идел вытаращенный глаз, чисто выбритую щеку и несколько торчащих под самым носом жестких волосков. -- Плен исключен! -- Грызобоев продвинулся дальше и теперь гипнотизировал Старика. -- Если хоть один человек попадет в плен, я с комиссара шкуру спущу! Бешено расширенные зрачки, казалось, заглядывают в самую душу, и Старик ощутил испуг от того, что командир отряда разглядел в неведомой ему самому глубине что-то зловредное, чуждое, опасное для "нашего дела" иначе ничем нельзя было объяснить полыхающую в глазах ярость. -- Я не говорю: сдастся в плен. В каком бы виде наш боец не попал в руки немцев -- оглушенным, раненым, контуженным, полумертвым, -- все равно это предательство, которому нет прощения и пощады! Грызобоев наконец шагнул в сторону, и Старик испытал облегчение, будто и в самом деле избежал возможного разоблачения. -- При переходе через реку есть опасность провалиться в прорубь, трещину, полынью. В этом случае тонуть молча, чтобы не обнаружить группу. Да, маекхалатов нет. Но они вам и не нужны -- не прятаться идете! Пусть фашисты от вас прячутся. Грызобоев отошел от строя на обычные два метра, напряжение в его голосе стало спадать. -- И последнее. Вы прошли специальную подготовку. На вас истрачено много денег, продуктов, израсходованы боеприпасы, выдано новейшее оружие. Чтобы оправдать все это, вы должны работать достаточно долго. Погибнуть сразу -- проще всего, но выгодно такое только фашистам. Грызобоев улыбнулся, как строгий, но заботливый и справедливый отец-командир. -- Поэтому все должны вернуться живыми. Этот рейд -- только проба сил. Главное у вас впереди! Желаю удачи! "Да он неплохой мужик, -- подумал Старик. -- А что глаза злые, так не время сейчас для доброты". Первая группа погрузилась в старый разболтанный автобус. Оставшиеся смотрели молча, некоторые ободряюще улыбались. Гюрза подмигнула Старику и помахала рукой. Он отвернулся. Скрипя и дребезжа, автобус преодолел восемь километров укатанной снежной дороги и замер у обрывистого берега, рядом со стогом сена. -- Вот он, наш ориентир, -- сказал Быстрый. -- Выходи! Днем здесь проводили рекогносцировку, ориентируясь по дымам костров на той стороне. Напротив стога постов вроде не было. Растянувшись цепочкой, двинулись по льду. На белом открытом пространстве четырнадцать теней могли стать хорошими мишенями, каждый остро ощущал свою уязвимость. Старик, еще не убедившийся в том, что можно уворачиваться от пуль и затыкать вражеские стволы ответным потоком огня, был готов в любой миг молча уйти под лед или принять смертельный кусок свинца. При ощущении обреченности страх исчезает. Только когда добрались до другого берега и вошли в потрескивающий от мороза лес, чувство обреченности прошло, вернулось желание жить и вместе с ним страх. Побродили в поисках подходящей полянки, расположились на поваленных бревнах, через час поняли, что без огня не обойтись: мороз давил под тридцать. Развели крохотный костерок, сгрудились вокруг, дожидаясь рассвета. Старик даже задремал, точнее, впал в оцепенение, не перестав слышать, что происходит вокруг. Заскрипел снег -- кто-то отошел от костра. Вскинулся Быстрый: -- От группы не отходить! Кто там разгулялся?! В ответ трещали ветки. -- Кто?! -- Старик рванул клапан кобуры. Быстрый тоже стоял с пистолетом в руке, считая бойцов. -- Все на месте... Ты тоже слышал? Может, волк? Гром, глянь на снег! Верткий Гром, подсвечивая фонариком, кинулся в темноту и тут же вернулся с перекошенным лицом. -- След! Обшитый валенок, немецкий! В стороне, метрах в сорока, за деревьями грохнул выстрел, второй, третий. Свиста пуль слышно не было. -- Что делать будем? -- нервно дергая шеей, спросил Гром. Быстрый молчал. Старик растерянно соображал. "Вступить в бой!" -- была первая мысль, но на ее фоне возникло понимание полной бесперспективности ночного боя для прижатой к реке группы. Бесшумно взлетела красная ракета, еще одна... Вдалеке ударил автомат. Взгляды бойцов устремлены на командира и комиссара. У Старика появилось чувство безысходности. -- Отходим! -- наконец скомандовал Быстрый. Группа скатилась к реке, бойцы попрыгали с обрыва берега и угодили в ледяную воду. Полынья! -- Быстро, а то забросают гранатами! Оружие и взрывчатку беречь! Через полчаса группа была на своей стороне. Над противоположным берегом висели осветительные ракеты, по реке шарили трассеры автоматных очередей. -- Все целы? Пересчитайтесь! -- хрипло сказал Быстрый. -- Ну и начало! Одежда схватилась ледяной коркой и трещала при каждом движении. Старик испытывал досаду и недовольство собой. Быстрый как-никак руководил группой, а он, комиссар, не принял ни одного решения. -- Видно, этот немец вначале нас за своих принял, -- подпрыгивая и растирая руки, говорил Гром. -- Потом рассмотрел, растерялся -- и назад, поднимать тревогу. Хорошо, что у него гранат не было. -- И без гранат мог трех-четырех завалить, -- мрачно сказал Старик. -- Повезло, что трусливый попался. Легко отделались. -- Не говори "гоп", -- оборвал его Быстрый. -- "Отделались"! Задание провалено, вполне можно и под трибунал угодить. Командиру и комиссару -- по пуле, а остальным -- штрафбат! Он как в воду смотрел. Грызобоев был мрачнее тучи. -- Не выполнили задания, засранцы! Надо бы вас шлепнуть перед строем, да мы уже доложили в Центр, что группа приступила к работе! -- зловеще цедил он. -- Так что у вас есть шанс: сегодня же повторить переход и искупить свою вину. Ясно?! Старик хотел сказать, что после купания в ледяной воде людям нужна хоть короткая передышка, но Грызобоев, решено вытаращив глаза, опередил его: -- А если кто заболеет, это будет расценено как дезертирство и прямое пособничество врагу! И тогда я вас своей рукой пристрелю! Ясно?! Удивительно, никто не получил даже насморка. Переоделись, выпили спирта, поели, день отсыпались, а вечером их влили в группу Смелого, и теперь уже двадцать восемь человек перешли на вражеский берег. Командиром назначили Смелого, комиссаром -- Гвоздя. -- Вам, засранцам, я не верю, -- сказал на прощание Грызобоев. -- Подчиненные ваши по глобусам стреляют, от немцев бегают. Не умеете наводить дисциплину. Или не хотите! Ну, да мы еще с вами разберемся! Старик чувствовал себя преступником. Наученный горьким опытом. Смелый выставил посты боевого охранения, ночь прошла спокойно, а утром усиленная диверсионная группа двинулась в глубь захваченной врагом территории. Но оказалось, что за прошедшие сутки обстановка изменилась: выравнивая линию фронта, немцы отошли на восемь километров, а сюда, на рубеж деревни Сосновка, выдвинулась изрядно потрепанная за последний месяц вторая ударная дивизия. Мороз ослаб, ярко светило солнце, владевшее бойцами напряжение сменилось умиротворенной расслабленностью. -- Сделаем привал, командир? -- предложил Гвоздь. -- Здесь кухни, покормим людей горячим, свяжемся с отрядом, доложим... -- А что ты будешь докладывать? -- мрачно спросил Смелый. -- Что мы прохлаждаемся и зря тратим время? Надо переходить линию фронта -- тогда и доложим. Так, товарищи? -- обратился Смелым к Быстрому и Старику. -- Только так! -- твердо ответил Быстрый. Старик кивнул. Ему не терпелось искупить вину. Забросив оружие за спины, бойцы пересекли окраину Сосновки и вошли в редколесье. -- Земляки, дайте закурить. -- К Старику подошел пожилой сержант в обгоревшей мешковатой шинели. Из разрезанного левого рукава торчал комок бинтов и ваты. -- Фриц сам отошел. Может, так и драпанет до границы? Комиссар говорил, там у них рабочие поднялись против Гитлера. Не слышал? -- Нет. -- Старик озабоченно насыпал в подставленную ладонь махорки. Если немцы и впрямь отступают, то они не смогут выполнить задание и тогда Грызобоев точно спустит с него шкуру. -- Сверни мне папироску, -- попросил сержант и, показав забинтованный кулак, пояснил: -- Носил бутылки с горючкой, одна и раскололась. А вы небось диверсанты? -- Угу. -- Старик склеил самокрутку. -- Кури, отец, выздоравливай. Он хотел бегом догнать своих, но в это время впереди рвануло, посредине группы блеснула вспышка, черные фигурки полетели в разные стороны, взметнулся столб дыма. -- Воздух! -- истошно заорал сержант и присел, закрыв голову здоровой рукой, но тут же понял свою оплошность и сконфуженно матюкнулся. -- Наверное, мина... Так вроде не было... Вышедший из минутного оцепенения. Старик бросился вперед. "Не может быть, не может быть", -- пульсировала в сознании идиотская мысль. Несколько фигурок копошились на земле, несколько даже поднялись на ноги, но большинство лежали неподвижно. Через полкилометра начинался лес, там ворохнулась какая-то бесформенная масса, затарахтело, медленно упало дерево, поплыл вниз сизый дым. -- Танк, сука, танк! -- Гром приложился к автомату и пустил длинную очередь. -- Ты понял, танк! В засаде оставили, сволочи! -- На губах у него выступила пена. -- Не ори, мозги болят. -- Быстрый сидел на земле, держась двумя руками за голову, и раскачивался из стороны в сторону. -- О пень ударило... Проверьте, рации целы?.. -- Я тебя, падлу навозную! -- Отстегивая гранату, Грои бросился к лесу. Обожженный сержант сноровисто шнырял среди лежащих, ловко переворачивал одной рукой, иногда расстегивал одежду и слушал сердце. -- Пятеро готовы, -- сообщил он, обойдя всех. -- Одну вообще в клочки, вместе с рацией. Рации были у Чайки и Гюрзы. Старик осмотрелся. Гюрза бинтовала себе руку. Жаль Маринку. Он подошел к уцелевшей радистке: -- Ну как? -- Сквозное. А рацию порубило осколками. Старик поискал Смелого и Гвоздя. Оба были мертвы. Гвоздю разворотило грудь, а Смелому осколок снес половину лица. -- Ушел, гнида! -- Гром тяжело дышал, в побелевшей руке он сжимал гранату с выдернутой чекой. -- Что делать будем? -- Вставь чеку. Офигел -- с "эфкой" на танк? -- машинально спросил Старик. Он не знал, что делать. -- Быстрый немного очухается, посоветуемся. Быстрый лежал навзничь, сержант, встав на колени, приложился ухом к его груди. -- Тоже готов. Шестой. -- Как готов?! -- выругался Старик. -- Что ты мелешь! Отойди, дай я... Он оттолкнул сержанта и прижался к груди командира. Тело было теплым, сердце не билось. -- В него ж не попало... Только что разговаривал... -- А ты че, такого не видал? А еще диверсант! -- Сержант застегнул на Быстром полы. -- Человек -- нежная тварь. Не приспособлен он, чтоб головой о землю. Сколько я перевидал -- рядом разорвется, осколки мимо, а он мертвый -- волной убило. Вот вошь, ту попробуй... Не раздавишь, пока лежа ногтями не зажмешь... Вши тебя небось тоже еще не ели? Покряхтывая, сержант выпрямился. -- Пойду ребя посмотрю. Через полчаса в одной из изб Сосновки Старик мысленно подводил итоги. Шесть убитых, двадцать раненых. Трупы сложили в тень у забора, накрыли брезентом. Семерых тяжелых отравили в санбат. За длинным деревянным столом сидели пятнадцать человек, молча ели горячую картошку с тушенкой, добытую Громом, и колбасу из сухого пайка. Им и предстояло выполнять поставленную задачу. Возвращение в отряд -- верная и позорная смерть. Может, раненые, если захотят... -- За ребят! -- Лис поднял алюминиевый стаканчик со спиртом. Так же молча выпили. Через некоторое время душившее всех оцепенение стало отступать. -- Не повезло! -- сказал Коршун. Он был ранен в правую руку, но легко управлялся с ложкой левой. -- Еще не перешли через фронт, а, считай, полгруппы нету! -- Жаль, я танк упустил! -- в который раз выругался Гром. Дверь в избу заскрипела, только начавшийся разговор оборвался. Через порог, пригнувшись, шагнул пригожий молодой лейтенант -- высокий, крепкий, румяный, в новой шинели, туго перехваченной портупеей. -- Кто командир? -- спросил он у Грома, сидевшего ближе всех. Тот посмотрел на Старика, к нему же повернули головы остальные бойцы. Только сейчас отчетливо Старик осознал, что остался единственным руководителем группы. -- Я командир. -- Комдив вызывает, -- сказал лейтенант. -- Велено проводить. Старик встал. -- Погодь, лейтенант, чего горячку пороть? -- свойски спросил Гром. -- Сядь с нами, выпей за товарищей погибших. -- Не пью, -- холодно ответил он. -- Особенно когда ждет командир дивизии. -- Ну, а мы выпьем. -- Гром потянулся к стаканчику. -- За победу! -- Лейтенант усмехнулся: -- Выпить -- дело нехитрое. Даже за победу. А автоматов у вас больше, чем во всей нашей дивизии, как погляжу. Стреляют? Он круто повернулся и вышел. "Интересно, зачем я понадобился комдиву? -- думал Старик, шагая вслед за своим провожатым. -- Может, хочет какую помощь предложить? Это единственное пришедшее на ум предположение показалось сомнительным, хотя он еще не набрал опыта, чтобы убедиться: начальство никогда не предлагает помощь, да еще по собственной инициативе, наоборот -- норовит выжать из тебя все что только можно, а зачастую -- и чего нельзя. Да и вид у пригожего лейтенанта был не особо доброжелательным, а это косвенно свидетельствовало о настроении комдива. Штаб располагался в неказистой избе с закрытыми почему-то ставнями. У стены тарахтел дизель, черный кабель вползал в свежую щель между бревнами. Часовой на крыльце неодобрительно осмотрел Старика и заступил было дорогу, но потом глянул на лейтенанта и шагнул в сторону. Старик и сопровождающий миновали просторные сени, где бубнила рация и толклись штабные офицеры, комнату, в которой небритый капитан в круглых очках рассчитывал что-то на крупномасштабной карте, наконец лейтенант, постучавшись, открыл последнюю дверь, коротко доложил: -- Привел, товарищ комдив! -- и пропустил Старика впереди себя. Командир дивизии в мятой, внакидку, шинели сидел за столом и, явно не ощущая вкуса, хлебал деревянной ложкой борщ из глубокой фаянсовой тарелки. У него был вид смертельно уставшего и безразличного ко всему человека. -- Командир специальной группы отдельного отряда особого назначения НКВД СССР сержант госбезопасности Сизов! Старику показалось, что лейтенант за спиной хмыкнул. Спецзвания ГБ на три ступени превышали армейские, и общевойсковики относились к этому ревниво, хотя в обычных условиях своего отношения никогда не высказывали. -- Возьмете полуторку и под командованием капитана Петрова через тридцать минут выедете на операцию, -- не отрываясь от борща, тихим, монотонным голосом сказал комдив. -- Боевая задача: освободить от фашистов город Светловск. Выполняйте! Старику показалось, что или он сам, или комдив сошел с ума. -- В группе осталось десять бойцов... Остальные... -- Не рассуждать! -- рявкнул комдив. И прежним монотонным тоном добавил: -- Оружие, раненых и убитых сдать начбою. Старик расправил плечи. Под сердцем шевельнулось чувство, которое впоследствии бросало его на колючую проволоку, минное поле, штыки, стволы автоматов и пистолетов с неукротимой неистовостью, позволяющей всегда достигать своей цели. -- Моя группа выполняет специальное задание и подчиняется только НКВД СССР! Комдив поднял голову. Глаза его ничего не выражали, как будто он был мертв. -- Расстрелять! -- без выражения сказал он и снова наклонился к тарелке. -- Есть! -- четко прозвучало за спиной, и тут же последовал окрик: -- Пошел! Пригожий лейтенант схватил Старика за ворот и рывком выдернул из комнаты. Если бы это произошло в сорок четвертом или даже в сорок третьем. Старик скорее всего разделался бы и с лейтенантом, и с комдивом, и со всяким, кто встал на пути, -- импульсивно, ничего не взвешивая и не задумываясь о последствиях. Но сейчас то чувство, которое и сделает его знаменитым Стариком, а впоследствии -- Сыскной машиной, еще не успело окрепнуть и заматереть, потому он подчинился и пошел к выходу, ощущая через пальто упершийся в спину дульный срез нагана. -- Постой, брат, куда... -- Он попытался обернуться, но кусок стали больно ударил между лопаток. -- Не слышал, что ли? -- зло отрезал лейтенант. -- Хватит за нашими спинами отсиживаться! Мы немца гоним, а они спирт жрут! Ловко устроились! Нет, не хочешь воевать -- к стенке! -- Да ты что, чокнулся? Где комиссар?! Они проходили через заполненные штабным людом сени, и выкрик был услышан. -- В чем дело? -- поднял голову небритый, взлохмаченный человек в шинели без знаков различия. -- Я комиссар. Кто вы такой? Старик сбивчиво рассказал свою историю и спросил, кому он может пожаловаться на самоуправство комдива. Комиссар выслушал его внимательно и вроде бы с сочувствием, даже иногда согласно кивал головой, но в конце отвел взгляд. -- Кому тут жаловаться?.. Здесь самый главный начальник -- командир дивизии. Если он сказал: расстрелять, значит, расстреляют... -- Точно! -- подтвердил пригожий лейтенант, который не спрятал наган в кобуру, а только опустил ствол к полу. -- Сейчас построим комендантский взвод, и готово! -- Что же делать? -- отупело спросил Старик. -- Выполнять приказ! -- Комиссар пригладил волосы. -- Занять Светловск, проявить мужество и героизм, одним словом, искупить вину! Через тридцать минут десять оставшихся в строю бойцов специальной группы в кузове полуторки второй ударной дивизии ехали освобождать от фашистов город Светловск. Раненых Старик на свой страх и риск отпустил, решив, что вряд ли они сыграют решающую роль в разгроме неизвестного по численности немецкого гарнизона. Вместо них группу усилили пожилой рядовой-водитель и принявший командование капитан Петров -- тот самый небритый очкарик, который колдовал в штабе над картой. Перед выездом их энергично напутствовал комиссар: -- Самое главное -- решительность и смелость! Не давайте им опомниться! С ходу врывайтесь в город, фашисты не выдерживают внезапного напора! Закрепитесь -- дадите сигнал зеленой ракетой. Грузовик довольно ходко шел по укатанному снегу. Дорога имела вполне мирный, довоенный вид, на развилке аккуратный указатель сообщал: "Светловск -- б км". Проехали небольшой хуторок. Несколько женщин заполошно выскочили на дорогу: -- Куда, там немцы, вертайтесь назад! Одна, размахивая руками, побежала следом, истошно крича: -- Нельзя, немцы! Немцы в Светловске! На подъезде к городу их обстреляли из миномета. Видно, дорога была хорошо пристреляна -- столбы разрывов встали перед самым капотом, звякнуло стекло, кто-то вскрикнул. Водитель резко вывернул руль, полуторка вылетела на обочину и застряла в сугробе. Все залегли в редком кустарнике. Капитан Петров был ранен в руку. Смеркалось. Больше в них не стреляли. Когда стемнело, Петров передал командование Старику: -- Я ранен, пойду в санбат. Вот ракетница с зеленой ракетой. Когда закрепитесь в городе, дадите сигнал. Петров отвернулся и выругался. -- А я что? -- спросил водитель. -- Я без машины чего? Может, мне тоже вертаться? За подкреплением, а? -- Давай, отец, возвращайся, -- разрешил Старик. Группа лежала в снегу еще минут десять. К Старику подобрался Гром со своим вечным вопросом: -- Ну, чего делать будем? -- Выполнять свое задание. -- Старик потер снегом начавшее терять чувствительность лицо. -- Только теперь нам надо опасаться и своих. Попадемся -- расстреляют за дезертирство и неисполнение приказа. В эту ночь группа наконец перешла линию фронта. Две недели они, по выражению Старика, "шкодили" на дорогах: подрывали машины, обстреливали пешне колонны, минировали транспортные развязки. Как ни странно, на вражеской территории группа потерь не понесла: немцы боялись углубляться в лес и не организовывали серьезных погонь. Когда группа вернулась в отряд, Грызобоева там уже не было: ушел с повышением в наркомат. Новый командир -- лейтенант госбезопасности Гуськов, веселый молодой мужик с внимательными серыми глазами, тепло поздравил всех с выполнением гаданий и сказал: -- Это, ребята, была закалка, проба сил. Теперь все, кто там побывал, подучатся еще кое-чему и займутся более важной и сложной работой. Так и получилось. -- Здесь, что ли? -- спросил хмурый водитель, и Старик вынырнул из смертельной зимы сорок первого. По залитой водой Красногорской улице "рафик" подкатывал к большому кирпичному дому, построенному известным в Тиходонске табачным фабрикантом еще до революции и, судя по виду, с тех пор ни разу не ремонтировавшемуся. -- Заезжай во двор, -- сказал Крылов и первым выпрыгнул у высокой двери среднего подъезда. -- Как пойдем? -- Гусар расстегнул пиджак и цапнул себя под мышкой. Он знал Медузу только по картотеке, а тот выглядел на фотографии действительно грозно. -- Постой под окном для страховки, а мы зайдем, -- понизив голос, сказал Крылов. Рейд начался. Глава шестая. РАССЛЕДОВАНИЕ Поквартирный обход домов ничего не дал. Практически все хозяева утверждали, что в интересующее нас время находились дома и занимались сугубо мирными делами: чаепитие, телевизор, лото и т.д., и т.п. Возможно, кто-то и лгал, но реальных основании предполагать это не имелось. Одна квартира вызвала подозрения: хозяин уезжал в командировку, а ключ одолжил приятелю. Но дальнейшая проверка показала -- то, чем он в ней занимался, могло заинтересовать только его собственную жену да еще полицию нравов, если бы таковая у нас имелась. Я занялся подругами потерпевшей, ее мать назвала трех, и я побеседовал с каждой. Марта Еремина -- крашеная блондинка, старающаяся, и небезуспешно, быть красивой, элегантной. Если бы не едва заметная фривольность манер, пробивающаяся время от времени сквозь броню внешнего лоска, она бы производила совсем неплохое впечатление. Шура Яковлева -- эта выглядела не так эффектно: погрузнела, потеряла фигуру, морщины -- рано, не следит за собой, одета попроще, да и держится менее уверенно, но кажется искренней, хотя кто знает... Вера Угольникова -- откровенно вульгарная, манерная, но с претензией, хотя косноязычность и ограниченный словарный запас не позволяли сохранять на ее счет каких-либо иллюзий. Во время беседы меня отвлекало одно обстоятельство -- деталь, легко объяснимая, если бы передо мной сидел мужчина, да еще из нашего постоянного контингента, но совершенно не вписывающаяся в конкретную ситуацию и оттого раздражающая, как всякая неуверенность в правильности собственных ощущений. Показывая, где подписать протокол, я перегнулся через стол и убедился, что не ошибся: от Угольниковой чуть заметно пахло спиртным. Свидетельницы не прояснили дела Нежинской, скорее добавили вопрос: что связывает столь разных людей с потерпевшей? Еремина и Угольникова разведены, Яковлева не была замужем... Единственный общий признак? Нет, вот еще. Все трое практически ничего не рассказали о Нежинской: с мужем разошлась, растит сына, работает -- вот и все, что знают лучшие подруги, точнее, вот и все, что они рассказывают. А знают, конечно же, гораздо больше. Такое характерно для людей, связанных круговой порукой: чрезмерная откровенность любого из них неизбежно обернется против него самого. "Омерта -- закон молчания". Почему в памяти вдруг всплыло название давней книжки "Подсознательные процессы ассоциативной связи" Соединение гипотезы Зайцева с позицией свидетельниц и выдали конечный результат? Что ж, еще пару раз схватить воздух вместо доказательств -- цепочка неудач следствия достигнет достаточной длины для того, чтобы принимать всерьез любую версию! Мы схватили воздух трижды. Пожарники, балансируя на длинной и устрашающе хрупкой на вид выдвижной лестнице, тщательно осмотрели фасад девятиэтажки в месте предполагаемого попадания пули, но следов рикошета не нашли. Поиски на площадке между домами, к которым привлекли человек двадцать дружинников и нештатных сотрудников, тоже не увенчались успехом -- Эти попытки "найти иголку в стоге сена" и по логике вещей должны были оказаться безрезультатными, а вот на допрос бывшего мужа потерпевшей я возлагал большие надежды. Но... Оказалось, что Михаил Нежинский погиб полтора года назад: утонул, купаясь в реке. В архиве прокуратуры Зайцев нашел уголовное дело, возбужденное по факту его смерти. Я рассматривал фотографию симпатичного парня с тоскливыми глазами, читал характеристики, отзывы знавших его людей. Инженер, характеризуется положительно. Замкнут, иногда вспыльчив -- Очень тяжело пережил развод -- болел, хандрил, даже начинал пить, но это у него не получалось. Хорошо плавал, уверенно чувствовал себя в воде. Между строк отчетливо проступала никем прямо не высказанная мысль о самоубийстве. Допрошенная в числе других свидетелей, Нежинская на вопрос о возможности самоубийства четкого ответа не дала, но пояснила, что муж страдал нервными срывами и от него всего можно было ожидать. Уже неделю механизм следствия крутился вхолостую, такого в моей практике еще не бывало. На невысокую результативность и намекнул Фролов после утреннего селектора: -- Скучаешь? Съезди с Широковым на задержание, помоги ОБХСС да прогуляйся заодно, а то совсем мохом обрастешь! В дежурке получили оружие. Расхитители -- народ спокойный, не то что наши подопечные, и все же ухо с ними надо держать востро: слишком много теряют при проигрыше и тогда могут быть опасны, ни перед чем не остановятся, куда там хулигану или грабителю! Широков, видно, о том же думал, в машине спросил: -- Помнишь Чигина? -- Помню. Замдиректора магазина, кругленький, добродушный. Проворовался по-крупному, когда за ним пришли, встретил оперативников, как дорогих гостей, посадил на диван в гостиной, чуть ли не чаем угощал, а сам стал собираться. Побрился, портфель сложил, потом зашел в спальню, переоделся, положил в карман паспорт на чужое имя, пачку денег, застрелил обоих -- и поминай как звали. Ребята молодые, начинающие, расслабились... Давняя история. Уже лет десять, как расстреляли этого Чигина, а вот гляди-ка, помнится, не забывается. Намертво вошла в анналы оперативной работы как пример недопустимости подобных ошибок. -- А Косовалокову помнишь? Широков улыбнулся: -- Только подумал. Тоже давний пример и тоже памятный. Старухасамогонщица во время обыска обварила кипятком участкового. -- Об одном и том же думаем, старик. Есть всетаки телепатия! Широков не был расположен к разговорам, лежал, развалясь на сиденье, глаза прикрыл -- думает. Оно и понятно: у меня чисто техническая, обеспечивающая функция, предстоящая работа полностью ложилась на него. Когда мы приехали, на трикотажной фабрике шло собрание по вопросу сохранности соцсобственности. Как раз выступал директор -- Андреевич, бичевал группу расхитителей, действовавшую здесь несколько лет. Увидев Широкова, он удвоил энергию, заклеймил позором всех, кто халатно относится к сохранности народного добра, и себя не пожалел -- покаялся в благодушии, доверчивости, но тут же заверил: с этим покончено, железной рукой наведем порядок, личный контроль и все такое. Зал аплодировал. Потом мы втроем прошли к Бадаеву в кабинет, Широков положил перед ним постановление об аресте, ощупал карманы, осмотрел сейф и ящики стола. Алексей Андреевич вначале возмутился, к телефону бросился, фамилиями ответственными пугал, потом сник, как будто стержень из него вытащили. -- Оговорили, сволочи, -- сипло произнес он. -- Только я тут ни при чем, сами убедитесь... Выходил из кабинета он уже не тем человеком, которым вошел в него сорок минут назад. С фабрики поехали к Бадаеву на дачу, и, когда выкопали из клумбы две литровые банки, туго набитые крупными купюрами, с ним произошло еще одно превращение: на глазах осунулся, постарел, даже ростом меньше стал. -- Оболгали, подкинули, -- монотонно, как автомат, бормотал он, не вникая в смысл произносимого. -- Руководитель всегда за всех отвечает... Потом мы отвезли Бадаева в прокуратуру. Я стал у окна, Широков -- позади стула допрашиваемого, как положено, тот еще ощущал себя директором, косился непонимающе, но в мыслях у него был хаос, глаза беспокойные, оторопевшие, и видел он все не так, как мы: и стандартный казенно пахнущий кабинет, и зеленую листву за окошком, и следователя, молодого еще, но цепкого, с тремя звездочками юриста второго класса в петлицах, который коротко рассказал Бадаеву, как обстоят его дела. А обстояли они скверно. Его зам оказался человеком ушлым и дальновидным: сохранял все записочки, документы на "левый" товар с бадаевской подписью да еще переписывал номера купюр, когда отдавал директору его долю. А пришло время отвечать, он все это на свет Божий и вытянул -- любуйтесь, мол, не я здесь главный, меня прямой начальник вовлек, с него и основной спрос! Паскудная публика, подленькая, эти друзья -- расхитители. Деваться Бадаеву было некуда, но он от всего отказался, даже от подписей собственноручных отперся и только повторял, что это происки недругов, дескать, запугать, грязью замарать кого угодно можно. В машине Бадаев заплакал: -- Как же так, столько лет на руководящей работе, грамоты, премии, и все коту под хвост? Оказывается, вор я, преступник... Да где же тогда справедливость? Тягостная сцена. Воры, мошенники, грабители -- тоже справедливости хотят, требуют даже. Только справедливость для них заключается в том, чтобы можно было красть и грабить сколько угодно, в любое время суток, у кого захочется и при этом оставаться безнаказанными. А гак, к счастью, почти никогда не бывает. Когда мы сдали арестованного в следственный изолятор и возвращались обратно, Широков неожиданно спросил: -- А ведь тебе стало жаль Бадаева? -- Пожалуй. Когда задерживаешь убийцу или насильника -- все на своих местах. А тут вроде бы приличный человек... -- Вид респектабельный: костюмчик финский, рубашка крахмальная, галстук выглаженный, а выбрит как! Бритва у него "Браун" -- из "Березки", -- медленно продолжил Широков. -- Да если бы только это! Авторитеиный руководитель, хороший семьянин, куча благодарностей. Собрания проводил, обязательства брал, речи пламенные произносил! Душой за производство болел, фонды на реконструкцию выбивал, станочный парк обновлял! Вот что страшно! В кабинете своем за одним столом начальников цехов, охрану инструктировал насчет контроля, бдительности, а потом с шайкой своей делишки грязные обсуждал. Одной ручкой благодарности передовикам производства и липовые наряды подписывал. Ну да кабинет, стол, -- ерунда. А сам-то он, сам -- тоже один: то в президиуме заседает, то о сбыте левака договаривается, то с трибуны правильные слова говорит, то в подсобке, в закутке, деньги за украденное получает! Ты знаешь, сколько работаю, а привыкнуть к такому не могу. Иногда думаю: вот найти бы у него в мозгу участочек, откуда все идет, облучить рентгеном, ультразвуком, вырезать, наконец, к чертовой матери, и готово -- выздоровел человек! -- Что ж, он -- больной, по-твоему? Широков невесело усмехнулся: -- Это я для примера. Нету, конечно, вредоносного кусочка в мозге, есть натура двойная -- одна для всех, другая -- для себя да для таких же, как сам, которых не стыдишься. Оборотни. Знаешь, что интересно: бадаевы поначалу всегда отпираются. По инерции. Стыдно. Надеются, что до второй их натуры не докопаются, обойдется. Потом очные ставки, экспертизы, ревизии, все дерьмо и выплыло, для следователя ты как на ладони, отпираться глупо, надо срок сматывать, тогда и пойдут "чистосердечные" признания да задушевные разговоры. Когда следователь про тебя и так много знает, признаваться легче... А в суде по-другому оборачивается: здесь не наедине беседуют -- судьи, прокурор, адвокаты, публика в зале -- родственники, соседи, друзья, сослуживцы. И принародно надо свое грязное белье выворачивать: так, мол, и так, вор я, мерзавец, негодяй... Стыдно. И в обратную сторону картина завертелась: я не я, хата не моя, следователь заставлял, запугивал, а я писал, протоколы подписывал, не читая, ну знаешь, обычная шарманка. А процесс идет, и вот оно -- бельишко-то твое срамное, куда от него денешься, и слушают все, узнают твою вторую натуру, а коли так -- чего стыдиться, опять каяться надо. Когда есть привычка к лицедейству, нетрудно наизнанку выворачиваться: признался, отказался, снова признался... Что выгодно -- то и правда, что невыгодно -- то и ложь. Нет, не кусочек мозга -- у них каждая клеточка заражена, ни ультразвук, ни скальпель не помогут... -- Ты мне так подробно про вторую натуру рассказал, что можно подумать, мои разбойники в лесах живут, а по ночам на большую дорогу с кистенем выходят. -- Да это я в запале. -- Широков махнул рукой. -- Твои тоже нормальных людей из себя разыгрывают. Только знаешь, расхитители, взяточники, они куда как больше боятся, чтобы про их второе лицо не узнали. Сможешь сформулировать -- отчего? -- Чего ж не смочь. Я Ваньку Крюка две недели гонял, схватил наконец в каком-то проходном дворе, и первое, что он сказал: "За мной только один магазин, а больше ничего и не цепляйте". А ты своего Бадаева прямо в кабинете взял, и он тебе совсем другое пел: "Руководитель я, оболгали..." Вот и разница. Одному падать с чердака на нары, другому -- с небес в преисподнюю. Да и маскировка-то у них разная: Крюк изображает "не вора", а Бадаев твой -- порядочного человека. -- Вот это особенно противно. Завтра он, конечно, начнет "колоться" и обязательно найдет для себя чтонибудь в оправдание. Или обманули его, или впутали, или соблазнили, или запугали... А сам он хороший, не такой, как другие... -- А ты вообще видел хоть одного преступника, который считал бы себя хуже других, не оправдывал бы то, что он сделал? Лично я не видел. Даже всякая опустившаяся пьянь -- ворье, бродяги и то находят кого-то более жалкого, грязного и вонючего, у кого больше трясутся руки, кто совершил еще более мерзостную пакость и на кого можно презрительно указать пальцем сверху вниз! Разве кто-то из них судит себя полной мерой? -- А Волопасский? Вопрос прозвучал неожиданно и сбил меня с мысли. Действительно, Волопасский... Его знали и я, и Широков -- высокого, крепкого, импозантного мужчину с густой, чуй" начинающей седеть шевелюрой. Завсегдатай ресторанов, большой любитель скачек, уверенный, напористый, умеющий постоять за себя в споре, ссоре, а если понадобится, то и в драке. Со звучным и необычным именем Цезарь. Когда-то он учился в юридическом, его отчисляли за пропуски и неуспеваемость, потом восстанавливали, и никто уже не помнил, получил он в конце концов диплом или нет. В последние годы Цезарь Волопасский возглавлял самодеятельные строительные бригады, работавшие по договорам в колхозах области. Его шибай возводили коровники, асфальтировали тока, ставили навесы над площадками для хранения техники. Работа шла аккордно, от зари до зари, не обходилось и без приписок, на которые в таких случаях заказчики смотрят сквозь пальцы: лишь бы получить в срок готовый объект. Сам Волопасский не брал в руки инструмента, иногда неделями вообще не появлялся на стройке -- у него были иные функции. Он называл их организационно-управленческими. С солидной кожаной папкой, набитой рекомендательными письмами колхозов, ходатайствами районных организаций, чистыми бланками с оттиском печати, на которых можно было за несколько минут изготовить нужное в данной ситуации письмо. Цезарь Волопасский представительствовал в областных учреждениях, выбивая технику, фонды, стройматериалы. Веселый, остроумный и обаятельный, он быстро сходился с людьми, производил приятное впечатление, и там, где он один раз побывал, потом его встречали как хорошего знакомого. Цезарь постоянно расширял круг знакомств и делал это в первую очередь в силу общительной натуры, а уже во вторую -- с расчетом, что в будущем каждое знакомство может оказаться полезным. Он не забывал однокашников -- некоторые уже занимали ответственные должности, и неопределенность рода занятий бывшего соученика их смущала, но, в конце концов, ничем противозаконным он не занимался, с просьбами не обращался, хлопот не доставлял, напротив -- прекрасно организовывал рыбалку с ухой, мог раздобыть лицензию на отстрел кабана, знал нескончаемое число тостов, блестяще вел стол -- почему не потрафить старой дружбе? В охотничье-рыболовных компаниях Цезарь встречался с друзьями своих однокашников -- тоже руководителями различных уровней -- и впоследствии мог заходить в их кабинеты без стука. Он никогда не просил для себя лично: хлопотал для колхоза "Рассвет" или "Заря", представлял необходимые документы, так что все было законно и официально, требовалось только небольшое участие, желание пойти навстречу. И он его получал вместе с визами, подписями, резолюциями. Для хозяйств Цезарь Волопасский был золотым человеком, так как с ходу решал самый безнадежный, годами не сдвигаемый с мертвой точки вопрос. Он перерос роль бригадира шибаев, превратившись, по существу, в ходатая по хозяйственным делам. Бригадирство являлось формой официальной связи с колхозами-заказчиками да возможностью получать вознаграждение за свои услуги. Расчеты со строителями шли через руки Волопасского, члены бригады получали до тысячи в месяц, сам Цезарь, не зарываясь, расписывался в ведомости за полторы. Такого рода деятельность безгрешной не бывает, логика событий требовала, чтобы Волопасским рано или поздно заинтересовалась служба БХСС. Но случилось по-другому. Цезарь был жизнелюбом. Вкусные обеды, марочные вина, дорогие коньяки, азарт ипподрома... Вокруг него всегда крутились приятели, он не мелочился, и все это знали, бурлеск, веселье, шоколад, шампанское, яркие тряпки... Как мотыльки на огонь, летели на Волопасского девицы определенного сорта. Цезарь отбирал красивых. Отношения между ними складывались легко, просто и бездумно, так же легко обрывались, но в любой момент могли снова возобновиться. Волопасский щедро дарил подарки, катал подруг на такси, возил к морю, помогал в житейских делах. Даже после происшедшего все его бывшие любовницы сходились в мнении, что он был хорошим, добрым, отзывчивым человеком. Таня Линник скиталась по чужим углам и попросила Цезаря помочь ей получить квартиру. Тот пообещал -- он любил показать себя влиятельной фигурой. Посоветовал собрать нужные документы, стать на квартирный учет. Тем временем на ниве шибайничества произошли серьезные перемены. Началось все с разоблачения нескольких наемных бригад, бригадиры которых в сговоре с руководителями хозяйств разворовали сотни тысяч рублей. Прошли громкие судебные процессы, были вынесены частные определения, выступила пресса. Облисполком запретил колхозам пользоваться услугами самодеятельных строителей, управление сельского хозяйства проводило сплошные проверки соблюдения штатно-финансовой дисциплины, полетели со своих кресел многие приятели Волопасского. А сам он оказался не у дел. Выбитый из привычной колеи, Волопасский растерялся. Деньги закончились очень быстро, куда идти работать, он не знал, тем более что обычная месячная зарплата могла обеспечить его жизнь по ставшим привычными меркам не более чем на два-три дня. Он кинулся по колхозам, вспоминая, где, когда и сколько ему недоплатили, но из этой затеи ничего не вышло. Надвигались праздники, жене он обещал увлекательную поездку, приходилось лихорадочно врать, что вот-вот ему должны выплатить крупную сумму, надо только подождать чуть-чуть, самую малость. А на горизонте снова появилась Таня Линник со своей просьбой. Волопасский повел ее в крупный строительный трест, посадил в приемной, а сам зашел к управляющему -- одному из тех шапочных знакомых, с которым как-то раз вместе ловили рыбу. Поговорил десять минут, посетовал на трудные времена, спросил, не найдется ли для него место в юридическом бюро или отделе снабжения. Потом вышел к Тане Линник и сообщил, что все в порядке: ее включат вместо выбывшего члена кооператива, дом сдается в следующем квартале, надо довершить формальности и внести паевой взнос. Таня Линник сняла с книжки деньги, снесла в ломбард зимние вещи и золотые украшения, позанимала у знакомых. Когда в следующий раз она встретилась с Волопасским, в ее сумочке лежали четыре тысячи рублей. Теперь Волопасский привел ее в исполком и скрылся за внушительной, обтянутой кожей дверью. Там работал соученик, и Цезарь поделился с ним планом: собрать однокашников, чтобы отметить двадцатилетие их выпуска, организационные хлопоты он, разумеется, брал на себя. Пока бывшие студенты беседовали, вспоминая молодые годы, Таня Линник отчаянно волновалась. Но вот наконец дверь в приемную распахнулась и сияющий Волопасский гордо потряс какими-то бумагами: -- Порядок, дело сделано. Поедем, обмоем. В загородной шашлычной выпили за будущее новоселье, затем Водопасский предложил прогуляться в рощу. Там и нашли на следующий день Таню Линник задушенной. Раскрыть преступление не составило труда. Хотя Волопасский предупредил, чтобы она никому не рассказывала, куда и с кем идет, но, видно, Линник чувствовала исходящую от "доброго и отзывчивого человека" опасность, потому что оставила дома записку: "Если я не вернусь, ищите Цезаря". Цезаря Волопасского нашли в столичной гостинице, где он с присущим ему и привычным размахом проводил праздники. Слово, данное супруге, он сдержал -- отдых удался на славу: номер "люкс", увеселительные поездки на такси, рестораны, шумные компании новых друзей, словом, все, как обычно. Жене он сказал, что один из задолжавших ему колхозов выплатил наконец кругленькую сумму. Деньги были небрежно рассованы по карманам пиджака -- оставалось почти три тысячи. Все, кто знал Волопасского, не хотели верить в происшедшее: "Цезарь не из тех людей. Подумаешь, четыре тысячи! Мало через его руки денег прошло? Он же деловой мужик, ну, афера какая, хищение -- это он еще мог, но убийством себя замарать -- извините! Тут чтото не так". Он признался сразу, на первых допросах, лишь корыстный мотив отрицал: якобы Линник передала ему деньги для сохранности, потом они поссорились, он пришел в ярость, а когда опомнился, было уже поздно... Могло показаться, что Волопасский изворачивается, пытается избежать высшей меры, но когда ему предоставили последнее слово, он глухо, но отчетливо проговорил: "Я убийца. Прошу меня расстрелять. Не хочу жить". Ему дали пятнадцать лет. После суда он пытался покончить с собой. -- Так что скажешь про Волопасского? -- Волопасский не исключение. На убийстве он сломался, жить не захотел, попросил расстрела -- это достаточно непривычно. А в остальном? Осудил себя, пришел в ужас, пытался очиститься? Нет, обычная история: "Себя не помнил, как все получилось, не знаю, деньги взял случайно". Вроде и не особенно виноват. Самоубийство не получилось -- и ничего, живет. Ест с аппетитом, спит крепко, смотрит кино в клубе, передачи получает. Небось рассказывает, что попал случайно. А вот другая история: на днях пьяный ножом ударил прохожего. Ни за что. И туда же: "Это все он -- дал бы мне закурить, ничего бы и не было". В чем же разница между ним и Цезарем? Один -- опустившийся бродяга, другой -- лев полусвета. Но и в нем было чтото этакое: недаром Линник записку оставила... А в остальном полное сходство. Да так всегда: каждый находит себе смягчаюшие обстоятельства. Пусть притянутые за уши, глупые, пусть для окружающих их нелепость очевидна, ничего, сойдут для самого себя, для дружков, родственников, соседей -- для всех, кто хочет, чтобы они были. Возвращаясь после обеда к себе, я привычно огляделся на этаже. Длинный пустынный коридор упирался в окно, яркие солнечные лучи высвечивали плавающие в воздухе бесчисленные пылинки, казенные стулья у стен, жесткие с вытертыми сиденьями, отбрасывали длинные тени. У окна спиной ко мне стояла женщина, высокая, стройная. Я подумал, что это Рита, но тут же понял, что ошибся. Когда щелкнул замок, она обернулась, но против солнца лица видно не было, только светлым ореолом вспыхнули волосы, как нимб какой-нибудь Богородицы на старинной иконе. Наверное, красивая. Интересно, кого она ждет? Оказалось -- меня. Когда она без стука распахнула дверь и положила на стол повестку, я быстро прокрутил в памяти, по какому делу и в качестве кого может проходить у меня такая дама. Худощава, тонкие черты лица, красивые задумчивые глаза, маленькая головка на длинной шее. Подчеркнуто прямая спина, плечи шире бедер, длинные тонкие ноги. Несмотря на рост, высокая "шпилька", безукоризненно сидящий дорогой велюровый костюм, который не купить в свободной продаже. Картинка из французского журнала мод. В прошлом году, когда обворовали городской Дом моделей, ко мне приходили многочисленные свидетельницы -- яркие, экзотические пташки-манекенщицы, модельеры, со стандартными фигурами, в броских ультрасовременных нарядах, и это служило коллегам источником однообразных и не слишком остроумных шуток. Но сейчас у меня в производстве не было ни одного подобного материала. Разглядывание посетительницы затянулось, и уголки ее губ дрогнули в едва заметной улыбке. Я перевел взгляд на повестку и чуть не присвистнул: -- Это вы -- Нежинская?! Улыбка стала явной. -- Да, Нежинская Мария Викторовна. Почему вас это удивляет? Я достал нужную папку и вытряхнул маленькую фотографию. -- Вашего фотографа следует привлечь к уголовной ответственности за такой снимок! Нежинская рассмеялась. Она не стала говорить обычных в подобных случаях слов о своей нефотогеничности, просто приняла комплимент как должное, так же, как свое право без стука входить в любую дверь. Но я не собирался говорить ей комплиментов! А выходит -- сказал. Впрочем, скорее она своей реакцией превратила нейтральную фразу в комплимент. Пожалуй, ухо с ней надо держать востро! -- Садитесь. -- Спасибо. Села она аккуратно на краешек стула, положив изящную кожаную сумочку на плотно сдвинутые колени. -- У вас, наверное, уйма работы, как в фильмах про следователей? Держалась Нежинская уверенно, даже первой начала разговор, превращая допрос в светскую беседу. -- Я не следователь. Она вопросительно подняла брови, ожидая разъяснении, но я перехватил инициативу вовсе не для того, чтобы объяснять разницу между следователем и инспектором ОУР. -- А как вам работается? Она улыбнулась: -- Работа как работа. -- Как себя чувствуете? -- Почти нормально. Улыбка ей шла, и она это знала, поэтому выработала манеру, разговаривая, улыбаться. -- При резких движениях рана побаливает, но это скоро пройдет. Врач сказал, что мне повезло. Она опять обаятельно улыбнулась. -- Потому что в вас выстрелили? Почувствовав мое раздражение, она стала серьезной. -- Ну что вы! Потому что не попали. -- А кто мог в вас стрелять? -- У меня уже спрашивали. -- Нежинская совсем по-девчоночьи пожала плечами. -- Но я не знаю. Тут какая-то ошибка. Она поморщилась, видно, пошевелила рану, и мне стало ее жаль, разом пропала настороженность и желание ловить на мелких неточностях и противоречиях в предыдущих показаниях. Я все-таки попробовал зайти то с одного, то с другого бока, но слышал одно и то же: не знаю, ума не приложу, понятия не имею. В том, что не касалось происшествия. Нежинская была словоохотливой, непринужденно поддерживала разговор, по своей инициативе пересказала несколько городских сплетен, вспомнила забавный случай из студенческой жизни. Она была приятной собеседницей и вообще производила хорошее впечатление. Чувствовалось, что она привыкла быть в центре внимания и умеет такое внимание поощрять. Это могло ничего не значить, а могло значить очень многое. Беседа затянулась. Мы проговорили почти час, хотя протокол получился коротким -- неполный лист специального бланка. Когда Нежинская подписывала показания, я заметил, что у нее крупноватые кисти, сильно выраженные суставы пальцев и морщинистая кожа рук. Надо сказать, что общего впечатления эти недостатки не портили и компенсировались ухоженными, миндалевидной формы ногтями, покрытыми перламутровым лаком. С таким маникюром не очень-то удобно стирать, мыть полы, готовить. -- Когда вы выписались из больницы? -- спросил я напоследок, чтобы заполнить паузу между окончанием допроса и прощанием. -- Позавчера. Еще с неделю амбулаторное лечение. Ужасно надоело. Невезучий у меня этот год -- третий раз по врачам: уколы, лекарства. -- Почему третий? -- Что? Переспросила она довольно естественно, но что тут переспрашивать? -- Почему третий раз вы обращаетесь к врачам? Что с вами случалось первые два раза? -- Ах, вот вы о чем. Нежинская легко поправила прическу. Умышленно сделанная пауза? -- Не так давно я попала в аварию. Переходила улицу -- на Фонарной, напротив промтоварного, там стояла очередь, давали какую-то ткань красивую, думаю, дай посмотрю. Ну, и угодила под машину. Хорошо, водитель затормозить успел -- ушибы, синяки, легкое сотрясение мозга. Провалялась в клинике почти месяц. И вот опять. -- А второй раз? Нежинская непонимающе посмотрела на меня. -- В связи с чем вы второй раз попали к врачам? -- Ну... После аварии меня отвезли в травмопункт, оттуда я ушла, домой, а потом стало хуже, пришлось лечь в больницу. Вот я и считаю -- два раза. У меня снова возникло двойственное ощущение, такое же, как при прослушивании фонограммы. Смотрит Нежинская открыто, голос искренний, убеждающий, а объяснение какое-то совершенно беспомощное и явно неправдоподобное. Так могла бы отвечать девочка шестнадцати лет, а она, совсем непохожа на наивную простушку, скорее наоборот, в Марии Викторовне чувствуется этакая искушенность. Если человек врет, он прокалывается на мелочах, второстепенных деталях. Но сейчас речь даже не о второстепенном -- посторонний вопрос, не имеющий отношения к делу, официальный протокол уже составлен и подписан... Непонятно. На прощание Нежинская еще раз улыбнулась, и я проводил ее до двери, хотя вообще не имею такой привычки и сейчас тоже не собирался этого делать. Черт возьми, как ей удаются подобные штуки? Флюиды какие-то, биотоки, неотразимое обаяние? Нежинская, безусловно, располагала к себе, и чего я цеплялся к ней со всякими глупыми вопросами? Сколько раз попадала в больницу, да как лечилась, да какая авария... Кстати! Если бы меня спросили, я вряд ли смог бы объяснить, зачем позвонил в ГАИ и запросил данные по наезду на пешехода у промтоварного магазина. Но я это сделал и получил ответ, что в текущем году ни одного подобного происшествия на улице Фонарной не зарегистрировано. Неужели соврала? Но зачем?! Я набрал номер травматологического пункта. Здесь подтвердили: да, три месяца назад с автодорожного происшествия доставлена гражданка Нежинская. Ей оказана первая помощь, выписано направление на госпитализацию. Странно. Раз пострадавшая госпитализирована, авария не могла не попасть в сводку происшествий и учеты ГАИ. Возникшее противоречие следовало разрешить. "А нужно ли? -- спросил я сам себя. -- Какое мне дело до этой аварии, до полноты учета происшествий госавтоинспекцией, до противоречий, не имеющих отношения к выстрелу в окно квартиры Нежинской? Этак можно закопаться по уши и никогда в жизни не переварить обильный поток лишней информации!" Тем более что полезных данных у нас практически нет. Я полистал дело. Да, такого у меня еще не было. Ну понятно, неудачи, топтание на месте, досадные, а иногда извинительные ошибки -- это, конечно, случается. Но чтобы совсем ничего... Груда скользких, округлых, выскальзывающих из рук разрозненных фактиков, не имеющих прямого отношения к делу. Довольно пухлая папка -- все равно что пустая. Оставалось рассчитывать, что по месту работы Нежинской удастся установить какие-нибудь новые обстоятельства. Но, честно говоря, я на это не очень надеялся. Глава седьмая. ИНСТИТУТ Научно-исследовательский институт проблем передачи информации размещался в новом четырехэтажном здании кубической формы. Войдя в вестибюль, можно было сразу определить, что оборонной тематикой здесь и не пахнет: ни турникетов, ни охраны с револьверными кобурами -- обычная деревянная стойка, за которой подслеповатый вахтер мирно читает газету. Все как два месяца назад. Заместитель директора до науке пояснил, что работами закрытого характера институт не занимается и в ближайшие двадцать лет заниматься, очевидно, не будет. Тогда я спросил, какой перспективный метод разрабатывается в этих стенах в настоящее время. С равным успехом можно было посадить Кабаргину за шиворот разъяренную пчелу. Он буквально подскочил в своем глубоком кресле, покрылся красными пятнами и даже раздулся от возмущения. -- Перспективный метод?! Ха-ха-ха! Чушь, а не метод! Это всего лишь самореклама Элефантова! -- Элефантова? -- удивленно переспросил я. Именно он и сообщал о "Призраках". -- Вы тоже о нем слышали? Вот дела! Занижается глупостями, а ведь умеет себя подать -- звонят, пишут, за опытом приезжают! Моя бы воля -- давно бы от него избавился. Если бы не директор... Хотя я предостерегал Илью Васильевича: сомнительные занятия, от них за версту мистикой отдает, лженаукой, если что -- неприятностей не оберешься. За идейные ошибки и руководителя по головке не погладят... Мне с трудом удалось перебить Кабаргина. Немного успокоившись, он рассказал, что Элефантов с разрешения директора внепланово занимается разработками передачи мыслей на расстоянии, набрал себе всяких шарлатанов и уверяет, что добился определенных результатов. Более того, пишет о своих "трудах" -- Кабаргин презрительно выделил это слово -- статьи, некоторые даже протащил в серьезные журналы, выступает на конференциях и совершенно неосновательно пожинает лавры. -- Прибор какой-то там придумал, только все это липа, новый вариант вечного двигателя! Подробности меня не интересовали, и следующий вопрос я задал, что говорится, для души: -- А почему вы вообще заговорили об Элефантове? Я спрашивал о перспективном методе, а не о шарлатанах. Кабаргин помолчал, переваривая вопрос и отыскивая в нем скрытый смысл, потом понял и покраснел. Теперь я стал его недругом: прозорливость подобного рода не прощают. На следующий день вызвал семерых сослуживцев Нежинской, одного за другим. Элефантов, Спиридонов, Громов, Зелинский, Трифонова, Сигналова, Кузина. Все они ничего не знали о происшествии с Нежинской. Ее отсутствие на работе объясняли обострением травмы, полученной в недавней автоаварии. Понятия не имели, кому могло понадобиться в нее стрелять. Высокий, костистый, чуть сутуловатый Элефантов, как и при первой встрече, произвел на меня хорошее впечатление. Умные глаза, высокий с залысинами лоб мыслителя, интеллигентные манеры. -- Не поймали бандитов? -- вяло поинтересовался он. -- Скорей бы: какой только чепухи не болтает обыватель... За прошедшее время он изменился: сник, утратил оптимизм и жизнерадостность, на вопросы отвечал нехотя, как бы через силу. Да и внешне -- осунулся, круги под глазами... болеет? Или затравили, перегорел? Если так, жаль -- не видать ему лаврового венка! Спиридонов. Одет безвкусно, хотя с претензией, опухшие глаза, тонкие, только начинающие пробиваться прожилки на картофелеобразном носу. Пьет? Похоже... Старается говорить значительно, дабы произвести впечатление. Мне показалось: он пытается дать понять, что гораздо более осведомлен о происшедшем. Скорее всего играет -- "для авторитета". Громов -- педантичный, аккуратный, в очках. Долго думает, прежде чем что-то сказать, немного насторожен, нервничает. С чего бы? Хотя кому приятно получить вызов на допрос? Отвечает односложно, избегает расширенных ответов. Когда речь зашла о работе, оживился, стал разговорчивее, но ненадолго. В обыденной жизни он, очевидно, ни рыба ни мясо. Зелинский -- высок, красив, наряден, надушен. Аккуратно подстриженные усики, платочек в нагрудном кармане. Держится непринужденно, охотно вступает в контакт. Не боится суждений. О работе (интересная, но перспективы нет и платят мало), о коллегах (Элефантов молодец -- нащупал жилу и роет, только бы пусто не оказалось), о начальстве (Курочкин -- невежда, свежую мысль придушить готов, если, правда, в соавторы не пригласят). С изрядной долей сарказма. Женщины его, наверное, любят. Женщины были на одно лицо. Даже платья одинаковые. Трифонова и Сигналова курили. Кузина нет, зато красила ногти зеленым лаком. У них были одинаковые голоса, манеры, слова и фразы, одинаковые взгляды на мир. У меня осталось ощущение, что в науке все три звезд с неба не хватают и еще -- Нежинскую они не любят и за чашкой чая без записи рассказали бы гораздо больше, чем для протокола. Что ж, обычная история. Уже прощаясь. Кузина небрежно бросила: -- Наша Мария Викторовна какое-то открытие вроде сделала, в крупные ученые пробивается. Может, потому и пальнули в нее? Она не скрывала иронии, даже откровенной издевки. -- Какое открытие? -- Где уж нам разобраться. Статью гениальную написала, а что в ней -- не каждый поймет. Поинтересуйтесь у начальства, коли охота есть. Честно говоря, никакой охоты заниматься побочными вопросами у меня не было. Я доложил дело руководству, сообщил о результатах работы Зайцеву, передал ему все протоколы допросов. В конце полагается высказать свое мнение, и я это сделал, объективно высветив неутешительную картину. Все, что положено сделать, -- сделано. Изучив планы розыскных и следственных мероприятий, ознакомившись с пухлым томом уголовного дела, ни один самый въедливый проверяющий не найдет, к чему придраться. Следствие проведено качественно, документы в полном ажуре. Есть только маленький пустячок, мелочь, не стоит внимания: преступник не найден и ни один из традиционных вопросов: "кто, почему, чем" -- гак и не разрешен. А возможности для расширения круга свидетелей и отыскания новых доказательств исчерпаны. Очень похоже на тот тупик, из которого дела с постановлением о приостановлении следствия из-за отсутствия лиц, подлежащих привлечению к уголовной ответственности, отправляются на пыльные полки архива. Начальству я на этом излагать свое мнение закончив а Зайцеву добавил еще кое-что. Что в деле имеются некоторые зацепки, но такие, которые не поддаются обычной фиксации: запах сгоревшего пороха в кабине башенного крана, странные оговорки Нежинской, неувязки в ее показаниях, непонятные намеки Кузиной. -- Что же она имела в виду? -- спросил следователь. -- По-моему, просто издевалась над Нежинской. Точнее, над ее способностями к научной работе. -- И все же -- что за статья? Что за метод Элефантова? Перспективен ли он? Что за человек сам Элефантов и его коллеги? Каковы их взаимоотношения с Нежинской? Что за человек Нежинская? Почему она путает нас в незначительных деталях? Что за несуразности с аварией? Ты можешь ответить? -- Нет. -- И тебя это не смущает? -- Ничуть. Есть поговорка: один дурак может задать столько вопросов, что на них и сто умных не ответят! -- Однако! -- Зайцев осуждающе покрутил головой. -- Я, конечно, не имею в виду тебя, скорее обстоятельства, которые все эти вопросы нам" подкидывают. Но ведь они, как ни крути, не имеют отношения к выстрелу! -- Прямого не имеют, но могут иметь косвенное. И, отвечая на них, можно натолкнуться и на другие ответы. Да ты сам прекрасно все это знаешь. Уверен, что твое руководство сказало тебе то же самое. Так? Он как в воду смотрел. Мне было предложено тщательно поработать в институте, погрузиться в царящую там атмосферу, изучить отношения Нежинской с коллегами и постараться раздобыть данные, которые могли бы способствовать выдвижению новых версий. Так я снова очутился в НИИ ППИ. Часть комнаты, отгороженная некрашеной фанерой от пола до потолка, напоминала пенал, кофейные чашки, чайник, окурки со следами помады показывали, что атмосфера тут довольно свободная. У дальней стены на белом лабораторном табурете сидел высокий человек с изможденным лицом, глаза у него были полузакрыты, руки лежали на коленях, тонкие пальцы заметно вздрагивали. В унисон со стрелкой какого-то небрежно смонтированного -- все потроха наружу -- прибора, на который мне порекомендовал смотреть Элефантов. -- Евгений Петрович, посильнее, пожалуйста, два максимума, если можно. -- Тон Элефантова был явно просительный. Человек на табуретке поморщился. Стрелка резко -- до середины шкалы -- качнулась вправо, потом еще раз. -- Все, хватит, мне это уже осточертело. -- Человек рывком встал, нервно хрустнул пальцами. -- Тем более что твоему гостю это неинтересно. У него на уме какие-то головоломки, он ищет сам не знает чего, почти как ты. Пореев насыпал в чашку растворимого кофе, сахара, капнул воды и начал взбивать ложкой пену. -- На эти сеансы у Евгения Петровича тратится много нервной энергии, поэтому он бывает раздражительным. Давайте мы тоже выпьем кофе с пенкой. Элефантов постарался сгладить резкость Пореева, а тот принял это как должное, чувствовалось, что такова обычная манера отношений между ними. -- Вот так мы и работаем. -- Элефантов сосредоточенно размешивал светлеющую на глазах смесь. -- Экранировки помещения практически нет -- тонкий лист свинца по периметру -- и только, технического персонала нет: то дадут лаборантку, то заберут снова, индуктор -- капризный энтузиаст, если бы он работал за плату, то вел бы себя более спокойно. Кустарщина! Он налил в чашки кипяток, поднялась густая белая пена. -- То что надо. А результат, между прочим, налицо. Сами видели: мозговая энергия фиксируется на расстоянии, несмотря на помехи. -- А каков практический выход вашей разработки? -- "Не считая того, что вы научились готовить вкусный кофе?" -- вторая часть фразы осталась непроизнесенной. Пореев хмыкнул: -- Индуктор может передать нужную информацию. Пока азбукой Морзе или двоичным кодом, вот у нас целая груда лент, а потом непосредственно образами -- зрительными или смысловыми. Это, конечно, дело не сегодняшнего дня... -- Значит, сейчас работа носит абстрактный характер? -- Ну почему же? А кофе, товарищ сыщик? -- издевательски заметил Пореев. Я вспомнил, что ему не говорили, кто я и зачем пришел. -- Не абстрактный, а теоретический. Элефантов недовольно покосился на Пореева. -- Все упирается в одну вещь: мой прибор фиксирует пока только мощное биополе, которое встречается у очень немногих людей. Уважаемый Евгений Петрович -- один из них, потому я и терплю его скверный характер. А вот если, например, вы или еще кто-то сядет на это место, -- Элефантов кивнул в сторону белой табуретки, -- стрелка не сдвинется с места... -- Насчет нашего гостя ты ошибаешься, -- с усмешкой проговорил Пореев. -- Попробуй и убедишься: у него мощный биопотенциал. Хотя, конечно, с моим не сравнится. Элефантов усадил меня на табуретку, щелкнул тумблером. -- Невероятно! -- Примерно в два раза меньше моего, -- в голосе Пореева чувствовалось нескрываемое самодовольство. -- Напрягитесь! Попробуйте выплеснуть мысленную энергию! Э, черт, не так! Я встал. -- Спасибо за кофе. Признаться, первый раз в жизни меня делают объектом лабораторных опытов. Но очень жаль, вряд ли смогу пригодиться вам в этом качестве. Элефантов потух так же внезапно, как и вспыхнул. -- Извините, я увлекся... -- Где там, увлекся. -- Пореев поднял палец к потолку. -- Если бы товарищ сыщик попался тебе полгода назад, ты бы его отсюда не выпустил. Даже если бы пришлось связать его по рукам и ногам и посадить меня ему на голову. А сейчас ты какой-то другой, надорвавшийся, что ли... -- Вам бы не понравилось у меня на голове, -- довольно недоброжелательно оборвал я Пореева. -- Кстати, откуда вы взяли, что я сыщик? -- Вижу. -- Он опять самодовольно улыбнулся. -- Весь вы у меня на ладони. Хотите, скажу, о чем думаете? Хотя потом мне было смешно, в этот момент я действительно поверил, что он умеет читать мысли, и поспешно ретировался с неприятным ощущением человека, попавшего в дурацкое положение. Может, они сами ненормальные? Я сразу понял, что такая мыслишка представляет простейшую защитную реакцию, и постарался ее отогнать. Но, общаясь с другими сотрудниками института, неоднократно слышал, что Элефантов -- шарлатан, да еще с заскоками, а Пореев -- настоящий душевнобольной. Впрочем, такое мнение исходило от тех, кто не замахивался на открытия, тихо греясь возле науки да подаивая ее дважды в месяц. Таких людей видно за версту. -- Он слишком много берет на себя, этот Элефантов! Слишком! -- щуря круглые глаза за толстыми стеклами очков и яростно размахивая руками, высказывался главный инженер проекта Бездиков. -- И явно противопоставляет себя коллективу! Явно! Что?.. Хотите пример? Пожалуйста! Мы получили задание -- срочное, важное, ответственное: рассчитать параметры экспериментальной приемопередающей лазерной установки для нашего полигона. Собрали людей, обсуждаем, высказываемся, намечаем сроки, берем обязательства -- все заинтересованы, все участвуют, а он сидит, журнал читает. Порядок? Непорядок! Я его поднимаю, мол, разве вас, товарищ Элефантов, не интересует предстоящая работа? А он так свысока отвечает: "Да я ее уже сделал". Представляете?! Бригаде расчетчиков сидеть неделю, а тут такое самонадеянное заявление! Я даже, честно скажу, растерялся. Поднялся шум, гам -- как, когда успел, быть не может! А он опять с улыбочкой: "В выходные делать было нечего, вот и посчитал по своей методике". И листки с результатами -- бух мне на стол! Что же это получается? Выходит, все дураки, а он один умный? Хорошо это? Нет, плохо! Что потом было? Я на авантюру, конечно, не поддался, распределил задания, коллектив важность дела понял, к концу недели все завершили. Вот так-то. Что совпало? Да никто и не сверялся с его расчетами! Мало ли какую галиматью он напишет! Вон додумался до чего: мысли передавать! Разве это ученый? Ученому яснее ясного: самый перспективный метод информационного обмена -- лазерная связь. Тысячи каналов в одном луче, высокая помехоустойчивость, да что говорить! А он чуть ли не до алхимии дошел! И других приучает. Нежинская под его дудку статью написала! Не знаю, плохая, хорошая, все это вообще вне плана, самодеятельность с разрешения начальства! В отличие от доказательственной, ориентирующую информацию официально фиксировать не обязательно. Тем более что люди не любят, когда их слова записывают. Поэтому я разговаривал со всеми без бумаги и ручки, а потом, улучив момент, кратко набрасывал, чтобы не забыть, содержание беседы в карманный блокнот. Он был исписан почти полностью, когда я попал к директору НИИ ППИ. Доктор наук, председатель ученого совета, делегат, депутат -- фигура! Но встретил меня просто и дружелюбно, без той высокомерной снисходительности, которую иные руководители называют "демократизмом". -- Элефантова я переманил из НИИ автоматики и связи, парень перспективный, голова у него хорошая, умеет далеко видеть и, самое главное, -- не пугается непривычного, нестандартного. Наука, к сожалению, а быть может, к счастью, ортодоксальна и достаточно инерционна. С одной стороны, это препятствует проникновению в нее всевозможных лжеучений, с другой -- затрудняет внедрение нового, особенно если это новое трудно подтвердить экспериментально. А уж если идея скомпрометирована и на нее навешен ярлык... Быстров махнул рукой. -- ...Дело становится совсем безнадежным. Правда, жизнь идет, меняется обстановка, взгляды и соответственно... Сколько вам лет? И вы наверняка не помните, как кибернетику и генетику обзывали реакционными лженауками? Вот видите! А телепатию, телекинез считали шарлатанством совсем недавно. Но голое отрицание не аргумент, да и время ярлыков миновало, стали изучать -- что-то есть! Но что это? Экстрасенсы, биополе, аура -- термины, почти вошедшие в обиход, хотя что за ними -- никто не знает. Какова физическая природа феномена, качественные и количественные характеристики, распространенность? Нужны целенаправленные исследования, отработка методик, научный поиск. А противников хватает, вокруг необычного собирается столько жулья и шарлатанов, что к любому делу могут доверие подорвать. Но это шелуха, она отлетит со временем, главное -- есть ядро, явление, которое надо изучать! Встает вопрос: как? Специальной техники нет, в основном все строится на субъективных ощущениях, да еще помогают испытанные приборы: магнитометры, фотоаппараты, амперметры. Кустарщина! А Элефантов сделал устройство, фиксирующее достаточно мощное биополе! Уже за одно это можно докторскую степень присвоить! Но... Необходимо официальное признание изобретения, тогда будет все -- фонды, специальная лаборатория, люди. А чтобы обосновать все как положено и добиться признания, Элефантову уже сейчас необходимы целевая тема, фонды, персонал. Замкнутый круг. Я, когда звал Элефантова к себе, наобещал золотые горы: отдел, возможности, но не от одного меня все зависит, тема вылетает из плана раз за разом. Разрешил ему заниматься внепланово" стараюсь помогать, поддерживать. Без этого его бы давно съели. Зам мой, например, его терпеть не может, Бездиков -- тоже, хотите знать, почему? Это так называемые подводные течения океана науки, кулуарные рифы, мели, водовороты. Курочкин -- "холодный" профессор -- получил звание без докторской степени, так сказать, за заслуги. А скорее за услуги, послушание и прилежание. У Бездикова -- десяток опубликованных статей, все по частным вопросам, все в соавторстве. А тут какой-то Элефантов на кардинальные проблемы замахивается, постановочного характера работы печатает, да еще в солидных изданиях. Надо либо признать его на голову выше себя, либо прибегнуть к тем же ярлыкам -- дескать, выскочка, дилетант, ну и всякое прочее... Серость вообще не терпит талантливых людей. Кстати, у Элефантова уже сейчас пошел в серию прибор -- энцефалограф, только в два раза меньше обычных, вдвое чувствительнее, и, самое главное, никаких контактов на голову пациенту надевать не надо. Я ему предлагал -- оформи материалы и защищайся, тема диссертабельная, а станешь кандидатом, и основную свою идею легче будет пробить. А он смеется -- чего на побочный продукт размениваться! Энтузиаст. И других за собой увлекает. Я сейчас редактировал наш институтский сборник, а там статья Нежинской -- никогда она в науке не выделялась, и вдруг толковая смелая работа, хотя явно чувствуется влияние идей Элефантова. Значит, последователи появляются, может, зарождается школа, каждому исследователю такое лестно. Нет, никакого практического значения разработки Элефантова на сегодняшний день не имеют, а уж об оборонном характере и говорить нечего. Поработает с такой же интенсивностью еще лет пять -- будут и практические результаты, но опять же -- ограниченная мощность передач, специфика приема... Нет, в военных целях это неприменимо. Быстров сделал паузу, и я подумал, что разговор окончен, но он задумчиво произнес еще несколько фраз: -- И вообще, не знаю, получится ли у Элефантова что-нибудь. В последнее время он изменился: сник както, интерес к работе потерял. Ничего не просит, командировки в Москву не выбивает. Перегорел, устал? А может, еще хуже -- выработался? Так тоже бывает. Уходя от Быстрова, я вспомнил, что нечто похожее сказал об Элефантове Пореев. Как это он выразился? Надорвавшийся... Что ж, после того, что я услышал, немудрено поверить и в такой исход. Перечитывая и группируя записи в блокноте, я обнаружил, что противоречивые мнения вызвал только Элефантов. Суждения о его сослуживцах совпадали почти у всех опрошенных. Нежинская -- вежливая, приятная, обходительная, хороший работник... Спиридонов -- культурный, доброжелательный, знающий специалист... Зелинский -- грамотный инженер, активный общественник. И так далее. К этому времени я наверняка знал одно: Спиридонов -- пьяница. Боязливый, тихий, избегающий конфликтов, соблюдающий законы, но пьяница. Есть такая категория людей, тщательно, хотя и безуспешно скрывающих свое пристрастие. Они старательно прячут бутылки в портфель и свертки, напрягаясь, ровной походкой проходят мимо соседей, дыша в сторону, жалуются на бессонницу и нездоровье, от которых отекает лицо и краснеют глаза, тайком сдают пустую тару и убеждают сами себя, что их наивные уловки способны обмануть окружающих. Но пьянство -- самый наглядный и очевидный из человеческих пороков. Участковый инспектор, побывавший в доме Спиридонова, за двадцать минут собрал исчерпывающую информацию о его образе жизни, и предполагать полную слепоту сослуживцев, ни один из которых не обмолвился о наклонностях коллеги, было, конечно, нельзя. Когда я напрямую задал вопрос профгрупоргу лаборатории -- услужливой и словоохотливой женщине, она округлила глаза, будто я спросил о чем-то неприличном. -- Позвольте, как же я могу об этом говорить? В вытрезвитель его не забирали, в милицию не попадал, писем от соседей не поступало -- никаких официальных материалов нет. А без документов разве можно? Мало ли кто что видит, кто чего знает... После такого ответа стало ясно, что возлагать большие надежды на собранную в блокноте информацию не стоит. А на что можно возлагать большие надежды в ходе розыска? Нередко самый железный факт оказывается круглым нулем. Зато институт отработан, задание выполнено, версия Зайцева проверена и, кажется, не подтверждается... Утешая себя таким образом, я зашел в лабораторию попрощаться. Прощание затянулось. Элефантов уговорил-таки меня снова измерить биополе, и на этот раз всплески мозговой активности привели его в восторг: -- Блестящая динамика! Если вам потренироваться... Знаете, я буду просить, чтобы вы выделили для меня как-нибудь половину дня. Можно в выходные, когда удобно. Это очень важно! Элефантов оживился, стал быстрым, бодрым и деятельным. Пореев меланхолично поглядывал на внезапно объявившегося конкурента, механически замешивая кофейную смесь. -- В последнее время я тебя таким не видел. Серый. И тонус подскочил и, по-моему... Ну-ка, сам сядь, попробуем... Гляньте-ка на стрелочку, товарищ майор, колыхнулась? Нет? Жаль. Откуда он знает мое звание? Пореев налил в чашку кипятку, помешал, неожиданно достал плоскую бутылочку коньяку, приглашающе приподнял в мою сторону, потом повернулся к Элефантову: -- Майору не предлагаю, знаю -- он ответит: "На службе не пью", а мы с тобой можем принять по сто граммов, тем более что рабочий день на исходе. Именно такими словами я и собирался отказаться. Неужели он действительно читает мысли? Элефантов пить не захотел, отмахнулся, записывая что-то в толстый лабораторный журнал. -- Давай, давай, взбодрись! И биопотенциал подскочит. Помнишь, у тебя уже было такое? Стрелка отошла деления на четыре, я глазам не поверил! Значит, и в этом деле есть допинг. Ты почему-то здесь нелюбопытен! Элефантов раздраженно бросил ручку. -- Хватит трещать! И убери бутылку, ты не в кабаке. Пореев долил в чашку коньяк. -- Приказывать мне ты не можешь, я не твой подчиненный и нахожусь не на работе. Правда, употребление спиртного в общественном месте чревато, но можешь спросить у майора: многих ли оштрафовали за то, что они пили кофе с коньяком не там, где положено? На улицу мы вышли втроем. Пореев опьянел и болтал без умолку: -- ...И тогда они идут к Порееву -- сделай, чтобы не болела голова, заговори зубы, одна дура попросила даже бесплодие вылечить. И никто не вспоминает, как косились на того же Пореева и называли шарлатаном. -- Шарлатан и есть. -- Элефантов еще был не в духе. -- Девчонки из отдела кадров болтали про молодого майора, а ты делаешь вид, что мысли прочел! -- Мало ли кто что болтает. Я и так все про всех знаю. Но раз ты меня обижаешь, я ухожу. Он свернул в первый попавшийся переулок. Элефантов покачал вслед головой. -- Человек-уникум, но со странностями. Огромный биопотенциал, умение концентрированно излучать мозговую энергию, но надо же -- пытается выдать себя за этакого сверхчеловека, всеведущего и всезнающего. Он очень чуток, по вегетативным реакциям -- взгляд, непроизвольное сокращение мышц, подрагивание век -- может определять приблизительный ход мысли собеседника, кое-какие несложные мысли, допускаю, улавливает, но ему этого мало. Бывает, исподволь узнает о человеке все что можно, а потом вдруг огорошит: три года назад вы сильно болели, даже оперировались, точно, вам удалили желчный пузырь и так далее. Такое фанфаронство компрометирует саму идею, а она и без того... Но что делать! Приходится мириться: люди его типа встречаются редко, методики их отбора не существует, наткнулся случайно -- благодари судьбу. Правда, опыт с вами навел меня на интересную мысль... Элефантов говорил медленно, монотонно, недавнее оживление прошло бесследно. Глаза тусклые, ничего не выражающие, как у оглушенной рыбы. Казалось, его что-то гнетет. И эта неадекватная ситуации вспышка раздражения... -- Вам приходилось задерживать преступников? -- Много раз. -- Я имею в виду серьезных, опасных, вооруженных. -- И такое бывало, к счастью, нечасто. -- А вы можете рассказать? Чего это его вдруг понесло в эту сторону? -- Сейчас я объясню. Ну вот, совсем необязательно читать мысли, чтобы ответить на незаданный вопрос. -- Понимаете, большинство людей выполняют обыденную работу: вовремя пришел, стал за станок, сел за стол, сделал то, что тебе предписано, -- и домой. Самим образом жизни они не приспособлены к решительным действиям. А у вас совсем другое. Противостояние преступнику, готовность рисковать, вступить в единоборство, преодоление страха, естественного чувства самосохранения. Не исключено, что все это способствует росту биопотенциала, и я хочу поближе познакомиться с людьми действия, замерить... Именно этого не хватало нашим ребятам -- стать объектами лабораторных опытов! Я ухмыльнулся и тут же почувствовал неловкость, которую попытался немедленно загладить. -- Самый большой "человек действия", которого я знаю, -- это Старик. Замерьте его и, если результата не будет, можете бросить свою идею. -- А кто он? -- Наш сотрудник, сейчас пенсионер. Когда я пришел в органы, проходил у Старика стажировку. -- Он что, уже тогда был старым? -- Да нет. Это псевдоним, с войны. Командовал диверсионной группой для выполнения специальных заданий, ребятам по двадцать, двадцать два, а ему двадцать пять -- вот и Старик. -- Не хотите про себя -- расскажите о нем. О Старике можно рассказывать долго, даже написать книгу, что я и предложил однажды писателю, у которого обворовали квартиру. Но тот ответил, дескать, документалистика -- дело журналистов, а художественные образы должны быть рождены фантазией, тогда они, как ни странно, получаются более яркими и объемными. Я рассказал Элефантову, как впервые увидел Старика в деле. Это было двенадцать лет назад, я работал второй день, и Старик взял меня на обход зоны. Показал охраняемые объекты, проходные дворы, расположение телефонов, сторожевых постов, познакомил с нашими помощниками из числа местных жителей, провел по местам сбора подучетных элементов, мы проверили несколько квартир, хозяева которых представляли интерес для уголовного розыска. О Старике ходили легенды, и я не спускал с него глаз, впитывая каждое движение, жест, манеру держать себя и разговаривать с людьми, перенимая его тон, фразы, слова, начинающие и заканчивающие беседу. Никаких особых премудростей не уловил: он держался спокойно, вежливо, доброжелательно, хотя доброжелательность эта вовсе не располагала к тому, чтобы похлопать его по плечу или просто первым протянуть руку. Уже смеркалось, ноги гудели, хотелось есть, мы шли по старым кварталам, их давно снесли, и, гуляя в городском саду с кинотеатром, кафе, аттракционами, плавающими в искусственном озере лебедями, трудно представить узенькие кривые улочки этого "Шанхая", убогие, покосившиеся домишки, помойки в ямах под ветхими заборами. Последний адрес оказался небольшим домишкой, сложенным из обломков кирпича, почерневших досок, с крышей, покрытой толем. В нем веселилась большая и весьма живописная компания. Когда я рассмотрел лица собравшихся, мне захотелось попятиться. Старик поздоровался, спокойно сел за стол, сдвинул в сторону карты, вынул из-под чьего-то локтя финку в черном футляре, вылил на пол водку из початой бутылки, потом, указывая пальцем, пересчитал собравшихся. "Двенадцать. Иди, позвони, пусть пришлют автобус". Держался Старик так, что было сразу видно, кто здесь хозяин положения. Почти все присутствующие его знали и вели себя тихо, но один оказался залетным, у него задергалась губа и налился кровью тонкий бритвенный шрам через левую щеку. "Это еще что за чучело? Пошел вон, а то кусков не соберешь!" Компания зашевелилась, на пьяных лицах явственно проступила угроза, руки полезли в карманы, опустились под стол к пустым бутылкам. Атмосфера мгновенно накалилась, теперь достаточно было одною слова, чтобы сработал стадный инстинкт и пьяная толпа, не думая о последствиях, начала бить, топтать, калечить, убивать. Я не считал еще себя настоящим работником милиции, но фактически им являлся, и до сих пор стыдно вспоминать охвативший меня страх и чувство беспомощности перед надвигающейся опасностью. А Старик молча запустил руку за борт пиджака, так неспешно и даже лениво, что у меня мелькнула глупая мысль, будто он хочет почесать под мышкой, вытащил свой наградной "ТТ" -- табельного оружия он никогда не носил -- и выстрелил. В замкнутом пространстве небольшой комнатки грохот мощного патрона больно ударил по барабанным перепонкам, так что у всех заложило уши, пуля вывалила кусок стены с два кулака в полуметре над головой человека со шрамом, тот побелел, и рубец стал выделяться еще сильнее, а Старик уже спрятал пистолет и спокойно, будто ничего не произошло, сказал мне, продолжая прерванную мысль: "Так и объясни дежурному: в "газик" все задержанные не поместятся, нужна "стрела" или что там есть под рукой". Инцидент был исчерпан. С этого момента Старик стал для меня кумиром. Рассказанная история произвела на Элефантова сильное впечатление, и он спросил, не могу ли я познакомить его со Стариком. Я ответил, что могу, и если мы его застанем, то прямо сейчас. Старик оказался дома. Разговор завязался быстро. Элефантов изложил, что его интересует. Старик порасспрашивал о новом приборе и, к моему удивлению, легко согласился подвергнуться измерениям. Потом Старик угостил нас крепким чаем с пиленым сахаром и сухарями, Элефантов попросил рассказать о войне. Старик усмехнулся: мол, об этом говорить можно неделю. Тогда Элефантов уточнил: -- Что было самым трудным и запомнилось больше всего? -- Для меня самым трудным испытанием была сытость. -- Что-что? -- не понял Элефантов. -- Быть сытым среди голодных -- самое противное на свете, -- продолжал Старик. -- Нас готовили на задание. Особое задание, особая подготовка. Усиленный рацион: белки, жиры, углеводы -- все по научным таблицам, по формулам. Хочешь, не хочешь -- ешь! Я за три месяца набрал два кило, и это при изнурительных тренировках, такой и был расчет -- организм укрепить, запасы впрок сделать. А через поле от нашего лагеря -- голодающая деревенька. Детишки, женщины в мерзлой земле ковыряются, картошку ищут, кору с деревьев дерут... Кожа да кости, еле на ногах стоят, ветром качает. Через день похороны. А у нас сахар, масло, мясо, консервы, шоколад... Увольнений у нас не было, они тоже близко не подходили -- запретная зона, ничего не передашь... Ребята в бинокли смотрят да зубами скрипят: стыдно, кусок в горло не идет. А один был в группе -- Коршун, здоровый такой, краснощекий, бодрячок, он жрал в три горла да приговаривал: нас не зря кормят, подкожный жир поможет задачу выполнить, так что ешьте, раз положено, это дело государственное... Все правильно говорил. Потом мы голодали неделями, три дня под снегом лежали, по сто километров за сутки проходили. Если бы не подкожный жир, не запасы энергии -- нипочем не выдержать. Только Коршуна с нами не было. Перед самой заброской ногу подвернул. Может, правда, и не нарочно, но у меня к нему веры ни на грош! Если человек не стыдится брюхо набивать, когда кругом голод, то дрянь он и больше ничего! Старик плюнул в пепельницу. Он всегда очень спокойно рассказывал о боевых действиях, но здорово горячился, когда речь шла о трусости, предательстве, шкурничестве. -- Среди своих такая сволочь маскируется, а вот в оккупированной зоне их сразу видно! И одежда не та, и курево, и жратва. Особенно это на женщинах заметно. Одна изможденная, в ватнике и сапогах, другая -- ухоженная, нарядная, чулочки шелковые, туфельки, духи французские. И пусть ее не видят с немцами в автомобиле или за столиком в варьете, все равно все ясно! -- В голосе Старика появилось ожесточение. -- А какой-нибудь случай вы можете рассказать? -- Элефантов перебил довольно бесцеремонно, как будто хотел сменить тему разговора. -- Случай? Случаев всяких хватало. Старик любил вспоминать прошлое, но его рассказы напоминали кусочки мозаики, из которых нельзя было сложить цельную картину. -- Когда освобождали Польшу, мы вчетвером на "газике" заехали в маленький городишко, какой там городишко -- одни развалины. Немцы ушли, наши еще не пришли, пусто. Улицы завалены обломками, где-то что-то горит, ни души не видно, тишина такая, что жуть берет. Искали помещение для контрразведки, ничего подходящего -- все дома сильно повреждены, наконец, смотрим -- целое здание, только стекла выбиты. Во дворе парты сломанные, глобус, муляжи всякие -- школа. Я говорю Сашке Бурцеву: пойду посмотрю, как там внутри, а вы поезжайте дальше, может, что получше найдете. Зашел, осмотрелся, наверх поднялся -- подходит: лестница в порядке, перекрытия крепкие, полы целы, только убрать надо, мусора много, бумаги, мебель поломанная навалом. Слышу, мотор шумит, что-то, думаю, рано вернулись, дверца хлопнула, и машина уехала. Ничего не понимаю. А по лестнице шаги, ага, Бурцев, куда же он остальных послал? Вышел из-за угла, а передо мной, метрах в пяти, -- эсэсовский офицер! Я стою и смотрю на него, а он на меня пялится, оба словно оцепенели, потом одновременно -- к кобурам. Время как остановилось: у него рука медленно-медленно крышку отстегивает, и у меня застежка не поддается, наконец вытащили шпалеры, я упал на колено, он тоже не лыком шит -- отскочил за колонну, короче, оба промазали. А потом началась перестрелка, как в кино, только безалабернее и не так красиво. Бегаем друг за другом, палим, не попадаем. Наконец подстерег я его в спортзале, там посередине целая куча всякой всячины: конь, козел, брусья, маты горой, спрятался я за ними, он в другую дверь входит, бах -- готово! Старик азартно рассек рукой воздух. Рука у него была тяжелой, пальцы словно сжаты и чуть согнуты, большой прижат к ладони. Попади под такой удар -- не поздоровится. -- Я на нем бумаги важные нашел и вот эту штуку с пояса снял... Старик покопался в ящике и положил на стол нож в кожаных ножнах с красивой костяной ручкой. -- Японский, для харакири. Символ чести, презрения к смерти. Эсэсманы себя тоже вроде как самураями считали, вот и таскал для форсу. Элефантов снял ножны и зачарованно рассматривал тусклый клинок, а я смотрел на Старика. Обычно всех завораживали смертоносные железки: пистолет с неровно выгравированной наградной надписью на затворе, экзотический трофей, добытый в перестрелке, рукоятка индуктора, поворот которой отправил на тот свет несколько сотен фашистов, и другие материальные предметы, напрямую связывавшие сегодняшний день с тем суровым временем, о котором рассказывал Старик, и подтверждавшие каждое его слово. Предметы "оттуда" резко отличались от повседневных вещей привычного мира, от них пахло опасностью, порохом, гарью, кровью, они гипнотизировали, вызывали волнующее, тревожное чувство причастности к давно прошедшим героическим событиям. А сам рассказчик отодвигался на второй план, уходил в тень: в нем не было никакой экзотики, обычный человек, такой же, как все вокруг. Старику на вид не дашь его шестидесяти трех: сухой, энергичный, крепкий, всегда загорелый, только глубокие морщины вокруг рта и глаз, морщины на лбу, белые волосы говорили о том, что человек многое повидал на своем веку. Тонкий крючкообразный нос придавал ему сходство с хищной птицей, и были моменты, когда это сходство усиливалось выражением лица, взглядом и прищуром глаз, неотвратимой целеустремленностью. Нет, Старик не был обычным человеком. Он был человеком государственным. В свое время ему доверяли очень многое и от его решений зависело немало. В его мозгу хранилось тайн не меньше, чем в бронированных сейфах специальных архивов, и сведения эти не выходили наружу -- например, я, много раз слышавший отдельные эпизоды его биографии, так и не представлял, как они увязываются между собой и как связаны с более широкими событиями, не знал, чем занимался Старик всю войну и какие задания он выполнял. Но я точно знал, что Старик абсолютно надежный, железный человек. Его нельзя купить, запутать, обмануть, сбить с толку, выведать или пытками вырвать то, что он не считал нужным сообщать. Даже убить его было нельзя, во всяком случае многие пытались это сделать и не смогли. В Старике сидели четыре пули, все пистолетные -- он близко сходился со смертью, и, казалось, они не причинили ему вреда, даже шрамы заросли и стали почти незаметны. На мой взгляд, ему не везло и оттого он получил меньше, чем заслуживал. Дело не в знаках отличия, наград у него хватало не только наших -- и польские кресты, и венгерские ордена, и именное оружие, которое и тогда вручалось нечасто, а уж сейчас разрешалось хранить в единичных случаях. Судьба Старика вообще сложилась как-то нескладно. Вроде все шло хорошо -- выполнял задания, возвращался живым, звания шли быстро, в капитанах он вообще не ходил: прыгнул в тыл врага старшим лейтенантом, а вернулся майором. Но потом все пошло наперекос: что получилось -- я не знаю, хотя уверен, что вины Старика тут не было, просто время жестокое да служба, не слушающая оправданий, только он чуть не угодил под трибунал, но отделался разжалованием в лейтенанты. После войны тридцать лет прослужил в милиции, работал фанатично, по-другому не мог, сумел стать классным профессионалом, знатоком преступного мира, точнее, того мирка, который еще оставался, обычаи, традиции и язык которого берегли вымирающие "паханы", редкие, как зубры, даже в колониях особого режима. Он дни и ночи проводил в своей зоне, всех блатных знал как облупленных, и они его знали, боялись, уважали по-своему. Нераскрытых преступлений у Старика почти не было, на допросе он мог разговорить любого, даже к самым отпетым, ворам в законе, находил подход. Но все тридцать лет Старик оставался исполнителем, выше старшего инспектора и майорского потолка так и не поднялся, потому что образования не имел, начальства не чтил, "подать себя" не умел. Каждый из этих недостатков в отдельности, возможно, и не сыграл бы большой роли, но взятые вместе они служили надежным тормозом при решении вопроса о выдвижении. Всю жизнь, за исключением нескольких лет неудачного опыта супружества, Старик прожил в общежитии, уже перед самой пенсией получил квартиру в ведомственном доме, и нельзя сказать, чтобы очень этому обрадовался. Он всегда был выше житейских забот, не думал о быте, да и о себе, пожалуй, не думал. Война пращей запустила его в самое пекло, туда, где надо мгновенно ориентироваться, принимать единственно правильное решение, быстро стрелять и уворачиваться от выстрелов, входить в контакт с людьми, определяя, кто друг, а кто -- враг, рисковать своей и чужими жизнями, предугадывать действия противника и переигрывать его, прятаться, маскироваться, атаковать, где все подчинено одной цели -- выполнению задания и где именно это является смыслом жизни, а еда, отдых, одежда, место ночлега превращены во второстепенные, обеспечивающие детали, без которых при необходимости можно обойтись. Такое же отношение к быту Старик сохранил и в милиции, поэтому он никогда не добивался ни путевок, ни квартиры, ни садового участка, поэтому же не стал отвлекаться на институт, хотя был не глупее тех, которые учились у него азам сыска, а получив дипломы, поглядывали уже несколько свысока. Пять лет Старик на пенсии, но от дел не ушел: стажировал начинающих, учил молодых, консультировал опытных, помогал асам. Бывали случаи, когда дипломированные сыщики заходили в тупик и не могли помочь им ни справочные картотеки, ни информационно-поисковая система, ни машинная память, тогда они шли к Старику, не то чтобы на поклон, а вроде бы просто рассказать, посоветоваться, мол, одна голова хорошо да две лучше, и Старик брался за дело, рылся в собственной памяти, тянул за тоненькие, одному ему известные ниточки, находил давно забытых осведомленных людей и, глядишь, давал результат. Отставка ничего не изменила, Старик продолжал жить так же, как раньше, так, как привык. И по-прежнему ни во что не ставил комфорт и материальные блага. Да, Старик не был обычным человеком, таким же, как все вокруг. К сожалению. Если бы все были такими, как он... Увы! Я изо всех сил старался походить на Старика, но сомневался, что мне это удается. Правда, тогда в ночном поезде, когда внутренний голос, основанный на инстинкте самосохранения, убеждал, что отвернувшийся к двери тамбура человек с сигаретой не Глушаков и проверять его нет никакой необходимости, во всяком случае сейчас, одному, я примерил к ситуации Старика и спросил у курящего документы. И Элефантова, который сейчас вертит в руках самурайский нож, снятый Стариком тридцать семь лет назад с убитого им эсэсовского офицера, захватывающие истории интересуют не сами по себе, он же не мальчик десяти лет от роду. И не научный интерес им движет, хотя, может, и играет какую-то роль, но не основную; а главное, что подающего надежды ученого волнует, -- теперь это видно невооруженным взглядом, -- смог бы он сам в пустом городе выйти один на один с врагом? Смог бы победить и с теплого еще тела снять документы и трофей? Уж не знаю, что стряслось у этого парня -- симпатичный, талантливый, с перспективой, а вот забрали же сомнения, мол, чего я стою, и пытается их разрешить -- присматривается к "людям действия", примеряет их поступки, ищет отличия себя от "них". Да, отличий уйма, ни я, ни Старик в жизни не изобретем никакого прибора и не додумаемся до десятой доли тех вещей, которые ты придумал, зато отобрать у пьяного нож, пистолет выбить, наручники надеть, в притон ночью войти -- это у нас лучше получится. Каждому свое. И мы от нашего неумения и незнания не страдаем, а ты свое, похоже, болезненно переживаешь. Потому что еще в каменном веке выслеживать, убивать и свежевать дичь считалось делом сугубо мужским и потому почетным, а вот там звезды рассматривать, огонь жечь, на стенах рисовать мог вроде бы каждый кому не лень. И хотя охотники обеспечивали день сегодняшний, а созерцатели и рисовальщики -- завтрашний, сейчас это всем ясно, в генах все равно сохранилось деление на мужское ремесло и всякое там разное. Но чтобы вылезло наружу это глубоко запрятанное, чтобы начали сомнения мучить, нужна какая-то встряска, взрыв какой-то нужен, да чтобы он наложился на давний душевный надлом, неуверенность в себе, скрытую, залеченную, похороненную как будто, а оказывается -- живущую. И отгадку надо искать в прошлом твоем -- юности, а может, в детстве... Интуитивная догадка Крылова была верной. Чтобы понять специфические черты характера Элефантова, сыгравшие определяющую роль в рассказываемой истории, следовало заглянуть на тридцать лет назад... Глава восьмая. ЭЛЕФАНТОВ Сергей Элефантов рос единственным ребенком в семье, и, если исходить из стереотипных представлений, его должны были безмерно баловать. Всю жизнь ему внушали, что именно так оно и было, в качестве примеров приводили необыкновенную, купленную на толкучке за большие деньги коляску, покупаемые на рынке апельсины и всегда наполненную вазочку с конфетами на обеденном столе. Сам Сергей ничего этого не помнил. Семейная хроника сохранила факт прибытия новорожденного к домашнему очагу -- счастливая мать неловко захлопнула дверцу такси, прищемив ему руку. К счастью, резиновый уплотнитель смягчил удар, а компрессы и примочки привели распухшую и посиневшую кисть в норму. Сергей этого не помнил, но случай многократно пересказывался как забавный курьез, и только много лет спустя, сжимая и разжимая кулак, он смог оценить истинную юмористичность давнего события. Помнить себя в окружающем мире Сергей стал с трех лет, хотя потом родители не верили этому, тем более что в его памяти откладывались события, которые они, конечно, давно забыли. Например, попытка вызвать большой снег. Отец сказал, что снег выпадает от дыхания людей, и Сергей, лежа закутанный в одеяло на санках, всю прогулку старательно выдыхал воздух ртом прямо в небо. На следующий день, проснувшись, он бросился к окну, ожидая увидеть сугробы вровень с подоконником, и испытал первое в жизни разочарование. Второе разочарование связано с отношением взрослых к правде, которую они учили его говорить всегда и везде. Был праздник, гости сидели за столом, он вышел из спальни, где прихорашивалась перед зеркалом мать, и на шутливый вопрос, что там делает твоя мама, серьезно ответил: "Красит щеки губной помадой". Гости захохотали, появилась мать с натянутой улыбкой и румянцем, забивающим помаду, весело сказала, что он все перепутал, но потом на кухне отвесила подзатыльник. Какое разочарование было третьим, Сергей не помнил. То ли старшие мальчишки под предлогом испытания смелости и умения писать склонили его изобразить на цементном полу подъезда неприличное слово, а потом, пока двое держали его под руки, чтобы не стер, третий позвал родителей: "Посмотрите, что ваш Сережа написал", то ли Моисей, поклявшись страшными клятвами, что вернет, взял посмотреть чудесный из черной пластмассы -- большая редкость по тем временам -- подаренный бабушкой пистолет и неожиданно убежал вместе с любимой игрушкой, то ли... Разочарований приходилось переживать все больше и больше, Се