Но думать об этом сейчас было некогда. Все еще во власти баскетбольной моторики, он подхватил Валю под мышки и поволок по полу через коридор, через гостиную - сам не зная, куда и зачем. Валя захлопала (нет, захлопал, потому что без парика Глен снова превратился в юношу) все еще бессмысленными глазами. - Куда? - пролепетал он. - Вофюр? Однако поднялся на ноги. Покачнулся, но устоял. Через стеклянную дверь веранды выбрались в сад. Придерживая Валю за талию, Фандорин проламывался через голые и колючие кусты, оставляя на ветвях золотые и серебряные нитки. Кое-как продрались, но лишь для того, чтобы упереться в высоченный забор, огораживавший территорию поселка. - Куда дальше? тряхнул Николас за ворот все еще не очухавшегося Валю. У того по прежнему лилась из носа кровь, да еще на щеке алели две длинных царапины - должно быть, ободрался о кусты. Валя дотронулся до переносицы, жалобно охнул: - Нос сломан! Боже! Какой кошмар! Не смотри на меня! Пожалуйста, не смотри! И закрыл изуродованное лицо рукавом. - Надо уходить! - крикнул ему в ухо Фандорин. - Из поселка можно выбраться не через проходную? - Да, - прогнусавил Валя. - Вон там. Побежали вдоль ограды. Глен уже мог передвигаться без посторонней помощи, хоть и несколько зигзагообразно. Мимо блеклых живых изгородей, мимо стриженых лужаек, на которых сиротливо белели праздные качели, они добрались до столба с прожектором, где забор поворачивал под прямым углом влево. Пряча лицо, Валя сказал: - Тут доска отодвигается. Это я прошлым летом выломал. Бегал в деревню, к одному механизатору, на дейты. То есть бегала... Выдернул гвоздь, сдвинул доску. Пролез в неширокую щель без каких-либо затруднений, а вот Фандорин еле протиснулся. Впереди было серое осеннее поле, за ним лес. Николас побежал вперед, чавкая тапочками по грязи. Обернулся, увидел, что Валя не тронулся с места. - Ты что? Скорей! Надо добежать до леса, пока они не увидели! Валя стоял, закрыв лицо руками. Плечи сотрясались от рыданий. Пришлось вернуться. - Да что с тобой? Бежим! - Уйди! - всхлипнул Глен и отвернулся. - Ты беги, я сам... - Что "сам"? Куда "сам"? Человек будущего забормотал, кажется, впервые путаясь в употреблении мужского и женского родов: - Не хочу, чтоб ты видел меня такой... Я сам. Ты беги. Там за лесом станция. Четыре километра на восток... - Что за чушь! Они тебя убьют! - Я на ферму, к Володе... - К какому еще Володе? - Ну, к механизатору, я же говорила... Он хороший... Только он думает, что я девушка... Ничего, скажу, что подстриглась. Фэшн такой... Да беги же ты! Валя сердито топнул ногой и зарыдал еще горше. Оглянувшись на щель в заборе, Фандорин побежал через поле к опушке леса. Когда же, минуту спустя, обернулся, Вали у ограды уже не было. Больше не оборачивался до самых деревьев. Лишь нырнув за первый куст, перевел дух. Раздвинул ветки. Коттеджный поселок "На горах" был похож на сказочный остров, вынырнувший из пучины моря: из-за стены торчали башенки, флюгера, кружки спутниковых антенн. Остров на море лежит, град на острове стоит... Слава богу, хоть тридцати трех богатырей было не видно. Снова выскользнул неуловимый Н. Фандорин из когтистых лап беды. Немножко постоял, прижавшись горячим лбом к влажной и холодной коре дуба. Перед тем как идти (стало быть, всего четыре километра?), вынул из кармана пистолет, кинул на орудие убийства полный отвращения взгляд и швырнул в канаву, которая, судя по цвету воды, не высыхала даже летом. Сначала шагал быстро, на всякий случай поглядывая назад. Дурацкий халат расстегнул - было жарко. О том, что произошло каких-нибудь пять, самое большее десять минут назад, старался не думать. Понятно, что теперь так, как прежде, жить будет невозможно, но об этом после, после. Сначала уйти подальше, остыть. Остыл Фандорин довольно быстро - во всяком случае, в физическом смысле. Сначала запахнул халат, потом поднял воротник, спрятал руки в широкие рукава с отворотами. Черт, как холодно! Чему удивляться - середина ноября. Сколько сейчас? Плюс два, плюс три. Вряд ли больше. Кстати говоря, вот он так решительно устремился в чащу, а где здесь восток? Ника остановился, посмотрел по сторонам. Подмосковный лес в ноябре безлюден и бесприютен. Люди сюда не ходят, потому что незачем: золотая осень позади, для лыжных прогулок еще рано. В отсутствие людей игрушечная пригородная чаща удивительным образом вернула себе достоинство дикой природы. Было очень тихо, сумрачно. Пахло смертью. На поляне виднелся черный угольный круг; два кирпича, пара пустых бутылок. В луже поблескивал кусочек фольги. Вот и все, что осталось здесь от человека. Николас вдруг подумал, что пройдет сколько-то лет, и человечество исчезнет с поверхности земли, как исчезли из этого леса дачники. И останутся от человечества лишь бессмысленные обрывки и обломки. Одернул себя: нашел время для философствований. Итак, где у нас восток? В книжках пишут, что деревья с северной стороны порастают мхом. Ага, вот на березе зеленая плюшевая полоса. Значит, если встать к ней лицом, восток будет слева. Ободренный, Фандорин двинулся по проложенному курсу и шел довольно бодро - до тех пор, пока прямо перед носом не оказалась другая береза, повернувшаяся ему навстречу точно таким же мшистым боком. Как. это может быть? Получается, что он движется не на восток, а на юг? Николас задрал голову, посмотрел в серое, постепенно темнеющее небо. И представил, как он смотрится оттуда, сверху: нелепое существо в пестром халате и домашних тапочках, а вокруг лишь голые скелеты деревьев. Как Иван-царевич в заколдованном лесу, только Серого Волка нет. И едва он это подумал, как неподалеку зашуршала палая листва. Николас дернулся, оглянулся и не веря глазам увидел над пнем серую мохнатую морду с нахмуренным лбом, острые уши, настороженные глаза, на мгновение блеснувшие нехорошим фосфорическим блеском. Нет, это был не серый волк, а всего лишь серый волчок. Вернее дворняга, среди предков которой наверняка не обошлось без немецкой овчарки. Живому существу Фандорин обрадовался. Вдвоем все веселей. Он посвистел, почмокал, протянул руку. Собака смотрела все так же настороженно. Не лаяла, не рычала, с места не трогалась. Тогда он начал потихоньку к ней подбираться, приговаривая: - Ну, ну, не бойся, собакевич. Давай знакомиться... Пес попятился. Потом, то и дело оглядываясь, затрусил через лес - не очень быстро, словно не решил, убегать или нет. Ника припустил следом. - Погоди! Эй, ты же друг человека! Собака выбежала на поляну, где были свалены спиленные и, очевидно, давным-давно позабытые столбы. Остановилась. Фандорин с разбегу не сразу увидел, что возле штабеля разлеглась целая собачья стая. Один пес, широкогрудый, с наполовину облезлой башкой, поднялся и оскалил желтые клыки. Остальные тоже немедленно вскочили. Как мало эти лесные пираты были похожи на городских собак! Ни тени робости или заискивания, никакого виляния хвостом. А глаза примеривающиеся, как бы оценивающие, что ты такое: опасность или добыча. Похолодев, Ника вспомнил прочитанную где-то статью о том, сколько в подмосковных лесах развелось бездомных псов. Они давно, Бог знает сколько поколений назад, одичали и запросто нападают на оленей, на лосей, а иногда и на людей. С перепугу Николас пожалел о выброшенном пистолете, но тут же устыдился. Что ж теперь, без пистолета ни шагу, что ли? Чуть-что, давай, пали, решай все проблемы при помощи свинца! Человека убил, теперь еще собак перестреляй. А разве они виноваты, что люди их или их предков выгнали из дома? Неужто ты мог бы застрелить вон ту каштанку с квадратной мордой? Или вон ту рыжую нескладеху с мордой колли и коротенькими лапами таксы? Он попятился назад - не слишком быстро, чтобы это не выглядело, как бегство. Собаки провожали его глазами, враждебности пока не проявляли. Шагнув за дерево, Фандорин развернулся и тут уж дунул со всех ног. Бежал, пока не отлетела размокшая подметка на тапочке. Кое-как прицепил ее обратно. Сел на поваленное дерево, стал анализировать ситуацию. Не тайга же. Какого размера может быть лесной массив в ближнем Подмосковье? Максимум несколько квадратных километров. Это он просто запаниковал, вот и стал метаться безо всякого толка и смысла. Что говорит в подобных случаях своим клиентам специалист по умным советам? Сначала нужно локализовать первопричину стресса. Она совершенно очевидна, мысленно сказал специалисту Николас Фандорин. Я совершил убийство. Однажды мне уже доводилось стрелять в человека, но в тот раз, слава Богу, обошлось. А теперь не обошлось. Веснушчатый парень, на вид лет двадцати пяти, мертв. Его девять месяцев вынашивала мать, потом он долго рос, познавал мир, о чем-то мечтал, а я все это перечеркнул. Каким бы плохим ни казался тебе кто-то, убивать его нельзя, потому что каждый человек - это вселенная. И каждого человека (ну, или почти каждого) кто-то любит, для кого-то он свет в окошке, кому-то без него и жизнь не в жизнь. Советчик печально покивал, вникнув в суть проблемы. И ответил так. Да, ты убил, но не хладнокровно, взвесив все "за" и "против", а подчинился инстинкту, который велит человеку защищать себя и своих друзей. Значит, рыжий бандит - вселенная. А Валя что же? Разве его, то есть ее, ах не важно, разве Валю никто не любит? И потом, ты сам. Ты ведь тоже вселенная, и в этой вселенной кроме тебя есть еще жена, есть дочь и сын. Или уж люби все человечество одинаково, как Христос, и тогда подставляй левую щеку, не сопротивляйся насилию, иди на заклание и все такое прочее, но только уж не обзаводись семьей и друзьями. А если обзавелся, то изволь защищать и их, и себя. Даже если для этого понадобится убить. Вот какой сформулировался совет - такой кровожадный, что Фандорину стало не по себе. Но душа, как ни странно, от паники избавилась, дала разуму отмашку: думай, теперь можно. И выяснилось, что голову ломать особенно не над чем. Всего-то и нужно идти по возможности прямолинейно, пока не выберешься на какую-нибудь дорогу или дорожку, а та уж куда-никуда выведет. Блуждания по лесу закончились уже в полной темноте. Дважды Фандорин пошел не тем путем: сначала глухой просекой, которая петляла-петляла и в конце концов просто разделилась на несколько убогих тропинок; потом набрел на вполне витальную, даже асфальтированную трассу, упершуюся в каменную стену и запертые ворота безо всякой вывески. Лишь с третьей попытки, окоченевший и промочивший ноги, он попал туда, куда нужно. Неприметная на первый взгляд тропа вывела его прямо к обочине шоссе, по которому Николас дошагал до населенного пункта. Еще до того, как начались первые дома, услышал вдали грохот поезда. Уф. Вот и станция. Не доходя до первого фонаря снял халат и бросил в канаву. Появляться в таком наряде среди публики было бы чересчур, лучше уж в одной рубашке. Положение беглого "гада и обманщика" было, сдержанно выражаясь, незавидным: раздет, практически разут, денег ноль, деваться совершенно некуда. Но за время затянувшейся лесной прогулки у Николаса выработался план - в создавшихся обстоятельствах единственно возможный. На всем белом свете был только один человек, который мог бы помочь изгою - конечно, если захочет. Нике почему-то казалось, что, несмотря на недолгий и, как теперь любят говорить, неоднозначный опыт общения с этим человеком, в помощи он не откажет. Но сначала нужно было преодолеть одну техническую трудность - позвонить по телефону при полном отсутствии ликвидности. Фандорин потоптался возле железнодорожной кассы, заглянул в приоткрытую дверь с табличкой "Дежурный по станции". Там сидела полная дама в фуражке, читала роман в бумажной обложке. На столе чернел вожделенный телефон. Включив самую обаятельную из своего арсенала улыбок, Николас просунул голову в щель. - Ради бога извините, что отрываю от чтения, - сказал он. - У меня к вам огромная просьба... Дежурная положила роман обложкой кверху, с неудовольствием посмотрела на долговязого типа в одной рубашке. - У меня ужасная неприятность, - продолжил магистр. - Потерял куртку, а в ней бумажник. Мне бы позвонить в Москву, а? - Интере-есно, где это нынче куртки теряют, - протянула дама. - Вроде не пьяный. Муж, что ли, из командировки не вовремя приехал? На обложке покетбука был изображен медальон в виде сердечка, в медальоне полуобнаженная красавица, припавшая к груди мускулистого мачо, внизу заголовок - "Запретный плод". Может, подыграть? Раз эта женщина увлекается чтением любовных романов, значит, жизнь не балует ее романтическими приключениями. Только вот на чьей стороне ее симпатии: обманутых жен или страстных любовниц? По виду на разбивательницу сердец никак не похожа, но раз интересуется неразрешенными фруктами... - Что-то вроде этого, - скромно обронил он и потупился, как бы намекая, что быль молодцу не в укор. После тяжелой паузы дежурная сказала: - Один звонок. И быстро. Этот телефон занимать нельзя. Николас набрал номер подружки капитана Волкова, стараясь не думать о том, что ее может не оказаться дома. Читательница "Запретного плода" сидела, сложив руки на груди, и смотрела на Фандорина суровым взглядом - ждала пикантностей. Это еще больше усложняло и без того непростую задачу. Как в присутствии этой Горгоны изложить совершенно незнакомой особе по имени Танька суть дела? - Не берут трубку? - злорадно спросила тетка и потянулась к аппарату. - Больше звонить не дам. Не положено. Ура! В трубке раздался молодой женский голос: - Але. - Это Татьяна? - Ну. Кто это? - Я друг Сергея, - осторожно подбирая слова и в то же время не спуская глаз с пухлой руки, нависшей над телефоном, сказал Николас. - Мы вместе работаем... в телецентре. Он вам про меня, наверно, рассказывал. - Ну? - повторила Танька, не проявив ни малейшего энтузиазма, но, слава Богу, и не сказав: "Какого еще телецентра?" - Передайте ему, что я нахожусь на станции Лепешкино Рижской железной дороги. И еще скажите ему, пожалуйста, что я попал в очень трудную ситуацию. - Очень приятно, - не к месту ответила Танька и развила свою мысль, присовокупив. - Клопы вы поганые. - Кто? - опешил Ника. - Мужики. Чуть вам послабку дай - верхом ездить будете. Клала я на ваши ментовские заморочки, понял? И раздались частые гудки. Неужели бросила трубку? Или прервалась связь? Он хотел набрать номер еще раз, чтобы непреклонная Танька уяснила всю срочность просьбы, но дежурная забрала аппарат. - Один звонок, - сказала она. - Что, послала тебя жена твоего дружка? То-то, сам расхлебывай, кобель. Думают, если они с телевидения, все им можно. Она из партии жен, понял Николас. А про "Запретный плод", наверное, читает, чтобы лучше знать психологию противника. Побрел к выходу. Злобная властительница станции Лепешкино еще буркнула ему в спину: - Только попробуй без билета на электричку сесть. Вечером толковища поменьше, контролерам благодать. Враз сымут - и в отделение. Главный вопрос бытия на нынешний момент формулировался так: передаст Танька капитану просьбу или не передаст? Прочие жизненно важные вопросы проистекали отсюда же. Если передаст, то скоро ли? И приедет ли оперуполномоченный? Собственно, чего ради? Прибыли он от этого никакой не получит, а вот неприятности, и весьма серьезные, навлечь на себя может. Фандорин устроился на скамье в стеклянном павильоне, обхватил себя руками за локти, вжал голову в плечи. Дрожал от холода и думал. Кроме двух этих действий занять себя все равно было нечем. Что делать, если Волков не появится? Очевидно, сдаваться в милицию. В конце концов, совершено убийство, хоть бы и при самообороне. До разбирательства посадят в камеру. Там по крайней мере тепло. И безопасно. А безопасно ли? Если эти люди знают, кто чем занимается в засекреченном оперативно-следственном штабе по делу "Неуловимых мстителей", если, как заявил главный бандит, они запросто могут проникнуть хоть в Кремль, то, вероятно, и в предвариловке достанут. И еще одно затруднение: милиция захочет выяснить, откуда у гражданина Фандорина взялось огнестрельное оружие. Не выдавать же Валю? Тут как раз и милиционер подошел, легок на помине. Правда, не следователь, а всего лишь сержант. - Что сидим? - поинтересовался он. - Три электрички проехали, а вы все загораете. И налегке. Раздели, что ли? После секундного колебания Фандорин соврал: - Да нет, все нормально. Машина сломалась. Жду, пока починят, греюсь. - Кто чинит? Леха из АРМ? Что такое "а-рэ-мэ", Николас не знал, однако кивнул. Успокоенный сержант пошел себе патрулировать дальше. Не в первый раз Фандорин оказывался в смертельно опасной ситуации. Не то чтобы он их любил, эти ситуации, - совсем наоборот. Видно, такая уж у него была жизненная планида. Магистр истории, попадающий в истории. В виде Homo Sapiens существуют разные подвиды. Есть люди, которые проживают свой век благополучно и спокойно, а есть такие, как Николай Александрович Фандорин, с которыми без конца случается всякая ерунда. И, что примечательно, в первой половине жизни, проведенной в Англии, ничего подобного не происходило, все пакости начались после переезда в Россию. Такая уж это страна - не даст человеку мирно состариться, непременно перевернет и вывернет, попробует на зуб, на вкус, на испуг. Или так оно лучше? В благополучной стране человек может прожить сто лет, не пройдя ни через одно серьезное испытание, а стало быть, так и не узнав, что он собой представляет и каков он на прочность. Английские знакомые говорят: Ник Фандорин свихнулся. Переехать в Россию, сменить гражданство - какое сумасбродство! А ведь, если исходить из того, что главная цель в жизни - понять себя, преодолеть в себе слабое и плохое, став сильней и лучше, то нужно жить именно в России. Или в Китае. Или в какой-нибудь Эритрее. В общем там, где с людьми случаются истории. В очередной раз убедив себя в правильности избранного пути, Николас закрыл глаза, привалился к стенке и задремал. Нервная и физическая усталость возобладали над холодом, но снилось Фандорину только одно: что он мерзнет и никак не может согреться. Пробуждение было неприятным. Кто-то грубо тряс спящего магистра за плечо. Николас открыл глаза, увидел над собой давешнего сержанта. - Документы, - сказал сержант и протянул руку. Хлопая глазами, Фандорин пытался сообразить, как себя вести. - Они в пиджаке, а пиджак в машине. Я же вам сказал... - Был я в авторемонтных, - перебил милиционер. - Там замок. А Леха третий день в запое. Документы, я сказал! Николас молчал. - Нет документов? Тогда пошли. Сержант взял задержанного за плечо, заставил подняться. Николас был выше на целую голову, и милиционер на всякий случай погрозил ему дубинкой. - Смотри, ..., у меня. Вмажу - пополам согнешься. Ну вот, все решилось само собой, думал Фандорин, чувствуя, как в руку впиваются жесткие пальцы патрульного. Свобода выбора утрачена, я превратился в предмет, двигающийся с ускорением 981 сантиметр за секунду в квадрате. На перроне был еще один милиционер - без фуражки, но в блестящей черной куртке с погонами. Он повертел головой туда-сюда, потом обернулся в эту сторону, и Николас чуть не всхлипнул от облегчения. Капитан Волков! Слава Тебе, Господи. Через две минуты Фандорин сидел в припаркованных за станционными пакгаузами милицейских "жигулях" и тер закоченевшие ладони. Оперуполномоченный снял с себя куртку, надел на страдальца, да еще включил печку. Жизнь, что называется, налаживалась. - Куртец дрянь, - сказал Волков. - Дерьмантин. Не моя - тут, в тачке валялась. Тачка тоже дрянь, из разъездных. Взял, какую дали - к тебе торопился. Ну, что за новые кошмары в твоей увлекательной жизни? - Я д-думал, Татьяна не п-передаст, - достукивал зубами остатки озноба Ника. - П-почти не надеялся. - Кто, Танька-то? Она баба надежная. - Капитан вздохнул. - Вот скажи, Коль, отчего это из баб самые надежные - шалавы? Ты как про это думаешь? Вопрос был несложный, Николас легко мог бы объяснить Волкову этот феномен, но момент для отвлеченных бесед был неподходящий. Прежде чем перейти к делу, Фандорин осторожно спросил: - Как у тебя с теми? Звонили? Оперуполномоченный махнул рукой: - А как же. Через полчаса после того, как ты растворился в ночи. Послал я их - туда, куда собирался. - И что? - Да ничего. Отключили мне мобилу. Но это фигня, я за двенадцать баксов симкарту поменял, взял федеральный номер - он дешевле. Я тебе потом запишу. Из темноты, светя мощными фарами, подкатил вседорожник, остановился прямо перед капотом "жигулей". Волков весь напружинился, сунул руку в карман, да и Николас с тревогой уставился на непроницаемые черные стекла большого автомобиля. Но из монстра вышла элегантная и, судя по движениям, молодая женщина. Пискнула пультом, поцокала каблучками по мостовой и растаяла в ночи. - Тьфу, - сплюнул капитан, вынимая руку из кармана. - Я уж подумал... Хитрая бабца - нарочно у ментовской тачки припарковалась, чтоб ее красавца не раздели. Ну, что у вас стряслось, гражданин Останкин? Давайте только факты. Аргументы потом. И Николас дал только факты. Поразительно, каким простым и коротким получился рассказ, изложенный без описания собственных эмоций: ассистент привел на хвосте бандитов, они хотели ассистента убить, поэтому пришлось одного бандита застрелить, а от остальных убежать. Только и всего? А когда шел по мертвому лесу, чувствовал себя по меньшей мере героем шекспировской трагедии. Но оперуполномоченному рассказанная история, похоже, не показалась тривиальной. - Дерьмам делам, - озабоченно сказал он. - В тюрягу тебе, Коля, нельзя. Запросто сыщется какой-нибудь паскуда в погонах, кто человека за бабки на смерть сдаст. И возьмет-то недорого. За своего бандосы тебя точно порешат, я их повадки знаю. Хоть в Австралию умотай - все равно достанут. Так что теперь на тебе два смертных приговора. Ты делаешь карьеру. Авторитетное мнение эксперта избавило Нику от иллюзий по поводу налаживающейся жизни. - Что ты мне посоветуешь, Сергей? - спросил специалист по советам, голос у него изменнически задрожал. Ответить капитан не успел. Покинутый хозяйкой джип вдруг включил огни: и дальний свет, и противотуманный прожектор на крыше. От ярких лучей, направленных прямо в лицо, Николас ослеп. Отвернулся, но сзади тоже горели фары - там, метрах в десяти, тоже стоял джип. - Браво, капитан! - крикнули не спереди и не сзади, а откуда-то слева, из темноты. - Обеспечил товар в лучшем виде! Фандорин узнал голос - тот самый вежливый бандит, который у них за главного. Но не это потрясло магистра больше всего, а чудовищное предательство МУРовца. Как убедительно врал, каким рубахой-парнем прикидывался! - Выходим, господа! - продолжил веселый голос. - Нас ждут великие дела! Волков свистяще выругался, ударил кулаком по рулю. - Суки! Маяк прицепили! Как лоха последнего... Кажется, оперуполномоченный в подлости был неповинен, и, хотя это мало что меняло в нынешней ситуации, Фандорин почему-то испытал неимоверное облегчение. - Я выйду, ты оставайся, - сказал он, кладя капитану руку на запястье. - Ты тут ни при чем. Спасибо, что хотел помочь. Взялся за ручку двери, но Волков больно двинул его локтем в плечо. - Сиди, телебашня долбаная! Что тебе Серега Волков - мальчик-колокольчик? Щас, щас... Капитан быстро закрутил головой - влево, назад, снова влево, вперед. - Не, не вырулю, зажмут. Тогда так. Внизу что-то щелкнуло. Николас опустил взгляд и увидел зажатый в руке милиционера пистолет. - Не писаем в штаны, Коля. У меня кандидатский по стрельбе, прорвемся. Щас сажаю переднему по фарам, и ты сразу сигай вправо, а я влево. Чеши через кусты, не оглядывайся. Бог, он знает, кому пора, а кому еще нет. Фандорин хотел возразить против этого самоубийственного плана, но отчаянный капитан уже вскинул руку с пистолетом и нажал на спуск. Прожектор на крыше переднего джипа лопнул. Выстрел был всего один, но дырок в лобовом стекле почему-то образовалось две. Волков энергично ударил затылком о подголовник и остался сидеть в этой позе, руку же с пистолетом опустил. Оглохший Ника увидел, как губы капитана надулись, словно он собирался прыснуть со смеху, но изо рта вырвался не смешок, а бульканье, и на подбородок милиционера потекла черная жидкость, в которой поблескивали осколки зубов. Так и не поняв, что за беда стряслась с Сергеем, магистр дернул ручку дверцы, выкатился на землю и, бешено орудуя локтями, дополз до придорожных кустов. Там вскочил и, не разбирая дороги, понесся в темноту. - Живьем! - крикнул кто-то сзади. Голос был высокий, тонкий, будто кричал подросток. Николас ударился голенью о какой-то ящик, но даже не почувствовал боли. В голове пронеслось: хорошо, что я в черной куртке, в белой рубашке было бы видно издалека. Сзади доносился топот. Непонятно, сколько было преследователей, но не один и не два - это уж точно. Взревел мотор, потом второй. Длинные ноги, обутые в мягкие тапочки, беззвучно касались земли. Ника повернул в щель между складами, с разбегу прыгнул на забор, подтянулся (и откуда взялось столько сил?), приземлился по ту сторону. Рельсы, в стороне огни станции. По дальнему пути, тяжело погромыхивая, катился грузовой состав. Фандорин подбежал, некоторое время огромными скачками несся рядом, потом, улучив момент, вцепился в поручень тормозной площадки последнего вагона и повис. Ноги поджал, чтобы не волочились по земле. Поставил на ступеньку одно колено, второе. Оглянулся. Сзади на путях метались какие-то тени, туда-сюда ерзали лучи фонарей. Видели или нет? В любом случае, чем дальше от Лепешкина он отъедет, тем лучше. Николас потер ушибленную голень и сел на металлический пол. Наплевать, что пыльно, грязно, перепачкано мазутом или еще какой-то пахучей дрянью. Откинуться на спину, перевести дух. Он попробовал вытянуться на узкой площадке поудобнее и вдруг ткнулся головой во что-то мягкое. Вернее в кого-то. Подавившись воплем, повернулся. На противоположном конце площадки, съежившись, сидел закутанный в тряпки человек. Пронесшийся мимо фонарь на миг выхватил из темноты блестящие глаза, кустистую бороденку, драную кроличью шапку. - Ну, вы, гражданин начальник, отчаянный, - сказал человек. - А какой прыгучий, я прямо восхищаюсь. Это вы из-за меня своей драгоценной жизнью рисковали? Чтоб меня в отделение доставить? - Вы кто? - пробормотал Фандорин, испугавшись, что от всех потрясений у него начались галлюцинации. - Миша, путешественник. Живу между небом и землей. На зимовку вот собрался, в Новгородскую губернию. Если вы меня, конечно, с поезда не ссодите. Николас понемногу приноравливался к дерганому железнодорожному освещению, от которого все предметы то вспыхивали, то погружались во мрак, и теперь мог разглядеть своего нежданного спутника получше. Неопределенного возраста, одет в замызганную синтетическую куртку, на плечи накинута не то скатерть, не то занавеска. Одним словом, бомж. - Я не милиционер, - успокоил бродягу магистр. - Куртка не моя. Одолжил, чтобы согреться. - А-а, - повеселел Миша. - Тогда другое дело. Греться мы после полезем. Это в шестой вагон надо, там вату везут. Подышим воздухом, чтоб сон был здоровее, и туда. Вы, сэр, куда? Откуда он знает, что я сэр, вздрогнул Фандорин и не ответил. Но бомж нисколько не обиделся. - А я на зимовку. Я этот поезд два дня ждал. Его в Ржеве на Ленинградку перегонят, а спальный вагон, который с ватой, покатит прямиком в город Бухалов. Очень у них там изолятор замечательный. Харчи не воруют, и начальник, майор Савченко, хороший человек. Я всегда там зимую. Хотите, сэр, и вас устрою? Это у него такая манера выражаться, успокоился Николас и спросил: - А где это - Бухалов? - Новгородская губерния, Чудовский район. Городок славный, тихий. Душой отдыхаешь. В изоляторе библиотека хорошая, всякие там шашки-шахматы. Сопрем что-нибудь на вокзале в порядке правонарушения и сразу к Степану Филимонычу, сдаваться... Миша принялся уютно описывать, как они устроятся в городе Бухалове, но Николас дальше уже не слушал, потрясенный упоминанием о Чудовском районе. Вот уж воистину перст судьбы! Подсказка свыше, иначе и не назовешь! Как он мог забыть о человеке, который выручал его из трудной ситуации прежде и наверняка не откажется помочь сейчас! Именно там, где-то в лесах под Чудовым, поселился фандоринский компаньон, соучредитель "Страны советов", бывший банкир, олигарх и медиа-магнат. Поехала у капиталиста крыша, перенапрягся в сражениях за прибавочную стоимость. Забросил дела, удалился от суетного мира в скит. Так-то оно так, но ведь был поистине неограниченных возможностей и фантастической предприимчивости человек. Не может быть, чтобы у него ничего не осталось от былых талантов и связей. Только вот будет ли он рад встрече с очевидцем его прежней, мягко говоря, небезгрешной жизни? Те, кто общается с ним сегодня, вряд ли догадываются о бурной биографии святого старца. И это правильно. Прошлые грехи известны самому отшельнику да Господу Богу, теперь никто другой не узнает о них до самой его смерти. Глава двенадцатая. НЕСЧАСТЬЯ ДОБРОДЕТЕЛИ - ... А когда именно каждого из нас ожидает смерть, известно одному лишь Богу, проще же говоря - никому, ибо Бог и есть Никто. - Данила Фондорин остановился посреди тропы и испытующе посмотрел на своего маленького спутника. - Я вижу, мой юный друг, вас не покоробило мое утверждение о Боге как о Ником, то есть Небытии, Пустоте? Это делает честь открытости вашего рассудка. Преосвященный Амвросий, викарий новгородский, который иногда посещает меня в моей хижине, хоть и просвещенный муж, но от таких слов взвился бы до потолка, да еще, пожалуй, лишил бы меня славы угодника, которой я ему же, Амвросию, и обязан. - Сударь, светает, - жалобно сказал Митя, ибо Данила, увлеченный собственник ми умствованиями, останавливался уже не в первый и не во второй раз. - Опоздаем! И потом, я просил не говорить мне "вы" - я пока не ощущаю себя достаточно созревшим для подобного обращения. - Хорошо, Дмитрий, не буду. Так что ты думаешь о Боге? Веришь в Него? - Конечно, верю. Пойдемте, а? - И я верил. Ведь что такое вера? - Что? - обреченно спросил Митя, уже зная, что Фондорин не тронется с места, пока не выскажет мысль до конца. - Вера происходит либо от полной уверенности, то есть абсолютного знания, либо от полного отсутствия уверенности, сиречь абсолютного незнания. Все известные мне люди веруют от неуверенности, иначе говоря, верят церкви на слово. Я же от полного незнания отошел, а всеохватного знания еще не достиг, и потому веровать не могу. Полностью же я познал лишь силу Разума, вот он ныне и есть мой Бог. - Господин Фондорин, миленький, нужно спешить! Они покинули лесную поляну и двинулись по направлению к Московскому тракту затемно. Оружия у лекаря не было никакого, если не считать длинного, в добрую сажень, посоха, которым он при каждом шаге решительно стукал по земле. Всю дорогу Данила говорил без умолку - видно, за ночь опять соскучился по слушателю. Митя сначала прихрамывал, но потом почти перестал - нога размялась, расходилась. - Не тревожься, Дмитрий, мы уже пришли. Старик шагнул с тропы в снег, раздвинул кусты. За ними открылась дорога, смутно различимая в серых сумерках. - Отсюда мы и услышим, и увидим, как они едут. - Но почему вы взяли, что Павлину Аникитишну повезут именно в эту сторону? - Ты же сам сказал, что вас догоняли. Ergo, туда и повезут, откуда прискакали, то есть в сторону Петербурга. Не названное тобой по имени значительное лицо, раз уж оно не устрашилось похитить даму из рода Хавронских и умертвить ее слуг, наверняка проживает в столице. Я полагаю, мой скрытный друг, что во всей России сыщется только один сладострастник, которому подобное злодейство сойдет с рук. Митя покраснел. Оказывается, проницательный старик обо всем догадался. И если не устрашился противодействовать самому Фавориту, то это делало честь его храбрости. Хотя что может он, старый и безоружный, против богатыря Пикина и четверых головорезов? Этот насущный вопрос Митя и задал, постаравшись придать ему наименее обидную форму. - Мой славный Дмитрий, Доброе Слово и Наука всегда одолеют грубую силу, - безмятежно ответил Фондорин, опираясь на свою палку. - Ты, я вижу, сомневаешься? Так вот тебе доказательство, изволь: что если не вера в Бога, то есть в Доброе Слово, вкупе с Наукой вознесли человека над прочими животными, в том числе несравненно более сильными, нежели он? - Вон они! Едут! - указал Митя дрожащим пальцем на дорогу. Впереди покачивался в седле один конный, но не Пикин - кто-то из гайдуков. Второй сидел на козлах. Еще двое ехали сзади верхом. - Пикин, наверно, в карете, - прошептал Митя. - Не думаю, - ответил Фондорин обыкновенным голосом. - Видишь, к дормезу сзади привязана только одна лошадь. Это кучерова. Предводителя здесь нет. Должно быть, помчался к своему сюзерену, хвастать викторией. Пожалуй, верно. Лошадь без всадника была серая в яблоках, а не то вороное чудище, на котором скакал Пикин. Только что это меняло? Ну не пятеро врагов, четверо. Все равно лекарю с ними не справиться. - Мой славный друг, ты побудь здесь, - сказал Данила. - Я же пойду побеседую с этими людьми, попробую воззвать к их разуму. Только теперь, глядя в прямую спину выбирающегося на дорогу чудака, Митя вдруг понял, что все пропало. Время упущено. Павлину не спасти. И виноват в этом только он, Митридат Карпов. Вместо того, чтобы слушать россказни Фондорина да всю ночь греться на печи, нужно было бежать в деревню, звать на помощь. О, проклятое недоумие и легковерие! Как можно было довериться философу, обретающемуся в идеальном, умозрительном мире? "Воззвать к разуму" - каково? Фондорин выбрался из сугроба на тракт, потопал валенками, стряхивая налипший снег. Встал прямо посередине, оперся на посох. Дормез приближался, скрипя полозьями. Первый из верховых крикнул: - Эй, дед, ты чего? Кони замедлили бег, остановились, не дожидаясь, когда возница натянет поводья, - видно, почуяли в неподвижной фигуре нечто особенное. Данила воздел правую руку и заговорил звучно, громко - Мите из его укрытия было слышно каждое слово. - Служители временщика! Я знаю, что вы стали преступниками не по своей воле, а по принуждению вашего начальника и господина. Отпустите пленницу, и, обещаю, с вами не случится ничего дурного. Верховой привстал на стременах, заозирался вокруг. Кучер тоже поднялся на козлах. Двое замыкающих подъехали ближе. - Сколько вас? - спросил передний, кладя руку на эфес сабли. Похоже, в отсутствие Пикина за старшего был он. - Я здесь один. Старший сплюнул, облегченно гоготнул. - Прочь с дороги, старый дурень. Ну! Вот я тя плетью! Он пустил коня на Данилу. Широкая, покрытая инеем грудь затеснила Фондорина к обочине. - Постой, Охрим! - крикнул кучер. - Откуда он сведал? Хватай его! Допросим! - И то. Охрим нагнулся и потянул руку к вороту фондоринского тулупа. - Напрасно вы не послушали голоса разума, - покачал головой Данила, отступив на шаг. Посох дернулся книзу, раздался тошнотворный хруст, и всадник схватился левой рукой за бессильно обвисшую правую. Не прекращая движения, палка повернулась к нему пыром и ткнула конника в подвздошье - он кувыркнулся из седла навзничь. Но и того чудо-посоху показалось мало. Он подлетел вверх, перевернулся и вновь оказался в Данилиной руке, но теперь лишь самым кончиком. Фондорин проворно скакнул вперед, размахнулся, описав в воздухе свистящий полуторасаженный круг, и влепил остолбеневшему вознице дальним краем своей дубины в ухо. Кучера с козел будто пушечным ядром сшибло. Все это свершилось столь быстро, что вряд ли кто успел бы дочесть и до пяти, даже если б считал скороговоркой. Митя потер глаза - не привиделось ли? Нет, не привиделось. Данила стоял, двое гайдуков лежали, осиротевшая лошадь крутилась вокруг себя, хватала зубами болтающуюся уздечку. Но оставались еще двое всадников, и уж они-то не были склонны отнестись к лесному старику с легкомысленным небрежением, погубившим их товарищей. Первый выхватил из-за пояса пистолет, второй рванул из ножен саблю. Оба пришпорили коней. Но и Фондорин не остался на месте. Он снова подбросил посох, перехватив его посередине, разбежался и метнул свое диковинное оружие на манер античного дротика - прямо в лицо целившему из пистолета. Тот всплеснул руками, покачнулся, завалился на сторону. Теперь Даниле противостоял всего один неприятель, но руки лекаря остались пусты и заслониться от сабельного удара ему было нечем. А он и не стал заслоняться - проворно прыгнул вбок, уклонившись от клинка, а потом схватил последнего гайдука за кушак да и выдернул из седла. Тот прокатился по земле, перевернулся, ловко вскочил на ноги. Сабли при падении из руки не выпустил и сразу же кинулся на Фондорина, бешено матерясь. Данила на сей раз поступил без хитростей - просто нагнулся и подобрал валявшийся пистолет. - Остановись, неразумный, - сказал он. - Иначе... Не успел договорить. Гайдук, пригнувшись, ринулся вперед. Видно, хотел под пулю нырнуть, да как раз теменем на свинец и налетел. Данила печально качал головой, глядя на распластавшееся у его ног тело. Подошел поочередно к остальным поверженным противникам. Двоих связал их же кушаками, третьего оставил как есть. Обернувшись к лесу, поманил Митю рукой. Тот вышел, едва переступая негнущимися ногами. - Беда, Дмитрий, беда, - сокрушенно сообщил Фондорин. - По несчастному стеченью обстоятельств двое служителей временщика лишились жизни. Одному брошенный шест переломил переносицу - я метнул слишком сильно. Второй же крайне неудачно наклонился. Я хотел прострелить ему ляжку, а вместо этого выбил мозги. Слава Разуму, двое других не слишком пострадали, и я смогу им помочь. Но сначала успокоим даму, которая несомненно напугана пальбой и криками. Он приблизился к карете и постучал. Ответа не последовало. Тогда, сдернув шапку, Данила открыл дверцу и учтиво поклонился. Слава Богу, Павлина была жива и цела. Митя увидел ее бледное, испуганное лицо, обращенное к заросшему седой бородой незнакомцу. - Ты лесной разбойник? - спросила графиня дрожащим голосом. Ну, конечно! Что еще она могла подумать? Что попала из огня да в полымя, променяла горькую участь на иную, быть может, наигорчайшую. Данила распрямился, открыл рот, чтобы ответить - да так и застыл с открытым ртом. Еще бы! Отвык, поди, в своей пустыне от женской красоты. От этого безмолвия Павлина перепугалась еще больше. - Что ты так зловеще молчишь? Сколько вас? Фондорин, наконец, опомнился и показал на Митю: - Двое. Я и вон тот отрок, небезызвестный вашему сиятельству. Это он меня привел. Павлина высунулась из кареты, увидела Митю и с радостным криком спрыгнула на снег. - Деточка! Митюнечка! Живой! А я глаз не сомкнула, боялась, что ты замерз в лесу, что тебя звери загрызли! Она упала перед Митей на колени, стала его обнимать, целовать, по ее прекрасному лицу потоком лились слезы. - Рыбанька моя! Малюточка! Ну, скажи что-нибудь! Ну, назови меня "Пася"! Как мило у тебя это получается! Ты мне рад? Делать нечего. Митя покосился на Данилу, который умиленно взирал на эту трогательную сцену, и нехотя просюсюкал: - Пася... Рад. Чего еще-то сказать, чтоб она порадовалась? - Митюса скутял. - Скучал по мне, родименький! Слезы из ясных серых глаз полились еще пуще, а Данила удивленно поднял седую бровь. Митя выразительно пожал плечами поверх золотистой головы коленопреклоненной графини: мол, иначе с ней нельзя. И в самом деле - как теперь, после совместного сидения на ночных сосудах, ночи в обнимку и всех прочих интимностей, вдруг взять и заговорить с Павлиной по-взрослому? Да она со стыда сгорит, а он будет чувствовать себя подлым обманщиком. Фондорин, деликатный человек, воздержался от каких-либо замечаний. Стоял в сторонке, терпеливо ждал. Вытерев слезы и высморкавшись, графиня обернулась к своему спасителю. - Где ты, старинушка, научился так ловко палкой драться? Верно, служил в армии? - Служил, как не служить, - степенно ответил Данила. - И даже не в армии, а в гвардии. Но палкой обучился драться в Английской земле, когда странствовал. У тамошних бездельников, именуемых джентлменамн, есть целая наука, как драться дубинками. Силы большой для этого не требуется, лишь знание правил. Я ведь говорил, [здесь он покосился на Митю], что если не Доброе Слово, то Наука легко одолеют грубую силу. Однако где же ваш главный похититель? Я ожидал встретить пятерых противников, а встретил лишь четверых. Павлина гордо подняла подбородок. - Я не пустила его ночевать в карете, велела убираться. Когда же он попробовал ослушаться, пригрозила, что Зурову нажалуюсь, будто он мне амуры делал. Этого злодей устрашился. Ночь просидел у костра, со своими татями. А утром, когда здороваться сунулся, я ему еще к лицу приложилась, звонко. Тогда он заругался, прыгнул в седло и как погонит коня прямо по снегу, через опушку. Крикнул своим, что в Чудове встретит, со сменой лошадей. Она вздрогнула, озабоченно сказала: - Уезжать надо, да поживей. Ну как передумал и навстречу едет? Пикин - душегуб, человек страшный, не этим дурням чета. Английской палочной наукой его не одолеешь. Прошу тебя, храбрый старик, довези нас с Митюнечкой до станции. Я тебя щедро награжу. Фондорин сдвинул брови. Ответил сухо: - Отвезу. Да не до станции, где вам навряд ли сыщется защита, а прямо до Новгорода. Прошу в карету, сударыня. И ты, Дмитрий, садись. Павлина прыснула: - Как ты смешно моего Митюшеньку зовешь. Он мой сладенький, мой пузыречек сахарный. Да, Митюшенька? Вот ведь кроха совсем, а догадался бывалого человека на помощь позвать. И как только разъяснил? - Довольно складно для своих лет, - сдержанно ответил Фондорин, и в его глазах мелькнула некая искорка. - Умничка мой, - зашептала графиня Мите на ухо. - Мой Бова-королевич. Хочешь быть моим сынулечкой? Хочешь? Зови меня "мама Паша". Хорошо, люлечка? - Мама Пася, - хмуро повторил Митридат и был немедленно вознагражден дюжиной жарких поцелуев. - А что делать с этими ворами? - показала Павлина на двоих связанных. - Оставлять их нельзя. Пикина наведут. Один из гайдуков, тот, что со сломанной рукой, еще не пришел в себя и лежал на снегу недвижно. Второй же, сшибленный посохом с козел, при этих словах засучил ногами и пополз прочь - прямо сидя, как был. Челюсть у него затряслась. - Да, задача, - согласился Фондорин. - Конечно, наведут. Но не убивать же их. - А как иначе? - жестко сказала графиня. - Пикин моих людей убил, а эти ему добивать помогали. Данила пробормотал - словно бы в сторону, а на самом деле Мите: - Как жесток век, в который даже столь нежные особы призывают к убийству. - Что ты сказал, дедушка? - обернулась Хавронская. Он снова нахмурился. - Я сказал, сударыня, что убивать их не буду, ибо каждый человек - узел тайн. Не я этот узел завязывал, не мне его и обрывать. Мне, увы, доводилось лишать жизни себе подобных, но всякий раз без убийственного намерения, по несчастному стечению обстоятельств. Фондорин подошел к хрипящему от ужаса гайдуку, в два счета перетянул ему тряпкой расшибленную голову. Второму, бесчувственному, привязал сломанную руку к ножнам от сабли. Митя знал - у медиков это называется Schiene. Павлина посмотрела-посмотрела, да только руками всплеснула: - Они за твое милосердие на тебя же Пикину и укажут. Ты не знаешь, какой это лютый волк. Он из-под земли тебя добудет, чтоб за обиду отомстить! - Я не спорю, - кротко признал Данила. - Если их убить, нам будет проще. Но я не сторонник этакой простоты. Едем, ваше сиятельство. Время дорого. И полез на козлы. x x x Как совсем рассвело, Московский тракт ожил. Стали попадаться и отдельные повозки, и целые поезда из груженых саней Запряженный шестеркой дормез мчал лихо, замедляя ход, лишь когда дорога забирала в горку, а на спусках поскрежетывал тормозом. Данила стрелял кнутом, как заправский кучер, сбруя весело звенела, из-под полозьев летела ледяная кроха. Хорошая зимой езда, не то что летом. Никакой тряски, да и скорость совсем другая. Один фельдъегерь во дворце хвастал (Митя сам слышал), как по зимнему времени пролетел 600 верст до Москвы за 36 часов. Не ел, не спал, только лошадей менял. Вскоре после полудня прибыли в Новгород, город настолько древний, что год его основания неизвестен - он появился еще прежде Руси. Щурясь на сияющий под солнцем купол Софии, Митридат проверил память: обширность сего поселения 452 десятины, население две тысячи душ. А в XV столетии людей здесь проживало в двести раз больше. Если задуматься, то же когда-нибудь и с Москвой будет, и с Петербургом, и даже с Парижем. Придут в запустение и обезлюдят, ибо всему на свете приходит конец. Он зажмурился и представил будущие руины Москвы: обвалившиеся кремлевские стены; голая Красная площадь, по которой бредет одичавшая кошка; поросшая бурьяном Тверская; слепые окна домов. Бр-р-р, привидится же такая страсть. - Что, мусенька, морщишься? - погладила его по голове Павлина. - Устал? А вот мы отдохнем, чаю с пряниками попьем, нам теперь бежать незачем. Город большой, никакие буки Митюшеньку не обидят. Это, сладенький, Новгород, Новый Город. Когда-то давным-давно он и вправду был новый, а теперь старый-престарый. Ты вот тоже сам собою молоденький, весь новенький, а пройдет много-много лет и будешь старый старичок, как дед Данила. Правда, смешно? - Смесьно, - подтвердил Митя. Животики надорвешь. Ничтоже ново под солнцем. Иже возглаголет и речет: се, сие ново есть, уже бысть в вецех бывших прежде нас... Остановились в самой лучшей гостинице "Посадник". Данила проследил, как распрягают лошадей, и исчез - сказал, хочет навестить старинного знакомца, у него и отобедает. Митя же с Павлиной поели ухи с кашей и отправились за покупками - такое, видно, у графини было обыкновение: куда ни приедет, хоть бы даже в самое захолустное место, сразу идет на товары смотреть. В Новгороде лавки были много богаче, чем в Любани, и Павлина затеяла Митю наряжать. Сначала увидела в магазине батистовое платьице, "прелесть какое милое", и загорелась одеть Митю девочкой, но он закатил такой рев (иных средств обороны в арсенале не было), что от этого плана графине пришлось отступиться. По взаимному согласию преобразовали Митю в казачка: досталась ему синяя бекеша, сафьяновые сапожки, а краше всего была мерлушковая папаха с алым шлыком. Посмотрелся он в зеркало и очень себе понравился - прямо запорожский лыцарь. В общем, день провели с приятностью, а вечером сели в дворянской зале "Посадника" пить шоколад. Павлина распорядилась, чтоб седобородого старика по имени Данила, когда придет, вели прямо сюда. Собиралась наградить его щедро, ста рублями, сердечно поблагодарить за добро и отпустить обратно в лес. Кучер теперь был свой - Хавронская подрядила ямщика из местных. Была Павлина весела, благодушна. Рассказывала Мите про то, как славно и покойно покатят они теперь до Москвы. Одни не поедут, упаси Господь, а только с хорошими попутчиками. И никакой Пикин тронуть не посмеет. Похоже, по вечерам "Посадник" превращался в подобие салона или клоба, ибо чистой публики в зале собралось изрядно. Были и проезжающие, и местные дворяне. Закусывали, пили чай с кофеем, вели негромкие, приличные разговоры. Митя смотрел на приятную картину и думал: вот если б у нас в России все население было столь же пристойным, тогда жили бы не в грязи и пьянстве, а культурно, как в Голландии или Швейцарии. Прав Данила, тысячекратно прав: надобно всемерно увеличивать активную фракцию. Подошел солидный человек, немолодой. Прилично представился: - Коллежский советник Сизов, служу в канцелярии его превосходительства господина наместника. Почитаю долгом гостеприимства объезжать гостиницы, где останавливаются путешественники благородного звания, и спрашивать, нет ли в чем недовольства. И это Мите тоже понравилось. Павлина назвалась Петровой, московской дворянкой, поблагодарила за заботливость. Местный чиновник погладил Митю по щеке: - Славный какой казачок. Как тебя звать? У самого взгляд цепкий, внимательный. Видно такой уж серьезный человек, что даже с детьми по-иному не умеет. Пролепетал ему: - Митюса. - Ну-ну. Коллежский советник отошел к соседнему столу, где сидела путешествующая из Москвы помещица с сыном и дочкой. Поговорил и с помещицей, тоже и про детишек не забыл. Потом сделал козу маленькому краснощекому немчику, который с гувернером ехал в Тверь, где его фатер служил в акцизе. И лишь после этого, исполнив долг гостеприимства, сел к огню выпить пива. А вскоре в залу вошел еще один господин - в коричневом камлотовом сюртуке, замшевых сапогах до колен, с аккуратно напудренными волосами. Постоял у порога, откашлялся и направился прямиком к камину, подле которого сидели Хавронская и Митя. Посмотрев в лицо вновь прибывшему, Митя ахнул. Этот взгляд из-под черных бровей, скептические морщинки у глаз, высокий лоб не узнать было невозможно. Данила! Но сколь преображенный! Без бороды, с обнажившимся лицом - худым, тонкогубым, прорытым резкими складками - он вовсе не походил на старика. Скорее на зрелого мужа, не так давно преодолевшего цветущую пору жизни. Длинные волоса лесной лекарь обстриг чуть ниже ушей, вверху взбил, сзади завязал в косицу и теперь их седина выглядела обыкновенной припудренностыо. Смущенно подмигнув Мите, Фондорин поклонился графине. Та морщила лоб, словно не могла припомнить давнего, успевшего подзабыться знакомого. - Раз уж я в городе... - Данила запнулся и слегка покраснел. - Одним словом, решил вот принять городской вид, чему поспособствовал мой друг и многолетний корреспондент, местный судья. Вот, одолжился из его гардероба. Только теперь, по голосу, Павлина его признала. - Ах! - воскликнула. - Так вы не поселянин? Мне следовало догадаться по вашей речи. Но кто вы? Какого звания? - Данила Ларионович Фондорин, природный русский дворянин. Готов к услужению вашего сиятельства. Хавронская ответила церемонным наклоном головы. Ее серые глаза взирали на преображенного Данилу с интересом. - Как? Фон-Дорн? Не родственник ли вы генерал-поручику Андрону Львовичу Фон-Дорну, наместнику ярославскому? Но, прошу вас, садитесь. - Как же, это мой кузен, сын родного моего дяди. Данила сел на край стула, изящно оперся о стол локтем. От первоначального смущения, если оно вообще не померещилось Митридату, не осталось и следа. Бывший камер-секретарь держался уверенно, а говорил гладко и непринужденно, будто заправский посетитель салонов. - Андрон уже генерал-поручик? Высока взлетел. Два года назад, когда я покинул Москву, он вышел из армейских полковников статским советником. Впрочем, нимало не удивлен. Их ветвь побойчее нашей. Мы с ними давно не знаемся - лет, пожалуй, тридцать. Это они, сударыня, называются Фон-Дорны, а я Фондорин, как дед наш Никита Корнеевич писался. В краткое царствование Петра III, когда в силу вошли немцы с голштинцами, дядя Лев всепокорнейше испросил позволения именоваться, подобно нашим старинным предкам, Фон-Дорном. При государыне же Екатерине, когда в моду попали природные русаки, дядя стал обратно в Фондорины проситься, да соизволения не получил. - Данила злорадно хмыкнул, а Митя подумал, что тут уж, верно, не обошлось без участия некоего камер-секретаря. - Приказано ему и потомству оставаться Фон-Дорнами. А многочисленные дядины бастарды, рожденные от крепостных девок, обходятся без "фона", их пишут просто "Дорнами". Графиня рассмеялась - рассказ ее позабавил. - Располагайтесь удобней, Данила Ларионович. Вытяните ноги к огню. Не угодно ли шоколаду или грогу? Мы с Митюней стольким вам обязаны! Право, кажется, что я вас знаю много лет. Сразу видно человека бывалого, много повидавшего. Расскажите о себе. Одно я из главных наслаждений жизни - в зимний вечер у камина послушать искусного и умного рассказчика. - Вы в самом деле так полагаете? - Данила приятнейше улыбнулся. - Странное суждение из уст молодой и прекрасной особы. Обычно в ваши лета и с вашей внешностью предпочитают иные наслаждения. Видно было, что комплимент графине приятен. - Значит, я отлична от других, - молвила она, заправляя в точеную ноздрю щепотку душистого майнлибера из золотой табакерки. - Не угодно ли прочистить нос? - Признателен за угощение, но ни грогу, ни табаку не употребляю. Я решил ограничить себя в привычках, которые ослабляют волю или ведут к изнеженности. Впрочем, - спохватился Фондорин, - эти добровольные ограничения я наложил на себя в зрелые годы. В молодости же чрезмерная воздержанность вредна, ибо может привести к высушиванию души. Павлина улыбнулась и мелодично чихнула в шелковый платочек. - Отменного вам здоровья, Павлина Аникитишна. Вытерев слезы, она кивнула: - Благодарю, любезный друг. Так расскажите же, отчего вам вздумалось сделаться лесным жителем? Признаюсь, мне и самой не раз хотелось бежать от суеты света в девственные леса, жить там простой, немудрствующей жизнью. - Это вы, Павлина Аникитишна, начитались господина Бернардена де Сен-Пьера. - Данила вздохнул. - Опаснейший род чтения, отнявший у меня брата, юношу чувствительного и прекрасного душой. Он пустился в Новый Свет на поиски рая природной простоты, да так и сгинул. Нет, графиня, отшельником я оказался по иной причине. - Он помолчал, испытующе глядя на собеседницу, словно решал, говорить ли дальше, и, кажется, прочел-таки в ее глазах нечто, располагающее к откровенности. - Если желаете, расскажу, хотя должен предупредить, что история печальна. - Душевно вас прошу! - воскликнула она, прижимая руки к груди. - Мне это очень интересно! А что до жизненной печальности, то вряд ли кто поймет вас лучше, нежели я. Слушая этот во всех отношениях утонченный разговор, Митя таял сердцем. Истинно благородная беседа подобна менуэту, исполняемому искусными танцорами. Всяк знает свою партию в доскональности, а сколько изящества в каждом звуке, в каждом движении! Он сел поудобнее, готовясь слушать. Павлина премило сцепила руки под округлым подбородком. Фондорин же обратил свой взор на пламя очага и в продолжение всего рассказа ни разу не оторвал глаз от алых языков флогистона, с потрескиванием покидавшего березовые поленья. - Я не стану подробно описывать вам начало моей жизни, ибо оно не имеет прямой связи с обстоятельствами, понудившими меня искать лесного уединения. Скажу лишь, что в первую пору своего существования я, подобно большинству, брел наугад, не столько сам выбирая тропинку, сколько следуя той, что оказалась ближе. Временами случайные эти стези выводили меня на возвышенные холмы, иной раз заставляли спускаться в низменные расщелины, но путь мой все время был окутан туманом, и я, сколь ни тщился, мог видеть лишь малую часть окружающего ландшафта. Так бы я и блуждал до самой своей кончины, подобно несмышленому ребенку, если б однажды, безо всякой своей заслуги, а по одной лишь счастливой случайности, не наткнулся на свою дорогу. - Как это? - с живым любопытством спросила Павлина. - Я понимаю, вы говорите в аллегорическом смысле, но все же как вы догадались, что это именно ваша дорога? На ней что же, был указатель с надписью "Для Данилы Фондорина"? - Нет, указателя не было, но, когда попадаешь на свою дорогу, ошибиться невозможно. - Почему? - Потому что туман, прежде окутывавший твой взор, сразу рассеивается. И ты видишь окрестные леса, горы, моря, видишь высокое небо и, главное, зришь лежащий пред тобой путь, равно как и цель этого пути. - Что же это за цель? Графине так не терпелось услышать ответ на свой вопрос, что она вся подалась вперед. - Мне она явилась в виде отдаленного города, защищенного высокими стенами и увенчанного множеством сияющих злато-розовых шпилей. Другому человеку, устроенному иначе, чем я, несомненно была бы явлена иная цель - вполне возможно, обретающаяся не на земле, а на небе. Но я сразу понял: мне нужно туда, вперед, к этим зубчатым стенам, потому что за ними я найду град Разума, Достоинства и Красоты. - А что было дальше? - То, милая Павлина Аникитишна, что я пошел по этой дороге. И по прошествии некоторого времени, отшагав чрез страны и годы, обнаружил, что отнюдь не одинок на сем пути. У меня появились спутники, немногочисленные, но отрадные. Мы объединились в некое добросклонное общество, члены которого были слишком скромны в оценке собственных совершенств, чтобы стремиться к переустройству человеческого общежития, а потому более всего стремились к познанию Бога, Натуры или самих себя, ибо все сии тайны есть одно и то же. - Я не вполне понимаю... - Павлина наморщила лоб. - Вы говорите не совсем ясно. Ах, да что ж тут не понимать, подосадовал Митя. Право, только слушать мешает! От досады он даже крякнул и головой тряхнул так, что замечательная запорожская шапка слетела на пол - пришлось поднимать. Данила же нисколько не раздражился, а, наоборот, кивнул, будто замешательство Хавронской было совершенно естественным. - Разве вам неизвестно, любезная графиня, что все главные тайны и все главные происшествия имеют место не вовне, а внутри нас? Все происходящее вокруг нас - лишь обращенные к нам вопросы, а наши деяния - ответы, которые либо приближают нас к тайне, спрятанной в нас самих, либо отдаляют от нее. И мы, братья Злато-Розового Креста, хотели вначале понять свое собственное устройство, а уж после, если сие устройство окажется благим (и лишь в одном этом случае), позвать за собой всех прочих, кто пожелал бы идти с нами к Чудесному Граду. Однако все эти искания, разумеется, составляли лишь часть моей жизни, пускай наиважнейшую и наивысшую, но все же не препятствовавшую обыкновенным занятиям. Из странствий я привез жену, поселился с нею в Москве и зажил счастливым семьянином. - Так вы женаты? - Павлина улыбнулась, словно обрадованная приятной неожиданностью. - И как же зовут вашу супругу? - Ее звали Джулия, - ровным голосом ответил Фондорин, по-прежнему не отрывая взгляда от огня. - Она была прекрасным ребенком солнечной страны, полным жизни и любви, а я погубил ее, и это первое из свершенных мной преступлений, за которые я каждодневно казним своей совестью. - Она погибла? - Графиня прикрыла пальчиками рот, а ее ресницы заморгали часто-часто, и видно было, что слезы уже готовы пролиться из широко раскрытых глаз. - Я не верю, что вы могли быть в этом повинны! - Она не выдержала суровостей нашего климата. А кто привез ее сюда, да еще в канун зимы? Я. Мне не терпелось соединиться со своими единомысленниками, применить на деле добытые в странствиях знания, и я притащил послушную девочку, которая готовилась стать матерью, в чужую, холодную страну. Джулия так ждала весны, тепла, солнца, а умерла снежной ночью в слепом месяце феврале... Вот слезы и покатились по щекам Павлины Аникитишны, легко и обильно. Фондорин же помолчал некоторое время, потом откашлялся и продолжил свой рассказ. - Она скончалась родами у меня на руках. Я, верно, лишился бы рассудка от горя или прибег бы к последнему лекарству невыносимой боли - самоубийству, если б не потребность спасать ребенка. Мой сын появился на свет очень маленьким и слабым. Сам будучи врачом, я не надеялся, что мальчик выживет, однако сражался за его жизнь со всей яростью отчаяния и, благодарение Разуму, свершил невозможное. Дитя выжило. Вы легко можете себе представить, сколь мнительным и пугливым отцом после всего этого я стал своему сыну. Он был болезнен и хил, и потому я назвал его Самсоном, чтобы имя библейского богатыря придало ему здоровья и сил. Так мы и жили вдвоем, и мое существование было исполнено двойного смысла: высшего, который брезжил мне под сенью Злато-Розового Креста, и обыденного, без которого жизнь суха и невозможна. А потом, тому два года, в Москве случились Обстоятельства. То есть, собственно, первоначально случились они не в Москве, а в Париже, где толпа отсекла голову последнему Бурбону, но в самом скором времени волна страха и безумия, прокатившись по Европе, достигла нашей окраинной империи. Нет более удобного рычага для воздействия на сильных мира сего, чем страх. Известно, что наша государыня, добывшая корону ценой убийства, всегда жила и поныне живет в отчаянном опасении за свою жизнь. Эти крамольные слова Данила произнес, нисколько не понизив голоса. Павлина и Митя не сговариваясь поглядели по сторонам, но соседи, слава Богу, были увлечены собственными делами и к речам Фондорина не прислушивались. Один лишь давешний коллежский советник (кажется, он назвался Сизовым?), неотрывно смотрел в эту сторону, однако не на рассказчика, а на Митю. Впрочем, сидел он довольно далеко и слышать ничего не мог. Чего тогда, спрашивается, уставился? - Был подле Екатерины один черный человечек, некто Маслов, - как ни в чем не бывало бывало продолжил Фондорин, и Митя при звуке знакомого имени сразу забыл про бесцеремонного туземца. - Из того хитроумного ведомства, которое кормится от пресечения государственных злоумышлении и потому без злоумышленников существовать не может. А поскольку таковые попадаются нечасто, сему ведомству часто приходится выдумывать их самому, да чтоб были пострашней. Чем больше власть боится, тем Масловым вольготней. А тут этакий подарок - французская революция. Поискал Маслов в Петербурге якобинцев среди тамошних масонов. Да только известно, для чего у нас дворяне в вольные каменщики вступают - чтоб ужинать без дам и полезные знакомства делать. Какие близ престола революционеры? Курам на смех. Все ложи с перепугу тут же верноподданнейше самораспустились. Тогда Маслов додумался на вторую столицу взглянуть. А тут свой ворон сидит, московский главнокомандующий князь Озоровский. Он и рад стараться. Есть, докладывает, общество и претайное. Книжки всякие печатают, хлеб голодным раздают, лечат бесплатно - а для какой цели-надобности? Ясно: чтоб бунт готовить. И название непонятное: Братья Злато-Розового Креста. В каком-таком смысле? - А в самом деле, в каком? - спросила Павлина. - Наш предводитель причислял себя к рыцарям-розенкрейцерам, которые поклоняются Розе и Златому Кресту. Я же вкладывал в это прозвание свой собственный смысл, памятуя о явленном мне чудесном видении злато-розового града. Но вышел все же не град, а крест, потому что именно на этом орудии мучительства тайный советник Маслов вкупе с князем Озоровским и распяли моих высокодуховных братьев. Снарядили сыскное дело, а товарищи мои были люди нехитрые, доверчивые, запретных книжек далеко не прятали, мыслей своих не скрывали - бери их, дураков, голыми руками. И взяли. Кого в Сибирь, кого в крепость, кто с ума сошел, кто сам помер - ведь чувствительные все, тонкой души. А мне повезло... Заступилась за меня некая высокая особа. Всего месяц продержали в гауптвахте и выпустили без последствий. Это за него сама императрица заступилась, не забыла своего камер-секретаря, догадался Митя. И очень ему понравилось, что Данила перед графиней своим прежним положением не похвастался, умолчал как о несущественном. - Так все обошлось? - вскричали Павлина с облегчением. - Не обошлось. - Фондорин нагнулся, толкнул кочергой полено. Лицо его было бесстрастным, по изрезанным морщинами щекам метались красные отсветы. - Вернулся я к себе в дом из-под ареста нежданным манером. Дворня уж не чаяла своего барина вновь увидеть, ведь мне, по слухам, была уготована самое меньшее вечная каторга. Без хозяина слугам жить понравилось. Рожи сытые, масленые, все ренские да венгерские вина из погреба повыпили, мебель-картины распродали. Думали, чего жалеть - все одно на казну отпишут. Увидели меня - затряслись. Повалились в ноги, воют, прощения просят. Я им: "Пустое, друзья мои. Разум с ней, с мебелью, другую заведу". Они - пуще выть: "А еще за то, барин, прости, что сыночка, кровиночку твою, не уберегли". Ну, у меня в глазах и потемнело. Кажется, закричал я и даже на время чувств лишился, чего со мной во всю жизнь ни разу не случалось. Правды от слуг нескоро дознался... А вышло так. - Данила опять покашлял. - Меня ведь как арестовывали - с превеликим шумом, будто нового Пугачева хватали или самого Робеспьера. Явился целый воинский отряд, при ружьях, при лошадях. Что лязгу-то, крику. А Самсон у меня был мальчик трепетный душой. Он, бывало, на ярмарке медведя на цепи увидит, так после неделю ходит сам не свой, зверя жалеет. Тут же как-никак не медведя - родного отца в кандалы заковали, да на улицу поволокли... Ну, и слег мой Самсоша с нервной горячкой. Думаю, за ним толком и не ходил никто, потому что у слуг вольная жизнь началась, не до больного ребенка. А ведь жила у меня дворня всем на зависть. - Фондорин покачал головой, как бы вчуже удивляясь этакой странности. - На "вы" их называл, ни разу не высек никого, даже когда было за что. Беседы вел, чтоб из них граждан воспитать. Теперь-то я думаю, что так скоро граждане из рабов не происходят. Но это сейчас не к делу, не о том рассказ... Сын, говорят, все бредил, к батюшке рвался. Однажды слуги заглядывают к нему в комнату - кровать пуста, окно нараспашку. В одной рубашонке вылез и ушел неведомо куда. А зима была. Вроде бы даже и искали они его, а может, и врут. Дождь был в ту ночь со снегом. Поди, из тепла и вылезать-то не захотели... Тут он замолчал надолго, все барабанил пальцами по столу. Павлина всхлипывала, утиралась платком. Митя крепился, слезы глотал, и небу оттого было солоно. - Дальше что ж. Пустился я на поиски. Награду посулил, небо и землю, как говорится, перевернул. Только не видал никто отрока семи годков, темноволосого, худого, с бледным личиком. Пропал мой мальчик безо всякого следа. Умом-то я понимал, что больному и раздетому не уцелеть ему было. Всякое себе представлял, и видения были одно ужасней другого. Замерз где-нибудь, или под лед провалился, или того хуже - попался какому-нибудь извергу, охочему до запретных пороков. Пальцы, барабанившие по скатерти, вдруг сжались в кулак и ударили по столу так сильно, что подскочили чашки. В зале заоборачивались, а графиня кликнула слугу - поменять скатерть. Данила дождался, пока все успокоится, и продолжил свою повесть. - И стало мне невмоготу смотреть на людей. Отписал крестьянам вольную, московский дом предал запустению, сам же поселился в лесу. Там мне хорошо показалось: растения, звери, птицы. Есть друг друга едят, а мучить не мучают. Только недолго я робинсонствовал. И в скиту не оставили меня человеки. Лечи их, постылых, бабам брюхатым отвары вари, ребятишкам гадючьи укусы притирай... И чем дальше, тем хуже. В прошлую весну явился преосвященный Амвросий, здешний викарий. Дошли до него слухи о некоем лесном деде, которого крестьяне чтут. Приехал проверить, не раскольник ли, не колдовством ли врачую. Я с Амвросием потолковал, полечил его от почечуя целебными свечками из травы-ликоцины, и так он меня полюбил, что повадился в гости ездить. Мало того, разнес повсюду, будто я старец святой жизни и даже угодник. Понесли про меня всякую небывальщину - мол, медведи ко мне за благословением ходят, как к Сергию Радонежскому, и прочее разное. Я в последнее время подумывал, не уйти ли из скита, найти место поглуше. А тут мне Разум вас послал... - Так вы назад не вернетесь? - спросила графиня. - Теперь, должно быть, уже некуда. У меня там свеча такая, особенная. Дмитрий вон видел, знает. Нынче утром, уходя, я ее гореть оставил. Думал, если ворочусь - успею загасить. А нет, пускай все сгорит огнем. Поселяне после скажут: вознесся Данила-угодник на небо в огненной колеснице, подобно Илье пророку. Этак, глядишь, в святцы попаду. Павлина, еще не довсхлипывав до конца, улыбнулась, а Митя подумал: вот воистину искусный рассказчик. Завершив свою повесть, увел разговор в сторону от грустного и даже пошутил - это чтобы не оставлять на сердце у слушателей горького осадка. - А что это у вашего сиятельства глазки красны и в дыхании хрипотца? - спросил Фондорин, повернувшись к Хавронской и внимательно глядя ей в лицо. - Ваш рассказ тронул меня до слез. - Нет, не то. Позвольте-ка. - Он осторожно поднес руку к ее лицу и приподнял веко. - Так и есть. Простыли, матушка. Надо болезнь в самом начале пригасить, не то расхвораетесь. Хорошо ли будет? - У меня и в самом деле горло несколько саднит, - призналась Павлина. - Да что поделаешь? Ехать все равно надо. - И поедете, отличным образом поедете. Только я вас сначала эликсиром напою, собственного сочинения. Как раз взял у своего знакомца необходимые ингредиенты. Так и знал, что пригодятся в дороге. Он достал из кармана пару каких-то пузырьков, пакетик, пучок сухой травы. Махнул половому: - Эй, принеси-ка шкалик самой лучшей водки и лимон. В одну минуту соорудил лекарственное зелье. Половину велел выпить тотчас же, остаток смешал с горячей водой. - Это - горло полоскать. Пойдемте к рукомойнику, я покажу, как. И воспаление как рукой снимет, вот увидите. - Посиди здесь, крошечка, мы сейчас вернемся. - сказала Павлина, и Митя остался за столом один. Стало быть, Данила лишился обожаемого сына два года назад, и Самсону тогда было семь, как сейчас Мите. Не мучительно ли осиротевшему отцу видеть перед собой отрока тех же лет? И он стал мечтать, как сыщет пропавшего Самсона, который окажется жив и здоров, просто от горячки отшибло у него память. Живет он у хороших людей, ни в чем не ведает нужды. Но когда Митя приведет к нему родителя, Самсон, конечно, сразу все вспомнит. То-то будет счастья, то-то радости! И Данила из грустного сделается веселым, а ему, Мите, скажет... - Дружок, смотрю я на тебя, и до того ты мне нравишься, - раздался вдруг у самого его уха вкрадчивый голос. Митя обернулся и увидел совсем рядом местного чиновника, который так пялился на него из угла. - Такой ты, братец мой, хорошенький, что захотелось мне сделать тебе подарок, - продолжил этот самый Сизов и улыбнулся, но глаза у него остались неулыбчивые, сосредоточенные. - Пойдем во двор. У меня там полный мешок пряников. И яблочки моченые тоже есть. - Не хотю яблотьков, - ответил Митя докучливому дядьке. Но тот взял его на руки, прижал к себе. - Пойдем, детка. Я тебе свою лошадку покажу. Она мохнатая, с серебряными бубенцами. Накинь бекешку. Чудо что за бекешка. И шапка хороша. Сдернул с головы шапку, погладил по макушке, снова надел. Вот ведь привязался! Митя забарахтался в крепких руках коллежского советника, крикнул: - Пусти! Не хотю пряников! И лосядку не хотю! Может, заступится кто-нибудь? Соседка-помещица оглянулась, сказала своим чадам: - Вот какой мальчик крикун. Кобенится, ничего не хочет. Сизов быстро понес сопротивляющегося Митю к дверям. Ну уж это чересчур! - Мама Пася! - отчаянно заорал Митя. - Данила-а-а! В темном коридоре не было ни души. - Тихо ты, бесеныш! - шикнул чиновник и внезапно перехватил пальцами горло, так что Митя сбился с крика на хрип. - Будешь шуметь, шейную жилу раздавлю! "Вы что, с ума сошли?" - хотел спросить новгородца Митя уже безо всякого детского сюсюканья, но с губ рвался лишь сип. Сизов же выдернул из кармана носовой платок и запихал ему в раскрытый рот, а потом сорвал с шеи галстух и повязал сверху. Только после этого отпустил горло, но с забитым ртом не очень разговоришься. Опять подхватил на руки, через холодные сени выбежал наружу. И там никого не было. По темной улице мела вьюга. Горел тусклый фонарь. - Сейчас, сейчас, - бормотал сумасшедший, отвязывая от привязи каурую лошадь, никакую не мохнатую и безо всяких бубенцов. Лошадь была впряжена в одноместный возок, похожий на повернутую боком корзинку. - Тихо! - рявкнул коллежский советник на извивающегося и мычащего Митю. - Пришибу! Откинул сиденье, под ним оказался пустой короб. Сизов сунул туда Митю головой вниз, захлопнул крышку и, судя по скрипу, уселся сверху. Митридат попробовал вывернуться. Куда там! Тесно, не шелохнешься. Уперся спиной в сиденье - не сдвинул ни на полдюйма. Господи Боже, что ж это творится? - Н-но, пошел! Сани тронулись, однако проехали недалеко. Раздался звук быстрых шагов, лошадь заржала, остановилась - видно, кто-то схватил за узду. - Что вам нужно? - крикнул Сизов. - Пустите повод! - Сударь, где мальчик? Это был голос Фондорина! Митя замычал, стал тыкаться в стенки проклятого короба. Я здесь! Данила Ларионыч, миленький, я здесь! - Какой мальчик? Я спешу. Прочь! - Казачок моей приятельницы. Мне сказали, что это вы вынесли его из залы. - А, тот мальчонка? Право, не знаю. Дал ему леденец, он и убежал куда-то. Шустрый постреленок Прощайте, сударь. Мне недосуг. - Убежал? А что это за стук доносится из-под скамьи? Ага, услышал! Митя заерзал еще пуще. - Это я лягавых щенков положил, чтоб не померзли. А впрочем, не ваше дело. Вы мне докучаете. Великое ли дело, казачок потерялся! На это Данила ничего не сказал, но коллежский советник угрожающе повысил голос: - Пусти руку, невежа! Я в Новгороде лицо известное! Коллежский советник Сизов! Мне и полицмейстер подвластен! Скажу слово - проведешь ночь в холодной! Ну! - Моя спутница весьма привязана к своему казачку, - словно бы оправдываясь молвил Фондорин. - Что же я ей скажу? Чиновник убавил грозности, очевидно, считая спор решенным. - Скажите ей, чтоб уезжала из нашего города, да поживей. - Уезжала? - с сомнением переспросил Данила. - Однако казачок - ее собственность. Он стоит денег, да и на его экипировку потрачено немало. Бекеша, мерлушковая папаха, сапожки на меху... Сизов оборвал его - нетерпеливо, веско: - Передайте вашей спутнице, чтоб забыла и о казачке, и о бекеше. Всякая попытка искать возмещения своих потерь обернется лишь против нее. Борис Акунин. Внеклассное чтение. Том 2 --------------------------------------------------------------------------- © Copyright Борис Акунин WWW: http://www/akunin.ru ? http://www/akunin.ru ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ДОМ "ЗАХАРОВ", Москва Файл из библиотеки OCR Альдебаран: http://aldebaran.com.ru/ ? http://aldebaran.com.ru/ ---------------------------------------------------------------------------- Глава тринадцатая. ЖИЗНЬ ВЗАЙМЫ Не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Эту немудрящую присказку Николас вспомнил не раз и не два, пока ехал неспешным товарным поездом на северо-запад. Жизнь отняла у магистра многое, но многому и научила. Например, по новому относиться к основным категориям движения - времени и пространству, Привычные представления оказывались ошибочными. Когда состав стоял, пространство исчезало и оставалось только время; когда же несся на полной скорости, все было наоборот. Нашлось чему поучиться и у попутчика Миши. Был он человек божий, легкий, из вечной русской породы бродяг, которая за тысячу лет существования России не так уж сильно и изменилась. Легко было представить Мишу сто или двести лет назад. Ну хорошо, вместо старых кроссовок на нем были бы лапти, а вместо китайской куртки какое-нибудь рубище, но по-детски безмятежные глаза смотрели бы на мир точно с таким же любопытством, и торчала бы веничком бороденка, и речь была бы обманчиво проста. Социальные потрясения, безработица и крах прежнего уклада в данном случае были ни при чем - Миша гулял по Руси уже двадцать лет, неоднократно проделав маршрут от Владивостока до Выборга и обратно. От двухдневного общения с вневременным Мишей, от выпадения из привычного круга жизни, наконец, от диковинности конечного пункта своего путешествия - отшельнического скита - у Фандорина возникло ощущение, что сбылась его давняя мечта: он умудрился-таки попасть в прошлое. Правда, не окончательно, а как бы наполовину - повис где-то между исторических эпох. Как, впрочем, и страна, которую он разглядывал, лежа на тюках с ватой. Так уж вышло, что все шесть лет своего российского гражданства Николас почти безвыездно провел в Москве. Из провинции видел только подмосковные дачи да дорогу до аэропорта Шереметьево-2. А Россия, оказывается, была совсем другая, вся состоящая из скачков во времени. Мимо то проплывала деревенька вся сплошь из развалившихся изб: одна-две дымящие трубы, покосившаяся колокольня без креста - прямо картина из Смутного времени. То на пригорке вдруг нарисуется аккуратный, новехонький монастырек, какие строили году этак в 1870-м, когда у русских архитекторов началось нервное расстройство от смешения классического и славянского стилей. А потом откуда ни возьмись - современный, энергичный город, весь в новостройках и рекламах мобильной связи. Отчего одни местности выглядели процветающими, а другие пребывали в запустении, понять было невозможно, и ощущение загадочности игры, которую затеяли время и пространство, еще больше усиливалось. На переезде, в пятнадцати километрах от Чудова, железнодорожная часть Никиного путешествия закончилась, дальше нужно было идти пешком. Миша сунул Фандорину в карман вареное яичко, которым разжился на последней остановке, посоветовал: "Тапки-то обмотай, обезножишь!", и Николас спрыгнул на насыпь. Поезд еле полз, так что обошлось без членовредительства. Магистр скатился вниз по чистому, выпавшему ночью снежку, отряхнулся и пошел напрямик через поле. Потом, как объяснил Миша, нужно будет взять вправо, пройти по шоссе самую малость и свернуть в лес - там указатель. Божий человек все знал, везде бывал, в том числе и у лесного старца, нынешней весной. Захотелось посмотреть на святого человека, послушать, что скажет. Но впечатлениями Миша при всей своей словоохотливости делиться не стал, сказал: сам увидишь, и загадочно улыбнулся. Указатель на шоссе и в самом деле был - деревянный столбик, на нем опрятная табличка: "К ст. Сысою". Ника не сразу догадался, что "ст." означает "старец", а когда догадался, только головой покачал. Кто бы мог подумать, что из этакого Карабаса Барабаса получится святой старец? Хотя, с другой стороны, разве мало в истории христианства, да и других религий подобных казусов? Из великих грешников праведники получаются более качественные, чем из добропорядочных членов общества. На то оно и Божье чудо. Дорожка через лес была ухоженная, любовно вымощенная камнями. Эти-то камни и добили Николасову обувку, которая и без того. дышала на ладан. Не послушался он Мишу, опытного бродягу, не обвязал истрепавшиеся тапочки тряпками, думая и так дойдет. И вот одна подошва расползлась на куски, через сотню шагов приказала долго жить и вторая. От обуви осталась одна видимость, поэтому, когда вдали показался бревенчатый частокол и увенчанные дубовым крестом ворота, Фандорин свои бессмысленные опорки скинул, припустил - по дорожке в одних носках. Ничего, как-нибудь - вот он уже, скит. Скит-то скит, да только войти в него оказалось не так просто. У ворот топталась очередь, а за углом ограды обнаружилась автостоянка, где был припаркован сияющий длинный "БMB". Пришлось встать в хвост, прыгать поочередно то на одной ноге, то на другой. Перед Фандориным стояла немолодая пара: женщина с бледным, исплаканным лицом, рядом седовласый красавец атлетического сложения. Покосился на Никину куртку (погоны с нее были сняты, но пуговицы с гербами остались), иронически пробасил: - Зина, погляди, милиционер пришел грехи замаливать. По всей паломнической форме - босой и простоволосый. Женщина подняла ворот норковой шубки, плохо сочетавшейся с черным монашьим платком, и укоризненно сказала: - Костя, ты обещал. У ироничного красавца сделалось виноватое выражение лица. - Прости, больше не буду. Замерзла? Посиди пока в машине. И показал на лимузин, из чего можно было заключить, что Б MB принадлежит не отшельнику. А что, со "старца Сысоя" сталось бы, подумал Фандорин. - Так нельзя, - ответила женщина. - Это будет неправильно. За исключением этой пары очередь состояла из людей бедно одетых и понурых В воротах их встречал служка в рясе и скуфейке. Тихо поговорит с каждым, запишет что-то в книгу, пропустит. Углядел Никину разутость, подошел, неодобрительно покачал головой. - Зачем это вы самоистязанием занимаетесь? Старец не одобряет. Немедленно обуйтесь. - Не во что, - пробормотал Николас, смущенный таким вниманием к своему опорно-двигательному аппарату. Послушник не удивился, только проворчал что-то, окинув взглядом все два метра фандоринского роста. Ушел за ворота, через минуту вынес войлочные боты брэнда "прощай молодость". - Сорок пятый размер, больше нет. И вернулся к своим обязанностям. Теперь Николасу ожидание было нипочем - он блаженствовал, наслаждался теплом. Даже улыбнулся, когда седовласый прогудел жене: - Как тапки в музее, только завязочек не хватает. И снова та жалобно воскликнула: - Костя! И снова он смутился. - Ты не понимаешь, - заговорила она вполголоса. - Нужно верить, в этом все дело. И ты тоже должен верить, иначе не получится. - Я понимаю, - ответил мужчина. - Самовнушение, психотерапия и все такое. Зин, я стараюсь, честно. Она взволнованно схватила его за руку: - Разве ты не чувствуешь, какой здесь особенный воздух, какая звенящая тишина! Это такое место, такое... как это, слово забыла... - Магическое? - быстро подсказал муж. - Ах нет, нет! Забыла! Отчего-то такая простая вещь, как забытое слово, вызвала у женщины настоящий приступ отчаяния - по ее лицу потекли слезы. - Ну что ты, что ты, - переполошился мужчина. - Подумаешь, я тоже иногда слова забываю. - Но не такое! Я его все время говорю... Ну, когда хорошее место, где много молились. - Намеленное, - обернулся старичок, стоявший впереди супружеской пары. - Еще бы не намеленное. Здесь в старинные времена жил святой праведник, Даниил-угодник. Единым прикосновением любые болезни исцелял, хоть у людей, хоть у зверей лесных. И за святость был живым вознесен в небесную сферу. Приходят на эту вот поляну местные жители, а праведника нету. Ну, они думали за травами какими ушел или за кореньями, на малое время. На столе-то у него свеча горела. А потом свеча как вспыхнет, сполохи от нее, и весь дом небесным огнем воссиял. Еле те, кто это видел, выскочить успели. Вот какое было знамение. И с тех пор тут много всяких чудес бывало. В последнюю войну каратели окружили партизанский отряд. Одних убили, других живьем взяли. Привели пленных на эту поляну расстреливать. Вдруг офицер ихний, самый главный эсэсовец, задрожал весь, руками перед собой замахал, будто увидел нечто. Командует своим по-немецки: "Кругом, марширен отсюда!" И ушли каратели, а партизан живых оставили. Мне один человек рассказывал, что старец Сысой - один из тех самых партизан. - Что вы, мужчина, выдумываете? - вступила в беседу постного вида девушка в таком же, как у забывчивой дамы, черном платке. - Вы старца-то хоть видели? Ему лет пятьдесят, никак не больше. А партизанам вашим было бы уж все восемьдесят. Старичок снисходительно улыбнулся. - Э-э, милая моя, небольшая, я вижу, в вас вера-то. - И перешел на таинственный шепот. - В восемьдесят лет на пятьдесят выглядеть - это еще не штука. А я вам вот что скажу: старец Сысой и есть Даниил-праведник. В войну партизаном представился, чтоб святая поляна смертоубийством не осквернилась. А ныне вернулся сюда в облике отшельника, потому времена теперь такие, что без праведников пропадем все. Спроста, что ли, по-вашему, именно здесь скит построился? - И ты хочешь, чтобы я верил в эти сказки Шехерезады? - тихо спросил жену седовласый. - Во что? - удивилась та. - Какие сказки? Мужчина растерянно заморгал глазами. - Зиночка, ну что ты. Сказки Шехерезады, "Тысяча и одна ночь". Али баба, Аладдин. У нас на полке стоит, красивая - такая книга с золотым обрезом. Помнишь? - Да, - неуверенно ответила женщина. - Кажется, помню... Очередь двигалась довольно быстро. В ворота вошла и постная девушка, и старичок мистического уморасположения. Подошел черед состоятельной пары. Выслушав, что нашептывает женщина, инок перелистнул амбарную книгу, сказал: - Сегодня, в два. Проходите в скит" вас разместят. Выразительно постучав костяшками по крепкому косяку, владелец лимузина спросил: - Послушайте, человек божий, а что это вы от нас, недостойных, стенами да запорами отгородились? Женщина испуганно схватила своего неуемного супруга за рукав, однако привратник на дерзкий вопрос не рассердился. Ответил, впрочем, непонятно: - Это не мы от вас отгородились, а вы от нас. Следующий! У Фандорина спросил: - Вам что от старца нужно? Помощь или моление? - Помощь, мне очень нужна помощь. - Тогда... - Послушник снова перевернул страницу. - Послезавтра, в четверть седьмого утра. - Но почему так нескоро? - возмутился Николас. - Этих вон на сегодня назначили! Или у вас в скиту по одежке встречают, как в миру? - У нас две очереди, на помощь и на моление. За молением мало кто приходит, все больше за воспомоществованием, потому туда и очередь длиннее. - Посмотрев на обтрепанные брюки паломника, все в катышках от ваты, инок строго сказал. - Только учтите, зряшно старец никому не помогает. И мне наказал: "Халявщиков в шею". Старец деньгам счет знает, он а мирской жизни банкиром был. Фандорин удивился: выходит, патрон своих прежних занятий не скрывает и не стыдится? - Мне не денег надо. Мне бы просто с ним поговорить. Мы старые знакомые, даже друзья. Скажите ему - Николай Фандорин пришел. Привратник зевнул, перекрестил рот. - Старцу теперь все друзья, что знакомые, что незнакомые... Если вы не за денежным воспомоществованием, тогда запишу в очередь на моление. Нынче в два тридцать приходите. Следующий! Устройство скита было такое: "пещера", где проживал сам старец, братская изба, гостевой дом для паломников, поделенный на две половины, мужскую и женскую, и хозяйственный блок с собственной мини-электростанцией. Все постройки из гладко оструганных бревен, с крышами из жизнерадостной зеленой черепицы. Ни церковки, ни часовни внутри ограды не было - только икона Спасителя, да и та в необычном месте: прямо на сосне. Над иконой остроугольный навес от дождя, по бокам защитные дощечки, отчего вся конструкция смахивала на скворечник. Загадка разъяснилась за трапезой, когда Фандорин с другими паломниками ел постные щи с кашей (оба немудрящих блюда показались изголодавшемуся магистру необыкновенно вкусными). Соседи по длинному дощатому столу сообщили, что старец, оказывается, в монахи не постригался, да и в священники не рукоположен. Приходящих не благословляет, потому что не имеет такой власти, а просто молится вместе с ними, и это многим помогает. Один желчный дядька, приехавший за молением из Петербурга, сказал, что церковное начальство поначалу' даже запрещало верующим ходить в лес к старцу и сменило гнев на милость, лишь когда Сысой пожертвовал миллион на иконную фабрику. Правда, несколько других паломников объявили эту информацию злостным измышлением и клеветой, в результате чего в трапезной разразился небольшой скандал, но скоро утих - настроение у присутствующих все же было торжественное, благостное. Слушать, как о компаньоне, которого Ника знал совсем с иной стороны, говорят с замиранием голоса и благоговением, было удивительно. Неужто бывает, чтобы человек до такой степени изменился? Это правда, что он уже довольно давно стал увлекаться божественным и терять вкус к предпринимательству. В последний год мирской жизни партнер вел полу затворническое существование, они с Николасом совсем перестали встречаться. Но дистанция между набожным бизнесменом и лесным отшельником слишком уж велика. Он был такой жовиальный, любитель выпить и закусить, и вдруг - святой старец, к которому едут издалека за молением и помощью. Моление Николасу, конечно, не повредило бы, но лучше все же было бы получить помощь. В прежние времена, когда Сысой еще не был Сысоем, вряд ли бы он стал молиться, но уж помог бы наверняка... x x x Ровно в половине третьего, ужасно волнуясь, Фандорин поднялся на крылечко "пещеры" - славного, аккуратного домика с белыми занавесками на окнах. Оказалось, рано. Давешняя пара, которой было назначено придти в два, еще дожидалась своей очереди - сидела в прихожей, а из открытой двери кельи доносился негромкий, хорошо знакомый Николасу голос с легким кавказским акцентом. - ...Как "зачем"? - удивленно спросил голос. - Так-таки не знаешь, зачем на свете живешь? Смешная какая! Дама держала свою норковую шубку на коленях, нервно мяла кружевной платочек с монограммой. Фандорину кивнула, как знакомому, и шепнула: - Задерживаемся. Женщина, которая перед нами, никак не уйдет. - Тес, - шикнул на нее муж, прислушиваясь к разговору в келье. Выражение лица у него было насмешливо-удивленное, но скорее все-таки удивленное, чем насмешливое. - Не знаю, отче, - подтвердил унылый голос, женский. - Зачем родилась, зачем столько лет ела, спала, работала? Зачем замуж вышла, зачем четверых детей нарожала? Кому они нужны, кому я нужна? Я что к вам пришла-то. Мысль одна покоя не дает. Я в семь лет туберкулезом заболела. Все думали - помру. Но врачи попались хорошие, выжила. А теперь думаю: зачем выжила-то? Если б тогда умерла, всем лучше бы было, и мне первой. Никакой во мне искры нету, никакого таланта. Никогда не было ни мне от жизни радости, ни ей от меня... - Это правильно, - охотно согласился старец. - Битый час с тобой толкую и вижу, что женщина ты нудная и глупая. Все ноешь, ноешь - у меня аж зуб под коронкой из-за тебя заболел. А все же жизнь свою ты не напрасно прожила. Паломница вяло протянула: - Это вы из доброты говорите, в утешение. - Нет, раба Божья, я попусту воздух сотрясать не привык, не такой у меня бэкграунд. - Что не такой? - Биография не такая, чтоб языком болтать, поняла? Как же ты зря жизнь прожила, если четырех детей в мир привела? Знаешь, что такое ребенок, глупая? Это тебе лишний шанс свою жизнь оправдать. Выигрышный лотерейный билет. Пускай у тебя жизнь не задалась, пускай ты самое что ни на есть пустое существо, но если ты родила ребенка, все меняется. Поняла? - Нет, отче, не поняла. - Фу, дура какая! - загорячился Сысой. - Я тебе русским языком толкую: лотерейный билет, поняла? Может, для того тебя Господь от туберкулеза и спасал, чтобы ты ребенка родила - такого необыкновенного, какого прежде еще не бывало. Может, от твоего ребенка весь Божий мир лучше станет! А у тебя лотерейных билетов целых четыре, и на каждый ты можешь Грин-карту выиграть - да не в какую-то там Америку, а в рай! - За детей-то? - усомнилась паломница. - Да мой старший в тюрьме сидит, по третьему разу. Сашка, второй, учиться не захотел, в армии сейчас. Дурень дурнем. А дочки-близняшки, Олька и Ирка? Тринадцать лет, а уж размалеванные ходят, по подвалам шляются. Глаза б мои на них на всех не смотрели. Старец засмеялся: - Что размалеванные - ничего. Это им любви хочется. Что тут плохого? И что Сашка твой дурень, тоже ничего. Может, поумнеет еще, да и не в уме главное. И на старшем крест не ставь. У Господа Бога чудес Много, иному человеку и в тюрьме свет засияет. Ты вот что, Наталья Волосюк, ты ко мне приходи через десять лет. Расскажешь, как у твоих детей все сложится. Тогда и о смысле жизни поговорим. Запиши ее, Кеша, на 15 ноября 2011 года. Раздалось быстрое щелканье клавиш, и Фандорин, не поверив ушам, заглянул в открытую дверь. Неужто компьютер? Так и есть: в углу кельи стрекотал на клавиатуре молодой парень в черной рясе. Старец и ею собеседница сидели у стола, между ними мигал красным огонечком диктофон. На женщину Ника толком и не взглянул - его интересовал старец. Компаньон отпустил пышную получерную-полуседую бороду, вместо итальянского костюма на нем была черная хламида, но этим метаморфоза, пожалуй, и исчерпывалась. Обильная плоть былого чревоугодника нисколько не иссохла - поди все те же 125 килограммов, да и живые черные глаза блестели точно так же. - Ва, Николай Александрович! - воскликнул старец, не удивленно, а обрадованно. - Какой молодец! Я за вас, безбожника, молился, а что приедете - и не надеялся. - Так я через десять лет зайду, отче? - спросила паломница, поднимаясь. Нагнувшись, чмокнула отшельника в мясистую руку и ретировалась. - Ты знаешь, кто это, Иннокентий? - обратился старец к своему помощнику. - Это человек, который однажды дал мне правильный совет, после чего я сделал первый шаг в правильном направлении. Дорога в десять тысяч ли начинается с одного шага - это в Китае так говорят. Знаешь, что такое "ли"? - Знаю, отче, - ответил ровным голосом очкастый Иннокентий. - Мера длины, равная четырем километрам. - Всего получается сорок тысяч километров, то есть длина экватора, а стало быть что? Правильно, бесконечность, - назидательно сказал Сысой. - Вот какой бесценный совет дал мне мой друг Николай Александрович Фандорин. Келейник бросил на Нику благоговейный взгляд и низко поклонился. Момент был идеальный для того, чтобы завести разговор о деле, но тут в дверь заглянул седовласый скептик. - Минуточку! Почему этот милиционер пролез без очереди? Пришлось выйти. Оно и к лучшему: Николас был записан последним перед обеденным перерывом, так что обойдется без посторонних ушей. Сидел на скамье, ждал, против воли прислушиваясь к разговору. - Святой отец, у меня беда, - рассказывала женщина жалобно. - Ужасная болезнь, современная медицина бессильна. Болезнь Альцгеймера, слышали? Попросту говоря, старческое слабоумие. - Знаю, знаю, - прогудел Сысой. - Как у Рональда Рейгана. - У кого? - удивилась паломница. Муж нервным голосом подсказал: - Бывший американский президент. Ну, голливудский актер. Помнишь, он в Москву приезжал, мы на прием ходили. Ты еще платье его жены все разглядывала. - Нет, забыла... Последовала пауза, прерываемая сморканием и всхлипами. - Ой, - вдруг всполошилась женщина. - Извините, отче, я забыла серьги снять! Сюда ведь с бриллиантами наверное нельзя, тут святое место! Сейчас, сейчас сниму! - Пустяки, - успокоил ее Сысой. - Не такие бриллианты, чтобы от них святости была помеха. Каратика полтора? Нестрашно. Ты, раба Божья, дело говори, а то у меня обед скоро. Плоть нам от Бога дана, ее беречь нужно. - Спасите меня, отче! Мы все медицинские средства перепробовали! Я по три часа в день кладу эти... ну, перед иконой! Жертвую деньги, много. Уговорила вот мужа, чтобы к вам привез. Про вас чудеса рассказывают! Мне всего шестьдесят лет, отче... - Шестьдесят четыре, ты забыла, - поправил муж. - Да-да, извините, шестьдесят четыре! Наследственность плохая - с матерью было то же самое. Ее последние годы были чудовищны! Она пела детские песенки, по телевизору смотрела только мультфильмы про Чебурашку и Винни-Пуха. Я не хочу превращаться в идиотку! Лучше руки на себя наложу, чем буду, как мать! Фандорин слушал жалобы несчастной и по профессиональной привычке думал, что бы ей посоветовать. Не так-то это было просто, а Сысой вот нисколько не затруднился. - Руки на себя накладывать нельзя - это грех, - строго сказал он. - Даже и не думай. Жизнь для того Богом и дана, чтобы прожить ее всю, до старости, какая уж кому досталась. А болезнь Альцгеймера - это особенная милость от Господа. В младенчестве у человека душа постепенно просыпается, к телу привыкает, а в старости, наоборот, отвыкает от плоти, ко сну готовится. Да к какому сну-то - который и есть истинное пробуждение. Смотри, как твоей матери повезло. Она и не заметила, как от этой жизни к следующей перешла. И с тобой то же будет. Так что участь твоя легкая, завидная. Чем плохо - мультики смотреть? Вот кому тяжело будет, так это близким твоим, кто тебя любит. Раздались быстрые шаги. Из кельи вышел седовласый. Лицо у него дрожало, и Николас понял, что этот человек действительно любит свою расфуфыренную старуху. Уж непонятно за что, но любит. - Пойдем, Зина, - сказал мужчина. - Я тебе говорил - пустая трата времени. Пятьсот километров сюда, столько же обратно. Поедем с тобой в Швейцарию. Я читал, там новое лекарство нашли, "амилдетокс" называется. Женщина безропотно поднялась и вышла, однако лицо у нее было уже не плаксивое, а задумчивое. Седовласый же все не мог успокоиться. Сердито жестикулируя, сказал Сысою: - Чушь это, святой отец! Капитуляция перед самим собой и перед жизнью. Меня, например, смерть если и возьмет, то на полном скаку - рухну, как из седла! Видали мышцы? - Он задрал рукав кашемирового свитера, показал крепкую, жилистую руку. - Я с сорока лет, когда впервые почувствовал, что молодость уходит, взял себе за правило каждое утро делать часовую зарядку, и чтоб непременно сорок отжиманий. С тех пор каждый год по одному отжиманию прибавляю, назло старости. Сейчас вот делаю шестьдесят шесть, а с первого января перейду на шестьдесят семь. Да еще штангу качаю, в проруби зимой купаюсь. Думаете, легко? Трудно, и с каждым днем все труднее. Когда-нибудь во время зарядки сдохну от разрыва сердца. И очень этим доволен! Сысой вышел из кельи, сцепил пальцы на большом животе. - И что тогда с твоей женой будет? Кому она кроме тебя нужна? Кто с ней нянчиться станет, мультики ей крутить? Так что ты, раб Божий, уж полегче с отжиманиями-то. Ну, храни Господь вас обоих. Перекрестился, поманил пальцем Фандорина: заходи, мол. Келейнику сказал: - Иди, Кеша, обедай. И диктофон выключи, не понадобится. Когда же компаньоны остались вдвоем, Сысой крепко прижал гостя к мягкой груди. Вполголоса спросил: - Знаете, Николай Александрович, что самое трудное в христианском учении? Любить всех людей одинаково - что ближних, что дальних. С этим у меня пока не очень. Грешен, Господи. - Он покаянно перекрестился. - То есть любить-то всех уже научился, но некоторых пока еще больше, чем прочих. Например, вас. Сядем, поговорим, как раньше, а? Как хорошо, что вы приехали! Тут все приходят мне загадки загадывать, а у меня тоже вопрос есть. Кроме вас кто ответит? Сели, помолчали. Николас ждал вопроса, Сысой готовился, подбирал слова. Наконец, начал: - Вы что же думает