из бескудниковских джунглей. Налицо несхожесть вкусов, противоположность темпераментов, даже внутренние хронометры у них настроены по-разному - Алтын живет по секундной стрелке, а он ведет отсчет времени на века. Почему молодая, стильная, победительная женщина до сих пор не послала "баронета хренова" (как выражалась Алтын в сердитые минуты, и это еще в лучшем случае) к королеве-матери (еще одно выражение из ее динамичного лексикона), для Фандорина было загадкой, чудом из чудес. Однако спасибо за то, что на свете есть чудеса, и не стоит подвергать их химическому анализу. Полное название "секции по растленке" было такое: Секция по борьбе с растлением несовершеннолетних при Всероссийском Обществе Защиты Нравственности Юношества (в просторечии "Возня"), одним из учредителей и спонсоров которого являлась газета "Эросс". К этим общественным обязанностям Алтын относилась не менее серьезно, чем к редакционным, и никакого противоречия между обеими сферами своей деятельности не видела. На ехидные Никины замечания отвечала: полноценная сексуальная жизнь нравственности не помеха, а если ты, дожив до сорока лет, этого еще не понял... - и дальше начинались оскорбления. Забрать из детского сада детей? Однако Николас обещал, что съездит с Валей Гленом в Мюзик-холл. Валя давно занимался современным танцем, но исключительно для собственного удовольствия, а тут вдруг решил попробовать свои силы на профессиональной сцене. В Мюзик-холле шел открытый кастинг для нового супер-продакшна "Пиковый валет", и человек будущего очень нервничал, просил оказать моральную поддержку. Должно быть, затем и в кабинет заглядывал - проверить, не забыл ли шеф про у обещание. Сейчас четверть седьмого. В саду детей держат до восьми, самое позднее до половины девятого. Значит, нужно было торопиться. Фандорин вышел в приемную. Глен стоял у окна, выходившего во двор, и что-то сосредоточенно разглядывал. По стеклу плыли неземные красно-синие отсветы. Заинтересовавшись их происхождением, Николас присоединился к своему помощнику. Колодец двора, расписанный домоуправлением в цвета лунного кратера, смотрелся жутковато, но красиво. Окна сияли, как планеты, а внизу стоял луноход - милицейский автомобиль, гонявший по стенам красные и синие блики. Какие-то люди водили по земле кружками яркого света, и на мгновение из полумрака выхватился нарисованный мелом контур человеческой фигуры. - Что там такое? - спросил Фандорин. - Улет, старфлайт, - мечтательно протянул Валя. - Какой улет? - Полный. Мужик какой-то взял и улетел. Абсолютно. Послал всех на факофф и улетел. Наверно, вмазал "белого" или стэмпов нализался - от них тоже крылья вырастают. - Кто-то выкинулся из окна? - спросил дрогнувшим голосом Ника. - Только что? Живешь обычной, счастливой жизнью, расстраиваешься или радуешься из-за пустяков, а в это время совсем рядом кто-то задыхается от нестерпимой боли или невыносимого одиночества и выносит сам себе смертный приговор... - Не, давно уже. Часа три. Сначала альтефрау дворовые заголосили, потом приехали флики. Я хотел вам сказать, а вы меня по бэксайду веником. - Ты что тут про стэмпы плел? - нахмурился Николас, отходя от окна. - Какие еще крылья? Смотри, Валентин, ты мне слово давал. Будешь баловаться с наркотиками - вылетишь в секунду, без выходного пособия. - То-то с бонанзы соскочу, - съязвил ассистент. Туше. Что правда, то правда - денег Николас платил своему помощнику мало, да и те с задержками. С другой стороны, Глен работал в "Стране советов" не из меркантильных соображений. Мать-банкирша (Валя называл ее Мамоной) выдавала сынуле на кино и мороженое куда больше, чем Николас зарабатывал в самые хлебные, докризисные времена. Фандорин неоднократно намекал представителю золотой молодежи, что при нынешней конъюнктуре вполне может обойтись и без секретаря, но реакция на подобные демарши была бурной. В голубые дни Валя наливался скупой на слова мужской обидой, а в розовые закатывал, то есть закатывала истерику с рыданиями. Глен не делал секрета из причины, по которой пять дней в неделю, с одиннадцати до шести, просиживал в приемной офиса 13-а. Причина была романтической и называлась "Любовь". В каком из двух своих качеств Валя был (была?) влюблен(а) в шефа, для последнего оставалось загадкой, ибо Николас ловил на себе томные взгляды ассистента и в голубые, и в розовые дни. Глен обладал чудовищным терпением гусеницы-древоточицы и, несмотря на абсолютную невосприимчивость обожаемого начальника к андрогинным соблазнам, явно не терял надежды рано или поздно добиться своего. Фандорин понемногу привык к утомительным повадкам секретаря - зазывному трепету ресниц, облизыванию якобы пересохших губ, беспрестанному соскальзыванию бретельки с точеного плечика - и перестал обращать на них внимание. В конце концов, с канцелярской работой Валя справлялся превосходно, а на выезде и вовсе был незаменим. Где найти другого такого сотрудника, да еще за столь неубедительную зарплату? В этой логике безусловно присутствовал постыдный элемент содержанства, но Фандорин рассчитывал, что Валина страсть постепенно перейдет в платоническую фазу - ведь сексуальная жизнь человека будущего протекала куда как бурно и без Никиного участия. Валя укоризненно потупился, ласкающим движением руки провел по своей тонкой шее, любовно обрамленной воротом пятисотдолларового свитера, погладил себя по полированной до зеркального блеска макушке. Он очень гордился идеальной формой черепа и в мужской своей ипостаси выставлял ее напоказ, в женской же предпочитал разнообразие в прическах - в особом шкафу у него висело несколько десятков париков самых невообразимых фасонов и расцветок. - Ладно вам закидываться. - Глен одним пальцем дотронулся до Никиного плеча. - Захотел человек и улетел. Его прайваси. Мы все как перелетные фогели. Поклюем семечек, выведем птенцов и курлык-курлык, пора в райские страны. Шеф, мы едем в театр или нет? Ай эм coy нервэс, прямо кошмар! x x x Все он врал про кошмарное волнение. Это стало ясно, когда три десятка претендентов стали отплясывать на сцене, следуя командам режиссера ("Ручейком назад! Прыжок! Еще! Теперь поработайте ногами! Девушка в зеленом трико, я сказал ногами, а не задницей! Волну руками! Так! Показали растяжечку!"). Среди всего этого броуновского движения Глен смотрелся прима-балериной в окружении кордебалета. Его прыжки были самыми высокими, ручеек самым изящным, ноги он закидывал так, что колено сливалось с плечом, а когда режиссер велел "поддать эротики", все, кто сидел в зале, смотрели уже только на новоявленного Антиноя. При этом Валя еще успевал метать быстрые взгляды на шефа, так что замысел был очевиден: привел для того, чтобы впечатлить. Фандорин вздохнул, посмотрел на часы - через десять минут пора было ехать за детьми. Режиссер выставил со сцены всех кроме Вали и теперь гонял его одного, так что исход конкурса можно было считать предрешенным. И следующая группа конкурсантов, и болельщики, и даже посрамленные претенденты не сводили глаз с божественного танцовщика, подбадривали его криками и аплодисментами. Особенно усердствовали девушки. Николас заметил, что некоторые из них с явным интересом поглядывают и на него. Это было лестно. Если в сорок лет на тебя засматриваются нимфетки, значит, ты еще чего-то стоишь. Он расправил плечи, небрежно закинул руку на спинку пустого соседнего кресла. Одна девчушка, очень худенькая, из-за алого трико похожая на весеннюю морковку, пошептавшись с подружками, направилась к Фандорину. Ну, это уж было лишнее. Невинно полюбоваться младой порослью - это одно, но вступать с нею в переговоры, да еще, возможно, нескромного свойства? На всякий случай он снял руку с кресла, застегнул пиджак и нахмурился. - Извините, вы голубой? - спросило дитя, приблизившись. Зная раскованность московской молодежи, Николас не очень удивился. Просто ответил: - Нет. Морковка просияла, обернулась к подружкам и показала им два пальца, сложенные колечком - окей, мол. - Значит, вы его ботинок? - кивнула она в направлении сцены. - Пришли попсиховать? Только теперь до Николаса дошла причина девичьей заинтересованности в его персоне. Слово "ботинок" (производное от "батя") на живом великорусском означало "отец". - Не ботинок, а коллега, - печально молвил он. - Однако не советую вам, милая барышня, увлекаться Валей. Девчушка схватилась за сердце. - Так это он голубой? Он не по девчонкам, да? Николас не сразу придумал, как объяснить окрашенность Валиных пристрастий. - Он... полихромный. Но, повторяю еще раз, не советую. Наплачетесь. - Вы, дяденька, советами своими на базаре торгуйте, - ответила повеселевшая барышня. - Хорошие бабки получите. И пошла себе. Вот уж воистину: устами младенца. x x x На Покровку, в детский сад "Перипата", Николас домчал быстрей, чем рассчитывал. Всегдашней пробки на бульваре не было - спасибо ноябрю, полудремотной поре, когда замедляется ток всех жизнеформирующих жидкостей, в том числе московского траффика. Сад был не обычный, казенного образца, а прогрессивный, частный. Некая преподавательница-пенсионерка, устав прозябать на полторы тысячи в месяц, набрала группу в десять детей. Ее соседка по коммуналке, в прошлом художник-график, отвечала за питание. Стихийно возникший штат дошкольного учреждения дополняли остальные соседи: безработная аптекарша и увечный майор-спецназовец, которому доверили спорт и подвижные игры. Платить за детей приходилось немало, но "Перипата" того стоила - даже взыскательная Алтын была детсадом довольна. Геля сидела в прихожей на галошнице, болтая ногами. - Явился, - сказала она (научилась суровости у матери). - Между прочим, восемь часов. Костю с Викой уже забрали. Прислушавшись к воплям, доносившимся из глубины квартиры, Николас парировал: - Но остальные-то еще здесь. - А Костю с Викой уже забрали, - непреклонно повторила дочь, но все же чмокнула отца в щеку, и Ника привычно растрогался, хотя поцелуй был всего лишь данью традиции. - Что же ты не играешь? - Я не люблю про взятие дворца Амина. - Какого дворца? - изумился Фандорин. - Ты что, пап, с Чукотки? - покачала головой Геля. - Амин - это афганистанец, который хотел нас всех предать. - Афганец, - поправил Ника, мысленно, уже в который раз, пообещав себе поговорить с майором Владленом Никитичем, забивающим детям голову всякой чушью. И потом, что это за выражение про Чукотку? Или побеседую с самой Серафимой Кондратьевной, дал себе послабку магистр, потому что несколько побаивался ветерана спецназа, у которого вместо куска черепа была вставлена титановая пластина. Минут двадцать ушло на то, чтобы вытащить из боя сына. Эраст дал себя эвакуировать, лишь получив тяжелое ранение в сердце. Николас вынес героя в прихожую, одел, обул. Сознание вернулось к раненому только на лестнице. Все-таки удивительно, до чего мало близнецы были похожи друг на друга. Геля светловолосая, в отца, а глаза мамины, темно-карие. Эраст же, наоборот, получился черноволосым и голубоглазым. Из-за имен между супругами разразилась целая баталия - никак не могли между собой договориться, как назвать сына и дочку. В конечном итоге поступили по-честному: мальчика нарек отец, девочку мать. Оба - Николас и Алтын - остались крайне недовольны выбором противной стороны. Жена говорила, что мальчика задразнят, будут обидно рифмовать, про героического прадеда Эраста Петровича слушать ничего не желала. Ника тоже считал имя Ангелина пошлым и претенциозным. Хотя дочке оно, пожалуй, подходило: при желании она могла изобразить такого ангелочка, что умилился бы сам Рафаэль. В отсутствие Алтын принцип единоначалия в семье Фандориных действовать переставал, начинался разгул анархии и вседозволенности, поэтому уложить детей в кровать Николасу удалось только к десяти. Теперь оставалось прочесть вечернюю сказку, и можно будет поработать над сценарием дальнейших приключений камер-секретаря. - "Иван-царевич и Серый Волк", - прочитал Ника заглавие сказки и подержал вкусную паузу. Эраст, мальчик толстый, неторопливый, обстоятельный, подпер голову рукой и сдвинул брови. Угол, где стояла его кроватка, был сплошь увешан оружием и батальными рисунками. Геля приоткрыла губы, одеяло натянула до самого подбородка - приготовилась бояться. На стене у нее было нарисовано окошко с видом на море, поверх рисунка - настоящие занавески с кружевами. - "В одном царстве, в русском государстве жил-был царский сын Иван-царевич", - начал Фандорин. - Мальчик? - немедленно перебила Геля. - Опять? То про Мальчика-с-пальчика, то про Емелю. А про девочку когда? Эраст выразительно закатил глаза, но проявил сдержанность, ничего не сказал. - Будет и про девочку, - пообещал Фандорин, наскоро пробегая глазами по строчкам - по правде говоря, сказку про Серого Волка он помнил плохо, разве что по картине Васнецова. - Попозже. - Так нечестно. Пускай сразу про девочку. - Ну хорошо. И жила там же девочка, звали ее Марья-царевна. Собою пригожа, да мила, да кожей бела... - А Иван-царевич? - немедленно взревновал сын. - Он что, не пригож? - Конечно, пригож. - И мил, и кожей бел, - закончил Эраст. - Да. - Николас отложил книжку. При таком интерактивном режиме дочитать сказку до конца удавалось редко - приходилось выдумывать на ходу. - Полюбили Иван-царевич и Марья-царевна друг друга, решили пожениться... - Нельзя, - отрезал Эраст. - Почему? - Они брат и сестра. - С чего ты взял? - Отчество одинаковое. Иван Царевич и Марья Царевна. Сестры с братьями не женятся, так не бывает. Николас подумал и нашелся: - Это же сказка. В сказках, сам знаешь, все бывает. Эраст кивнул, можно было продолжать. - Но полюбил Марью-царевну злой волшебник Кашей Бессмертный, похитил ее и уволок далеко-далеко, в тридевятое царство, в тридесятое... Тут перебили оба. Геля заявила: - Если полюбил, значит, не такой уж он злой. Сын же подозрительно прищурился: - Не по-онял. - (Это он из телевизионной рекламы научился так говорить, теперь не вытравишь.) - Какой такой Кащей Бессмертный? Которому мы с Иванушкой-дурачком сначала яйцо разбили, а потом иголку сломали? Он же пал на землю и издох! - Ну... - не сразу нашелся Фандорин. - Это потом было. Марью-царевну он раньше украл. - Значит, и рассказывать нужно было сначала про Иван-царевича, а потом уже про Иванушку-дурачка, - проворчал Эраст. - А то так неправильно. Ладно, давай дальше. Геле на ее замечание про любовь, совершенно справедливое, Николас ничего не ответил, только улыбнулся и погладил по мягким волосам. Она нетерпеливо дернула головой - не до глупостей, мол, продолжай. - Сел Иван-царевич на доброго коня и отправился на поиски Марьи-царевны. Едет через темные леса, через глубокие моря, через высокие горы, за синие озера. Месяцу. едет, два, три, и попал в такое место, что ничего там нет, только ветер воет да вороны каркают. Видит - лежит на дороге большой-пребольшой камень, и на нем написано: "Прямо пойдешь - жизнь потеряешь, налево пойдешь - душу потеряешь, направо пойдешь - коня потеряешь, а назад отсюда дороги нет". - Может, хватит уже про Иван-царевича? - взбунтовалась Геля. - Теперь нужно про Марью-царевну рассказать. Как она там. жила, у Кащея Бессмертного, о чем они разговаривали, чем он ее угощал, какие подарки дарил. - Почему ты думаешь, что он ее угощал и дарил подарки? - Ведь он же ее полюбил. - Да, правильно. - Николас почесал нос. - Ну, в общем, жила она у него не сказать чтобы плохо. Мужчина он был собой видный, еще нестарый, много повидал на своем веку, да и умный. Рассказчик замечательный. Но не могла Марья-царевна его полюбить, потому что... - Потому что сердцу не прикажешь, да? - подсказала дочь. Эраст деликатно покашлял: - Кхе-кхе. Это означало: не хватит ли про ерунду? Фандорин двинул фабулу дальше: - Стоит Иван-царевич перед камнем, выбирает, куда ехать. Жизнь ему терять неохота, душу тем более... - А как это - душу потерять? - заинтересовалась Геля. - Это самое страшное, что только может случиться. Потому что со стороны совсем незаметно. Вроде человек как человек, а души в нем нет, одна видимость, что человек. - И много таких? - встревожилась дочка. - Нет, - успокоил ее Ника. - Очень мало. Да и те не совсем пропащие, потому что, если очень захотеть, душу можно обратно отыскать. - Мы сказку рассказывать будем? - положил конец схоластической дискуссии Эраст. - Куда же он поехал? - Направо, конечно. Геля спросила дрогнувшим голосом: - А конь? Он же добрый был, ты сам сказал. И сын насупился: непорядок. - А коня он с собой не взял, - придумал Ника. - Около камня оставил, пастись. - Это правильно, - одобрил практичный Эраст. - Можно его на обратном пути забрать. Тут по законам жанра требовалось подпустить саспенса, и Николас заговорил страшным голосом: - Пошел Иван-царевич направо и забрел в густую-прегустую чащу. Ух, как там было темно! Под ногами что-то шуршало, над головой шелестели чьи-то крылья, а из мрака светились чьи-то глаза. - Ой, - сказала Геля и натянула одеяло до самых глаз, а Эраст лишь мужественно стиснул зубы. - Вдруг на тропинку как выскочит Серый Волк! - продолжал нагнетать Николас. - Зубы вот такие, когти вот такие, шерсть дыбом! Как оскалит желтые, острые клычищи... Здесь пришлось прерваться, потому что зачирикал дверной звонок. Кто бы это мог быть, в одиннадцатом часу? Может, Алтын передумала ехать на свою растленку? - Сейчас открою и вернусь, - сказал Ника, поднимаясь. Нет, это была не Алтын. На лестничной площадке стоял мужчина в спортивной куртке. Лицо бритое, с упрямо выдвинутой челюстью, глаза маленькие, бойкие. Под мышкой незнакомец держал ложно-кожаную папку на молнии. - Николай Александрович Фандорин здесь проживает? - спросил он, глядя на долговязого хозяина квартиры снизу вверх. - Да, это я, - настороженно ответил Николас. Всякому жителю России известно, что от поздних неожиданных визитов добра не жди. - Так это я, выходит, к вам, - широко улыбнулся мужчина, словно сообщал необычайно радостную весть. - Из МУРа я, из шестнадцатого отдела. Оперуполномоченный Волков Сергей Николаевич. Открыл перед носом маленькую книжечку, подержал, но недолго - Фандорин успел лишь прочесть слово "капитан". - Разрешите войти? Разговорчик есть. Капитан качнулся вперед, и Николас инстинктивно отступил, давая дорогу. Переступив порог, оперуполномоченный МУРа жизнерадостно объявил: - Хреновые ваши дела, гражданин Фандорин. Как говорится, заказывайте белые тапочки. И оскалил острые, желтые зубы в хищной улыбке. От этого оскала Николас непроизвольно сделал еще два шага назад, и капитан немедленно завладел освободившейся территорией. Он повертел головой вправо-влево, зачем-то потер пальцем старинное зеркало в раме черного дерева (куплено на Арбате во времена преддефолтного благополучия). - Венецианское? Вещь! - Почему венецианское? Русское, московской работы, - пролепетал Ника. - Какие тапочки? Что вы несете? - Поговорить нужно, - шепнул милиционер, трогая хозяина за пуговицу - такая уж, видно, у него была дурная привычка, за все хвататься руками. - Ага, поговорить. От этого бесцеремонного хватания, от идиотского шепота Фандорин наконец пришел в себя и разозлился. Не на позднего гостя - на себя. Что за дикость, в конце концов? Почему честный, законопослушный человек должен нервничать из-за визита милиции, хоть бы даже и криминальной? - Кому нужно? - неприязненно спросил он, снимая с груди руку капитана. - Почему вы пришли без предварительного звонка, да еще в такое позднее... - Вам нужно, - перебил Волков. - В первую очередь вам. Зайти-то можно? - Входите, раз пришли. Николас первым вошел в гостиную. Можно ли позвонить, капитан уже спрашивать не стал. Достал из кармана мобильный телефон - дорогой, побогаче скромного Никиного "сименса" - нажал одну кнопочку. Коррупционер, решил Фандорин, которому развязный опер ужасно не понравился. Известно, какая в милиции зарплата, на нее такой телефон не купишь. Взятки берет или "крышует" - знаем, по телевизору видели. - Але, Миш? - забубнил Волков, отвернувшись. - Это я, Серый. Ну че там у вас с трупняком?... Понятненько. И особые по нулям?... Ясно... Хрена, сам на Колобки волокись, я вам не нанялся... Да кручусь пока... Ага, у этого, у кандидата. - Тут он коротко обернулся на Николаса, и тот понял, что он и есть "кандидат". Почему-то от этого невинного слова по коже пробежали мурашки. - Отбарабанюсь - звякну... Ага, давай. Повертев по сторонам круглой, стриженной под полубокс башкой, капитан спросил: - Наверно, в загородном проживаете. А тут так, место прописки? - Почему? - удивился Фандорин. - Здесь и живу. Загородного дома у меня нет. Эта информация оперуполномоченного почему-то озадачила. Он проворно подошел к двери в кабинет, сунул нос и туда - вот какой бесцеремонный. - Послушайте, капитан Сергей Николасаич Волков из шестнадцатого отдела, - строго начал Ника, собираясь дать наглецу укорот, но милиционер повернулся к нему, лукаво погрозил пальцем и протянул: - Хреновата квартирка-то. Не склеивается у нас. Николас удивился. По московским понятиям квартиру никак нельзя было назвать "хреноватой". Двухсотметровая, в старинном, но полностью реконструированном доме, с высоченными потолками, в свое время она съела изрядный кус английского наследства. Тогда казалось, что это излишество, но, если учитывать последующий дефолт, квартира обернулась единственным толковым вложением капитала. - Что "не склеивается"? - Версия. Мрамора нет, ковры не наблюдаются, хрусталь-бронза отсутствуют. Вы что, подпольщик? Как гражданин Корейко? - Как кто? - моргнул Фандорин, которому в его британском детстве папа сэр Александер не позволял читать советскую беллетристику. - Да что вы себе позволяете? Вторглись в частное жилище, суете всюду нос! Что вам нужно? Милиционер взял два стула, поставил их один напротив другого. Сел, жестом пригласил садиться и хозяина. - Ты лучше давай со мной начистоту, - строго сказал он. - Для вашей же пользы. Ксиву видал? Я из шестнадцатого. Это отдел по раскрытию резонансных убийств, понятно? Не "колбасник" какой-нибудь и не из налоговой. Пети-мети по чужим карманам мести - не по нашей части. Колитесь, Николай Александрович, на чем бабки варите. Слово Сереги Волкова - не настучу. Сам их, клопов сосучих, не выношу... Ладно, сейчас я вам одну хреновину покажу, после которой ты со мной стесняться перестанешь, как барышня у гинеколога. Николас поморщился - метафора капитана Волкова ему не понравилась, как и хамские перескакивания с "вы" на "ты". Но от невнятных речений оперуполномоченного на душе становилось все тревожней. Кажется, завязывалась какая-то мутная, неприятная история. - А до завтра разговор не ждет? Он оглянулся на дверь детской. Эраст и Геля, должно быть, заждались продолжения сказки. Так вдруг захотелось послать капитана с его непонятными речами и зловещими шарадами к черту, вернуться в ясный и светлый мир, где нет никого страшней Серого Волка и всегда побеждает справедливость. Но Волков уже совал в руки какой-то листок, и отделаться от этого дурного наваждения не представлялось возможным. - Почитайте-ка. А там уж сами решайте, ждать до завтра или не ждать. Ваша жизнь не моя. Ага. Это была ксерокопия машинописного текста. Не веря своим глазам, Ника прочел: ПРИГОВОР НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ФАНДОРИН, президент фирмы "Страна советов", объявляется гадом и обманщиком, на основании чего приговаривается к высшей мере справедливости - истреблению. - Что за бред? - воскликнул Фандорин. - Где вы это взяли? - До завтра так до завтра, - злорадно оскалился капитан, забрал листок и сделал вид, что собирается уходить. Однако сменил гнев на милость, вынул из папки большую глянцевую фотокарточку. - Из кармана вот у этого гражданина. На снимке был крупный план мертвого лица: широко открытые глаза, нимб из растекшейся по асфальту крови. Гримаса для трупа необычная - довольная и даже словно бы торжествующая. Николас охнул. - Знакомого увидали? - весь подобрался Волков. - Да... Этот человек был у меня сегодня. На работе. - Знаю. У него в кармане лежала реклама вашей фирмы. Во сколько? - Где-то около трех. Что... что с ним произошло? - Имя, фамилию знаете? - перешел на шепот милиционер, словно боялся спугнуть добычу. - Чью, его? - тупо переспросил Фандорин. - Кузнецов, э-э-э, вот имя-отчество не запомнил. Что-то самое обычное. Иван Петрович, Сергей Александрович... Не помню. Только вряд ли он назвался настоящим именем. Что с ним случилось? - Почему "вряд ли"? - Не знаю, так мне показалось. Объясните же, наконец, как он погиб? И что значит этот идиотский приговор? Капитан разочарованно протянул: - Правильно вам показалось... Проницательный вы человек, гражданин Фандорин. Нипочем не стал бы он вам свое настоящее имя называть... Как погиб, спрашиваете? С крыши спарашютировал. Дома номер один по улице Солянке, тут близехонько. - Так это был он! Николас вспомнил луноход в кратере и очерченный мелом контур на асфальте. - Я видел милицейскую машину из окна. У меня там офис! - Знаю. Зачем он к вам приходил? О чем говорил? - Честно говоря, я так и не понял, что его ко мне привело. Вел он себя странно... По-моему, у него произошла какая-то личная драма. Возможно, заболела жена или даже умерла. А может, бред больного воображения. Он был явно не в себе... Но мне и в голову не пришло, что, выйдя от меня, он сразу же покончит жизнь самоубийством! Хорош советчик, препаратор душ, горько сказал он себе. Не разглядел, что перед тобой человек на краю бездны. Ему, может, всего-то и хотелось услышать живое слово участия, а ты ему: "У вас совесть есть? Отнимаете от дела занятого человека!" Главное, чем занятого-то? Господи, как стыдно! - Ага, самоубийством, - хмыкнул капитан. - Со скованными за спиной руками. И на лодыжке ожог от электрошокера. Достал еще одну фотографию: перевернутый на живот труп, руки сзади сцеплены наручниками. Николас задержался взглядом на черных от крови пальцах покойника и содрогнулся. Волков убрал страшные снимки, снова уселся. Теперь сел и Фандорин, чувствуя, что дрожат колени. - Вот что, Николай Александрович, давай по-честному. Сначала я тебе всю правду. Потом ты мне. Лады? Николас потерянно кивнул. Голова у него сделалась совершенно пустая, и, вопреки расхожей идиоме, мысли в ней не путались - их просто не было. - Про убийство гендиректора ЗАО "Интермедконсалтинг" читали? - деловито спросил оперуполномоченный. - Такого Зальцмана? Его фугаской бухнули. На даче. - Нет, не помню... Я не особенно интересуюсь криминальной хроникой. Знаете, у нас ведь бизнесменов часто убивают. - Это точно, да и три месяца уже прошло... - Волков снова полез в папку. - Вот, нашли при осмотре мусорной корзинки в его кабинете. Видно, получил по почте, решил, что чушь собачья, да и выкинул. Гляньте-ка. Фотография смятого листка бумаги. Машинописный текст: ПРИГОВОР ЛЕОНИД СЕРГЕЕВИЧ ЗАЛЬЦМАН, генеральный директор Закрытого акционерного общества "Интермедконсалтинг", объявляется гадом и обманщиком, на основании чего приговаривается к высшей мере справедливости - истреблению, Николас хотел сглотнуть, чтобы протолкнуть застрявший в горле комок, - и не получилось. - Ну про то, как завалили Зятькова, из "Честного банка", ты не мог не слыхать. Кипеж по всем СМИ был. Да, ту историю Николас помнил. Во-первых, потому что при крахе банка с симпатичным названием лишились всех своих сбережений хорошие знакомые. А во-вторых, больно уж зверское было убийство. Вместе с банкротом во взорванной машине ехали семилетняя дочь и ее одноклассница - Зятьков вез подружек в зоопарк. - Вот тебе еще чтение. На стол лег новый снимок: точно такой же листок, как два предыдущих. ПРИГОВОР ВЛАДИМИР ФЕДОРОВИЧ ЗЯТЬКОВ, председатель правления "Честного банка", объявляется гадом и обманщиком, на основании чего приговаривается к высшей мере справедливости - истреблению. - Что... все это значит? Николас расстегнул пуговицу на воротнике - со второй попытки, потому что плохо слушались пальцы. - Если честно, хрен его знает, - простодушно улыбнулся оперуполномоченный. - Но главная версия у нас такая. Кто-то решил очистить общество от кровососов и капиталистических тиранов. Какие-нибудь съехавшие с резьбы коммуняки, ветераны интернационального долга. Сам знаешь, какая у нас страна: половина нервных, половина психованных, да по половине от каждой половины когда-никогда обучались народ мочить. Фандорин хотел возразить против столь чудовищного преувеличения, но вместо этого, еще раз взглянув на фотографию, воскликнул: - Это же терроризм! Самый настоящий! Непонятно кто, основываясь черт знает на каких сведениях, выносит невинным людям смертные приговоры и приводит их в исполнение! В России такого не бывало с царских времен! Об этом должна кричать вся пресса! В Думе нужно учредить специальную комиссию! А никто ни сном, ни духом! - Это специально, чтоб паника не началась, по-нашему "резонанс". Шестнадцатый отдел именно такими делами и занимается, которые могут всенародный шухер произвести. Покойники-то, сами видите, люди непростые, буржуины буржуинычи, или, выражаясь интеллигентно, бизнес-элита. Принято решение вести розыск, как говорится, без участия общественности. А то начнется: красно-коричневая угроза, трали-вали. Политика. Ладно, не мое дело. Я сыскарь. Носом в землю уткнусь и нюхаю, есть след или нету. Короче, создана объединенная оперативно-следственная группа. Называется: "Дело Неуловимых Мстителей". Это я придумал, - похвастался капитан, но Николас юмора не оценил, потому что вырос на иных меридианах и с советской приключенческой киноклассикой знаком не был. - Неуловимых? - повторил он упавшим голосом. - Их что, никак невозможно поймать? Но за что мне-то мстить? Я ведь никому ничего дурного не сделал. Какой-то театр абсурда... - Что театр, это точно, - согласился Волков. - Вернее, цирк. Тут заколдованный круг получается. Вроде бы мстители эти сами подставляются: перед тем, как накрячить очередного буржуя, приговор высылают. Ставь засаду и бери их голыми руками, так? - Так, - немного воспрял духом Фандорин. - А вот шиш. Из-за того, что звону в прессе нет, мы узнаем про новое приключение неуловимых, когда налицо имеется трупак, мелко фасованный и в очень удобной упаковке. Приговоренные - люди серьезные, таких на фу-фу не возьмешь. Они привыкли, что обстоятельные пацаны грохают без предупреждения, а тут какая-то лохомудия: "гад и обманщик", "приговаривается". Зальцман выкинул приговор в корзинку - я вам говорил. Хорошо в пятницу вечером, уборщица не успела прибраться. У Зятькова бумажка эта неделю валялась, если не больше. Жене показывал, говорил - гляди, сколько чеканутых на свете развелось. Хотел выбросить, да супруга не дала. Себе оставила, подружек веселить. Повеселилась... Ни мужа, ни дочки, ни "мерса" за сто штук баксов, ни, между прочим, шофера, с которым, как установило расследование, мадам Зятькова состояла в сексуально-половых отношениях. - Волков коротко хохотнул. - В обоих случаях бумажки с приговором попали в руки следствия случайно. Запросто может быть, что и у других наших висяков по богатым, которые больше не плачут, тоже отсюда ноги растут. - И веселый капитан неожиданно пропел. - "Мертвые с косами вдоль дорог стоят. Дело рук красных дьяволят". - Но... при чем здесь я? Как видите, я не миллионер, никого не эксплуатирую. У меня в фирме всего один сотрудник! - Что за фирма? - прищурился оперуполномоченный. На чем бабки стругаете? Чуть смущаясь, Николас объяснил про свой уникальный бизнес. Что люди сплошь и рядом попадают в трудные или нестандартные ситуации, рады бы получить квалифицированный совет, да часто не у кого. А между тем, нет ничего ценнее вовремя данного правильного совета... Объяснял, ежась под пристальным взглядом детектива, и сам чувствовал, как глупо все это звучит. - Ясно, - сказал капитан, когда Ника умолк. - Правду говорить не хотите. Нехорошо, Николай Александрович. Вроде договаривались по честному. - Послушайте! - Николас встрепенулся. Кажется, мозг начинал оттаивать от первоначального шока, и возникла первая гипотеза, пускай нелепая. - Если это какие-нибудь осколки коммунистического режима, может, они обиделись на название моей фирмы? Усмотрели в нем издевательство над... ну, не знаю, идеалами Октября. Наверное, можно установить, кто был этот человек, который бросился... то есть, которого сбросили с крыши? - Если бы, - вздохнул Волков, - У парашютиста нашего ни особых примет, ни документов, ни мобилы. Отпечатки пальцев взяли, сдадим в лабораторию. Бумажки оформлять целый геморрой, а проку не будет. Татухи нет - значит, не сидел. И так видно, что не уголовный. - Да, по типу он скорей похож на советского номенклатурщика невысокого ранга. Но кто мог его убить и почему? Милиционер встал, спрятал последнюю фотографию в папку, вжикнул молнией. - Наверно, свои. А почему - тайна двух океанов, спросите чего полегче. Может, предал интересы пролетариата. Кто их, уродов скособоченных, разберет. Однако уроды не уроды, а свое дело знают. И тут вырисовывается загадочка поинтересней. - Он придвинулся к Николасу вплотную и посмотрел прямо в глаза, для чего капитану пришлось подняться на цыпочки. - Что же у них с вами-то, гражданин Фандорин, облом вышел? Исполнитель мертв, а вы живы. Зря вы со мной ваньку валяете. Ей-богу зря. Как бы вас самого в удобной упаковке не расфасовали. Мне-то что, я переживу. Ваша проблема. И двинулся к двери, напевая песенку кота Леопольда: "Неприятность эту мы переживем". Ника переполошился: - Постойте! Вы не можете так меня бросить! Я же не олигарх, у меня телохранителей нет! - У нас тоже их напрокат не дают, - бросил через плечо оперуполномоченный. - В УБОПе, правда, есть отдел защиты свидетелей, но вы же свидетелем быть не желаете. Рассказали бы правду-матушку, а? Очень уж зацепочка нужна. Оглянулся на Николаса, немного подождал. - Не расскажете. Ну, хозяин - барин. А надумаете - вот номер. Сунул визитную карточку, сделал ручкой и был таков. Через секунду хлопнула входная дверь, Фандорин остался один. Пытаясь унять дрожь во всем теле, прошелся по гостиной. Хотел выпить виски и даже налил, но тут вспомнил про сына с дочкой. Стоп. Трястись от страха будем потом, когда дети уснут. Растянув губы в улыбке, отправился в детскую. Что за сказку он рассказывал? Ах да, про Серого Волка. А где остановился? Черт, не вспомнить. Ну, будет ему сейчас за забывчивость. Сказку досказывать не пришлось - хоть в этом вышла Николасу амнистия. Близнецы, не дождавшись возвращения сказочника, уснули, причем Геля перебралась к брату в кровать и положила золотистую голову на его плечо. Эта поза выглядела до того взрослой, что Фандорин вздрогнул. Права Алтын, специалистка по вопросам пола! Нужно расселить их по разным комнатам. Пятый год жизни - как раз период первичного эротизма. И уж во всяком случае не следовало нести чушь про любовь между братом и сестрой! Но в следующий миг он увидел свисающую из под одеяла руку Эраста с крепко зажатой игрушечной шпагой и устыдился своей взрослой испорченности. Бросил детей в темном лесу, перед разинутой пастью страшного волка, а сам ушел и долго не приходил. Вот Геля и кинулась к брату за защитой. Николас осторожно разжал пальцы сына, вынул шпагу. Вышел на цыпочках, судорожно стиснув пластмассовое оружие. Чушь, какая чушь! "Гад и обманщик"? "Приговаривается к истреблению"? Один день похож на другой, и от этого кажется, что жизнь обладает логикой и смыслом. Так, должно быть, полагает и улитка, греющаяся на рельсе железной дороги. А потом невесть откуда налетит огромное, черное, лязгающее, от чего нет спасения... За что, почему - есть ли что-нибудь пошлее и глупее этих вопросов? А ни за что, а ни почему. Так природа захотела, почему - не наше дело. Слава богу, дома не было жены, и никто не видел постыдного Никиного метания по комнатам, не слышал бессвязных и жалких причитаний. Чтобы положить конец истерике, он выпил три неразбавленных виски, и на помощь пришел мудрый алкогольный фатализм: чему быть, того не миновать, а побарахтаться в любом случае стоит. Решив, что утро вечера мудренее, Фандорин лег в кровать, для верности проглотил еще две таблетки успокоительного, и ему сразу же приснился успокотельный сон. Будто он умер, но в то же время как бы и не умер. Лежит этакой спящей красавицей в хрустальном гробу и посматривает вокруг. Там, снаружи, гроза, сверкают молнии, дождь колотит по прозрачной крышке, но замечательная усыпальница уютна и надежна. Беспокоиться ни о чем не нужно, идти никуда не нужно, и вообще делать ничего не нужно, потому что любое действие нарушает гармонию. Эта мысль показалась сонному мозгу Николаса гениальным в своей величавой простоте открытием. Уже полу проснувшись, он все продолжал додумывать ее, вертеть так и этак. Нам только кажется, будто с нами что-то происходит и что мы перемещаемся во времени и пространстве. Нет, мы, то есть Я, - единственная фиксированная точка во всем мироздании. Вокруг может твориться что угодно, но моя незыблемость гарантирована, улыбался еще не открывший глаза Фандорин. Хрустальный гроб - отличный образ, подумал он, потягиваясь. Но тут за окном действительно грянул гром, задребезжали залитые дождем стекла, и под напором ветра распахнулась форточка. Первое, что пришло в голову испуганно вскинувшемуся Николасу, - не переоценил ли он прозрачность и прочность такой необычной гробницы. Глава шестая. УТРАЧЕННЫЙ РАЙ Сейчас, сейчас растопыренная пятерня подденет за ворот или за рукав, и тогда сей тесный закут воистину обернется для Митридата Карпова усыпальным склепом. Совершенно невозможно представить, чтобы два изверга, злоумышляющие против самое великой императрицы, оставили в живых свидетеля своего душегубства. Прикидываться малолетним несмышленышем бесполезно - итальянец видел, как Митя перед светлейшим красовался, чудесами памятливости блистал. Зефирка сердито заворчала, цапнула и прижала к груди какое-то из своих сокровищ, но этого ей показалось мало, и мартышка укусила настырную ручищу за палец. Гвардеец чертыхнулся, но руки не отдернул, вот какой храбрый. - Крыса! - пропыхтел он. Ну, я тебе... Схватил Зефирку за ногу, выволок к свету. Та жалобно заверещала, блеснул зажатый в лапке хрустальный флакон. - Шишки смоленые! Глядите, Еремей Умбертович, - загоготал Пикин. - Никакой не Ворон склянку стащил, а иная птица, сорока-воровка! Зря напугались. Ну-ка, что там у ней еще за добыча. Митя и дух перевести не успел - загребущая рука потянулась к нему сызнова. Охваченный ужасом, он подпихнул ей навстречу все, что лежало в надпечье: и съестные запасы, и свою пряжку, и старичкову звезду. Звезда-то его и спасла. - Ото! - Пикин с грохотом спрыгнул на пол. - Давайте делить добычу, ваше превосходительство. Пряжку вам, печенье с яблоком, так и быть, тоже, а Сашку Невского мне. Алмазы повыковыряю, закладчику снесу, вам же польза будет - часть долга уплачу. Жалко стало Мите старичка, а что делать? - Маленькая какая, будто игрушечная или детская, - рассеянно пробормотал Метастазио (про пряжку - больше вроде не про что). - Ладно, все хорошо что хорошо кончается. К делу, Пикин. Этими камешками вы с долгами не расплатитесь. А вот если нынче все исполните в точности, то мы квиты. Как только у старухи ночью начнется мигрень и рвота, получите все свои векселя и расписки. А когда вступит в силу завещание, я вам новый кредит открою, на десять тысяч. - На пятьдесят, - сказал бравый преображенец. - И еще мало будет, Шишкин корень. Если курносый останется с носом (ха, каков каламбур!), вы с Платоном всю Россию в карман положите. Затопали к выходу. Слава Богу, ушли. Можно было вылезать. x x x Вечером ужинали у императрицы в Бриллиантовой комнате, в самом что ни есть ближнем кругу. Сама государыня, августейший Внук без супруги, Фаворит, две старые и очень некрасивые дамы да адмирал Козопуло. Еще были начальник Секретной экспедиции Маслов и страшный зуровский секретарь, но эти сидели не за столом, а на табуреточках: первый позади императрицы, второй с противоположной стороны, за спиной у князя. Оба держали на коленках по бювару, стопке бумаги, чернильницу с пером - чтоб враз записать, если се величеству или его светлости придет на ум какая-нибудь государственная или просто значительная мысль. Правда, за весь вечер такого ни разу не случилось. Наверно, из-за адмирала. Он трещал без умолку, сыпал рассказами и прибаутками, но неинтересными - всякая история заканчивалась тем, как кто-то навалил в штаны, или протошнился на каком-нибудь высоком собрании, или прелюбодействовал с чужой женой и прыгал нагишом в окно. Одним словом, всегдашние взрослые шутки. Как им только не наскучит? А государыне нравилось. Она до слез смеялась адмираловым историйкам, особенно если попадались нехорошие слова, несколько раз даже их повторила. И все остальные тоже хохотали.. Екатерина тут была совсем не такая, как давеча, в Малом Эрмитаже. Одета попросту, в свободное платье и белый тюлевый чепец. Лицо размягченное, простое. - Хорошо, - говорила. - Только здесь душой и разнежишься. На Митин взгляд, место для душевного отдохновения было странное. В стеклянных шкапах торжественно сверкали имперские регалии: большая и малая корона, скипетр, златое яблоко, прочие коронные драгоценности. По стенам были развешаны шелковые и парчовые штандарты. Тут бы навытяжку стоять, при полном парадном мундире, а ей, вишь ты, отдохновенно. Должно быть, у государей душа не от того отдыхает, от чего у обычных смертных. - Право, отрадно. - Императрица привольно потянулась. - Будто двадцать лет долой. Уж прости, дружок, - обратилась она к Внуку, - что твою Лизаньку сюда не зову, больно свежа да хороша. А так рядом с моими старушками я могу чувствовать себя красавицей. - И, со смехом, взвизгнувшей левретке. - Ах, прости, милая Аделаида Ивановна, про тебя забыла. Нас тут с тобой две красавицы. Собачка рада вниманию, хвостом виляет, а царица лукаво Фавориту - да не на "вы", а просто, по-домашнему: - Горюй, Платоша. Сегодня первый красавец не ты, а вон тот премилый кавалер. - И на Митю показала. - Играйся, ангел мой, играйся. После, глядишь, и я с тобой поиграю. Диспозиция у Митридата Карпова была такая: его определили ползать по полу, где специально разложили цветные кубики и расставили деревянных солдат. Спасибо, конечно, за внимание, но все же взрослые невыносимо тупы. Какие кубики, какие солдатики, если они вчера уже видели, что разумом он ни в чем им не уступает? Однако если б Мите вместо младенческих забав даже приготовили более увлекательную игрушку - хотя бы те же логарифмические таблицы - ему нынче все равно было не до развлечений. К деревяшкам он и не прикоснулся, все не мог отвести глаз от некоего хрустального флакона, стоявшего подле государыни. Тот самый иль не тот? Подменил Пикин или не сумел? По случаю постного дня на столе были только рыба и фрукты, да и то всю рыбу съел один Козопуло, прочие к еде почти не притрагивались. Наверно, знают, что тут не разъешься, и заранее поужинали, сообразил Митя. Пили же по-разному, и для всякого было заготовлено свое питье: перед царицей кроме флакона был еще графин со смородиновым морсом, Фаворит пил вино, адмирал - английский пунш гаф-энд-гаф, великий князь довольствовался чаем, старухи потягивали наливку, Маслов и итальянец сидели так. Два раза рука Екатерины тянулась к роковой склянке, и Митя коченел от ужаса, но в последний момент предпочтение отдавалось морсу. Как, как рассказать ей про смертельную опасность? Весь день Митю продержали в Фаворитовых покоях. Дел никаких не было, но и не сбежишь - у дверей крепкая охрана, без особого позволения не выпустит. Он думал, вечером расскажет, когда в Брильянтовую комнату поведут, но повел его не кто иной, как самый главный злоумышленник Еремей Метастазио. Митя так его боялся, что аж жмурился. Итальянец спрашивал про какую-то безделицу, а он и ответить толком не смог. И за ужином секретарь нет-нет, да и поглядывал на Митридата, вроде бы рассеянно, но внутри от этих черных глаз все так и леденело. Оказывается, не выдумки это, про черный глаз-то. У кого душа черная, у того и взгляд такой же. - А все же выпью настоечки, - сказала решительно государыня. - Хоть и пятница, да грех небольшой. Опять же церковь не воспрещает, если для здоровья польза. Ведь ваша настоечка полезная, Константин Христофорович? Полюбила я ее, всю внутренность она мне согревает. - Осень полезная, васе велисество! - немедленно заверил грек. - И благословлена митрополитом. Покази-ка язык, матуська. Если розовый - пей смело. Семирамида высунула язык, и все с интересом на него воззрились, а Митя даже на цыпочки привстал. Язык, к сожалению, был хоть и шершаво-крупитчатый, но совершенно розовый. Беды, похоже, было не избегнуть. - Мозьно. Бокальсик, дазе два, - разрешил Козопуло и тут же налил настойки. Митю будто толкнула некая сила. Он с криком бросился к столу и толкнул ее величество в локоть. Бокал полетел на пол, обрызгав царицыно гродетуровое платье. - Ax! - вскричала Екатерина, а начальник Секретной экспедиции с неожиданным проворством прыгнул со своей табуреточки к Мите и крепко схватил его за ворот. Императрица ужас как рассердилась. - Маленький дикарь! Сердце так и зашлось. Вон его отсюда, Прохор Иванович! Маслов потащил нарушителя чинности за ухо к двери. Было больно и обидно, Митя - хотел крикнуть про отраву, но в этот самый миг встретился глазами с господином Метастазио. Ух как жуток был этот яростный, изничтожающий взгляд! А потом секретарь посмотрел ниже и судорожно дернул шейный платок, будто не мог вздохнуть. Увидел, понял Митя. Туфлю без пряжки увидел. Догадался... Кое-как досеменил до двери, влекомый масловской рукой, беспощадной терзательницей уха. Вдруг раздался отчаянный вопль государыни, и железные пальцы Маслова разжались. Сберегатель престола кинулся к своей повелительнице. - Что с ней? Смотрите! Ей плохо! - кричала Екатерина, указывая на пол. Там, в разлившейся рубиновой лужице, лежала левретка Аделаида Ивановна, беззвучно разевая пасть и дергая всеми четырьмя лапами. - Яд! - громовым голосом возопил Маслов. - Настойка отравлена! Умысел на жизнь государыни! Императрица так и обмякла. К ней ринулись, опрокидывая кресла. - Это хоросяя настойка! - бил себя в грудь Козопуло. - Я пил, матуська-царица пила! Никогда нисего! Вдруг тайный советник вернулся к Мите, схватил за плечи. - Пошто бутыль разбил? - вкрадчиво прошептал он. - С малолетской дури или знал про отраву? Тихо прибавил: - Ты мне правду скажи, мне врать нельзя. Глаза у губастого старика были матовые, без блеска. Тут бы все ему и рассказать, но Митя оплошал - зачем-то взглянул на Метастазио, да и впал в оцепенение под неотрывным василисковым взглядом заговорщика. - Знаешь что-то, вижу, - шепнул Маслов. - Добром скажешь или в экспедицию свесть? Не погляжу, что маленький... Тут донесся слабый голос: - Где он? Где мой ангел-хранитель? Что это вы, Прохор Иванович, ему плечики сжимаете? Иди сюда, спаситель мой. Мне и России тебя Господь послал! И ослабла хватка черного старика, разжалась. x x x После памятного вечера в Брильянтовой комнате Фортуна подбросила Митридата Карпова выше высокого. Из пажей светлейшего князя Зурова, у которого этаких мальчишек разного возраста числилось до двух дюжин, сделался он Воспитанником Ее Величества, единственным на всю империю - такое ему было пожаловано отличие. Были и другие награды, более обыкновенные, но тоже завидные. Во-первых, вышло Мите повышение по военной службе: прежде он числился по конногвардейскому полку капралом сверх штата, а теперь стал штатным вахмистром, что равнялось чину армейского капитана. Во-вторых, папеньке за труды по воспитанию чудесного отрока был послан орден святого Владимира и пять тысяч рублей серебром. Однако соизволения на то, чтоб папенька с маменькой приехали (про Эндимиона Митя, памятуя затрещины и раздавленных лягушат, не просил), получено не было. "Я тебе буду вместо матушки, а Платон Александрович вместо батюшки, - ответила Екатерина. - Родителям же твоим в утешение какую-никакую деревеньку подарю из новых, из польских. Там земли да мужиков много, на всех хватит". Митя к тому времени уже ученый был, знал, что это она Фаворита расстраивать не хочет, ибо князь Зуров не терпит подле самодержицы красивых мужчин. Иные семейства своим смазливым отпрыскам на этом даже ухитрялись карьеру строить. Отправят ко двору этакого юного красавца, покрутится он денек-другой, помозолит глаза светлейшему - глядишь, дипломатическим курьером пошлют, или в армию с повышением, а одного, очень уж хорошенького, даже посланником к иностранному двору отправили, только б подальше и на подольше. В общем, остался Митя один-одинешенек сиротствовать, а верней, как выразился остроумец Лев Александрович Кукушкин, сиропствовать - многие этак томиться пожелали бы. Воспитаннику отвели близ высочайших покоев собственный апартамент с окнами на Дворцовую площадь. Приставили штат лакеев, назначили учителей, за здоровьем бесценного дитяти досматривал сам лейб-медик Круис. Жилось Мите с роскошеством, но не в пример стесненней, нежели в Утешительном. Подъем не когда пожелаешь, а затемно, в шесть, как пробьет дворцовый звонарь: долее никто спать не смей - ее величество изволили пробудиться. Утреннее умывание такое: чтоб Митридату легче сонные глазки разлепить, слуга ему протирал веки губкой, смоченной в розовой воде; потом драгоценное дитя под руки вели в умывальню, где вода, качаемая помпой, сама лилась из бронзовой трубки, да не ледяная, а подогретая. Своей рученькой он только зубы чистил, смыванием же прочих частей тела ведали два лакея - один, старший, всего расположенного выше грудей, второй - того, что ниже. Одежда и обувь для императрицыного любимца были пошиты целой командой придворных портных и башмачников всего в два дня. Наряды, особенно парадные, были красоты неописуемой, некоторые с самоцветными камнями и золотой вышивкой. Заняло все это богатство целую комнату, именовавшуюся гардеробной. Жалко только, самому выбирать платье не дозволялось. Этим важным делом ведал камердинер. Он знал в доскональности, силен ли нынче мороз да какое у Митридата на сей день расписание, и желания не спрашивал - подавал наряд по уместности и оказии. Переодеваться для различных надобностей приходилось не меньше семи-восьми раз на дню. Как оденут - передают куаферу чесать волосы, мазать их салом и сыпать пудрой. Потом завтрак. Готовили в Зимнем дворце плохо, потому что государыня на кушанья была непривередлива, больше всего любила вареную говядину с соленым огурцом, и еще потому, что ее величество никогда не бранила поваров - боялась, что какой-нибудь отчаянный обидится да яду подсыплет. Вот повара и разленились. Кашу давали пригорелую, яичницу пересоленную, кофей холодный. В Утешительном Митю питали хоть и не на серебре, но много вкусней. Дальше начинались уроки, для чего была отведена особая классная комната. Помимо интересного - математики, географии, истории, химии - обучали многому такому, на что тратить время казалось досадным. Ну, верховая езда на британском пони или фехтование еще ладно, дворянину без этого невозможно, но танцы! Менуэт, русский, англез, экосез, гроссфатер. Ужас что за нелепица - скакать под музыку, приседать, руками разводить, каблуком притоптывать. Будто нет у человека дел поважнее, будто все тайны натуры уже раскрыты, морские пучины изучены, болезни исцелены, перпетуум-мобиле изобретен! А занятия изящной словесностью? Кому они нужны, эти выдуманные, никогда не бывалые сказки? До четырех лет Митя и сам почитывал романы, потому что еще ума не нажил и думал, что все это подлинные истории. Потом бросил - полезных сведений из литературы не получишь, пустая трата времени. Теперь же приходилось читать вслух пиесы, по ролям: "Наказанную кокетку", "Гамлета, принца Датского", "В мнении рогоносец" и прочую подобную ерунду. После обеда обязательные развлечения - игра на бильярде и в бильбокет. Но прежде дополнительные уроки по неуспешным дисциплинам. Таковых за Митридатом числилось две: пение и каллиграфия. Ну, если человеку топтыгин на ухо наступил, тут ничего не сделаешь, а вот с плохим буквописанием Митя сражался всерьез, насмерть. Почерк и вправду был очень нехорош. Буквы липли одна к другой, слова сцеплялись в абракадабру, строчки гуляли по листу как хотели. Писать-то ведь учился сам, не как другие дети, которые подолгу прописи выводят. Опять же рука за мыслью никак не поспевала. Однажды, когда Митридат, пыхтя, скреб пером, портил чудесную веленевую бумагу, вошла императрица. Посмотрела на детские страдания, поцеловала в затылок и поверху листа показала, как следует писать, - начертала: "Вечно признательна. Екатерина". Учитель велел нижние каляки отрезать, а верхний край, где высочайшая запись, хранить как драгоценную реликвию. Митя так и сделал. Отправил бумажку с ближайшей почтой в Утешительное. Злодеев, которые подсыпали в графинчик с адмираловой настойкой отраву, пока не сыскали. Рассказать бы матушке-царице все, что слышал на печи, да жуть брала. А если Метастазио отпираться станет (и ведь беспременно станет!), если потребует доносильщика предъявить (обязательно потребует!)? Что угодно, только б не смотреть в черные, пронизывающие глаза! От одного воспоминания об этом взгляде во рту делалось сухо, а в животе тесно. Митя слышал, как Прохор Иванович Маслов докладывал ее величеству о ходе дознания: мол, его людишки с ног сбиваются и кое-что нащупали, но больно велика рыбина, не сорвалась бы. Еще бы не велика! Может, дотошный старик сам докопается, малодушничал Митя. Великая монархиня звала своего маленького спасителя "талисманчиком" и любила, чтоб он был рядом, особенно когда решала важные государственные дела. Любила повторять, что ей сего мальчика само Провидение послало, что это Господь побудил малое дитя разбить смертоносный бокал. Бывало, задумается повелительница над трудным решением и вдруг бросит на воспитанника странный взор, не то испытующий, не то даже боязливый. Иной раз и мнение спрашивала. Митя сначала гордился таким к себе уважением, а потом понял - ей не разум его нужен, а нечто другое. Не вслушивалась она в прямой смысл-сказанного, а тщилась угадать в звуке слов некое потаенное значение, будто вещает не маленький придворный в бархатном камзольчике, а дельфская пифия. К примеру, на послеполуденном докладе было. Государыня сидела разморенная, прикрыв глаза. То ли слушала, то ли нет. Сзади - камер-фрейлина, перебирает пальчиками у ее величества в волосах. Как найдет насекомое, давит ногтем о плоскую золотую коробочку, вошегубку. Митя был на обычном месте, низенькой скамеечке, читал Линнееву "Философию ботаники ". Камер-секретарь, претолковый молодой человек, хоть и очень некрасивый (кто ж красивого на такую должность пустил бы?), зачитывал депеши. - В истекшем 1794 году в городе Санкт-Петербурге народилось 6750 человек, умерло 4015. Императрица открыла глаза: - Сколько ж прибавилось? Камер-секретарь стал шевелить губами, а Митя, не отрываясь от чтения: - Две тыщи семьсот тридцать пять. - Плодятся - стало быть, сыты, ненапуганы и жизнью довольны, - кивнула Екатерина, снова смежила веки. Докладчик читал дальше: - Из Америки пишут. Против индейцев, обеспокоивших Кентукскую область, выслан корпус добровольнослужащих, который и разбил их совершенно. Митя вспомнил саженного индейца. Представил, как тот крадется в ночи к ферме белого поселянина. В руке у него боевой топор, за спиной колчан со стрелами. Куда как страшно! Молодцы добровольнослужащие. - Оттуда ж. Неприятное известие с острова Гваделупа. Французы в начале октября принудили англичан сдаться на капитуляцию и отправиться в Англию, обещав в продолжение войны не служить уже больше против французской республики. Царица нахмурилась - не любила французов. Камер-секретарь заметил, стушевался: - Тут еще, того хуже... - Ну же. - Государыня покачала головой. - Знаю я тебя, иезуитская душа. Самую пакость на конец приберег. Проверяешь, гневлива ли. Не гневлива, не опасайся. Тогда молодой человек тихо прочел: - Французы взяли город Амстердам... - Да что ж это, Господи! - ахнула Екатерина. - Когда ж на них, проклятых, укорот сыщется? Вдруг повернулась к Мите и спрашивает: - Что делать, душенька? Объединиться с Европой против якобинцев, или пускай они и дальше промеж себя режутся, друг дружку ослабляют? Скажи, дружок, отчего эти голодранцы всех бьют? Ведь и ружей у них не хватает, и пушек, и мундиров нет, и в провианте недостача? Что за напасть такая? И смотрит на него с надеждой, словно ей сейчас некая великая истина откроется. А Митя рад принести благо человечеству. Линнея отложил, постарался говорить попроще и не тараторить, чтоб до нее как следует дошло: - Это они оттого регулярную армию бьют, что у французов теперь равенство, и солдат не скотина, которая вперед идет, потому что сзади капрал с палкой. Свободный воин маневр понимает и знает, за что воюет. Свободные люди всегда и работать, и воевать будут лучше, чем несвободные. Хотел хоть немножко подвигнуть Фелицу к пониманию того, что невозможно на исходе восемнадцатого столетия большую часть подданных содержать в постыдном рабстве. А она в ответ: - Как верно! Вот уж воистину устами младенца! - И секретарю. - Пиши указ: следующий рекрутский набор произвесть не из крепостных крестьян, а из вольных хлебопашцев, ибо рожденные свободными к воинскому ремеслу пригодны больше. Остолбеневшего Митю в щеки расцеловала, подарила лаковые сани с царского каретного двора. Вот оно каково властителям-то советовать - хотел добра, а вышло зло. Или еще случай был. Раскладывала государыня пасьянс-солитэр, пребывала в мечтательном настроении. - Ах, - говорит, - мой маленький птенчик, отчего это старому мужчине, хоть бы даже и шестидесятилетнему, незазорно жениться на молоденькой, а зрелой даме того же возраста повенчаться с мужчиной двадцати шести или семи лет почитается невозможным? И опять смотрит с надеждой, вздохнуть боится. Подумав, Митя ответил так: - Это, удумаю, оттого, ваше величество, что от шестидесятилетнего старичка все-таки еще могут дети произойти, а у шестидесятилетней бабушки приплода быть не может. Женятся-то ведь, чтобы население преумножать, иначе зачем бы? Кстати и факт подходящий вспомнился. - Однако науке известны и исключения. Я читал, что в 1718 году в мексиканском вице-королевстве некая Мануэла Санчес шестидесяти трех лет забрюхатела и произвела на свет мертвого младенца женского пола весом семь фунтов три унции и два золотника, сама же померла от разрыва детородных органов. Императрица карты швырнула, велела выйти вон, у самой слезы из глаз. А что такого сказал? Правда, потом вышла следом в коридор, приласкала, назвала "простой душой" и "деточкой". Многие это видели, и Митин "случай" засиял еще ярче. При дворе уж и без того много говорили о чудесном ребенке и особом расположении к нему матушки-царицы. Само собой, явились и просители. Один камергер ходатайствовал, чтоб его приглашали на малоэрмитажные собрания. Поклонился фунтом бразильянского шоколаду. Вице-директор императорских театров, пришедший хлопотать за дозволение к постановке некоей игривой пьесы, похоже, не ожидал, что прославленный Митридат окажется настолько мал. Вручил заготовленные дары не без смущения: полфунта виргинского табаку и новейшее изобретение от дурной болезни - прозрачный капушончик из пузыря африканской рыбы. Табак Митя отдал камердинеру, шоколад съел сам, а растяжной капушончик выказал себя незаменимой вещью для опытов с нагреванием газа. Понемногу Митридат обвыкался в огромном дворце, который строчка за строчкой, страница за страницей раскрывал перед ним книгу своих бесчисленных тайн. Конечно, не всю, а лишь малую ее часть, ибо постичь сей огромный каменный фолиант во всей его необъятности навряд ли было под силу смертному человеку, хоть бы даже и самому дворцовому коменданту. Проживи сто лет под гордыми сводами - и то всего не узнаешь. После заката Версаля на всей земле не было чертогов великолепней и просторней этих. Для изучения дворца Митя предпринимал экспедиции: сначала в ближние пределы - в соседние залы, в висячие сады, на хоры. Потом все дальше и дальше. Со временем выяснилось, что Зимний полон не только прекрасных картин с изваяниями, а также всяких несчитанных богатств, но еще и роковых опасностей. У дворца явно была своя потайная жизнь, своя живая душа, и душа недобрая, желающая новичкам зла и погибели. На седьмую ночь после Митиного вселения приключилось необъяснимое, зловещее событие. Лежал он ночью в необъятной высоченной кровати, на которую можно было вскарабкаться только по лесенке, и смотрел на бронзовую люстру. Не то чтобы смотрел - чего на нее смотреть, когда она уже вся в доскональности изучена, - просто пялился вверх, а там, наверху, как раз и располагалась люстра. Спать не хотелось. Государыня требовала, чтобы ребенка укладывали в десять, и читать ночью, не дозволяла, якобы от этого здоровью вред. Он пробовал объяснить, что ему для зарядки энергией довольно и трех Часов, но царица, как обычно, толком не слушала. Так что хочешь - не хочешь, а лежи, думай. Тяжеленная люстра изображала Торжество Благочестия: само Благочестие в образе бородатого старца располагалось посередине, а по краям вели хоровод певцы с кимвалами и арфами. Лежал, размышлял о том, как преобразовать правосудебное устройство, чтобы судьи судили честно, властей не боялись и от истцов с ответчиками подношений не брали. Задачка была не из простых, не для ночного ума, и Митя сам не заметил, как задремал, но, видно, ненадолго и некрепко. Проснулся оттого, что показалось, будто скрипнула дверь. Потом услыхал легкий шорох - как бы рвется что-то. Похлопал глазами, пытаясь сообразить, что бы это могло быть. На бронзовом круге люстры тускло мерцал отсвет заоконного фонаря. Вдруг блик шевельнулся - сначала покачался, потом двинулся книзу, с каждым мигом разрастаясь и ускоряясь. Не столько уразумев, сколько почувствовав, что люстра падает, Митя выкатился из под одеяла на пол. Зашиб локоть, но, если б промедлил еще пол-мгновения, упавшая махина оставила б от него кучку фарша и переломанных костей. От удара у кровати подломились толстые ножки, а ложе в середине треснуло пополам. После, когда стали разбираться, выяснилось, что лопнули волокна веревки, на которой опускают бронзовое чудище, чтоб зажигать свечи. Лакея, который к светильникам приставлен, государыня сгоряча велела за небрежение прижечь клеймом и сослать в Сибирь, но после сжалилась, приказала только немножко посечь и отдать в солдаты. Митя тогда не очень-то и напугался - отнес за счет дурного нрава Дворца, от которого можно ожидать всякой каверзы. Но прошла еще неделя, и дело предстало в совсем ином свете. К тому времени экспедиции по изучению каменного исполина достигли подвала, где находились кладовки и кухни. Провизия, равно как и ее приготовление, Митридата не интересовали, но за винным погребом обнаружилось любопытное местечко - старый, выложенный камнем колодец, очень возможно, что оставшийся еще от прежней постройки. Раньше, пока не провели трубы, из него, наверное, брали воду для кухонных надобностей, теперь же он стоял заброшенный. Колодец был неглубокий, до воды не дальше полу сажени (земля-то в Петербурге топкая, до почвенных вод всегда близко). С четырех сторон - каменные ступеньки, чтоб поваренку сподручней наклониться, бадейкой на палке зачерпнуть воды. Раз колодец простаивал без пользы, Митя решил приспособить его для химического опыта - выращивания кристаллов медного купороса. Место холодное, без ненужных испарений. Спустил на веревках две стеклянные банки с пересыщенным раствором, в одной обычная нитка, в другой шелковая. Раза по три на дню бегал проверять - не появились ли кристаллы. 23 февраля, в пятницу, с утра, в первой банке начался процесс. На суровой нитке явственно посверкивали синие крупицы. Ура! Митя спустил банку обратно. Свесился, чтобы поднять вторую, но тут чья-то сильная рука схватила его за фалду, другая подцепила за воротник и швырнула головой вниз. Краем глаза он успел заметить зеленый рукав с красным обшлагом, а в следующий миг плюхнулся в черную ледяную воду. Вынырнул в темноте, задыхаясь и отплевываясь. Стал барахтаться. Пробовал кричать, и в каменном квадрате крик отдавался гулко, но на кухне нипочем не услыхали бы - далеко, да и шумно там. Кабы не веревки, на которых были подвешены склянки, в два счета пошел бы ко дну, ибо, хоть Митя и превзошел математическую науку, понял строение материи и изрядно знал по философии, плавать не умел - недосуг было научиться. Да и веревки, в которые он намертво вцепился, спасли бы его ненадолго. Через минуту-другую пальцы закоченели, стали разжиматься. Счастье великое, что вице-кох за вином шел и писк из колодца услыхал, иначе непременно опечалил бы Митридат Карпов родителей и матушку-государыню. Вице кох мальчонку вытащил, первым делом надавал подзатыльников - не лезь куда не ведено, - а после дал хлебнуть вина, раздел, шерстяной варежкой натер и в два фартука укутал. Митя на несправедливые подзатыльники и ругань не обиделся. Поцеловал драчуну за спасение руку, объяснять ничего не стал. Потом, укутанный уже не в фартуки, а в медвежье одеяло, лежал у себя в спальне, производил умственный анализ случившегося. Тут уж на злобность дворца грешить не приходилось, налицо был человеческий умысел. Кто то хотел истребить государынина воспитанника и только чудом не преуспел в своем намерении. А мудреного анализа и не понадобилось. У кого зеленый с красным мундир? У Преображенского полка. Митя дернул за звонок, велел камер-лакею узнать, какой сегодня караул во дворце. Оказалось, точно, Преображенский. Командир - капитан-поручик Пикин. Как Митя это имя услыхал, снова его затрясло, но уже не от холода. Стал дальше размышлять, вспомнил и Про упавшую люстру. Наскоро оделся - сам, без камердинера. Прокрался в кордегардию, где журнал караульных дежурств. Подождал у двери, пока сержант отправится посты проверять, и заскочил внутрь. Кто неделю назад, 16 февраля, тоже в пятницу, дежурил? Так и есть: капитан-поручик Андрей Пикин. Зря, выходит, лакея в солдаты отдали. Да и ночной скрип объяснился. Прокрался злодей в спальню, подрезал ножиком или еще чем волоконца на веревке, да и был таков, а остальное тяжесть люстры довершила. Вон оно что! Не успокоился господин Метастазио, предприимчивый человек. И не успокоится, пока не изведет со свету опасного свидетеля. Видно, не в себе Митя был, не услышал приближающихся шагов, а когда дверь открылась, бежать было поздно. Вошли Пикин и сержант-преображенец, совсем еще юнец. - Глядите, Бибиков, - весело сказал капитан-поручик, - какой у нас гость. Сам Митридатус Премудрый. Ты что тут делаешь? Слыхал, чего с любопытной Варварой приключилось? А? - Оглядел обмершего Митю своими шальными глазищами. - Мне сказывали, ты в колодец нырял? За царевной-лягушкой? Ну, шишки-семечки, в рубашке ты родился. Таким в карты везет. Надо тебя обучить. То-то вдвоем всех чистить будем, а? И заржал, душегуб. На роже ни тени, ни облачка, и от этого было всего страшней. Митя взвизгнул, проскочил у сержанта под локтем, понесся со всех ног неведомо куда. x x x Это только так говорится, что человек несется неведомо куда, на самом-то деле всякий, даже с огромного перепугу, сразу соображает, куда ему бежать спасаться. Знал про то и Митридат, даже сомнения не возникло. Есть человек, для того и приставленный, чтобы беречь государыню и пресекать заговоры против августейшей персоны. Человек известный - тайный советник Маслов, начальник Секретной экспедиции. И давно следовало ужас перед Еремеем Мстастазио преодолеть, во всем Прохору Ивановичу признаться. Ужас, он только цепенит и воли лишает, а от погибели никогда и никого не спасал. Что кролику трепетать, взирая на разинутую пасть удава? Ведь хищного змея кроликово бездействие не отвратит от плотоядного замысла. Проживал тайный советник близехонько от дворца, на Миллионной улице. В гости к Прохор Иванычу по доброй воле никто не хаживал, но место его обитания всему Петербургу было отлично известно. Это надо из бокового подъезда выскочить, пробежать мимо полосатой караульной будки и нырнуть во двор напротив. Там, в желтом казенном доме, бдит Секретная экспедиция, при ней и квартира начальника. Маслов выслушал всхлипывающего мальчика внимательнейшим образом, ни разу не перебил, а только кивал да приговаривал: "Так, та-ак", - и чем дальше, тем живей. Недоверия, которого Митя больше всего страшился - мол, напридумывал малолеток небылиц, - Прохор Иванович не явил вовсе, да и, судя по лицу, не очень-то рассказу удивился. Скорее обрадовался. Заходил по тесному, сплошь уставленному запертыми шкалами кабинету, потирая сухие белые руки. Побормотал что-то под нос, покивал сам себе. - Ты вот что, превосходный отрок, - говорит, - ты мне помоги матушку спасти и злодеев изобличить, ладно? Тогда и я сумею тебя от тех же самых извергов уберечь. - Как же я могу вам помочь? - поразился Митя. - Я ведь маленький. Тайный советник обнял его за плечо, у