метаморфозу, произошедшую со статским советником, ощутили на себе подчиненные. Наутро после эвакуации сестры Пелагии начальник пришел на службу ни свет ни заря, встал в дверях с часами в руке и сурово отчитал каждого, кто явился в присутствие позже установленного часа, до сих пор почитавшегося всеми, в том числе и самим окружным прокурором, за некую абстрактную условность. Затем Матвей Бенционович вызвал к себе одного за другим сотрудников, приставленных к следственной части, и каждому дал свое задание, вроде бы вполне ясное по сути, но несколько расплывчатое в смысле генеральной цели. Прежде прокурор, бывало, соберет всех вместе и начнет многословно разглагольствовать про стратегию и общую картину расследования, теперь же никаких разъяснений дано не было: изволь делать, что приказано, и не рассуждать. Чиновники выходили из начальственного кабинета сосредоточенные и хмурые, на расспросы сослуживцев лишь махали рукой - некогда, некогда - и бросались исполнять предписанное. Прокуратура, бывшая доселе флегматичнейшим из губернских ведомств по причине малого распространения в Заволжье преступности, вмиг сделалась похожа на дивизионный штаб в разгар маневров: чиновники не ползали мухами, а бегали тараканчиками, двери закрывались не с приличным "клик-клик", а с оглушительным "хрряп" и к телеграфному аппарату теперь почти всегда стояла нетерпеливая очередь. Следующей жертвой новоявленной свирепости Бердичевского сделался сам губернатор, добродушный Антон Антонович фон Гаггенау. После своего внезапного преображения прокурор совершенно перестал показываться в Дворянском клубе, где раньше любил посидеть часок-другой, разбирая сам с собой шахматные партии, однако же традиционным вторничным преферансом у господина барона все же пренебречь не осмелился. Сидел необычно молчаливый, поглядывал на часы. Когда же вистовал на пару с его превосходительством против начальника казенной палаты, губернатор совершил оплошность - шлепнул королем прокуророву даму. Прежний Матвей Бенционович только улыбнулся бы и сказал: "Ничего, это я сам вас запутал", а этот, неузнаваемый, швырнул карты на стол и обозвал Антона Антоновича "растяпой". Губернатор захлопал своими белобрысыми остзейскими ресницами и жалобно оглянулся на супругу, Людмилу Платоновну. До той уже успели дойти тревожные слухи из прокуратуры, теперь же она решила не откладывая, прямо с утра, нанести визит прокурорше Марье Гавриловне. И навестила. Осторожно, за кофеем, поинтересовалась, здоров ли Матвей Бенционович, не сказывается ли на его характере сорокалетие - рубеж, который многим мужчинам дается очень нелегко. Переменился, пожаловалась прокурорша. Будто какая муха Мотю укусила - раздражительный стал, почти ничего не кушает и ночью скрипит зубами. Марья Гавриловна тут же перешла к проблемам еще более насущным: у Кирюши затяжной понос, и Сонечку что-то обметало, не дай бог корь. - Когда моему Антоше сравнялось сорок, он тоже словно взбеленился, - вернулась Людмила Платоновна к теме мужей. - Бросил курить трубку, стал мазать лысину чесночным настоем. А через годик успокоился, перешел в следующий возраст. И у вас, душенька, образуется. Вы уж только с ним помягче, с пониманием. После ухода гостьи Марья Гавриловна еще минут десять размышляла про нежданную напасть, приключившуюся с супругом. В конце концов решила испечь его любимый маковый рулет, а остальное препоручить воле Всевышнего. Во всем городе Заволжске один лишь Митрофаний знал истинную причину озабоченности и нервности прокурора. Оба условились сохранять полнейшую секретность, памятуя о сапожной подметке, чуть было не погубившей Пелагию, а также о вездесущести невидимого противника. Исчезновение начальницы епархиального училища было объяснено медицинскими резонами: мол, сестра застудила себе почки безумными купаниями в ледяной веде и теперь срочно отправлена лечиться на кавказские воды. В школе неистовствовала прогрессистка Свеколкина, терзая бедных девочек десятичными дробями и равнобедренными треугольниками. А по вечерам, поздно, к Митрофанию являлся Матвей Бенционович и подробно докладывал обо всех произведенных действиях, после чего оба раскрывали атлас и пытались вычислить, где сейчас находится Пелагия, - почему-то это доставляло обоим неизъяснимое удовольствие. "Должно быть, Керчь проплывает, - говорил, к примеру, епископ. - Там оба берега видно, и крымский, и кавказский. А за проливом волна уже другая, настоящая морская". Или: "Мраморным морем плывет. Солнце там жаркое - поди, вся конопушками пошла". И епископ с прокурором мечтательно улыбались, причем один смотрел в угол комнаты, а другой в потолок. Затем Бердичевский из города исчез, якобы затребованный в министерство. Отсутствовал неделю. Вернулся, и сразу с пристани, даже не побывав дома, поспешил к владыке. Ну и прохиндей! Едва закрыв за собой дверь кабинета, выпалил: - Она была права. Впрочем, как и всегда... Нет-нет, не буду забегать вперед. Как вы помните, мы решили выйти на бандитов через их первоначальное преступление, похищение Мануйлиной "казны". Именно от этого события и потянулась зловещая нить. Предполагалось, что "варшавские" наметили свою жертву заранее и, по своему обыкновению, "вели" ее, выбирая удобный момент. Я намеревался восстановить маршрут, который проделали "найденыши", и проследовать по нему, подыскивая свидетелей. - Помню, все помню, - поторопил духовного сына владыка, видевший по лицу рассказчика, что тот вернулся не с пустыми руками. - Ты надеялся установить, кто дал разбойникам эту... как ее... - Наводку, - подсказал Бердичевский. - Кто нацелил их на сектантскую "казну". А оттуда добраться и до самих бандитов. Одно из главных правил сыска гласит: самый короткий путь к преступнику - от окружения жертвы. - Да-да. Ты рассказывай. Нашел наводчика? - Не было никакого наводчика! Да и дело совсем не в этом! Ах, владыко, вы меня не перебивайте, я вам лучше последовательно изложу... Архиерей виновато вскинул ладони, потом одну из них приложил к губам: буду нем, как рыба. И рассказ наконец тронулся с места, хотя в полном безмолвии епископ удержаться не смог - не того темперамента был человек. - На пароход Шелухин и его свита сели в Нижнем, - стал докладывать прокурор. - Туда, как я выяснил, приехали поездом из Москвы. Кондуктор запомнил лже-Мануйлу: колоритный для первого класса пассажир. Ехал в купе один, остальные оборванцы, у которых места были в общем вагоне, по очереди его навещали. Понятно, почему первый класс - для пущего правдоподобия: мол, и в самом деле пророк едет. И понятно, зачем с Шелухиным все время кто-то находился - из-за шкатулки... В Москве у "найденышей" есть нечто вроде сборного места, подвал на Хитровке, рядом с синагогой. Надо думать, нарочно держатся поближе к единоверцам, но настоящие евреи этих ряженых в синагогу не пускают и дела с ними иметь не хотят. Мануйлина паства молится на улице, снаружи. Зрелище потешное: накрывают головы полами своих хламид, что-то такое гнусавят на ломаном иврите. Зеваки потешаются, евреи плюются. В общем, аттракцион. Учтите еще и то, что большинство "найденышей" весьма неприглядны на вид. Уродливые, пропитые, с проваленными от сифилиса носами... Любопытно, что хитровская голытьба этих юродивых не трогает - жалеют. Я понаблюдал за "найденышами", кое с кем из них поговорил. Знаете, что меня больше всего поразило? Они просят подаяния, но денег не берут - только съестное. Говорят, что копеек им не нужно, потому что деньги царевы, а пропитание - оно от Бога. - Как не берут денег? Откуда ж взялась "казна"? - В том-то и штука! Откуда? Мы ведь с вами исходили из того, что содержимое похищенной шкатулки - это милостыня, собранная "найденышами". Что Мануйла все эти бессчетные пятачки да грошики поменял на кредитки и аккуратно в шкатулочку сложил. А тут выясняю - нет, ничего подобного! Я даже от "варшавской" версии отвлекся - заинтересовался, откуда взялись деньги. Стал осторожно выведывать у фальшивых евреев, слышали ли они про Мануйлину казну. Надо сказать, люди это по большей части открытые, доверчивые - именно такие ведь обычно и становятся добычей проходимцев. Говорят: знаем, слышали. "Аграмадные деньжищи" на обустройство в Святой Земле пожертвовал пророку Мануйле какой-то купчина из города Боровска. Я, разумеется, отправился в Боровск, поговорил с "купчиной". - Да как ты его отыскал? - ахнул Митрофаний, не уставая поражаться, какие бездны напористости и энергии, оказывается, таятся в его духовном сыне. - Без труда. Боровск - город маленький. Богатенький, чистенький, трезвый - там старообрядцы живут. Все все друг про друга знают. Появление столь эффектной фигуры, как пророк Мануйла, запомнили надолго. А дело было так. Боровский "купчина" (его фамилия Пафнутьев) сидел в своей бакалейно-калашной лавке и торговал, день был базарный. Подходит к нему тощий бродяга в хламиде, перепоясанной синей веревкой, с непокрытой косматой головой, в руке посох. Просит хлеба. Пафнутьев попрошаек не любит, стал его стыдить, обозвал "дармоедом" и "нищебродом". Тот ему в ответ: я нищий, а ты бедный, бедным быть много хуже, чем нищим. "Я бедный?!" - оскорбился Пафнутьев, который в Боровске считается одним из первых богачей. Мануйла ему: а то не бедный? До сорока семи годов, говорит, дожил, а так и не понял, что нищему куда блаженней, чем толстосуму. Купец пришел в изумление - откуда чужой человек узнал, сколько ему лет, - и только пролепетал: "Чем блаженней-то?". Духом, отвечает бродяга. Митрофаний не выдержал, фыркнул: - Так, значит, не признает Христа Мануйла? Однако же про блаженных духом ловко из Евангелия ввернул. - И не только про них. Пророк Пафнутьеву еще сообщил, что к Богу дверца узкая, не всякий пролезет. Ты посуди, говорит, сам, кому легче протиснуться - нищему или тебе? И по худым бокам себя хлопает. А Пафнутьев, как и положено купчине, восьми, если не десяти пудов весу. Ну, все вокруг загоготали - очень уж наглядно получилось. Пафнутьев же не обиделся, а, по его собственным словам, "пришел в некую задумчивость", закрыл лавку и повел "странного человека" к себе домой, разговаривать. - Что-то я не пойму. Он же вроде немой был, Мануйла. Или, во всяком случае, нечленораздельный. Я думал про него - надо же, какой оригинальный проповедник, без слов обходится. - Отличнейше членораздельный. Какой-то изъян речи у него есть, не то картавит, не то пришепетывает, но эффекту это не мешает. Пафнутьев сказал: "изъясняет невнятно, но понятно". Обращаю ваше сугубое внимание на "некую задумчивость", которая сошла на Пафнутьева и понудила его повести себя совершенно несвойственным этому человеку образом. - Гипнотические способности? - догадался преосвященный. - И судя по всему, незаурядные. Помните, как он девочку от немоты исцелил? Преловкий субъект и очень, как бы это сказать, обстоятельный. Знаете, чем он Пафнутьева взял, когда они сели чай пить? Рассказал купчине всю его "жизню", притом в подробностях, о которых мало кому известно. - Стало быть, он не случайно на базаре именно к Пафнутьеву подошел! Матвей Бенционович кивнул: - Собрал сведения, подготовился. И уж, смею вас уверить, не из-за корочки хлеба. О чем они говорили, Пафнутьев мне пересказать не смог. Кряхтел, щелкал пальцами, а ничего содержательного из Мануйлиных речей не привел. За исключением одного. - Прокурор сделал выразительную паузу. - "Божий человек" уговаривал купца отдать все свое богатство нуждающимся, ибо только тогда возможно обрести истинную свободу и найти тропку к Богу. У богатого, внушал Мануйла, совесть шерстью поросла, иначе не смог бы он сдобными булками питаться, когда другим и черного сухаря не хватает. Станешь нищим, совесть твоя и обнажится, врата небесные-то и откроются. А стоят эти врата сдобы иль нет - это уж ты сам смотри. - И что же, распропагандировал толстосума? - улыбнулся архиерей. Бердичевский поднял палец: а вы слушайте дальше - узнаете. - Частично. "Напугался я - жуть, - рассказывал мне Пафнутьев. - Бес в меня вцепился, не попустил все богатство отдать". У него в божнице, за иконой, лежал сверток с "нечистыми" деньгами. Насколько я понял, боровские купцы имеют такой обычай: если получили неправедный куш - сбыли гнилой товар или обсчитали кого, нечестную выручку на время за икону кладут, чтоб "очистилась". Вот Пафнутьев и отдал борцу с богатством эти самые деньги - все, сколько их там было. Мануйла сначала ломался, брать не хотел - мол, ни к чему ему. Но потом, разумеется, преотлично взял. Говорит, пригодятся голым и голодным в Палестине. Там земля бедная, не то что Россия. Матвей Бенционович не выдержал, рассмеялся - похоже, ловкий пройдоха вызывал у него восхищение. - И что теперь? - заинтересовался Митрофаний. - Жалеет Пафнутьев о деньгах? Понимает, что его одурачили? - Представьте себе, нет. Под конец разговора раскис, голову повесил. "Эх, говорит, стыдно-то как. Это ведь я не от Мануйлы, от Господа тряпицей с кредитками откупился. Надо было как есть все отдать, вот душу бы и спас". Ну да Бог с ним, с Пафнутьевым и с его переживаниями. Главное-то не это. - А что? - Угадайте, что за сумму пожаловал купец. - Откуда ж мне знать. Верно, немалую. - Полторы тысячи рублей. Вот сколько в тряпице было. Митрофаний разочаровался: - Всего-то... - В том все и дело! - вскричал Матвей Бенционович. - Что за интерес для "варшавских" охотиться за такой мелочью, да еще идти на убийство? К тому же неизвестно, всю ли сумму Мануйла отдал "меньшому брату". Поди, львиную долю себе оставил. Я ведь с чего начал: Пелагия была права. Не в шкатулке тут дело, а в самом Мануйле. Так что версия с грабежом отпадает. Те, кого мы ищем, никакие не бандиты. А кто же они? - А кто же они? - Митрофаний сдвинул брови, - Кому Пелагия ненавистна до такой меры, что нужно ее то заживо муровать, то ядом травить? - Про отравителя мы совсем ничего не знаем. Зато про первого злоумышленника нам известно довольно многое. От него-то мы и станем танцевать, - заявил прокурор с уверенностью, свидетельствовавшей, что план последующих действий им уже составлен. - Как по-вашему, что в истории Рацевича самое примечательное? - То, что он из жандармов. И что его выгнали со службы. - А по-моему, иное. То, что он выплатил долги. Собственных средств на это у Рацевича не имелось, иначе он не довел бы дело до тюрьмы и изгнания из корпуса. Ergo деньги на выкуп из ямы ему дал кто-то другой. - Кто?! - вскричал преосвященный. - Тут две версии, в некотором роде зеркально противоположные. Первая лично для меня весьма неприятна. - Бердичевский страдальчески поморщился. - Возможно, долг был не выплачен, а прощен - самими кредиторами. А кредиторами штабс-ротмистра, как известно, были ростовщики-евреи. - Чтоб ростовщики прощали долг? Это что-то неслыханное. С какой стати? - В том-то и вопрос. Что сделал или должен был сделать Рацевич в обмен на свободу? Зачем евреям понадобился специалист по сыску и насилию? Ответ, увы, очевиден. Евреи ненавидят пророка Мануйлу, считают, что он оскорбляет и позорит их веру. Видели бы вы, с каким ожесточением злосчастных "найденышей" гонят от синагоги. Чувствовалось, что Матвею Бенционовичу тяжело говорить такое про соплеменников, однако интересы следствия вынуждают его к беспристрастности. - Ах, владыко, наше еврейство, еще недавно тишайшая из общин, в последнее время словно взбесилось. В его толще пробудились самые разные силы и течения, и все как на подбор ярые, фанатичные. Масса еврейского народа заколыхалась, задвигалась, готовая ринуться то в Палестину, то в Аргентину, то, прости Господи, в Уганду (как вы знаете, англичане предложили именно там основать новый Израиль). А более всего возбудились иудеи Российской империи, потому что угнетены и бесправны. Наиболее молодая и образованная часть, искренне пытавшаяся обрести в России настоящую родину, столкнулась с неприязнью и недоверием властей. Ведь еврею у нас стать русским трудно и почти невозможно - постоянно найдутся охотники помянуть про "вора прощеного". Или слышали шутку: когда крестишь жида, окуни его башкой в воду, да подержи минут пять? Многие из неудавшихся ассимилянтов разочаровались в России и хотят построить свое собственное государство в Святой Земле, подобие земного рая. А строительство рая на земле - дело жестокое, без крови не обходится. Да я бы и сам, если б мне не повезло встретить вас, вероятнее всего оказался бы в лагере так называемых сионистов. По крайней мере, это люди с чувством собственного достоинства и волей, совсем непохожие на лапсердачников. Однако и лапсердачники стали не те, что прежде. У них появилось ощущение, что проклятье, два тысячелетия висевшее над еврейством, заканчивается, что близится восстановление Иерусалимского Храма. Тем острее грызня между группами и группками - литовскими евреями и малороссийскими, традиционалистами и реформаторами. Всякая юдофобская сволочь зашевелилась неспроста, распространяя слухи о ритуальных убийствах, тайных синедрионах и крови христианских младенцев. Ритуальных убийств, конечно, никаких нет и быть не может, на что евреям гои и их некошерная кровь? Другое дело - свои. Тут, глядишь, вот-вот до кровопролития дойдет. Особенно из-за палестинских дел. В Святой Земле появилось что делить. Никогда еще пожертвования не лились туда таким потоком. Вы уж простите меня, владыко, за эту лекцию, я к ней прибег для полноты картины. А еще более того - чтобы обосновать свое решение. - Поедешь в Житомир? - проницательно взглянул на него архиерей. - Да. Хочу посмотреть на штабс-ротмистровых кредиторов. Митрофаний подумал немного, одобрительно кивнул. - Что ж, дело. Однако ты говорил, версий две? Статский советник оживился. Очевидно, вторая версия нравилась ему куда больше, чем первая. - Известно, что черта оседлости, в которой находится Волынская губерния, - арена деятельности разного рода антисемитских организаций, в том числе и самой крайней из них, так называемых "Христовых опричников". Этим жидоненавистникам мало погромов, они не останавливаются и перед политическими убийствами. Пророка Мануйлу "опричники" должны ненавидеть еще больше, чем коренных евреев, ведь он, по-ихнему, предатель веры и нации, ибо уводит русских людей из православия в жидовство. Вот я и предположил: не выкупили ли Рацевича "опричники"? Что, если они решили воспользоваться человеком, которого погубили евреи? - Что ж, это очень возможно, - признал Мит-рофаний. - Опять-таки получается, что мне нужно в Житомир. Что по первой версии, что по второй, концы следует искать там. - Так ведь опасно, - затревожился епископ. - Если ты рассуждаешь верно, то они люди отчаянные - что первые, что вторые. Узнают, зачем пожаловал, и убьют тебя. - Откуда ж им узнать? - хитро улыбнулся Матвей Бенционович. - Меня там не ждут и знать не знают. Да и не обо мне нужно думать, владыко, а о ней. Преосвященный жалобно воскликнул: - До чего же я, Матюша, тебе завидую! Будешь дело делать. А я и помочь ничем не могу. Разве что молитвой. - "Разве что"? - с шутливой укоризной покачал головой прокурор. - Что за умаление молитвы, да еще из уст князя церкви? Матвей Бенционович встал под благословение. Хотел поцеловать архиерею руку, но вместо того был обхвачен за плечи и прижат к широкой груди владыки так крепко, что едва не задохнулся. Видно, в Бердичевском в самом деле произошла какая-то коренная перемена, не столько даже внешнего, сколько внутреннего свойства. Собираясь в Житомир, он совершенно не тревожился об опасностях, а ведь прежний Матвей Бенционович, вследствие чрезмерно развитого воображения, частенько трепетал перед испытаниями совсем незначительными, а иногда и смехотворными, вроде произнесения спича в клубе или пустякового визита к зубному врачу. Не страх, а лихорадочное нетерпение, необъяснимое ощущение, что время уходит, - вот какие чувства владели заволжским прокурором, когда он прощался с домашними. Механически перекрестил все тринадцать душ детей (пятерых младших спящими, поскольку час был уже поздний), с женой поцеловался наскоро. И тут суровая Марья Гавриловна выкинула штуку. Обхватила Бердичевского своими полными руками за шею и тихо-тихо сказала: - Матюшенька, ты уж побережней. Знай: мне без тебя и жизнь не в жизнь. Матвей Бенционович оторопел. Во-первых, не предполагал, что жена о чем-то таком догадывается А во-вторых, Марья Гавриловна всегда была очень скупа на душевные излияния - можно сказать, совсем их не признавала. Покраснев, прокурор неловко повернулся и полувышел-полувыбежал на улицу, где ждала казенная коляска. А идише коп, или "Белокурый ангел" По мере приближения к Житомиру странное ощущение все более усиливалось. Словно Матвей Бенционович угодил на некие рельсы, с которых невозможно ни съехать, ни повернуть назад, пока не достигнешь конечного пункта, который ты для себя вовсе не выбирал и даже не знаешь его названия. При этом на дороге, по которой Бердичевский следовал впервые в жизни и куда попал случайно, тут и там были расставлены указатели, словно предназначенные персонально для него. Казалось, Провидение не очень-то доверяет умственным способностям статского советника и считает необходимым посылать ему сигналы: все верно, это именно твой путь, не сомневайся. Начать с того, что поезд, которым Бердичевский следовал из Нижнего Новгорода, привез его в город Бердичев, где нужно было пересаживаться на житомирскую узкоколейку. Когда же Матвей Бенционович прибыл в столицу Волынской губернии, оказалось, что оба интересующих его учреждения - и тюремный комитет, и полицейское управление - находятся не где-нибудь, а на Большой Бердичевской улице. К этому времени прокурор был уже всецело во власти мистического чувства, что это не он куда-то направляется, а что его направляют, и потому держал ухо востро, а глаза широко раскрытыми - чтобы, не дай Бог, не пропустить какого-нибудь важного знака. И что вы думаете? На станции случайно подслушал разговор двух евреев-коммерсантов. Те сетовали, как тяжело стало жить в городе и какая это беда, когда начальник полиции - жидомор. До сего момента Бердичевский намеревался первым делом отправиться в тюремный комитет, для чего запасся письмом из канцелярии заволжского губернатора, а тут с ходу внес в первоначальный план корректировку: именно с полицейского жидомора и начать. Остановился в лучшей гостинице "Бристоль", где на стойке сиял лаком телефонный аппарат Микса-Генеста и был гордо выставлен справочник городских абонентов, весь уместившийся на одной странице. Мокроносый, губастый носильщик поднес чемодан вновьприбывшего к стойке. Там царствовал портье - важный, с золотой цепочкой на брюхе. - С поездом прибыли, Наум Соломоныч, - доложил носильщик, простуженно гнусавя. - Я мигом подлетел, так и так, говорю, к нам в "Бристоль" пожалуйте. - Молодец, Коля, - похвалил портье. Цепким взглядом охватил хорошее пальто Матвея Бенционовича, чуть задержался на лице, сладко улыбнулся. А Бердичевский смотрел на аппарат. Статскому советнику и в этом атрибуте прогресса привиделся знак свыше. Вот он, номер полицеймейстера: "Э 3-05 надв. сов. Гвоздиков Сем. Лик.". Что означает "Лик.", было непонятно. Тем не менее покрутил ручку, велел барышне соединить. Действовал не логически, а по вдохновению. Представился фамилией, должностью и чином, условился о встрече. Рассоединился очень собой довольный - кажется, житомирское расследование начиналось в хорошем темпе. Но тут Бердичевского ждал удар. Портье, уже раскрывший книгу для постояльцев и даже обмакнувший в чернильницу ручку, почтительно сказал: - Добро пожаловать, ваше превосходительство. Какая честь для нашего заведения. Приятно, когда еврей - большой человек. Топтавшийся тут же швейцар (совершенно такой, как положено быть швейцарам - в ливрее и с окладистой бородой, но притом с длиннющими пейсами) присовокупил: - Аф алэ йидн гезухен! [Чтоб всем евреям так было! (идиш)] - С чего вы взяли, что я еврей? - обомлел Бердичевский. Портье только улыбнулся: - Слава Богу, не первый год на людей смотрю. - Ай, господин генерал, неужто по вам не видно - а идише коп [еврейская голова (идиш)] - добавил швейцар. Матвей Бенционович мысленно проклял свою неосторожность. Сегодня же весь еврейский Житомир будет знать про интригующего приезжего, да еще, разумеется, с преувеличениями. Вот он уже и "генерал", и "превосходительство", а к вечеру, надо думать, в министра превратится. - Носильщик! - крикнул простуженному прокурор. - Забери чемодан и вызови извозчика! - Ай-я-яй, забыли что-нибудь? - переполошился портье. - Да. Я назад, на станцию, - отрывисто бросил Бердичевский на ходу. И услышал, как портье громко сказал на идиш пейсатому швейцару: - Эти выкресты хуже гоев. Тот в ответ процитировал, только уже на иврите, грозные слова пророка Исайи, которые Матвею Бенционовичу часто приходилось слышать в детстве от отца: "Всем же отступникам и грешникам - погибель, и оставившие Господа истребятся". Настроение было испорчено. На центральной Киевской улице встревоженный прокурор зашел в "Salon de beaute", купил патентованную американскую краску "Белокурый ангел". Нашел другую гостиницу - "Версаль" (которая была совсем-таки не Версаль); в фойе вошел, натянув на глаза шляпу и подняв воротник. В комнате перед умывальником стал перекрашиваться в белокурого ангела, не забыл и про брови. Ах, раньше нужно было сообразить! Тут ведь черта оседлости, а не богоспасаемый Заволжск, где не умеют так ловко определять национальность по лицу. Результат превзошел все ожидания. Матвей Бенционович немного волновался из-за своего вопиюще неславянского носа, но блондинистость справилась и с носом: был еврейский крючище, а стал прегордый бушприт, орлиного и даже породистого вида. Разглядывая в зеркало свою преображенную физиономию, статский советник обнаружил в ней все признаки аристократического вырождения, вплоть до скорбных впадинок под скулами и скошенного подбородка. Хотя чему тут удивляться? Каждый еврей, хоть самый замухрышка, имеет генеалогию, протяженности которой могут позавидовать и Романовы с Габсбургами. В довершение боевой раскраски, перед тем как ступить на тропу войны, Бердичевский переоделся в вицполукафтан, на петлицах которого сияли лучистые звезды пятого класса (жидомор-то был всего лишь "надв. сов.", то есть чиновник седьмого класса). Покосился на себя и справа, и слева. Остался вполне доволен. Как дворянин дворянину - А позвольте осведомиться, господин Бердичевский, по какой такой причине вас, прокурора из отдаленной губернии, интересуют сведения о житомирском отделении "Христовых опричников"? - тихо спросил Семен Ликургович Гвоздиков, рыхлый господин с одутловатыми щечками и нездоровой желтизной в подглазьях. Матвею Бенционовичу не понравилось в этой реплике решительно все: и то, что она была произнесена после продолжительного молчания, и то, что имела вид встречного вопроса, и совсем уж нехороша была интонация, с которой полицеймейстер произнес сомнительную фамилию. - Как вы меня назвали? - поморщился гость. - Бердичевский? Я что, похож на еврейского лавочника из Бердичева? Берг-Дичевский, - отчеканил он и приподнял бровь, как бы размещая в глазнице невидимый монокль. - При бракосочетании моего прадеда и прабабки, единственной наследницы Дичевских, было решено соединить два герба, чтоб не угас старинный род. В глазах надворного советника отразился ужас, пухлая мордочка залилась краской. Гвоздиков так распереживался от своей оплошности, что даже привстал на стуле. - Боже мой, ради всего... Тысяча извинений... Недослышал по телефону. Такая, знаете, ужасная связь! Чтобы усугубить эффект, нужно было этот гвоздик еще разок стукнуть по шляпке. Посему Матвей Бенционович небрежным жестом предал смехотворное недоразумение забвению, доверительно понизил голос и наклонился вперед: - Скажите, Гвоздиков - это дворянская фамилия? Полицеймейстер побагровел еще пуще. - Нет, я, собственно, из мещанского сословия. Пока выслужил только личное дворянство... Прокурор сделал вид, что колеблется - стоит ли продолжать разговор со столь неродовитым собеседником. Вздохнул, проявил великодушие: - Ничего, Бог даст, дослужитесь и до потомственного. На нас, дворянах, держится здание российской государственности. Сам государь [он показал на портрет, в котором качество живописи искупалось размерами] в конце концов лишь первый из дворян. Это ведь наши предки избрали Михаила Романова на царство. На нас и ответственность. Согласны? - Да, - молвил Гвоздиков, слушавший с чрезвычайным вниманием. - Но, ваше высокородие, я не вполне... - Сейчас объясню. Вижу честного, порядочного человека и патриота. Да что лукавить? Я ведь и справки о вас наводил. У компетентных людей, - значительно понизил голос Матвей Бенционович. - И потому сразу перехожу к цели своего визита. По роду деятельности вы безусловно осведомлены об общественных движениях и организациях, имеющихся в Житомире. - Если вы о нигилистах, то это скорее в Жандармское... - Не о нигилистах, - снова перебил полицеймейстера Бердичевский. - А совсем наоборот. Меня интересует организация верноподданная, державная. Та самая, которую я упомянул в начале разговора. Дело в том, что у нас в Заволжской губернии тоже порасплодилось жидишек. Очень много стали себе позволять. Губернский банк к рукам прибрали, газетку пакостную завели, теснят исконных заволжан по торговой части. Вот мы, патриоты края, и решили одолжиться у вас опытом. Много хорошего рассказывают о житомирских "опричниках". Если поможете мне с ними связаться, благое дело сделаете, ей-богу. Семен Ликургович был явно польщен, но предпочел состорожничать: - Я, господин статский советник, в "опричниках" не состою. Мне и по должности не положено. Тем более, сами знаете, их методы не всегда находятся в соответствии с установлениями закона... - Я ведь к вам не в официальном качестве пришел. Не как прокурор к полицейскому начальнику, а как дворянин к дворянину, - укоризненно молвил Матвей Бенционович. - Понимаю-с, - поспешил его успокоить полицеймейстер. - И говорю исключительно во избежание какой-либо двусмысленности. В "опричниках" не состою и не все их акции одобряю, особенно те, от которых проистекает вред имуществу либо жизни и здоровью. Иной раз по-отечески и пожуришь, без этого нельзя. Люди-то горячие, есть и отчаянные головы, однако сердцем чисты. Только иногда придерживать нужно, чтоб дров не наломали. - Как правильно вы все говорите! - вскричал визитер. - Я чрезвычайно рад, что обратился именно к вам. Понимаете, я потому и хочу сам создать заволжскую "опричную" дружину, пока это не произошло самопроизвольно. Желал бы, так сказать, находиться у истоков и тактично направлять. - Вот-вот. И я тоже тактично направляю. А поучиться у наших молодцов есть чему. - Гвоздиков важно помолчал, как надлежит солидному человеку, которые взвешивает все "за" и "против" перед ответственным решением. - Хорошо, господин Берг-Дичевский. Как дворянин дворянину. И сведу с кем надо, и объясню, с какой целью вы приехали. Сам при встрече присутствовать не смогу - прошу покорно извинить... Матвей Бенционович поднял ладони: понимаю, понимаю. - ...Да и вам свое звание афишировать не советую. И еще вот что... - Гвоздиков деликатно потупился. - Я вас отрекомендую есаулу как господина Дичевского, без "Берга". А то наши русаки, извините, и немцев не очень жалуют. - Ах бросьте, да какой я немец! - искренне воскликнул Бердичевский. Отечество в опасности К опасному мероприятию Матвей Бенционович приготовился основательно, хоть и конфузился, даже иронизировал над собой, бормоча: "Скажите, какой Аника-воин. Мальчишество, право слово, мальчишество..." Первым делом купил в оружейном магазине револьвер "лефоше". Шестизарядный, со складным крючком, за тридцать девять рублей. Приказчик про складной спуск сказал: "Разумное приспособление, особенно если носить оружие в кармане. Не зацепится, попусту не выпалит". За ту же цену, в виде подарка от фирмы, Бердичевский получил еще и однозарядный жилетный пистолетик, целиком помещавшийся в ладонь. "Незаменимая вещь при нападении ночного грабителя, - пояснил приказчик. - Эта крошка обладает поразительной для своего калибра убойной силой". У "крошки" спусковой крючок был обычный, не складной, и прокурор занервничал. Представил, как пистолетик, повернутый дулом книзу, возьмет и бабахнет. Пулька поразительной убойной силы пропорет и грудь, и бок. Ну его к черту. Переложил игрушку в карман брюк. Нет, так тоже нехорошо. Наконец додумался: задрал штанину, засунул за ремешок носка. Железка немножко давила на щиколотку, но ничего, терпимо. Записка, присланная в гостиницу от Гвоздикова, была короткая и странная: "В полночь на набережной под фонарем". Надо думать, имелась в виду речка Каменка, потому что главный житомирский водоток, Тетерев, из-за скалистости берегов набережной как таковой не имел. Да и Каменка была не то чтобы одета в гранит - ни парапетов, ни иных обычных признаков набережной Бердичевский там не обнаружил. Зато загадочное "под фонарем" разъяснилось легко: на берегу горел только один фонарь, прочие были темны и, кажется, даже лишены стекол. Отпустив извозчика, прокурор встал в нешироком кружке света. Поднял воротник - с речки несло сыростью. Стал ждать. Вокруг было темным-темно, то есть вообще ничегошеньки не видно. Разумеется, Матвею Бенционовичу тут же померещилось, что на него кто-то смотрит из темноты. Он сначала поежился, а потом сказал себе: "Ну, конечно, смотрят. И очень хорошо, что смотрят". От нервозности статский советник избавился очень просто. Произнес шепотом одно-единственное слово: "Пелагия", и страх сразу сменился возбуждением; жертва моментально превратилась в охотника. Он нетерпеливо повертел головой и даже сердито топнул ногой. Где вы там, черт бы вас драл? Тьма словно дожидалась этого волшебного знака. Шевельнулась, зашуршала, и в пределы слабого керосинового освещения вплыла фигура, показавшаяся Бердичевскому гигантской. Силуэт поднял руку, поманил. Статский советник, снова оробев, двинулся было навстречу незнакомцу, однако тот повернулся спиной и пошел вперед, время от времени оглядываясь и делая таинственно-призывные жесты. Ноги провожатого глухо топали по булыжной мостовой. Походка у исполина была прямая, спина негнущаяся. Статуя Командора, передернулся Матвей Бенционович, едва поспевая следом. С набережной повернули на кривую улочку, где мостовой уже не было, лишь мокрая после недавнего дождика земля. С одной стороны глухой забор, с другой - каменная стена, за ней не то склады, не то мастерские. Освещения никакого. Бердичевский споткнулся на ухабе, выругался - почему-то вполголоса. Стена вывела к воротам, над которыми горела лампа. Прокурор прочел на вывеске: "Кишечно-очистительный завод Савчука". Прочел - и вздрогнул. Знаки знаками, но это со стороны Провидения было уже форменное издевательство, если не сказать хамство. Дело в том, что в утробе изрядно-таки трусившего статского советника вовсю разворачивались всякие малоприятные процессы. В узкую калитку Бердичевский за статуей Командора не пошел. Спросил дрогнувшим голосом: - Это что такое? Зачем? На ответ не надеялся, но великан (и вправду почти саженного роста детина) обернулся и ответил неожиданно тонким, услужливым тоном: - Это, сударь, заведение, где очищают кишки-с. - В каком смысле? - В обыкновенном-с. Для изготовления колбас. - А-а, - несколько успокоился Матвей Бенционович. - Но зачем нам туда идти? Командор хихикнул, из чего стало окончательно ясно, что молчал он вовсе не от грозного умысла, а от провинциальной конфузливости перед приезжим человеком. - Город, сами изволите видеть, какой: жидов больше, чем русских. А тут самое правильное место-с. Колбаса-то свиная. Так что среди рабочих ни одного жида, все русские или хохлы-с. Тайное собрание дружины "Христовых опричников" проходило в помещении заводской конторы. Это была грязноватая комната, довольно просторная, но с низким потолком, с которого свисало несколько керосиновых ламп. Стулья в два ряда, напротив них - стол, накрытый российским триколором. На стенах, вперемежку, иконы и портреты героев отечества: Александр Невский, Дмитрий Донской, Суворов, Скобелев. Главное место в этой галерее занимали изображения Иоанна Грозного и государя императора. Председательствовал немолодой мужчина в пиджаке и галстуке ленточкой, однако с длинными, в кружок, волосами. Перед столом стоял тощий субъект в косоворотке - очевидно, докладчик. Слушателей было с десяток. Все обернулись на вошедших, но от волнения Бердичевский толком не разглядел лиц. Кажется, большинство были бородатые и тоже стриженные по-русски. - А вот и дорогой гость, - сказал председательствующий. - Милости просим. Я - есаул. "Опричники" встали, кто-то пробасил: - Здравия желаем, ваше превосходительство. От нервозности Матвей Бенционович чуть было не стал поправлять, что он никакое не превосходительство, однако вовремя спохватился. Отрывисто, по-военному кивнул, отчего на лоб свесилась прядь ангельского цвета. "Есаул" (судя по всему, так именовалась должность предводителя "опричников") вышел из-за стола, двинулся навстречу прокурору. И снова Бердичевский едва не совершил faux pas - сунулся жать руку. Оказывается, следовало не тянуть ладошку, а раскрыть объятья. Именно так поступил председатель: со словами "Руси слава!" прижал гостя к груди и троекратно расцеловал в уста. Остальные тоже пожелали приветствовать большого человека, так что целоваться пришлось с каждым - общим счетом одиннадцать раз, причем всякий раз произносилась сакраментальная фраза, прославлявшая отечество. Запахи, которые пришлось вдохнуть лобызаемому господину Берг-Дичевскому, разнообразием не отличались: дешевый табак, сырой лук, переработанные желудком пары spiritus vini. Только последний из целовальщиков, тот самый Вергилий, что привел Матвея Бенционовича на сходку, благоухал одеколоном и фиксатуаром. Он и чмокнул не так, как прочие, а нежно, вытянув губы трубочкой. Парикмахер, понял прокурор, разглядев подвитые височки и расчесанную надвое бородку. - Сюда пожалуйте, - пригласил "есаул" гостя на почетное место. Все воззрились на "превосходительство", очевидно, ожидая речи или приветствия, к чему статский советник был совершенно не готов. Однако нашелся - попросил продолжать, "ибо пришел не говорить, а слушать; не поучать, а учиться". Это понравилось. Скромному "генералу" похлопали, покричали "Любо!", и прерванный доклад был продолжен. Оратор, которого Бердичевский по манере говорить и несколько блеющему тембру голоса окрестил Псаломщиком, рассказывал дружинникам о результатах проведенного им расследования касательно засилия евреев в губернской печати. Картина обрисовывалась чудовищная. Про "Житомирский листок" Псаломщик не мог говорить без дрожи негодования: сплошные перельмутеры да кагановичи, наглое глумление над всем, что дорого русскому сердцу. Однако и в "Волынских губернских ведомостях" далеко не благополучно. Из-за попустительства редактора нередко печатаются статьи, написанные жидишками, которые прикрываются русскими именами. Был дан и перечень всех этих волков в овечьей шкуре: Иван Светлов - Ицхак Саркин, Александр Иванов - Мойша Левензон, Афанасий Березкин - Лейба Рабинович, и прочая, и прочая. Самое же сенсационное свое разоблачение выступавший приберег напоследок. Оказывается, Синедрион запустил свое щупальце даже в "Волынские епархиальные ведомости": у редактора протопопа Капустина жена - урожденная Фишман, из выкрестов. По комнате прокатился гул возмущения. Матвей Бенционович тоже сокрушенно покачал головой. "Есаул", нагнувшись, шепнул ему: - Это мы собираем материал для всеподданнейшей записки. Вы бы видели данные по финансовому капиталу и народному просвещению. Мороз по коже. Прокурор сурово нахмурился: беда, беда. Докладчик закончил, сел на место. Все снова выжидательно уставились на гостя. Было ясно, что от выступления не отвертеться. Кстати вспомнилось мудрое изречение: когда не знаешь, что говорить, - говори правду. - Что сказать? - поднялся Матвей Бенционович. - Я потрясен и удручен. Ответом был общий вздох. - В нашей губернии, конечно, дела обстоят скверно, но не до такой степени. Ужас, господа. Скрежет зубовный. Однако, дорогие вы мои, вот что я вам скажу. Расследования и всеподданнейшие записки, конечно, дело хорошее, только ведь этого мало. Признаться, я ожидал от житомирцев другого. Мне рассказывали, что вы люди действия, что не привыкли сидеть сложа руки. Ведь смотришь на Русь - сердце кровью обливается! - потихоньку стал разогреваться Бердичевский. - Вокруг одни говоруны, герои на словах! Профукаем отечество, господа патриоты! Проболтаем! А между тем Жид зря не болтает, у него все на года вперед просчитано! Слушая горькую, выстраданную речь витии, сидящие переглядывались, скрипели стульями. Наконец "есаул" не выдержал. Дождавшись коротенькой паузы, понадобившейся Бердичевскому, чтобы набрать в грудь очередную порцию воздуха, предводитель "опричников" воскликнул: - Мы не болтуны и не пачкуны бумаги! Да, мы не оставляем надежды достучаться до нашей тугоухой власти законными методами, но, смею вас уверить, одними записками не ограничиваемся. - Видно было, что председатель еле сдерживается - так ему не терпится оправдаться. - Вот что, сударь, пожалуйте в кабинет, потолкуем с глазу на глаз. А вас, братья, пока прошу угоститься чем Бог послал. Лишь теперь Матвей Бенционович заметил в углу комнаты накрытый стол с самоваром, караваями и впечатляющим изобилием колбасных изделий - надо полагать, продукцией кишечно-очистительного предприятия. Дружинники оживленно двинулись угощаться, прокурор же был приглашен в "кабинет" - тесный закуток, отделенный от конторы стеклянной дверью. Пропал! Теперь дошло и до рукопожатия. Надо сказать, что, отделившись от своих молодцов, "есаул" вообще несколько переменил манеру поведения, как бы желая показать, что принадлежит с гостем к одному кругу. - Савчук, - представился он. - Владелец завода. Я заметил, господин Дичевский, как вы глядели на моих янычар. Грубоваты они, конечно, и, так сказать, не блещут умственными доблестями. Матвей Бенционович переполошился (он-то думал, что отличным образом конспирирует свои чувства) и сделал рукой протестующее движение. - Ничего, - успокоил его заводчик. - Я ведь понимаю. Однако прошу учесть, что это не идеологи, а десятники, руководители участков. Выражаясь по-библейски, "мужи силы". Я их шутейно зову "апостолами" - как раз двенадцать человек. Еще один должен быть, да что-то припозднился. Рассуждать мои десятники не сноровисты, но коли дойдет до дела, не оплошают. Вы не думайте, у нас и интеллигенция есть, лучшие русские люди. Присяжные поверенные, врачи, учителя гимназии - они от жидовского натиска больше всего страдают. Если пожелаете, я вас с ними после сведу, в более уместной обстановке. Глазков Илья Степанович, товарищ городского головы - светлая голова, мыслитель. - Знаете, - отрубил Бердичевский, - мыслителей вокруг и так полно. Людей действия не хватает. Чтоб без страха, без оглядки на установления. Вот чему желательно бы поучиться. Да не ломом махать, не жидовские лавки громить - это дело нехитрое. Скажите мне, есть ли у вас люди с опытом настоящей работы - полицейской либо охранной? Только не состоящие на службе, чтобы не были связаны буквой закона. - Это как? - спросил Савчук, озадаченно нахмурившись. Матвей Бенционович взял быка за рога: - Я рещил наведаться к вам в Житомир после душевной беседы с одним интереснейшим человеком, он недавно побывал у нас в Заволжске. С отставным жандармским штабс-ротмистром Рацевичем, Брониславом Вениаминовичем... И сделал паузу, с замиранием сердца подождал эффекта. Эффект не заставил себя ждать. Лицо "есаула" брезгливо исказилось. - С Рацевичем? И что он вам наврал, поджидок? - П-почему поджидок? - оторопел прокурор. - Как я понял, он, наоборот, пострадал от евреев, то есть от жидов... Они ему карьеру загубили, в долговую яму упекли! - Как упекли, так и обратно выпекли, - процедил Савчук. - Так это его евреи выкупили? - потерянным голосом пролепетал статский советник. Сердце так и упало. - А кто еще? У полячишки этого, говорят, пятнадцать тысяч долгу было. У кого кроме жидов найдется столько денег? Отблагодарили его синедрионщики, и известно за что. Два года назад наши витязи казнили в Липовецком уезде земского начальника, известного жидолюба. Расследование от жандармов вел Рацевич. Разнюхал все, раскопал и двух русских людей на каторгу отправил. За эту гнусность ему от "Гоэль-Исраэля" даже благодарственная грамота пришла. Это они иуду из ямы вызволили - гуляй на свободе, губи народ православный. "Гоэль-Исраэль" это ихний, больше некому. - "Гоэль-Исраэль"? - Да, есть у нас такая опухоль, самый жидовский гной. Хацер раввина Шефаревича. Хацер - это, извиняюсь за сравнение, вроде архиерейского подворья, только жидовского. Синагога там у них и ешибот, жидовская семинария. Шефаревич (это известно доподлинно) - действительный член тайного Синедриона. Пестует своих волчат в ненависти к Христу и всему русскому. Никого к своим бесенышам не подпускает. Особенно боится, чтоб русские женщины жиденят от иудейской веры не отворотили. У них ведь как - кто с гойкой сошелся, для еврейства пропал, вроде как навсегда запачкался. - "Есаул" сплюнул. - Это они-то запачкались, а? Тут недавно история была. Крестьянскую девушку в реке нашли. Мы провели свое следствие. Установили, что она, лахудра, гуляла с одним жидком из шефаревичевского хацера. Жиды про это дознались. Вызвал его раввин, стал требовать: прогони от себя гойку. Жидок упрямый попался, ни в какую. Люблю, мол, и все тут. Так они его в Литву отправили, а девушку эту чуть не на следующий же день в Тетереве нашли. Ведь ясно, что убийство. И ясно, кто убил. Но наши жидолюбы побоялись шум поднимать. Утопилась, говорят, от несчастной любви. Решили мы тогда свой собственный суд учинить, да не успели - удрал Шефаревич со своим выводком в Иерусалим. Вот какие у нас тут дела творятся! Бердичевский слушал историю об убийстве русской девушки скептически. А потом вдруг засомневался. Среди евреев сумасшедших не меньше, чем среди прочих народов. А то, пожалуй, и побольше. Чем черт не шутит - что если и вправду в Житомире завелся какой-нибудь еврейский Савонарола? Будем надеяться, что пути Пелагии и неистового раввина в Иерусалиме не пересекутся. Слава Богу, им делить нечего. Звук голосов в соседней комнате стал громче, причем особенно выделялся один, показавшийся Бердичевскому смутно знакомым. Статский советник поневоле прислушался. Простуженный, с гнусавинкой голос рассказывал: - ...Гладкий, важный, вот с таким носярой. "Я прокурор, грит. Такой-сякой самоглавный советник". - Жид - прокурор? - перебили его. - Брешешь, Колька! - А вот и двенадцатый из моих апостолов, - вгляделся через стекло в галдящих "опричников" Савчук. - Явился-таки. Старший по Киевскому участку, носильщиком в гостинице "Бристоль" состоит. Эй, Коля! Поди сюда, покажу тебя человеку хорошему. Помертвев, Матвей Бенционович встал. Взмокшая от пота рука сунулась в карман - к рукоятке револьвера. Палец стал нащупывать складной крючок, а тот залип - никак не желал раскладываться. В кабинетик вошел губастый носильщик из "Бристоля". Поклонился. Со словами "Руси слава!" растопырил объятья, посмотрел в лицо Бердичевскому и замер. IX ШМУЛИК - ПОВЕЛИТЕЛЬ ВСЕЛЕННОЙ Завидный жених Если бы Шмулик Мамзер знал, что никогда больше не увидит, как над светлым городом Ерушалаимом, да пребудет он вовеки, восходит солнце, то наверняка посмотрел бы на утреннее светило поласковей, а так лишь сощурился на круглую розовую плешь, высунувшуюся из-за Масличной горы, и пробурчал: "Чтоб ты уже лопнуло, проклятое". Казалось, только-только, каких-нибудь пять минут назад, положил человек голову на обернутый талесом том Талмуда, по ночам превращавшийся в подушку, а уже на тебе - пора вставать. Потирая бок, онемевший от лежания на полу, Шмулик потянулся. Прочие ученики из тех, кто ночевал в ешиботе, собирали свои постели - такие же, как у Мамзера: тощая подстилка, книга или тряпье вместо подушки, а одеяла летом, слава Богу, не нужно. Лица у ешиботников были мятые, заспанные - совсем не такие, какими станут после умывания. За все пятнадцать лет жизни Шмулику довелось спать в настоящей кровати всего трижды: два раза, когда болел, и еще один раз в канун бар-мицвы, а то все на полу или с тремя-четырьмя соседями, а это, скажу я вам, еще хуже, чем на полу, поэтому не в счет. Так было и в житомирском хедере, и потом в тамошнем же ешиботе, а теперь здесь, в светлом городе Ерушалаиме, да пребудет он вовеки. А чего вы хотите, если у человека нет ни отца, ни матери, ни даже какой-нибудь паршивой двоюродной тетки? Шмулик явился миру не в родительском доме, как все нормальные дети, а на пороге синагоги, завернутый в кусок простыни. Сначала люди сомневались, может, он и не еврей вовсе - подкинула какая-нибудь бесстыжая шикса, рассудив, что у жидов ребенку будет сытней. Собрались уважаемые люди, судили-рядили, не отдать ли байстрючонка в русский приют, но реб Шепетовкер, пусть будет ему земля пуховой периной, сказал: "Лучше воспитать жидом русского, чем погубить еврейского ребенка, сдав его в гойский приют", и Шмулику сделали обрезание, приложили подкидыша к богоизбранному народу. (Ужас берет, когда подумаешь, что могло сложиться иначе.) Приложить-то приложили, но сунуть чиновнику три рубля никто не расщедрился, чтобы назначил ребенку красивую фамилию: Синайский или Иорданский; не дали даже рубля, чтоб записал попросту каким-нибудь Хайкиным или Ривкиным. Вот чиновник и разозлился. Другие писари тоже, бывало, шутили над неимущими бесфамильцами - запишут Соловейчиком, Персиком или, если нос особенно велик, Носиком, но этот проклятый гой на беду немножко знал идиш и нарек Шмулика хуже некуда, задумал сироте всю жизнь отравить. "Мамзер" - это незаконнорожденный, байстрюк, ублюдок. С такой фамилией ни жениться, ни почтенным раввином стать. Где вы видели девушку, которая захочет стать "мадам Байстрюк"? А "рав Ублюдок" - каково? Ну и что же, спрашивается, добился своего подлый чиновник, испортил Шмулику жизнь? Как бы не так. Стыдная фамилия с малых лет поселила в мальчике великую, почти несбыточную мечту: уехать в Обетованную Землю, где фамилии не нужно вовсе, потому что там каждый еврей на виду у Господа и Он не перепутает, кто из них кто. Шмулик учился всегда - сколько себя помнил. Еврейские мальчики любят учиться, но такого неистового зубрилы не было во всем Житомире, где, между прочим, проживает двадцать пять тысяч евреев и многие из них - мальчики, постигающие ученость. До тринадцати лет Шмулик учил Пятикнижие - наизусть. Да не просто наизусть, а "на иглу". Человек, знающий Священное Писание подобным образом, возьмет иголку, ткнет в любую букву и тут же вам скажет, какие слова пронзило острие на последующих страницах. Достигнув совершеннолетия, Шмулик взялся за комментарии к Торе, вызубрил слово в слово все 613 законов, соответствующих 613 частям души: 248 верхней ее сферы и 365 нижней. Постиг в доскональности и статьи эйдут, в которых упоминается об исторических событиях, и легкие для понимания законы мишпатим, и даже недоступные человеческому уму заповеди хуким. Созрев начитанностью, углубился в лабиринты Талмуда. Теперь уже не зубрил вслепую, а держал лезвие разума остро наточенным, потому что там, в хитроумных закоулках книги "Зогар", таились неописуемые сокровища. Известно, что высокоученый человек, наделенный даром проникать в сокровенный смысл букв, может найти в той книге шифры к великим тайнам и чудесам, может даже стать повелителем Вселенной. В сочетаниях букв, которые используются в Именах Господа, в священном числе 26, цифровом эквиваленте четырехбуквенного "йуд-хей-вав-хей" таится ключ к сокровенному знанию, которое не дает покоя многим поколениям талмудистов. Другие ешиботники, как попугаи, пробовали по 26 раз повторять то одну, то другую молитву; иные 26 раз стукались головой о Стену Плача или 26 раз обходили гору Мерон, где похоронен великий Шимон бар Йохай, автор "Зогара", но Шмулик чувствовал: глупости это, тупым повторением ничего не добьешься. Сердце подсказывало: все неизмеримо сложней и в то же время гораздо проще. Однажды на закате дня (он твердо знал, что это случится именно на закате) истина сама раскроется перед ним во всей своей прекрасной простоте, и он сможет произнести непроизносимое, услыхать неслышимое и увидеть невидимое. Бог назначит его Своим мироустроителем, потому что во всеохватной мудрости Своей будет знать: Шмулику Мамзеру можно довериться, он человечьему миру плохо не сделает. Можете быть уверены, что, став повелителем Вселенной, Шмулик устроил бы в ней все самым отличным образом. Никто бы больше не воевал, потому что всегда ведь можно друг с другом договориться. Никто бы больше никого не мучил: если людям хорошо вместе, пускай живут рядом, а если плохо - так можно же разойтись, места на свете много. И все гои начали бы соблюдать заповеди Торы - сначала только обязательные, именуемые хова, а потом и желательные, ршут. Скоро все-превсе стали бы евреями, и тогда Шмулик прослыл бы величайшим из людей, еще более великим, чем пророки Моше и Элиягу. Если называть вещи своими именами, он стал бы Мессией, который спасет мир и примирит его с Господом. Между прочим, Шмулик собственным умом дошел до великого открытия и догадкой своей с равом Шефаревичем, упаси Боже, не поделился: Мессия явится не с неба; Мессией станет тот, кто расшифрует имя Господне и не побоится произнести его вслух, возьмет на себя ответственность за все, что происходит на Земле. И тогда настанет утро, в которое солнце больше не выглянет из-за гор, потому что незачем ему станет иссушать землю, ибо человек исполнил порученное, и прах возвратится к праху, а дух вернется к Господу. А все благодаря Шмуэлю из Житомира, некогда именовавшемуся Мамзером. Среди учеников великого рава Шефаревича - сутулых, близоруких, с вечно хлюпающими носами - не он один пылал огнем божественного честолюбия, с которым не сравнятся жалкие гойские мечты о карьере и богатстве. Но Шмуликово пламя сияло всех ярче, потому что он - илуй. Мадам Перлова, всю жизнь прожившая в Киеве и совсем не знающая иврита, говорила по-русски: "гениальный мальчик". Тоже, между прочим, звучит неплохо. Еще она как-то назвала его "Моцартом от Талмуда", но, когда выяснилось, что этот Моцарт - музыкант, Шмулик обиделся. Разве можно уподоблять благородное искусство каббалы пиликанью на скрипке! С другой стороны, что вы хотите от женщины, которая не может произнести на еврейском языке даже самой простой молитвы? Илуй из ешибота великого рава Шефаревича - вот какую репутацию заработал себе Шмулик в Ерушалаиме, а ведь живет здесь всего ничего, без году неделя. Конечно, ничего этого не было бы, если бы не рав, слава об учености и набожности которого докатилась и досюда, так что сам Ришон ле-цион, наиглавнейший раввин, у которого на шее медаль от султана и ксивэ с печатями от турецкого паши, попросил житомирского мудреца переехать в священный город вместе с учениками. Часто ли бывало, чтобы ашкеназскому раввину выпадала такая высокая честь? Евреи много спорили, к кому следует причислить рава Шефаревича: к гаонам - великим вероучителям или к ламед-вовникам, то есть тем самым 36 праведникам, которые всегда должны быть в мире, потому что только из-за них Господь и не уничтожает нашу греховную Землю. Если на свете станет хоть одним ламед-вовником меньше - все, конец. Ради тридцати пяти праведников Он терпеть уже не захочет. Когда в прошлом году рав Шефаревич заболел свинкой (а все знают, какая это опасная болезнь для немолодого человека), Шмулик ужасно испугался: не дай Бог, Учитель помрет, а с новым ламед-вовником выйдет заминка - что тогда? Но рав ничего, не помер, лишь сделался еще сердитей. Великий Шефаревич - человек особенный. Как известно, в каждую душу от рождения помещена искра Божия, а у него не искра и даже не свечка - факел, целый костер, рядом стоять жарко. И небезопасно, того и гляди обожжешься. От этого у рава в Житомире было много врагов, да и в Ерушалаиме, хотя всего месяц как переехали, тоже некоторые начинают коситься. Говорят: слишком уж гневлив. Что ж, это правда. Учитель суров. Если заглянет в классную комнату и увидит, что кое-кто еще не умылся, а сидит, хлопает глазами, то будет аз ох'н вэй, то есть крики "ох" и "вэй" или, выражаясь по-библейски, плач и скрежет зубовный. Поэтому, жмурясь от солнца, Шмулик надел нижний талес, кое-как пригладил длинные волосы и прочел молитву по пробуждении ото сна: "Благодарю Тебя, Царь живой и сущий, за то, что по милости Своей возвратил мне душу мою". Поливая водой кисти рук (по три раза каждую, как предписано), произнес молитву омовения. Потом наведался в отхожее место и возблагодарил Царя Вселенной за то, что Тот мудро создал человека, снабдив тело необходимыми отверстиями и внутренними полостями. Еще три молитвы спустя - на благословение души, на вкушение завтрака (чтоб наши враги так завтракали: кружка горячей воды и пол-лепешки) и на учение - Шмулик вместе с другими ешиботниками сел за стол и углубился в "Гемару". Соседи вели себя шумно, если не сказать буйно: кто читал вслух, кто кивал головой и раскачивался, иные даже размахивали руками, но Шмулик ничего вокруг не видел и не слышал. Нет на свете занятия более азартного, чем выписывать в тетрадку буквосочетания и комбинировать гематрические расчеты. Время словно перестает существовать, благоговейно замирает: вот сейчас, сейчас Шмулик прикоснется к Тайне, и мир уже не будет таким, как прежде. И свершиться это может когда угодно, в любое мгновение! Звуком, который вернул будущего спасителя человечества к низменной действительности, было бурчание в животе у соседа, балабеса Мендлика. Балабесами, или балбесами, назывались юные примаки, жившие и столовавшиеся в семье жены до тех пор, пока не войдут в зрелый возраст. Мендлику едва исполнилось четырнадцать, так что зреть ему оставалось еще порядком. А раньше справа от Шмулика сидел Михл-Бык, имя которого теперь произносить запрещено, но ведь на мысль запрет не наложишь. О несчастном Быке Шмулик думал часто. Где он теперь? Каково ему? Живет себе человек, пускай даже такой тупой и грубый, как Михл, но все же еврей, живая душа, а потом невесть откуда нагрянет судьба, приняв вид голоногого фокусмахера, и все, нет еврея. Ужасная участь. У Мендлика в брюхе снова забурчало, и живот Шмулика сочувствепно откликнулся. Солнце-то уже перевалило за полдень. Пора обедать. Сразу же по прибытии в Ерушалаим, да пребудет он вовеки, каждому ешиботнику выдали список: в какой из местных семей ему кормиться в понедельник, вторник, среду и все прочие дни недели. Тут уж как кому повезет. День на день не приходится. Если семья бедная или прижимистая, остаешься голодный. Если хлебосольная да жалостливая, налопаешься доотвала. Сегодня Шмулику был черед идти к мадам Перловой. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что вдова накормит лучше, чем на Пасху: и мясом, и рыбой, и даже кремовыми пирожными (слава Господу Богу нашему, сотворившему такое чудо). А плохо, потому что сядет рядом, будет смотреть влажными коровьими глазами и поглаживать по плечу, а то и по щеке. Шмулику от этого делалось стыдно, даже эклер застревал в горле. Мадам Перлова, как и другие богатые вдовы, приехала в Ерушалаим, да пребудет он вовеки, чтобы умереть близ кладбища на Масличной горе. Уже купила участок для могилы, в самом лучшем месте. Но здоровья в ней было еще лет на пятьдесят, так что следовало позаботиться, как их прожить. Известно, что женщине в награду за то, что кормит и обихаживает мужа, на том свете достается ровно половина заработанного им блаженства. В этом смысле на покойного господина Перлова больших надежд возлагать не стоило - он был биржевым маклером. На жизнь супруге - да, заработал, а чтоб на после жизни - увы. Так что интерес вдовы был понятен: из Шмулика Мамзера наверняка получится большой ученый, и это как минимум. Он и сам подумывал: не жениться ли? Вот и пух на подбородке уже лезет. Не ждать же, когда усы вырастут? Без подлой фамилии, которая осталась в Житомире, а скоро и вовсе позабудется, Шмулик превратился в завидного жениха. Правда, за душой ни гроша, но когда это евреи смотрели на богатство? Ученость и доброе имя дороже денег. Илуя охотно возьмут даже в исконную ерушалаимскую семью. Сефарды никогда не женятся на ашкеназских девушках, потому что те избалованы и своевольны, но зато благоволят ашкеназским женихам, из которых получаются хорошие и заботливые мужья. Только зачем нужна сефардская семья, если есть мадам Перлова? Женщина она добрая, хозяйственная и при капитале, а значит, заботы о добывании насущного хлеба не будут отвлекать Шмулика от главного дела жизни. Конечно, она очень уж толстая и не сказать, чтобы сильно красивая, но мудрецы говорят, что телесная красота ничего не значит, а мудрецы врать не станут. И рав Шефаревич тоже говорит: женись. На следующей неделе обещал сводить к реб Менахем-Айзику, который объясняет женихам, как правильно лежать с женщиной, чтобы не нарушить ни одного из предписаний Закона, - ведь в слиянии плоти участвуют трое: муж, жена и Тот, Чье Имя благословенно. Шагая по улице к дому мадам Перловой, Шмулик принял решение. Схожу, послушаю реб Менахем-Айзика. Что не пойму - запомню наизусть, а потом, так и быть, осчастливлю вдову, женюсь. Хватит на полу-то ночевать. В Армянском квартале перешел на рысцу. Тут жили скверные мальчишки, кидались в евреев ослиным пометом. Ничего, в Житомире кундесы из Рабочей слободки могли и камнем запустить. Чем бы вы предпочли получить по спине: острым булыжником или ослиной какашкой, которая сначала прилипнет, а потом сама отвалится? То-то. До всем статьям выходило, что Шмулик за минувшую весну здорово продвинулся по жизненной лестнице - можно сказать, скакнул с самого низа на самый верх, через Бог знает сколько ступенек: из житомирского мамзера сделался завидным женихом, да не где-нибудь, а в самом городе Ерушалаиме, да пребудет он вовеки. Рыжая шикса После обеда, который сегодня был особенно хорош, Шмулик совсем немножко понежился во дворике, на мягких подушках. Почитал для мадам Перловой из Торы. Она не понимала ни слова, но слушала благоговейно и с поглаживаниями лезть не смела. Во дворе у вдовы росло настоящее тенистое дерево, такая редкость в Старом городе. Сидеть бы и сидеть, но нужно было торопиться назад, в ешибот. Во второй половине дня с учениками занимался сам рав Шефаревич, а к нему опаздывать нельзя. Не посмотрит, что илуй, - отхлещет указкой по пальцам, больно. Учитель не дает послабления плоти - ни чужой, ни своей, потому что тело принадлежит к асиа, низшей сфере явлений, и недостойно снисхождения. Даже на Ерушалаимской жаре рав одевается так, как положено ашкеназскому мудрецу: в черный долгополый сюртук с бархатным воротником и лисий штраймель, из-под которого свисают седые пейсы, слипшиеся от пота. И это сейчас, в мае, а что будет летом? Говорят, жара в Земле Обетованной бывает такая, что яйцо, положенное на песок, за две минуты сваривается вкрутую. Выдержит ли святость рава подобное испытание? Глядя на расхаживающего по классу Учителя, Шмулик подумал: выдержит. Вот рав Шефаревич остановился подле косого Лейбки, ткнул его пальцем в затылок: - Почему не переписал главу из "Мишны", как было ведено? - Брюхо болело, - понуро ответил Лейбка. - У него брюхо болело, - сообщил Учитель остальным ешиботникам, как будто они сами не слышали. - Обсудим это. Последняя фраза означала, что ученая беседа началась - сейчас из уст рава забьет родник мудрости. Так и вышло. - Сказано: все болезни постигают человека в наказание за грехи. Согласен? Лейбка пожал плечами - подобное начало не сулило ему ничего хорошего. Рав Шефаревич сделал вид, что удивлен. - Разве не так? Голова болит у того, кто думает о суетном и нечестивом. Зубы болят у сладкоежки, кто грызет много сахара. Уд гниет у распутника, кто шляется по непотребным девкам. С этим-то ты согласен? Лейбке пришлось кивнуть. - Ну вот и хорошо. Раз у тебя болело брюхо - значит, брюхо твое согрешило: сожрало чего не следовало. Оно - виновник твоей болезни. Согласен? А кому принадлежит брюхо? Тебе. Значит, ты сам и виновен. Согласен? На месте Лейбки я бы ответил цитатой из "Жемчужной россыпи" Иуды Габирола, подумал Шмулик: "Дурак обвиняет других; умный обвиняет себя; мудрый же не обвиняет никого". В последнее время появилась у Шмулика такая привычка - спорить с Учителем. Привычка была весьма похвальной для талмудиста, но небезопасной применительно к раву Шефаревичу, поэтому полемику илуй вел про себя, мысленно. Лейбка цитаты в свое оправдание привести не сумел, за что и получил указкой. Учитель сегодня опять был не в духе - как все последние дни. По пальцам досталось и Шимону, который рассказывал урок боязливо и неполно. - Ты сказал все, что знаешь? - нахмурился рав. - Да, я сказал все, что знаю, - ответил Шимон по всей форме, как полагалось. Но это его не спасло. - Глупец говорит, что знает, Мудрец знает, что говорит! - рявкнул Учитель. Шмулик тут же мысленно парировал другим афоризмом: "Глупость кричит, мудрость говорит шепотом". Отличный ответ. Здорово было бы подискутировать с равом - не важно, на какую тему. Еще неизвестно, чья бы взяла. Есть такая штука, называется "телефон". В самый раз для диспута с равом Шефаревичем: говори ему что хочешь, указкой не дотянется. Не так уж был виноват Шимон, чтоб хлестать его с размаху, да еще с потягом. Бедняга аж взвыл, и слезы потекли в два ручья. Никто из ешиботников кроме Михла-Быка с его толстой шкурой не вынес бы такую экзекуцию без крика. Снова вспомнилось запретное имя, второй раз за день. Похоже, и рав Шефаревич думал о том же, потому что темой сегодняшней беседы выбрал вероотступничество. Современная Европа представляет собой страшную опасность для еврейства, сказал великий человек. Раньше, когда нас грабили, убивали, запирали в гетто, было легче - гонения лишь сплачивали нас. Теперь же правительства так называемых передовых стран отказались от антисемитизма, и перед тамошними евреями возник соблазн стать такими, как все, ничем не отличаться от гоев. Ведь быть евреем - это не только случайность рождения, но еще и сознательный выбор. Если не желаешь - пожалуйста. Крестись или просто перестань выказывать свое еврейство, и сразу перед тобой откроются все пути. В странах Пейл и Литэ, ныне входящих в Российскую империю, положение еще терпимое, потому что там евреям, которые перестали быть евреями, простора не дают, попрекают происхождением. А вот в Западной Европе дела совсем плохи. В стране Тайц большой вред иудейству нанес Бисмарк, и тысячи евреев отшатнулись от веры отцов. Скверно обстоят дела и в стране Церфат, которая еще сто лет назад провозгласила равенство евреев. Слава Богу, глупые гои затеяли там процесс против выкреста Дрейфуса, отчего многие отступники призадумались. Враги евреев относятся к двум видам. Первые хотят нас уничтожить, и таких бояться не следует, ибо Господь всегда защитит избранный народ Свой. Вторые во стократ опасней, потому что покушаются не на наши тела, а на наши души. Они заманивают нас добрыми словами и лаской, они хотят, чтобы мы отказались от своей особенности, перестали быть евреями. И многие, очень многие поддаются, становятся мешумедами. Мешумед, принявший Христа, в тысячу раз хуже самого злобного из гоев. Чтобы выслужиться перед новыми хозяевами, он клевещет на нас и нашу веру. А когда появляется меж нами, то сеет сомнение и соблазн в сердца малодушных, кичась богатой одеждой и достигнутым положением. Рав Шефаревич распалялся все больше и больше. Глаза вспыхнули огнем священного гнева, перст правой руки то и дело грозно вздымался к потолку. - Этих предателей нужно истреблять, как истребляют зараженную мором овцу, прежде чем она погубит все стадо! Сказал Господь: "Если кто из дома Израилева отложится от Меня, Я обращу лице Мое против того человека и сокрушу его в знамение и притчу, и истреблю его из народа Моего, и узнаете, что Я Господь". На это Шмулик возразил так: "Господь сказал не "истреблять" - и точка, а "истреблять из народа Моего", то есть выгонять из евреев, и пусть дальше живут себе как знают, без Меня. Но сказано было, само собой, по телефону, так что рав аргумента не услышал и грохотал дальше, теперь обрушившись на апикойресов: - Мы, евреи, единственные хранители Божественного огня, который без нашего народа давно бы погас. Мы не меняемся, мы все те же, со времен Авраама и Моисея. А чего хотят апикойресы-сионисты? Чтобы евреи стали обычным народом и обычным государством. Но обычные народы живут недолго, они появляются и исчезают. Где моавитяне, филистимляне, ассирийцы, вавилоняне, римляне, терзавшие нас? Их давно нет, их вытеснили новые народы: англичане, германцы, турки, русские. Пройдет два или три века, и факелы этих молодых народов, ныне пылающие столь ярко, угаснут, вместо них зажгутся новые, еще более яркие. Наша же свечка будет гореть все тем же тихим, негасимым пламенем, которому тысячи лет! Есть ли на свете другой народ, свеча которого горит столь же долго? И тут Шмулик не удержался. - А китайцы, ребе? - сказал он вслух. - Они хранят свои обычаи столько же, сколько мы. Может, даже дольше. Четыре тысячи лет, вот сколько. Про китайцев это он в энциклопедии прочитал, у мадам Перловой. Реплика получилась эффектная, у рава аж борода затряслась. Ну-ка, что он на это скажет, какую цитату приведет? Не дождался Шмулик цитаты, а дождался указки - и не по пальцам, а по шее, по затылку. Вылетел из класса с воплем, осыпаемый бранью и ударами. Трудно дискутировать с равом Шефаревичем. Теперь нужно было переждать, пока Учитель остынет, а потом идти просить прощения - через час-два, не раньше. Шмулик засунул руки в карманы, прошелся взад-вперед по улице, но в армянский квартал соваться не стал. Близ Мусорных ворот кто-то окликнул его по-русски: - Мальчик! Мальчик! Подошла шикса в темном шелковом платье, рыжие волосы повязаны прозрачным платком. В руке саквояж. Веснушчатое лицо женщины показалось Шмулику смутно знакомым. - Тебя зовут Шмулик, да? - обрадованно улыбнулась рыжеволосая. - Это ведь с тобой я разговаривала на пароходе? Помнишь? Я тогда в монашеском облачении была. Точно, вспомнил он. Видел он уже эту шиксу, когда плыли по реке к морю из Москвы - туда еврейские родители свезли из разных городов своих сыновей, чтобы передать их на обучение в ерушалаимский ешибот рава Шефаревича. Только в рясе шикса была не такая красивая. С золотистыми крапинками на лице и сверкающим нимбом из волос она стала гораздо лучше. - Здравствуйте, - вежливо сказал Шмулик. - Как поживаете? - Спасибо. Как хорошо, что я тебя встретила! - все радовалась рыжая. А чего, спрашивается, хорошего? Стоит ученик почтенного рава Шефаревича посреди улицы и болтает с шиксой. Не дай Бог, кто-нибудь наябедничает Учителю. Будто и без того у Шмулика мало неприятностей. Вон литвак в черной шляпе и халате остановился, косится. Напомнить бы ему мудрое изречение: "Лучше беседовать с женщиной и думать о Боге, чем наоборот". Но, если честно, думал Шмулик в эту минуту вовсе не Боге, а о том, что, будь у мадам Перловой такая же белая кожа, жениться на ней было бы гораздо приятней. - Мне очень нужно с тобой поговорить! - сказала шикса. А литвак все пялился. Добром это не кончится - непременно донесет раву. - Спешу, - буркнул Шмулик. - Некогда. И хотел идти себе дальше, но красивая шикса вдруг покачнулась и со стоном оперлась Шмулику на плечо. - Ой, что-то голова кружится... Мальчик, отведи меня в тень... Дай воды... Зажмурила глаза, рукой схватилась за висок. Это ее солнцем напекло, с непривычки. Одна из главнейших Божьих заповедей, перекрывающая все запреты, гласит: будь милосерден. Отведу ее в тень, дам напиться и сразу сбегу, решил Шмулик. Взял сомлевшую женщину под локоть, рукой у нее перед носом помахал, навроде веера, - это чтоб литвак видал: тут не флирт какой-нибудь, а человеку от жары нехорошо стало. В переулочке было нежарко, тенисто. Шмулик посадил русскую на каменную ступеньку, сбегал к колодцу, принес в ермолке воды. Шикса немножко отпила и немедленно пришла в себя. Говорит: - Мальчик, я ищу одного человека. Тут бы Шмулику и отправиться своей дорогой. Проявил милосердие, и довольно. Но любопытно стало, кого это она ищет. Переулочек - это вам не улица. Никто здесь особенно не разгуливает, и пялиться на ешиботника, разговаривающего с шиксой, некому. - Какого человека? - Его зовут Мануйла. Пророк секты "найденышей", знаешь? Он вздрогнул. Как странно! И эта про голоногого фокусмахера! Должно быть, что-то мелькнуло в его глазах, потому что рыжая быстро спросила: - Он ведь был здесь. И ты его видел, да? Шмулик медлил с ответом. Это произошло в первую субботу после Пасхи, целых две недели назад, а как будто сегодня. Рав Шефаревич повел ешиботников к Стене Плача. Встали в ряд, начали молиться. Шмулик закрыл глаза, чтобы представить себе Храм во всем его нетленном великолепии - каким он был прежде и каким он будет, когда пробьет час. Вдруг сосед толкнул его локтем в бок и показал в сторону. Там стоял бродяга в грязном балахоне, перепоясанном синей тряпкой. В руке он держал суковатую палку, а на ногах у него были крестьянские лапти, перепачканные засохшей глиной. Кудлатая башка непокрыта, за спиной на веревке мешок - в стране Пейл такие называют "сидорами". Оборванец с любопытством разглядывал скорбно раскачивающихся евреев. Рассеянно задрал подол и почесал жилистую, поросшую волосами голень - штанов под рубищем не оказалось. Что это вы делаете, люди, и почему плачете, спросил он на иврите, диковинно выговаривая слова. Выходило, что, несмотря на лапти, это все-таки еврей, только странный. Чтобы еврей не знал, о чем плачут у Стены Плача? Наверное, сумасшедший. Закон велит относиться к безумцам с жалостью, и Шмулик вежливо ответил бродяге, но, конечно, не на иврите (священный язык не предназначен для праздной болтовни), а на идиш: - Мы плачем о разрушенном Храме. Рав Шефаревич хоть и взглянул мельком на невежду, но ничего ему не сказал, потому что невместно ему, гаону и, может быть, даже ламед-вовнику, разговаривать черт знает с кем. Я плохо понимаю твой язык, сказал голоногий на своем смехотворном иврите, похожем на клекот птицы. Ты сказал, вы плачете о храме? О том храме, что стоял здесь раньше? И показал на Храмовую гору. Шмулик кивнул, уже жалея, что ввязался в разговор. Бродяга удивился. Что же, говорит, о нем плакать? Камни, они и есть камни. Лучше бы вы плакали, чтоб поскорей пришел Мешиха. Кто такой "Мешиха", Шмулик понял не сразу, а когда догадался, что это перевранное слово "Мешиах", Мессия, то испугался. Тем более что рав перестал шептать молитву и развернулся. К нему подсеменил Берл, который все на свете знает, и шепнул: - Ребе, это русский пророк Мануйла, тот самый... Его уже видели в городе, я вам рассказывал. Лоб Учителя собрался грозными складками, он громко сказал по-русски: - Я - Арон Шефаревич, член раввинского совета города Ерушалаима. А кто таков ты, ведущий пустые разговоры на языке молитвы, которого ты толком не знаешь? Откуда ты пришел и как тебя зовут? Бродяга сказал, что его зовут Эммануилом, а пришел он с горы Хар-Зейтим, где провел ночь в одной из тамошних пещер. По-русски он тоже изъяснялся неважно - про таких говорят "каша во рту". И что это за пещеры на Масличной горе? Не погребальные же? Ну, сейчас рав задаст ему за кощунство! Но Учитель про пещеру выяснять не стал, а вместо этого брезгливо спросил: - Поэтому ты такой грязный в субботний день? Я рыл землю, вот и перемазался, как чушка, беззаботно засмеялся Эммануил. Смешное слово "чушка", правда? - Рыл землю? В субботу? И после этого ты называешь себя евреем? Вокруг собралась целая толпа. Всем хотелось послушать, как великий талмудист, мастер словесных поединков расправится с горе-пророком. Человек, назвавшийся Эммануилом, небрежно махнул рукой. Э, сказал, не человек для субботы, а суббота для человека. - Евреи так не говорят - так говорит христианский бог Иисус, - в сторону, для учеников, заметил рав Шефаревич. - Нет, Эммануил, ты не еврей. Бродяга присел на корточки, положил посох поперек колен и весело посмотрел на Учителя снизу вверх. Ответил он так. Никакого бога Иисуса, мол, не знаю, и я еврей, уж можешь мне поверить. А вот ты, сердитый человек, не еврей. Еврей ведь не тот, кто рожден еврейкой, носит пейсы и не ест свинины, а тот, кто хочет очистить душу. Евреем может стать каждый, кто заключит завет с Господом, и вовсе незачем для этого выдумывать глупые запреты и отрезать маленьким мальчикам кусочек мяса. Бог человеку и без этого поверит. Тут Эммануил зашелся смехом и завершил свою богохульственную речь совершенно безобразным, просто-таки хулиганским образом. Посуди, сказал, сам, о член раввинского совета, зачем Богу, которому принадлежат все сокровища неба и земли, этакое сокровище - кусочек твоей pipiske? Потешное словечко прозвучало так неожиданно, что кое-кто из ешиботников хихикнул, а Шмулик зажмурился, чтобы поскорее изгнать картину, моментально нарисованную чересчур бойким воображением: Господь Бог разглядывает дар рава Шефаревича и решает, что Ему делать с этой малостью - то ли прибрать куда-нибудь, то ли выкинуть. Хихиканье оборвалось. Воцарилась зловещая тишина. Никто и никогда не наносил почтенному раву такого ужасного оскорбления, да еще на виду у целой площади евреев. И не где-нибудь, а у самой Стены Плача! Стоит ли удивляться, что Учитель вышел из себя? - Евреи! - крикнул он, потрясая кулаками. - Бейте нечестивца камнями! Мало кто из присутствующих поднял камень, а если и подняли, то больше для виду. Как это - взять и кинуть в живого человека камнем? Бросил только Михл-Бык, самый бездарный из учеников, которого рав держал в ешиботе для всякой тяжелой работы. Михл был вдвое шире остальных ешиботников и вчетверо сильнее. Все боялись его злого и жестокого нрава. Шмулик один раз видел, как Бык схватил за хвост дворнягу и расшиб ей голову об стену. Притом собака его не укусила, даже не облаяла - просто лежала посреди дороги, как это любят делать собаки. Камень попал сидящему в грудь. Он пошатнулся и проворно поднялся с корточек, держась рукой за ушибленное место. Михл поднял еще камень, и тогда Эммануил, глядя обидчику в глаза, быстро-быстро произнес очень странные слова. Мальчик, жалобно воскликнул он, мне больно. Так же больно, как твоему отцу, когда его убивали. И Бык выронил камень, а сам побледнел. Шмулик нипочем бы не поверил, что плоская медная рожа Михла может быть такой белой. Еще бы! Откуда чужой человек узнал, что "Христовы опричники" во время полтавского погрома забили Михлова отца до смерти? Тут и рав Шефаревич опомнился - махнул рукой, чтоб остальные тоже отбросили камни. - Так ты утверждаешь, что ты еврей? - спросил он. Конечно, еврей, пробурчал удивительный бродяга, оттягивая ворот своей хламиды книзу. На костлявой груди виднелась вмятина, быстро наливающаяся синим и багровым. Учитель зловеще произес: - Вот и отлично. Генэх, гей-но мит мир! - Генэх, идем со мной! (идиш)] И скорым шагом направился к дзорцу Махкамэ, расположенному по соседству со Стеной Плача. Генэх, ученик из местных, знающий арабский и турецкий языки, бросился за ним. Шмулик сразу догадался, куда и зачем спешит рав. В Махкамэ расположены городской суд и заптия, турецкая полиция. По закону все евреи подвластны раввинскому совету, и если член совета велит посадить кого-то из иудеев в тюрьму, это должно быть исполнено. Но Эммануил этого, похоже, не знал и потому нисколько не встревожился. А никто из евреев его не предупредил. Бык хрипло спросил: - Откуда ты знаешь про моего отца? Бродяга ему в ответ: прочитал. - Где прочитал? В газете? Но это было семь лет назад! Не в газете, сказал Эммануил, а в книге. - В какой такой книге? Вот в этой, с серьезным видом заявил оборванец и показал на лоб Михла. Я, говорит, умею читать лица, как другие читают книги. Это очень просто, только нужно буквы знать. Лицевых букв не тридцать семь, как в русской азбуке, и даже не двадцать две, как в еврейской, а всего шестнадцать. Лицо читать еще интересней, чем книгу - и расскажет больше, и никогда не обманет. И тут вдруг Бык произнес молитву, которую положено говорить, если увидишь какое-нибудь прекрасное чудо или если посчастливится встретить выдающегося человека: "Барух ата Адонай Элохейну мелех ха-олам, ше-каха ло бе-оламо" - "Благословен ты, Господи Боже наш, Владыка Вселенной, в мире которого существует такое". Чтобы Михл без принуждения, сам собой, прочел молитву? Невероятно! Помолившись, Бык сказал: - Вам надо уходить, ребе. Сейчас прибежит полиция, вас будут бить и посадят в тюрьму. Эммануил с беспокойством оглянулся на большой дом, в котором скрылся рав Шефаревич. Ах, говорит, ах, сейчас ухожу. Совсем ухожу. И доверительно сообщил близстоящим, что в Ерушалаиме ему пока делать нечего. На фарисеев посмотрел, теперь пойдет смотреть на саддукеев. Мол, ему рассказывали, что саддукеи поселились в Изреэльской долине, где раньше был город Мегиддо. Подхватил полы своей рубахи и заспешил прочь. Михл догнал его, схватил за плечо. - Ребе, я с вами! Дорога в Мегиддо дальняя, там всюду разбойники, вы один пропадете! Я сильный, я буду вас защищать. А вы за это научите меня шестнадцати буквам! И посмотрел на Эммануила так, словно от ответа зависела вся его жизнь. Однако тот помотал головой. - Почему? - крикнул Бык. Ты, сказал фокусмахер, не выучишься этим буквам. Тебе не нужно. И идти со мной тебе тоже не нужно. Со мной ничего не будет, Бог защитит меня от напастей. Меня, но не тех, кто со мной. Поэтому я теперь всюду хожу один. А ты, если хочешь стать евреем, станешь им и без меня. И понесся вприпрыжку в сторону Навозных ворот. Едва он скрылся за углом, полминуты не прошло, появился рав Шефаревич, с ним два турецких жандарма. - Где он, евреи? - закричал великий человек. - Там, там! - показали евреи. Генэх перевел жандармам на турецкий: "Там, там", и турки побежали догонять нарушителя спокойствия. А несколько минут спустя вернулись, охая и хромая. У одного голова разбита, другой выплевывает кровь и зубы. Евреи не поверили своим глазам: неужто худосочный бродяга мог так отделать двоих здоровенных держиморд? Полицейские же несли околесицу. Якобы совсем почти догнали они бродягу, он едва шмыгнул от них в закоулок. Служивые кинулись следом - и вдруг в темном проходе случилось ужасное. Дьявольская сила схватила за шиворот одного и с размаху приложила об стену, так что он упал без чувств. Второй не успел оглянуться - с ним приключилось то же самое. "Шайтан, шайтан!" повторяли перепуганные служаки, а рав Шефаревич процедил: "Га-Сатан!" и сплюнул. Ловок оказался фокусмахер, а по виду не скажешь. В тот же день, вечером, Михл-Бык ушел. Да и как ему было не уйти после того, что произошло около Стены Плача? На прощание сказал: "Пойду, поброжу по земле. Посмотрю, что за Африка такая. И еще Америка". Пришил к белой рубахе синюю ленту и ушел. Истребился из народа своего... Вот что случилось в первую субботу после еврейской Пасхи. Но шиксе Шмулик не стал рассказывать ни про Михла-Быка, ни про голоногого фокусника, ворующего еврейские души, а сказал только: - Человек, про которого вы спрашиваете, был здесь и ушел. - Когда? - встрепенулась русская. - Две недели назад. - А не знаешь ли ты, куда он ушел? Шмулик заколебался, говорить или нет. А что такого? Почему не сказать? - Он говорил про Изреэльскую долину, про древний город Мегиддо и про каких-то саддукеев. - Мегиддо? - переспросила шикса, и ее глаза испуганно расширились. - О, Господи! А где это и как туда попасть? Достала из саквояжа малую книжечку. В ней раскладной листок с географической картой. Шмулик хотел сказать глупой, что путь в Изреэльскую долину долог и труден, что Эммануил все равно туда не попадет, ибо в одиночку никто в те места не ходит - там полным-полно разбойников. А уж европейской женщине в такой глуши и подавно появляться незачем. Хотел, да не успел, потому что ненароком оглянулся, и внутри все помертвело. Проклятый литвак, что давеча таращился на улице, оказался настырным: потащился следом и вон - выглядывает из-за угла. Страшно представить, что он наврет раву Шефаревичу. Единственная надежда: может, не распознал, из какого ешибота любитель болтать с шиксами? И Шмулик стремглав дунул в ближайший переулок, нырнул в глубокий дверной проем, затаился. Мимо процокали дамские каблучки - это прошла шикса. Через минуту в том же направлении прошелестели мягкие, приглушенные шаги. Слава Тебе, Господи. Пронесло. Жизнь в арабском гареме, увиденная изнутри Мегиддо? Саддукеи? Полина Андреевна быстро шла по щелеобразному переулку, эхо ее звонких шагов отлетало от стен, меж которыми было не более сажени. Это он сионистов назвал саддукеями. В самом деле похожи. Те тоже отстаивали свободу воли и утверждали, что судьба человека - в его собственных руках. Полненькая девушка с парохода "Севрюга" поминала Изреэльскую долину и Город Счастья, что будет возведен близ древнего Мегиддо. Ах, как нехорошо! Ах, как скверно! И ведь целых две недели прошло! Решение созрело в минуту, без малейших колебаний. Просто замечательно, что она догадалась на всякий случай прихватить саквояж с самым нужным: белье, складной зонтик от солнца, разные дамские необходимости. В гостиницу можно не заходить. В паломническом путеводителе помимо карты Святой Земли имелась и схема Иерусалима. Вот еврейский квартал, внизу Старого Города. Нужно двигаться все время прямо - через христианскую часть, потом через мусульманскую - и выйдешь к Дамасским воротам. Только вот быть прямым переулок не желал - его уводило то в одну сторону, то в другую, так что очень скоро госпожа Лисицына утратила всякое представление о сторонах света. Солнца же было не видно, потому что вторые этажи домов, забранные деревянными решетками и оттого похожие на курятники, выпячивались навстречу друг другу и почти смыкались. Монахиня в нерешительности остановилась. Спросить дорогу было не у кого. Может быть, кто-нибудь выглянет из окна? Задрала голову - и вовремя. Из открытой решетки высунулись две женские руки. В руках был таз. Из него вниз полилась блеснувшая серебром полоса мыльной воды. В самый последний миг Полина Андреевна успела отскочить в какую-то щель да еще отпрыгнула, чтоб не замочиться отлетающими от мостовой брызгами. Поскольку все равно заблудилась, возвращаться не имело смысла - пошла по ответвлению вперед. Только теперь то и дело пугливо поглядывала вверх. Судя по встречающимся на земле следам, из окон сливали отходы и менее безобидные, чем мыльная вода. Поскорей бы выбраться на нормальную улицу! Проулок вывел к какому-то монастырю, а там уже было проще. Следуя вдоль стены, Пелагия вышла к маленькой площади и у первого же прохожего, одетого в европейский костюм, спросила, как пройти к Дамасским воротам. А отыскать дом Салаха и в самом деле оказалось нетрудно. Монахиня остановилась возле уличной арабской кофейни, сказала "Салах" и изобразила, будто держит поводья. Ее отлично поняли и ответили на том же языке: прямо, потом направо, а там увидишь ворота (очерченный в воздухе полукруг, и рукой "тук-тук-тук"). На стук открыл сам хозяин, расставшийся с Полиной Андреевной каких-нибудь три часа назад. - Вы, наверное, удивлены, - произнесла запыхавшаяся гостья. - Но у меня к вам дело. Увидев недавнюю пассажирку, Салах изумленно вытаращил свои карие, несколько навыкате глаза, однако услышав про дело, замахал руками. - Нельзя! Нельзя дело! Гости пришла - добро жаловать. Кофе пить будем, пахлава кушать. Потом дело говорить. Пелагия хотела сказать, что дело не терпит отлагательства, но вспомнила об обидчивом восточном этикете и покорилась. В конце концов, что изменят лишние несколько минут, а другого кучера в Иерусалиме она все равно не знает. Снаружи дом Салаха смотрелся неважно: облупленные стены, прямо у ворот мусор и отбросы, поэтому Полина Андреевна приготовилась увидеть тягостное зрелище бедности и запустения. Однако гостью ждал сюрприз. Дом представлял собой замкнутое прямоугольное пространство с открытым двором посередине. Внутренние стены строения сияли белизной, а посередине двора, под балдахином, возвышался весьма уютный помост, накрытый ковром. Пелагии вспомнилось суждение, прочитанное в книге одного путешественника: азиатское жилище, в отличие от европейского, заботится не о внешней видимости, а о внутреннем удобстве. Именно поэтому восточные люди так флегматичны и нелюбознательны - мир их обитания заключен в стены собственного дома. Европейцам же, наоборот, под своим кровом неуютно, вот они и бродят по всему свету, исследуя и завоевывая дальние земли. А ведь азиатский путь правильней, вдруг подумалось Полине Андреевне, с наслаждением опустившейся на мягкие подушки. Если жизнь - поиск себя, то зачем тащиться на край света? Сиди себе дома, пей кофе с медовыми лепешками и созерцай свой внутренний мир. Толстая женщина с довольно заметными усиками поставила на ковер вазу с засахаренными фруктами, разлила кофе. Салах перемолвился с ней несколькими фразами по-арабски, потом представил: - Фатима. Жена. На помост Фатима не поднялась - опустилась рядом на корточки с кофейником в руках и, всякий раз, когда гостья хоть на миг опускала чашку, подливала еще. Потратив минут пять на этикет (красивый дом, чудесный кофе, милая супруга), Пелагия объявила о цели визита: нужно съездить в Мегиддо. Сколько это будет стоить? - Нисколько, - ответил хозяин, покачав головой. - Как так? - Я не сумасшедший. Никакие деньги не еду. - Двадцать пять рублей, - сказала Полина Андреевна. - Нет. - Пятьдесят! - Хоть тысяча! - сердито всплеснул руками Салах. - Не еду! - Но почему? Он стал разгибать пальцы: - Болотная лихорадка. Раз. Разбойники-бедуины. Два. Разбойники-черкесы. Три. Не еду ни за сколько. Сказано было не для того, чтобы поднять цену, а окончательно - монахиня сразу это поняла. Выходит, время пропало зря! Раздосадованная Пелагия отставила чашку, - А хвастался: отвезу, куда пожелаешь. - Куда пожелаешь, но не туда, - отрезал Салах. Видя, что гостья больше не притрагивается к кофе, Фатима о чем-то спросила мужа. Тот ответил - должно быть, объяснил, в чем дело. - Значит, опять наврал, - горько констатировала Полина Андреевна. - Как мне тогда про русскую жену, а американцам про американскую. - Кто наврал? Я наврал? Салах никогда не наврал! - возмутился палестинец. Хлопнул в ладоши, закричал: - Маруся! Аннабел! Из двери, ведущей вглубь дома, выглянула женщина, одетая по-восточному, но с таким румяным, курносым лицом, что не могло быть никаких сомнений в ее национальности. Волосы женщины были повязаны арабским платком, однако не на подбородке, как это делают туземки, а на затылке, по-крестьянски. Отряхивая перепачканные мукой руки, славянка вопросительно уставилась на Салаха. - Сюда иди! - приказал он и заорал еще громче. - Аннабел! Когда отклика не последовало, поднялся на ноги и скрылся в доме. Изнутри донеслись его призывы: - Honey! Darling! Come out! [Милая! Любимая! Выйди! (англ.)] - Вы в самом деле русская? - спросила Полина Андреевна. Круглолицая женщина кивнула, подходя ближе. - Вы - Наташа, да? Ваш супруг мне рассказывал. - Не, я Маруся, - протянула соотечественница густым голосом. - А "наташками" тутошние мужики всех наших баб зовут. Так уж повелось. - Разве здесь много русских женщин? - Полным-полно, - сообщила Маруся, беря с подноса цукат и отправляя его в полногубый рот. - Которые из баб-богомолиц помозговитей, не желают в Расею воротаться. Чего там хорошего-то? Горбать, как лошадь. Мужик пьет. Зимой нахолодуешься. А тут благодать. Тепло, свободно, плоды-ягоды всякие. Ну а кому свезет мужа найти, вовсе рай. Арап, он водки не жрет, ласковый, опять же не в одиночку с ним управляться. Когда баб три или четыре, много легше. Так, Фатимушка? Она затараторила по-арабски, переводя сказанное. Фатима кивнула. Налила себе и Марусе кофе, обе присели на край помоста. Из дома все доносились англоязычные призывы. Маруся покачала головой: - Не выйдет Анька. Она об это время книжку пишет. - Что-что? - моргнула Пелагия. - Какую книжку? - Про бабскую жизнь. Она для того и замуж вышла. Говорит, поживу годик с арапским мужиком, а после книжку напишу, какой еще не бывало. Название у книжки такое. - И Маруся произнесла безо всякой запинки. - "Лайф-ин-арабиан-харем-син-фром-инсайд" ["Жизнь в арабском гареме, увиденная изнутри" (англ.)]. Это по-американски, а по-нашему: "Сказ про арапских мужиков". Говорит, вся Америка такую книжку купит, мильон денег заработаю. Анька баба ученая, а умная - страсть. Почти как Фатимка. Потом, говорит, поеду в страну Китай, выйду замуж за китайца. Тоже книжку напишу: "Сказ про китайских мужиков". Бабы должны знать, как нашей сестре где живется. Заинтригованная Полина Андреевна воскликнула: - Да как же она уедет? Ведь она замужем! - Очень запросто. Здесь это легче легкого. Салаша три раза скажет: "Ты мне больше не жена", и все - езжай куда хочешь. - А если не скажет? - Скажет, куда ему деться. И не три раза, а тридцать три. Баба мужика завсегда доведет, если пожелает. А уж три бабы того паче... Маруся перевела Фатиме, та опять кивнула. Сидеть вот так втроем, пить крепкий вкусный кофе и разговаривать о женском для монахини было непривычно и увлекательно - на время она даже забыла о неотложном деле. - Да как вы все уживаетесь с одним мужчиной? - Очень отлично. Одной Фатимке с ним трудно было: и хозяйство веди, и за детями доглядывай. Вот она и позвала меня в жены - мы на базаре познакомились. Видит, баба я крепкая, работящая, с совестью. - И Салах согласился? Маруся засмеялась, передала вопрос товарке. Та тоже прыснула. Сказала (а Маруся перевела на русский): - Кто же его спрашивал? Полине Андреевне все это было ужас до чего любопытно. - А чем у вас американка занимается? - Анька-то? Детей учит и в постеле за нас отдувается, особенно по жаркому времени. Она молодая, тощая, ей нежарко. Опять же для книжки ейной польза. Когда допишет, уйдет - другую заместо ее возьмем, тоже молоденькую. Уже порешили. Какую ни то жидовочку из здешних. Они бойкие. - Разве ислам дозволяет на еврейках жениться? Маруся удивилась: - А ты что ж, думала, я свою веру на ихнюю променяла? Нет уж, в какой родилась, в такой и помру. Салаша меня неволить не стал. Ислам - вера незлая, хорошая. Крестьянки и юдейки по-ихнему "люди Книги" считаются, Библии то есть. На них жениться не зазорно. Это на поганых язычницах нельзя, а кто их видел, язычниц-то? Тут Фатима впервые произнесла что-то, не дожидаясь перевода. - Спрашивает, зачем тебе так надо в Мегиддо? - Очень нужно одного человека отыскать, а Салах не хочет, боится. Даже за пятьдесят рублей. Усатая толстуха внимательно смотрела на гостью, будто оценивала. - Очень любишь его? От неожиданного вопроса Пелагия смешалась, не зная, как объяснить. Проще всего было соврать: - Да... Сказала - и густо покраснела. Стыдно инокине врать-то. Но Фатима поняла по-своему. - Говорит: раз красная стала, значит, вправду сильно любишь. Жены поговорили между собой по-арабски. Потом старшая погладила Полину Андреевну по щеке и сказала что-то короткое. - Поедет, - перевела наташка Маруся. - А пятьдесят целковиков Фатимке отдай. Закавыка Длительное путешествие по волнам, горам и долинам настроило Якова Михайловича на философский лад. В его профессии нечасто выпадало этак вот мирно, неспешно перемещаться по лику матушки-Земли. Особенно отрадно было на водном отрезке пути. Следить за объектом незачем - куда она денется, с корабля-то. Наоборот, требовалось держаться подальше, чтоб не намозолить глаза. За время плавания Яков Михайлович даже покруглел от сытного питания и здоровой дремы на палубе. Однако благоприобретенное жировое наслоение улетучилось быстро. Отмахайте-ка по жаре семьдесят верст на своих двоих. Сойдя на берег, Яков Михайлович счел необходимым преобразиться - на пароходе был незаметным господином в панаме и полотняной паре, а стал еще более незаметным мужичком-паломником. Таких в пресветлый город Иерусалим по дороге тащится видимо-невидимо. Объект следовал на конной тяге, но препаршивой, так что козликом бежать не пришлось. В Иерусалиме же Якову Михайловичу целесообразней показалось обратиться в иудеи. Этой публики здесь имелось невиданное многообразие, причем все они дичились друг друга и изъяснялись каждый на своем наречии. Несколько раз к лже-литваку подходили такие же халатники в шляпах и о чем-то заговоривали по-своему, но Яков Михайлович лишь мычал в ответ - евреи ведь тоже глухонемые бывают. Литваки жалостно цокали языком и оставляли бедолагу в покое. И все шло самым отличным манером, пока не случилась закавыка. Следовал себе Яков Михайлович за объектом по узкой улочке. Держал дистанцию, не лип, но и из виду не выпускал, не доверялся одному только цок-цок каблучками. И вдруг сверхъестественное происшествие, прямо фата-моргана, иначе не скажешь. На секундочку всего и обернулся,