нулась на задницу. Сказала: - Сволочь! И обожгла глазами - черными, бесстрашными. Ай-ай-ай, придется повозиться, понял опытный человек. И не стал тратить время на пустые разговоры. Сначала нужно было "коровку" в разумность привести, избавить от упрямства. "Коровка" - это у Якова Михайловича был такой термин, для собственного употребления. "Коровку" полагается доить на предмет разных полезных сведений, а потом, смотря по обстоятельствам, или обратно на лужок отпустить, или в бифштекс разжаловать. Строптивая жидовочка, конечно, пойдет на бифштекс, это было ясно, но сначала пускай даст молочка. Немножко побил ее ногами - без размаха, потому что жарко. По лодыжной костяшке ударил, потом два раза по почкам, а когда свернулась от боли, по копчику. Когда обратно развернулась - по женскому месту. Что орала громко, это нестрашно, все равно вокруг никого. Решил, что пока хватит. Сел девке на грудь, пальцами сдавил горло, чтоб решила - конец ей настал. Но когда она вся посинела, глаза из орбит полезли, Яков Михайлович ее отпустил, дал вздохнуть, вкус к жизни почувствовать. И только теперь приступил к беседе. - Куда она поехала? По какой дороге? - Сволочь, - сказала "коровка". - Магеллан тебя под землей... Снова пришлось зажать ей горло. Яков Михайлович огорчился - его всегда расстраивало тупое упрямство, наихудший из человеческих грехов. Ведь так на так все расскажет, только лишнюю муку устраивает и себе, и занятому человеку. Он поглядел по сторонам. Подобрал валявшийся неподалеку сук, обломил. - Я тебе, дура глупая, сейчас этой деревяшкой глаз выковыряю. - Яков Михайлович показал девке расщепленный конец. - Потом второй. Мало покажется - стану тебе эту штуковину через задние ворота полегоньку кверху забивать. Ты пойми, девонька, я не зверь - дело у меня больно важное. Говори, голубушка, говори. Куда рыжая отправилась? Снова приотпустил ей горло. А она, неблагодарная, в него плюнула. Плевок до Якова Михайловича не долетел, упал ей же на подбородок. А хоть бы и долетел - большая беда. Ну что с ней будешь делать? - Да кто она тебе - сестра, подруга? - посетовал он. - Ладно, пеняй на себя. Сел поупористей, придавил жидовке руки коленками, локтем прижал к земле шею. Взял сук поближе к острому концу, поднес дуре к самому носу. - Ну? По тому, как сверкнули ее глаза, понял - не скажет. Ткнул суком в глазницу - запузырилась кровь, потекла по круглой щеке. Из горла у "коровки" вырвался всхлип, оскалились белые, ровные зубы. И тут евреечка учудила. Яков Михайлович приготовился, что она станет затылком в землю вжиматься, а она вдруг рванулась суку навстречу, да с такой силой, какой от пухляшки ожидать не приходилось. Палка вошла в глаз по самый кулак. Яков Михайлович ее, конечно, сразу выдернул, но поздно - голова девки безжизненно стукнулась о землю. Вместо глаза зияла багровая яма, смотреть противно, а с кончика стекало серое - это сук ее до мозга пронзил. Вот стерва! В первый миг Яков Михайлович не поверил своему несчастью. Ай, беда! Вот уж беда, так беда! Господи Боже, за что наказываешь? Помоги, вразуми! Что теперь делать, как Рыжуху отыскать? Переживать Яков Михайлович переживал, но и без дела не сидел. Мало ли кого по дороге принесет? Мертвую еврейку сунул в воду, под бережок. Заодно смыл кровь с руки. Подошел к повозке. Задумался, как с ней быть? Может, на ней поехать? Все легче, чем пешком. Сначала попробовать по одной дороге - ехать до первого встречного и спросить, не проезжала ли баба в хантуре. Если не повезет - вернуться, и то же самое по второй дороге. Коли опять мимо - тогда по той заросшей тропе. Сам понимал, что план паршивый. Тут можно час или два проехать, прежде чем человека встретишь. И как еще с ним объясняться? А если на дороге будут новые развилки? Мешки с зерном утопил в речке, борону и сейф тоже. Насчет денежного ящика, правда, немножко поколебался. Эх, сюда бы палочку динамита, да внутрь заглянуть. Но большим тыщам у голодранцев взяться неоткуда, а таскать с собой лишнюю тяжесть ни к чему. Коров просто хлестнул кнутом по задницам. Хотел уже сесть и ехать наудачу, как вдруг заметил на дне телеги сложенный листок. Развернул - карта Палестины, маленькая, какие в путеводители вкладывают. И у Рыжухи такая книжечка была, он видел. Обронила? На карте красным карандашом был обозначен маршрут. "Бет-Кебир", прочитал Яков Михайлович название точки, в которую упиралась красная линия. Размашисто перекрестился. Есть Бог, точно есть. XII ЗАМОК ШВАРЦВИНКЕЛЬ Версия номер три - Катенька, - прошептал красивый молодой человек, оглянувшись. - Сто рублей?! - возмутился Матвей Бенционович, но более для порядка, потому что готов был сейчас заплатить любые деньги, даже и такие большие. Легко сказать - сто рублей. Четверть месячного жалования. Конечно, жизнь в Заволжске дешевле, чем в других местах, не говоря уж о столицах, но когда у вас семья сам-пятнадцатый, поневоле приучишься к экономии. Главное, расписки не возьмешь, мимоходом посетовал Бердичевский, а значит, не получится включить в казенные траты. - Давайте-давайте, - протянул Кеша узкую, ухоженную руку. - Если мой совет будет нехорош - получите обратно. Это было справедливо. Прокурор достал бумажку с Екатериной Великой, передал. Блондин не спешил прятать гонорар - держал кредитку легонько, двумя пальцами, как бы демонстрируя готовность вернуть по первому требованию. - Так кто выкупил Рацевича? - хрипло спросил Матвей Бенционович. - Полагаю, тот, кто его любил. Романтическая история? Прокурор встрепенулся. Это был совершенно новый поворот, пока еще неизвестно, в каком направлении ведущий. - Вы хотите сказать "та, кто его любила"? - Нет, не хочу, - улыбнулся Кеша. Матвей Бенционович схватился за нос. - Я что-то не... - Вы думаете, Рацевича из жандармов за долги поперли? Как бы не так. Если б всех за этакие пустяки со службы гнать, мало кто остался бы. Да и не позволило бы начальство заслуженного офицера в яму сажать. Нет, это был только предлог. - А в чем была настоящая причина? Молодой человек улыбнулся еще загадочней: - Этого никто не знает - только местное жандармское начальство и наши. - Наши? Приказчик опять взял Бердичевского за левую руку и повторил странную манипуляцию - пощекотал ладонь пальцем. Видя на лице собеседника полнейшее недоумение, Кеша фыркнул: - Что, трудно поверить? Представьте себе, и среди жандармов есть такие, кому нравятся мужчины. У Матвея Бенционовича от изумления сам собой раскрылся рот. - Вижу, свои сто рублей я заработал, - удовлетворенно заметил блондин и спрятал бумажку в портмоне. А прокурор все не мог прийти в себя. Возможно ли? И тут его как громом ударило. Да-да! Пелагия рассказывала, что на пароходе плыла компания мужеложцев, переселенцев в восстановленный Содом. Но это... Но это поворачивало расследование совсем в другую сторону! Статский советник крепко взял молодого человека за локоть. - Вы еще не сказали мне, кто внес выкуп. - Наверняка не знаю, но уверен, что Чарнокуцкий, больше некому. - Кто это - Чарнокуцкий? - Вы не слышали про графов Чарнокуцких? - недоверчиво спросил Кеша. - Слышал. Знатная польская фамилия. - Знатная! Мало ли знатных! Чарнокуцкие - богатейший род на всей Волыни. Тут в двадцати верстах начинается Чернокутский уезд, так уездный город, Черный Кут, весь целиком принадлежит графу. - Целый город? Разве такое бывает? - удивился Матвей Бенционович. - Ведь не средние века. - На Волынщине очень даже бывает. Город Ровно принадлежит князю Любомирскому, Старо-Константинов княгине Абамелек, Дубно - княгине Барятинской. А Чарнокуцкие на Волыни семьсот лет. Вон, видите утес? - Кеша показал на видневшуюся вдали живописную скалу, нависшую над рекой. - Житомирская достопримечательность. Называется "Голова Чацкого". Утес действительно отчасти напоминал гордо склоненную голову. - При чем здесь Чацкий? - Совершенно ни при чем. Раньше скала называлась "Голова Чарнокуцкого". Здесь в шестнадцатом столетии гайдамаки срубили голову предку нынешнего графа. А после шестьдесят третьего года скалу велели переименовать. Дело в том, что некоторые из Чарнокуцких участвовали в польском восстании, и одному это даже стоило головы. Вот, во избежание двусмысленности, и переделали в Чацкого. - Так граф из повстанцев 63-го года? - Вот еще! У его сиятельства совсем другие интересы. Примерно такие же, как у нас с вами. - Приказчик засмеялся. - Жалко, он евреев терпеть не может, а то бы я непременно вас с ним свел. - А я вовсе не еврей, - объявил Бердичевский. - Это я прикинулся, чтобы войти в доверие к Голосовкеру. - Хорошо прикинулись, - заметил Кеша, скептически оглядывая лицо прокурора. - Нет, правда! Волосы крашеные. Вообще-то я блондин. Если повезете к графу - смою краску. И зовут меня не Мордехай Бердичевский, а Матвей Берг-Дичевский. Вы правильно догадались, никакой я не ростовщик. Я... я уездный предводитель дворянства, - соврал Матвей Бенционович, не придумав ничего более аристократичного. - Из Заволжской губернии. Поверил молодой человек или нет, было неясно. Однако, поразмыслив, сказал: - Двести рублей. - Вы с ума сошли! - ахнул статский советник, пытаясь сообразить, есть ли у него столько денег. На худой конец, можно послать телеграмму владыке. - Заплатите, когда поедем обратно. Если я ошибаюсь и граф Рацевича не выкупал, можете вообще не платить, - ловко ввернул оборотистый юноша. На такое условие Матвей Бенционович охотно согласился. Если след окажется верным, а поездка результативной, пожалуй, все-таки можно будет записать расходы в счет расследования. - Вы где остановились? - спросил Кеша. - В "Версале". - Я закрываю кассу в семь. Только уж вы не поскупитесь, наймите карету на пружинном ходу, а то все бока себе отобьем. Я сговорюсь с Семеном Почтаренко, у него хороший экипаж. Путь-то неближний... Дорожные размышления о печальном будущем человечества Статский советник снова прибег к помощи "Белокурого ангела", но светловолосие восстановилось не полностью. Получилось нечто золотисто-красноватое. Ничего, для вечернего освещения сойдет, успокоил себя Бердичевский. Кеша приехал вовремя, в весьма приличном фаэтоне, обошедшемся прокурору в восемь целковых. Приказчика было не узнать. Он разоделся по самой последней моде, надушился, в пробор же можно было смотреться, как в зеркало. Кто бы поверил, что этот франт подрабатывает субботним сидельцем в еврейской лавке? - Куда едем? - спросил Матвей Бенционович, усевшись на мягкое сиденье. - В замок графа, в Шварцвинкель. - "Черный угол"? - перевел название прокурор. - Ну да. По-волынски Черный Кут, а по-великорусски "Черный Закут", что-то вроде этого. Дед его сиятельства выстроил, в готическом стиле. Очень любил рыцарские романы. Бердичевский успел расспросить гостиничного портье о графе, но наслушался черт знает каких небылиц, только распалил любопытство. Нужно было проверить, что из этих сказок правда, а что нет. - Этот магнат, кажется, человек необычный? - небрежно спросил Матвей Бенционович. Кеша прыснул: - Нас с вами тоже ведь обычными не назовешь, верно? Но до его сиятельства нам, конечно, далеко. Это субъект единственный в своем роде. Жаждущий подробностей прокурор с глубокомысленным видом заметил: - У отпрысков древних фамилий пристрастие к мужеложству в крови. Должно быть, от блазированности. Или вследствие вырождения. - А граф не всегда мальчиками интересовался. Он в юности был куда как увлечен женским полом - до умопомрачения, или, как он выражается, до обсессии. Это такой медицинский термин, вроде навязчивой идеи. - Я знаю. - Он ведь по образованию медик. Так женщинами интересовался, что после Пажеского корпуса не в гвардию пошел и не в дипломаты, а поступил на медицинский факультет, гинекологию изучать. Не для заработка, разумеется. Говорит, хотел знать про женщин все: как они устроены, что у них внутри, каким ключиком заводятся. Узнал во всех подробностях, - снова хохотнул Кеша. - Да, видно, перекормился. Выйдя из университета, открыл было женскую больницу, да скоро забросил. Теперь баб видеть не может, прямо до судорог. У Матвея Бенционовича были несколько иные сведения. Портье сказал: "Граф пока не свихнулся, больницу держал, лечил бесплатно бабские хвори. Сначала одну на операции зарезал, потом другую, третью. До суда дошло. Обычного лекаря беспременно засудили бы, а этот известно - Чарнокуцкий. Но больничку все же закрыли". - Тогда его сиятельство отправился путешествовать, - продолжил свой рассказ Кеша. - Долго по миру разъезжал. Где только не был - и в Амазонии, и в Голландской Ост-Индии, и у папуасов. У него дома такая коллекиця - сами увидите... И про коллекцию Бердичевский слышал: якобы там, в стеклянных банках, головы отрезанные. "Вроде как из дикарских стран привез, а там кто его разберет", - сказал портье. - В конце концов графу странствовать тоже прискучило. Он уж который год безвылазно живет в Шварцвинкеле. Преоригинально обустроил свое обиталище, сами увидите. Считайте, вам повезло. Мало кого в замок допускают. Эксклюзивите - слово такое французское. Значит... - Знаю я, что оно значит, - перебил Бердичевский. - Вы дальше рассказывайте. Я наслушался о вашем графе такого... Кеша, кажется, надулся, что ему не дали блеснуть ученостью. Пробурчал: - Без меня ни в жизнь бы вам туда не попасть. А что болтают всякое, так это от зависти и невежества. И умолк. Так и не узнал прокурор, правда ли, что вокруг замка дремучий лес, куда ходить строго-настрого запрещено, и чтобы никто не сунулся, в том лесу полно волчьих ям, ловушек и капканов. Будто бы несколько девок и ребятишек, кто польстился на тамошние грибы-ягоды, пропали бесследно. Полиция искала и в лесу, и в замке. Капканы с ямами видела, а следов не нашла. "Во рву под стенами, - шептал портье, - живет огромная болотная змеюка длиною в пять саженей. Целого человека заглотить может". Ну, дальше Бердичевекий слушать не стал, поскольку это уж были явные побасенки. А теперь пожалел, что не дослушал. Экипаж катил по холмам, по полям. Постепенно стемнело, на небе проступили звезды - сначала блеклые, но с каждой минутой прибавлявшие яркости. Куда меня несет, содрогнулся вдруг Матвей Бенционович, оглядывая этот гоголевский пейзаж. Что я скажу графу? Что меня вообще там ждет? Особенно в случае, если гомосексуальная версия подтвердится и магнат действительно связан с убийцами. Во всем виноват охотничий азарт, заставивший благоразумного человека, отца семейства, забыть об осторожности. Не повернуть ли, засомневался прокурор. Ведь, если пропаду, никто даже не узнает, что со мной произошло. Но вспомнилась Пелагия. Как она поднималась по трапу, как шла по палубе, опустив голову, и на беззащитные плечи падал свет фонаря... Статский советник выпятил вперед подбородок, грозно сдвинул брови. Еще поглядим, кто кого должен бояться: Бердичевский волынского магната либо наоборот. - У вас профиль красивый, - нарушил молчание Кеша. - Как на римской монете. И потерся коленкой о ногу соседа. Матвей Бенционович строго взглянул на распущенного юнца, отодвинулся. - Это из-за Рацевича, да? - вздохнул молодой человек. - Так его любите? Что ж, уважаю однолюбов. - Да, я однолюб, - сурово подтвердил прокурор и отвернулся. Что такое гомосексуализм, зачем он людям, размышлял Матвей Бенционович. И ведь что примечательно: чем выше уровень цивилизации, тем больше людей, предающихся этому осуждаемому обществом и всеми религиями пороку. И порок ли это? А может быть, закономерность, связанная с тем, что, двигаясь от первобытного костра к электрическому сиянию, человечество отдаляется от природности? В какой большой город ни приедешь - в Питер ли, в Москву ли, в Варшаву - всюду они, и с каждым годом их все больше, и держатся все открытее. Это неспроста, это некий знак, и дело тут не в падении нравов и не в распущенности. С человеком происходят какие-то важные процессы, смысла которых мы пока не постигаем. Культура влечет за собой утонченность, утонченность приводит к противоестественности. Мужчине уже не нужно быть сильным, это становится пережитком. Женщина перестает понимать, с какой стати она должна уступать первенство, если мужчина более не является сильным полом. Через каких-нибудь сто лет общество (во всяком случае, его культурная часть) будет сплошь состоять из женственных мужчин вроде Кеши и мужеподобных женщин вроде Фиры Дорман. То-то перепутаются все инстинкты и плотские устремления! Мысль Матвея Бенционовича забредала все дальше, в совсем уж отдаленное будущее. Человечество вымрет оттого, что в конце концов разница между полами вовсе исчезнет и люди перестанут размножаться. Если, конечно, научная мысль не изобретет какого-нибудь нового способа воспроизводства человеческих особей, наподобие почкования. Берешь, к примеру ребро, как Господь Бог у Адама, и выращиваешь нового человека. Все травоядно, пристойно. Никаких африканских страстей, никакого огненного сплетения мужского и женского начал. Какое счастье, что в этом земном раю меня уже не будет, поежился статский советник. - Вон он, Шварцвинкель, - показал куда-то вверх Кеша. Уникальная коллекция Высунувшись из коляски, Матвей Бенционович увидел вдали большой темный конус, на верхушке которого подрагивали огни. - Что это там, костры? - удивился он. - Факелы на башнях. Я же говорил, средневековый замок. С разбитого, ухабистого шляха в сторону непонятного конуса свернула дорога, узкая, но зато вымощенная гладким камнем. Это большой холм, поросший лесом, понял про конус Бердичевский. А на самой вершине замок. Теперь можно было разглядеть зубчатые стены, подсвеченные пляшущими язычками пламени. В следующую минуту фаэтон въехал в лес, и замок исчез. Стало совсем темно. - Хорошо, что на оглобле фонарь, - заметил прокурор, чувствуя, как фаэтон кренится набок. - А то не видно ни зги. На миг представилось: сейчас перевернемся на крутом склоне, покатимся кубарем в чащу - и в какую-нибудь волчью яму, утыканную острыми кольями... - Ничего, Семен хорошо знает дорогу. Просека опоясывала холм спиралью, постепенно забираясь в гору. Деревья с обеих сторон подступали вплотную, словно частокол, и трудно было поверить, что совсем близко, в какой-нибудь сотне шагов, горит свет и живут люди. И Кеша как назло молчал. - Что-то едем, едем... - не выдержал Матвей Бенционович. - Долго еще? Спрошено было без особого смысла, только чтоб услышать человеческий голос, но молодой человек, прежде столь разговорчивый, ничего не ответил. Экипаж выровнялся и покатил по горизонтальной поверхности. Сделав последний поворот, дорога вывела на большую площадку, выложенную булыжником. Впереди показалась массивная башня, ворота с двумя горящими факелами. Перед воротами - подъемный мост, под мостом ров - тот самый, в котором, по уверениям портье, обитала болотная гадина... Бр-р, готический роман, передернулся статский советник. Провал во времени. Откуда-то сверху донесся грубый, зычный голос: - Хто? Кеша открыл дверцу со своей стороны, высунулся. - Фома? Это я, Иннокентий! Открывай. Да освещение включи, ни черта не видно. На площадке зажглись два фонаря, самых что ни на есть современных, электрических, и время утратило зыбкость, вернулось из середины второго тысячелетия в его конец. Бердичевский с удовлетворением отметил столбы с проводами, почтовый ящик на воротах. Какое к лешему средневековье, какая болотная змея! Открылась узкая дверь, вышел здоровенный мужчина, одетый сплошь в черную кожу. Из кожи была и рубашка с вырезом на волосатой, мускулистой груди, и высокие сапоги, и облегающие штаны с кожаным мешочком в паху, как на картинах шестнадцатого столетия. Гульфик, вспомнил Бердичевский название этого нелепого атрибута средневековой одежды. Только это был не гульфик, а целый гульфище. Кеша легко спрыгнул на землю, по-кошачьи потянулся. - Хтой-то? - спросил Фома, показывая на Матвея Бенционовича. - Со мной. Гость. Я сам скажу его сиятельству. Отпустите Семена, - обратился молодой человек к прокурору. - Для обратной дороги граф даст свой экипаж. Когда Бердичевский расплачивался с кучером, тот замялся, словно хотел что-то сказать, да, видно, в последний момент передумал. Лишь крякнул, сдвинул шапку на глаза и покатил восвояси. Статский советник проводил фаэтон тоскливым взглядом. Не нравился Матвею Бенционовичу замок Шварцвинкель, даже незвирая на электричество и почтовый ящик. Вошли внутрь. Двор и постройки Бердичевский толком не рассмотрел, потому что в темноте архитектурные подробности разглядеть трудно. Кажется, что-то затейливое: башенки, грифоны на водостоках, каменные химеры на фоне звездного неба. В главном доме, за шторами, горел электрический свет: в окнах первого этажа тусклый, второго - яркий. В дверях приехавших встретил другой слуга, которого Кеша назвал Филипом. Одет он был в точности как Фома, из чего следовало, что это у графской челяди такие ливреи. Опять впечатлили размеры гульфика. Вату они туда набивают, что ли, подумал прокурор, покосившись украдкой. И только теперь, наивный человек, сообразил, что эти жеребцы, должно быть, используются его сиятельством не только для ухода за домом. Скрипя черной кожей, Филип повел гостей по мраморной лестнице, украшенной изваяниями рыцарей. На втором этаже, в просторной, со вкусом обставленной комнате, поклонился и вышел, оставив Матвея Бенционовича и Кешу вдвоем. Молодой человек кивнул на высокую дверь, что вела во внутренние покои. - Я скажу о вас графу. Посидите пока здесь, в приемной. Прокурору показалось, что Кеша нервничает. Он поправил перед зеркалом галстук, пригладил куафюру, потом вдруг достал фарфоровый тюбик и ловко подкрасил губы. Бердичевский от неожиданности заморгал. Едва блондинчик скрылся в соседней комнате, статский советник вскочил с кресла и на цыпочках подсеменил к двери. Приложил ухо, прислушался. Доносился шустрый Кешин тенорок, но разобрать слов Бердичевский не смог. Неестественно упругий, словно подкачиваемый насосом голос произнес: - В самом деле? Снова неразборчивая скороговорка. - Как-как? Берг-Дичевский? Кеша в ответ: трень-трень-трень-трень. - Что ж, давай поглядим. Матвей Бенционович развернулся, в три бесшумных прыжка скакнул назад к креслу, упал в него, небрежно закинул ногу на ногу. И вдруг увидел в дверях, что вели на лестницу, Филипа. Тот смотрел на гостя с непроницаемым лицом, сложив на груди крепкие, оголенные по локоть руки. Проклятье! Мало того, что ничего полезного не услышал, так еще перед слугой осрамился! Прокурор почувствовал, что лицо заливается краской, однако рефлексировать было некогда. Открылась дверь гостиной, и вышел хозяин. Бердичевский увидел изящного господина с очень белой кожей и очень черными волосами. Подкрученные усы издали выглядели жирной угольной чертой, рассекающей лицо напополам. Э, да тут не обошлось без какой-нибудь инфернальной Зизи, подумал наторевший в окрашивании волосяного покрова статский советник. Чарнокуцкий был в шелковой китайской шапочке с кистью и черном халате с серебряными драконами, из-под которого белела рубашка с кружевным воротником. Неподвижное лицо магната казалось лишенным возраста: ни единой морщинки. Лишь выцветший оттенок голубых глаз позволял предположить, что их обладатель ближе к закату жизни, нежели к ее восходу. Впрочем, взгляд его сиятельства был не пресыщенным, а острым и пытливым, как у любознательного мальчугана. Состарившийся ребенок - так мысленно определил графа Матвей Бенционович. - Добро пожаловать, господин Берг-Дичевский, - сказал хозяин уже знакомым прокурору резиновым голосом. - Прошу извинить за наряд. Не ждал гостей в столь позднее время. У меня редко бывают без предварительной договоренности. Но я знаю, что Иносан случайного человека не привезет. Это он Кешу так называет, не сразу сообразил Матвей Бенционович, "Иннокентий" - "Innocent". Чарнокуцкий чуть шевельнул крыльями носа, будто подавлял зевок. Стало понятно, отчего голос звучит так неестественно: граф почти не шевелил губами и избегал какой-либо мимики - должно быть, во избежание морщин. Шевеление ноздрей несомненно заменяло ему улыбку. На вопрос, не родня ли он покойному фельдмаршалу графу Бергу, статский советник осторожно ответил, что очень, очень дальняя. - Другим полякам об этом лучше не говорить, - опять дернул ноздрями его сиятельство. - Мне-то все равно, я совершенный космополит. Вследствие этой реплики Матвей Бенционович, во-первых, вспомнил, кто такой фельдмаршал Берг - притеснитель Польши времен Николая Павловича и Александра Второго, а во-вторых, понял, что осторожный тон его ответа был воспринят хозяином неправильно. И слава Богу. - Ты что, Филип? - воззрился граф на слугу. Тот с поклоном приблизился, пошептал графу на ухо. Наябедничал, скотина. Брови Чарнокуцкого чуть поднялись, в глазах, обращенных на прокурора, мелькнула веселая искорка. - Так вы - предводитель дворянства? Из Заволжской губернии? - Что же здесь смешного? - нахмурил брови Матвей Бенционович, решив, что лучшая оборона - нападение. - По-вашему, Заволжье - такой медвежий угол, что там и дворянства нет? Граф шепнул что-то Филипу и ласково похлопал его по тугой ляжке, после чего подлый лакей наконец убрался. - Нет-нет, меня развеселило совсем другое. - Хозяин откровенно и даже, пожалуй, вполне бесцеремонно разглядывал гостя. - Забавно, что у Бронека Рацевича сердечный друг - дворянский предводитель. Этот проказник нигде не пропадет. Расскажите, как вы с ним познакомились? На этот случай у Бердичевского имелось придуманное по дороге объяснение. - Вы знаете Бронека, - сказал он, добродушно улыбнувшись. - Он ведь озорник. Попал у нас в глупую историю. Хотел для смеха попугать одну монашку, но немного перестарался. Угодил под суд. Как человек приезжий и никого в городе не знающий, обратился за помощью к предводителю - чтобы помог подобрать адвоката... Я, разумеется, помог - как дворянин дворянину... Матвей Бенционович красноречиво умолк - мол, о дальнейшем развитии событий можете догадаться сами. На лице графа вновь появилась зевкообразная улыбка. - Да, он всегда был неравнодушен к особам духовного звания. Помнишь, Кеша, черницу, что забрела в замок просить подаяния? Помнишь, как Бронек ее, а? К подрагиванию ноздрей прибавилось задушенное всхлипывание - это, очевидно, был уже не смех, а заливистый хохот. Кеша тоже улыбнулся, но как-то криво, даже испуганно. А статский советник, услышав про черницу, внутренне напрягся. Кажется, горячо! - Да что же мы стоим, прошу в гостиную. Я покажу вам свою коллекцию, в некотором роде совершенно уникальную. Чарнокуцкий сделал приглашающий жест, и все переместились в соседнюю комнату. Гостиная была обита и задрапирована красным бархатом самых разных оттенков, от светло-малинового до темно-пунцового, и поэтому производила странное, если не сказать зловещее, впечатление. Электрическое освещение, подчеркивая переливы кровавой гаммы, создавало эффект не то зарева, не то пламенеющего заката. Первым, на чем задержался взгляд Бердичевского в этой удивительной гостиной, был египетский саркофаг, в котором лежала превосходно сохранившаяся мумия женщины. - Двадцатая династия, одна из дочерей Рамсеса Четвертого. Купил в Александрии у грабителей гробниц за три тысячи фунтов стерлингов. Как живая! Вот взгляните-ка. Граф приподнял кисею, и Матвей Бенционович увидел узкое тело, совершенно обнаженное. - Видите, здесь прошел нож бальзамировщика. - Тонкий палец с полированным ногтем провел вдоль полоски, что тянулась по желтому морщинистому животу, и, дойдя до лобка, брезгливо отдернулся. Статский советник отвел взгляд в сторону и чуть не вскрикнул. Из стеклянного шкафа на него, блестя глазенками, смотрела негритянская девочка - совсем как живая. - Что это?! - Чучело. Привез из Сенегамбии. Из-за татуировки. Настоящее произведение искусства! Граф включил над стеллажом лампу, и Матвей Бенционович увидел на темно-коричневой коже лиловые узоры в виде переплетенных змеек. - Там есть племя, в котором женщин украшают прелестными татуировками. Одна девчонка как раз умерла. Ну, я и выкупил труп у вождя - за винчестер и ящик патронов. Туземцы, кажется, решили, что я поедатель мертвечины. - Ноздри графа задергались. - А дело в том, что один из моих тогдашних слуг, Фелисьен, был превосходным таксидермистом. Впечатляющая работа? - Да, - сглотнув, ответил Бердичевский. Перешли к следующему экспонату. Он оказался менее пугающим: обыкновенный человеческий череп, над ним - портрет напудренной дамы с глубоким декольте и капризно приспущенной нижней губой. - А это что? - с некоторым облегчением спросил Матвей Бенционович. - Вы не узнаете Марию-Антуанетту? Это ее голова. - Граф любовно погладил череп по блестящей макушке. - Откуда он у вас?! - ахнул Бердичевский. - Приобрел у одного ирландского лорда, оказавшегося в стесненных обстоятельствах. Его предок во время революции был в Париже и догадался подкупить палача. Статский советник переводил взгляд с портрета на череп и обратно, пытаясь обнаружить хоть какое-то сходство между человеческим лицом при жизни и после смерти. Не обнаружил. Лицо существовало само по себе, череп сам по себе. Ну и сволочь же парижский палач, подумалось Матвею Бенционовичу. Дальше стоял стеклянный куб, в нем кукольная головка с курчавыми волосами - сморщенная и маленькая, как у новорожденного младенца. - Это с острова Новая Гвинея, - пояснил граф. - Копченая голова. Не бог весть какая редкость, в европейских коллекциях таких немало, но сия примечательна тем, что я, можно сказать, был лично знаком с этой дамой. - Как так? - Она провинилась, нарушила какое-то табу, и за это ее должны были умертвить. Я был свидетелем и умерщвления, и последующего копчения - правда, ускоренного, потому что по правилам обработка должна продолжаться несколько месяцев, а я не мог столько ждать. Меня честно предупредили, что сувенир может через несколько лет протухнуть. Но пока ничего, держится. - И вы ничего не сделали, чтобы спасти эту несчастную? Вопрос Чарнокуцкого позабавил. - Кто я такой, чтобы мешать отправлению правосудия, хоть бы даже и туземного? Они подошли к большой витрине, где на полочках были разложены мешочки разного размера, стянутые кожаными тесемками. - Что это? - спросил Матвей Бенционович, не находя в этих экспонатах решительно ничего интересного. - Похоже на табачные кисеты. - Это и есть кисеты. Работа индейцев американского Дикого Запада. Ничего не замечаете? А вы рассмотрите. Магнат открыл дверцу, вынул один из кисетов и протянул гостю. Тот повертел вещицу в руках, удивляясь тонкости и мягкости кожи. В остальном ничего примечательного - ни узора, ни тиснения. Только в середине подобие пуговки. Присмотрелся - и в ужасе отшвырнул кисет обратно на полку. - Да-да, - заклекотал его сиятельство. - Это сосок. У воинов некоторых индейских племен есть милый обычай - приносить из набега мужские скальпы и женские груди. Но бывают трофеи и похлеще. Он снял с полки нечто, похожее на связку сушеных грибов. На веревку были нанизаны темные колечки, некоторые почему-то с волосками. - Это из бразильских джунглей. Я гостил у одного лесного народца, который воевал с женщинами-амазонками, кровожаднейшими тварями, которых, по счастью, впоследствии полностью истребили. Сию гирлянду я выкупил у главного храбреца, который лично убил одиннадцать амазонок. Видите, тут ровно одиннадцать колечек. - А что за колечки? - спросил непонятливый Бердичевский, тут же все понял сам, и его замутило. Из глубины дома донесся тихий звон гонга. - Готовы закуски, - объявил граф, прерывая ужасную экскурсию. - Не угодно ли? После увиденного прокурору было не до закусок, но он поспешно сказал: - Благодарю, охотно. Куда угодно, только бы подальше из этой комнаты. Загнали волка в кут В соседней зале, столовой (слава богу, самой обыкновенной, без копченых голов и вяленых гениталий), Матвей Бенционович один за другим осушил два бокала вина и лишь тогда избавился от противного дрожания в пальцах. Съел виноградину. Желудок содрогнулся, но ничего, выдержал. Кеша как ни в чем не бывало уплетал фаршированных перепелок. Граф же к еде не притронулся, только пригубил коньяк и сразу закурил сигару. - Что ж, в Заволжске имеется общество? - спросил он, произнеся последнее слово таким образом, что было ясно, о каком именно обществе идет речь. - Небольшое, но есть, - ответил Бердичевский, готовясь врать. Чарнокуцкий с живейшим интересом задал еще несколько вопросов, иные из которых заволжец совсем не понял. Что могло означать: "Есть ли у вас цыплячья ферма?" К птицеводству вопрос отношения явно не имел. Или еще: "Устраиваете ли карусель?" Что за карусель имелась в виду, черт ее разберет. Какие-нибудь педерастические пакости. Чтоб, как говорят воришки, не запалиться, прокурор решил перехватить инициативу. - На меня сильное впечатление произвела ваша коллекция, - сменил он тему. - Скажите, отчего вы коллекционируете лишь... э-э-э... останки прекрасной половины человечества? - Женщина - не прекрасная половина человечества и вообще никакая не половина, - отрезал граф. - Это пошлая карикатура на человека. Говорю вам как медик. Уродливое, несуразное существо! Медузообразные молочные железы, жировые подушки таза, нелепое устройство скелета, писклявый голос... Чарнокуцкого передернуло от отвращения. Эге-ге, подумал Матвей Бенционович, хоть ты и медик, а по тебе самому плачет больничная палата. Та, что запирается снаружи. - Позвольте, но совсем без женщин тоже нельзя, - мягко возразил он. - Хотя бы с позиции продолжения человеческого рода... Графа этим аргументом он не сбил. - Из самых плодовитых нужно вывести специальную породу, как это делают с коровами или свиноматками. Держать в хлеву. Оплодотворять, разумеется, при помощи шприца, не иначе. По лицу женоненавистника пробежала гримаска отвращения. Издевается он, что ли, засомневался вдруг Бердичевский. Дурака валяет? Ладно, черт с ними, с идиотскими теориями этого психопата. Пора повернуть к делу. - Как это было бы чудесно - жить в исключительно мужском обществе, в кругу себе подобных, - мечтательно произнес статский советник. - Вы слышали, что некий американский миллионщик восстанавливает библейский Содом? - Слышал. Занятный плод американской назидательности. С точки зрения филантропии, конечно, следовало бы потратить эти миллионы на хлеб для нищих, но этим мир не удивишь. Да и что проку? Съедят нищие дармовой хлеб и завтра потребуют еще, не напасешься. А тут урок человечеству. Мистер Сайрус - добропорядочный семьянин и "извращенцев" терпеть не может, но хочет явить современникам образец терпимости и милосердия к париям. О, американцы всех нравственности научат, лишь дайте срок. - Должно быть, у Содомской затеи немало врагов? - подступился Матвей Бенционович к ключевой теме. - Из числа ханжей и религиозных фанатиков. Сейчас развелось столько сект, призывающих к ветхозаветной нетерпимости. Собирался отсюда вывернуть на Мануйлу - прощупать, как относится его сиятельство к пророку, которого пытался убить одноглазый Бронек. Но разговор прервался. В гостиную, хрустя блестящей кожей, вошел Филип и с поклоном протянул хозяину длинную бумажную ленточку. Оказывается, в средневековом замке есть телеграф? Эта новость прокурору почему-то не понравилась. Чарнокуцкий пробежал глазами довольно длинную депешу и вдруг сказал Кеше: - Иносан, глупый мальчишка, придется тебя высечь. Кого ты привез? Красавчик блондин подавился ломтиком апельсина, а у Бердичевского скакнуло сердце. Он дрогнувшим голосом воскликнул: - Что вы хотите этим сказать, граф? - До чего же вы, жиды, наглая порода, - покачал головой магнат и более к Матвею Бердичевскому не обращался - только к Кеше. - Послушай-ка, что пишет Микки: "Губернским предводителем в Заволжске граф Ростовский. Уездные предводители: князь Бекбулатов, барон Штакельберг, Селянинов, Котко-Котковский, Лазутин, князь Вачнадзе, Бархатов и граф Безносов, еще три уезда предводителей не имеют за малым числом природного дворянства. Лицо, о котором ты запрашиваешь, действительно жительствует в Заволжске, но фамилия перепутана и должность не та. Не Матвей Берг-Дичевский, а Матвей Бердичевский, окружной прокурор. Статский советник, сорока лет, выкрест". Щеки у Кеши из розовых сделались зеленоватыми. Он рухнул на колени и всхлипнул: - Я знать не знал, клянусь! Граф толкнул его носком туфли в лоб - молодой человек опрокинулся на ковер и захныкал. - Кто вам прислал эту ерунду? - спросил Матвей Бенционович, еще не успев приспособиться к катастрофическому изменению ситуации, ведь до сего момента все шло так гладко! Граф выпустил струю сигарного дыма. Прокурора разглядывал с гадливым любопытством, словно какое-то невиданное насекомое или раздавленную лягушку. Все же удостоил ответом: - Микки, один из наших. Большая фигура. Не сегодня-завтра министром станет. И правильно - золотой работник. Такому можно и в полночь телеграмму слать - наверняка застанешь на службе. Приходилось срочно менять тактику - отказываться от тупого запирательства и, что называется, выкладывать карты на стол. - Ну раз вы теперь знаете, что я прокурор, то должны понимать: я приехал к вам не шутки шутить, - строго молвил Бердичевский, испытывая даже некоторое облегчение, что не нужно больше ломать комедию. - Немедленно отвечайте, это вы внесли долг за Рацевича? И тут случилось невообразимое. Статского советника сзади схватили за локти, больно вывернув руки. - Оставь, Филип, - поморщился граф. - Зачем? Пускай еврейчик покукарекает. - У него в кармане тяжелое, - объяснил лакей. - Вот. Без труда обхватив оба запястья пленника одной лапищей, он вытащил из прокуророва кармана "лефоше", протянул графу. Тот взял револьвер двумя пальцами, кинул на него один-единственный взгляд и отшвырнул в сторону со словами: - Дешевая дрянь! Бердичевский тщетно извивался в стальных тисках. - Пусти, мерзавец! Я статский советник! Я тебя за это в Сибирь! - Отпусти, - разрешил Чарнокуцкий. - Ядовитый зуб выдернут, а махать кулаками у жидов не заведено. Жидковаты, - скаламбурил он. - Знаете, еврейский советник, за что я вашу породу не люблю? Не за то, что вы Христа распяли. Туда ему, жиду, и дорога. А за то, что вы, как и бабы, карикатура на человечество. Вы только прикидываетесь мужчинами. - Я представитель власти! - крикнул Матвей Бенционович, держась за онемевшее запястье. - Вы не смеете себя так со мной... - Нет, - перебил граф с внезапным ожесточением. - Ты крыса, проникшая в мой дом воровским манером. Если б ты не был жидом, я бы просто выкинул тебя за ворота. Но за то, что я, Чарнокуцкий, битый час перед тобой распинался и поил тебя тридцатилетним коньяком, ты заплатишь мне жизнью. И никто об этом не узнает. Не ты первый, не ты и последний. - Вы фигурант в деле! - попытался втолковать сумасшедшему Бердичевский. - Хоть я прибыл сюда конспиративно, но я веду важное расследование! Вы - главный подозреваемый! Если я не вернусь, здесь завтра же будет полиция! - Врет он про расследование, - пискнул не решавшийся подняться с ковра Кеша. - Он про вас от меня услыхал, а раньше даже имени не знал. - А кучер? - напомнил прокурор. - Он привез меня сюда и вернулся в город! Если я исчезну, кучер все расскажет! - Кто вез, Иносан? - спросил Чарнокуцкий. - Семен. Что ж я, чужого кучера возьму? Граф раздавил сигару в пепельнице и весело объявил Матвею Бенционовичу, снова переходя с ним на "вы", но явно в издевательском смысле: - Наши волынские мужички, у которых в лексиконе намешано двунадесять языков, говорят: "Загнали волка в кут, там ему и капут". Не вешайте свой кривой нос, господин Бердичевский. Ночь впереди длинная, вас ожидает много интересного. Сейчас спустимся в подвал, и я покажу вам секретную часть моей коллекции, самую интересную. Там не те экспонаты, что я купил, а те, что создал сам. Присовокупить вас к коллекции не смогу - сами видели, у меня только женщины. Разве что какой-нибудь небольшой кусочек, в порядке исключения? Допрос с пристрастием Глядя на вытянувшееся от ужаса лицо пленника, граф зашелся в приступе своего квохчущего, застывшего смеха. - Нет, не тот кусочек, о котором вы подумали. Это было бы кощунством по отношению к мужскому телу. Иносан, друг мой, как тебе экспонат "еврейское сердце"? В банке со спиртовым раствором, а? Кеша не ответил, только судорожно дернул узел галстука. Чарнокуцкий же подошел к столу, взял из вазы персик, любовно погладил его бархатную щечку. - Нет! - продолжал веселиться он. - Есть идея получше! Фунт жидовского мяса! - И продекламировал с безупречным итонским выговором. - "Equal pound of your fair flesh, to be cut off and taken in what part of your body pleaseth me" ["Фунт вашего прекраснейшего мяса, чтоб выбрать мог часть тела я любую и мясо вырезать, где пожелаю" (пер. Т. Щепкиной-Куперник)]. Я даже предоставлю вам выбор, не то что Шейлок бедному Антонио. Откуда предпочитаете? Матвей Бенционовкч не умел так красиво говорить по-английски, а потому ответил по-русски: - Мне подачек не надо. Пусть будет, как в вашей юдофобской пьесе - "сколь можно ближе к сердцу". Расстегнул пиджак и похлопал себя по левому боку, где в жилетном кармане лежал "подарок от фирмы", однозарядная капсюльная безделушка с дулом ненамного толще соломинки. Что ж, утопающий, как известно, хватается и за соломинку. Именно так прокурор и поступил - схватился за пистолетик, да так яростно, что сломал о курок ноготь на большом пальце. - Это что такое? Клистирная трубка? - ничуть не испугался граф. - Что-то маловата. В эту секунду с Бердичевским случилась удивительная метаморфоза - он вдруг совершенно избавился от страха и впал в чудовищную, небывалую для себя ярость. На то была своя причина. Мы уже упоминали о перемене, произошедшей в характере этого мирного и даже боязливого человека в результате нежданной влюбленности, однако в данный момент искрой, от которой приключился взрыв, послужило обстоятельство куда менее романтическое. Дело в том, что Матвей Бенционович всегда чрезвычайно мнительно относился к своим ногтям. Микроскопический заусенец или, не дай бог, трещинка совершенно выводили его из равновесия, а пресловутое "ногтем по стеклу" повергало в дрожь. Обязательная гигиеническая операция, которую цивилизованная часть человечества производит над своими ногтями раз в четыре дня, была для Бердичевского мукой, особенно в заключительной своей фазе, предполагающей обработку пилкой. А тут от ногтя отломился целый кусок и торчал самым отвратительным образом! Эта маленькая неприятность, сущий пустяк по сравнению с ситуацией в целом, оказалась последней каплей: у статского советника потемнело в глазах от лютой злобы, страх уступил место остервенению. - Это жилетный пистолет! - прорычал Матвей Бенционович, наливаясь кровью. - Незаменимая вещь при нападении ночного грабителя! Обладает поразительной для такого калибра убойной силой! Граф чуть-чуть поморщился. - Филип, отбери у него эту мерзость. Тут бы и пальнуть в подлого аристократа, продемонстрировать ему замечательные качества оскорбленного пистолета, но прокурору вспомнилось, как приказчик из оружейного магазина предупреждал: "Конечно, при расстоянии более двух саженей убойность ослабевает, а с пяти саженей и вовсе нечего зря патрон тратить". До магната было не пять саженей, но, увы, и не две. Посему Бердичевский резво скакнул в сторону и наставил дуло на буйволоподобного Филипа. Времени на глупые предостережения ("Стой! Стрелять буду!" и прочее) тратить не стал, а просто взвел курок и сразу же спустил. Хлопок был негромкий, потише, чем от шампанского. Отдачи рука почти не ощутила. Дым, выметнувшийся из крошечного ствола, был похож на клочок ваты - такой разве что в ноздрю засунешь. Однако - невероятная вещь - детина согнулся пополам и схватился обеими руками за живот. - Ваше сия... - охнул Филип. - Он мене в брюхо! Больно - силов нет! На несколько мгновений столовая обратилась в подобие пантомимы или па-де-катр. На лице графа отразилось бескрайнее изумление, чреватое появлением по меньшей мере двух или трех морщин; руки его сиятельства плавно разъехались в стороны. Кеша застыл на полу в позе умирающего и даже почти уже умершего лебедя. Раненый слуга качался на каблуках, согнутый в три погибели. Да и сам Бердичевский, в глубине души мало веривший в действенность своего оружия, на миг окоченел. Первым опомнился статский советник. Отшвырнув бесполезный пистолетик, он бросился к валявшемуся на полу "лефоше", подхватил его и задергал пальцем в поисках спускового крючка. Ах да, он же складной! Взвел курок, переложил револьвер в левую руку, сломанный ноготь сунул в рот - ощупывать языком. Пусть "лефоше", как выразился граф, и "дешевая дрянь", но шесть пуль - это вам не одна. Да и бьет не на две сажени. - Ой, больно! - взвыл Филип во весь голос. - Утробу мне стрелил! Мамочка, горячо! Помираю! Перестал раскачиваться, повалился, засучил ногами. - Молчать! - противным, визгливым голосом заорал на него белый от бешенства Бердичевский. - Лежи тихо, не то еще раз выстрелю! Верзила немедленно умолк и более никаких звуков не производил - только кусал губы да вытирал слезы, странно выглядевшие на грубом бородатом лице. Кеше прокурор приказал, зализывая ноготь: - Ты, пафкудник, барф под фтол, и фтоб тебя тове быво не флыфно! Молодой человек немедленно передислоцировался на указанную позицию, причем выполнил этот маневр на четвереньках. Теперь можно было заняться и главным объектом. Объект все еще не вышел из остолбенелости - так и стоял на месте с надкушенным персиком в руке. - Ас баби, бафе фияфельство, бы пофолкуем, - сказал Матвей Бенцконович, не вынимая пальца изо рта, к улыбнулся так, как никогда еще в жизни не улыбался. Со статским советником творилось что-то малопонятное, но при этом восхитительное. Всю жизнь Бердичевский считал себя трусом. Иногда ему доводилось совершать смелые поступки (прокурору без этого нельзя), но всякий раз это требовало напряжения всех душевных сил и потом отдавалось сердечной слабостью и нервной дрожью. Сейчас же никакого напряжения Матвей Венционович не испытывал - размахивал револьвером и чувствовал себя просто великолепно. Бывало в детстве, шмыгая разбитым в кровь носом, он, сапожников сын и единственный жиденок во всей мастеровой слободке, воображал, как убежит из города, поступит на военную службу и вернется назад офицером, при эполетах и сабле. То-то расквитается и с Васькой Прачкиным, и с подлым Чухой. Будут ползать, умолять: "Мордка, миленький, не убивай". Он взмахнет саблей, скажет: я вам не Мордка, я поручик Мордехай Бердичевский! А потом, так и быть, простит. Почти что в точности все и сбылось, только за минувшие с тех пор тридцать лет Матвей Бенционович, видно, ожесточился сердцем - прощать графа Чарнокуцкого ему не хотелось, а хотелось убить эту гнусную тварь прямо здесь и сейчас, причем желательно не наповал, а чтобы покорчился. Должно быть, это желание слишком явно читалось в глазах осатаневшего прокурора, потому что его сиятельство вдруг выронил персик и схватился за край стола, словно ему стало трудно удерживаться на ногах. - Если вы меня застрелите, вам живым из замка не выйти, - быстро сказал магнат. Бердичевский взглянул на мокрый палец, поморщился: - Я и не собираюсь никуда идти, на ночь глядя. Первым делом прикончу вас, потому что вы оскорбляете своим существованием Вселенную. Потом ваш Филип, если не хочет получить еще одну пулю, сходит со мной на телеграфный пункт и отстучит депешку господину начальнику полиции. Как, Филя, отстучишь депешку? Лакей кивнул, ответить вслух побоялся. - Ну вот. Там я забаррикадируюсь и подожду полицию. - За убийство графа Чарнокуцкого попадете на каторгу! - После того как полиция обнаружит в подвале вашу секретную коллекцию? Орден мне будет, а не каторга. Ну-ка! Матвей Бенционович прицелился его сиятельству в середину фигуры, потом передумал - навел дуло в лоб. Лицо Чарнокуцкого, и без того белое, сделалось вовсе меловым. Один иссиня-черный ус непостижимым образом поник, второй еще хорохорился. - Чего... чего вы хотите? - пролепетал хозяин замка. - Сейчас у нас будет допрос с пристрастием, - объявил ему Бердичевский. - О, я к вам очень, очень пристрастен! Мне будет невероятно трудно удержаться, чтобы не прострелить вашу гнилую голову. Граф смотрел то на перекошенное лицо статского советника, то на прыгающее в его нетвердой руке дуло. Быстро проговорил: - Я отвечу на все вопросы. Только держите себя в руках. У вас спуск достаточно тугой? Выпейте мозельского, оно успокаивает. Идея показалась Матвею Бенционовичу неплохой. Он приблизился к столу. Не сводя с графа глаз, нашарил какую-то бутылку (мозельское или не мозельское - все равно), жадно отпил из горлышка. Впервые в жизни Бердичевский пил вино прямо из бутылки. Это оказалось гораздо вкусней, чем из стакана. Поистине сегодня у статского советника была ночь удивительных открытий. Он поставил бутылку, вытер мокрые губы - не платком, а прямо рукавом. Хорошо! - Что вас связывает с штабс-ротмистром Рацевичем? - Он мой любовник, - ответил граф без секунды промедления. - То есть был любовник... Я полгода его не видел и никаких сведений не имел - до вашего появления. - Так я вам и поверил! Ведь это вы внесли за него залог! - Ничего подобного. С какой стати? Если я за каждого из своих любовников буду платить по пятнадцати тысяч, всего состояния Чарнокуцких не хватит. - Не вы?! - С прокурора разом слетел кураж. - Не вы?! А... а кто же? Граф пожал плечами. Версия номер три, столь блистательно возникшая на обломках двух предыдущих, рухнула. Время потрачено впустую! Опять получился пшик! - На вас лица нет, - нервно сказал владелец замка. - Выпейте еще вина. Честное слово, я не знаю, кто выкупил Рацевича. Бронек не сказал. Когда до прокурора дошел смысл последней фразы, он спросил: - Значит, вы с ним виделись после его освобождения? - Только один раз. Он держался загадочно, говорил непонятное. Был очень важен. Говорил: "Выкинули Рацевича, как рваный башмак. Ничего, господа, дайте срок". У меня создалось ощущение, что под "господами" он имел в виду своих начальников. - Еще что? Да вспоминайте же, черт бы вас взял! От крика Чарнокуцкий вжал голову в плечи, заморгал. - Сейчас-сейчас. Он очень туманно изъяснялся. Будто бы его навестило в тюрьме какое-то значительное лицо. Это он так сказал: "Значительное лицо, очень значительное". Ну а потом за него внесли деньги. Вот и все, что я знаю... Не Пелагия Сзади раздался шум. Бердичевский обернулся и увидел, что подстреленный лакей, воспользовавшись тем, что о нем забыли, поднялся и полусогнувшись бежит по направлению к гостиной. - Стой! - ринулся за ним прокурор. - Убью! Филип рухнул ничком, закрыл голову руками. - Кровь вытекает! Моченьки нет! Помираю! И снова донесся стук бегущих ног - теперь уже с другой стороны. На сей раз Матвей Бенционович не успел. Увидел лишь, как фигура в черном халате, блеснув серебряным драконом на спине, выскальзывает в дверь. Лязгнул засов, и главный пленник был таков. - Лежи, скотина! - рявкнул статский советник на слугу и ринулся вдогонку за графом. Подергал дверь - тщетно. Тогда подбежал к столу, выволок из-под него Кешу. - Что за той дверью? - Кабинет. - Слуг оттуда вызвать можно? - Да. Там электрический звонок. И внутренний телефон... Бердичевский и сам уже слышал пронзительную трель звонка и истеричный голос магната, кричащего что-то не то в трубку, не то просто из окна. - Слуг в замке много? - Человек десять... Нет, больше. А патронов только шесть, подумал Матвей Бенционович, но не панически, а деловито. Подбежал к окну, увидел внутренний двор. Из дальнего конца бежали какие-то тени. Бросился на другую сторону - там чернел лес, а внизу поблескивала вода Распахнул раму, высунулся. Да, это ров. Высоконько. Ну да выбора нет. Вскарабкался было на подоконник, но кое-что вспомнил - спрыгнул обратно. Сначала подбежал к двери в гостиную, запер ее на ключ. Потом схватил за лацканы Кешу. - А ну-ка, юноша, отдавайте деньги. Ваша гипотеза не подтвердилась. Блондин дрожащей рукой протянул прокурору весь бумажник. Матвей Бенционович вынул свою сотенную. Послышался топот ног, дверь затряслась - в нее толкались плечами. Оглядев напоследок комнату, Бердичевский цапнул со стола недопитую бутылку и лишь после этого вернулся к окну. В дверь размеренно колотили чем-то тяжелым. С филенки отлетела золоченая завитушка. Поскорей, чтоб не успеть испугаться, прокурор шагнул в пустоту. - Ы-ы!!! - вырвался из его горла отчаянный крик, а в следующую секунду рот пришлось закрыть, потому что статский советник с головой ушел в пахучую черную воду. Ударился ногами о мягкое дно, оттолкнулся, вынырнул. Выплюнув склизкую тину, запрыгал к берегу. Плыть было невозможно, потому что в одной руке Бердичевский держал бутылку, в другой - "лефоше". Пришлось скакать наподобие кузнечика: толкнулся ногами, глотнул воздуха, снова ушел с головой. Правда, глубина была небольшая, кисти рук оставались над поверхностью. Скачков в пять-шесть добрался до мелкого места. Наткнулся костяшками пальцев на что-то скользкое, круглое, податливое - и заорал в голос, вспомнив о болотной гадине. Но ни бутылку, ни револьвер не выпустил. Слава Богу, это была не змея - старые, размокшие бревна, которыми оказались выложены стенки рва. Бердичевский кое-как уперся ногой, вылез из воды и дополз до кустов. Только тогда оглянулся на замок. В освещенном окне (и вовсе не так уж высоко, как казалось сверху) торчали две головы, потом между ними влезла третья. - Догнать! - послышался голос графа. - Тысячу рублей даю! Сил бегать по ночному лесу у прокурора не было - полет из окна и прыганье в воде порядком поубавили в нем пыл к физическим упражнениям. Следовало остудить в слугах прыть, пусть сообразят, что жизнь дороже тысячи целковых. Матвей Бенционович вылил из револьверного ствола воду и дважды пальнул в стену. Головы из освещенного прямоугольника немедленно исчезли. - Лампы гаси! - истошно крикнул кто-то. - Ему нас видно! Убьет! Свет в гостиной, а затем и во всем втором отаже погас. Ну то-то. Продравшись через кусты, мокрый и грязный прокурор спустился на мощеную дорогу. Отхлебнул из горлышка, припустил рысцой - чтобы согреться. Бежать вниз было легко и приятно. Шагов с полста одолеешь - и глоток. Еще полста шагов - еще глоток. Настроение у статского советника было просто чудесным. x x x В Житомир он добрался только на рассвете, в крестьянской телеге. В номере помылся, переоделся. Купил у ночного портье из-под прилавка бутылку портвейна - оказал преступное пособничество нарушителю закона о правилах винной торговли. Половину вылакал сразу - по-новому, прямо из горлышка. Однако не опьянел, а, наоборот, собрался с мыслями. За окном занимался день. Прокурор сидел на кровати в подтяжках, тянул из бутылки портвейн и прикидывал последовательность дальнейших действий. Искать на графа управу в полиции бесполезно. За ночь Чарнокуцкий, конечно, перепрятал, а то и уничтожил секретную часть своей коллекции (интересно, что у него там за гадости?). За этого выродка нужно будет взяться основательно, через Киев и генерал-губернаторскую канцелярию. Дело долгoe, а чем закончится, ясно заранее: не каторгой - комфортабельной психиатрической лечебницей. Ладно, это подождет. Есть дело куда более срочное. Во сколько у них тут по субботам начинается присутствие? x x x Ровно в девять Бердичевский был в тюремном комитете, где от знакомого инспектора получил записку к смотрителю губернского узилища. В тюрьме в долгие разговоры вступать не стал, спросил сразу: - Книга посещений арестантов ведется? - Так точно, ваше высокородие. С этим строго. Кто ни приди, хоть сам губернатор, обязательно записываем, - доложил дежурный надзиратель. Вот с чего нужно было начинать, укорил себя Матвей Бенционович, чем в грязных канавах-то барахтаться. Скверный из меня сыщик. Не Пелагия. Открыл журнал за 19 ноября прошлого года (в тот день выпустили Рацевича). Заскользил пальцем по строчкам, двигаясь снизу вверх. 18 ноября заключенного из одиннадцатой "дворянской" никто не навещал, хотя в тюрьме побывали двадцать шесть человек. 17 ноября было тридцать два посещения, но к Рацевичу опять никого. 16 ноября... Вот, вот оно! В графе "К кому" аккуратным писарским почерком выведено: "В 11-ую к несостоятельному должнику Рацевичу". И напротив, в графе "роспись посетителя: имя, фамилия, звание", какие-то каракули. Прокурор поднес регистрационную книгу к окну, где светлее. Принялся разбирать небрежно написанные буквы. Когда буквы сложились в имя, Бердичевский уронил журнал на подоконник и часто-часто захлопал ресницами. XIII МОРЕ МЕРТВЫХ Будет Новейший Завет Путь до Бет-Кебира был утомителен и однообразен. Река Иордан жесточайше разочаровала паломницу своей худосочностью и неживописностью. Полина Андреевна отчасти даже обиделась на Провидение, которому отчего-то заблагорассудилось поместить величайшее событие в истории человечества у этого жалкого ручья, а, скажем, не на величественных берегах ее родной Реки, где небо и земля не щурятся от пыли и зноя, а смотрят друг на друга широко раскрытыми глазами. Но когда Иордан влился в Мертвое море, иначе именуемое Асфальтовым, пейзаж стал еще скучней. Справа горбилась лысыми холмами Иудейская пустыня, слева простиралось окутанное дымкой зеркало воды. Сначала Пелагии померещилось, что море затянуто панцирем серебристого льда, что при такой жаре было совершенно немыслимо. Монахиня спустилась к берегу и протянула к воде руку. Даже вблизи иллюзия ледяного покрова была абсолютной. Но пальцы коснулись не холодной твердой корки, а погрузились в теплую, совершенно прозрачную влагу, под которой лежал сплошной слой белой соли. Полина Андреевна лизнула мокрую руку и ощутила вкус слез. Глаза болели от нестерпимого блеска. Мерцало не только море, но и зазубренные скалы, пустыня, дорога. А тишина была такая, какой Пелагия не встречала нигде и никогда. Не шуршал песок, не плескалась вода, и когда Салах остановил лошадей, чтобы дать им отдых, безмолвие окружающего мира стало просто невыносимым. "Мертвая тишина на Мертвом море", сказала про себя Пелагия, безо всякого намерения скаламбурить. По мере приближения к южной оконечности соленого озера, вокруг становилось все безжизненней и противоестественней. Из земли повылезали острые утесы, похожие не то на гигантские занозы, не то на ощеренные зубы Земли. Горы подступили почти вплотную к воде, будто хотели спихнуть повозку в едкий соляной раствор. Полине Андреевне сделалось страшно. Не от бесприютности ландшафта, а от мысли о том, какое чудовищное злодеяние свершилось здесь много веков назад. Тут была цветущая страна, которая "вся до Сигора орошалась водою, как сад Господень, как земля Египетская". Но разгневанный Бог пролил на Содом и Гоморру серу и огонь с неба, и появилась эта огромная воронка, наполненная горькими слезами. На дне ее, покрытые толстым слоем соли, лежат тысячи мертвых нечестивцев, а возможно, и несколько праведников. Ведь перед тем как свершиться страшной каре, у Бога был торг с Авраамом. "И подошел Авраам и сказал: неужели Ты погубишь праведного с нечестивым? Может быть, есть в этом городе пятьдесят праведников? Неужели Ты погубишь, и не пощадишь места сего ради пятидесяти праведников в нем? Не может быть, чтобы Ты поступил так, чтобы Ты погубил праведного с нечестивым, чтобы то же было с праведником, что с нечестивым; не может быть от Тебя! Судия всей земли поступит ли неправосудно? Господь сказал: если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу все место сие. Авраам сказал в ответ: вот, я решился говорить Владыке, я, прах и пепел: может быть, до пятидесяти праведников недостанет пяти, неужели за недостатком пяти Ты истребишь весь город? Он сказал: не истреблю, если найду там сорок пять. Авраам продолжал говорить с Ним и сказал: может быть, найдется там сорок? Он сказал: не сделаю того и ради сорока. И сказал Авраам: да не прогневается Владыка, что я буду говорить: может быть, найдется там тридцать? Он сказал: не сделаю, если найдется там тридцать. Авраам сказал: вот, я решился говорить Владыке: может быть, найдется там двадцать? Он сказал: не истреблю ради двадцати. Авраам сказал: да не прогневается Владыка, что я скажу еще однажды: может быть, найдется там десять? Он сказал: не истреблю ради десяти. И пошел Господь, перестав говорить с Авраамом". Пелагия всей душой была на стороне Авраама, который, дрожа от ужаса, бился с Вседержителем за спасение страны Содомской, но Божественный предел оказался суровей человеческого. Что же это получается, Достоевскому из-за одной-единственной слезы ребенка не в радость спасение всего мира, а Всевышнему мало девяти праведников, да еще рассердился - ушел, перестал говорить? Должно быть, в те далекие времена Бог был молод, а по молодости бескомпромиссен и жесток. Он еще не научился терпимости и милосердию, явленному в Новом Завете. Бог меняется, открылось вдруг Пелагии. Как и человечество, Он с веками взрослеет, мягчеет и мудреет. А если так, то можно надеяться, что со временем вместо Нового Завета нам будет явлен Новейший, еще милосердней и просветленней предыдущего. Ведь люди и общество так переменились за две тысячи лет! И она попыталась представить, каким станет Новейший Завет Господень. Ветхий был про то, что еврей должен хорошо относиться к другим евреям. Новый - про то, что всем людям следует любить друг друга. А Новейший, наверное, распространит любовь и на зверей. Разве нет души у лошади или собаки? Конечно, есть! Славно было бы, если б Новейший Завет дал людям надежду на счастье в этой жизни, а не исключительно после смерти, в Царствии Небесном. И еще... Но тут Пелагия осеклась, дала себе укорот. Какой еще Новейший Завет? Ее ли это ума дело? Да и сами эти мысли, об устарелости прежнего Завета, не сатанинское ли искушение, насланное мертвой пустыней? x x x Разбили лагерь в маленьком оазисе, где возле ручья росло несколько деревьев. Это была уже третья ночевка после того, как путешественники покинули Изреэльскую долину. А утром, едва хантур отъехал от места ночлега, случилось чудо. Салах, в последний раз проезжавший в этих местах два года назад, был поражен еще больше, чем Пелагия. Из Иудейской пустыни к морю выползло прямое, как стрела, шоссе, поглотило убогую прибрежную дорогу и повернуло на юг. Чахлые Салаховы лошадки приободрились, часто-часто заклацали копытами по асфальту. Тряски как не бывало, хантур задвигался втрое быстрее. Полина Андреевна только диву давалась. Мир вдруг перестал быть заброшенным и безлюдным. То и дело навстречу попадались одинаковые белые фургоны, запряженные дюжими мохнатоногими першеронами. На брезенте красовалась эмблема: изображение акрополя и буквы "S&G Ltd". Пелагия пораскинула мозгами, что бы это могло значить, и догадалась: "Содом энд Гоморра лимитед", вот что это такое. Даже поежилась от нехорошего названия. Вскоре после полудня достигли арабского селения Бет-Кебир. За время пути Полина Андреевна досыта насмотрелась на туземные деревни, как две капли воды похожие одна на другую: слепые глинобитные домишки едва выше человеческого роста; стены и крыша непременно облеплены лепешками сохнущего верблюжьего навоза, который используется в качестве топлива; улочки узкие и грязные; к проезжим сразу же кидается толпа голых детишек, орущих "Бакшиш! Бакшиш!", а зловоние такое, что хочется зажать нос. И вдруг - новые беленькие домики с верандами, мощеные улицы, свежевысаженные кусты! Никаких попрошаек, оборванцев, прокаженных. А постоялый двор, куда Салах завернул, чтобы разузнать дальнейшую дорогу, показался измученной путешествием Пелагии истинным дворцом. Она помылась в настоящем душе, выпила крепкого чаю, расчесала волосы, переменила белье. Салах тем временем вел важные переговоры с хозяином. Прежде чем выяснил все, что поручила Пелагия, выпил семь или восемь чашек кофе. Оказалось, что нововыстроенный город Усдум (так по-арабски произносится "Содом") от Бет-Кебира недалеко, всего пятнадцать верст, но женщинам туда ход заказан. Лути - люди хорошие, за работу и поставки платят щедро, но у них свои правила. - Кто такие "лути"? - спросила Полина Андреевна. - Лути - это народ Лута. Того Лута, кто ушел из Усдума, а город сгорел. А, народ Лота, поняла Пелагия, то есть мужеложцы. Салах объяснил, что рабочие из Бет-Кебира входят в Усдум по специальному пропуску, а женщинам нельзя попасть дальше заставы, которая в пяти верстах от города. Дорога только одна, зажата между озером и длинной горой Джебель-Усдум. На заставе турецкие солдаты, начальника звать Саид-бей. Турки стерегут дорогу очень хорошо, даже ночью не спят, что для турецких солдат удивительно. И бакшиш не берут, что удивительно вдвойне. А все потому, что лути им очень хорошо платят. Раньше Саид-бей со своими солдатами ютились в палатках, посреди пустыни. Они ловили контрабандистов и жили очень-очень плохо, а теперъ лути попросили почтенного юзбаши перенести свой пост на дорогу, и турки стали жить очень-очень хорошо. Сведения были неутешительными, Пелагия занервничала. - А нельзя ли обойти заставу через пустыню, с другой стороны горы? Салах пошел к хозяину пить еще кофе. - Нет, нельзя, - сказал он, вернувшись. - Днем солдаты с гора увидят, у них там вышка. А ночью через пустыня не проехать, не пройти: ямы, камни, ноги сломаешь, шея свернешь. - Скажи хозяину, я дам двадцать франков тому, кто проведет меня через заставу. Верный помощник снова отправился на переговоры. Через четыре чашки кофе вернулся с довольным и загадочным видом. - Можно. Гора Джебель-Усдум дырявая. Весной ручей течет, дырка находит. Тысяча лет вода течет - пещера. Хозяин знает, как через гора пролезть, но двадцать франк мало. Хочет пятьдесят. Пещера страшная, там джинны огня живут. Услышав про пещеру, Полина Андреевна содрогнулась. Снова лезть в земное чрево? Ни за что - хоть с джиннами, хоть без джиннов. Салах понял ее гримасу по-своему. Подумал немного, почесал затылок. - Да, пятьдесят франк очень много. Дай мне двадцать пять, я тебя без пещера провезу. - Но как?! - Мой дело, - ответил палестинец с хитрым видом. x x x И вот они ехали мимо невысокого хребта, который, наверное, был единственным в своем роде: гора, расположенная ниже уровня моря. Впереди показалась большая парусиновая палатка и шлагбаум - турецкий пост. Полина Андреевна оглянулась. Сзади тащилась большая фура с эмблемой "S&G Ltd" на бортике, груженная рыхлой черной землей. - Куда ты меня спрячешь? - уже в сотый раз спросила монахиня у таинственно молчаливого Салаха. - Никуда. Повернись сюда. Он достал из дорожной сумки лаковую коробочку. - Что это? - Подарок. Марусе купил. Три франк платил - отдашь. Пелагия увидела в маленьких ячейках белила, помаду, пудру и еще что-то вязкое, черное. - Не верти башка, - сказал Салах, придерживая ее рукой за подбородок. Окунул палец и быстро намалевал Полине Андреевне что-то на щеках. Растер. Провел кисточкой по бровям, ресницам. Потом намазал помадой губы. - Зачем?! - пролепетала оцепеневшая монашка. Достала зеркальце и пришла в ужас. На нес смотрела чудовищно размалеванная физиономия: свекольные щеки, огромные брови вразлет, подведенные глаза, вульгарно сочный рот. - Ты сошел с ума! Поворачивай назад! - крикнула Пелагия, но хантур уже подъезжал к шлагбауму. - Молчи и улыбайся, все время улыбайся и делай вот так. - Салах подвигал бровями вверх-вниз, глаза закатил под лоб. - Шире улыбайся, совсем шире, чтоб все зубы видно. Бунтовать было поздно. Пелагия раздвинула губы, сколько было возможности. Подошли двое солдат в линялых синих мундирах и офицер при сабле - не иначе, тот самый Саид-бей. Он сердито ткнул пальцем на Пелагию, заругался. А на фуру с землей даже не посмотрел, та преспокойно проехала под качнувшимся кверху шлагбаумом. Полина разобрала слово "кадын" - кажется, по-турецки это значит "женщина". Ну конечно, сейчас офицер завернет их обратно, и путешествию конец. Салах брани не испугался, а сказал что-то, смеясь. Саид-бей посмотрел на Пелагию с любопытством, задал какой-то вопрос. В его голосе звучало явное сомнение. Вдруг палестинец ухватил пассажирку за подол платья и потянул кверху. От ужаса Пелагия заулыбалась так, что шевельнулись уши. Солдаты заржали, офицер тоже расхохотался, махнул рукой - ладно, проезжай. - Что... что ты ему сказал? - боязливо спросила Пелагия, когда застава осталась позади - Что ты мальчик, одетый как баба. Что лути купили тебя в Яффо. Юзбаши сначала не верил. Я говорю: "Не веришь - между ног ему смотри". И хочу тебе юбку поднять. Саид-бей не станет у мальчик между ног смотреть, а то солдаты думают, их юзбаши тоже лути. - А... если бы все-таки посмотрел? - спросила бледная Пелагия. Салах философски пожал плечами: - Тогда плохо. Но он не посмотрел, застава мы проехали, с тебя еще двадцать пять франк. Долг Полины Андреевны ее кучеру, проводнику и благодетелю со дня отъезда из Иерусалима увеличился до астрономических размеров. Деньги, выплаченные Фатиме, были только началом. К этой сумме Салах приплюсовал плату за страх, пережитый им во время черкесского приключения, потом стоимость проезда до Мертвого моря и отдельно от Бет-Кебира до Усдума. Были по пути и другие поборы, помельче. Пелагия уже сама не знала, каков общий итог, и начинала опасаться, что ей с этим вымогателем никогда не расплатиться. Внезапно она заметила, что он разглядывает ее с каким-то странным, вроде бы даже взволнованным выражением лица. - Что такое? - удивилась Полина Андреевна. - Ты умная и храбрая, - с чувством сказал Салах. - Я сначала думал, какая некрасивая. Это потому что красные волосы и худая. Но красные волосы можно привыкнуть. И худая не будешь, если дома сидеть, много спать, хорошо кушать. А если пудра-помада мазать, ты почти красивая. Знаешь что?.. - Его голос дрогнул, глаза влажно блеснули. - Иди ко мне четвертая жена. Тогда можно долг не платить. Это он делает мне предложение, поняла Пелагия и, к собственному удивлению, была польщена. - Благодарю, - ответила она. - Мне приятно, что ты так говоришь. Но я не могу стать твоей женой. Во-первых, у меня есть Жених. А во-вторых, что скажет Фатима? Второй довод, кажется, подействовал сильнее, чем первый. К тому же в процессе объяснения Полина Андреевна достала флягу и стала смывать с лица косметику, отчего ее красота, должно быть, померкла. Салах вздохнул, щелкнул кнутом, и хантур покатил дальше. x x x Гора закончилась резким, почти вертикальным уступом, и из-за поворота безо всякого предупреждения вынырнул город. Он лежал в небольшой котловине, с трех сторон окруженной холмами, и был невообразимо красив, словно перенесенный сюда из древней Эллады. Не веря глазам, Полина Андреевна смотрела на украшенные статуями фронтоны, на стройные колоннады, мраморные фонтаны, красные черепичные крыши. Опоясанный цветущими садами, город словно покачивался в знойном струящемся воздухе. Мираж! Мираж в пустыне, подумала восхищенная путешественница. Подъехали к зеленой аллее, где лежали груды тучного чернозема. Там уже стояла давешняя фура, пока еще не разгруженная. Возница исчез - наверное, отправился за указаниями. Несколько арабов копали ямы для деревьев, поливали клумбы, стригли траву. - Это настоящий элизиум, - прошептала Пелагия, вдыхая аромат цветов. Спрыгнула на землю, встала за розовыми кустами, чтобы не привлекать к себе внимания, и все не могла наглядеться на волшебное зрелище. Когда первый восторг прошел, спросила: - Но как же я попаду в город? Салах пожал плечами: - Не знаю. Я только обещал везти тебя через застава. Танец Иродиады Скользя по мраморному полу, она все пыталась ухватить гаснущую мелодию. Прам-пам-пам, прам-пам-пам, два раза покружиться, взметнув невесомым облаком газовый пеньюар, потом присесть в книксене и взлететь, воспарить, а руки - как лебединые крылья. Раньше она танцевала под граммофон, но теперь механическая музыка стала ей уже не нужна. Божественные мелодии, которых не смог бы воспроизвести сам Паганини, зарождались у нее внутри. Жизнь их была коротка, не предназначена для повторения и оттого особенно прекрасна. Но сегодня что-то мешало музыке, гасило ее, не позволяло волшебной силе развернуться. Пара-пара-рам-па-пам, пара-пара-рам-па-пам... Нет, не так! В благословенном оазисе, надежно укрытом от грубого мира, Иродиада открыла в себе два источника каждодневного наслаждения, два новых таланта, о которых прежде и не подозревала. Первым был танец - не для домашних, не для гостей и уж тем более не для посторонних зрителей, а исключительно для самой себя. Превратиться в гармонию, в грациозное движение. Ощутить, как тело, прежде такое непослушное, ржавое, скрипучее, делается легче пуха, пружинистей змеи. Кто бы мог подумать, что на пятом десятке, когда от собственной плоти, кажется, уже ничего нельзя ожидать кроме предательства и разочарований, только и начнешь сознавать, что за совершенный организм твое тело! В доме тихо-тихо. Левушка и Саломея нежатся в спальне, они встанут ближе к вечеру, когда смягчится зной. Антиноша плавает в бассейне, его из воды артелью бурлаков не вытащишь. Каждый день, в послеобеденный час, предоставленная сама себе, Иродиада танцевала перед зеркалом, в полной тишине. Электрический вентилятор гонял по атриуму волны ароматизированного воздуха. Танцовщица выделывала pas неописуемого изящества, по лицу ее сбегали капельки пота и тут же высыхали. Полчаса абсолютного счастья, потом принять восхитительно холодный душ, выпить бокал смолистого вина со снегом, накинуть шелковый хитон - и на встречу со вторым наслаждением, в сады. Но целиком отдаться движению сегодня никак не получалось, а в голове, которая должна быть полна одной лишь музыкой, вихлялась мышиным хвостиком какая-то смутная, тревожная мысль. П'опадет, погаснет, послышался вдруг Иродиаде картавый голос, и она остановилась. Ах вот оно что. Вчерашний разговор. x x x Нелепого человека в перепоясанном синей веревкой рубище привезли в город Збышек и Рафек, двое сумасбродных варшавян. Они гоняли наперегонки в колесницах вдоль моря и подобрали на шоссе бродягу, рассмешившего их своим видом. Выяснив, что странник прибыл из России, повели к своим русским друзьям - показать. Она была дома одна. Левушка заседал в Ареопаге, дети ушли на пляж. Когда оборванец назвался Мануйлой, предводителем "найденышей", хозяйка развеселилась. Бедняге было невдомек, что по воле случая ей известно о смерти настоящего Мануйлы, которого убили, можно сказать, почти на ее глазах. Иродиада не спешила с разоблачением, поджидала эффектного момента. Когда шалопаи-варшавяне повели бродягу смотреть город, Иродиада отправилась с ними. Лже-Мануйла вертел головой во все стороны, беспрестанно ахал и удивлялся, сыпал вопросами. Збышек с Рафеком больше гоготали и валяли дурака, так что роль гида исполняла Иродиада. А женщин вы что же, совсем не признаете, недоумевал самозванец. - Признаем и уважаем, - отвечала она. - У нас на Западной площади есть Памятник жене Лота - нашли на берегу соляную колонну и заказали скульптору высечь из нее статую. Многие, правда, возражали против нагой женской фигуры, но большинство проявили терпимость. Мы ничего не имеем против женщин, только нам лучше без них, а им без нас. Что же, и женский город тоже где-нибудь есть, спросил "пророк". - Пока нет, - объяснила Иродиада, - но скоро будет. Наш благодетель Джордж Сайрус намеревался купить для дев-женолюбиц землю на острове Лесбос, но греческое правительство не позволило. Тогда он придумал отстроить Гоморру - работы там уже начались. Мы будем дружить с нашими соседками, как дружат люди и дельфины. Однако стихия дельфина - море, а стихия человека - суша, и потом, зачем же человеку и дельфину совокупляться? Забавный пройдоха восхищался красотой построек и техническими усовершенствованиями, которых в Содоме имелось неисчислимое множество: и электрический трамвай, ходивший от Акрополя до пляжа, и синематограф, и каток с искусственным льдом, и многое-многое другое. Но больше всего фальшивого Мануйлу заинтересовали отношения между содомцами: есть ли у них семьи, или всяк живет сам по себе? Иродиада, предвкушавшая миг разоблачения, вежливо ответила, что семей с детьми вроде ее собственной здесь очень мало. Некоторые живут парами, а большинство просто наслаждаются свободой и безопасностью. Потом Рафек и Збышек стали звать в Лабиринт, особенное место, где молодежь в темноте творит всякие непристойности. Иродиада не пошла, она уже вышла из возраста, когда человека занимают плотские безобразия, - теперь больше ценила чувства. К ее удивлению, бродяга в Лабиринт тоже не захотел, сказал, что ничего нового в этих забавах нет, они были и у римлян, и у греков, и у вавилонян. Так и получилось, что Иродиада осталась с ним вдвоем. - Что, Божий человек, обрушит на нас Господь огнь и серу за эти прегрешения? - насмешливо спросила она, кивая в сторону Лабиринта, из которого доносились хохот и дикие вопли. За это навряд ли, пожал плечами "пророк". Они ведь друг друга не насильничают. Пускай их, если им так радостней. Радость свята, это горе - зло. - Ай да пророк! - развеселилась Иродиада. - Может, ты тоже из наших? Как же он ответил-то? Нет, сказал, я не из ваших. Мне вас жалко. Путь мужчины, любящего мужчин, печален и ведет к отчаянию, потому что бесплоден. Он какими-то другими словами это сказал, менее складно, но смысл был именно такой, и Иродиада от неожиданности вздрогнула. По инерции попробовала пошутить: - Бесплоден - оттого что у нас не может произойти детей? А он серьезно так: и от этого тоже. Но не только. Мужчина - черная половинка души, женщина - белая. Знаешь, от чего возникает новая душа? Оттого, что из Божьего огня высекается маленькая искорка. А высекается она, когда две половинки души, белая и черная, тычутся друг в друга, пытаются понять, одно они целое или нет. Вам же, бедным, своей половины никогда не сыскать, потому что черное с черным не соединяется. Пропадет твоя полудуша, угаснет. Тяжкая это доля - вечное одиночество. Сколько ни тычьтесь друг в друга, искры не будет. Вот в чем беда-то: не в блуде тела, а в заблуждении души. Иродиада и забыла, что собиралась посмеяться над самозванцем. Какая, в сущности, разница, кто он таков на самом деле? Бродяга заговорил о том, что она чувствовала и сама, только не знала, как обозначить. Стала возражать. Разумеется, дело совсем не в телесном. Когда дурман запретности растаял и стало не нужно прятаться от общества, обнаружилось, что не так уж ей и нужны страстные соития с любимым. Важнее нежность, защищенность, каких никогда не познаешь с женщиной, потому что женщины другие. А тут не надо прикидываться, тебя понимают с полуслова, даже и вовсе без слов - вот что важно. Мы вместе, мы одинаковые. Никакого столкновения противоположностей, никакого раздира. Блаженство и покой. Втолковывала все это чужому человеку, волнуясь и горячась, - вот как зацепили Иродиаду его речи. Тот слушал-слушал, потом грустно покачал головой и говорит: а искры все равно не будет. Нет искры - нет и Бога. Вчера Иродиада с ним не соглашалась, стояла на своем, а сегодня, когда лже-Мануйлы рядом уже не было, оброненные им слова - "вечное одиночество", "заблуждение души" - вдруг выплыли из памяти и прогнали музыку. Что-то Левушка все больше времени проводит с Саломеей. Нет, это не ревность, а то самое, о чем говорил странник: страх одиночества. И Антиной дома почти не бывает - у него новые увлечения, новые друзья. Возможно, они ему не только друзья... А ведь всего месяц, как приехали сюда, в мужской рай. Говорят, семьи в Содоме долго не держатся. И что тогда останется? Не так мало, подбодрила себя Иродиада. Останутся танцы и сады. Кстати, о садах. Подошло время проведать пионы и мушмулу. Да и к розам заглянуть - не переусердствовал ли Джемаль с поливкой. Иродиада прогнала печальные мысли прочь. Надела невесомый хитон, обвязала волосы голубой лентой. Солнце еще палило вовсю, но с Аваримских гор уже веяло ветерком, обещавшим вечернюю прохладу. Прошла тенистой улочкой к Западным воротам, приветливо кивая встречным, а с некоторыми и целуясь. Все мысли теперь были только о саде. Перед вечерней зарей нужно будет разрыхлить клумбы, чтобы рассада подышала. Завтра из Хайфы должны доставить земляных червей. Тогда можно будет всерьез взяться за персиковую аллею. Через год-другой в Содоме будут такие сады, каких этот злосчастный край не видал и во времена Лота. Вот чему надо было посвятить жизнь! Не гимназистов латыни учить, а сады и цветники выращивать. В России растениям благодать. Там и воды сколько пожелаешь, и земля живая, не то что здесь. Впрочем, такого чернозема, какой доставляют сюда фурами, не найти и в России. Особой пропитки, больших денег стоит. Слава Богу, у мистера Сайруса денег много. За городской стеной походка Иродиады стала энергичной, деловитой. Позабыв о жаре, она обошла деревья, кусты, клумбы. Пожурила старшего садовника - так и есть, он поливал розовые кусты равномерно, а с восточной стороны, куда по ночам дует бриз, нужно бы поменьше. Джемаль слушал внимательно - знал, что у старого лути особый дар от Аллаха понимать жизнь растений, и относился к этому таланту с почтением. В университете среди прочих ненужных премудростей Иродиада изучала и древнееврейский, поэтому арабский язык ей давался на удивление легко. Уже на второй неделе совместной работы они с Джемалем отлично понимали друг друга. - Это что такое? - недовольно показала Иродиада на повозку с черноземом. - Где возница? Почему не разгрузил? - Там женщина, - сказал Джемаль, показывая на крайний из розовых кустов. - Как проехала, неизвестно. Садык отправился сказать караульному. Поклонился и пошел поливать клумбы. Иродиада обернулась. За кустом в самом деле кто-то прятался. Подошла ближе - действительно, женщина. Издалека видно, что не ряженка, а натуралка. Не столько даже по фигуре, сколько по наклону головы, по чуть отставленной в сторону руке. Это не подделаешь, сколько ни старайся. Надо ей сказать, чтоб уезжала подобру-поздорову. Начальник службы безопасности - бывший британский полковник, с ним шутки плохи. Сдаст нарушительницу турецкому караулу, да еще оштрафует Саид-бея за нерадивость, а тот выместит злобу на любопытной дурехе, у азиатов ведь джентльменство не в заводе. Яков Михайлович подслушивает И не думалось, и не гадалось, что так ловко получится, с фурой-то. Повезло - оказался в нужном месте, в нужное время. А сначала клял себя, что перемудрил - когда, можно сказать, заживо в сырую землю лег. Пока тащились по шоссе, проклял все на свете. Жарко, червяки под одежду лезут. Один, стервец, даже в ноздрю прополз - чудо, что не расчихался. Дышал через камышинку, просунув ее сквозь чернозем. Потом и смотреть приладился. Был у Якова Михайловича при себе глиняный кувшин с длинным горлышком, воду пить. Содержимое мало-помалу вылакал (заодно и земли-матушки накушался), а сосуду придумал полезное применение. Горлышко у основания переломил пальцами - получилась трубка. Высунул ее наружу, обрел зрение. Кувшин земляного цвета, так что снаружи горлышко и с двух шагов не разглядишь. По правде сказать, не ахти какие обзоры открывались через сию малую дырку, но лучше, чем вовсе безглазым быть. Повернешь туда, сюда - вроде как через подзорную трубу смотришь. Или как через оптическую палку на субмарине, перископ называется. Про везение стало ясно, когда фура уже прибыла, куда ей положено, и остановилась. Тут обнаружилось, что Рыжуха, за которой Яков Михайлович всю дорогу через свой перископ приглядывал, топчется здесь же, рядышком. Вылезла из своей таратайки, встала за розовым кустом, а от того куста до яковмихайлычева наблюдательного пункта рукой подать. Монашка повздыхала, попричитала, как же ей теперь в город попасть. Ее арап (Салахом звать) сочувствия никакого не выразил. Мальчишкой надо было одеться, коза ты безмозглая, мысленно укорил Рыжуху тайный созерцатель. Еще и теперь, может, не поздно, соображай. Но та все переминалась с ноги на ногу да вздыхала. Он, однако, за нее не волновался. Знал по опыту - никакая она не безмозглая и что-нибудь обязательно придумает, от своего не отступится. Верный был расчет, на рыжую ставить. Не дураки придумали. Немножко тревожился он из-за другого - не улизнула бы снова, как в прежние разы. Очень уж шустра и непредсказуема. Не все ж Господу Богу ради Якова Михайловича на чудеса расщедриваться. Вдруг шаги. И голос - высокий, с подвзвизгом, полубабий-полумужской: - Madame, vous n'avez pas le droit de rester id [Мадам, вам нельзя здесь находиться (фр.)]. - И потом по-русски, удивленно. - Вы?! Яков Михайлович развернул свою подзорную трубу в направлении странного голоса. Увидел в кружочке немолодую накрашенную бабу в парике, легком платьишке и сандалиях (что-то ступни широковаты). Понятно: ряженый бабой содомит. Монашка обрадовалась старому педерасту, как родной маме. - Ах, какая удача, что я вас встретила! Здравствуйте, милая Ираида! - Иродиада, - поправил баба-мужик и тоже всплеснул руками, затараторил. - Откуда вы взялись, милая? И почему не в рясе? Что вы здесь делаете? Рыжуха ответила не сразу, и Яков Михайлович перевел трубку на нее. Она морщила лоб, словно не могла решить, правду говорить или наврать что-нибудь. Сказала правду. - Понимаете... Мне очень нужно найти одного человека. - Кого? - Это довольно странный человек. Необычно одевается, необычно говорит... В Бет-Кериме сказали, что он был там вчера утром и двинулся в сторону Содома. Обратно не возвращался. Вот я и подумала, что он, должно быть, остался здесь... Такой тощий, с всклокоченной бородой, в белой хламиде с синим поясом... - Мануйла? Вам нужен человек, который называет себя Мануйлой? - изменившимся голосом произнес извращенец. - Да! Вы видели его? Скажите, видели? Мне необходимо с ним поговорить! Если бы вы вызвали его сюда... - Его нет. - Как?! - ахнула монашка. - Что вы с ним сделали? Яков Михайлович поскорей нацелился в ряженого, увидел, как тот машет рукой в сторону моря. - Он уплыл на катере в Аин-Джиди. Еще на рассвете, пока не начало печь. - Слава Богу! - почему-то воскликнула монашка. - Аин-Джиди - это оазис к северу от Бет-Керима? Мы там проезжали. - Да, оттуда идет дорога на Иерусалим. - Так он направляется в Иерусалим? Педераст развел руками: - Понятия не имею... Он говорил про какой-то сад. - Ради Бога, вспомните! - вскричала монашка. - Это очень важно! Яков Михайлович тоже весь обратился в слух - даже трубку приставил не к глазу, а к уху. Иродиада неуверенно протянул: - Кажется, он сказал так: "В ночь на пятницу мне обязательно нужно быть в одном саду". Ну же, ну же, мысленно подбодрил его Яков Михайлович. Давай, вспоминай. - Вот и все. Больше он ничего про это не говорил. - Ах! - воскликнула рыжая. Наблюдатель поскорей приставил кувшинное горлышко к глазу. Монашка прикрыла рот ладонью, брови выползли чуть не на середину лба. Удивилась чему-то? Или что-то смекнула? Что за сад, Яков Михайлович, само собой, знать не мог, но это было не важно. Главное, что ты, золотце мое, поняла, прошептал он Рыжухе и сплюнул прилипшего к губе червяка. Ночь на пятницу - это завтра или послезавтра? Со всеми этими палестинскими блужданиями дни недели в голове перепутались. И, похоже, не только у него. - Сегодня у нас что? Среда? - спросила монашка. - Не знаю, милая, мы здесь живем по античному календарю. Сегодня день Луны, завтра будет день Марса, послезавтра... - Да-да, среда! - перебила его рыжая. - Скажите, нельзя ли и мне воспользоваться вашим катером? - Что вы! Вам нужно побыстрей уносить ноги, иначе вас арестуют. Уже побежали за стражей. Это частное владение, очень строго охраняемое. - Сколько отсюда до Иерусалима? - не слушала его монашка. - Право, не знаю. Верст сто-полтораста. - Салах, завтра к вечеру довезешь? - Кони испорчу, - проворчал арап. - Неделю работать не будут. - Сколько стоит неделя твоей работы? - Двести франк. - Разбойник! - Если для жена, бесплатно, - непонятно ответил арап. - Ладно. Поехали! - Что ладно? - спросил Салах. - Двести франк ладно или жена ладно? - Там видно будет! Поехали! И монашка выбежала из зоны обзора. Полминуты спустя донесся стук копыт, скрип колес. Покатили в Иерусалим. Пора было выбираться из чертовой телеги. Охо-хо, полтораста верст на своих двоих, да через пустыню... Ничего, сдюжим. Опять же можно в Бет-Кериме приобрести двуколку. С парусиновым верхом, навроде тента. И парочку этих самых тентов про запас прихватить, разного цвета. Время от времени менять один на другой, чтоб не заметили слежку. Ну давай уже, уходи, поторопил Яков Михайлович педераста. А тот как назло медлил. Еще через пару минут застучали сапоги, зазвякали сабли. Это прибежали двое турецких солдат и с ним возница фуры, что доставила в Содом Якова Михайловича - зайцем. Загалдели что-то по-своему. Содомит им ответил с запинкой, успокоительным тоном. Не иначе, наврал, что не было тут никакой бабы, потому что один из солдат размахнулся и отвесил вознице оплеуху, да еще заругался. По-ихнему Яков Михайлович, конечно, не понимал, но догадаться было нетрудно: ах, мол, такой-рассякой шайтан, врешь невесть что, бегай из-за тебя по жаре. Солдаты ушли, всхлипывающий арап тоже, а чертов содомит все торчал возле куста. Зачем-то трогал цветы и листья, сокрушенно качал головой. Ну же, черт тебя дери, время дорого! От нетерпения Яков Михайлович шевельнулся, из фуры просыпалась земля. Баба-мужик озадаченно оглянулся на повозку - показалось, что смотрит прямо в трубку, в самый глаз Якову Михайловичу. Тот мысленно предупредил, по-хорошему: отвернись, болван. Целее будешь. Нет, подошел. Встал так близко, что в дырку можно было рассмотреть лишь полбюста (ишь, ваты-то напихал) и руку с гладко выбритыми волосками. Лысая рука раскрыла ладонь, вовсе заслонившую обзор. - Это что за тряпка? - раздалось бормотание, и в следующую секунду Якова Михайловича дернули за рукав. Ну, пеняй на себя. Он ухватил дурня за запястье, резко выпрямился. Увидев, как из земли поднимается черный человек, старый извращенец выпучил глаза. Потом закатил их кверху и мягко повалился. В самом деле, как баба. В обморок бухнулся. Яков Михайлович наклонился над недвижным телом, соображая. Переломить шейный позвонок, да сунуть труп вон в ту большую кучу земли. День кончается, раньше завтрашнего утра ее не разроют, утром же мы будем далеко, на полпути к Иерусалиму. А вдруг все-таки разроют? Вон у них на башне гелиограф установлен. Дадут сигнал на заставу. Зачем рисковать? Яков Михайлович попрыгал, стряхивая налипшие комья. Аккуратно подобрал их, ссыпал обратно в фуру. Потом восстановил очертания земляного конуса, пригладил ладонями. Большим скачком, без разбега, сиганул на газон, чтоб не оставить в пыли следов. Оглянулся. Содомит по-прежнему лежал кулем. Ладно, пускай живет. Что он скажет? Что из-под земли вылез черный человек, а потом бесследно исчез? Да кто ему поверит? Он и сам себе не поверит. Решит, что на солнце перегрелся. Яков Михайлович подтянул шальвары и пружинистой, мускулистой побежкой затрусил по дороге вдогонку за садящимся солнцем. Для ритмичности дыхания приговаривал: - Ать-два, ать-два, что-за-сад, что-за-сад, ать-два, ать-два, что-за-сад, что-за-сад... Глотнул ртом вместо воздуха горячей пыли, заплевался. Ох, треклятая сторонка. Ничего, завтра вечером, похоже, конец. XIV ЭТЮД БЕРДИЧЕВСКОГО Старый знакомый "Дсс Долинин; чл. Совета Мин. вн. дел" - вот что было написано неровным, трудночитаемым почерком в графе "посетитель". - Действительный статский советник Долинин? - пробормотал Матвей Бердичевский, ероша свою золотисто-красноватую шевелюру. - Долинин?! - Так точно, - подтвердил надзиратель. - Их превосходительство был у нас с инспекцией. Удостоил беседой. Говорил, что надобно тюрьмы разделить: для подследственных одну, для закоренелых преступников другую, для мелких нарушителей третью. Составом арестантов изволил интересоваться. Ну, я ему и расскажи про жандармского офицера, грозу разбойников и нигилистов. Мол, вот до чего доводит невоздержанность в привычках. Их превосходительство пожелал самолично взглянуть. Изволил разговаривать с господином Рацевичем, не менее часа. Не надо больше никаких версий, со всей определенностью понял Бердичевский. Все сходится, одно к одному, хоть еще не вполне ясно, каким именно образом. Покинув тюрьму, долго шагал по улицам, не видя ничего вокруг. Сумбур постепенно прояснялся, факты выстраивались в стройную цепочку. Помедленней, помедленней, то и дело одергивал себя прокурор. Без скороспелых умозаключений, одну голую последовательность событий. Голая последовательность выходила такая. Полгода назад несостоятельного должника Рацевича навещает "очень значительное лицо" - судя по всему, без предварительного намерения, случайно. Или не вполне случайно? Нет-нет, предположения оставим на после. Чиновного инспектора и реформатора следственно-дознательной системы чем-то заинтересовал изгой с навыками волкодава. Чем именно? Может быть, Долинин тоже мужеложец? Однако вряд ли узник сразу же стал бы признаваться важному петербургскому чиновнику в своих пристрастиях. Маловероятно. Даже совсем невероятно. Но факт несомненен: заинтересовал. Настолько, что три дня спустя из "Русского торгово-промышленного и коммерческого банка", главная контора которого, между прочим, находится в Санкт-Петербурге, поступает сумма, покрывающаявсю сумму долга. Рацевич выходит на свободу и вскоре исчезает из Житомира - навсегда. Вопросы: зачем Долинин это сделал и откуда у него столько денег? Пелагия рассказывала, что он не из аристократов, выбился наверх за счет таланта. Раз так, большому богатству взяться у него неоткуда. Факты, только факты, вновь напомнил себе Бердичевский. Хорошо-с. Пять месяцев после освобождения Рацевича - пробел. О местопребывании и занятиях лихого жандарма в этот период мы ничего не знаем. Но известно, что вечером 1 апреля он оказывается на пароходе "Севрюга" и убивает крестьянина Шелухина, приняв его за "пророка" Мануйлу. В ту же ночь на пароход является Долинин, по совпадению оказавшийся в ближайшем уездном городе с очередной инспекцией. Примечательное совпадение, особенно если вспомнить житомирское рандеву в тюрьме. Действительный статский советник самолично возглавляет дознание, убийца же таинственным образом с корабля исчезает. А кто, спрашивается, руководил поисками? Он же, Долинин. Матвей Бенционович вспомнил рассказ Пелагии: в каюту мнимого господина Остролыженского следователь наведался сам, после чего сообщил, что она пуста, велел выставить перед дверью караул, не входить и никого не пускать. Уж не сидел ли житомирский знакомец хитроумного следователя внутри? И очень просто. А потом Долинин его потихоньку выпустил на берег - при смене караула или еще как-нибудь. Для начальника расследования, которому все подчиняются и все доверяют, дело нетрудное. Что было дальше? Большой человек из Петербурга непременно пожелал лично отправиться в отдаленную деревню, сопровождая труп какого-то проходимца. Как странно! То есть тогда сестре Пелагии и всем прочим участникам дознания показалось, что следователь соскучился на бюрократической работе, да и вообще, будучи человеком добросовестным, привык любое дело доводить до конца. А между тем следом за экспедицией отправился убийца, связанный с Долининым некими непонятными узами. Не исключено, что, пока плыли на барже, Рацевич прятался прямо там же, в трюме. Потом двигался своим ходом через лес, все время держась поблизости. Когда Пелагия по случайности наткнулась на соглядатая, Долинин заморочил ей голову разговором о нечистой силе, и так ловко это проделал, что многоумная монахиня ничего не заподозрила. Дальше самое существенное. Установив личность убитого, Долинин уехал, но Рацевич за ним не последовал, остался. Зачем? Ясно: чтобы умертвить Пелагию. Но почему он не сделал этого раньше - хотя бы при той самой встрече в лесу? Немного подумав, Матвей Бердичевский нашел ответ и на этот вопрос. А потому что раньше приказа не было. Значит, приказ убить монашку поступил лишь после того, как уехал следователь. От кого? Разумеется, от Долинина, больше не от кого. Бердичевский уже забыл, что оставил умозаключения на потом, и вовсю предался гипотезированию - впрочем, отнюдь не безосновательному. Может быть, следователь хотел, чтобы Пелагию убили, когда его, Долинина, не будет рядом? Для обеспечения алиби, а возможно, и из-за чувствительности - не хотел этого видеть. А еще вероятнее другое. Должно быть, в Строгановке Пелагия что-то такое сделала или сказала, отчего Долинин понял: она близка к разгадке пароходного убийства. Вероятнее всего, следователь для того и позвал ее с собо