й в экспедицию, чтобы по дороге определить, насколько она опасна. И вот определил: опасна, в живых оставлять нельзя. Кстати, в ходе дедукции сам собой явился ответ и на первый из отложенных вопросов. Изгой с навыками волкодава понадобился господину Долинину именно потому, что он, во-первых, изгой, а во-вторых, волкодав, то есть мастер по тайным делам. А гомосексуализм тут скорее всего ни при чем. Очень может быть, что петербуржец так и не узнал об этом обстоятельстве. Да и так ли оно существенно? Теперь другой вопрос из неотвеченных: случайно ли Долинин попал в одиннадцатую "дворянскую" камеру губернской тюрьмы? Что, если в своих инспекционных поездках по империи он нарочно присматривал людей, которые могут быть полезны для его пока еще не установленных целей? Это было предположение, всего лишь предположение, но весьма и весьма правдоподобное. В мозгу Матвея Бенционовича словно прорвало плотину: мысли, догадки и озарения хлынули таким потоком, что прокурор начинал захлебываться в этом половодье. А впереди уже виднелась новая преграда, покрепче первой, и там кипела, пенилась бурливая вода. Что такое действительный статский советник Долинин? Бердичевский стал вспоминать все, что ему было известно об этом человеке от Пелагии и из иных источников. Много лет Долинин служил следователем по уголовным делам. Была семейная драма - ушла жена. Пелагия рассказывала про это сочувственно, видно, знала какие-то подробности, но Матвея Бенционовича в них не посвятила. Сообщила лишь, что брошеный муж от горя был на грани отчаяния, но ему встретился какой-то мудрый, добрый человек и обернул к Богу, избавил от саморазрушительных мыслей. Тут у Долинина как раз случился и прорыв в карьере - взлетел высоко и счастливо забылся, погрузившись в большое государственное дело. Так-так. Все здесь вызывало вопросы. Во-первых, что за мудрец спас мятущуюся душу следователя? Во-вторых, ничего себе "спас душу" - стал вербовать профессиональных убийц. В-третьих, случайность ли, что "просветление" Долинина и его карьерный взлет совпали по времени? Наконец, четвертое и самое главное: что движет Долининым? Кли кто? И какова цель этого движения? Голова шла кругом. Но ясно было одно - в Житомире больше делать нечего. Как сказал принц Гамлет, есть магнит попритягательней. Американский шпион Матвей Бенционович сошел с поезда на Царскосельском вокзале и первым делом отправился на Главный петербургский почтамт - нет ли весточки от преосвященного. Из Житомира прокурор послал владыке краткий отчет о случившемся, не вдаваясь, однако, в подробности - не по телеграфу же. Про Долинина, к примеру, объяснить не решился. Сообщил лишь, что нить "известного вашему преосвященству дела" тянется в столицу империи. Письма из Заволжска не было, зато статского советника дожидался денежный перевод на пятьсот рублей, а в сопроводительном бланке приписка: "Храни тебя Господь". Ай да преосвященный. Никаких излишностей, только то, что Бердичевскому сейчас было необходимей всего: деньги и благословение. От соученика по университету, ныне служившего в Министерстве внутренних дел, прокурор узнал, что Сергей Сергеевич Долинин нынче вечером возвращается из инспекционной поездки в нижневолжские губернии и завтра ожидается в присутствии. Это было очень кстати. Вот и посмотрим, кого он посетит сразу после приезда, решил Матвей Бенционович. Наведался на Николаевский вокзал, узнал из расписания, что поезд прибывает в половине двенадцатого ночи. Получалось, что свободен почти весь день. Студентом Бердичевский провел в Петербурге несколько лет и неплохо знал этот красивый, холодный город. С точки зрения провинциала, столицу сильно портило обилие казенных построек - их желто-белая гамма сбивала и заглушала истинный цвет города, серый и голубой. Если б убрать отсюда министерства и присутствия, размышлял Матвей Бенционович, Питер и помягчел бы, и помилел, сделался бы уютнее для жителей. И потом, что это за место для столицы - на самом краешке гигантской империи? Вот Россию от этого флюса и перекашивает на сторону. На восток бы перевести вместилище власти, да не в Москву, которая и так не пропадет, а куда-нибудь в Уфу или Екатеринбург. Глядишь, государственный корабль и выровнялся бы, перестал бортами зачерпывать воду. Впрочем, нельзя сказать, чтобы Матвей Бенционович предавался подобным монументальным думам во все время своей прогулки. Середину дня он провел в Гостином дворе, выбирая подарки жене и детям. На это ушло несколько часов, потому что дело было хлопотное, ответственное. Не дай Бог забыть, что Анечка не терпит зеленого, Ванюша признает только игрушечные паровозы, у Машеньки чихание от шерстяных тканей, и прочее, и прочее. Покончив с этим приятным, но утомительным занятием, прокурор устроил себе маленький праздник: прошелся по лавкам, воображая, какой бы гостинец он купил Пелагии, если бы она была не монахиня и если бы их отношения позволяли ему преподносить ей подарки. Несбыточные мечты повлекли статского советника в парфюмерный ряд, оттуда заставили повернуть в галантерейный, и опомнился он лишь в отделе кружевного dessous. Вспыхнул до корней волос и поскорей вышел на улицу, остудиться сырым балтийским ветром. День клонился к вечеру. Пора было подготовиться к приезду Долинина. Согласно адресной книге, господин член министерского совета проживал в доме Шольца по Загородному проспекту. Матвей Бенционович посмотрел на здание (обычный доходный дом в четыре этажа, квартира генерала на втором), определил окна. Снял комнату в номерах "Гельсингфорс", расположенных очень удобно - почти напротив. А тут потихоньку и стемнело. Скоро ехать на Николаевский вокзал. x x x С извозчиком Бердичевскому исключительно повезло. Номер 48-36 оказался парнем молодым, понятливым. Когда уяснил, что от него требуется, глаза так и загорелись, даже забыл о цене поторговаться. Московский поезд прибыл вовремя. С Долининым прокурор в Заволжске виделся и даже разговаривал, потому глаза мозолить не стал, подождал за газетным киоском, пока Сергей Сергеевич пройдет мимо, и пристроился сзади. Никто действительного статского не встречал - увы. А Бердичевскому рисовалась какая-нибудь таинственная карета и еще рука, которая приоткроет дверцу навстречу инспектору. Не просто рука, а с каким-нибудь особенным перстнем и непременно в мундирном рукаве с золотым шитьем. Ничего этого не было, ни руки, ни кареты. Долинин скромненько взял извозчика, пристроил рядом свой неказистый саквояж, да и поехал себе. Номеру 48-36 объяснять второй раз не понадобилось - он взял с места еще до того, как к нему подбежал Бердичевский. Прокурор вскочил на ходу и только шепнул: "Не жмись к нему, не жмись". Извозчик соблюдал идеальную дистанцию, шагов этак в сто, пропускал вперед себя два-три экипажа, но не больше, чтоб не слишком заслоняли. На Невский коляска с Долининым не поехала, свернула на Литовскую улицу. Похоже, домой, разочаровался Матвей Бенционович. Так и есть - повернул на Звенигородскую. У дома Шольца пришлось какое-то время подождать. В окнах долининской квартиры сначала загорелся свет, потом погас - остался только в одном. Готовится ко сну, пишет отчет? Или переодевается, чтобы отправиться куда-нибудь среди ночи? Прокурор не знал, как быть. Торчать, что ли, здесь до утра? Ну, по крайней мере до тех пор, пока горит свет. Вдруг Долинин ждет позднего посетителя? Но свет в последнем окне погорел сорок две минуты и потух. Кажется, все же улегся. - Это кто, шпиен? - вполголоса спросил извозчик. Бердичевский рассеянно кивнул, прикидывая, не устроиться ли на ночлег прямо в коляске. - Мериканской? - допытывался 48-36. - Почему американский? - удивился прокурор. Парень только шмыгнул носом. Черт знает, что у него делалось в голове и почему он назначил предполагаемому врагу отечества столь экзотическое подданство. - Нет, австро-венгерский, - назвал Матвей Бенционович более правдоподобную страну. Извозчик кивнул. - Ваше благородие, а желаете, я тут за окошками покараулю? Хоть до утра. Мы привычные, не проспим. А чего? Овес у меня в торбе есть. И возьму недорого. Три рублика. Два с полтинничком, а? Было видно, что ему ужасно хочется покараулить австрийского шпиона. Главное, идея была очень даже недурна. Да и цена божеская. - Ладно. Я буду вон в тех номерах. Видишь окно? Угловое, на первом этаже? Если он куда или к нему кто, даже если просто вдруг зажжется свет - сразу дай мне знать. - Бердичевский задумался. - Только вот как? - Свистну, - предложил 48-36. - Я по-особенному умею, как Соловей-разбойник. Сложил пальцы колечком и оглушительно свистнул - аж лошади присели, из двери "Гельсингфорса" высунулся швейцар, а с двух сторон откликнулись дальние свистки городовых. - Нет, свистеть не надо, - сказал прокурор, вжимаясь в сиденье и испуганно глядя на долининские окна - не дрогнет ли штора. - Ты лучше подбеги и камешек брось. Лег в кровать не раздеваясь и не разуваясь. Отхлебнул купленного в Гостином дворе мозельского - из горлышка, но немного. Не хватало еще в зрелом возрасте втянуться в пьянство. Лежал, закинув руку за голову. Время от времени прикладывался к бутылке. Думал то о Маше, то о Пелагии. Обе женщины, совершенно друг на друга не похожие, непонятным образом сливались в одно существо, от нежности к которому у Матвея Бенционозича на глазах выступили слезы. x x x Проснулся Бердичевский от прозрачного, неземного звука и не сразу сообразил, что это такое. Лишь когда в окно ударил второй камешек - и сильно, так что стекло треснуло, - прокурор заполошно вскочил и спросонья заметался по комнате. В номере было светло. Утро. Матвей Бенционович рванул раму, высунулся. У тротуара ждала пролетка. - Скорей, барин, скорей! - махнул рукой 48-36. - Сигайте, не то уйдет! Статский советник так и поступил - схватил сюртук и шляпу, да и "сиганул" прямо через подоконник. Отшиб ноги, зато сразу проснулся. - Где? - выдохнул он. - За угол повернул! - Извозчик хлестнул лошадь. - Ничего, враз догоним! Бердичевский выдернул из кармана часы. Половина восьмого. Что-то рановато Сергей Сергеевич на службу собрался. Сон как рукой сняло, в груди прокурора восхитительно запузырился азарт погони. - Вон она! - показал 48-36. Впереди катила закрытая черная карета казенного вида из тех, что обыкновенно возят на службу чиновников генеральского звания. Она повернула на Забалканский, немного проехала по набережной, но поворот на Измайловский проспект миновала. Ага, не на службу! Канцелярия министерства-то на Морской! - Ночью что? - отрывисто спросил Бердичевский. - Ничего, ваше благородие. Я ни минуточки не спал, вы не думайте. - На-ка. Сунул не два с полтиной и даже не три, а четыре, за усердие. Но извозчик не посмотрел, сколько дают, - просто положил деньги в карман. Тебе бы, братец, в сыскное, подумал Матвей Бенционович. Отличный бы агент получился. Карета проехала по набережной Фонтанки, через мост выкатила на Екатерингофский и вскоре остановилась около дома с большими окнами. - Что это? - Гимназия, ваше благородие. А Матвей Бенционович уже и сам узнал. Точно, гимназия. Кажется, пятая мужская. Что Долинину может там быть нужно? Сергей Сергеевич из экипажа не вышел, да еще шторки задвинул. Любопытно. Ничего примечательного около гимназии не происходило. Высокая дверь то и дело открывалась, впуская учеников и преподавателей. Служитель снял фуражку и низко поклонился, приветствуя какого-то надутого господина - директора или, может, инспектора. Один раз Бердичевскому показалось, что занавеска чуть дрогнула, но через полминуты была задернута обратно, а еще секунду спустя экипаж тронулся с места. Что за оказия? Зачем Долинин приехал сюда в такую рань? Не на детей же смотреть? Именно что на детей, сообразил вдруг Матвей Бенционович. Вернее, на одного из них. Пелагия говорила, что жена при разводе забрала у Сергея Сергеевича сына. Ровным счетом ничего таинственного. Родитель был в отъезде, соскучился. Сам сыну на глаза не показывается - то ли обещание такое дал, то ли от гордости, а может быть, не хочет терзать мальчика, привыкающего к новому отцу. Казалось бы, ничего особенного, обычный человеческий поступок, но Бердичевский был озадачен. Как-то не ожидаешь обычных человеческих поступков от злодея, который нанимает убийц и проливает невинную кровь. Или Долинин никакой не злодей? Вроде бы не восемнадцать лет было прокурору, жизнь и служба могли бы научить, что не все злодеи так черны, как граф Чарнокуцкий, а все же Матвей Бенционович пришел в смущение - никак не предполагал, что в изверге, задумавшем погубить Пелагию, может быть что-то человеческое. "Что ж, и гадюка любит своих гаденышей", - пробормотал статский советник, изгоняя неуместное сомнение. x x x Город окончательно пробудился. Улица наполнилась экипажами, по тротуарам деловито вышагивала непраздная утренняя толпа. Дистанцию до объекта слежки пришлось сократить, иначе можно было и отстать. Перед Мариинским дворцом именно это и произошло. Полицейский регулировщик махнул рукой, остановив движение, и черная карета укатила в сторону конного памятника Николаю Первому, а Бердичевский застрял на мосту. Он уж хотел броситься вдогонку бегом, но это привлекло бы внимание: приличный господин неюных лет несется по мостовой, придерживая шляпу. Извозчик привстал на козлах, а потом и возсе влез с ногами на сиденье. - Что, на Морскую повернул? - нетерпеливо спросил прокурор. - Нет, прямо покатил, к Исаакию! Опять не на службу, не в министерство! Наконец движение восстановилось. 48-36 стегнул лошадь, ловко обошел фиакр, срезал нос четырехконной маршрутке и через минуту уже грохотал по Сенатской площади. Вдруг натянул поводья, затпрукал. - Ты что?! Парень мотнул головой в сторону. Навстречу неспешно ехала знакомая черная карета. Занавеска на окошке отодвинута. Внутри никого. Сошел! Но где? Справа - площадь и памятник Петру. Впереди - Нева. Высадить седока на Английской набережной и вернуться обратно карета не успела бы. Значит, Долинин вошел в одно из массивных присутствий, расположенных слева, между бульваром и набережной: или в Правительствующий Сенат, или в Святейший Синод. Скорее всего в Сенат, высший судебный орган империи. Что следователю делать в Синоде? - Ваше благородие, куда теперь? - спросил извозчик. - Жди вон там, - показал Бердичевский на решетку сквера. К кому в Сенате отправился Долинин, едва вернувшись из служебной поездки? Человек, которого он навестил раньше, чем собственное начальство, наверняка является во всей этой зловещей конспирации ключевой фигурой. Вот что нужно сделать! Подойти к дежурному чиновнику, что ведет запись посетителей, и сказать: "К вам должен пожаловать действительный статский советник Долинин из Министерства внутренних дел, Он забыл важные бумаги, я его подожду, чтобы передать". Чиновник скажет: "Его превосходительство уже прибыл, он у такого-то". А если сам не скажет, к кому отправился Долинин, так можно и спросить. Нахально, конечно, но зато сразу все выяснится. Или лучше обождать и продолжить слежку? Из мучительных колебаний прокурора вывело чье-то деликатное покашливание. Вздрогнув, Матвей Бенционович обернулся. Рядом стоял важного вида швейцар - в треугольной шляпе, мундире с галунами и белых чулках. Просто не швейцар, а фельдмаршал. Разглядывая здание Сената, Бердичевский и не заметил, как этот истукан к нему приблизился. - Ваше высокородие, вас просят пожаловать, - сказал швейцарский фельдмаршал почтительно, но в то же время и строго, как умеют говорить только служители, состоящие при самом Олимпе власти. Бердичевский опешил. - Кто просит? - Да уж просят, - произнес привратник так внушительно, что прокурор больше ни о чем спрашивать не стал. - Барин, ждать? - крикнул 48-36. - Жди. Матвей Бенционович до такой степени настроился идти в Сенат, расположенный ближе к набережной, что не сразу сообразил, в чем дело, когда сопровождающий тактично тронул его за рукав. - Сюда пожалуйте, - показал он на подъезд Святейшего Синода. Дежурному регистратору, сидевшему у входа и лениво отгонявшему мух, швейцар важно обронил: - К Константину Петровичу. Ожидают. И с поклоном пригласил Бердичевского проследовать к лестнице. К Константину Петровичу? Ах... ах, тупица! Матвей Бенционович остановился и пребольно хлопнул себя по лбу - в наказание за слепоту и непроницательность. Привратник обернулся на звук. - Мушку прихлопнули? Беда от них. Расплодились - страсть. Сомысленники и единодушники Провожатый сдал притихшего Матвея Бенционовича пожилому чиновнику, который ожидал на нижней ступеньке. Тот коротко поклонился, но представляться не стал. Жестом предложил следовать за ним. В приемной великого человека, которого считали могущественнейшей персоной в империи - не столько даже по должности, сколько по духовному влиянию на государя, - ожидало десятка полтора посетителей: были здесь и генералы в парадных мундирах, и два архиерея при орденах, однако имелась публика и попроще - дама с красными, заплаканными глазами, взволнованный студент, молодой офицерик. Чиновник подошел к секретарю и произнес те же магические слова: - К Константину Петровичу. Ожидают. Секретарь внимательно взглянул на Бердичевского, выпорхнул из-за стола и исчез за высокой белой дверью. Полминутки спустя снова появился. - Просят пожаловать... Не придумав, куда деть шляпу, Матвей Бенционович решительно положил ее на секретарский стол. Раз уж ему такой почет, что без очереди впускают, то пускай и шляпе окажут уважение. Закусил нижнюю губу, пальцы правой руки непроизвольно сжались в кулак. Вошел. В дальнем конце необъятного кабинета, подле гигантских размеров стола сидели двое. Один лицом к Бердичевскому, и хоть Матвей Бенционович обер-прокурора раньше вживую не видел, сразу узнал по портретам аскетичное лицо, строго сдвинутые брови и несколько оттопыренные уши. Второй, в расшитом золотом статском мундире, расположился в кресле и на вошедшего взглянул не сразу. Когда же обернулся, то не долее чем на мгновение. Потом вновь отворотил лицо к Победину. Константин Петрович, известный своей старомодной петербургской учтивостью, поднялся со стула. Вблизи обер-прокурор оказался высоким и прямым, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, которые светились умом и силой. Глядя в эти удивительные глаза, Бердичевский вспомнил, что недоброжелатели называют обер-прокурора Великим Инквизитором. Око и неудивительно - похож. Долинин (а в кресле сидел, разумеется, он) не встал - наоборот, демонстративно глядел в сторону, будто показывая, что не имеет к происходящему никакого отношения. Мягким, звучным голосом Константин Петрович произнес: - Удивлены, Матвей Бенционович? Вижу, что удивлены. А зря. Сергей Сергеевич - слишком дорогой для России человек, чтобы оставлять его без защиты и присмотра. Знаю, все знаю. Мне докладывали. И о вчерашней слежке, и о сегодняшней. Вчера вас беспокоить не стали - нужно было выяснить, что вы за птица. А сегодня, когда выяснилось, задумал с вами поговорить. Начистоту, по душам. - Победин приязненно и даже сочувственно улыбнулся тонкими сухими губами. - Нам с Сергеем Сергеевичем понятна причина, побудившая вас заняться самопроизвольным расследованием. Человек вы умный, энергичный, храбрый - все равно докопались бы, не сегодня, так завтра. Вот я и решил вызвать вас сам. Так сказать, для встречи с открытым забралом. Не к лицу мне прятаться-то. Вы, поди, господина Долинина каким-нибудь ужасным злодеем вообразили или заговорщиком? Матвей Бенционович на это ничего не ответил, только опустил голову, но взгляд при этом опускать не стал - в общем, что называется, набычился. - Прошу вот сюда, напротив Сергея Сергеевича, - пригласил садиться обер-прокурор. - Не бойтесь, он никакой не злодей, да и я, его наставник и руководитель, тоже никому зла не желаю, что бы ни врали про меня господа либералы. Знаете, Матвей Бенционович, кто я? Я слуга и печальник народа. А что до чудовищного заговора, который вам наверняка померещился, то признаюсь честно: есть, есть заговор, но отнюдь не чудовищный, а священный, ставящий целью спасение Родины, Веры и Престола. Из тех, знаете, заговоров, в которых должны участвовать все верующие, добрые и честные люди. Бердичевский открыл рот, чтобы сказать: большинство заговоров, в том числе и чудовищных, преследуют какую-нибудь священную цель вроде спасения Родины, однако Константин Петрович властно поднял ладонь: - Погодите, ничего пока не говорите и ни о чем не спрашивайте. Прежде я должен многое вам объяснить. Для великой задачи, которую я назвал, мне нужны помощники. Подбираю их год за годом - по крупице, по золотнику, уже много лет. Люди это верные, мои единодушники. А они тоже подбирают себе помощников, из числа людей полезных. Как мне докладывали, именно по следу такого полезного человека вы и направили свое расследование. Как, бишь, его звали? - Рацевич, - впервые разомкнул уста Сергей Сергеевич. Сидя прямо напротив заволжца, он каким-то чудом умудрялся все же на него не смотреть. Лицо у Долинина было хмурое, отсутствующее. - Да-да, благодарю. Идя по следу этого Рацевича, вы, господин Бердичевский, вышли на Сергея Сергеевича, одного из моих помощников - недавно приобретенного, но уже превосходно себя зарекомендовавшего. И знаете, что я вам скажу? Матвей Бенционович не стал отвечать на риторический вопрос, тем более что он понятия не имел, какое направление может принять эта поразительная беседа. - Я верю в Провидение, - торжественно объявил Победин. - Это Оно привело вас к нам. Я сказал Сергею Сергеевичу: "Можно этого прокурора, конечно, истребить, чтобы не принес вреда нашему делу. Но поглядите на его поступки. Этот Бердичевский действует как человек целеустремленный, умный, бескорыстный. Разве не таков набор драгоценных качеств, какие мы с вами ценим в людях? Давайте я поговорю с ним, как добрый пастырь. Он посмотрит в глаза мне, я ему, и очень может статься, что у нас появится еще один сомысленник". При слове "истребить" Бердичевский чуть вздрогнул и остаток речи обер-прокурора слушал не очень внимательно - в голове задергалась паническая мыслишка: сейчас, в эту самую минуту решается твоя судьба. Кажется, Константин Петрович понял скованность собеседника не совсем верно. - Вы, должно быть, слышали, будто я юдофоб, враг евреев? Неправда это. Я далек от того, чтобы сортировать людей по национальности. Я враг не евреям, а еврейской вере, потому что она - ядовитый плевел, произрастающий из одного с христианством корня и во сто крат опаснейший, нежели мусульманство, буддизм или язычество. Худший из врагов не тот, кто чужд, а тот, кто тебе родня! И потому еврей, который подобно вам отринул ложную веру отцов и принял Христа, мне дороже русского, обретающегося в лоне истинной веры по милости рождения. Однако я вижу, что вы хотите меня о чем-то спросить. Теперь можно. Спрашивайте. - Ваше высокопревосходительство... - начал Матвей Бенционович, стараясь справиться с дрожанием голоса. - Константин Петрович, - мягко поправил его обер-прокурор. - Хорошо... Константин Петрович, я не вполне понял про заговор. Это в фигуральном смысле или же... - В самом что ни на есть прямом. Только обычно заговор устраивают для свержения существующего строя, а мой заговор существует для его спасения. Наша с вами страна висит на краю бездны. Не удержится, ухнет в пропасть - всему конец. Тянет ее, многострадальную, к погибели могучая сатанинская сила, и мало тех, кто пытается этой напасти противостоять. Разобщенность, падение нравственности, а пуще всего безверие - вот гоголевская тройка, что несет Россию к обрыву, и близок он, воистину близок! Пышет оттуда огнь и сера! Переход от мягкоречивой рациональности к пророческому пафосу произошел у Константина Петровича естественно, безо всякой натужности. Обер-прокурор несомненно обладал незаурядным даром публичного оратора. Когда же страстный взгляд неистовых глаз и весь заряд духовной энергии устремлялся на одного-единственного слушателя, сопротивляться этому натиску было невозможно. А ему и не нужно выступать перед толпами, подумал Бердичевский. Ему достаточно аудитории из одного человека, ибо человек этот - самодержец всероссийский. И стало Матвею Бенционовичу поневоле лестно. Как это сам Победин тратит на него, мелкую сошку, весь пыл и жар своей государственной души? Пытаясь все же не поддаться обер-прокуророву магнетизму, статский советник сказал: - Простите, но я не понимаю вот чего... - Он сбился и начал сызнова - тут нужно было очень осторожно выбирать слова. - Если выстроенная мною версия верна, то причина всех случившихся... деяний господина Долинина - намерение во что бы то ни стало уничтожить сектантского пророка Мануйлу. Для того чтобы достичь этой цели, а также замести следы, господин действительный статский советник не остановился ни перед чем. Понадобилось устранить ни в чем не повинную монахиню - пожалуйста. Даже крестьянскую девочку не пожалел! - Что еще за девочка? - прервал его Победин, недовольно взглянув на Сергея Сергеевича. - Про монахиню знаю, про девочку - ничего. Долинин отрывисто ответил: - Это Рацевич. Профессионал, но увлекающийся, к тому же оказался с гнильцой. Я уже говорил: это была моя ошибка, что я привлек его к нашему делу. - Ошибки могут случаться с каждым, - вздохнул обер-прокурор. - Господь простит, если заблуждение было искренним. Продолжайте, Матвей Бенционович. - Так вот, я хотел спросить... Что в нем такого особенного, в этом мошеннике Мануйле? Почему ради него понадобились все эти... все это? Константин Петрович кивнул и очень серьезно, даже торжественно произнес: - Вы и в самом деле умнейший человек. Прозрели самую суть. Так знайте же, что субъект, о котором вы упомянули, заключает в себе страшную опасность для России и даже более того - для всего христианства. - Кто, Мануйла? - поразился Бердичевский. - Полноте, ваше высокопревосходительство! Не преувеличиваете ли вы? Обер-прокурор грустно улыбнулся. - Вы еще не научились верить мне так, как верят мои единодушники. Я могу ошибаться или умом, или сердцем, но никогда и тем, и другим сразу. Это дар, ниспосланный Господом. Это мое предназначение. Верьте мне, Матвей Бенционович: я вижу дальше других людей, и мне открывается многое, что от них закрыто. Победин смотрел Бердичевскому прямо в глаза, чеканил каждое слово. Заволжский прокурор слушал как завороженный. - Всякий, кого касается Мануил, заражается смертельной болезнью неверия. Я сам говорил с ним, почувствовал эту обольстительную силу и спасся одной лишь молитвой. Знаете, кто он? - перешел вдруг на страшный шепот Константин Петрович. - Кто? - Антихрист. Слово было произнесено тихо и торжественно. Бердичевский испуганно моргнул. Вот тебе на! Самый влиятельный человек в государстве, обер-прокурор Святейшего Синода - сумасшедший. Бедная Россия! - Я не сумасшедший и не религиозный фанатик, - словно подслушал его мысли обер-прокурор. - Но я верую в Бога. Давно знал, что грядет Нечистый, давно его ждал - по всем объявленным приметам. А он, оказывается, уже здесь. Невесть откуда взялся, бродит по Руси, принюхивается, приглядывается, ибо спешить ему некуда - дано ему три с половиной года. Сказано ведь в Иоанновом Откровении: "И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе. И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком, и племенем. И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира". Эти грозные и смутные слова взволновали Матвея Бенционовича. Победин уже не казался ему безумцем, однако и поверить в то, что жалкий проходимец Мануйла - тот самый апокалиптический Зверь, было невозможно. - Знаю, - вздохнул Константин Петрович. - Вам, человеку практического ума, поверить в такое трудно. Одно дело про Антихриста в духовной литературе читать, и совсем другое - представить его среди людей, в наш век пара и электричества, да еще в России. А я вам вот что скажу, - вновь воспламенился обер-прокурор. - Именно в России! В том и смысл, и предназначение нашей страны, что ей предписано стать полем битвы между Светом и Тьмой! Зверь выбрал Россию, потому что это особенная страна - она, несчастная, дальше всех от Бога, а в то же время всех прочих стран к Нему ближе! И еще оттого, что давно уже идет у нас шатание - и порядка, и веры. Наша держава - слабейшее из звеньев в цепи христианских государств. Антихрист увидел это и приготовил удар. Мне ведомо, что это будет за удар, - он сам мне признался. Вам с Сергеем Сергеевичем про то знать не надобно, пусть уж на мне одном будет тяжесть знания. Скажу лишь одно: это удар, от которого наша вера не оправится. А что Россия без веры? Дуб без корней. Башня без фундамента. Рухнет и рассыплется в прах. - Антихрист? - нерешительно повторил Бердичевский. - Да. Причем не иносказательный, вроде Наполеона Бонапарта, а самый что ни на есть настоящий. Только без рогов и хвоста, с тихой, душевной речью и ласкательным взором. Я чувствую людей, знаю их. Так вот, Мануил - не человек. От того, как просто, буднично была произнесена эта фраза, по спине Матвея Бенционовича пробежали мурашки. - А сестра Пелагия? - слабым голосом проговорил он. - Разве она в чем-то виновата? Обер-прокурор сурово сказал: - В любом государстве существует институт смертной казни. В христианских странах она применяется в двух случаях: когда некто нанес тяжкое оскорбление человечности или же являет собой серьезную опасность для общества. В первом случае это отпетые уголовники, во втором - разрушители устоев. - Но Пелагия не убийца и не революционерка! - И тем не менее она представляет собой огромную опасность для нашего дела, а это еще хуже, чем оскорбление человечности. Оскорбление можно простить, это нам и Христос велел. - Тут лицо Победина отчего-то дернулось, но он тут же совладал с собой. - Можно и даже должно помиловать жестокого, но раскаявшегося убийцу. Однако не уничтожить человека, пускай полного благих намерений, но представляющего собой угрозу для всего мироустройства, - преступление. Это все равно что врач не отсечет гангренозный член, от которого смертоносная гниль перекинется на все тело. Таков высший закон общины: пожертвовать одним ради спасения многих. - Но вы могли бы с ней поговорить, как говорите сейчас со мной! - воскликнул Матвей Бенционович. - Она умнейшая, искренне верующая женщина, она бы вас поняла! Обер-прокурор взглянул на Долинина. Тот поднял лицо - застывшее, мрачное - и покачал головой: - Я сразу почувствовал, что она опасна. Не отпускал ее от себя, присматривался. Уже понял: слишком умна, непременно докопается, а все медлил... Я знаю эту породу. Такие не отступятся от ребуса, пока его не решат. И она уже близка к разгадке. - С вами, Матвей Бенционович, договориться можно, потому что вы мужчина и умеете за частностями видеть главное, - подхватил Константин Петрович. - Женщина же не поймет меня никогда, потому что для нее частность важнее Цели. Вы и я пожертвуем одним человеком ради спасения тысяч и миллионов, даже если этот человек нам бесконечно дорог и если сердце будет истекать кровью. Женщина же никогда на такое не пойдет, и миллионы погибнут вместе с тем несчастным, кого она пожалела. Я видел вашу Пелагию и знаю, что говорю. Она молчать не захочет и не сможет. Мне очень жаль, но она приговорена, ничто ее не спасет. Над ней уже занесена десница. Я скорблю об этой незаурядной женщине, а Сергей Сергеевич еще более меня, потому что успел ее полюбить. Бердичевский с ужасом посмотрел на Долинина, но у того на лице не дрогнул ни единый мускул. - Будем скорбеть по ней вместе, - закончил обер-прокурор. - И пусть утешением нам будет то, что она упокоится в Святой Земле. От отчаяния Матвей Бенционович чуть не застонал. Знают, все знают! - Да, знаем, - кивнул Константин Петрович, кажется, владевший искусством понимать собеседника без слов. - Она пока жива, потому что так нужно. Но скоро, очень скоро ее не станет. Увы, иного выхода нет. Иногда собрание единодушников с горечью и болью принимает подобные тягостные решения - даже если речь идет не о простой инокине, а о людях куда более заслуженных. Бердичевскому вспомнились давние слухи о скоропостижной смерти молодого генерала Скобелева, якобы приговоренного тайной монархической организацией под названием "Священная Дружина". - "Священная Дружина"?.. - неуверенно выговорил он. Победин поморщился: - У нас нет названия. А "Священная Дружина" была ребячеством, глупой затеей придворных честолюбцев. Мы же не честолюбивы, хотя каждый из моих помощников назначается на видное место, где может принести родине максимум пользы. Я устрою и вашу судьбу, можете в этом быть уверены, но я хочу, чтобы вы примкнули к нам не из карьерных видов, а по убеждению... Вот что. - Обер-прокурор пристально посмотрел на статского советника, и Бердичевский поежился под этим пронизывающим взглядом. - Я вам расскажу то, что известно лишь самому близкому кругу моих друзей. Нами разработан план чрезвычайных мер на случай, если опасность революционного взрыва станет слишком серьезной. Вся беда в том, что власть и общество по-детски беспечны. Люди склонны недооценивать угрозу, которой чреваты теории и идеи. До тех пор, пока не прольется кровь. Что ж, мы откроем обществу глаза! Мы перехватим инициативу! Сейчас в России язва терроризма выжжена каленым железом, но это временное облегчение. Когда новая волна революционного насилия станет неотвратимой, мы опередим ее. Начнем террор сами. - Будете убивать революционеров? - В этом нет смысла. Так мы лишь вызовем к ним сочувствие. Нет, мы убьем кого-нибудь из почтенных сановников. Если понадобится, не одного. И выдадим это за начало революционного террора. Выберем достойного, уважаемого человека - такого, чтобы все ужаснулись... Погодите, Матвей Бенционович, не вздрагивайте. Я еще не все вам сказал. Будет мало убийства министра или генерал-губернатора, устроим взрывы на вокзалах, в жилых домах. С множеством невинных жертв. Чудовищная провокация, скажете вы. Да, отвечу я вам. Чудовищная и отвратительная. А "Революционный катехизис" Нечаева вы читали? Наши враги дозволяют себе и провокации, и жестокость. Значит, и мы имеем право воспользоваться тем же оружием. Молю Бога, чтоб до этого не дошло. - Победин истово перекрестился. - А чтоб вы не считали меня адским исчадием, скажу вам еще кое-что... До того как начнутся взрывы, убит будет еще один весьма высокопоставленный сановник, которого почитает и слушает сам государь. К сожалению, слушает недостаточно... - Вы?! - ахнул Бердичевский. - Да. И это не худшая из жертв, которую я готов принести ради человечества! - с болью воскликнул Константин Петрович, и из его глаз потекли слезы. - Что такое отдать свою жизнь? Пустяк! Я же приношу в жертву нечто куда более драгоценное - свою бессмертную душу! Вот наивысшая цена, которую, в случае необходимости, обязан заплатить вождь человеческий ради счастия людей! Что ж я, по-вашему, не понимаю, какое проклятье на себя беру? Нет служения жертвенней, чем мое. Я скажу ужасную, даже кощунственную вещь: моя жертва выше, чем Иисусова, ибо Он-то Свою душу сберег. Иисус призывал возлюбить ближнего, как самого себя, я же люблю ближних больше, чем себя. Ради них я не пожалею и своей бессмертной души... Да, приказывая убивать невинных, но опасных для нашего дела людей, я гублю свою душу! Но ведь это ради любви, ради правды, ради други своя! Глаза обер-прокурора в эту минуту смотрели уже не на Бердичевского, а вверх - на потолок, посередине которого мерцала величественная хрустальная люстра. Это он не мне говорит, а Господу Богу, понял Матвей Бенционович. Стало быть, все же надеется на Его прощение. Константин Петрович вытер платком слезы и сказал Бердичевскому - сурово и непреклонно, на "ты": - Если готов идти со мной по этому крестному пути - подставляй плечо под крест и пойдем. Не готов - отойди, не мешай! Так что? Остаешься или уходишь? - Остаюсь, - тихо, но твердо ответил Бердичевский после самой короткой паузы. Прогулка его превосходительства Из здания Святейшего Синода Матвей Бенционович вышел час спустя - и уже не статским советником, а особой четвертого, генеральского класса. Производство свершилось с фантастической легкостью и быстротой. Константин Петрович протелефонировал министру юстиции, поговорил с ним не долее трех минут, потом связался с Дворцом, где имел беседу с Таким Собеседником, что у Бердичевского вспотели ладони. "Ценнейший для государства человек, на полное мое ручательство" - вот какие слова были сказаны про безвестного заволжца. И кому сказаны! Другие чиновники, даже выслужив полный срок производства, ожидают утверждения долгие месяцы, а тут все решилось в мгновение ока, и даже указ должен был воспоследовать нынче же, сегодняшним числом. Матвею Бенционовичу было обещано в самом скором времени назначение на ответственную должность. Пока же обер-прокурор подберет новому сомысленнику достойное поприще (на это понадобится неделька-другая), Бердичевскому предписывалось быть в столице. В Заволжск возвращаться Константин Петрович не советовал. "К чему вам лишние объяснения с вашим духовным отцом? - сказал он, лишний раз продемонстрировав исчерпывающую осведомленность. - Заволжского губернатора известят депешей, вашу семью переправят. Через день-два министерство предоставит вам казенную квартиру, при полной меблировке, так что заботиться о бытоустройстве не нужно". А его новоиспеченное превосходительство о бытоустройстве и не заботился. Бердичевский вышел из Синода на площадь. Зажмурился на яркое солнце, надел шляпу. У решетки ждала коляска. 48-36 пялился на борца с австро-венгерским шпионажем, ждал знака. Поколебавшись, Матвей Бенционович подошел к нему, лениво сказал: - Прокати-ка меня, братец. - Куда прикажете? - Право, не знаю, да вот хоть по набережной. Вдоль Невы катилось просто замечательно. Солнце, правда, спряталось за тучи, и с неба брызнул мелкий дождик, но седок поднял кожаный верх и заслонился им от внешнего мира. Потом снова просветлело, и верх был спущен обратно. Его превосходительство ехал себе, улыбался небу, реке, солнечным зайчикам, прыгавшим по стенам домов. - Поворачивай на Мойку, - велел он. - Или нет, постой. Лучше пройдусь. Тебя как звать? Второй день ездим, а так и не спросил. - Матвей, - сказал извозчик. Бердичевский удивился, но несильно, потому что за нынешне утро успел существенно поистратить способность к удивлению. - Грамотный? - Так точно. - Молодец. Держи-ка вот за труды. Сунул в широкий карман извозчичьего кафтана несколько бумажек. Возница даже не поблагодарил - так расстроился. - И все, ваше благородие, боле ничего не нужно? Даже голос дрогнул. - Не "благородие", а "превосходительство", - важно сказал ему Матвей Бенционович. - Я тебя, 48-36, сыщу, когда понадобишься. Похлопал просиявшего парня по плечу, дальше отправился пешком. Настроение было немножко грустное, но в то же время покойное. Бог весть, о чем думал бывший заволжский прокурор, идя легким, прогулочным шагом по Благовещенской улице. Один раз, у берега Адмиралтейского канала, загляделся на бонну, гулявшую с двумя маленькими девочками, и пробормотал непонятное: "А что им, лучше будет, если папенька - подлец?" И еще, уже на Почтамтской улице, прошептал в ответ на какие-то свои мысли: "Простенько, но в то же время изящно. Этюд Бердичевского". Весело хмыкнул. Поднимаясь по ступенькам Почтамта, даже напевал лишенным музыкальности голосом и без слов, так что распознать мелодию не представлялось возможным. Быстро набросал на бланке телеграммы: "Срочно разыщите П. Ее жизнь опасности. Бердичевский". Протянул в окошко телеграфисту, продиктовал адрес: - В Заволжск, на Архиерейское подворье, преосвященному Митрофанию, "блицем". Заплатил за депешу рубль одиннадцать копеек. x x x Вернувшись на улицу, его превосходительство немного постоял на ступеньках. Тихонько сказал: - Что ж, прожито. Можно бы и подостойней, но уж как вышло, так вышло... Видно, Матвею Бенционовичу очень хотелось с кем-нибудь поговорить, вот он за неимением собеседника и вступил в диалог с самим собой. Но проговаривал вслух не все, а лишь какие-то обрывки мыслей, без очевидной логической связи. Например, пробормотал: - Рубль одиннадцать копеек. Ну и цена. - И тихо рассмеялся. Посмотрел налево, направо. На улице было полно прохожих. - Прямо здесь, что ли? - спросил неизвестно кого Бердичевский. Поежился, но тут же сконфуженно улыбнулся. Повернул направо. Следующая реплика была еще более странной: - Интересно, дойду ли до площади? Неспеша двинулся в сторону Исаакиевского собора. Сложил на груди руки, стал любоваться посверкивающей брусчаткой, медным блеском купола, кружащей в небе голубиной стаей. Прошептал: - Merci. Красиво. Казалось, Матвей Бенционович чего-то ждет или, может, кого-нибудь поджидает. В пользу этого предположения свидетельствовала и следующая произнесенная им фраза: - Ну, сколько можно? Это по меньшей мере невежливо. Что именно он находил невежливым, осталось неизвестным, потому что в это самое мгновение на действительного статского советника с разбега налетел спешивший куда-то молодой человек крепкого сложения. Крепыш (он был в полосатом пиджаке), впрочем, вежливо извинился и даже придержал ойкнувшего Матвея Бенционовича за плечо. Приподнял соломенную шляпу, затрусил себе дальше. А Бердичевский немного покачался с улыбкой на губах и вдруг повалился на тротуар. Улыбка стала еще шире, да так и застыла, карие глаза спокойно смотрели вбок, на радужную лужу. Вокруг упавшего собралась толпа - хлопотали, охали, терли виски и прочее, а крепкий молодой человек тем временем быстро прошагал улицей и вошел в Почтамт через служебный ход. У телеграфного пункта его ожидал чиновник почтового ведомства. - Где? - спросил полосатый. Ему протянули листок с телеграммой, адресованной в Заволжск. Содержание полосатому, очевидно, было известно - читать депешу он не стал, а аккуратно сложил бумажку и сунул в карман. XV ПОЛНОЛУНИЕ Близ сада и в саду Перед Яффскими воротами Пелагия велела поворачивать направо. Старый город объехали с юга вдоль Кедронского оврага. Справа белело надгробьями еврейское кладбище на Масличной горе, издали похожее на огромный каменный город. Полина Андреевна едва взглянула на сей прославленный некрополь, обитатели которого первыми восстанут в день Страшного Суда. Утомленной путешественице сейчас было не до святынь и достопримечательностей. Круглая луна забралась в небо уже довольно высоко, и монахиня очень боялась опоздать. - Если через пять минут не будем, где велено, двухсот франков не получишь, - ткнула она кучера кулаком в спину. - А жениться? - обернулся Садах. - Ты сказала "ладно". - Сказано тебе, у меня уже есть Жених, другого не нужно. Погоняй, не то и денег не получишь. Палестинец надулся, но лошадей все же подстегнул. Хантур прогрохотал по мосту и повернул вправо, на улочку, уходившую резко вверх. - Вот он, твой сад, - пробурчал Салах, показывая на ограду и калитку. - Пять минут не прошло. С сильно бьющимся сердцем смотрела Полина Андреевна на вход в священнейший из всех земных садов. На первый взгляд в нем не было ничего особенного: темные кроны деревьев, за ними торчал купол церкви. Эммануил уже там или еще нет? А может быть, она вообще ошиблась? - Подожди здесь, - шепнула Пелагия и вошла в калитку. Какой же он маленький! От края до края полсотни шагов, никак не больше. Посередине заброшенный колодец, вокруг него с десяток кривых, узловатых деревьев. Говорят, оливы бессмертны, во всяком случае, могут жить и две, и три тысячи лет. Значит, какое-то из этих деревьев слышало Моление о Чаше? От этой мысли сердце монахини сжалось. А еще более стиснулось в груди, когда Пелагия увидела, что в саду кроме нее никого нет. Луна светила так ярко, что спрятаться было невозможно. Не нужно отчаиваться, сказала себе Полина Андреевна. Может быть, я пришла слишком рано. Она вышла обратно на улицу и сказала Салаху: - Спустимся вон туда. Подождем. Он отвел лошадей вниз, к дороге. Там в осыпавшейся стене образовался провал, сверху нависали густые ветви деревьев, так что разглядеть повозку можно было, только если знать, где она стоит. Салах спросил, тоже шепотом: - Кого ждем, а? Она не ответила, только махнула рукой, чтоб молчал. Странная вещь - в эти минуты Пелагия уже нисколько не сомневалась, что Эммануил придет. Но волнение от этого не ослабело, а, наоборот, усилилось. Губы монахини шевелились, беззвучно произнося молитву: "Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил! Желает и скончавается душа моя во дворы Господни, сердце и плоть моя возрадоваться о Бозе живе..." Моление родилось само собой, безо всякого участия рассудка. И лишь дойдя до слов "Яко лучше день един во дворех Твоих паче тысящ: изволих приметатися в дому Бога моего паче, неже жити ми в селениих грешничих", она осознала, что произносит мольбу о перемещении из жизни земной в Вечные Селения. Осознав, задрожала. С чего это душа вдруг исторгла псалом, который предписан человеку, находящемуся у порога вечности? Но прежде чем сестра Пелагия могла прочесть иную, менее страшную молитву, с дороги на горбатую улочку свернул человек в длинном одеянии и с посохом. Это все, что успела разглядеть монахиня, потому что в следующий миг луна спряталась за маленькое облако, и стало совсем темно. Путник прошел близко, в каких-нибудь пяти шагах, но инокиня так и не поняла, тот ли это, кого она ждет. Стала смотреть вслед - повернет в сад или нет. Повернул. Значит, он! Тут и луна высвободилась из недолгого плена, так что Пелагия разглядела спутанные волосы до плеч, белую рубаху и темный пояс. - Он! - воскликнула она уже вслух и хотела кинуться за вошедшим в сад, но здесь случилось непредвиденное. Кто-то схватил ее за руку и рывком развернул. Пелагия и Салах так сосредоточенно смотрели в спину человеку с посохом, что не заметили, как к ним подкрался еще один. Это был мужчина устрашающего вида. Бородатый, широкоплечий, с плоским свирепым лицом. За плечом его торчал приклад карабина. На голове был повязан арабский платок. Одной рукой незнакомец держал за шиворот Салаха, другой - за локоть Пелагию. - Что за люди? - прошипел он по-русски. - Почему таитесь? Против него умышляете? Кажется, он лишь теперь разглядел, что перед ним женщина, и локоть выпустил, но зато схватил палестинца за ворот обеими руками, да так, что почти оторвал от земли. - Русские, мы русские, - залепетал перепуганный Салах. - Что с того, что русские! - рыкнул ужасный человек. - Его всякие сгубить хотят, и русские тож! Зачем тут? Его поджидали? Правду говорите, не то... И взмахнул таким здоровенным кулачищем, что бедный палестинец зажмурился. Богатырь без труда удерживал его на весу и одной своей ручищей. Оправившись от первого потрясения, Пелагия быстро сказала: - Да, мы ждали Эммануила. Мне нужно с ним говорить, у меня для него важное известие. А вы... вы кто? Вы из "найденышей", да? - "Найденыши" - это которые свою душу спасают, - с некоторым презрением молвил бородач. - А я его спасать должон. Моя душа ладно, пускай ее... Только бы он живой был. Ты сама кто? - Сестра Пелагия, монахиня. Реакция на это вроде бы совершенно безобидное представление была неожиданной. Незнакомец швырнул Салаха наземь и схватил инокиню за шею. - Монахиня! Ворона черная! Это он, кощей, тебя прислал? Он, он, кто ж еще! Говори, не то глотку разорву! Перед лицом помертвевшей Пелагии сверкнуло лезвие ножа. - Кто "он"? - выдохнула полузадушенная, переставшая что-либо понимать сестра. - Не бреши, змея! Он, самый главный над вашим крапивным семенем начальник! Вы все на него шпиените, заради него пролазничаете! Главный над крапивным семенем, то есть над духовенством начальник? - Вы про обер-прокурора Победина? - Ага! - возликовал бородатый. - Созналась! Лежи! - пнул он попытавшегося сесть Салаха. - Я раз уж спас Мануилу от старого упыря, и сызнова спасу! - Широкий рот оскалился в кривозубой улыбке. - Что, поминает, поди, Кинстянтин Петрович раба божьего Трофима Дубенку? - Кого? - просипела Пелагия. - Неужто не сказывал тебе, как святого человека облыжно в покраже обвинил да в кутузку упек? А меня сторожить приставил. Я при Кинстянтин Петровиче сколько годов псом цепным прослужил! Так и сдох бы собакой, не поднялся бы до человеческого звания! "Ты, говорит, Трофимушка, постереги этого вора и смутьяна, он человек опасный. Нет у меня доверия к полицейским стражникам. Дозавтра постереги в участке, не давай ему ни с кем разговоры разговаривать, а утром я приказ добуду, в Шлисельбурскую крепость его перевести". Пелагия вспомнила рассказ Сергея Сергеевича о краже у обер-прокурора золотых часов. Вот что на самом деле-то произошло! Не было никакой кражи, и не отпускал великодушный Константин Петрович мнимого воришку, а совсем напротив. Усмотрел многоумный обер-прокурор в бродячем пророке какую-то нешуточную для себя опасность. Для начала засадил в полицейский участок и приставил своего подручного, а потом озаботился бы и поосновательней упечь - побединские возможности известны. - Вы Эммаунилу с другими стражниками разговаривать не позволили, а сами с ним поговорили, да? - произнесла сестра с интонацией не вопросительной, а утвердительной. - Пустите, пожалуйста, горло. Я вам не враг. - Поговорил. Никогда в жизни со мной никто так не говаривал. Уж на что Кинстянтин Петрович языком плести мастер, а только его слова против Мануйлиных - одна шелуха. Пальцы Трофима Дубенко остались на шее монахини, но уже не сжимали так сильно, да и рука с ножом опустилась. - И вы вывели арестанта из полицейского участка? Но как вам это удалось? - А просто. По ночному времени там у дверей всего один мундирный сидел. Стукнул его кулаком по загривку, и вся недолга. А потом говорю Мануйле: на край света за тобой пойду, потому что ты постоять за себя не умеешь. Пропадешь один, а тебе жить должно, с человеками разговаривать. Только не взял он меня. Не нужно, говорит, и не положено. Один я должон. А за меня, говорит, не бойся - меня Бог обережет. Ну, не хочет - я насильно вязаться не стал. С ним не пошел, а за ним пошел. Куды он, туды и я. Бог, он то ли обережет, то ли нет, а Трофим Дубенко точно в обиду не даст. Который месяц за Мануйлой хожу. По Расее-матушке, по морю-океану, по Святой Земле. Он человек блаженный, никакой подозрительности в нем нету. Веришь ли - чуть не полземли за ним прошел, а ему невдомек. Только на глаза ему не лезь, вот и вся хитрость. Он знаешь, как ходит? Никогда назад не оглянывается. Идет себе, палкой отмахивает. Даже под ноги не глядит. Только вперед или вверх, на небо. Еще, правда, по сторонам башкой крутить любит. Одно слово - блаженный. В голосе Мануйлиного телохранителя звучали нежность и восхищение, а Пелагия вдруг вспомнила про "чудо Господне", о котором рассказывала Малке. - Скажите, а это вы в Иудейских горах разбойника-бедуина убили? - С саблей-то который? Я. Вот, карабин у меня, в городе Яффе сменял. Часы у меня были именные, Кинстянтин Петровичем за службу даренные. Тьфу и на ту службу, и на него, кощея, и на часы его поганые. Да что разбойник! Мануйла что ни день беду на себя накликает. Если б не Трофим Дубенко, давно бы уж лихие люди его в землю зарыли, - похвастался бородач и вдруг осекся. - Ах ты, ловкая какая! Ишь, язык мне развязала. Давно по-нашему не говорил, вот и прорвало меня. Говори: ты от Победина или нет? И снова взмахнул ножом. - Нет, я сама по себе. И зла Эммануилу... Мануйле не желаю. Напротив, хочу его предостеречь. Трофим Дубенко посмотрел на нее в упор. Сказал: - Дай-ка. И всю обшарил лапищами - искал, нет ли спрятанного оружия. Пелагия подняла руки кверху, терпела. - Ладно, - разрешил он. - Иди. Только одна. Этот твой пускай тут останется. Но уговор: про меня молчок. Не то прогонит он меня, а ему без охранителя нельзя. - Обещаю, - кивнула сестра. x x x В первую минуту показалось, что внутри ограды опять пусто. Монахиня прошла, озираясь, из конца в конец, но никого не увидела. А когда в недоумении остановилась, из самой середины сада донесся голос, мягко спросивший что-то на неизвестном Пелагии наречии. Лишь теперь она разглядела фигуру, сидевшую в траве у старого колодца. - Что? - вздрогнула инокиня, остановившись. - Ты 'усская? - произнес голос, по-детски картавя на букве "р". - Я сп'осил, что ты ищешь? Или кого? - Что это вы делаете? - пролепетала она. Человек сидел на земле совершенно неподвижно, весь залитый белым лунным светом. От этой самой неподвижности она его и не заметила, хоть давеча прошла совсем рядом. Нерешительно приблизившись, Пелагия увидела худое лицо с широко раскрытыми глазами, клочковатую бороду (кажется, с проседью), выпирающий кадык и высоко поднятые брови, словно пребывающие в постоянной готовности к радостному изумлению. Стрижен пророк был по-мужичьи, в кружок, но давно, не менее полугода назад, так что волосы отросли и свисали почти до плеч. - Жду, - ответил Мануйла-Эммануил. - Луна еще не совсем в се'едине неба. Это называется "в зените". Нужно немножко подождать. - А... а что будет, когда луна окажется в зените? - Я встану и пойду вон туда. - Он показал в дальний угол сада. - Но там же забор. Пророк оглянулся, словно их кто-то мог подслушать, и заговорщическим шепотом сообщил: - Я п'оделал в нем ды'ку. Когда был здесь 'аньше. Одна доска отодвигается, и тогда че'ез монастый можно подняться на го'у. - Но почему нельзя подняться по улице? Она тоже ведет в гору, - тоже понизила голос Пелагия. Он вздохнул. - Не знаю. Я п'обовал, не получается. Наве'но, все должно быть в точности, как тогда. Но главное, конечно, полнолуние. Я совсем п'о него забыл, а тепей вспомнил, 'аньше-то Пасха всегда в полнолуние, это тепей ев'еи все пе'епутали. - Что перепутали? - наморщила лоб сестра, тщетно пытаясь найти в его словах смысл. - Зачем вам полнолуние? - Я вижу, ты п'ишла сюда, чтобы погово'ить со мной, - сказал вдруг Эммануил. - Гово'и. Пелагия вздрогнула. Откуда он знает? А пророк поднялся на ноги, оказавшись на целую голову выше монахини, и заглянул ей в лицо. В его глазах поблескивали лунные искорки. - Ты хочешь меня о чем-то п'евенти'овать, - произнес картавый щурясь, словно читал вслух в полутьме и от этого ему приходилось напрягать зрение. - Что? - Ты долго искала меня, потому что хочешь п'евенти'овать о чем-то плохом. Или о том, что тебе кажется плохим. Мне будет инте'есно гово'ить с тобой. Но тепей уже по'а. Если хочешь, пойдем со мной. Погово'им до'огой. Он поманил ее рукой и направился к изгороди. Одна из досок и в самом деле оказалась прибитой лишь на верхний гвоздь. Эммануил отогнул ее и протиснулся в щель. Пребывающая в странном онемении Пелагия поступила так же. Они прошли темным двором какого-то монастыря, потом через калитку вышли в переулок, все время поднимаясь в гору. По обеим сторонам были арабские лачуги, свет ни в одной из них не горел. Один раз, на повороте, монахиня оглянулась и увидела напротив Храмовую гору, увенчанную круглой нашлепкой Омаровой мечети. Освещенный луной Иерусалим казался таким же мертвым, как расположенное напротив еврейское кладбище. Спохватившись, что так и не назвала себя, инокиня сказала: - Я Пелагия, монахиня... - А, Х'истова невеста, - засмеялся Эммануил. - У Божьего сына столько невест! Больше, чем у ту'ецкого султана. И хоть бы одна сп'осила, хочет ли он на ней жениться. Богохульная шутка покоробила Пелагию, сбила особенное, полумистическое настроение, возникшее под влиянием луны и Гефсиманского сада. Какое-то время они поднимались молча. Пора все ему объяснять, подумала сестра и начала - сдержанно и сухо, еще не забыв остроту насчет Христовых невест: - У меня плохая весть. Вам угрожает смертельная опасность. У вас есть могущественные враги, которые хотят вас убить и ни перед чем не остановятся. То, что вы уехали из России, ваших врагов не... - В'ажда - субстанция обоюдная, - легкомысленно перебил ее предводитель "найденышей". - 'аз я никому не в'аг, то и у меня не может быть в'агов. По-моему, 'езонно. Люди, о кото'ых ты гово'ишь, ошибаются, думая, что я могу п'ичинить им зло. Мне бы нужно с ними погово'ить, и все 'азъяснится. Я с ними обязательно погово'ю - если сегодня опять не удастся. А если удастся, меня здесь больше не будет, и тогда они успокоятся. - Что удастся? - спросила сбитая с толку Пелагия. - Я бы тебе объяснил, но ты все 'авно не пове'ишь. - Ах, да не станут они с вами разговаривать! Они хотят вашей смерти. Ваши враги легко, без малейших колебаний, убивают всякого, кто оказывается у них на пути! Это означает, что уничтожить вас для них очень-очень важно. Здесь пророк покосился на Пелагию, но не с испугом, а как-то озадаченно, словно не очень понимая, из-за чего она так разволновалась. - Тс-с-с! - зашептал он, прикладывая палец к губам. - Мы п'ишли. И луна как 'аз в самом-са-мом зените. Он толкнул створку полусгнивших ворот, и они вошли во двор, заросший сухой травой. Пелагия разглядела в глубине хибару с плоской проваленной крышей. - Чей это дом? - тихо спросила сестра. - Не знаю. Тут больше никто не ква'ти'ует. Боюсь, здесь случилась беда - я такие вещи чувствую... Эммануил зябко поежился, обхватив себя за плечи. Заброшенная лачуга Пелагию нисколько не интересовала. Ее одолевали досада и раздражение. Сколько времени искала она этого человека, сколько потратила сил, а он и слушать не желает! - Может быть, вы думаете, что, покинув Россию, избавились от опасности? - сердито заговорила монахиня. - Как бы не так! Они разыщут вас и здесь! Я, кажется, знаю, от кого исходит угроза, но это настолько невероятно... И потом, с чего это он на вас так остервенился? То есть, у меня есть одно предположение, но оно до такой степени... Пелагия сбилась. Глядя на смехотворную фигуру "найденышевского" пророка, стоявшего на одной ноге (другой он почесывал лодыжку), сестра готова была первая признать свое "предположение" чудовищной нелепостью. - Нет, Победин просто сумасшедший... - пробормотала она. - Ты гово'ишь непонятно. - Эммануил отложил свой посох, подобрал с земли дощечку и принялся разгребать кучу мусора - в стороны полетели ветки, черепки, комья земли. - И ты не гово'ишь мне главного. - Чего главного? - удивилась Пелагия, наблюдая за его странными действиями. Он выдернул из-под мусора какие-то доски, и под ними открылась яма, а на дне ямы - черная дыра. - Это подземный ход? Эммануил осторожно спустился в яму, одновременно доставая что-то из заплечного мешка. - Нет, это г'обница. Пеще'а. Тут похо'онены люди, кото'ые жили давно, две тысячи лет назад и даже много 'аныне. Знаешь, что такое "энеолит"? А "халколит"? - с важностью произнес он звучные слова. Пелагии приходилось читать о древнееврейских захоронениях. Все иерусалимские холмы изрыты пещерами, в которых когда-то погребали мертвых. Ничего удивительного, что один из склепов находится во дворе заброшенного крестьянского дома. Но что нужно там Эммануилу? Он чиркнул спичкой, зажег скрученную и пропитанную маслом тряпку. Из ямы на Пелагию смотрело бородатое лицо, освещенное багровым пламенем. Ночь вокруг сразу сделалась чернее. - Мне по'а, - сказал Эммануил. - Но я вижу, ты хочешь меня о чем-то сп'осить и не 'ешаешься. Не бойся, сп'ашивай. Если я знаю ответ, я скажу тебе п'авду. Там, внизу, пещера, вдруг пронзило Пелагию. Пещера! Монахиня и не вспомнила, что навсегда зареклась лазить по подземельям. - Можно я спущусь с вами? Пожалуйста! Он посмотрел на луну, стоявшую ровно в середине неба. - Если пообещаешь, что ско'о уйдешь. И не будешь ждать меня сна'ужи. Пелагия кивнула, и он подал ей руку. Сначала лаз был совсем узким. Под ногами оказались каменные ступени, местами раскрошившиеся от древности, но совсем не стертые. Да и с чего им было стереться? Когда лестница закончилась, Эммануил высоко поднял руку с тряпичным факелом, и стало видно, что склеп довольно широк. В его стенах темнели какие-то ниши, но из-за тусклого освещения разглядеть их толком не представлялось возможным. Пророк повернулся лицом к Пелагии и сказал: - Посмот'ела? Тепей задавай свой воп'ос и уходи. Вдруг его брови, и без того высоко посаженные, уползли еще выше к волосам. Эммануил смотрел не на собеседницу, а поверх ее головы, словно узрел там нечто очень интересное. Но Пелагия не следила за его взглядом. Отчаянно волнуясь, она набрала полную грудь воздуха, непроизвольно вскинула руку к виску и дрожащим голосом задала свой вопрос. Сколько веревочке ни виться Когда хантур доехал до Яффских ворот и там повернул направо, Яков Михайлович сразу сообразил, что это они наладились огибать стену. Стало быть, никуда не денутся, можно отбить телеграммку в Питер. Долее недели не выходил на связь, нехорошо. А тут как раз круглосуточный телеграф был рядом - через него и идея возникла. Воистину явил чудо расторопности: всего две минутки понадобилось, чтоб сунуть в окошко заранее написанную депешу и расплатиться. Депешка была следующего содержания: "Получу оба груза сегодня. Нифонтов". Это такая условная фамилия была - "Нифонтов", подписываться, пока задание не выполнено. А как будет выполнено, тогда в телеграмме можно написать все равно что, но подпись беспременно должна быть "Ксенофонтов". Кому надо, поймет. Яков Михайлович (пока еще пребывая в звании Нифонтова) отлично со всем управился: и донесение отправил, и хантур догнал - близ расщелины, которая называлась Геенной. Той самой, Огненной, где, по речению святого апостола, "червь не умирал и огонь не угасал". Жители древнего Иерусалима бросали в овраг трупы казненных и сверху заваливали их нечистотами, а чтоб из поганой ямы на город не наползла зараза, днем и ночью там горели костры. Вот она, вся жизнь человеческая, вздохнул Яков Михайлович, погоняя лошадку. Живем в нужнике, на других гадим, а подохнешь - на тебя самого дерьма навалят, да еще огнем подпалят, чтоб не вонял. Вот какое невеселое философствование пришло на ум. Это было просто замечательно, что полнолуние и туч немного. Исключительно повезло. Надо сказать, вся эта командировка, долгая и хлопотная, проходила словно бы под неким Высшим покровительством. Мог и в Иерусалиме след потерять, и у горы Мегиддо, и в Содоме, но прилежание и везение каждый раз выручали. Яков Михайлович и сам не плошал, и Бог о нем не забывал. А теперь оставалось всего ничего. Если Рыжуха скумекала правильно (а она баба ушлая), то, глядишь, нынче же все и обустроим, после чего переименуемся из недотепы Нифонтова в триумфального Ксенофонтова. Вот интересно, какая за такое мудреное задание может быть награда? Обычно, пока дело не сделано, он не позволял себе рассуждать о таких приятных вещах, но лунный вечер настраивал на мечтательность. Да и конец уже совсем близко, это Яков Михайлович нутром чувствовал. Окончательное забвение историйки с полным уничтожением всей касательной следовательской документации - это обещано твердо. Отслужил, отбелил. Не будет долее сей Дамоклов клинок над головушкой висеть. Ныне отпущаеши, Господи. Но, пожалуй, можно и сверх того себе чего-ничего испросить, в виде шуршащих и приятно похрустывающих бумажечек. Чутье подсказывало, что дадут премиальные, обязательно дадут. Вон как начальников из-за Мануйлы этого разобрало. Чем он им наперчил, Бог весть, не нашего ума дело. Попробовал прикинуть, сколько могут дать деньжонок и как ими распорядиться. Прикупить домик где-нибудь на Охте? Или лучше в процентные бумаги вложить? А на покой рано. Теперь, когда с историйкой покончится, можно будет не за страх служить, а за совесть - в смысле, за настоящее вознаграждение. Станут скупиться - вот им Бог, а вот им порог. На высококлассного мастера деликатных дел заказчики всегда сыщутся. Вот если б, к примеру, за палестинские мытарства по полной таксе брать - со всеми морскими плаваниями, пустынными блужданиями и прочими страстями - сколько бы это можно заломить? В голове у Якова Михайловича затеснились нули, но в единую колбасу сложиться не успели, потому что монашкин хантур свернул с широкой дороги на мост и сразу исчез в узком переулке. Нужно было сокращать дистанцию. И опять Яков Михайлович не сплоховал - не поперся в переулок, а отъехал по дороге чуть дальше. Угадал, что конные прогулки закончились, дальнейшее передвижение будет на своих двоих. Соскочил на землю, шлепнул бет-кебировскую кобылку по крупу: ступай, куда пожелаешь, эквинус. Спасибо за службу, больше не нужен. Двуколку можешь забрать себе. Осторожненько высунулся из-за угла. Арап состоял при лошадях, монашка отсутствовала. Однако через минутку-другую появилась и она, вышла из какой-то калитки и направилась к своему Салаху. Переговорили о чем-то, да и спустились ниже по склону, а хантур поместили в тень, где его стало совсем не видно. Эге, смекнул Яков Михайлович. Никак засада? Нуте-с, нуте-с. Кисть так и зудела - очень требовалось похрустеть суставами, но производить звуки сейчас было нельзя. Путника он заметил раньше, чем те двое. Высокий, тощий человек шел по лунной дорожке, стуча посохом. Он, догадался Яков Михайлович и в тот же миг превратился из Нифонтова в Ксенофонтова. Прочее-последующее было проблемой технической, то есть вообще никакой не проблемой. Он прижался к забору, выжидая, пока Мануйла свернет в переулок. Но тут выяснилось обстоятельство, которое следовало отнести к разряду неприятных сюрпризов. За Главным Объектом, отстав на полсотни шагов, кто-то крался. Луна как на грех зашла за тучу, и этого второго рассмотреть удалось не сразу. Видно было только, что настоящий медведище и ступает тоже по-медвежьи, вразвалку и бесшумно. Это что еще за новости? Конкурент? Красться Яков Михайлович умел не хуже, чем Медведь. Пристроился сзади и по стеночке, по стеночке. О чем Рыжуха с Медведем разговаривали, он не слыхал, но беседа была горячая. Досталось и арапу, и монашке. Однако потом они вроде договорились. Рыжая шмыгнула в калитку, а детина остался с кучером, о чем-то они промеж собой толковали. Яков Михайлович подобрался ближе. Разговор шел на русском. Ишь ты! - ...Пропадет он без охранителя, - донесся приглушенный бас. - Ведь чисто дитенок малый! Как такого одного пустить? - Я тоже хранитель, - важно отвечал арап. - Ее охраняю. Женщина! Без меня сто раз бы пропала. - Оно конечно. Баба есть баба, - согласился Медведь. Ах вот мы, оказывается, кто. Про то, что у Мануйлы есть телохранитель, Яков Михайлович извещен не был и оттого немножко обиделся на начальство. Это ведь, господа, не шутки, предупреждать нужно. Весь подобрался, поджался. Техническая проблема получалась сложней, чем он думал вначале. Вглядываясь в темноту, попытался оценить противника. Кажется, очень силен и довольно опасен. Эту кряжистую породу Яков Михайлович знал хорошо, такого одним ударом не положишь, очень уж в них жизни много. А надо непременно сработать его аккуратно, безо всякого шума. Арапа в расчет можно было не брать. Мужичонка хлипкий, трусоватый, на него только шикнуть. За время странствий Яков Михайлович привык к этому шебутному Салаху. Можно сказать, даже привязался. Веселый, все время белозубый рот до ушей. Во время ночевок Яков Михайлович, бывало, подбирался к хантуру поближе - послушать, как арап песни поет. Заранее решил, что кончать его не будет. Жалко. То есть, если бы для дела, кончил бы и не задумался. Но этот заячий хвост уж точно не донесет - так получалось по психологии, науке, к которой Яков Михайлович относился с большим уважением. От арапа требовалось одно: чтобы не заорал. Тоже, между прочим, задачка. Вот именно. Задачка с двумя неизвестными: как заткнуть рот арапу и как уложить Топтыгина - само собой, в полной бесшумности. Подумал-подумал с полминутки и придумал. Попятился вниз, до угла. Там, на дороге, подобрал палку - похоже, спица от большого тележного колеса, аршина в полтора. Кончик расщепился, вот и бросили. Как раз то, что надо. Обратно в переулок Яков Михайлович вошел прихрамывая. Плечи согнул, невнятно забормотал под нос. Еле шел, опираясь на палку. Кто такого калеку убогого напугается? Медведь с арапом тем не менее обернулись и смотрели на ночного прохожего настороженно. Яков Михайлович подковылял ближе, сделал вид, что только сейчас их приметил. Испуганно ойкнул - мол, не лихие ли люди? Подхромал совсем вплотную, поклонился. Левой рукой оперся на палку, правую, как по-местному полагается, приложил к груди и ко лбу. Сказал арапу писклявым, жалобным голосом: - Джамаль ли валлахи ибн хуртум? О чем спрашивал, и сам не знал, потому что слова никакого смысла не имели, но русскому Топтыгину должны были показаться арабским наречием. Медведище, услышав тарабарщину, плечи приспустил - не усмотрел в ночном туземном инвалиде угрозы-опасности. Зато Салах белиберде изумился. - Эйш? Яков Михайлович снова ему поклонился, медленно, а вот распрямился резво-резиново и костяшками пальцев арапу под основание носа - хрясь! Двинул сильно, но не чрезмерно, а то носовая косточка в мозг войдет, и человеку хана. У Салаха из ноздрей кровь так и брызнула, а сам опрокинулся навзничь и лежит. Причем молча, без звука, как следовало. Ни на миг не задерживая винтового движения, Яков Михайлович повернулся к Медведю. Тот лишь и успел, что рот разинуть. У топтыгиных, кого природа-матушка наделила богатырской статью, в восприятии есть некоторая замедленность, по-научному называется "реактивная ретардия". Но это только в самую первую секундочку, так что сильно обнадеживаться насчет ихней ретардии не стоит. Раз, еще в ссыльно-поселенческую пору, после каторги, Яков Михайлович видел, как мишка на реке рыбу ловит. Куда там рыболову с острогой! С косолапым зевать ни-ни, порвет - чихнуть не успеешь. А Яков Михайлович и не зевал. В изумленно разинутую пасть ткнул концом палки - так вогнал, что только зубы хрустнули. Это чтоб не заорал. В левом рукаве у Якова Михайловича имелся удобный ножик, финской работы, на специальном пружинном ходу. Выщелкнул лезвие и ударил - да не в сердце, потому что такого детину пыром в сердце не успокоишь, и не в горло - хрипеть и булькать станет. Ударил в подвздошье, где в утробе крик рождается. Сделал дело - и отскочил шагов на пять, чтоб не угодить в мертвую хватку растопыренных лапищ. Топтыгин изо рта палку выдрал, отшвырнул. Кровища так и полилась на бороду. Разинул пасть, а крикнуть не может - воткнутая в подвздошье железка не позволяет. Тут, как и было рассчитано, Медведь сам себя погубил. Всякому охотнику известно: поддетый на рогатину топтыгин непременно ее из себя выдерет и тем самым рану распотрошит. Вот и этот вырвал. Если б оставил нож торчать, жизнь из него еще не скоро бы вылетела. А он, дурень, схватился за рукоятку, закряхтел, да и выдернул. Пошел на Якова Михайловича, шатаясь. Тот ступил назад шажок, другой, третий, а больше не понадобилось. Ноги у детины подломились, рухнул на колени. Постоял так, раскачиваясь взад-вперед, будто молился своему медвежьему богу, - и бух лицом вниз. Уф! А тем временем очухался арап. Приподнялся на локте, рукой расквашенный нос затыкает, шмыгает. Яков Михайлович, благостный от хорошо исполненного дела, нагнулся к нему и тихо сообщил: - Я сейчас пойду, тех двоих тоже убью. Ты как сам, жить-то хочешь? Салах кивнул, сверкая белками выпученных глаз. - Живи, я не возражаю, - позволил Яков Михайлович. - Катись отсюда подобру-поздорову. И чтоб никому. Понял? Тот быстро встал на четвереньки. - Давай-давай, - похлопал его по плечу великодушный человек. - Она мой невеста! - сказал вдруг арап. - Что? Якову Михайловичу показалось, что он не так услышал. Арап же, тихо взвизгнув, обхватил своего благодетеля вокруг коленок и попытался свалить наземь. Это было до того неожиданно, что Яков Михайлович и в самом деле чуть не грохнулся. Ошибся, выходит, в человеке. Неправильную определил ему психологию. Если уж такой герой, лучше бы заорал во всю глотку, вот тогда, действительно, было бы осложнение, а за коленки хватать - это что ж. Яков Михайлович стукнул неблагодарного кулаком по темени, а когда тот зарылся носом в землю, припечатал ногой пониже затылка, только хрустнуло. На будущее дал себе зарок: больше никаких психологий-милосердий. Тоже еще доктор Гааз выискался. x x x За калиткой оказался какой-то пустырь с несколькими кривыми деревьями. Кому только пришло в голову огораживать бесполезный участок хорошим забором? Яков Михайлович сразу увидел, что здесь никого нет, однако не растерялся. Обежал по периметру, выискивая другой выход. Второй калитки либо двери не нашел, зато обнаружил отодвинутую доску. Здесь-то они, голубчики, и пролезли, более негде. Пробежал через монастырский двор, оказался на уходящей вверх улочке. Там упал, прижался ухом к земле. Звуки шагов доносились справа. Туда и кинулся. Вон они, драгоценные. Тень повыше - это Мануйла, а рядом еще одна, женская, метет землю подолом. А вот и я, милые мои объекты, ваш Ксенофонтов. Рука потянула из кармана револьвер. Нечего мудрить, место прямо идеальное - ни души вокруг, ни огонечка. И церемониться нечего. Кто тут будет следствия затевать? Догнать, бах ему в затылок, бах ей. Потом еще по разу, для верности. И все же Яков Михайлович не спешил. Во-первых, длил мгновение, которое, как сказал великий литератор, было прекрасно. А во-вторых, стало интересно, куда это они карабкаются. Что им там понадобилось, на вершине Масличной горы? Пророк и монашка свернули в какой-то двор. Яков Михайлович через забор увидел, как Мануйла разгребает кучу мусора, и взволновался: неужто клад? Даже вспотел от такой мысли. Потом оба - и Малахольный, и Рыжуха - исчезли в яме. Очень любезно с их стороны, одобрил Яков Михайлович. Потом яму опять мусором присыпать, и все шито-крыто будет. Полез в дыру, на горящий внутри огонек. Оружие держал наготове. Мануйла заметил выплывшего из тьмы Якова Михайловича, уставился поверх Рыжухиной макушки. А монашка ничего - как стояла спиной, так и осталась. Нервно провела пальцами пониже уха, спросила дрожащим голосом: - Вы были... там? Часть третья ТАМ XVI ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ПЕЛАГИИ Письмо с того света Сначала пришло телеграфное сообщение, письмо потом. Служебная депеша, присланная в канцелярию заволжского губернатора из Министерства юстиции, с телеграфно-лаконичным прискорбием извещала, что действительный статский советник Бердичевский скоропостижно умер в Санкт-Петербурге от разрыва сердца. В первый миг возникла слабая надежда, что это недоразумение, ибо Матвей Бенционович был всего лишь статским советником, а не "действительным", но за первой телеграммой последовала и вторая: о том, что тело отправлено таким-то поездом на казенный счет и прибудет на ближайшую к Заволжску железнодорожную станцию тогда-то. Ну, поохали, поужасались, многие и поплакали, потому что в Заволжске у новопреставленного было немало доброжелателей, не говоря уж об обширном семействе. К вдове Марье Гавриловне, которая не плакала, а лишь повторяла: "Да нет же, нет, нет, нет!" и, как заведенная, все мотала головой, приставили лучшего доктора. Сироток временно забрала к себе губернаторша, и город стал готовиться к торжественной встрече тела и еще более торжественному с ним прощанию. Владыка Митрофаний словно закоченел от горя. Слезного облегчения ему, как и вдове, Бог поначалу не дал. Архиерей расхаживал по своему кабинету, сцепив за спиной белые от судорожного сжатия пальцы, и лицо у него было такое, что челядь заглядывала через щелочку и тут же пятилась. Полночи прометался сраженный горем епископ, а перед рассветом сел к столу, упал головой на скрещенные руки и наконец разрыдался. Хорошее было время - сумрачное, глухое, так что никто этой его слабости не видел. Утром преосвященному сделалось плохо. Он задыхался и хватался за сердце. Испугались, не приключится ли и с ним, по примеру любимого крестника, разрыва сердечной мышцы. Секретарь отец Усердов бегал советоваться к викарию - не соборовать ли. Но вечером с парохода принесли письмо, прочитав которое Митрофаний задыхаться перестал, сел и спустил ноги с кровати. Перечел. Потом сызнова. На конверте корявым почерком, с ошибками, было накалякано: "Город Заволжск Заволжской же губерни архерею Митрофану скорей и штоб сам прочол а боле никто" - потому, собственно, и принесли больному, что "скорей" и "боле никто". Внутри мятый листок. На нем рукой Бердичевского написано: "48-36, отправь эту записку почтой, сверхсрочным тарифом по адресу: Заволжская губерния, город Заволжск, архиерею преосв. Митрофанию в собств. руки". Что означает это загадочное обращение, почему оно выведено печатными буквами и в каком смысле "48-36", Митрофаний не понял, но было ясно, что послание чрезвычайной важности и, возможно, содержит разгадку петербургского несчастья. Владыка так внимательно разглядывал малосодержательную записку, что не сразу догадался повернуть листок другой стороной. Там-то и оказалось само послание, вкривь и вкось написанное уже не печатными буквами, а лихорадочной скорописью. "Буквы скачут - пишу в коляске. Хорошо, что дождик - закрыл верх, и не видно. Пелагия в опасности. Спасайте. Кто виновник знаю, но вам знать не нужно, и не пытайтесь. Поезжайте к ней, увезите как можно дальше, на край света. Сам больше ничего не смогу. Следят и, конечно, будут следить. Пускай. Я придумал отличную комбинацию. "Этюд Бердичевского" - с жертвой фигуры в обмен на надежду спасти безнадежную партию. За семью не прошу. Знаю, и так не оставите. Прощайте. Ваш сын Матвей". Тут владыке оказалось довольно и одного прочтения. Он не стал ни гипотезировать, ни вдумываться в смысл не слишком-то вразумительного письма, а воспринял его как прямое и ясное указание к действию. В преосвященном пробудился бывший кавалерийский офицер: когда горн трубит "в атаку" и началась сабельная сшибка, не до рассуждений - слушайся лишь своего инстинкта да бешеного тока крови. Слабости как не бывало. Епископ вскочил с постели, зычно кликнул келейников и секретаря. Минуту спустя архиерейское подворье превратилось в пробудившийся вулкан. Один келейник скакал на пристань, заказывать паровой катер до Нижнего. Другой сломя голову бежал на телеграф бронировать железнодорожный билет от Нижнего до Одессы и каюту на скоростном морском пароходе. Третий был отправлен к губернатору с наскоро писанной запиской, которой Митрофаний извещал, что должен срочно уехать и что отпевать Бердичевского будет викарий. Бог весть, что должны были подумать его превосходительство и все заволжское общество по сему поводу, но преосвященного это сейчас совершенно не занимало. Отдав вышепоименованные распоряжения, владыка занялся одеванием и спешными сборами в дорогу. Усердов же, улучив минутку, когда архиерей уединился в гардеробной комнате, не совладал с любопытством - стянул со стола письмецо, от которого с Митрофанием свершилась такая чудодейственная перемена. Записка от покойника чрезвычайно заинтересовала отца Серафима - до такой степени, что секретарь даже решил сделать списочек себе в книжицу. Увлекшись этим занятием, архиереев письмоводитель не услышал, как в кабинет вернулся преосвященный, уже в дорожной рясе, но пока еще необутый, в одних чулках. Когда Усердов обнаружил, что застигнут, лицо его исказилось от страха, побледнело. Он попятился от бесшумно подступавшего к нему епископа, затряс головой, но не смог вымолвить ни слова. - Ах вот оно что, - зловеще протянул Митрофаний. - Мы с Матюшей голову ломали, откуда наши секреты делаются известны зложелателям, а это все ты, Иуда. И про сапожный след донес, и про Палестину. Кому служишь? Ну!!! Это самое "Ну!!!" владыка гаркнул так, что зазвенела люстра, а секретарь бухнулся на колени. Его замечательно красивое лицо сейчас было не особенно хорошо. - Говори, паскудник!!! Секретарь молча ткнул дрожащим пальцем в потолок. - Начальству? Из карьерных видов? Знаю, епископом хочешь стать, оттого и не женился. Кому доносительствуешь? В Охранку? В Синод? Преосвященный взял трепещущего Усердова за шиворот, тот зажмурился и наверняка выдал бы свой секрет, но Митрофаний разжал пальцы. - Ладно. Матюша не велел допытываться - не буду. Он министерская голова, зря не запретит. А это тебе напоследок мое пастырское благословение. Коротко размахнулся - точь-в-точь как много лет назад, во времена юнкерских драк - и двинул отца Серафима по физиономии, да безо всякого символизма, а самым убедительным образом, так что нос хрустнул и съехал набок. Бедняга повалился на ковер, залившись кровью. Будет епископом, мельком подумал Митрофаний, направляясь к выходу. Непременно будет. Только с кривым носом. В прихожей ждал келейник с наскоро собранным чемоданом. Преосвященный размашисто перекрестился на висевшую против входа икону особо почитаемого им святого - апостола Иуды Фаддея, утешителя отчаявшихся и покровителя безнадежных начинаний. Схватил посох, широкополую дорожную шляпу и выбежал во двор, где уже томилась запряженная четверка. С тех пор как принесли письмо, не минуло и получаса. Владыка читает еще одно письмо и видит два сна Двумя днями позднее, перед тем как сесть на одесский пароход, Митрофаний отбил телеграмму отцу архимандриту, в иерусалимскую миссию: известно ли его высокопреподобию о местопребывании и здравии паломницы Лисицыной? Успел получить ответ. Архимандрит докладывал: да, была такая, остановилась в гостинице, однако уже восемь дней, как отъехала в неизвестном направлении, и с тех пор не объявлялась, хотя ее вещи по-прежнему в комнате. Митрофаний заскрипел зубами, но отчаиваться себе запретил. Все пять дней, пока пароход плыл до Яффы, молился. Никогда еще, кажется, не предавался этому занятию столь продолжительное время, почти вовсе без перерыва. Богомольцы толпились у окна каюты, взирали на кладущего земные поклоны епископа с почтением. Меж ними даже возник уговор - не докучать святому человеку личными просьбами о благословении, пускай благословит всех разом, перед высадкой. На восьмой день после отъезда из Заволжска преосвященный был уже в Иерусалимской православной миссии. Сразу же направился в канцелярию, узнать, не вернулась ли духовная дочь. Как же, сказали ему. Была, на следующий же день после запроса вашего преосвященства. Мы немедля отправили в Одессу повторную телеграмму, да, видно, она вас уже не застала. - Слава Тебе, Господи! Где Пелагия? - вскричал Митрофаний, у которого от облегчения чуть не подкосились ноги. - Здорова ли? Не можем сказать, отвечают. Саму ее никто из наших не видел. Однако в прошлую субботу из гостиницы от госпожи Лисицыной приходил мальчишка-рассыльный и принес пакет для вашего преосвященства. Назавтра отец архимандрит послал к постоялице сообщить, что владыка Митрофаний тревожится о ее здравии, но Лисицыной в нумере не было. И впоследствии застать ее ни разу не удалось, сколько ни посылали. Поняв, что больше ничего не добьется, владыка сослался на усталость после долгой дороги и уединился в покоях, предназначенных для особенно почетных гостей. Не сняв даже шляпы, сел за стол и трясущимися руками вскрыл конверт. Увидел целую стопку листков, исписанных знакомым почерком. От волнения уронил пенсне и крест-накрест разбил правое стеклышко. Так и читал, через распятье трещин. "Владыке Митрофанию света, силы, радости. Надеюсь, что Вам не придется читать это письмо. Или, наоборот, надеюсь, что прочтете? Сама не знаю. Но, если Вы его прочтете, это будет означать, что все правда, а этого быть никак не может. Плохо начала. Только Вас запутала. Простите. А еще простите за обман, за то, что воспользовалась Вашей доверчивостью. Вы отправили меня в дальнее богомолье, желая укрыть от опасности, я же утаила, почему из всех мест выбрала именно Святую Землю. Не за покоем и миром отправилась я в Палестину, а чтобы довести до конца начатое дело. Правду Вы сказали тогда: нет во мне монашеского таланта - смиренно Бога за людей молить. Из всех Христовых невест я самая непутевая. Но про невесту я в конце напишу, пока еще не время. Как Вы помните, меня трижды пытались убить: раз в Строгановке, да два раза в Заволжске. И когда стала я об этом думать, сделалось мне ясно, что сама по себе никаким могущественным злодеям я до такой степени ненавистна быть не могу. Не с чего. Стало быть, не во мне дело. А в чем тогда? Или в ком? С чего все началось? С убийства некоего мнимого пророка, да и впоследствии события так или иначе были связаны с пресловутым Мануйлой. Что он за человек, мне было непонятно, однако я видела, что одни люди хотят его убить, а другие защитить, причем первые явно сильнее и своего рано или поздно добьются. Что же до меня, то я в этой истории вроде несчастной Дурки - попалась у них на пути и чем-то им помешала. Вот они и вознамерились убрать меня, как убирают камень с дороги, чтоб более об него не спотыкаться. Никакого иного интереса для врагов Мануйлы я представлять не могу. Как Вы знаете, мне не раз доводилось расследовать убийства, но разве не стократно важнее не дать убийству свершиться? И если ты думаешь, что это тебе под силу, разве не смертный грех бездействовать? Если я и солгала Вам умолчанием, то лишь из боязни, что, узнав всю правду, Вы нипочем меня не отпустили бы. И была еще одна причина, помимо спасения Эммануила (теперь мне больше нравится звать его так). Нас с ним связывает известное Вам удивительное происшествие, случившееся в пещере. Происшествие, которому я не могла найти объяснений, а между тем оно все не давало мне покоя. Эммануил был в той же самой пещере, по словам деревенских, он вообще оттуда взялся. Так, может быть, он разъяснит мне эту тайну? Ясно было две вещи. Во-первых, что искать этого пророка или лжепророка (не мне о том судить) нужно в Святой Земле. Он то ли уже там, то ли вот-вот туда прибудет - об этом говорили "найденыши", да и Шелухин, псевдо-Эммануил, направлялся в Палестину неспроста. И, во-вторых, что искать Эммануиловых ненавистников нужно среди тех, кто плыл вместе с нами на пароходе "Севрюга". (Сразу скажу, что второй вывод оказался не вполне верным, но выяснила я это, лишь пропутешествовав по Иудее, Самарии, Галилее и Идумее.) Перечень подозреваемых у меня составился так. Чье задание мог выполнять бывший жандарм Рацевич, рассуждала я. "Варшавские воры", о которых говорил Матвей Бенционович, исключаются. Грабители, даже самые изощренные, не стали бы истреблять меня столь затейливо и настырно. А уж чтоб им до такой степени мешал какой-то проповедник, тем более невообразимо. Но вот полоумным человеконенавистникам, которые именуют себя "Христовыми опричниками", вероучитель, уводящий русских людей от православия в "жидовствование", может казаться лютым и опасным врагом. То же касается и противного лагеря - фанатичных сторонников обособленного иудаизма, которые смотрят на Эммануила как на злого шута, глумящегося над их верой. Еще на пароходе была компания сионистов, весьма решительных молодых людей, которые подозревали Эммануила в связи с Охранным отделением. Хорошо известно, что среди сторонников идеи еврейского государства попадаются люди одержимые, готовые идти на крайности ради скорейшего достижения своей цели. Впоследствии, когда я уже находилась здесь, в Палестине, у меня возникла еще одна версия, но в нее я посвящать Вас не буду, чтобы не приводить в смущение, тем более что она, как и предыдущие, оказалась несостоятельной. Руководствуясь перечнем подозреваемых, я составила план действий и по сошествии с корабля немедленно приступила к осуществлению. Меня подгонял страх, что могущественные враги Эммануила отыщут его раньше и я опоздаю. Первым делом я направилась в Иерусалим..." Владыка стал читать, как Пелагия одну за другой проверяла и отметала свои версии, одновременно сокращая временную дистанцию, отделявшую ее от неугомонного пророка, которому никак не сиделось на месте. С Митрофанием происходило что-то странное. Он с самого начала находился в сильнейшем волнении, которое с каждой страницей все усугублялось. Руки дрожали сильней и сильней, так что в конце концов пришлось положить листки на стол и придавить очешником. По лицу преосвященного стекал пот, но он этого не замечал. Лишь рассеянно снял шляпу, положил рядом. Потом ненароком спихнул ее локтем на пол и тоже не заметил. Наконец, нервное возбуждение достигло предельной точки и обратилось в свою противоположность. У владыки закружилась голова, неудержимо заклонило в сон. Один раз, много лет тому назад, будущий епископ, а в ту пору командир эскадрона, видел, как в сражении под Балаклавой прямо на наблюдательном пункте уснул генерал, командовавший войсками. Сидел перед складным столиком сосредоточенный и напряженный, смотрел в подзорную трубу, отдавал приказания и вдруг, в самый решительный момент боя, сомлел - опустил голову на скрещенные руки и уснул. К нему кинулись перепуганные адъютанты, а начальник штаба, старый и опытный воин, сказал: "Не трогайте. Это сейчас пройдет". И в самом деле, пять минут спустя генерал пробудился бодрым и, как ни в чем не бывало, продолжил руководство сражением. То же случилось сейчас с Митрофанием. Строчки расплелись в длинную узловатую нить, и эта нить утянула архиерея в темноту. Мгновение назад еще читал, а тут вдруг поник головой, приложился правой щекой к лежащему на столе локтю и сразу погрузился в глубокий сон. Преосвященному один за другим приснилось два сна. x x x Первый был сладостный. Мятрофаний узрел перед собой Господа Бога в виде некоего сияющего облака, и облако сказало ему звенящим голосом: "На что Мне, архиерей, твои постные моления? На что Мне монашество и монахи? Глупость одна и досада. Любите друг друга, человеки, муж жену, а жена мужа, вот и будет Мне наилучшая от вас молитва". И сразу после того оказался Митрофаний в каком-то доме. Дом был на берегу озера, вдали виднелись горы, снизу синие, а поверху белые. Светило солнце, в саду на ветвях свисали тяжелые яблоки, и тихий женский голос напевал колыбельную песню. Митрофаний обернулся и увидел детскую кроватку, а рядом с ней Пелагию, но не в рясе и апостольнике - в домашнем платье, и бронзовые волосы распущены по плечам. Пелагия взглянула на Митрофания и ласково улыбнулась, а он подумал: "Что же я, столько лет потратил зря! Если бы Облаку заговорить со мной раньше, когда я был моложе! Но ничего, я пока крепок, мы еще долго будем счастливы". Тут он перевернулся с правой щеки на левую, и от этого ему стал сниться совсем другой сон. Будто бы проснулся он и читает письмо своей духовной дочери дальше (хоть на самом деле никакого пробуждения еще не было). Сначала читает глазами, а потом вроде как уже не читает, а слушает - и не бумага перед ним, а сама Пелагия. "Нет меня больше среди живых, - шепчет ее голос. - На Земле ты меня больше не увидишь, потому что я теперь пребываю в Жизни Вечной. Ах, до чего же здесь хорошо! Если б вы, живые, про то знали, то нисколько бы не боялись умереть, а ждали бы смерти с радостным нетерпением, как ребенок ожидает Рождества или Дня ангела. Бог совсем не такой, как учит церковь, он добрый и все-все понимает. Вы, глупенькие, нас жалеете и по нам плачете, а мы жалеем вас. Очень уж вы мучаетесь, очень уж всего боитесь". Спящий теперь не только слышал голос Пелагии, но видел и ее саму. Она была окружена сиянием - не таким ярким, как Бог-Облако, но зато радужно-переливчатым, отрадным для глаз. "Что же мне делать? - вскинулся Митрофаний. - Я к тебе хочу! Надо умереть - я пожалуйста, это пустяки. Только возьми меня к себе!" Она тихо рассмеялась, как мать лепету несмышленыша: "Быстрый какой. Так нельзя. Ты живи, сколько тебе полагается, и не бойся: я буду ждать. У нас ведь здесь времени нет". От этих слов на душе у Митрофания сделалось спокойно, и он проснулся. Протер глаза, надел упавшее с носа пенсне. Стал читать дальше. Красный петух "...Вы были там? - спросила я Эммануила и хотела добавить: "в той пещере", но в этот миг сзади послышался шорох. Я обернулась и увидела мужчину, стоявшего сзади. Он был одет по-арабски, и в первую секунду я подумала, что это кто-то из местных жителей, случайно увидевший, как мы спускаемся в подземелье. Но круглое, толстогубое лицо незнакомца расплылось в насмешливой улыбке, и он сказал на чистом русском языке: "Ну-ка, что тут у вас, шерочка с машерочкой? Сокровище? Мне, мне пожалуйте. Вам оно более не понадобится". "Какое сокровище?" - пролепетала я и вдруг увидела, что в руке он держит что-то, сверкнувшее черным матовым блеском. Поняла: вот оно - то самое, чего я так страшилась. Опоздала. Настигли, сейчас его убьют. Странно, но в ту минуту я совсем не подумала, что и меня тоже убьют, до того стало досадно на себя. Сколько дней потрачено на поиски! А ведь чувствовала, знала, что время уходит! Круглолицый убийца нанес мне еще один удар. "Спасибо, сестрица. Нюх у тебя, как у лягавой. Вывела прямо на зверя". Когда он это сказал, сделалось мне совсем скверно. Выходит, они Эммануила благодаря мне нашли? Это я во всем виновата! И хуже всего, что в ту ужасную минуту я повела себя позорно, по-бабьи: взяла и разревелась. Обида и стыд придавили и раздавили меня, я чувствовала себя самой жалкой тварью на всем белом свете. "Что, нет сокровища? Жалко. Но я все равно рад нашей встрече, чрезвычайно, - насмешничал злодей, - Покалякал бы с вами еще, да дело есть дело". И уж поднял свое оружие, готовясь стрелять, но Эммануил вдруг отстранил меня и шагнул к убийце. "Ты зарабатываешь деньги тем, что убиваешь людей? Такое у тебя ремесло?" - спросил он безо всякого гнева или осуждения, а скорее с любопытством и даже, как мне показалось, с радостным удивлением. "К вашим услугам". Круглолицый шутливо поклонился, словно принимая заслуженный комплимент. Он явно чувствовал себя полным властителем ситуации и был не прочь немного потянуть с исполнением своего зловещего намерения. "Как хорошо, что мы встретились! - вскричал Эммануил. - Ты-то мне и нужен!" Он сделал еще шаг вперед и распростер руки, будто собирался заключить душегуба в объятья. Тот проворно отступил и поднял дуло кверху, так что теперь оно целило пророку прямо в лоб. Выражение лица из глумливого сделалось настороженным. "Но-но", - начал было он, но Эммануил его перебил. "Ты нужен мне, а я нужен тебе! Я ведь к тебе пришел, за тобой!" "В каком-таком смысле?" - вовсе озадачился убийца. Я с ужасом ждала - сейчас выстрелит, сейчас! Эммануил же на оружие вовсе не смотрел и, по-моему, нисколько не боялся. Сейчас, задним числом, я думаю, что это было поистине диковинное зрелище: безоружный подступает к вооруженному, а тот все пятится, пятится мелкими шажками. "Несчастней тебя нет никого на свете. Твоя душа на помощь зовет, потому что Дьявол в ней совсем Бога задавил. Хорошее в душе - это и есть Бог, а злое - Дьявол. Разве тебе в детстве не говорили?" "А, - осклабился убийца. - Вот оно что. Проповедь. Ну, это не по адресу..." Я услышала щелчок взводимого курка и вскрикнула от ужаса. Эммануил же как ни в чем не бывало обернулся ко мне и говорит: "Смотри, сейчас я покажу тебе его детское лицо". Я не поняла, что он имеет в виду. Не понял и палач. "Что покажешь?" - переспросил он, немного опуская дуло, и его маленькие глаза недоуменно моргнули. "Твое детское лицо, - увлеченно сказал пророк. - Знаешь, каждый человек, в любом возрасте, сохраняет свое первое лицо, с которым входил в мир. Только это лицо бывает трудно разглядеть. Ну как тебе объяснить? Вот встречаются два однокашника, которые не видели друг друга тридцать или даже пятьдесят лет. Случайно. Смотрят друг на друга - и узнают, и называют прежними смешными прозвищами. Их старые лица на мгновение становятся такими, какими были много лет назад. Детское лицо - оно и есть самое настоящее. Оно никуда не девается, просто с годами прячется под морщинами, складками, бородами..." "В другое время с удовольствием поболтал бы с таким интересным собеседником, - опомнился убийца, прерывая речь Эммануила. - А теперь отвернись". С этим ужасным человеком что-то произошло, внезапно поняла я. Он уже не может выстрелить в пророка, глядя ему в глаза. И мысленно воззвала к Эммануилу: "Не молчи, говори еще!" Но тот, как назло, умолк. Медленно поднял руку ладонью вперед, провел ею слева направо, и случилось чудо. Убийца вдруг замер, рука с пистолетом опустилась, а взгляд завороженно уставился в раскрытую ладонь. Я читала про гипноз и чудом его не считаю, но здесь произошло истинное чудо, прямо у меня на глазах. Облик этого человека стал меняться. Одутловатые щеки поджались, нос сделался чуть более вздернутым, морщины разгладились, и я увидела лицо мальчишки - круглое, смешное, доверчивое лицо семилетнего сладкоежки и маменькиного сынка. "Яша, Яшечка, что же ты с собой сделал?" - сказал Эммануил тонким голосом, похожим на женский. По лицу убийцы пробежала судорога, и странное видение исчезло. Это опять была морщинис