Вместо возмущения Элефантов ощутил брезгливость и инстинктивно бросил пачку на стол. -- Нет уж, это вы не по адресу. Избавившись от денег, Сергей почувствовал облегчение, к нему вернулось самообладание и обычный сарказм. -- Обратитесь лучше к Алику, по глазам вижу -- согласится! Орех догнал его на улице и, не утруждая себя подбором изысканных выражений, высказал все, что он думает о не привыкших к большим деньгам, а потому неполноценных чистоплюях, не умеющих удержать то, что само падает в руки. -- Ты можешь только по ведомости получать? Да? Ну, так столько ты никогда не заработаешь! -- Посмотрим. А вдруг? Элефантова забавлял неподдельный гнев Ореха, он остро ощущал сейчас свое превосходство и над ним, и над ошалевшим от неожиданности Полковником, и над всеми этими кичащимися неправедно добытым богатством дельцами. Они копошились где-то там, далеко внизу, а он чувствовал себя великаном, которому нипочем любые ухабы, рытвины, завалы на прямом, отчетливо видимом пути. Человеку не дано заглядывать в завтрашний день, и Элефантов не знал, что все переменится, окружающий мир потеряет определенность очертаний, станет расплывчатым и обманчивым. Полутона и оттенки вытеснят любимые цвета, а сам он превратится в маленького издерганного человека, путающегося в бесконечном лабиринте вопросов, на которые нет однозначного ответа, и что он позавидует незыблемости жизненной позиции, четкости принципов и ясности цели у себя сегодняшнего. И уж, конечно, он не знал, что его поступки, даже чувства и мысли станут предметом расследования по уголовному делу. Глава девятая. РАССЛЕДОВАНИЕ Пухлая папка с материалами о покушении на убийство гражданки Нежинской была все равно что пустая. Возможности пополнить ее новой информацией исчерпаны. В таких случаях остается одно: идти вглубь, перелопачивать заново факты, события, анализировать слова, жесты, искать достоверное объяснение мотивов, устранять неувязки, неясности. В диспетчерской станции "Скорой помощи" я узнал, что записи вызовов хранятся две недели, после чего стираются и пленки вновь поступают в оборот. Узнал я и то, что свободного времени и лишних рук у сотрудников нет, поэтому архивные поиски вести некому. Впрочем, последнее не явилось для меня неожиданностью, скорее наоборот -- подтвердило, что я поступил предусмотрительно, взяв с собой двух внештатников. Пока ребята перебирали гору потертых коробок с кассетами, я отправился в клинику мединститута, где лежала Нежинская после аварии. В толстой истории болезни меня интересовало одно: как она представила причину травмы? Ничего нового: попала под автомобиль на Фонарной улице. Мне захотелось плюнуть и бросить эту линию как бесперспективную, но, вспомнив Старика, точнее его слова о том, что отличает профессионала от дилетанта, я поехал в травматологический пункт городской больницы. Полистав журнал регистрации, нашел нужную запись: "Нежинская М. В. -- автомобильная авария на 14-м километре Загородного шоссе. Диагноз: ушибы, закрытая черепно-мозговая травма, подозрение на сотрясение мозга. Выдано направление на госпитализацию". Я тут же позвонил в дежурную часть ГАИ. На этот раз осечки не произошло -- авария на Загородном шоссе нашла отражение в журнале учета происшествий, по данному факту в возбуждении уголовного дела отказано, материал проверки сдан в архив. Все начинало становиться на свои места. Если еще магнитофонная запись в "Скорой помощи" оправдает мой интерес... И надо же -- оправдала. Пленка зафиксировала торопливый мужской голос: "Срочно приезжайте к раненой, сильное кровотечение... Запишите: Нежинская Мария, адрес... ". Диспетчер, как и положено, спросил, кто говорит, но звонивший уже положил трубку. Постороннему человеку, случайно встреченному потерпевшей на лестничной площадке, но знающему ее имя, фамилию и адрес, представляться явно не хотелось. Я поручил внештатникам переписать вызов на портативный кассетник, а сам поехал в ГАИ и получил проверочный материал по факту аварии на Загородном шоссе. Протокол осмотра места происшествия и схема к нему. Все понятно -- машину занесло на повороте, водитель затормозил, но поздно -- вылетели на обочину и врезались в столб. Протокол осмотра транспортного средства: "Москвич-2140", рулевое управление и тормозная система исправны, разбита правая фара, смяло крыло, выбито лобовое стекло". Акт освидетельствования водителя на алкоголь -- остаточные явления, накануне вечером пил шампанское, авария произошла в шесть утра, все сходится. Объяснения участников. Хлыстунов Эдуард Михайлович, тридцать лет, музыкант оркестра "Дружба": "Я со своей знакомой Нежинской провел выходные на базе отдыха, в понедельник рано утром мы возвращались в город, так как Марии надо было идти на работу. Стоял туман, и я не заметил поворота... Накануне мы пили шампанское, но я был совершенно трезв. Только ушибся о руль, в медицинской помощи не нуждаюсь..." Нежинская Мария Викторовна пояснила то же самое, только добавила: "Претензий к Хлыстунову я не имею, от госпитализации отказываюсь". Справка травмпункта со знакомым уже диагнозом. Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела: "Поскольку тяжких последствий не наступило, потерпевшая не желает привлечения водителя к ответственности, а материальный ущерб причинен самому Хлыстунову, ограничиться применением мер административного воздействия..." Вот так. В деле появляется новый фигурант, о котором не упоминала ни сама Нежинская, ни люди из ее окружения. Хлыстунов -- музыкант, характеризуется положительно, ранее не судим, но что-то в его установочных данных настораживает, причем непонятно, что именно и почему... Проживает по улице Речной, 87, кв. 8. Этот адрес и задевает какую-то зарубку в памяти, вызывая смутное беспокойство. Речная, 87. Посмотрим по схеме... Вот здесь, угловой дом, одна сторона выходит на Каменногорский проспект. По Каменногорскому это дом номер двадцать... А напротив, через улицу -- двадцать второй. Каменногорский, 22... Где-то я слышал этот адрес... Точно! Заявление пенсионера-общественника о незнакомце, забравшемся на чердак! Совпадение? В деле, состоящем из одних несовпадений и противоречий? Нет, оставлять такой факт без тщательной проверки нельзя. На осмотр я взял кинолога с собакой, пригласил двух дружинников, запасся мощным фонарем. Массивный замок легко открывался гвоздем. На чердаке было темно и пыльно, пахло сухим деревом, ржавым железом и битым кирпичом. При косом освещении на полу проступали потерявшие отчетливость, запорошенные пылью следы: к слуховому окну и обратно. Убедившись, что индивидуальные признаки оставившей их обуви отсутствуют начисто, я подошел к раме с выбитым стеклом и выглянул наружу. До фасада дома N 87 по улице Речной было рукой подать, и восьмая квартира окнами выходила на эту сторону, этажом ниже, если таинственный незнакомец хотел заглянуть туда, то найти лучшее место вряд ли возможно. Мы осмотрели чердак, ничего не нашли, после чего проводник пустил собаку. Пес метнулся к окну, пробежал вдоль стены, принюхался и стал скрести лапой пол. Я присел на корточки, направил фонарь и увидел: в щели под плинтусом что-то поблескивает. Сдерживая нетерпение, осторожно просунул в щель карандаш и выкатил винтовочный патрон с хищно вытянутой остроконечной пулей. Патрон лежал здесь недавно и даже не успел потускнеть. Я был уверен, что его обронил неизвестный, заглядывавший в окно Хлыстунова -- тайного друга Марии Нежинской. Упаковав находку в пластиковый пакет, я подумал, что это первое материальное доказательство по делу. Если, конечно, патрон имеет отношение к покушению. Ведь обстоятельств, подтверждающих мои догадки, как не было, так и нет. Вообще реальность, окружавшая Нежинскую, была зыбкой и призрачной, факты, связанные с ней, при ближайшем рассмотрении оказывались домыслом или прямой ложью, дымовой завесой. И первая добытая улика не развеивала ее, а, наоборот, сгущала. Патрон относился к неизвестной категории боеприпасов, даже всезнающие эксперты вместо подробного ответа ограничились краткой справкой: пулевой охотничий патрон калибра 8 мм иностранного производства. Может быть, последние два слова, а может, все неясности и несуразности этого дела привели к тому, что ночью я поверил в версию Зайцева. В тишине шаги отдавались громко и многозначительно, лестничные марши без перил казались гораздо уже, чем в действительности, а пропасть под ними зияла совершенно зловеще. Чего меня понесло сюда второй раз, да еще в такое время, я не знал, но чувствовал: впереди -- важное открытие. С прошлого раза строители успели смонтировать потолочное перекрытие -- на двенадцатом этаже царил плотный черно-серый полумрак. Стен по-прежнему не было, и, подойдя к краю, я невольно отпрянул: казалось, что "свечка" накренилась, как Пизанская башня, угрожая сбросить непрошеного гостя туда, где точечные огоньки уличных фонарей обозначали широкий и оживленный обычно проспект. Там, внизу, лежал другой мир, но и в нем сейчас жизнь приостановилась: ни одной машины, ни одного движения, ни звука. Предчувствие необыкновенного охватило меня -- что-то должно произойти! Прямо сейчас, сию минуту! Может, по темно-синему небу, перекрывая звезды, косо скользнет круглая, издающая легкое жужжание тень летающей тарелки, перемигнутся разноцветные сигнальные огоньки и ко мне выйдет инопланетное существо -- зеленое, с глазами-блюдцами и рожкамилокаторами... Подул ветер, на этаже нехорошо завыло, зашевелились силуэты бетонных опор, из углов полезли бесформенные угрожающие тени. Желтый лунный свет поблек, и все окружающее приобрело неправдоподобный, призрачный вид. И тут раздался отдаленный звук... Или показалось обостренному слуху? Нет... Вот еще... И еще... Неужели... Я уже понял, но пытался не признаваться в этом. Шаги! Медленные, крадущиеся -- шерк, шерк, шерк. Кто-то поднимался по лестнице, и разумного объяснения -- кому могло понадобиться в полночь забираться на верхотуру недостроенного дома -- в голову не приходило. Я инстинктивно спрятался за железную бочку из-под цемента, искренне надеясь, что сию минуту все разъяснится -- появится нетрезвый, обросший щетиной сторож и можно будет перевести дух и посмеяться над своим глупым страхом. Шерк, шерк, шерк... шаги приблизились, уже должен был показаться и человек, если сюда поднималось материальное существо, но в поле зрения никто не появлялся. Шерк, шерк, шерк... Пол на этаже покрывала цементная пыль, и сейчас она поднималась столбиками, зависала на несколько секунд и медленно опускалась на черные рубчатые следы, проявлявшиеся один за другим на сером бетоне. Я впал в оцепенение: руки и ноги стали чужими, голос пропал, как будто кто-то другой вместо меня находился здесь и, безгласный и недвижимый, наблюдал картину, противоречащую самим основам с детства привычных представлений об окружающем мире. Шерк, шерк, шерк... Следы протянулись к дальнему краю площадки, луна наконец вынырнула из облаков, и на полу вырисовывалась квадратная, немного скособоченная тень, упиравшаяся основанием в замершие у обрыва следы. Очевидно, разум у меня не функционировал, но гдето на уровне подсознания я почему-то отчетливо понимал: это не бестелесный пришелец из космоса, нет, не научной фантастикой тут пахнет, совсем другим, дремучим, многократно перевернутым и разоблаченным, осмеянным и развенчанным, чепухой, предрассудками, ставшими вдруг реальностью, страшненький такой запашок, от которого, оказывается, и впрямь волосы дыбом встают и кровь в жилах стынет. А ведь и выпьют, чего доброго, ее, кровушку твою, и пистолетик макаровский девятимиллиметровый не поможет, и приемчики всякие хитрые, быстрые и надежные, тоже не сгодятся против потустороннего, нематериального, тут иные средства нужны, простые, проверенные: заговор там или молитва подходящая, кол осиновый, на худой конец пуля серебряная, водица святая. Нету у тебя ничего такого, нетути, вон ты какой голенький, мягонький да беззащитненький, и сиди потому тихонько, не рыпайся, не кличь беды, может, стороной пройдет, если не учуют они духу человеческого. Почему они? Да потому что сейчас еще кто-то явится, не любит их брат поодиночке-то шастать... И точно: раздалось какое-то мяуканье, сверху голова чья-то свесилась, осмотрелась и спряталась, а вместо нее ноги показались, потом вся фигура кругленькая на руках повисла, покачалась над пропастью, прогнулась пару раз и исхитрилась на этаж запрыгнуть, прокатилась по полу колобком, вскочила, отряхнулась по-кошачьи, так, что пыль цементная во все стороны полетела, и прямиком к лебедке: корыто металлическое для цемента тросиками прихватила и вниз столкнула. Завизжала лебедка, ручка закрутилась как бешеная, а рядом, оказывается, Семен Федотович Платошкин стоит, директор заготконторы, пиджак платочком очищает. Почистился, прихорошился, хвать за ручку и крутит, корыто свое обратно поднимает. Хитрец великий, не наш клиент -- обэхээсовский, живет будто на пять зарплат, а как ревизия или проверка какая -- у него полный ажур. Чего это он ночью по крышам лазит? Любит на здоровье жаловаться, валидол показывает, а сам может акробатом в цирке работать. Да и ручку лебедки вертит легко, свободно, а когда поднял корыто, в нем целая компания: и Рома Рогальский с женой, и Иван Варфоломеевич Кизиров, и две девочки из "Кристалла", и тетя Маша, и пегий Толик-повар, и какие-то незнакомые. Веселые, нарядные, но не такие, как внизу, отличаются чем-то, хотя сразу и не разберешь, в чем тут дело. -- Ромик, включи электричество, -- Кизиров к бетономешалке подошел, голову внутрь засунул. -- Страсть размяться хочется. Рогальский зажал своей лапой кабель, мотор взвыл, ноги Кизирова дернулись полукругом, но он их подобрал, только туфли снаружи остались, кожаные югославские, на "молнии" сбоку. Грохотало и хрюкало сильно, а все равно хруст слышался, у меня чуть внутренности не вывернуло. А Платошкин еще раз свой лифт поднял, и опять там была знакомая публика: Козлов, что в прошлом году жену зарезал, не признался, хотя улик было два вагона и на суде в последнем слове клялся, мол, невиновен, плакал, уверял: ошибка вышла, Бадаев -- растратчик и взяточник, Вика -- секретарша большого начальника. Бетономешалка остановилась, видно, Ромке надоело кабель держать, оттуда какой-то куль бесформенный вывалился, полежал, поохал, а потом опять собрался в Кизирова. -- Ох, и здорово же, Ромик! Куда там массаж в сауне! -- А ты свое начальство приезжее сразу с вокзала не на базу вези, а на стройку, -- захохотал Рогальский. -- Да прокрути с песочком! Дешево и сердито. Заодно посмотрят, что ты строишь, а из финского домика этого не увидишь, даже через коньячную бутылку! -- Видят, Рома! Начальство, оно все видит! Недаром я из передовиков не выхожу! Строить каждый может, один лучше, другой хуже -- не в этом дело! Да и какая ему, Ромик, начальству, разница, у кого качество выше -- у меня или у Фанеева? Для него лично другое важно: кто умеет уважить, развлечь, внимание оказать! Ко мне приедут -- отдых на природе, икорка, коньячок, банька, девочки... А к Фанееву -- жалобы да проблемы: качество бетона низкое, поставки неритмичны, столярка сырая... Потому я всегда на первом месте, а он на втором. Кто из нас лучше? Честно скажу -- он, Фанеев! Зато я щедрее, удобнее, приятнее. А потому -- впереди. И точка! Раз я первый, значит, и лучший. Это и справедливо. Организовать развлечения надо уметь, средства изыскать, иногда свои деньги доложить приходится... А дипломатом каким надо быть! Чтобы все тонко, прилично, да что там -- простая заминочка пустяковая, неловкость минутная и все -- пропал, сгорел синим пламенем! -- А строить, -- Иван Варфоломеевич махнул рукой, -- это штука не хитрая. Я девять домов поставил, он -- шесть, и тут я впереди. А что у меня щели в стенах, крыша течет, двери не закрываются -- ерунда, частности. По бумагам мои дома ничуть не хуже. А новоселы потихоньку, как муравьишки, щелочки заделают, двери починят, крышу залатают. -- Что-то ты, Иван, те же песни поешь, как давеча на ухе. Я же тебе не председатель исполкома, чего меня охмурять, -- насмешливо прогудел Роман и хлопнул Ивана Варфоломеевича по плечу так, что у того подогнулись коленки. Похоже, заведующий баром чувствовал себя с управляющим треста на равных. -- А ведь прав ты, братец! -- визгливо засмеялся Кизиров. -- Язык, проклятый, привык туману напускать. А сейчас кого стыдиться? Бояться кого? На равных мы! -- Жулик я! -- завопил он дурным голосом и запрыгнул на бетономешалку. -- Все мы жулики! Платошкин уже давно перестал крутить ручку лебедки, на этаже собралось человек двадцать. Они не разбредались, держались кучно, пространство их было явно ограничено неимоверно увеличившейся тенью Бестелесного, которая занимала теперь половину площадки. Стояли небольшими группками, прогуливались по двое, по трое, чего-то ожидая, так зрители в фойе театра проводят время до первого звонка. Вопль Кизирова послужил сигналом. Оживились, загалдели, руками замахали. -- За два месяца четыре тысячи украл -- сообщил Платошкин с нескрываемой гордостью. -- Кому рассказать -- не поверят! И главное -- концы в воду. Копай не копай -- бесполезно! -- А я и не знаю, сколько ворую, -- пожаловался Рогальский. -- Пиво -- дело текучее. Недолив, замена сорта, чуть-чуть разбавил -- не для денег, для порядку -- доход, но тут же и расход идет: кому на лапу подкинул, а тут бочка протекла или недоглядел -- прокисшее завезли, запутался вконец! -- Чего бухгалтерию разводить, хватает -- и ладно! -- рассудительно сказал Толик-повар, шеки которого отвисали сильнее обычного. -- Мне хватает! Вот вчера книжек купил на пять тысяч, полгрузовика, толстые, зараза, и тяжелые, чуть грыжа не вылезла, пока таскал. Соседям сказал -- чтобы дети читали. Ха-ха, курам на смех! Надо было шкаф загрузить в немецком гарнитуре, не ставить же и туда хрусталь! Обложки глянцевые, одинаковые -- красиво получилось. -- Это БВЛ, -- вмешалась аптекарша Элизабет. -- Я себе тоже взяла. В школе двойки да тройки получала, потом, правда, всех отличниц и самих училок за пояс заткнула -- живу, как хочу, бриллиантами обвешалась, но они, дуры, думают, что это фианиты со сторублевой зарплаты. Так я их и в книжках переплюнула! -- МВЛ! -- передразнил Толик и с похабной ухмылкой ущипнул ее за грудь. -- Хватит умную корчить! Не внизу! -- Да ничего я не корчу! Верно, как была дурой, так и осталась. Зато при голове и всем прочем! Чего захочу, то и получу! -- Расхвасталась! -- завизжала толстая, вульгарная блондинка не первой молодости в скверно сидящем кожаном пиджаке. -- Я, может, еще дурее тебя, а бабки девать некуда! Это я придумала вместо хрусталя и ковров книги скупать! У меня уже сорок полок, на грузовике не увезешь, и ХМЛ и энциклопедии разные, доцент с третьего этажа как в библиотеку приходит. Я ему даю, пусть читает, дочке на тот год поступать... Атмосфера вседозволенности опьяняла собравшихся, напряженность нарастала, они перестали слушать друг друга, каждый орал свое, брызгала слюна, судорожно дергались черные фигуры, выкрики, вой, хохот сливались в оглушительную какофонию, в которой время от времени можно было разобрать обрывки отдельных фраз. -- ...сто двадцать тысяч чистыми, не считая того, что роздал -- ревизору, начальнику... -- ...два этажа наверху и один подземный, с виду обычный домик, никто не догадается... -- ...они, идиоты, улыбаются, просят кусочек получше, а я каждого накрываю -- хоть на пять копеек, хоть на копейку... -- ...жена ему давно надоела, так он мне и путевку, и одежду, продукты завозит, деньги дает... -- ...а мне директор сказал -- поставит заведовать секцией, потому и терплю, хотя он противный, потный... -- ...я сразу с тремя живу и никаких проблем не знаю, люди солидные, что захочу -- тут же сделают... Они взахлеб хвастались пороками и мерзостями, которые внизу старательно прятали, маскировали, чтобы кто-нибудь, упаси Бог, не догадался, и этот тяжкий труд утомлял настолько, что сейчас, сняв ограничения, они буквально шли вразнос, стараясь перещеголять друг друга в мерзости, подлости, отвратительности. И внешность их стала изменяться, и поведение в соответствии с тем, что произносилось вслух -- глубоко скрытые качества пробивались сквозь привычную оболочку наружу: свиные рыла, вурдалачьи клыки, рога, острые мохнатые уши... Галина Рогальская превратилась в плешивую мартышку, кривлялась, корчила рожи, остервенело выкусывала блох. В опасливой, хищно нюхающей воздух гиено-свинье угадывалась Надежда Толстошеева. Девочки из "Кристалла" стали похожи на драных, гулящих кошек, они сидели на ведрах в похабных позах, курили, несли нецензурщину, похотливо поглядывая на мужчин, подавали недвусмысленные знаки. -- ...весь вечер гудели, коньяк, шампанское, на девяносто шесть рублей, а потом я в сортир пошла и смылась... -- Поймают, набьют... Я всегда расплачиваюсь почестному. Клыкастый, потный Платошкин втолковывал низкорослому живчику с лицом сатира: -- Твердо решил: накоплю миллион и фьюи, туда... Деньги переправлю по частям, вызов пришлют. Хочу развернуться, настоящим миллионером себя почувствовать, не подпольным. -- А мне и здесь хорошо: жратва, водка, девочки... Вот сейчас с шестнадцатилетней... -- Говнюки вы все! -- истошно заорал Козлов. -- Сволочи трусливые! Я вот жену пришил, а вы по-тихому пакостите, чистенькими остаетесь, порядочными прикидываетесь! Да я вас, если захочу!.. Он явно чувствовал свою ущербность: считал-то себя отъявленным злодеем, самым страшным здесь, уважения ждал, авторитета, а на него никто и внимания не обращал. И рожа у него оказалась не устрашающей, а противной -- обычное свинячье мурло. Не дотянул Козлов по своим душевным качествам до волкоподобных дельцов Платошкина и Кизирова, жутковатого упыря Рогальского, спрутообразного Бадаева. А уж с благочинной продавщицей пирожков тетей Машей жалкий свинтух ни в какое сравнение не шел, вот уж у кого харя наикошмарнейшая! Помесь Медузы Горгоны и кровососущего монстра из заокеанских фильмов ужасов! Ей выкрик Козлова, видать, сильно не понравился -- шасть сквозь толпу, вплотную, а с боков его уже волкоподобные обступили, морды клыкастые приставили, глядят недобро, плотоядно облизываются... -- Чего... Чего... Ну... -- Если и была у Козлова душа, то точно в пятки ушла, жалел он уже, что повел себя не по чину, зачастил, сбился и еще хуже себе сделал. Тетя Маша впилась в него высасывающим взглядом, и он все меньше становился, и рыло съеживалось, и пятачок посинел. -- Это, да, ножом... Думаете, просто... -- Рви! -- тихо выдохнула тетя Маша, однако все услышали. Лиловое щупальце перехватило Козлова поперек лба, голову запрокидывая, тетя Маша в кадык зубами впилась, захрипел Козлов, кровь цевкой брызнула, тут со всех сторон клыкастые налетели, хруст, чавканье, брызги... В мгновенье ока все кончилось. И какой тут поднялся ор, вой, галдеж! Кизиров запихал Гришку в бетономешалку, придерживает, чтоб не вылез, и мелет, дробит, перемеливает. Платошкин пиджак сбросил, вокруг своей лебедки гопака отплясывает, тетя Маша козловыми костями в городки играет. Бадаев щупальцами толстую блондинку обхватил, под юбку залез, под кофточку, сопит, потеет, а она смеется га-а-аденько так... Вика на плитах стриптиз изображает, а девочек из "Кристалла" уже давно в темный угол утащили, только и слышно, как повизгивают... Шум, гам, хруст, стук, рев, визг... Меняются картинки, как в калейдоскопе, одна другой мерзостнее. Не позволили бы себе такого бюрократизированные чиновники из орловских Девяти Слоев, и булгаковская свита Князя Тьмы, грешащая иногда забавными безобразиями, но собранная и целеустремленная, тоже бы не позволила. Вот гоголевская нечисть устраивала подобные шабаши без смысла и цели, но этот все равно был хуже, потому что и смысл и цель здесь как раз имелись и заключались именно в упоении бессмысленностью и бесцельностью запретных и предосудительных там, внизу, действий, которые здесь можно было совершать абсолютно безнаказанно и, более того, при полном одобрении и поддержке окружающих. Крутится колесо дьявольского веселья, все сильнее раскручивается, уже отдельных фигур не различишь и слова не услышишь, как в кинозале, если запустить проектор с бешеной скоростью. Чем же закончится эта ночка? Хорошо еще, что они за границу тени не выходят, а то сожрали бы и тебя, Крылов, косточками твоими в городки сыграли б... -- А ну, хватит! -- голос, несомненно, принадлежал Бестелесному. -- Не за этим собрались, к делу! Колесо резко остановилось, распалось на множество частей, и каждая поспешно приводила себя в порядок. Поправлялись платья, вытирались красные пятна вокруг жадных ртов, да и внешность изменялась в обратную сторону: рожи оборотней приобретали первоначальный вид. Мимо прошел возбужденный, тяжело дышащий Кизиров, рядом семенил Платошкин с неизменным платочком в руке. -- Зарвался он совсем, -- злобно шипел Иван Варфоломеевич, и Семен Федотович согласно кивал. -- В кои веки соберемся, где еще так отдохнешь, так недосуг, надо свою власть показать! "К делу, к делу", -- передразнил он, скорчив гримасу. -- Надо будет его прокатить на отчетно-выборной! Между тем на площадке появился стол под сукном, цвета которого было не разобрать, и несколько рядов стульев. Начали присаживаться. Девочки из "Кристалла" и Вика сзади примостились -- растрепанные, красные. -- Ужас какой-то! Все хорошо, весело, только не нравится мне, когда людей жрут... Каждый раз комунибудь кровь выпускают -- бр-р-р... -- Ничего, привыкнешь. -- Привыкнуть-то я привыкла, только знаешь, какие мысли в голову лезут? Сегодня его сожрали, а завтра меня сожрут. -- Не бойся, дура, нас не тронут, мы для другого нужны, в худшем случае морду набьют, ну да это и внизу схлопотать можно, особенно если из кабака сбегать... Раздался смешок. -- Тихо! За столом появился председатель -- солидно надувшийся Алик Орехов в строгом, официальном костюме. -- Не для того мы собрались, чтобы веселиться и зубоскалить, совсем не для того... Начал он привычно, нравоучительным тоном, но тут же увял, запнулся и, махнув рукой, выругался сквозь зубы. -- В общем, заслушаем Терентьева, пусть расскажет, какую пользу он приносит нашему делу... -- Опять Терентьев! Что я, крайний, что ли! -- заныл пегий Толик-повар, скисая на глазах. -- Показатели у меня хорошие: за последний месяц две души уловил, а развратил, растлил, разложил морально -- без счета. Три инженера дипломы спрятали, двое в мебельный пошли, грузчиками, а один -- на пиво, к Ромочке подручным. -- Точно, -- сочным басом подтвердил Рогальский. -- Дельный парень, сразу видно -- толк будет. -- Во-во! А институт с отличием окончил, между прочим, в аспирантуру собирался. Думаете, легко было его с прямого пути сбить? -- Ты расскажи лучше, как материальные фонды используешь! -- перебил его Орехов, и чувствовалось, что он большой дока по части всяких вливаний и нахлобучек, и уж если надо кого-то с толку сбить да дураком выставить, то за ним не заржавеет... -- А чего фонды... Я знаю, это Бадаев написал... Да врет он все, гад! Я в поте лица тружусь, тенета расставляю, в соблазн ввожу... -- Пышные фразы для низа оставьте, -- снова перебил председатель. -- Про доблестный труд, про недосыпы, нервотрепки, горение на работе, инфаркты. А нам факты подавайте. И, расчетливо выдержав паузу, когда пегий Толик решил, что настал его черед говорить и раскрыл рот, кляпом вбил следующий вопрос: -- Дубленку серую заказывали? Повар снова раскрыл рот, закрыл, собрался с мыслями, набрал в грудь воздуха, но Орехов опять не дал ему ответить. -- Сорок восьмой размер, четвертый рост, женская? Почему молчите? Или сказать нечего? -- Так это для искушения, душу ловил... -- промямлил Терентьев, но видно было, что вину за собой он чувствует. -- А без строго фондируемых материалов душу поймать нельзя было? Председатель явно расставил ловушку, но глупый Толик охотно сунул голову в петлю. -- Никак! Женщина попалась с принципами, высоких моральных качеств, тут какой-то мелочью не отделаешься! -- Да-да-да, -- сочувственно проговорил Орехов. -- Только нам известно, что ту душу, по которой вы отчитались, удалось искусить флакончиком "Же-о-зе", бутылкой ликера "Арктика" и коробкой шоколадных конфет. А дубленку серую вы презентовали собственной супруге, душа которой и так целиком и полностью нам принадлежит! Как вы это объясните? Терентьев молчал, растерянно хлопая глазами, щеки скорбно отвисали почти до плеч. Голос председателя обретал обличающую силу. -- Привыкли там, внизу! Все к рукам липнет, даже своих обманываете! Думаете, мы с вас не спросим? Терентьев, явно чувствуя недоброе, огляделся по сторонам. -- Товарищи, дорогие, -- он не обратил внимания на пробежавший шумок и театрально ударил себя в грудь. -- Ошибся, виноват! Но по-человечески можно ведь меня понять, по-людски? Собрание возмущенно зашумело. -- Наглец, совсем стыд потерял! -- Людьми нас обзывает! -- С кем сравнивает, мерзавец! -- Да неужели мы еще оскорбления терпеть будем? По рядам вновь прокатилось опасное возбуждение. Завертелись головы, замелькали хищные хари, злые ожидающие взгляды отыскивали тетю Машу. Она неторопливо поднялась с места и медленно направилась к трясущемуся Толику. Он дернулся было, да не тут-то было: предусмотрительные соседи вцепились в волосы, рукава, брюки -- все, амба, деваться некуда. Тетя Маша подошла вразвалочку вплотную, повернула Терентьева за плечи поудобнее, в глаза уставилась. -- Ну, что с ним делать, с голубчиком? Лениво так спросила, не скрывая даже, что для проформы. Терентьев побледнел, схватился руками за горло. Напряжение стремительно нарастало. Назревал тот самый момент, когда оно прорвется свалкой, топотом, хрустом, брызгами. Девочки из "Кристалла" изо всех сил шеи вытянули. И тут в зловещей тишине трубно раздался голос Бестелесного: -- Баста на сегодня. В другой раз. А сейчас все вон. Некогда мне. -- Зарвался, зарвался, -- снова зашипел Иван Варфоломеевич, но тень Бестелесного начала уменьшаться, и ее границы одного за другим слизывали участников шабаша. Через минуту площадка была пуста. Только истоптанная цементная пыль, пятна подозрительные, перевернутые стулья да горстка свежих, дочиста обглоданных костей -- все, что осталось от убийцы Козлова. -- Насвинячили-то как, -- сказал Бестелесный обычным голосом справного хозяйственного мужика. -- Разве можно тут женщину принимать! Культу-ура-а... Пронесся легкий ветерок, заклубилась пыль, и следы шабаша исчезли. Остались отпечатки рубчатых подошв и скособоченная квадратная тень у края этажа. Впрочем, тень стала понемногу выправляться, а на фоне звездного неба проявился силуэт, загустел и превратился в отлично одетого красавца мужчину лет сорока, дородного, представительного, из тех, которые, как говорится, умеют жить. Он явно кого-то ждал. И дождался. Между звезд появилась прямая фигура, бесшумно скользившая снизу вверх, как будто по натянутому под углом канату. Вот она ближе, ближе, ближе... -- Добрый вечер. Теперь она стояла рядом с Бестелесным. Тот церемонно поклонился. -- Добрый, добрый. Рад вас видеть. Как здоровье? Фигура повернулась, и луна осветила впалые щеки, длинный нос, мешки под глазами. Нежинская! Точно такая, как на неудачном маленьком снимке! -- Уже хорошо. Легко отделалась. -- Да, вам повезло. Эта штука... -- В руках Бестелесного оказалась короткая, тускло отблескивающая винтовка. Длинная трубка телескопического прицела, на конце ствола -- цилиндр глушителя. -- Эта штука и ее хозяин обычно не оставляют раненых. Но вам нечего опасаться, мы его устранили. Нежинская захлопала в ладоши. -- Браво! -- Теперь о делах. Винтовка куда-то исчезла, и Бестелесный вынул флюоресцирующий блокнот. -- Только... Как видите, я учел, что вам неприятно разговаривать с пустотой. Снимите и вы это... Бестелесный неопределенно провел пальцем полукруг. -- Что ж, пожалуй... Нежинская ухватила себя двумя пальцами за нос и потянула. Нос вытянулся, за ним, деформируясь, подались щеки, лоб, подбородок, раздался щелчок, какой бывает, когда стягивают хирургические перчатки. -- Вот так-то лучше. Действительно, содрав старое лицо. Нежинская стала похожа на кинозвезду. -- Вы поработали неплохо. Теперь вам предстоит заняться этим... Бестелесный протянул ей блокнот. -- Так, так, ясно. Завтра же приступлю. -- Канал связи меняем. Здесь все записано, -- Бестелесный передал Нежинской пакет. -- Там же батарейки к аппаратуре. И старайтесь меньше пользоваться внушающим блоком. Он на пределе ресурса, а новый поступит только на той неделе. По-прежнему опирайтесь на наших помощников. Бестелесный ткнул рукой в место шабаша. -- Жадны, глупы, беспринципны, злы, завистливы -- это как раз то, что нам нужно. И старайтесь насаждать такие же качества в ком только сможете. Самое главное -- находить неустойчивых и подталкивать для первого шага. А дальше они пойдут сами! Задания, формы связи, технические средства, инструктирование исполнителя -- события вошли в более-менее привычное русло, и я почувствовал необыкновенное облегчение. Да это же обычные шпионы! А оборотни-кровососы всего лишь гипнотические штучки! Все логично, рационально, материально! Я испытывал почти нежные чувства к Бестелесному и Нежинской. Происходящее получало вполне удовлетворительное объяснение и становилось с головы на ноги. Антигравитационные летательные аппараты, приборы невидимости и гипноза, -- все это творения человеческих рук, хотя и созданные в секретных заокеанских лабораториях, но использующие законы природы и укладывающиеся в наши представления об окружающем мире. Я ощутил почву под ногами и готовность действовать. С этим надо было спешить: Бестелесный шагнул с этажа и унесся прочь, превращаясь в крохотную точку, растворившуюся в черно-синем небе. Нежинская осталась одна. С трудом распрямляя затекшие ноги, я вышел изза бочки. -- Что вы здесь делаете? Мое появление не произвело никакого эффекта. Нежинская не проявила ни удивления, ни испуга. -- Добрый вечер. Она была в обтягивающем черном без украшений платье, перехваченном широким кожаным поясом с массивной резной пряжкой, на ногах узкие черные туфельки на высоченной "шпильке". Мне стало неловко за свой мятый, перепачканный цементом костюм, взъерошенный, возбужденный вид, грубый, бесцеремонный тон. Нежинская улыбнулась, и я понял: именно этого -- смущения и замешательства -- она и добивалась фальшивым спокойствием и светскими манерами, уместными, если бы мы встретились вечером в парке возле ее дома. На меня накатила волна злости. -- Уже не вечер, а ночь! И когда вы теми же словами приветствовали своего шефа, тоже была ночь! Что вы здесь делаете в такое время? -- Дышу воздухом. Ее пальцы скользнули по пряжке ремня. -- Я ведь живу поблизости, вот мое окошко. Она показала пальчиком. -- Когда не спится, прихожу сюда немного погулять. -- По воздуху? -- Почему по воздуху? -- удивилась Нежинская. -- По асфальту. Мы стояли в парке возле цветочной клумбы, мимо проходили нарядные люди, где-то играла музыка, и я не мог понять: что я здесь делаю, где находился раньше, почему на мне такой грязный жеваный костюм и с какой стати я задаю незнакомой красивой женщине бестактные вопросы. Но тут в поясе у моей собеседницы что-то затрещало, заискрило, вырвалась тонкая струя дыма, деревья, кустарник, цветочная клумба и прохожие заколыхались, как киноизображение на раскачиваемом ветром экране, в картине окружающего стали появляться трещины и разрывы, в которые проглядывали бетонные балки, перекрытия, звезды, и мы вновь оказались на двенадцатом этаже недостроенного дома, я все вспомнил и полез за пистолетом. -- Не шевелиться! Но было поздно: Нежинская прыгнула вперед, вытянув руки с растопыренными пальцами, из-под ногтей торчали отсверкивающие в лунном свете бритвенные лезвия. В этот миг на ней вспыхнуло платье, удар не достиг цели: пальцы скользнули по пиджаку, располосовав его в клочья. Нежинская зарычала, извиваясь змеей, сорвала через голову пылающее платье, под ним ничего не было, даже тела: только голова, шея, руки до плеч и ноги до бедер были из плоти, потом шли шарниры и пружины, которыми они крепились к металлическому туловищу. Я бросился к лестничному пролету и покатился вниз, чувствуя омертвевшей спиной жадное леденящее дыхание. Лестничные марши мелькали один за другим, где-то на восьмом или седьмом этаже я почувствовал опасность впереди и, свернув по изгибу лестницы очередной раз, увидел впереди страшную паукообразную фигуру Нежинской, к которой меня неумолимо несла сила инерции. Я выстрелил. Бесшумно вспыхнул оранжевый шар, заклубилось облако дыма, его я проскочил на скорости, ожидая каждую секунду, что десяток бритв раскромсает мне горло. Я бежал, прыгал, катился, сумасшедший спуск должен был уже давно кончиться, но лестница по-прежнему уходила вниз, и у меня даже мелькнула ужасная мысль, что поверхность земли осталась наверху, а меня умышленно гонят дальше -- прямо в преисподнюю! Но нет, вот знакомая груда кирпичей, деревянные носилки -- последний пролет. Я пролетел его как на крыльях и, не успев затормозить, с маху врезался в бетонную стену. Выход был замурован. Я обернулся, прижавшись к преграде спиной, и увидел Нежинскую, распластавшуюся в прыжке, рука машинально вскинула пистолет и правильно выбрала прицел, но я знал, что это не поможет, и точно -- спуск не поддавался, мгновение растянулось. Нежинская наплывала медленно и неотвратимо, тускло отсвечивало металлическое туловище, ярким огнем полыхали бритвы из-под ногтей, на ногах тоже был этот ужасный педикюр, и все двадцать острых, чуть изогнутых лезвий нацеливались в наиболее уязвимые и незащищенные места -- шею, живот. Я дернулся, закричал, проснулся и еще несколько секунд не мог поверить, что не надо никуда бежать, ни от кого спасаться, докладывать начальству о шабаше упырей, подвергаться освидетельствованию у психиатра... Все позади! Но позади ли? Я лежу на стульях, кругом толстые каменные стены, сводчатый потолок, сбоку кто-то сопит в ухо... Поворачиваю голову и прямо перед собой вижу волчью морду! Черт побери! Теперь я проснулся окончательно. -- Пошел вон! Буран, не привыкший к такому обращению, обиженно отворачивается и уходит, а я встаю с болью во всем теле и, поднимаясь в дежурку, кляну на чем свет стоит свое жесткое ложе и заодно тех, кто уже два месяца ремонтирует комнату отдыха. И все же, к чему этот сон? "К активизации розыска!" -- ответил бы Фролов. Начальство однозначно истолковывает любые приметы и неодобрительно относится к отсутствию положительных результатов. Что совершенно справедливо. "Ладно, Мария Викторовна. Я все-таки развею дымовую завесу, один за другим переберу все скользкие фактики вашего дела и выясню, кто стрелял и почему! -- мысленно обратился я к Нежинской, чувствуя, что испытываю к этой красивой и элегантной женщине глухую неприязнь. -- А заодно и то, почему вы не хотите нам помочь, окружаете себя недомолвками, оговорками, прямой ложью, наконец!" До конца недели я приложил все усилия, чтобы раскрутить колесо розыска. В комитете ДОСААФ договорился о включении в соревнования по пулевой стрельбе команды НИИ ППИ. Институт выставил пятерых стрелков, в том числе Спиридонова. Через областное общество охотников вышел на крупного знатока охотничьего оружия, владельца богатейшей коллекции патронов Яковченко, провел с ним два часа, получил уйму интересных, но не относящихся к розыску сведений, а напоследок узнал, что не опознанный экспертами патрон -- японский, от двуствольного промыслового штуцера, снабженного точным прицельным устройством. Такие штуцеры в небольших количествах раньше поступали к нам по береговой торговле, как правило, оседали в пограничной полосе и в глубь страны не попадали, во всяком случае, сам Яковченко ни одного не видел. Проверил Спиридонова -- тот никогда не бывал в зонах береговой торговли, родственников или знакомых там не имел, охотой не увлекался. И вдруг неожиданность: десять лет назад он занимался стрельбой, выполнил первый разряд! Эту запись я обвел двумя кружками, с тем чтобы еще к ней вернуться. Несколько дней я собирал фотографии лиц из окружения Нежинской, наклеивал на бланки фототаблиц вперемежку со снимками посторонних лиц. Потом пришел в экспериментальный дом кооператива "Уют", в бесшумном лифте поднялся на седьмой этаж и позвонил в дверь против квартиры потерпевшей. -- Здравствуйте, Валентина Ивановна, я из милиции, майор Крылов. У соседки Нежинской Прохоровой острый нос, тонкие выщипанные брови и быстрые маленькие глазки. Такими любят изображать на карикатурах сплетниц. Гусар уже беседовал с ней, но безрезультатно: "Не слышала, не видела, не знаю". Скорей всего не хочет "ввязываться в историю". -- Вы меня знаете? -- беспокойный взгляд обшаривал с головы до ног, настороженно шевелился острый носик. -- Ах, ваш товарищ здесь был... Вот жизнь! Инкассаторов грабят, по квартирам стреляют. Нашли его, да? Кто же это? -- Пока нет, Валентина Ивановна... Она огорченно поджала губы. -- Но если вы нам поможете, обязательно найдем. Кое-какие соображения уже есть. -- А какие? Что вы подозреваете? Любовник, да? Кто? В любопытстве Прохоровой было что-то болезненное. -- Вот вы и подскажите, -- добродушно улыбнулся я. -- А то скромничаете, отказываетесь. У вас же в двери "глазок"! Толстые накрашенные губы сложились в многозначительную улыбку. -- Имеется. Иногда я выгляну, не без того. -- И чудесно, -- я постарался улыбнуться еще добродушней. -- Расскажите, кто приходил к Нежинской, с кем она дружила, -- это может очень пригодиться следствию. -- Конечно, тогда вам будет ясно, кого ловить, тогда отыщете, -- видно было, что Прохоровой очень хочется поспособствовать поимке преступника, хотя бы для того, чтобы узнать наконец разгадку мучающей ее тайны. -- Только не хочу я всех этих протоколов, судов, повесток. Зачем мне? Если бы так, без записей... -- Можно и без записей. Хоть ориентирующую информацию получить. Как говорится, "с паршивой овцы... ". -- Тогда слушайте. Прохорова понизила голос и скороговоркой рассказала, что Нежинская ведет далеко не монашеский образ жизни, сын постоянно живет у бабушки, а она часто принимает гостей, веселится, много мужчин (бабенка интересная, следит за собой, хотя и тоща больно), и тогда, когда бабахнули, привела одного, сидели весь вечер, потом он выскочил как ошпаренный -- и в дверь, а вскоре врачи приехали. -- Только все это, -- Прохорова приложила палец к губам, -- в тайне, как договорились. -- Как он выглядел? -- Последний-то? -- Прохорова презрительно скривилась. -- Мордатый такой, глаза круглые, во! Она прижала свернутые бубликами пальцы к переносице. -- Губы отвисают, бакенбарды торчат -- страхолюдина! И чего она в нем нашла? Одет, правда, по-модному: курточка желтая замшевая, джинсы, да и держаться барином -- важный, не подступись! -- А как зовут, фамилия? -- Вот этого не знаю. На машине приехал, видела, я как раз домой шла, у подъезда и встретились. "Жигули" синего цвета. -- Номер не запомнили? -- безнадежно спросил я. -- Как же не запомнила? -- обиделась Прохорова. -- Записала. Я все машины записываю на всякий случай. Краж-то сколько развелось... Она открыла сервант, порылась в коробке из-под конфет. -- Вот он! 22-81 КМП. -- Спасибо, Валентина Ивановна, нам это пригодится. Я положил на скользкий пластик кухонного стола фототаблицу. -- Кого-нибудь знаете? -- Как же! Вот этот к ней часто ходил и этот тоже, -- палец с неровно подрезанным ногтем указал на Хлыстунова, Спиридонова, потом уперся в лицо Элефантова. -- Вот он раза два-три был. Редко да метко, однажды за полночь заявился! Да вы не всех принесли... Улыбка Прохоровой была явно ехидной. Вернувшись в отдел, я дал задание ГАИ и через час узнал, что владельцем автомобиля является гражданин Федотов, инвалид третьей группы, а пользуется им по доверенности некто Гасило -- дальний родственник хозяина, завскладом мебельной базы. На следующий день Гасило робко приоткрыл дверь кабинета. От его важности не осталось и следа -- подчеркнуто предупредительный, законопослушный гражданин, которого непонятно почему, очевидно по недоразумению, вызвали в милицию. -- Чем могу... уголовному розыс... Никогда не быв... но если чего над... Скороговорка, проглоченные окончания слов -- именно этот голос записал магнитофон диспетчерской "Скорой помощи". Я спросил Гасило про вечер у Нежинской, он удивленно моргал глазами, а когда понял, что его персона сама по себе милицию не интересует, выложил с определенными корректировками суть дела. Получалось, что он зашел к Марии Викторовне выпить чашку чаю, они разговаривали на общие темы, вдруг со звоном лопнуло стекло, хозяйка схватилась за бок, между пальцев побежала кровь. Нежинская попросила вызвать "Скорую", что он и сделал, а обратно возвращаться не стал, чтобы не "впутываться в историю". Нежинскую знал две недели, познакомились, когда она покупала мебель, разумеется, абсолютно законно, через магазин, на складе просто проверяла комплектность гарнитура, мол, чтобы царапин не было, стекла целы, винтики-гаечки на месте... Отношения между ними чисто товарищеские, ничего другого он, конечно, и в мыслях не держал. Что произошло в тот вечер, он толком не понял. Нежинскую больше не видел и уточнить не мог, поэтому никакого мнения на этот счет не имеет, догадок и подозрений тоже нет и вообще не задумывался над происшедшим. О взаимоотношениях потерпевшей с другими людьми ничего не знает, добавлений и уточнений нет. Когда протокол был подписан, я предупредил Гасило, что, возможно, ему придется еще давать показания, он снова скис и бесшумно вытек из кабинета, прошелестев напоследок что-то вроде "до свид... ". Фамилии опознанных Прохоровой заняли свои места в плане расследования. На схеме они выглядели кружочками, связанными пунктирами с квадратиком, в котором была вписана фамилия потерпевшей. Глава десятая. ПРЕДЫСТОРИЯ Судьбы Элефантова и Нежинской сплелись в тугой узел три года назад. Он еще работал в экспериментальной лаборатории НИИ средств автоматики и связи и только начал собирать материал о возможности использования биологических энергоресурсов организма для внечувственной передачи информации. Дело спорилось, появлялись новые идеи, как-то сами собой намечались пути их реализации. В редакции солидных журналов было направлено несколько объемных статей, содержащих оригинальный анализ полученных данных. Элефантов сумел несколько раз выступить на научных конференциях, преподнося свои доклады как результат обобщения побочных эффектов, возникающих по ходу основных исследований. Его сообщения вызвали интерес, широкое обсуждение, что помогло Боре Никифорову, напористому и энергичному завлабу, "пробить" тему в план и получить под нее новое оборудование и несколько штатных единиц. Одну из них заняла Нежинская. В то время ей было двадцать семь, но Элефантов сразу отметил, что выглядит она значительно моложе, что у нее фигура балерины, красивые васильковые глаза, располагающая внешность. Голубое платье идеально подходило к цвету штор, это вызывало шутки насчет предусмотрительности нового инженера, и оказалось, что у нее хорошая мягкая улыбка. Она пришла с производства и охотно рассказывала о прошлой работе, но, не теряя времени, начала осваивать новые обязанности: перечитала все имеющиеся в лаборатории инструкции, ознакомилась с техническими характеристиками приборов, просмотрела отчеты по оконченным темам. Натыкаясь на непонятное, не стеснялась спрашивать, и Элефантов объяснял, замечая, что она быстро схватывает суть. Нежинская оказалась общительной, доброжелательной и быстро освоилась в коллективе. Теперь традиционные ежедневные чаепития проходили под ее руководством, и все сразу ощутили преимущества этого. Мария принесла из дому огромный, ярко расписанный чайник, ввела систему дежурств и то поручала кому-нибудь купить пирожных, то посылала за колбасой, сыром и делала бутерброды, а иногда угощала пирогами собственного изготовления. Обязанности по уборке и мытью посуды она добровольно взяла на себя, как принимала на себя и многое другое, чего могла бы и не делать. Поскольку институтские уборщицы не слишком перетруждались, Мария по утрам вытирала пыль со столов, брала стирать шторы и занавески. В конце работы, если мужчины замешкаются, аккуратно подстелив газету, ловко забиралась на высокий подоконник и закрывала фрамугу. Тонкая, хрупкая, узкобедрая, на фоне неба она казалась совсем девчонкой, школьницей. Элефантов слыл в институте весельчаком, остряком и, хотя по натуре не являлся ни тем, ни другим, вынужден был оправдывать сложившуюся репутацию. Его считали любителем "клубнички", и он, подыгрывая, привык отпускать соленые шутки, рассказывать рискованные анекдоты. К его удивлению. Нежинскую это нимало не шокировало, она громко и весело смеялась и даже, не оставаясь в долгу, поведала несколько пикантных житейских историй с забавным концом. Такую простоту в общении Элефантов расценил как признак раскрепощенности, этакой эмансипированности современной молодой женщины, которой, впрочем, трудно было ожидать от Марии, с ее внешностью и манерами прилежной, скромной старшеклассницы. Свое открытие Элефантов не обнародовал, но стал присматриваться к Нежинской повнимательнее. И обнаружил, что в ее поведении проскальзывают черточки, приглашающие к ухаживанию, а загадочный взгляд наводит на мысль о тихом омуте, в котором, как известно, водятся черти. Все это удивляло, будоражило любопытство, предполагаемая тайна притягивала как магнит. И тогда Элефантов решил попробовать ее разгадать. Однажды, улучив момент, когда поблизости никого не было, он предложил Марии вместе пообедать. Как отреагирует Нежинская на попытку перевести их отношения из чисто служебных в иное русло, он не знал и приготовился в случае отказа обратить все в шутку, чтобы не оказаться в неловком положении. Но она медленно и, как ему показалось, со значением наклонила голову, соглашаясь, так что оставалось только назначить место и время встречи. На такси они приехали в загородную шашлычную, Элефантов получил из рук плотного армянина с побитым оспой лицом глубокую тарелку, наполненную щедро посыпанными луком и политыми уксусом крупными ломтями дымящейся свинины, несколько кусочков хлеба и бутылку сухого вина, а Мария тем временем заставила неопрятную женщину в замызганном сером халате убрать со столика, стоящего в самом уютном месте -- в углу веранды под деревьями, -- принесла из буфета салфетки и еще раз протерла липкую пластиковую поверхность, а из нескольких соорудила импровизированную скатерть. -- О, да ты отлично похозяйничала, молодец, -- Элефантову понравилась самостоятельность спутницы. -- Не знаю, что бы я без тебя делал! -- Пустяки, -- засмеялась Нежинская. -- Вот я без тебя действительно умерла бы от голода. А так, -- она кивнула на гору аппетитно пахнущего мяса, -- мы являемся обладателями отменного шашлыка. -- Грузины говорят, что шашлык может быть только из баранины, -- сосредоточенно проговорил Элефантов, наполняя стаканы. -- Ничего, -- бодро ответила Мария. -- У свинины свои преимущества -- она мягче. Элефантов поднял стакан. -- Выпьем за общение. За то, чтобы встречаться не только в служебной обстановке, но и вот так, на природе! -- С удовольствием! Мясо брали прямо руками, из одной тарелки. Мария ела деликатно, не торопясь, мелкими глотками отпивая терпкое красное вино. Элефантов подкладывал ей куски без жира, рассказывал смешные историй из своей жизни и был рад, что все складывается так удачно и они чувствуют себя легко и непринужденно. Одна из многочисленных живущих здесь собак подошла близко к столику и смотрела на них умными и добрыми, как у человека, глазами. Мария улыбнулась и бросила ей кусочек. Пес понюхал, покрутил головой и важно удалился. -- Собачки здесь избалованные, -- сказал Элефантов. -- С утра столько мяса съедают... -- Хорошо им, -- засмеялась Нежинская. -- Не приходится связываться с общепитом. Я каждый день иду в столовую с дрожью... Они поднялись. -- Спасибо за обед. Но мы, наверное, опоздаем? -- Спасибо за приятную компанию, -- в тон ей ответил Элефантов. -- А насчет опоздания не волнуйся: Никифоров у нас демократ -- требует результативной работы, а когда она делается, его не интересует. В обеденный перерыв они не уложились, пришлось сказать коллегам, что ходили в модное кафе, пользующееся преувеличенной славой качества пищи и длинными очередями. Объяснение было естественным, и больше никаких вопросов не последовало. Раскованность Нежинской Элефантову понравилась, ее общество оказалось приятным, и этот обед он вспоминал с удовольствием. А установившиеся между ними неформальные, скрытые от глаз окружающих отношения волновали предвкушением чего-то нового и необычного. Примерно через неделю Элефантову позвонил Алик Орехов. -- Послушай, старик, нельзя же так! Ты совсем пропал! Ну, я понимаю -- наука, большие свершения, это все хорошо, но друзей тоже забывать не годится! -- Да я... -- Не надо, не надо! Расскажешь все сегодня вечером. Я отремонтировал наконец свою колымагу, и мы с Толиком собираемся проскочить в "Нептун". Естественно, заедем за тобой. Ну, как? -- Ладно. А если я буду не один? -- О чем речь, старик! Все равно возьмем! Выслушав приглашение, Мария задумалась, и ему показалось, что откажется, но нет, она кивнула и спокойно ответила: -- Поедем. Только ненадолго. После работы они вышли к условленному месту. "ЗИМ" Орехова прибыл минута в минуту. -- Как тебе нравится такой вид транспорта? -- спросил Элефантов, когда они направились к машине. -- Не правда ли, сразу видно, что владелец умеет жить? -- Да-а-а, -- протяжно проговорила Мария, рассматривая сверкающий свежей краской лимузин. -- Тут не ошибешься! "Нептун" стоял на холме у восточного въезда в город, значительно возвышаясь над окружающей местностью. Из больших овальных окон открывался хороший обзор: берег, лежащий далеко внизу, прыгающие на волнах у причальной стенки лодки и катера, которые отсюда казались разноцветными щепочками, юркие буксиры, медленно идущие по фарватеру тяжело груженные баржи; противоположный берег с широкими песчаными пляжами, неровная полоса рощи и желто-зеленые квадраты полей до самого горизонта. Официантами здесь были мужчины, все как на подбор проворные, расторопные, в одинаковых черных костюмах, с галстуками-бабочками, похожими манерами и выражением лиц. Мягкий рассеянный свет, лепные водоросли, медузы и морские звезды на стенах должны, по замыслу оформителей, создавать иллюзию пребывания на океанском дне. Оркестр находился в другом конце вытянутого полукругом зала, поэтому можно было разговаривать, почти не повышая голоса. Мария участия в беседе не принимала, хотя оживленно смеялась анекдотам, которых Орехов знал бесчисленное множество. После нескольких рюмок водки, выпитых под тонкие ломтики розоватого балыка, Орехов, и без того словоохотливый, вообще не закрывал рта: сетовал на трудную и неблагодарную работу снабженца, возмущался отсутствием гибкости законов, из-за которых правильные, целесообразные и всем выгодные действия могут нежданно-негаданно привести на скамью подсудимых. -- Если все так плохо, почему же ты не уйдешь? -- спросил Элефантов. -- Подыщи себе место полегче и поспокойнее! -- Тут я уже привык, -- Алик наполнил всем стопки. -- Да и свои преимущества имеются: кого-то я знаю, кто-то знает меня... Я помог одному, мне помог другой. Простой пример: купил списанный старый "ЗИМ" за две тысячи. Капитальный ремонт с заменой двигателя, подтяжка, регулировка -- еще две. Сейчас ходит как часы! А обошелся дешевле "Москвича"! Вот так-то! Добедко взмахнул рукой. -- Но что это я все о себе? Расскажи, Серый, как ты науку двигаешь? Когда результаты будут? Нельзя же всю жизнь на двух сотнях сидеть! -- Сто восемьдесят. -- Что? -- не понял он. -- Оклад, говорю, у меня сто восемьдесят. -- И вдобавок ко всему -- навару никакого! Разве это тебя устраивает? -- Пока да. -- Пока! А потом? -- А потом буду получать больше. -- Сколько? Ну у двести пятьдесят, пусть даже триста! Много, по-твоему? -- Перестань, Орех, -- вмешался Толик. -- Даме эти разговоры неинтересны. -- Почему же, как раз наоборот. -- Алик наклонился к Нежинской. -- Как вы считаете, сколько должен зарабатывать мужчина? -- Не знаю, -- улыбнулась она. -- Наверное, столько, чтобы хватало... -- Давайте выпьем за удачу, -- предложил Элефантов. -- А что касается заработка, то скажу тебе так -- еще ни разу в жизни не чувствовал себя ущербным изза недостатка денег. И надеюсь, что не почувствую. За удачу! Он чокнулся с Марией и выпил. Ему казалось, что Нежинская разделяет его взгляды. По сравнению с сидящими за соседними столиками женщинами, щеголяющими шикарными вечерними туалетами, обилием колец, перстней, сережек, она в простеньком шерстяном платьице и видавших виды босоножках выглядела весьма скромно. И дело не в том, что, отправившись в ресторан неожиданно, не успела сменить повседневную одежду. У нее не было дорогих вещей, и, зная ее три недели, Элефантов мог уверенно сказать, что весь ее гардероб видел. Пара платьев, поношенный костюмчик, девчоночьи желтые туфли, на стельках которых остались следы предыдущего ремонта -- крупные цифры, выведенные химическим карандашом, да похожие на мужские полуботинки со шнуровкой для дождливой погоды... Но Мария не испытывала комплекса неполноценности и наверняка не завидовала всем эти бабам, затянутым в дорогие тряпки и увешанным ювелирными побрякушками. И это делало ее проще, ближе, понятнее. "Молодец девочка, -- Элефантов с удовольствием смотрел в открытое чистое лицо Марии. -- Сказано -- человек моего круга! Живет на зарплату, значит, солидарна с такими же, как она. И умница -- этого фанфарона Орехова видит насквозь, вон, смешинки в глазах..." Он почувствовал прилив теплых чувств к симпатичной и умной женщине, единомышленнице и, нащупав под скатертью узкую кисть, нежно ее погладил. Мария не убрала руки и никак не отреагировала на ласку, выражение лица тоже не изменилось, так что Орехов и Толик ничего не заметили. Помня о просьбе спутницы, Элефантов все время поглядывал на часы и, когда стрелка приблизилась к восьми, предложил возвращаться в город. Веселье в "Нептуне" только начиналось. Орехов заупрямился, но, когда Элефантов сказал, что они доберутся на попутках, сдался. Они вышли на улицу, Мария без малейшего смущения попросила Элефантова подержать плащ и отлучилась в туалет, и он подумал, что впервые встретил женщину, абсолютно лишенную жеманности, расценив полную естественность поведения как свидетельство высокого уровня развития. Алик с Толиком курили в машине, а Элефантов стоял над обрывом и рассматривал реденькую цепочку чуть мерцающих огней у черного горизонта. Вспышки неоновой вывески ударяли по глазам красным и голубым цветом. Логика событий требовала, чтобы на обратном пути он попытался поцеловать Марию: ответная реакция определит характер их дальнейших взаимоотношений. Но, в отличие от большинства собратьев по полу, Элефантов не считал, что, принимая приглашение в ресторан, женщина автоматически дает согласие и на все остальное, что может за этим последовать. Более того, он опасался, что Мария расценит его поползновения как стремление заставить ее расплатиться за угощение. Бр-р-р! Его передернуло от одной возможности, что такая мысль может прийти ей в голову. А ведь она, чего доброго, связав ресторан и поцелуи и чувствуя себя обязанной, постесняется сказать "нет"... Тем более что находится в какой-то зависимости: без их машины добраться до города трудно, к тому же "голосовать" на трассе в сумерках одинокой молодой женщине рискованно... Нет, к черту, раз существует такая вероятность, лучше воздержаться от всяких вольностей! Элефантов скорее предпочел бы умереть, чем становиться на одну доску с типами, которые, затратившись на ужин, любыми путями пытаются "получить свое"... Но с другой стороны -- вдруг он все усложняет? Если он нравится Марии, она с удовольствием проводит с ним время и ждет чего-то большего, то его пассивность может ее разочаровать... Элефантов знал за собой склонность к самокопанию. Часто оно приводило к раздуванию из простых вещей трудноразрешимых проблем, созданию препятствий, которые не мешали никому, кроме него самого: сверстники, проще смотревшие на мир, их попросту не замечали, а потому успешно преодолевали. Особенно наглядно это проявлялось в отношениях с женщинами. В решающий момент любая, за редким исключением, говорит: "Не надо, перестань". Девяносто девять процентов за то, что это притворство, обычная женская уловка, но все же появляется мысль: а вдруг она действительно не хочет? Тогда всякое продолжение будет грубым и некрасивым домогательством, нарушением необходимого в подобных случаях принципа добровольности... Чувствуя его колебания, партнерша, чтобы не уронить достоинства, уже не может отступать, хотя, возможно, досадует на такую нерешительность и была бы рада, прояви он настойчивость и не послушайся... Но он слушайся, боясь совершить недостойный поступок, после которого будет стыдиться сам себя и не сможет смотреть в глаза обиженной... Иногда подобная щепетильность, возвращаясь как неумело запущенный бумеранг, причиняла болезненную травму. Как с Настеной. Они встречались довольно долго, и, пожалуй, он даже был в нее влюблен. Она позволяла целовать себя, ласкать, раздевать донага, но потом говорила "нет", и он останавливался в полной уверенности, что у нее есть веские основания не позволять ему большего. А потом узнал, что в то же самое время она спала со своим соседом, красивым нахальным парнем, не отягощенным иллюзиями насчет женских добродетелей. Ему стало горько и почему-то стыдно, хотя ничего позорного он не совершил. Он понял, что, хотя женщине нравится, когда о ней думают хорошо и возвышенно, проще ей с приземленными, практического склада людьми, умеющими помочь согрешить, подтолкнуть к постели обыденно и как будто против ее воли. А романтикам достается только лирика: прогулки при луне, походы, кино да поцелуи. Это показалось Элефантову ужасно несправедливым, становиться грубо-приземленным и практичным он не хотел, да и не мог, оставалось примириться с мыслью, что отрицательные свойства "человеческой натуры имеют в любовных делах преимущества перед порядочностью и благородством. Но принять настолько чудовищную мысль было совершенно невозможно! И он решил: нельзя всех стричь под одну гребенку! Утонченная, умная женщина никогда не клюнет на нахальство и плохо задрапированную похоть! Стало легче, но где-то в глубине сознания шевелилось: объяснить можно все что угодно, особенно когда хочешь успокоиться. Надо переделывать себя, братец, становиться проще! Но это оказалось трудной задачей. Сколько раз он давал себе зарок покончить с бесконечными сомнениями, "упроститься" до предела, но болезненно обостренное самолюбие перестраховывалось в стремлении избежать даже возможностей какой-либо унизительной ситуации, заставляло "прокручивать" все варианты поведения и анализировать возможные последствия -- не представляют ли они опасности для его достоинства? Выбраться из клубка сложностей он так и не смог, решив в конце концов, что комплексы есть у каждого человека, а боязнь "потерять лицо" -- не самый худший из них. -- Эй, ученый! -- окликнул его Орехов. -- О чем задумался? Опять решаешь мировые проблемы? Иди лучше к нам -- анекдот расскажу, обхохочешься! Элефантов направился к машине. Если бы Орехов узнал, о чем он думает, то обхохотался бы без всяких анекдотов. Для него все в жизни было просто, никаких проблем не существовало. Тем более с женщинами. И как ни странно, их не отпугивала его прямолинейность, нахрапистость и бульдожья хватка. Элефантов объяснял это так: тот имеет дело с женщинами недалекими, малоинтеллигенгными, низкого культурного уровня, одним словом, с самками. Орехов не утверждал, что все бабы одинаковы, и чем больше с ними церемониться, тем больше они выкобениваются. "Как лошадь! -- хохотал он. -- Если почувствует, что наездник неопытный, сам не знает, чего хочет, или не умеет правильно узду держать -- мигом сбросит! А настоящего жокея почует -- и пошла, милая, как по струнке!" Такие откровения Элефантова коробили, и верить им не хотелось. Для себя он твердо решил, что Ореху просто не приходилось встречать порядочных женщин, которые дали бы ему прочувствовать всю глубину его заблуждений. -- Однажды муж уехал в командировку, -- давясь от смеха, начал Алик. Элефантов устроился на широком заднем сиденье и, потянув за ремень, откинул приставное кресло. И тут же сообразил, что особенность конструкции "ЗИМа" предоставляет Марии свободу выбора: она может сесть в кресло, отгородившись от него проходом, а может -- рядом с ним. Как женщина сообразительная, она, безусловно, выберет место, которое ее больше устраивает не только удобством... -- А ты что, нашел дома шпалу или кусок рельса? -- продолжал Орехов. -- Нет, просто я застал у нее в постели железнодорожника! Мария села рядом с Элефантовым, ответила на поцелуй, потом чуть отстранилась. -- Быстро ты нашел общий язык с новой сотрудницей? В полумраке отчетливо выделялись чуть крупноватые белые зубы, открытые широкой улыбкой. Не отвечая, Элефантов вновь привлек ее к себе. Они целовались всю дорогу, в то время как Орех с Толиком вполголоса обсуждали какие-то свои дела и, казалось, забыли про пассажиров. В городе Элефантов вышел первым и, глядя вслед удаляющимся огонькам "ЗИМа", подумал: как Мария объяснит мужу позднее возвращение? Что-нибудь придумает... Хотя, глядя на нее, никогда не скажешь, что она способна правдоподобно лгать... "Все-таки ты дурак! -- обратился он сам к себе. -- Носишься со своими сомнениями, пестуешь их, и что в результате? Вот сегодня -- хорош бы ты был, если бы сидел сложа ручки, как пай-мальчик! Обмануть ожидания женщины, лишить себя и ее приятных минут -- и ради чего? Из-за боязни, видите ли, выглядеть в дурном свете! С этой глупой мнительностью пора кончать!" И он еще, уже в который раз, дал себе слово покончить с самокопанием, всевозможными сомнениями и ненужными переживаниями. Жена привыкла к тому, что он задерживается на работе, занимаясь внеплановыми опытами, поэтому объяснять ничего не требовалось и врать не пришлось. Отказавшись от ужина, Элефантов включил телевизор, но мысли витали далеко от происходящего на экране. Процесс сближения с Нежинской мог завершиться тем, что они станут любовниками. Хотя такая возможность и не представлялась Элефантову достаточно реальной, в принципе она существовала. Значит, следовало определить линию дальнейшего поведения. Элефантов вышел на балкон, уселся в шезлонг и, запрокинув голову, закурил, рассматривая черное, исколотое звездами небо. Ему нравились глаза Нежинской, импонировала свобода поведения и внутренняя культура, которую он усмотрел в манерах, разговоре, умении держать себя в обществе малознакомых людей. Каких-либо чувств или хотя бы физического влечения к ней он не испытывал, и вообще она была женщиной не его вкуса. Но, с другой стороны, в несоответствии между обликом и поведением Марии скрывалась загадка, относящаяся к ее внутреннему миру, которую Элефантов хотел разгадать. А сделать это можно было, только сойдясь с ней поближе. Тем более что все предшествующие попытки к сближению воспринимались ею благосклонно, и теперь, когда остается сделать последний шаг, останавливаться вроде бы как-то неудобно... Она может заподозрить его в недостатке смелости, чрезмерной стеснительности или в чем-то еще... Чаши весов уравновесились. Элефантов не был ни застенчивым, ни трусливым, несколько раз ему приходилось изменять жене, хотя потом он каждый раз жалел об этом, но расценивать близость с женщиной как нечто повседневное и обыденное он не мог, за это Орехов и считал его слюнявым идеалистом. Как всякий самолюбивый человек, Элефантов стремился избавляться от тех черт характера, которые могут истолковываться как проявление комплекса неполноценности или, по крайней мере, загонять их поглубже, чтобы скрыть от посторонних глаз. Сейчас он вновь выругал себя за сомнения и колебания. В конце концов, окончательное решение остается за Марией, то, что она проводила с ним время, ездила в ресторан и целовалась, вовсе не означало, что она согласится на большее. Но если он, со своей стороны, не предпримет попытки к решающему шагу, значит. Орехов прав, да и Нежинская может подумать, что он слюнтяй. Что ж, раз так... Сильным щелчком Элефантов отбросил окурок и проследил, как красный огонек, описав дугу, рассыпался, ударившись об асфальт, на мелкие искорки, которые тут же потухли. На следующий день Элефантов пришел на работу рано, но Нежинская уже сидела за своим столом. -- Будем целоваться? -- с порога спросил он, стремясь шутливостью вопроса сгладить возможную неловкость, которая могла возникнуть между ними. -- Да что ты говоришь! -- со смехом ужаснулась Мария. -- Ну, а что тут такого, ведь никого же нет! -- Он легко коснулся ее губ и заметил, что глаза Марии ласково сияют. В перерыве Элефантов вышел с Марией на улицу и как можно небрежнее предложил: -- Давай съездим ко мне в гости. -- К тебе? В гости? -- не поняв, переспросила Нежинская. -- Ну, не совсем ко мне, -- удивляясь собственному нахальству, пояснил он. -- Есть одна уютная свободная квартирка... Для того чтобы говорить это, ему приходилось делать над собой усилие, но, преодолевая застенчивость, он с удовлетворением думал, что теперь его нельзя упрекнуть в слюнтяйстве, хотя где-то в подсознании шевелилось опасение: вдруг Мария оскорбится, с возмущением оборвет его, исхлещет обидными словами, а то, чего доброго, бросит в лицо деньги, которые он на нее истратил. И тогда останется только провалиться сквозь землю, Элефантов знал, что такого позора он не вынесет. -- Видишь ли, ты очень просто смотришь на эти вещи, -- глядя в сторону, медленно проговорила Мария. -- Наверное, это правильно... Но у меня много знакомых, нельзя, чтобы кто-то нас увидел... Вот и все. Беспокоящая мысль исчезла, на смену пришла другая: пожалуй, Орехов прав -- решительность дает хорошие результаты, а вечно сомневающиеся слюнтяи всегда оказываются в дураках. Конкретный пример: слово сказано и ответ получен. Остается, прикрывшись флером благопристойности, обговорить конкретные детали. -- Не увидят, -- убеждающе произнес он. -- Так когда? Они стояли в десятке метров от входа в институт, мимо проходили сотрудники, многие здоровались, и никто не подозревал, о чем беседуют заведующий сектором Элефантов и инженер Нежинская. В этот раз Мария не сказала ничего конкретного, но Элефантов, войдя в роль "настоящего жокея", повторил вопрос через день, потом через два, через неделю... Наконец она решилась. Уезжая в двухмесячную командировку, Витя Ларин оставил Элефантову ключи от новой квартиры и поручение приглядывать, чтобы все было в порядке, но за прошедшее время он так и не удосужился выбраться сюда. Вся обстановка единственной комнаты состояла из двух стульев и массивной тахты без спинки и ножек, стоявшей прямо на полу. Везде лежала пыль, застоявшийся воздух тоже пропах пылью. Мария должна подойти через пять минут -- чтобы не привлекать постороннего внимания, они решили заходить порознь, и до ее прихода следовало хотя бы немного навести здесь порядок. Намочив тряпку, Элефантов протер подоконник, стулья, поколотил ладонью матрац и распахнул дверь на балкон. Окраина. Частный сектор. Маленькие, покосившиеся домишки, бесконечные заборы, прямоугольники приусадебных участков, крохотные огородики. Размеренный, почти деревенский уклад жизни. Старый, обреченный на снос район -- новостройки подошли уже вплотную. Внизу толпились люди, вначале показалось -- вокруг прилавка. Небольшой базарчик, что ли? Присмотревшись, он понял, что ошибся. Это отпевали покойника. Элефантову стало неприятно. Подумалось: увиденная картина символична и как-то связана с тем, что сейчас должно произойти. Но в чем смысл этого символа? Дурное предзнаменование? Грозное предостережение: мол, ничего хорошего греховная связь с Марией не сулит? Или, наоборот, напоминание о бренности и кратковременности человеческого существования, о том, что часы, дни, недели, месяцы и годы пролетают быстро, и если не заботиться о маленьких радостях, то можно безнадежно опоздать? А может быть, это выражение философской концепции: мертвым -- небесное, а живым -- земное? Или еще более глубокий: хотя человек и умер, но жизнь продолжается, молодость берет свое, а любовь обещает зарождение новой жизни? Впрочем, он не может сказать, что любит Марию, и вряд ли она любит его, к тому же адюльтерные связи, как известно, не преследуют цели продолжения рода... Но тогда вообще зачем он здесь? Элефантов закурил, выпуская дым в проем балконной двери. Если Нежинская размышляет о том же самом, она тоже задаст себе этот вопрос. Ответить на него ей очень просто: достаточно повернуться и уйти. Может, так и будет лучше... Кстати, сколько минут уже он ее ждет? Плям-плям, -- раздельно проговорил звонок. "Утри слюни, братец, -- посоветовал Элефантов сам себе, направляясь к двери. -- Опять тебя потянуло на высокие материи. Горбатого могила исправит!" -- Сразу нашла? -- спросил он. -- Конечно. Ты же объяснил. Переступив порог, Мария с интересом осмотрелась. -- Интерьерчик, конечно, своеобразный... -- затараторил Элефантов. Ему было неудобно за обнаженную недвусмысленность обстановки, и он пытался затушевать это оживленной болтовней. -- ...как у вегетарианца Коли Калачова из дикого общежития имени монаха Бертольда Шварца... Мария смотрела непонимающе. -- Ну, Ильф и Петров, -- подбодрил он. -- "Двенадцать стульев". Комната -- пенал, и посередине -- матрац. Помнишь? -- Я не читала, -- покачала головой она. Такую неосведомленность в любом другом человеке Элефантов расценил бы как признак крайней невежественности, но сейчас он подумал, что Мария молодец -- не старается казаться умнее, чем есть. -- Много потеряла. Ничего, я тебе дам. Замечательный роман! Собираясь сюда, Элефантов хотел купить бутылку шампанского, но в магазине была только водка и крепленое вино. Значит, подготовительный период отпадал, следовало сразу переходить к делу: всякая заминка усиливала неловкость. -- Наконец-то мы одни... -- другим голосом произнес он, подойдя вплотную к Нежинской. -- Ты этого долго ждал? -- тихо спросила Мария. -- Да, долго... -- Просто так тебе казалось... Лицо Марии было совсем близко, глаза загадочно поблескивали. Губы у нее оказались мягкими и влажными. Когда он начал ее раздевать, она, в свою очередь, стала расстегивать на нем рубашку, сняла и положила на стул галстук. Смелая женщина! -- Чему ты улыбаешься? -- Элефантову показалось, что она почему-то смеется над ним. -- Я всегда улыбаюсь, -- немного напряженным тоном ответила она. Когда одежды упали, оказалось, что Нежинская худее, чем он предполагал. Выступающие ключицы, оттопыренные лопатки, торчащие кости таза -- во всем этом было что-то болезненное. Когда она нагнулась, чтобы расшнуровать свои полуботинки, Элефантов с трудом заставил себя поцеловать узкую спину с отчетливо выделяющимися позвонками. Нагота Марии не располагала к ласкам, и Элефантов поспешил быстрее закончить то, ради чего они сюда пришли. В последнюю минуту Мария сказала: -- Иногда я думаю, что этого не следовало бы делать... -- Перестань, -- приникнув к влажному рту, он подумал, что она тоже не удержалась от кокетства. От тахты почему-то пахло мышами. Близость с Марией не доставила Элефантову удовольствия, и она, почувствовав его холодность, поспешила высвободиться. -- Все, я убегаю. И тут же добавила: -- Это наша последняя такая встреча. "Ну и хорошо", -- подумал он. Теперь, когда все кончилось, он жалел, что вступил в связь с женщиной, к которой не испытывал никаких чувств. Сейчас он потерял к Марии всякий интерес, но допустить, чтобы она это поняла, было нельзя: некрасиво, неблагородна. Поэтому он вслух произнес: -- Не надо так говорить. И постарался, чтобы в голосе чувствовалась некоторая укоризна. Когда она встала, он, вспомнив что-то, сказал: -- Посмотри в окошко. Мария босиком подошла к окну. Ноги у нее были прямые, длинные, икры почти не выражены, узкие щиколотки и широкие пятки. -- Продают что-то? -- Присмотрись внимательней. -- Фу! Зачем ты это сделал? -- Я размышлял, как соотносится то, что происходит там, и то, что происходило здесь. И не пришел к определенному выводу. А ты что скажешь? -- Да ну тебя! -- она действительно была раздосадована. -- Испортил мне настроение! Собрав свои вещи в охапку, Мария ушла на кухню одеваться. Выходили они тоже раздельно, договорившись встретиться на остановке такси. Элефантов пришел туда первым и, ожидая Марию, размышлял о том, что произошло. Все очень просто, как и говорил Орех. Неужели он во всем прав? И действительно, ни к чему сомнения, переживания, а вера в идеалы попросту глупость? На другой стороне улицы показалась Мария. Немного угловатая, с сумкой через плечо, она шла как ни в чем не бывало. Впрочем, а как она должна идти? Судя по уверенному поведению в постели, она не первый раз изменяет мужу. А так никогда не скажешь... Хотя некоторые сомнения появились уже во время знакомства... Но мало ли что может показаться. Предположения остаются предположениями. Возможно, это ее первое грехопадение... К тому же, по существу, вынужденное -- под натиском домогательств очень напористого субъекта... Не исключено, что она сожалеет о случившемся... "Опять? -- одернул себя Элефантов. -- Когда-нибудь ты покончишь с этим самоедством?" Они отсутствовали на работе часа два: по официальной версии, получали на заводе "Прибор" результаты внедрения в производство последних исследований лаборатории. На самом деле все необходимые данные Элефантов получил накануне -- работник он был быстрый и энергичный. Жизнь шла своим чередом. Новые идеи проверялись расчетами, потом на ватмане появлялась блоксхема будущего прибора, затем рождалась принципиальная схема -- десятки конденсаторов, резисторов, реле, катушек индуктивности, транзисторов, причудливо связанных сложной, как кровеносная система, сетью проводников. На следующем этапе в лаборатории пахло канифолью и расплавленным оловом -- начинался монтаж модели, ее доводка и много других операций, которые завершались либо внедрением нового образца, либо закрытием темы как бесперспективной. Сектор Элефантова обеспечивал теоретическую сторону разработок, а также проверку жизнеспособности идей, предлагаемых многочисленными изобретателями. Работы хватало, кроме того, Элефантов ухитрялся выкраивать время и медленно, но верно доводил бесконтактный энцефалограф. Дни пролетали один за другим, нередко приходилось задерживаться по вечерам. В обеденный перерыв он с Нежинской ходил в институтскую столовую, иногда они вместе возвращались с работы. Мария держалась так, будто между ними ничего не было, и порой Элефантов сомневался в реальности того, что происходило несколько недель назад в нежилой, пахнущей пылью и мышами квартире на окраине города. Как-то Орехов предложил поехать поужинать в только что открывшийся загородный ресторанчик "Сторожевая вышка". Элефантов пригласил Марию, и, к его удивлению, она отказалась. Совершенно неожиданно это его огорчило; хотя он и принял участие в поездке, но настроение было испорчено. Впоследствии он еще несколько раз подкатывался к Нежинской с предложениями посетить ресторан или сходить "в гости", но каждый раз натыкался на холодный отказ. Элефантов не мог разобраться, в чем дело. Набивает себе цену? Вполне вероятно. Он чувствовал, что если бы она охотно поддерживала с ним связь, то вскоре бы надоела. А нестандартное поведение подогревало интерес и усиливало влечение. Значит, хитрость, уловка? Но слишком долго хитрить нельзя: недолго и перегнуть палку, насовсем отпугнув любовника. Это-то она должна понимать? Впрочем, возможен и другой вариант: не ощутив любви к себе, оскорбилась и не захотела продолжать банальную интрижку. Тогда она благородная женщина, а он на ее фоне выглядит похотливым и беспринципным типом. Кто же такая на самом деле Мария Нежинская? Элефантов не терпел неопределенностей, ему нужен был ясный и четкий ответ. Получив очередной отказ, он попытался выяснить отношения. -- В чем дело, Мария? Ты что, шутишь со мной? -- По-моему, это ты шутишь, -- холодно ответила она. -- И довольно давно! Последние слова прозвучали хлестко, как пощечина. Объяснять она ничего не хотела, только однажды сказала: -- Знаешь поговорку -- как женщина становится другом? Знакомая -- любовница -- друг. Так вот теперь мы друзья. Разве тебе этого мало? "Своеобразный способ приобретать друзей!" -- подумал Элефантов, а вслух сказал: -- Ну что ж, давай будем друзьями. И оставил ее в покое, хотя не переставал ломать голову над вопросом: что же представляет собой Мария Нежинская? Он знал, что мужа она не любит. Об этом свидетельствовал ряд косвенных признаков: она почти никогда не вспоминала о нем, в то время как он звонил ей несколько раз в день, беспокоился, не заставая ее на месте, расспрашивал, куда пошла и скоро ли вернется. Коллеги иронизировали по поводу такой опеки, и Мария не только не пресекала шуток, но охотно к ним присоединялась. Да и при разговоре с супругом в ее голосе часто проскальзывали высокомерные, снисходительные или раздраженные нотки. Однажды, когда непринужденная, свободно текущая беседа за чашкой чая коснулась деликатного вопроса о семейном счастье, Мария высказала свой взгляд на проблему. -- В браке бывает счастливой только одна сторона. Поэтому надо выбрать: либо выходить за человека, которого любишь ты, и подчинять свою жизнь его прихотям и желаниям, либо за того, кто любит тебя и будет делать все для твоего удобства, довольства и благополучия... -- Ты выбрала второй вариант? -- бестактно спросил Элефантов. -- Ну почему же... Она уклонилась от прямого ответа и перевела разговор на другую тему. Но все было и так ясно. Элефантов неоднократно видел практическое воплощение этого принципа: Нежинский, словно молодой влюбленный, встречал Марию после работы, разглядывал ее светящимися глазами, пытался забрать сумки, а супруга, принимая знаки внимания как должное, гордо и независимо шагала рядом. Иногда к Марии приходил рыжеватый" немного заторможенный парень -- Вася Горяев, который раньше работал с ней на "Приборе". Он некоторое время сидел в лаборатории, старательно поддерживал разговор, цепляясь за ускользающие темы, потом просил Нежинскую проводить его и долго беседовал с ней в коридоре или на скамеечке под окнами института. Бывало, что он звонил и тоже о чем-то говорил с Марией. И Элефантов и остальные сотрудники считали его несчастным влюбленным, безуспешно добивающимся взаимности, подтрунивали над ним, при этом Мария смеялась и веселилась вместе со всеми. А Элефантов удивлялся: чем могла Нежинская так приворожить парня? Впрочем, он и сам испытывал к ней странное, противоречивое чувство. С одной стороны, он ее не любил, а с другой -- его влекло к ней как магнитом. Он снова стал предлагать ей сходить "в гости", и внезапно она согласилась. Связь возобновилась. Ларин вернулся из командировки, женился, поэтому Элефантову пришлось одалживать ключи у разных своих приятелей. Все происходило по старой схеме: они уходили на "Прибор", в библиотеку либо испытательный сектор, приезжали то в один, то в другой район города, порознь заходили в квартиру, проводили там полторадва часа, по отдельности выходили и возвращались в институт. Это была странная связь: они не ходили в рестораны, театры и кино, не клялись в любви, не говорили друг другу ласковые слова. По-прежнему близость с Нежинской не приносила Элефантову удовлетворения, и каждый раз он решал, что следующего не будет. Но она, очевидно, принимала такое же решение, и это заставляло Элефантова вновь добиваться ее, она отказывала, чем усиливала его настойчивость, процесс развивался лавинообразно и заканчивался очередной близостью. Как ни пытался Элефантов разгадать Нежинскую до конца, сделать это ему не удавалось: ее помыслы и чувства никак не проявлялись вовне, а руководившие ею побуждения не поддавались логическому объяснению. Ясно было одно: похожая на девчонку Мария Нежинская совсем не так проста, как кажется на первый взгляд, за ее скромной внешностью и благопристойными манерами скрывается не одна тайна. Вскоре Элефантову представился случай убедиться в обоснованности своих предположений. Визит в лабораторию главного инженера "Прибора" Петра Васильевича Астахова был совершенно неожиданным. Он поинтересовался, что нового есть у науки и чем она порадует консервативную практику, посмотрел чертежи проектируемого прибора, рассказал пару анекдотов и распрощался, а Мария пошла его проводить. Ничего странного в этом не было: несколько лет назад Нежинская и Астахов, тогда еще мастер, работали в одном цехе. Потом он стал начальником участка, вскоре возглавил цех, а еще через год занял пост главного инженера. Досужие языки многократно обсуждали столь быструю карьеру: некоторые считали, что Астахов имеет мощную "руку", другие утверждали, что он человек толковый, деловой, хорошо знает производство и потому "сделал себя" сам. Как бы то ни было, основная масса приборостроителей его уважала. Заняв ответственную должность, он не зазнался, держался со старыми знакомыми по-прежнему, не подчеркивая дистанции. И то, что он запросто, не чинясь, заглянул к ним в лабораторию, только подтверждало его демократизм. Но потом он стал приходить к ним еще и еще, говорил о своих планах шире внедрять в производство достижения научных исследований, жаловался на несовершенство станков, приборов и другого оборудования, мешающее поднять качество продукции до уровня мировых стандартов, и уходил, сопровождаемый Нежинской. Элефантов все еще думал, что молодой главный инженер увлечен идеей использовать результаты их разработок в производстве и то ли действительно надеется достигнуть конкретных результатов, то ли хочет новым подходом к работе заслужить одобрение начальства и подтвердить, что выдвинут на руководящую должность не зря. Даже когда Астахов стал во время командировок звонить в лабораторию из других городов и, приглашая к телефону Нежинскую, подолгу говорил с ней, Элефантов и то не заподозрил, что главного инженера интересуют не достижения науки, а сама Мария. Но однажды, возвращаясь на работу с обеденного перерыва, Элефантов увидел за рулем проезжающей "Волги" Петра Васильевича Астахова. Рядом с видом послушной школьницы сидела Мария Нежинская. Тут он вспомнил, что в давнем разговоре об общих знакомых Мария проявила хорошую осведомленность о служебных делах Астахова. Слишком хорошую. Которой не могла располагать, если бы постоянно с ним не общалась. И наконец понял: главный инженер крупного завода -- слишком занятой человек для того, чтобы из праздного любопытства ходить к ним и тратить драгоценное время на беседы с Нежинской. Не говоря уже о катании ее на автомобиле. "Ай да Мария, -- удивленно подумал Элефантов. -- Правду говорят про тихий омут! Сколько же это у них длится? Года три-четыре? Не меньше!" Придя в институт, он спросил, где Нежинская -- Мария Викторовна в обед заканчивала расчеты, а сейчас пошла покушать. Потом собиралась ненадолго забежать в библиотеку -- посмотреть новые поступления. Все понятно. Ай да Мария! Элефантов не испытывал ни ревности, ни разочарования -- только удивление. Да еще некоторое удовлетворение от того, что "просчитал" Астахова, в то время как тот ничего не подозревает о его, Элефантова, отношениях с Марией. Нежинская вернулась через полтора часа. -- Нашла в библиотеке что-нибудь интересное? -- с понимающей улыбкой спросил Элефантов. -- Ты знаешь, не успела зайти. Как-нибудь в другой раз. Она заметила, что он видел ее в машине Астахова, но ответила совершенно спокойно, без тени смущения, словно этот факт ни о чем не говорил. У них все продолжалось по-прежнему: время от времени она соглашалась на его уговоры, и они ходили "в гости". Каждый раз Элефантов спрашивал себя: сколько знала Мария чужих полужилых или ненадолго оставленных хозяевами квартир, сколько повидала продавленных, незастеленных диванов? Наиболее вероятный ответ аттестовал бы ее как шлюху, но Нежинская совсем не походила на женщин подобного сорта, к тому же Элефантову казалось, что, уступая его настояниям, она делает над собой усилие и поступает нетипично, вынужденно, вопреки своим принципам и убеждениям. Поэтому ни к какому определенному выводу он прийти так и не смог. Тем более что вскоре пища для размышлений исчезла -- Мария снова прервала с ним связь и больше на уговоры не поддавалась. -- Это оправданно, если есть чувства, -- объяснила она. -- А если их нет... -- Почему ты решила, что их нет? -- Видно невооруженным глазом. Ты равнодушен, холоден, никогда не говоришь комплиментов... Возразить было нечего, она права на все сто процентов. Значит, как он и предполагал, она, соглашаясь на близость, надеялась, что рано или поздно в нем проснутся чувства... И когда убедилась, что этого не произойдет, оборвала тонкую, связывающую их ниточку. Винить можно было только самого себя, хотя по некоторым, едва заметным изменениям в поведении Марии Элефантов интуитивно чувствовал: что-то переменилось, в ее жизни появился неведомый фактор, обусловивший разрыв в большей степени, чем отсутствие любви, с которым она мирилась целых два года. Он даже поставил вопросительный знак в июньском календаре, но вскоре забыл о своих сомнениях -- осталось только ощущение вины перед доверившейся ему женщиной, надежды которой он так бессовестно обманул. "Ну да ладно, -- успокаивал он сам себя. -- Все проходит, все забывается. Ничего страшного не произошло, обошлось без трагедий, сердечных ран и душевных мук. И слава Богу". Элефантов ошибался. Как нищий арабский рыбак, откупоривая заинтриговавший его кувшин из желтой меди с печатью Сулеймана ибн Дауда на свинцовой пробке, не подозревал, к чему это приведет, так и он, бездумно, из любопытства вступая в связь с Нежинской, не мог предположить, что выпускает на свободу могущественного недоброго джинна, который через несколько лет предъявит счет за проявленное легкомыслие. И потребует оплатить его сполна. Глава одиннадцатая. СТАРИК Биопотенциал у Старика оказался немногим выше обычного, но Элефантова это не особенно огорчило. В последнее время работа отошла на задний план, на первый же выдвинулись проблемы, ранее для него не существовавшие, в которых он мучительно пытался разобраться, путался, не получая прямого, однозначного и ясного ответа, и оттого злился сам на себя. Теперь он пытался сделать то, чего обычно не признавал: прибегнуть к посторонней помощи и использовать уникальный жизненный опыт Старика в качестве рабочего инструмента для решения задачи, оказавшейся не по зубам ему самому. Старик пошел навстречу: рассказывал, отвечал на вопросы, приводил примеры. Они немного сошлись -- побывали в гостях друг у друга, однажды далеко за полночь пили водку, которую Элефантов не переносил, а Старик употреблял как воду. Элефантова удивляла монолитность личности Старика, исходившая от него внутренняя сила и непоколебимая уверенность в себе, он остро ощущал: именно этих качеств не хватает ему самому -- и в глубине души надеялся, что общение с новым знакомым поможет их почерпнуть. Но, передергиваясь после пятой рюмки, от которой он при других обстоятельствах и в другой компании, несомненно, отказался бы, Элефантов позволил себе понять, что твердость характера и другие привлекательные личностные качества -- штука незаемная и, например. Старик не стал бы делать того, чего ему не хочется, чтобы не отстать от него, Элефантова, либо от кого-нибудь другого, сколь бы уважаем и авторитетен ни был этот самый другой. Потому что Старик не ориентировался на других, не чувствовал зависимости от них и оттого не старался им подыграть, не стремился понравиться, произвести благоприятное впечатление. Поддержку своим решениям и поступкам он находил в себе самом. Склонный к образному мышлению, Элефантов, опьянев, представил, что вместо позвоночника у Старика стальной стержень, откованный в жестоком страшном горниле и имеющий форму трехгранного штыка. И тут же почувствовал собственные гибкие позвонки, готовые в любой момент сложиться самым удобным образом. Он был не прав, доходя до крайности в болезненном самоанализе. Он не был трусом, подхалимом и приспособленцем, не кланялся начальству, не угождал людям, от которых в какой-либо мере зависел, и твердостью позвоночника выгодно отличался от многих из тех, кто его окружал. Если бы он хотел покоя, достаточно было оглянуться вокруг. Он, истязаясь вопросом о своей состоятельности как личности, искал критериев высшей пробы и поэтому проводил сравнение со Стариком, которое, естественно, успокоить не могло, хотя и в Старике отыскивались крохотные человеческие слабости. Некоторые странности поведения. Иногда он пропадал неизвестно куда, появляясь так же внезапно, как исчез. Однажды Элефантов случайно встретил его у привокзальной пивной в компании нетвердо стоящего на ногах татуированного субъекта и пока растерянно думал, следует ли подойти. Старик равнодушно повернулся спиной. Были у него и свои болевые точки" которые Элефантов тоже нащупал случайно. Из потертой планшетки вывалился пакет со старыми фотографиями. Пожелтевшая бумага, растрескавшийся глянец, на обороте чернильным карандашом короткие пометки. Группа немецких офицеров возле заляпанного грязью "Опель-Капитана". Первый слева -- Старик. Псков, 1942. Трое обросших, изможденных, но весело улыбающихся парней в фуфайках, с автоматами. Лес, 1942. Печальный очкарик с впалыми щеками. Вася Симкин. Пог, в 1942. Старик в польской форме, конфедератке, грудь в крестах. Радом, 1944. А вот совсем другие снимки -- портреты в три четверти, чуть нерезкие, переснятые с официальных документов -- кое-где в уголках просматривается идущий полукругом готический шрифт печати. Одинаковые мундиры, похожие лица -- властность, высокомерие, презрение. Отто фон Клаймнихаль, Фриц Гашке, Генрих фон Шмидт... И даты: 4 октября 42-го, 12 ноября 43-го, 3 января 44-го... Последняя фотография того же формата, но отличная от других, коротко стриженная симпатичная девушка, прямой взгляд, советская гимнастерка с лейтенантскими погонами. Нерезкость, характерная для пересъемки, здесь отсутствует, имени и фамилии на обороте нет, только цифры: 9.12.1944. Старик заваривал чай на кухне, и Элефантов пошел к нему спросить, действительно ли он снят с немцами или это переодетые разведчики, зачем в его архиве хранятся портреты врагов, что за девушка запечатлена на последней фотографии и что обозначают даты на каждом снимке. Но он не успел даже рта раскрыть, как Старик почти выхватил фотографии, сунул их в пакет, пакет -- в планшетку, до скрипа затянул ремешок и запер ее в стол. -- Ничего не спрашивай -- про это говорить мне нельзя, время не вышло. Элефантов, конечно, поверил бы в такое объяснение, если бы у Старика вдруг резко не изменилось настроение: он замкнулся, ушел в себя, а потом неожиданно предложил выпить водку и вместо обещанного чая поставил на стол литровую бутылку "Пшеничной". Тут-то Элефантов, которому подобные перепады настроений были хорошо известны, понял, что дело не в каких-то запретах, а в глубоко личных, тщательно запрятанных причинах нежелания ворошить некоторые эпизоды своей жизни. Он понял, что у железного Старика в душе тоже есть незажившие раны, которые он неосмотрительно разбередил. И, не попытавшись отказаться, с отвращением проглотил содержимое первой рюмки. -- Вот этот твой прибор, он мог бы мысли читать? -- неожиданно спросил Старик, будто продолжая давно начатый разговор. Элефантов качнул головой. -- Жалко. А то б я за него руками и ногами схватился -- и людей подходящих разыскал для опытов, и у начальства вашего пробил все что надо: деньги, штаты, оборудование! -- Для чего? -- Нужная штука. И нам для работы, и вообще всем. -- Непонятно. -- Вот смотри, -- Старик загнул палец. -- В прошлом веке разбойники изгоями жили, кареты грабили, купцов потрошили, женщин захватывали, награбленное в пещеры прятали да в землю зарывали. К людям путь заказан -- на первом же постоялом дворе, в любом кабаке узнают -- в клочки разорвут. Одним словом -- полная ясность: кто есть кто. Тридцать лет назад на притонах да "малинах" всяких жизнь ключом била: воровские сходки, гулянки, "правилки", разборы -- блатное подполье -- документов нет, железяки разные в карманах, облаву устраивай, хватай -- тоже все понятно! Старик загнул второй палец. -- А сейчас совсем по-другому... Выровнялось все, сгладилось, "малин" нет, профессионады вымерли или на далеком Севере срок доматывают, кто же нам погоду делает? Пьянь, шпана, мелочь пузатая, вроде работает где-то, дом есть, какая-никакая семья, а вечером или в праздник глаза зальет и пошел -- сквернословить, бить, грабить, калечить... И снова под свою крышу, в норку свою -- юрк, сидит, сопит тихонько в две дырочки, на работу идет, все чин-чинарем, попробуй с ним разберись! В душу-то не заглянешь! Да это еще ерунда, а вот вал