ютчики, взяточники, расхитители и прочая "чистая" публика так маскируются, что бывает их тяжело раскусить -- можно себе зубы поломать. Вот тут-то такой прибор очень бы пригодился! -- И вообще, -- Старик загнул еще два пальца. -- Очень много живет на свете перевертышей. Внешность у них обычная, может, даже приятная, а нутро черное, гнилое... Элефантов почувствовал, что у него захолодело сердце, а в голову ударила знакомая горячая волна, как обычно, когда он вспоминал о человеке, которого хотел выкинуть из памяти навсегда. -- ...одежда, слова, косметика -- шелуха, а попробуй докопаться до сути! Поступками человек меряется, только они тоже есть разные: для всех -- одни, правильные, похвальные, а для себя -- другие, тайные, которые повыгоднее. В войну шелуха слетала, настоящие люди на фронт рвались или в тылу на победу до кровавого пота вкалывали, а сволочь всякая до тепла и сытости дотягивалась, продбазы, склады -- и тогда жирные коты жировали, среди смертей, голода, разрухи сало со спиртом жрали, баб пользовали, золото на хлеб выменивали, впрок запасались... Только когда попадалась такая мразь, разговор короткий... Старик скрипнул зубами. -- Да не все попались, не все, многие так и проскользнули в хорошую жизнь, на ценностях, мародерством добытых, благополучие свое построили и не сгорели синим пламенем, не провалились под землю. Старик зло усмехнулся. -- И смех и грех. В сорок втором в Пскове охотились за одним эсэсовцем, большая шишка, вредил нам много и хитрый, гад, осторожный, как лис, всегда с охраной, маршруты меняет, каждый шаг в секрете держит, никак добраться до него не можем. Потом отыскали зацепку: он с секретаршей бургомистровой спутался, молодая сучонка, красивая, ушлая... Пришли к ней, прищемили хвост, дескать, сдавай, овчарка подлая, своего любовника, если жить хочешь, она шкурой почувствовала, что на краю стоит, и сдала его с потрохами. У него, оказывается, для постельных делишек специальная квартира была, ясное дело, без охраны -- шофер с адъютантом, и все, там мы его и шлепнули, даже штаны надеть не успел. Ее, как обещали, -- отпустили, живи, сучонка, да держись от фашистов подальше, а то заработаешь свою пулю. Пропала она куда-то, да иначе ей и не уцелеть бы -- гестапо ее разыскивало, а лет пять назад выплыла: хлопочет о льготах как участник партизанского движения. Я, мол, помогала подпольщикам в ликвидации крупного эсэсовского чина, скрывалась от гестапо. Старика передернуло от отвращения. -- Так что не только ценности мародерством добывали, но и славу, почести, пенсии... Этой-то овчарке не удалось: факты вроде сходились один к одному, да вспомнил ее кто-то, а сколько проскочило таких перевертышей! Тех, кто сильно напакостил, до сих пор находят и судят, а другие скрипят потихоньку, коптят белый свет, слюной заразной брызжут во все стороны. Они свое дело сделали -- пронесли в наше время бациллы жадности, подлости, жестокости, посеяли их, потому что хорошего сеять не умеют, -- щеки старика побагровели от гнева. -- Когда юнцы своего сверстника до полусмерти избивают, чтобы джинсы содрать, завскладом дефицитный товар прячет и спекулянтам отдает за взятки, контрабандист икону старинную через границу тащит -- все это всходы тех посевов. Так что нужен нам прибор, чтоб мысли читать, очень нужен! Старик разлил водку, подвинул Элефантову банку консервов. -- Ну а пока его нет, давай выпьем, чтобы передохла нечисть двоедушная. Я ее всю жизнь давил и до самой смерти давить буду! В сознании Элефантова мелькнула догадка, связывающая рассказ Старика с содержимым его архива. Вот оно что... -- Фотография того эсэсовца у вас в планшетке? В фуражке с черепом? Фон... как там его? -- Клаймнихаль. Все они там, -- мрачно процедил Старик и перевел разговор на другую тему, предупреждая вопрос, который неминуемо должен был последовать. -- Однажды я здорово жалел, что у меня такого прибора нет... Провалилась наша группа, серьезное задание сорвалось, шесть человек погибли -- ребята на подбор. Такое происходило по двум причинам: случайность или предательство. Здесь случайность исключалась -- операция готовилась давно, все продумано, взвешено, отработаны запасные варианты... Предательство исключалось тоже -- люди испытанные, проверенные много раз, стальные люди. А факт налицо! Ломали головы, ничего не придумали. И вдруг оказывается, что немцы пятерых расстреляли, а шестой через пару дней к нам в лес пришел. Коля Финько -- командир группы. Я ему как самому себе доверял. Раньше... До того... Рассказал он, как их врасплох застали, у самого глаза тоскливые, ждет вопроса, а как ты-то жив остался? Спрашиваю. Отпустили, говорит, почему -- не знаю. Вот такой расклад. Сидим, молчим. Дело ясное -- просто так немцы не отпускали. Он первый начал: если бы я ребят выдал, если бы на гестапо работал, они бы как-то правдоподобно все обставили -- побег бы имитировали, меня подготовили: синяки, ссадины, следы пыток, сквозное ранение... А то ничего -- выпустили, и все. Логично? Логично. Только логика тут факты не перевесит: ребята погибли, а его отпустили. За какие заслуги? Мне говорят, чего, мол, с иудой церемонишься, прислонить к дереву -- и дело с концом! А я его хорошо знал, на задания вместе ходили, один раз думали: все, амба, гранаты поделили, попрощались... Достойно себя вел, хорошим другом был, надежным. И вдруг -- гестаповский агент, предатель -- чушь собачья! Что тут делать? Вот ты как думаешь? -- Не знаю, -- растерянно проговорил Элефантов. -- И я не знал. Только решение-то все равно надо было мне принимать, больше некому. -- Можно испытать его как-нибудь... В бою или задание специальное. -- Да он уже двадцать раз испытан! Вопрос так стоит: или верить ему, или не верить? Пускать в свою среду или нет? А испытание он любое пройдет -- и если не виновен ни в чем, и если к немцам переметнулся. Так я промучился всю ночь. То ли это психологи гестаповские испытание такое изощренное придумали для него, да и для нас тоже -- честного человека изменником выставить, то ли это хитрость, уловка, чтобы от настоящего предателя подозрение отвести, то ли тщательно запутанный план внедрения агента. Ох и жалел же я тогда, что не могу Коле в душу заглянуть, ох, жалел! -- Но вы же знали человека, другом ему были, неужели поверить нельзя? -- не выдержал Элефантов. -- Не мог же он так маскироваться и измениться мгновенно тоже не мог! -- Ну почему же... У Старика дернулась щека. -- И маскировались, и ломались порой -- всякое бывало... Не в том дело: раз есть вероятность, хоть самая ничтожная, что он враг, если даже просто сомнение появилось, нельзя его к работе допускать, никак нельзя, это значит -- других людей не беречь, их жизни на карту ставить. Да и не в моих силах было веру ему давать. Я только два решения мог принять: расстрелять на месте или на Большую землю отправить, чтобы трибунал разбирался. Что в лоб, что по лбу... Факты-то никуда не уберешь, а догадки, предположения и сейчас суды на веру не берут, а тогда война -- сам понимаешь... Шпионов, паникеров, дезертиров, диверсантов, провокаторов -- пруд пруди. И Коля Финько, отпущенный гестапо... Он у меня пистолет попросил -- застрелиться, я не дал -- если он фигура во вражеской комбинации, то и на тот свет отпускать его нельзя, надо попробовать для контригры использовать. Короче, отправил Колю к нашим, что там дальше получилось -- не знаю. Старик запустил руку в ящик стола, что-то искал, перебирая невидимые Элефантову увесистые предметы, и задумчиво смотрел перед собой, хотя видел наверняка картины далекого прошлого, которые, судя по окаменевшему лицу и крепко сжатым губам, не могли его успокоить. -- С любой стороны, крути-верти как хочешь, поступил я правильно. А душа, поверишь, до сих пор болит... Он наконец нашел то, что искал, и зажал в руке металлический цилиндрик с набалдашником на конце. -- Вот ты говоришь -- поверить, люди, мол, не могут сразу меняться, маскироваться не могут... Старик задумчиво постукивал набалдашником по столу. -- А ведь в те годы мы на всякие чудеса насмотрелись. Война такие свойства людской натуры обнажала, о которых порой и сам человек не знал. Простые ребята подвиги совершали, на героев непохожие, раньше скажи -- не поверят. И наоборот было. Ты знаешь, предательство оправдать нельзя, но если кто под пытками ломался -- тех хоть понять можно. А некоторые продавались -- за деньги, звания их паршивые, за корову, домик с усадьбой, да мало ли за что! Старик шевельнул рукой -- щелк! -- из цилиндра выпрыгнул шилообразный клинок, резать хлеб или открывать консервы им было нельзя, это орудие предназначалось для одной-единственной цели, и Элефантов, читавший много книг о войне, понял, что Старик держит немецкий десантный нож. -- А бывало, и вовсе ничего не понимаешь -- человек как человек и вдруг вроде беспричинно продает товарищей, только причина, конечно, есть, хотя глубоко спрятанная; какая-то изначальная подлость, склонность к предательству, найти бы их, выжечь, ан нет, не найдешь, а зацепит обида какая-то или самомнение, выхода не нашедшее, и готово! Щелк, щелк. Клинок мгновенно спрятался и выскочил опять. Элефантову это напомнило нечто никогда не виденное, но знакомое. -- А вы можете рассказать хоть один такой случай? -- Лучше б не мог! Старик провел свободной рукой по лицу. Щелкщелк. -- В школе с нами училась девушка, хорошая девчонка, нормальная, веселая, компанейская. Радиодело знала хорошо, стреляла прилично, ножом работала, со взрывчаткой свободно обходилась, многие парни за ней не могли угнаться. Старик говорил медленно, неохотно, как бы выталкивая слова. -- Только одна странность: псевдо она себе выбрала какое-то неприятное -- Гюрза. Зачем себя такой пакостью называть? А она смеется: быстрая, говорит, хитрая, для врага опасная... Все правильно объяснила. Старик поморщился и машинально пощупал под сердцем. -- Да не в прозвище дело. Заканчивали школу -- получили задание, вроде как выпускной экзамен. Задание простое: выйти в город и собрать разведданные, кто какие сможет. Военное положение, документов никаких, город всем незнакомый. Попадешься -- выкручивайся сам. Каждый понимает: если что -- помогут, но и риск имеется -- могут на месте расстрелять как немецкого шпиона. И пошли в город поодиночке. Я по легковым машинам штаб вычислил, сосчитал, к номерам машин их привязал, вернулся, в общем, не с пустыми руками. Ну и ребята: кто на станцию проник, сведения о военных перевозках собрал, кто оборонный завод установил, кто склад боеприпасов... А Гюрза всем нос утерла: принесла пакет с совершенно секретными документами! Спрашиваем: как удалось? Смеется: работать надо уметь! А в отчете написала, как полагается: познакомилась с летчиком -- подполковник, молодой, лет тридцать, не больше, переспала с ним, а на следующее утро пакет из планшетки вытащила, проводила от гостиницы до штаба, попрощались до вечера. Как показатель полного доверия письмо приложила: подполковник ее к своей матери направлял, рекомендовал невестой. В общем, виртуозная работа, и Гюрза явно гордилась, она вообще любила первой быть, чтобы замечали, хвалили... Щелк, щелк, щелк. Жало змеи, тонкое и быстрое, -- вот на что это было похоже. Опасной, ядовитой змеи. Может, гюрзы. -- ...только тут ее хвалить не стали. С одной стороны, подполковника жалко -- его разжаловали за потерю бдительности и разгильдяйство, в штрафбат отправили, да и вообще, нехорошо как-то, нечистоплотно. Но результат-то Гюрза дала! Среди ребят мнения разделились: кое-кто говорил -- молодец, сумела объект выбрать, в доверие войти, документы важные добыть, но большинство по-другому рассудило: курва она, и все тут! Короче, отвернулись от нее многие, да и комиссия с учетом всех обстоятельств вывела ей "четверку", а многие "пятерки" получили, хотя таких важных сведений, как Гюрза, никто не собрал. И Гюрза обиделась, хотя виду не подала. Вела себя как всегда, шутила, смеялась, а когда перебросили ее за линию фронта, застрелила напарника и явилась в гестапо. Вот так. Старик замолчал. -- А что было дальше? -- Дальше? Работала на немцев, великолепно провела радиоигру против нас, несколько групп провалила, дезинформации кучу... Старик бросил нож, со стуком захлопнул ящик. -- И что интересно: не изменилась она -- такая же улыбчивая, компанейская. Только компания другая. Жила в специальном особняке гестапо, сошлась с кем-то из ихнего начальства, тот ей туалеты из Парижа выписывал, драгоценности дарил... Авто, рестораны, вечеринки. А в остальном все по-прежнему: добрая, отзывчивая, простая. На допросы к нашим приходила, советовала по-хорошему, по-дружески, как товарищам, не надо, мол, дурака валять и в героизм играть, переходите на эту сторону, не прогадаете. При пытках и расстрелах не присутствовала, считала себя выше грязной работы. Сама с собой комедию играла: выставлялась порядочной, благородной. Но знала, что ее к смерти приговорили, с оружием не расставалась: "вальтер" в сумочке и на теле маленький "браунинг" спрятан, "шестерка". Надеялась -- поможет... Старик снова разлил водку, выпил, не чокаясь, шагнул к холодильнику, обратно и, как будто забыв, зачем поднялся, зашагал взад-вперед по тесной кухоньке, отражаясь в черноте незавешенного окна. -- Так что не обойтись без твоего прибора, делай его, Сергей, надо будет -- помогу! Если бы нам его тогда, в войну... -- А чем дело-то закончилось? -- спросил Элефантов. -- С Гюрзой? -- Чем и положено. Старик сел к столу, протянул руку к бутылке, но передумал. -- Исполнили приговор -- и точка. И прежде, чем Элефантов успел задать следующий вопрос, Старик решительно рубанул ладонью воздух: -- Хватит об этом. Сыт по горло. Сколько раз зарекался не вспоминать! Газетчиков отшивал несколько раз -- не хочу, мне бы вообще забыть все к чертовой матери! А сейчас опять разболтался. К дьяволу! Давай лучше выпьем. Элефантов опять подумал, что Старик не стал бы пить, если бы не хотел, кто бы его к этому ни приглашал, но приложился к рюмке, хотя и не допил до дна. Старик покосился на него и улыбнулся. -- Когда что-нибудь делаешь, на других не оглядывайся, прислушивайся к себе. А то не идет, а пьешь. Зачем? Элефантова смутила проницательность Старика, созвучная его собственным мыслям. Он пожал плечами. -- Это называется... Когда ориентируются на окружающих, стремятся не отстать от них... Как же... Ведь читал, а забыл! -- Конформизм. -- Вот-вот! -- обрадовался Старик. -- Во дворе у нас десятка два пенсионеров. У каждого сад с домиком, фрукты-овощи, сто пятьдесят на свежем воздухе, интересы общие и всем понятные. Встретятся: удобрения, ядохимикаты, посев, полив, плодожорка, медведка, опыление, подрезка. А я к ним подойду -- и поговорить не о чем. Мне с ними неинтересно, им -- со мной. Агитируют: возьми участок, подберем в товариществе хороший и недорого -- будешь как все... Вот ведь аргумент -- "быть как все"! Отказываюсь -- посмеиваются, чудаком считают. Что же ты делаешь, говорят, ты же отдыхать должен, для себя ведь тоже пожить надо! "А я и живу для себя. Только так, как мне нравится!" Не верят. Ничего, говорят, еще надумаешь, мы тебе садик полузаброшенный придержим, придешь -- доволен будешь. Им так удобней -- считать, что рано или поздно стану "как все". -- А действительно, чем вы занимаетесь? Видя, что Старик резко сменил тему разговора, Элефантов пошел ему навстречу. -- Пенсионеры рыбу ловят, пчел разводят, огороды копают, а у вас, наверное, даже удочки нет! -- Точно нет! Я как списанный по старости охотничий пес: на медведя или на волка не гожусь, а перепелов поднять или утку в камышах отыскать -- могу. Вот и шустрю по мелочам, помогаю ребятам чем могу... Старик говорил неправду. Последние пятнадцать лет службы он работал по тяжелым делам, раскрывал особо опасные преступления. Выход на пенсию ничего не изменил: если к нему обращались за помощью, то речь шла не о похищенном кошельке или пропавших курах. Сейчас Старик занимался "Призраками" -- разбойным нападением на инкассаторскую машину. Преступление было столь же дерзким, сколь и необычным. Сберкасса N 6 являлась последней точкой инкассаторского маршрута, после которой машина возвращалась в банк. Собирающий вошел в здание и занялся оформлением документов, как вдруг с улицы донесся дробный звук, напоминающий автоматную очередь, и грохнул пистолетный выстрел. Он выбежал на крыльцо и успел несколько раз выстрелить в уходящую машину, два раза -- прицельно. Водитель лежал на земле напуганный, но живой и невредимый. В нарушение инструкции он ел пирожок, когда дверь распахнулась и в лицо ткнулся холодный предмет, он подавился, был выброшен на мостовую, получил пинок под дых и сделал вид, что потерял сознание. Старший инкассатор схватился за оружие и был сражен автоматной очередью, но успел выстрелить и, по свидетельству очевидца, ранил одного из нападающих в плечо. Преступников было трое, с нейлоновыми чулками на головах, в неприметной, скрывающей фигуры одежде. Примет их никто не запомнил. Через пятнадцать часов на пустыре за городом нашли пропавшую машину с трупом в багажнике. Убитый имел пулевое ранение правого плеча и касательное ранение черепа, оба несмертельные, смертельным оказался ножевой удар в, сердце. Мешок с деньгами исчез. Бандиты, заплатив за тридцать четыре тысячи рублей двумя человеческими жизнями, ухитрились не оставить следов. Кроме одного -- трупа соучастника. Легкость, с которой на это пошли, подсказывала: тесной связи между ними нет. Установить личность убитого по дактилоскопической картотеке не удалось: очевидно, ранее не судим. Старик обратил внимание на татуировки: кошачья голова на левом предплечье, кот в сапогах с котомкой -- на бедре, кошачья лапа на кисти -- и вспомнил своего старого знакомца с аналогичной символизирующей волю и удачу картинной галереей на теле. Того разыскали, сравнили татуировки и, убедившись в их идентичности, допросили. Оказалось, что "кошачью" серию ему наколол дядя Коля Соловей во время совместной отсидки. Отыскали Соловья, который давно освободился и, бросив старое, жил-поживал в небольшом уральском городке... Едва взглянув на фотографию убитого налетчика, дядя Коля опознал в нем своего бывшего соседа Вальку Макогонова, в тюрьме не сидевшего, но стремившегося пустить пыль в глаза и выставиться "авторитетом". Ради этого он не пожалел богатого угощения и претерпел болезненную процедуру, зато потом очень гордился залихватскими картинками и хвастал, что у него впереди большие "дела" и что все, в том числе и Соловей, о нем еще услышат. В этом он оказался прав, хотя возможности убедиться в своей правоте уже не имел. Заслуга в установлении личности Макогонова целиком принадлежала Старику, благодаря ему розыск вышел на новую спираль, и руководство это отметило. Он даже получил возможность определять наиболее перспективные направления работы группы, выбирая для себя то, что больше соответствовало его интересам. И через день-два Старик рассчитывал ухватиться за ниточку, ведущую к преступникам. Но рассказывать обо всем этом Элефантову Старик не мог, да и не хотел, он не отличался болтливостью и никогда не говорил с посторонними о работе. Он вообще не любил откровенничать, на это были свои причины, и сейчас немного досадовал на себя за то, что дал возможность Элефантову догадаться о некоторых вещах. Впрочем, о самом главном он, конечно, не догадается, не узнает, что для двадцатитрехлетнего Старика из далекого грозного года Гюрза была не просто товарищем по оружию -- умелым, решительным и надежным, но любимой женщиной с нежным именем, волнующим голосом, пахучими шелковистыми волосами и ласковыми руками. Старик вспомнил, как поздравлял ее с удачей после выпускного экзамена, что самое страшное, она была такой, как всегда: так же мило щурилась, чуть-чуть кокетничая, смеялась переливчатым смехом, наклоняя голову к левому плечу. И когда выяснилась история с подполковником, тоже держалась совершенно естественно, как ни в чем не бывало, а на его первую реакцию -- ужас и растерянность -- холодно бросила: "Нечего распускать слюни -- это война". И потом, когда он встретился с ней там, у немцев, это было очень трудно, почти невозможно, но он прошел сквозь все заграждения и посты охраны, как нож сквозь масло, не случайно послали именно его: он лучше других знал повадки Гюрзы и, наверное, больше других хотел добраться до нее, потому, наверное, ему это и удалось. Когда он встретился с ней там, она почти не выдала испуга, как будто пришел званый гость, и вела себя приветливой хозяйкой, только чаю не предлагала -- про жизнь спросила и про ребят и смотрела чистыми ясными глазами, так что он растерялся и смущение некоторое ощутил, но это там, во второй своей половине, а первая действовала автоматически и ошибки сделать не могла. А ведь сделал он все-таки ошибку, и не одну: в разговор с ней вступать не следовало, ни к чему, слова ласковые, дурманящие слушать нельзя было, и хотя веры ей он не давал, обмяк, растекся, как толовая шашка в костре, тут-то она пистолетик свой второй и вытащила. Старик машинально потер левый бок под сердцем, он часто так делал, со стороны посмотришь -- барах -- лит моторчик, ан нет -- рана там у него, самая болезненная, всю жизнь не рубцуется. Не догадался обо всем этом Элефантов, да и никто не догадается, если не узнает, потому и откровенничать не следует: с женой своей откровенно поговорил, душу раскрыл, считал -- секретов между близкими не должно быть, да и тяжело все внутри держать, а оно вон как обернулось... Когда не сжились они, покатилось дело к разводу, она небось решила, что он на жилплощадь позарился да имущество делить начнет, и упредила -- явилась к замполиту да вывалила целый короб; дескать, допоздна где-то шляется, в воскресенье, в праздники дома не сидит, ночами зубами скрипит и ругается страшными словами, а то и немецкие фразы выкрикивает, боится она его, и недаром: он в войну невесту убил, рука не дрогнула, сам рассказывал... В одну кучу все свалила, вот ведь дури! И лицо исказилось гневом, будто он ей ужасное горе причинил, у Гюрзы, кстати, тоже, когда стреляла, можно подумать, это он товарищей предал и к врагу перешел. Вообще, палачи и предатели люто ненавидят тех, кого они казнят и предают, очевидно, в том есть своя логика, так им легче жить... Но когда Старик сказал, что на жилплощадь и вещи не претендует, прошел гнев, сразу прошел, она даже вроде как в оправдание его промямлила, дескать, жертва войны, а что она знает о войне, девчонка, на молодой женился, бес попутал, хотя и разница не особо -- десять лет, да вся жизнь В этих годах. Потом встречались на улице, здоровались, она про здоровье спрашивала, вежливая. Но откровенничать с кем-либо Старик зарекся, хотя, бывало, прямо распирали воспоминания, видно, к старости... Только с Крыловым говорил иногда о прошлом, да сейчас вот с Элефантовым, хороший парень, а неустроенный -- тоска в глазах, сидит ночью в чужом доме, хотя к водке интереса нет, слушает жадно, чтото жжет его изнутри, мучает... Старик допил водку, Элефантову уже не наливал, чему тот явно радовался, потом они пили крепкий чай, потом Элефантов ушел, задаваясь вопросом, какая же невидимая субстанция отличает Старика от других людей, в чем секрет его силы, уверенности и спокойствия, а Старик сидел в пустой кухне, глядя остановившимися глазами в черное блестящее стекло окна, о чем-то крепко думал и, наверное, не считал себя самым сильным, уверенным и спокойным. Утром Старик вышел во двор, как всегда, бодрым, собранным и энергичным. Возле подъезда он столкнулся с Семеновым -- председателем садоводческого товарищества. Тот был в форме, на кителе звенели четыре медали и десятка полтора юбилейных значков. -- Иду выступать перед школьниками, -- пояснил он в ответ на молчаливый вопрос Старика. -- Надо рассказывать молодому поколению, как мы воевали и на фронте, и потом... Старик хорошо знал, что Семенов всю жизнь служил в паспортном отделе и участия в боевых действиях не принимал, но сам Семенов об этом забыл и часто удивлял окружающих подробностями своего героического прошлого. -- А ты зря самоустранился, -- сурово выговорил он Старику, -- тебе ведь, как и мне, есть что вспомнить! И награды у тебя тоже имеются, показать их молодым -- не грех... А ты все в стороне, в стороне... Сейчас куда идешь? В кино?! -- В его голосе было такое возмущение, будто Старик признался, что направляется в вертеп разврата. -- Эх! -- Он печально махнул рукой. -- Не хотят люди пользу обществу приносить, совсем не хотят! Сидят на всем готовом, пенсии получают да в кино ходят. Стыдно! Глядя в обиженную спину уходящего Семенова, Старик почему-то вспомнил, что работником тот был нерадивым и частенько получал нагоняй от начальства. А в отставке у него проснулась инициатива, ключом забила активная деятельность, соответственно изменилась самооценка. Вон даже походка стала куда уверенней! Старик покрутил головой, взглянул на часы, отметив, что встреча с Семеновым отняла у него семь минут и грозила выбить из намеченного графика, и ускорил шаг. К проходной завода он подошел, как и рассчитывал, предъявил вахтеру удостоверение -- не внештатного сотрудника, а старшего инспектора по особо важным делам, оставленное ему по особому распоряжению генерала, -- и беспрепятственно прошел на территорию. Завод числился на хорошем счету -- хищений здесь почти не было, в вытрезвитель и милицейские протоколы рабочие не попадали, ЧП не происходило. Побродив по двору минут двадцать. Старик убедился, что дисциплина здесь поддерживается на высоком уровне: никто не болтался без дела, не ходил из цеха в цех, его самого трижды остановили и поинтересовались, кто он такой и кого ищет. Не дожидаясь четвертого вопроса, Старик направился в дирекцию. Его принял главный инженер, уже осведомленный, что по территории завода ходит майор милиции. Старик коротко изложил суть дела, точнее, ту часть сути дела, обойтись без которой было нельзя, потом его провели в инструментальный цех, а затем в отдел кадров. Через два часа Старик вышел из проходной, имея в нагрудном кармане список рабочих инструментального цеха и схему расположения их станков, а в боковом -- два десятка пронумерованных полуторасантиметровых отрезков бронзы диаметром шесть миллиметров. Вряд ли кто-то из помогавших Старику работников завода догадался, что именно он ищет. Понять это мог человек, знающий, что инкассатор был убит из самодельного автомата самодельными пулями калибра 5,6 мм, изготовленными из бронзового стержня. И что прутки бронзы соответствующей марки поступали только на один завод в городе. Физико-техническая экспертиза подтвердила идентичность отобранных Стариком образцов бронзы составу пуль. И если бы трассологи сумели "привязать" пули к конкретному станку, на что старик, хорошо знающий цену подобным удачам, не очень-то надеялся, дело было бы наполовину сделано. Но в данном случае наука оказалась бессильной. Старик считал, что ничего страшного не произошло, круг поисков достаточно сужен и дальнейшая работа в этом же направлении является перспективной. Однако руководивший розыском подполковник Мишуев на ближайшем оперативном совещании высказал другое мнение. Дескать, подобрать несколько прутков бронзы мог бы кто угодно: грузчик, сторож или совсем посторонний еще до того, как они попали на завод, поэтому ковыряться там -- только время терять, на что штатные сотрудники не имеют права. В его словах был известный резон, к тому же он не препятствовал Старику ковыряться на заводе, теряя пенсионерское время, но фраза прозвучала обидно, Старика покоробило. Когда-то Мишуев стажировался у Старика, и тот считал, что толку из него не выйдет, но ошибся. Мишуев активно брал на вооружение тактические новинки, постоянно использовал научно-технические средства, охотно, с жаром выступал на совещаниях, писал блестящие отчеты, из которых было видно, что он не щадит себя в работе и делает все необходимое, и если положительный результат все-таки не достигнут, то не по его вине. Он оказался неплохим организатором и, хотя хорошей работы у него было больше, чем раскрытых преступлений, стал двигаться по служебной лестнице, окончил академию, и последние два года Старик прослужил под его руководством. Мишуев был хорошим администратором, но Старик, считавший, что руководить сыском должен классный сыщик, относился к нему довольно скептически и не скрывал этого, что приводило к конфликтам и в конце концов послужило одной из причин его отставки. Надо сказать, что Мишуев не был безразличен к мнению Старика о себе: зародившееся еще во времена стажерства желание завоевать у наставника авторитет не исчезло, переродившись в скрытое состязание, в котором подполковник стремился превзойти Старика, да так, чтобы это было наглядно не только для окружающих, но в первую очередь для самого Старика. Однако добиться превосходства Мишуеву не удавалось, наоборот, выигрывал пока Старик -- Сыскная машина, как называли его в управлении друзья и недоброжелатели, вкладывавшие в это прозвище различные оттенки. Для установления личности убитого налетчика Мишуев использовал возможности информационнопоисковых систем почти всей страны, его сотрудники безрезультатно перебирали тысячи карточек подходящих по возрасту уголовников с кошачьей символикой на теле, а Старик, покопавшись в памяти и поговорив с двумя людьми, безошибочно вышел на жителя далекого уральского городка Валентина Макогонова, ранее не судимого и, естественно, не попавшего в картотеки информационных центров. Но сейчас Старик шел долгой кружной дорогой, шел к анализу данных, полученных на родине Макогонова. Убитому было двадцать семь лет, по профессии шофер, последний год работал слесарем автобазы, так как за пьянство его лишили водительских прав. Болтун, враль, любил хвастать уголовным прошлым, особенно когда выпьет. Попадал в вытрезвитель, доставлялся в милицию за распитие спиртного в общественных местах, за нецензурную брань на улице, штрафы платил исправно и обещал впредь ничего подобного не допускать. Серьезных правонарушений за ним не водилось, контактов с уголовными элементами не поддерживал. Жил с престарелой матерью, соседями характеризуется положительно, по работе в целом тоже, хотя отмечается пристрастие к алкоголю. Знавшие его люди обращали внимание, что он хочет казаться значительнее, чем есть на самом деле, отсюда бахвальство связями с преступным миром. Лишившись водительских прав, он потерял возможность "калымить" и в последнее время жаловался на нехватку денег. За месяц до нападения на инкассаторов Макогонов уволился с работы и, объяснив матери, что поехал на заработки, отбыл в неизвестном направлении. Больше в родном городе его не видели. Дядя Коля Соловей, опознавший Макогонова по фотографии, на повторном допросе вспомнил многозначительную подробность: летом тот отдыхал на море, в Новом Афоне, и, вернувшись, поставил магарыч в знак благодарности за хорошие татуировки. Дядя Коля удивился, так как Валька уже рассчитался с ним сразу же по выполнении работы, но Макогонов, размякнув после двух стаканов, пояснил причину повторного угощения: "Молодец, постарался, от души сделал. Большие люди за своего принимают". Соловей попытался расспрашивать, что за люди и за кого они приняли Вальку, но тот только довольно щурился и повторял: "Большие люди, авторитетные. И меня за своего посчитали". -- Какие "большие и авторитетные люди" могли принять Макогонова за "своего"? -- поднял палец Мишуев. -- Министры, начальники главков, директора заводов? Ясное дело -- он имел в виду каких-нибудь рецидивистов! Те увидели на пляже татуировки, подумали: крупная птица, вор в законе, -- пошли на контакт, а потом привлекли к участию в нападении. Резонно? -- Нет, -- сказал Старик. Мишуев был настолько уверен в логичности своих рассуждении, что даже поперхнулся от неожиданности. -- Почему нет? -- растерянно переспросил он, превратившись на миг в не очень толкового стажера, понимающего свою несостоятельность в премудростях сыска. -- Так серьезные дела не делаются. Солидные блатные случайного знакомого в долю никогда не возьмут. И потом, какой он вор в законе? Жаргоном не владеет, обычаев не знает, авторитетов лагерных назвать не может, о распорядке дня в зоне -- и то представления не имеет! Любой вор его за минуту раскусит! -- Во-первых, лагерей и зон у нас нет, а есть исправительно-трудовые учреждения, поэтому не нужно таким образом демонстрировать знание терминологии преступников. -- Мишуев опять превратился в начальника отдела по раскрытию особо тяжких преступлений и досадовал на себя за минутную растерянность, проклиная гипнотизирующее влияние Старика. -- Во-вторых, не следует перебивать начальника... Он выдержал паузу, давая Старику возможность в полной мере ощутить, что роли давно и безвозвратно переменились. -- А в-третьих. Макогонов познакомился на отдыхе с какими-то людьми, вскоре принял участие в вооруженном ограблении, и этот факт перевешивает наши рассуждения о том, что серьезные преступники не взяли бы его в дело! Резонно? В кабинете воцарилась тишина. Старик сказал дело, но его слова опровергались происшедшими событиями, всем присутствующим было ясно, что прав Мишуев. -- Вот так, -- удовлетворенно проговорил подполковник и командным голосом подвел итог: -- Кранкин и Гортуев завтра выезжают в Новый Афон устанавливать "авторитетных" друзей Макогонова, мы тут пойдем пока по линии оружия, проверим любителей изготавливать всякие стреляющие штучки... Ну а если у вас есть желание работать на заводе, -- он сделал неопределенный жест в сторону Старика, -- пожалуйста, я не возражаю. Если Мишуев ждал возражений, то он накрепко забыл характер своего первого наставника: Старик промолчал. Старик отрабатывал начатую линию три дня, вычеркивая одну за другой фамилии в своем списке. Наконец их осталось две, каждую он подчеркнул красной пастой, потом одну подчеркнул еще раз, а через некоторое время поставил рядом с ней восклицательный знак. -- Два человека представляют для нас интерес, -- докладывал он Мишуеву на четвертый день. -- Пузанов, судим за грабежи и разбойное нападение, отбыл семь лет, судимость скрывал... -- Что удивительного? -- снисходительно улыбнулся начальник. -- Это же не правительственная награда! -- ...часто выпивает, вспоминает старое, в день нападения был в отгуле. Второй -- Толстошеев -- слесарь пятого разряда, с металлом творит чудеса, рационализатор... -- За что же вы его в подозреваемые записали? -- снова хмыкнул Мишуев, безразлично рассматривая крышку стола. -- Дома у него есть маленький токарный станок... -- Если бы автомат! Старик докладывал в обычной манере -- спокойно и невозмутимо, не обращая внимания на реплики подполковника, на его снисходительный тон и демонстративное отсутствие интереса. -- Пять лет назад Толстошеев работал инкассатором в госбанке, -- монотонно продолжал он, и шутливо-снисходительное настроение Мишуева как ветром сдуло. -- Летом Толстошеев отдыхал в Новом Афоне вместе с братом, тот дважды судим за мошенничество и подделку денег, провел в колонии почти двенадцать лет, злостный нарушитель режима, на свободе три года, ведет себя тихо, работал грузчиком в речпорту. Мишуев слушал с явным нетерпением, от безразличия не осталось и следа. -- Вернувшись с моря, братья уволились, окружающим говорили, что собираются на Север, на прииски... Мишуев потянулся к селектору. -- В настоящее время братья дома не живут, якобы поехали отдохнуть перед тяжкими трудами в холодных краях... Подполковник опустил руку. -- На хозяйстве осталась жена Владимира, ведет замкнутый образ жизни, на улицу почти не выходит. Братьев несколько раз видели в городе, но домой они не показываются. Мишуев опять потянулся к селектору. -- Здесь данные на братьев, -- Старик положил на стол несколько схваченных скрепкой листков, и рука подполковника повисла над клавишами. -- Проводить у Толстошеевых обыск или какиенибудь другие активные действия в настоящее время нецелесообразно и даже вредно. -- Почему? Мишуев отдернул руку, снова превратившись в неуверенного стажера, полностью полагающегося на своего наставника. -- Братья чрезвычайно хитры и подозрительны, дома у них, конечно, ничего компрометирующего нет, они держатся в стороне и выжидают, а если почувствуют, что на их след напали, скроются из города, и ищи ветра в поле! Мы и розыск не сможем объявить -- даже косвенных доказательств их причастности к нападению нет. Все, что находится здесь, -- Старик постучал по исписанным мелким почерком листкам, -- только основание для того, чтобы тщательно проверять эту версию. Пожалуй, Старик допустил слишком нравоучительный тон, потому что Мишуев поморщился и пренебрежительно махнул рукой. -- Это все ясно даже ребенку. Но сидеть сложа руки и ждать неизвестно чего мы не имеем права. Впрочем, я сам решу, как поступать. -- Целесообразно подождать возвращения ребят из Нового Афона, -- не обращая внимания на происшедшую с начальником перемену, сказал Старик. -- Надо передать им фотографии Толстошеевых. Если удастся "привязать" братьев к Макогонову, это будет уже серьезной уликой. -- Понятно, понятно, -- Мишуев, не слушая, перебирал листки, и Старик знал, что ему не терпится доложить результат руководству. Он даже представлял, как будет подан собранный им материал. -- Чем вы думаете заниматься? -- не поднимая глаз, спросил подполковник. -- Отработаю Пузанова. -- Кого? -- Ранее судимого за разбой рабочего инструментального цеха. -- А-а-а... А чего его отрабатывать? -- На всякий случай. Вдруг и он отдыхал в Новом Афоне. -- Что?! -- Отпуск провел на море, где -- я пока не знаю. Что делал в отгуле в день преступления -- не знаю тоже. Поэтому буду все это проверять. Мишуев посмотрел на Старика долгим пронзительным взглядом. Старик не знал, что он научился так смотреть. -- Не надо разъяснять мне азбучные истины. Сейчас я не хуже вас разбираюсь в работе! И вам следовало давно это уяснить! -- Я постараюсь, -- улыбнулся Старик и вышел из кабинета, оставив Мишуева в состоянии, близком к бешенству. Но и сам он находился не в лучшем состоянии, наверное, поэтому, проходя мимо Института проблем передачи информации, и решил зайти к Элефантову -- отвлечься. -- Если злость усиливает эти самые биоволны, то я поставлю на твоем приборе рекорд! -- с порога заявил Старик. -- Наверное, нет, -- Элефантов посмотрел на шкалу и развел руками. -- Результат такой же, как и в прошлый раз. А что случилось? -- В очереди поругался, -- отмахнулся Старик. -- Меня бесит человеческая ограниченность, нежелание понимать простые вещи, неумение разбираться в сложных. -- В очереди? -- проницательно улыбнулся Пореев. -- А по-моему, вы поссорились с начальством. Старик ответил долгим тяжелым взглядом, и Порееву стало неуютно. -- Вот Сергей однажды прибежал откуда-то -- как на крыльях прилетел, замерили: действительно рекорд! А он почему-то... Пореев наткнулся на угрюмый взгляд Элефантова и осекся. -- Лучше я пока посмотрю схему, где-то время от времени отходит контакт. У кого тестер? -- Интересно, почему вообще существует тупость, ограниченность, узколобость? -- вслух размышлял Старик. -- Казалось бы, носители таких качеств должны были вымереть, как динозавры. АН нет -- живехоньки, да еще и процветают. -- Мы сами им частенько и помогаем. -- Элефантов рассказал про Кабаргина. -- Тебе еще придется испытать его "благодарность", -- мрачно напророчил Старик. -- Знаю я таких... Он начисто забыл, как принимал помощь, и испытывает неприязнь к тебе, потому что ты это помнишь. А если дашь такому типу понять, что считаешь его менее умным, талантливым, способным, чем ты сам, он вообще возненавидит... Прозвенел звонок, возвещающий об окончании рабочего дня. -- Я еще задержусь, -- пробурчал Пореев, не разгибая спины и не поворачиваясь. Это означало, что он обижен. Элефантов со Стариком вышли на улицу. -- Евгений Петрович, ну, Пореев, -- Элефантов показал назад, -- так вот, он говорит, что мог бы стать отличным следователем. -- Прямо отличным? -- Да, он вообще не страдает от скромности. Говорит, что видит людей насквозь, а это, мол, главное. -- Что ж он -- рентген? -- усмехнулся Старик. -- Тогда можно ему позавидовать, я так не могу. Просто когда знаешь прошлое человека, его привычки, наклонности, можно предположить, как он поведет себя в определенной ситуации. Чем больше знаешь о нем и чем обычней ситуация, тем выше точность прогноза. Элефантов вспомнил недавний ночной разговор со Стариком. -- Почему же неожиданны предательства? Они ведь всегда исходят от хорошо известных людей? Старик кивнул. -- Иначе и быть не может, такова суть этой гнусности. Предают только своих, враг не сможет при всем желании. А о своих думаешь хорошо, потому и неожиданно. Чем ближе человек, тем больнее... К тому же ситуация при этом, как правило, отличается от привычных: опасность, лишения, голод... Но не в ситуации, конечно, дело! Человек не меняется, какой он есть, таким и будет, другое дело, что проявляются качества, которые в обычных условиях так бы и остались тайными! Кстати, из Пореева вряд ли вышел бы хороший сыщик. Ну разглядит он спрятанную в душе подлость, объявит об этом, что дальше? "Обиженный" его в суд потащит за клевету: другие-то ничего не видят! Так что передай -- одной прозорливости мало. -- А что же нужно еще? -- Сейчас ты мне напомнил смешную историю, -- лицо Старика оживилось. -- Пришел как-то корреспондент: вы, мол, ветеран, расскажите, какими качествами должен обладать работник уголовного розыска? Ну, я вообще пустых рассуждении не люблю, говорю: как и любой работник -- врач, учитель, инженер -- должен быть человеком. А он парень настырный, как начал меня обрабатывать: есть же отличия в работе инженера и инспектора! А раз так -- должны быть отличия в характере и других личностных качествах! Помогите раскрыть вопрос нестандартно! Ну ладно, говорю. Возьмем животный мир: волки, серые разбойники, овец воруют, коров, лошадей режут -- сплошной ущерб. Кто с ними борется? Скажем -- собаки. Любая ли годится на это дело? Болонка аккуратная, пудель -- красавчик, фокстерьер -- умница, все призы на выставках, грамоты, у хозяев на шее медалей куча, а на волка не пустишь -- сожрет! Тут нужен волкодав -- мощный, увертливый, как сам волк. Смотрю, корреспондент совсем ошалел. "Что вы имеете в виду?" -- спрашивает. А то, говорю, что сыщик должен обладать теми же качествами, что и преступник, только со знаком плюс. Непонятно? Преступник дерзок -- сыщик должен быть смелым, преступник изощрен -- сыщик хитер, преступник вооружен, жесток -- сыщик силен не только физически, и характер твердый, и нервы крепкие иметь надо. А это не у каждого есть. Послушал он, покивал, попрощался. Выходит статья, а в ней я говорю, что в розыске может работать тот, кто хорошо учился и не боится трудностей. Ну что ж, все правильно. Но потом встретил как-то корреспондента, спрашиваю -- где же нестандартность? А он отвечает: рассказали вы все очень интересно, но разве можно это печатать? Тем более в молодежной газете? Волки, болонки, волкодавы... Это не для прессы. Старик остановился на перекрестке. -- Так что можешь поднять газету и прочесть, какие качества должны быть у сыщика. И Порееву покажешь. Кстати, он не похож на волкодава. Старик протянул руку. -- Мне сюда. Может, на неделе загляну. А если нет -- приходи. Водкой поить не буду. -- Он засмеялся и повернул за угол. Больше ему не довелось зайти к Элефантову в институт. Розыск по делу об убийстве инкассатора вступил в решающую стадию. Кранкин и Гортуев отыскали в Новом Афоне хозяина квартиры, где жил Макогонов. Тот пояснил, что несколько дней квартирант отдыхал один, потом познакомился с двумя мужчинами, и они проводили время вместе. В основном квартирант дома не находился, с его слов, новые друзья оказались денежными людьми, щедрыми на угощение, и почти каждый вечер приглашали его в ресторан. Сам хозяин видел новых знакомых Макогонова издали и примет не запомнил, но в ресторане несколько официантов опознали по фотографиям всю троицу. Протоколы опознания послужили первыми официальными документами, подтверждающими причастность братьев к преступлению. Установленное Мишуевым скрытое наблюдение за домом Толстошеевых результатов не принесло, осторожные попытки обнаружить их в городе тоже успехом не увенчались. Следователь по особо важным делам областной прокуратуры Трембицкий, в производстве которого находилось уголовное дело, потерял терпение и вынес постановление о производстве обыска, но согласился с предложением руководства уголовного розыска подождать еще пару дней. Выдвижению такого предложения во многом способствовал Старик, считавший, что надо усыпить бдительность братьев и застать их врасплох. Если же их спугнуть, последствия трудно предугадать, так как придется иметъ дело с чрезвычайно опасными вооруженными преступниками, которым нечего терять. А он хорошо знал, какой ценой приходится платить в таких случаях. Собственно, это знали все. Но розыскная работа так же, как и любая другая, требует определенной отчетности, а пассивное выжидание сродни бездеятельности, в отчетах по столь громкому, привлекшему внимание многих инстанций преступлению его не покажешь. К тому же, когда имеешь дело с убийцами, медлить нельзя ни минуты. Так и получалось, что обстановка требовала активных действий, которые, в свою очередь, могли резко обострить обстановку. Никто не знал, как разрешить это противоречие. Не знал и Старик. Он тоже понимал, что сидеть сложа руки и ждать у моря погоды нельзя, неизвестно, сколько времени братья будут проверять реакцию милиции, к тому же он признавал только наступательную тактику и сейчас лихорадочно придумывал, как заставить Толстошеевых выйти из укрытия. И у него появилась идея. Когда он высказал свои соображения Мишуеву, тот покачал головой. -- Это детские игры. Сегодня суббота, понаблюдаем за домом до понедельника, если они не появятся, сделаем обыск, объявим розыск, перекроем выходы из города -- все как положено, и никуда они не денутся. -- А оружие? -- Ну и что? -- презрительно выпятил губу Мишуев. -- Первый раз, что ли, задерживаем вооруженных бандитов? Старик попытался вспомнить, в скольких рискованных операциях участвовал Мишуев, но ни один эпизод так и не пришел в голову. Впрочем, он мог просто не знать всех деталей жизни подполковника. -- Вы, наверное, переутомились, -- продолжал тот. -- Эти угнанные машины, беспочвенные догадки, теперь фантастические идеи. Отдохните, и все войдет в норму. Старик скрипнул зубами. Выйдя в коридор, он направился к высокой, обшитой дубом двери, но оказалось, что начальник уголовного розыска выехал в область. Старик хотел было пойти к начальнику управления или его заму, но передумал и махнул рукой. -- Ладно. Сам управлюсь. Он никогда не любил ходить к руководству, и даже сейчас желание доказать Мишуеву, прозрачно и обидно намекнувшему на его возраст, что Старик -- Сыскная машина, а он гордился этим прозвищем, -- еще не вышел в тираж, не могло перевесить этой нелюбви. Переступая порог управления, он ощутил, полное удовлетворение от принятого решения и весело подумал: сами управимся. Попрошу Крылова -- подстрахует. У Старика было много благодарных учеников, в их числе и начальник уголовного розыска, но самые теплые отношения связывали его с Крыловым. И сейчас, продумывая предстоящую операцию, он знал, как взять в прикрытие. Мысль о том, что подавляющее большинство людей, с которыми пришлось работать, ценит и уважает его, согрела сердце Старика. Но Мишуев... Старик выругался про себя. Нельзя ставить хорошего администратора руководить раскрытием преступлений. Никак нельзя. Он не способен схватывать детали, не укладывающиеся в привычные схемы. Как получилось, например, с угнанными машинами. Угонов было четыре. Объединяла их одна странность: совершались профессионально, умело, с учетом расположения постов ГАИ выбирались маршруты движения, и когда, казалось, с добычей можно было делать все что угодно -- ее бросали. Машины выглядели как после гонок по пересеченной местности: запыленные, смятые фартуки, разболтанные крепления ходовой части. Все остальное -- в полном порядке, ни одной детали не снято. Создавалось впечатление, что это дело рук подростков, любителей острых ощущений, именно к такому выводу и пришли в конечном счете все, кто занимался этим делом. Старика насторожил класс преступлений, гораздо более высокий, чем можно ожидать от озорующих юнцов. Полное отсутствие следов, стертые с рулевого колеса отпечатки пальцев и другие приметы почерка опытных преступников. Но какую цель они могли преследовать? И Старик дал ответ -- тренировка. Николай Толстошеев когда-то был шофером, но за двенадцать лет, проведенных в колонии, естественно, утратил необходимые навыки. К тому же на работе он неудачно поднял мешок и сильно вывихнул левое плечо. Случилось это перед отпуском, и если предположить, что братьям понадобился водитель, то становится понятен их интерес к татуированному вралю Макогонову и объясняется та снисходительность к дилетанту, выдающему себя за отпетого рецидивиста, которая сразу же удивила Старика. Очевидно, судьба Макогонова была предрешена еще до того, как в него попала инкассаторская пуля. Но полностью полагаться на Вальку бандиты не могли, он играл роль запасного варианта, и Николай, по предположению Старика, подлечив плечо солнцем и морскими ваннами, занялся тренировками, восстановив забытые способности. Версия Старика подтверждалась тем обстоятельством, что во время нападения за руль захваченной машины сел не Макогонов. Но Мишуев не оставил от нее камня на камне, и слова "беспочвенное фантазирование" были не самыми худшими из тех, которые он при этом использовал. -- Сами справимся, -- повторил Старик. -- Сами. Будет результат -- тогда и посмотрим, кто чего стоит. Вечером Старик встретился с Крыловым, описал сложившуюся ситуацию и изложил свой план. -- Вместе пойдем, -- сказал Александр. -- Я прикрою. Он хотел добавить, что вообще-то положительный результат представляется ему маловероятным, но авторитет наставника оставался непререкаемым, и он промолчал. Обговорили детали у Старика дома, за приготовленным на скорую руку немудреным ужином. Потом Крылов стал советоваться по делу о покушении на Нежинскую, но тут пришел Элефантов, и разговор пришлось прекратить. -- Я вот шел мимо, думаю -- загляну на огонек... -- сбивчиво начал Элефантов, чувствуя, что помешал. -- Я на минуту, сейчас пойду дальше... -- Спешишь? Он вздохнул. -- Да нет. Никто меня не ждет, дома пусто... -- Что так? -- спросил Крылов, знающий, что от Элефантова ушла жена, но не докопавшийся до причин этого. -- Полоса неудач. И в одном, и в другом, и в третьем... А я всегда боялся стать неудачником. -- Неудачи -- понятие относительное. То, что для тебя представляется дном пропасти, для другого -- недостижимая вершина. Все зависит от точки отсчета. -- И от мнения окружающих, -- вмешался Старик. -- Каждый смотрится как в зеркало: каков он в глазах друзей, родственников, соседей? Нравится ли он им, уважают ли, любят? И волей-неволей старается угодить, сделать то, что от него ожидают. И здесь вся штука в том, какое зеркало перед глазами. Окажется кривое, начнешь приспосабливаться, искривишь сам себя, да так, что потом и не выправишь! -- Кривое зеркало! -- повторил Элефантов. -- Точно! Только как узнать, что оно кривое? Сразу, бывает, и не увидишь... -- Тут нет рецептов. Я тебе так скажу: надо веру в себя иметь, к душе прислушиваться, не спешить под других подстраиваться, так проще всего, но опасно -- раз, два, три -- и ты уже не ты. А когда произошло превращение -- и сам не заметил. Старик встал, стремительно прошелся по комнате, развернулся на каблуках. -- Да и не сразу оно происходит -- превращението. Не бывает, чтобы заснул честным человеком, а проснулся преступником. Нет, последний шаг всегда подготовлен предыдущим. А знаешь, какой самый опасный? Первый шажочек... -- Работник уголовного розыска любой разговор к преступлению сводит, -- улыбнулся Крылов. -- Сергея-то это не волнует, у него дела не ладятся, в личной жизни непорядок, вот и упало настроение. -- Ничего! -- Элефантов тряхнул головой и встал. -- Все имеет свое начало, и все имеет свой конец. Я пошел. -- Ты не думаешь, что он как-то причастен к этому твоему выстрелу? -- спросил Старик, когда они с Крыловым остались вдвоем. -- А почему я должен так думать? -- Мечется он что-то, мучается. Чувствуется -- изменился за последнее время сильно. В чем причина? -- Работа не ладится. В один миг все, чего достиг со своими биологическими полями, могут объявить шарлатанством: завистников и недоброжелателей полно. Жена ушла к тому же! Причина? -- Может быть, может быть... А оружия у него нет? -- Вы что, действительно подозреваете... -- Не знаю, но сдается, что он прикасается какимто боком к этой истории. Парень самолюбивый, в себе, видно, не очень уверенный, такие могут самые неожиданные штуки выкидывать. Чтобы доказать нечто окружающим, а чаще -- себе. Так что проверь хорошенько все, что с ним связано. А я при очередной встрече присмотрюсь к нему хорошенько, прощупаю. Чувствую: там что-то есть! Старику не суждено было больше встретиться с Элефантовым, потому что вскоре одному из них предстояло погибнуть. -- При очередной встрече -- обязательно! Специально зайду в институт. Когда у него появлялась версия. Старик загорался и шел до конца. -- И знаешь, он тоже почувствовал мой настрой. Готов спорить, что сейчас он думает как раз об этом! Старик почти угадал. Элефантов шел по вечерним улицам и думал, что хорошо бы встретить Крылова и Старика несколько лет назад. И хотя тогда их пути не могли пересечься, ему было приятно представлять такую возможность. Эти люди -- твердые, цельные, будто высеченные из гранитной глыбы -- пробуждали желание походить на них хоть в малой степени, хоть чуть-чуть... И память Элефантова погрузилась в прошлое, когда он впервые заглянул в кривое зеркало и сделал первый шаг к происшедшему с ним превращению. Глава двенадцатая. МАРИЯ Когда организовывался Научно-исследовательский институт проблем передачи информации, Элефантова пригласили туда, и он охотно согласился: заниматься разработками, не вполне совпадающими с планами НИИ средств автоматики и связи, становилось все труднее, тем более что Кабаргин ставил палки в колеса при каждом удобном случае. К этому времени его первое детище, бесконтактный энцефалограф, демонстрировался на ВДНХ, где удостоился серебряной медали за оригинальность конструкторского решения сложной технической проблемы. Элефантов получил авторское свидетельство на изобретение и 800 рублей премии. Минздрав заинтересовался новым прибором, разрабатывалась документация для запуска его в серию, и товарищи шутили, что сумм вознаграждения Элефантову хватит до конца жизни. Завистники и недоброжелатели кисло добавляли, что иногда этих денег приходится ждать всю жизнь. -- Ничего, -- отвечал Элефантов. -- Главное -- вовремя посеять, а всходы появятся раньше или позже. К тому же -- не в деньгах счастье! Он действительно так считал, хотя и говорил с оттенком иронии: на новом месте оклад вопреки обещаниям увеличился только на десять рублей. Но Элефантов был доволен -- работа приносила удовлетворение и видимые результаты: одна за другой выходили публикации, его имя стало довольно известным в кругах специалистов. И он продолжал сеять. Теория экстрасенсорной передачи информации, которую он рассчитывал создать, должна была стать делом всей жизни, а пока следовало собрать эмпирический материал -- результаты опытов, экспериментов, наблюдений. Директор НИИ ППИ профессор Быстров разрешил Элефантову заниматься экспериментированием вне плана, но заверил, что добьется для него отдела специально по этой тематике. Прошло два с половиной года, отдел так и не был создан, положение Элефантова оставалось неопределенным. Личная жизнь текла размеренно и спокойно, летом они всей семьей ездили на море, по воскресеньям уходили в кино, зоопарк, иногда выбирались за город. Привычный, устоявшийся уклад. Про Нежинскую Элефантов почти не вспоминал. Но однажды, случайно узнав от кого-то, что Марии предстоит удалять хронический аппендицит, заволновался, поехал к ней, долго разговаривал и, стараясь както поддержать, ободрить и успокоить, подбирал самые убедительные, неизбитые слова. Беспокоился он и в день операции, и в последующие дни, часто звонил, справляясь о ходе выздоровления. Неожиданно для самого себя он обнаружил, что Мария дорога ему, а проанализировав свои чувства, понял: в этой женщине есть какая-то изюминка, которая влекла его раньше и не меньше влечет теперь. Через полгода, встретившись с Нежинской на улице, Элефантов услышал, что в НИИСАиС закончилась хоздоговорная тема, предстоит большое сокращение штатов и она подыскивает новое место. В их лаборатории как раз открылась вакансия, так они снова стали работать вместе. Мария заметно изменилась за прошедшие годы. У нее появилось много модных дорогих вещей, со вкусом подобранных и максимально подчеркивающих достоинства фигуры. Шатенка, она перекрасилась в брюнетку, небрежно собранную на затылке косичку сменила продуманная стрижка, которая очень ей шла. Она стала больше следить за собой, чаще смотрелась в зеркальце, тщательно поддерживая незаметные штрихи умело используемой косметики. Из серенькой неприметной девчонки с чарующими глазами она превратилась в броскую, яркую, красивую женщину. Соответственно изменилось и поведение. Окружающие мужчины наперебой предлагали свои услуги, и Мария охотно позволяла подавать ей пальто, мыть чайную посуду, выполнять мелкие поручения. Она привыкла ограничиваться указаниями, и теперь казалось совершенно невероятным, что когда-то она сама карабкалась на подоконник и закрывала фрамугу. Особое усердие в оказании Нежинской всевозможных услуг проявлял Валя Спиридонов -- холостяк, среднего роста, с большой плешью и несколько одутловатым лицом. Работал он недавно и с первого взгляда Марии не понравился. -- Неопрятный субъект, -- поморщилась она. -- Даже запах от него неприятный... Спиридонов оказался покладистым малым, добросовестно выполнял задания, прекрасно чертил. Но цвет лица, глаз и перегарный дух по утрам красноречиво свидетельствовали, что он тихо спивается. Парень он был неглупый и специалист хороший, его жалели, Элефантов предлагал даже определить к знакомому наркологу на лечение, но Спиридонов отделывался шуточками и дурацкими придуманными алкоголиками присказками типа "кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет". -- Я могу бросить в любой момент, -- объяснял он. -- Но не хочу. Зачем? Это маленькая радость, скрашивающая неустроенный быт. Жил он один в коммунальной квартире, почти всю зарплату пропивал и, чтобы сводить концы с концами, брался ремонтировать приемники, магнитофоны, чертил студентам курсовые и дипломные проекты. Как и все пьяницы, Спиридонов считал, что выпивка ничем ему не мешает и ее вполне можно совмещать с профессиональным совершенствованием. Действительно, он еще продолжал следить за литературой, мог принять участие в теоретической дискуссии, бегло читал незнакомые стихи. Но Элефантов видел -- он опирается на старую базу, вновь получаемые знания, как взбадривающие инъекции, поддерживают приемлемый уровень, однако качественного роста не дают -- верный признак того, что скоро начнется медленный, но неотвратимый путь вниз. Это было особенно наглядно, когда у Спиридонова начинали дрожать руки и он не мог становиться к кульману. Справедливости ради надо отметить, что такое случалось нечасто. Знакомые Спиридонова делились на две контрастные группы: те, с кем он учился или работал, и те, с которыми проводил досуг. Последняя категория включала преимущественно темных личностей: барыг, фарцовщиков, спекулянтов. Через них он мог доставать "дефицит" -- джинсы, батники, гольфы, иностранные сигареты. Фирменные шмотки оказались тем звеном, в котором неожиданно пересеклись интересы Спиридонова и Нежинской. Несколько раз он помог Марии раздобыть, хотя и с переплатой втридорога, интересующий ее товар, у них появились общие темы для разговоров, общие дела. По случайному стечению обстоятельств Спиридонова и Нежинскую одновременно командировали на курсы усовершенствования, после возвращения с которых они и вовсе подружились. Валя стал вхож к ней в дом, иногда выпивал с Нежинским, за что Мария устраивала ему выволочки. Спиридонов сносил их стоически, ничуть не обижаясь. Он вообще был бесхарактерным человеком, хотя многими эта черта воспринималась как покладистость и добродушие. Эле фантов не любил безвольных людей, которые стремятся быть хорошими для всех, а потому ненадежны, вольно или невольно попустительствуют несправедливости, злу и жестокости и чаще всего становятся двурушниками и ренегатами. Когда Спиридонов, откровенничая о своих пьяных похождениях, грязно отзывался о женщинах, а через несколько минут, с приходом Марии, резко менялся и начинал источать елейные комплименты, Элефантов убеждался в правильности своего отношения к нему. И хотя тот общался с далеко не лучшей частью прекрасной половины человеческого рода, это ничего не меняло. Нельзя быть одновременно джентльменом и подонком. Истинное лицо определяется по нижнему уровню шквалы допустимости слов, действий и поступков. Потому подонок может носить маску джентльмена, но не наоборот. Мария не могла не понимать всего этого, и Элефантова очень удивляла ее дружба со Спирей, как запанибрата называли Валю в институте. Присмотрелась? Принюхалась? Да и он стал больше следить за собой -- каждый день брился, чистил обувь, чаще менял рубашки... И все равно, странно... Они стали работать в паре, зачастили на "Прибор", проводя там гораздо больше времени, чем требовалось. Однажды Элефантов, направляясь в библиотеку, увидел: Мария и Валентин, прислонившись к цистерне с квасом, едят пирожки, весело и понимающе глядя друг на друга и оживленно беседуя. В двадцати метрах от дома Спири. Элефантову стало неприятно. А как-то раз, когда они вернулись "с объекта", Элефантов заметил на обычно бледных щеках Марии румянец и обмер: он-то хорошо знал, после чего лицо Нежинской розовеет. Да нет, чушь, не может быть! Она никогда не опустится до этого! Ну Астахов -- понятно, ну кто-нибудь другой, только не Спиря... В конце концов, долгое отсутствие ничего не означает -- могли просто-напросто сходить в кино или болтаться по городу, заходить в магазины и случайно оказались возле квартиры Спиридонова... Да и румянец -- мало ли от чего он появился... Неожиданно Мария оставила мужа. На вопрос Элефантова ответила, что не испытывает к нему чувств, а жить с нелюбимым человеком не хочет. Такое объяснение вызвало уважение к мужеству и принципиальности молодой женщины, которая предпочла одиночество с ребенком на руках внешне благополучному браку без любви. Решиться на это, несомненно, могла не каждая. Нежинский сильно переживал, изо всех сил пытался сохранить семью, но Мария была непреклонна. Через все неприятности процедуры развода она прошла гордо, не показывая окружающим, что творится в душе. Элефантов восхищался ее самообладанием и искренне жалел, считая, что, несмотря на производимое Марией впечатление независимого, уверенного в себе человека, на самом деле она глубоко несчастна и остро переживает личную трагедию. Он даже ощутил, что испытывает к ней какие-то новые чувства, намекнул Марии на это и дал понять, что если она нуждается в Помощи, то вполне может на него рассчитывать. Однако Мария никак не отреагировала, и самолюбивый Элефантов решил не навязываться. После развода Спиря стал часто бывать у Марии. Он хорошо изучил ее вкусы, привычки, черты характера, советовал коллегам, что нужно купить ей ко дню рождения или женскому празднику, словом, превратился в этакого официального друга дома. Он давал понять, что знает Нежинскую гораздо лучше других, и как-то удивил Элефантова, обмолвившись, что кроткая и добрая на вид Мария на самом деле резка, эгоистична, часто зла. Его осведомленность касалась самых неожиданных сторон, так, например, он знал, что Мария летом бреет ноги, а зимой этого не делает, что она любит драгоценности, хотя их и не носит, что она рациональна и практична, хотя не производит такого впечатления. Подобная компетентность в вопросах сугубо личной жизни Нежинской могла свидетельствовать только об одном, но Элефантов по-прежнему считал, что Спиря недостоин Марии и она никогда не снизойдет до него. К тому же мужчина не станет рассказывать о своей любовнице того, что рассказывал Спиря о Марии. Значит, все объясняется очень просто: Валентин часто бывает у Нежинской, привыкнув, она держится с ним запросто, как с подругой, и он невольно проникает в подробности ее быта. Такое истолкование Спириной осведомленности успокоило Элефантова, но он тут же поймал себя на мысли, что раз неразрешенные вопросы взволновали его, то, значит, Мария ему небезразлична. И действительно, зароненная в душу несколько лет назад искорка не погасла, она тлела все это время и сейчас начинала разгораться... Его тянуло к Марии все сильнее и сильнее, но влечение это было совсем иным, чем раньше, хотя разобраться, в чем же состоит новизна, Элефантов пока не мог. Он пригласил ее в кино, и она пошла. Но, когда он попытался ее обнять, убрала руку: -- Не надо. Ни к чему. После сеанса Элефантов попросился в гости, "на чашку кофе". Мария отказала: -- Проводить себя немного я разрешу, но потом пойдешь домой. Проявлять настойчивость и другие качества "настоящего жокея" Элефантов не стал, тем более что на самом деле не обладал ими, а то новое, что появилось в его отношении к Марии, не позволяло, пересиливая себя, действовать по рецептам Орехова, как он делал три года назад. Вскоре у Марии настал день рождения, она пригласила сотрудников, и Элефантов первый раз оказался у нее дома. Почему-то он не считал, что Нежинская может быть хорошей хозяйкой, поэтому чистота и уют в квартире, вкусный, красиво сервированный стол его приятно удивили. Но еще больше удивили новые ощущения: он не сводил глаз с оживленного лица Марии, любовался ее проворными руками, каждым грациозным движением... Вдруг он почувствовал, что больше всего на свете ему сейчас хочется сесть на пол возле ее кресла, обнять тонкие ноги и положить голову на трогательно худенькие колени. Он предложил длинный, экспромтом придуманный тост об особой женской прелести именинницы, выделяющей ее так же, как тонкий аромат роз отличает их от других цветов, а изыск шампанского -- от прочих вин. Он был в ударе и говорил искренне, поэтому тост получился хорошим, и Мария, смеясь воркующим смехом, говорила: -- Спасибо, большое спасибо, я просто таю... И было видно, что ей действительно приятно. А он, как музыку, слушая ее смех и слова, думал, что был глупым слепцом и не смог в свое время по достоинству оценить эту замечательную женщину и отнестись к ней так, как она заслуживает. И если бы она согласилась начать все сначала, то не была бы разочарована. Элефантов пригласил Марию танцевать, наговорил кучу комплиментов и, стараясь, чтобы голос звучал естественно и спокойно, как бы между прочим спросил: -- Можно я останусь, помогу помыть посуду? Мария, не переставая улыбаться, отрицательно покачала головой. "Черт побери, собирался же не навязываться!" -- с досадой подумал Элефантов, который не любил просить и болезненно переносил отказы. Когда наступило время расходиться, Спиридонов вспомнил о каком-то неотложном деле, заспешил, выйдя на улицу, суетливо распрощался и вскочил в такси. Элефантов тоже остановил машину и, помахав остающимся рукой, подумал: отъезд на виду у всех -- лучший способ отвести возможные подозрения, если собираешься вернуться. Не надо даже придумывать срочную встречу, пороть горячку и демонстративно уезжать первым. Это уже переигрывание, дешевый водевиль. Неужели все-таки его подозрения верны? Или опять совпадение? Но какие дела могут быть у этого пьяницы в одиннадцать часов ночи? Очень хотелось вернуться, но Мария, к сожалению, его не ждет. Можно оказаться в положении третьего лишнего либо распоясавшегося наглеца -- любой вариант унизителен до крайности... Разве что посидеть на скамейке у подъезда, посмотреть, появится ли там Спиря... Все сразу станет ясным... Ну и что? Уйти как оплеванному не менее унизительно... Нет, чушь, чушь! Спирька поехал "добавить" к дружкам такого же пошиба, а Мария вымоет посуду, уберет в квартире и ляжет спать. Одна. Нельзя быть таким мнительным! Червячок новых ощущений в душе не давал Элефантову покоя. Преодолевая гордость, он еще несколько раз пытался восстановить отношения с Марией, но безуспешно. "Хватит! -- решил он. -- Нет так нет? Недоставало еще страдать по юбке на старости лет! Не мальчишка!" Он зажал в кулак мучающий его огонек, перетерпел боль и подумал, что все кончилось. Как-то, танцуя на вечеринке у друзей, Галина Элефантова потеряла сережку, а Сергей наступил на нее. Жена огорчилась, и на следующий день он понес смятый кусочек металла в ювелирную мастерскую. Приемщик -- маленький, лысый, с моноклем в глазнице, придирчиво, как воробей зерно, осматривал каждую вещь, и очередь продвигалась медленно. Элефантов глазел по сторонам и вдруг заметил у окошка знакомую фигуру. Астахов получал изящный, тонкой работы золотой браслет. "Наверное, у жены день рождения, вот Петр Васильевич и расстарался с подарком. Сразу видно -- хороший семьянин!" Последняя мысль была насквозь пропитана сарказмом. А через несколько дней Элефантов увидел знакомый браслет на узком запястье Нежинской. Его как током ударило! За прошедшие несколько лег Астахов ни разу не подходил к Марии, не звонил, и он думал, что между ними все кончено. Оказывается -- нет... Память тут же услужливо преподнесла полузабытый факт: год назад Нежинская попросила его дать какие-нибудь материалы для дипломных проектов двум заочникам института связи. Элефантов не любил подобных вещей, считая, что каждый должен добиваться поставленных целей своим трудом, но желание Марии было для него законом, он только вскользь поинтересовался, откуда она знает своих протеже, и Нежинская ответила как-то невразумительно. Теперь все стало ясно: парни работали на "Приборе", в непосредственном подчинении Астахова, а тот всегда хлопотал за своих сотрудников и однажды уже обращался к нему с аналогичным ходатайством. Просить второй раз ему, очевидно, было неудобно... Сергей представил, как где-нибудь в чужой квартире Астахов спросил у Марий: "Ты не можешь поговорить с этим Элефантовым, чтобы он помог моим ребятам?" И как она уверенно ответила: "Конечно. Он все сделает". Ему стало обидно. Значит, связь между ними продолжалась все эти годы... Банальная интрижка не просуществует столько времени, да и дорогих подарков при ней не делают... Любовь? Элефантов впал в меланхолию. Задушенный, как он думал, огонек снова вспыхнул, и поделать с ним он ничего не мог. А тут еще Астахов вновь начал звонить Марии, договаривался с ней о встречах, она охотно соглашалась, и в ее голосе проскальзывали новые, не слышанные Элефантовым ранее интонации. Когда после очередного звонка Мария засобиралась "в библиотеку", Элефантов, стараясь, чтобы голос звучал достаточно бодро, через силу пошутил: "Только особенно долго там не задерживайся". -- В библиотеке? -- с чуть заметной улыбкой переспросила Нежинская. -- Перестань! Я же знаю, куда ты идешь... -- Знать ты ничего не можешь! -- резко бросила она. -- Ты можешь только догадываться! "Странная логика, -- думал мучимый ревностью Элефантов. -- Воплощение принципа "не пойман -- не вор"... А чем отличается знание от догадки? Только степенью достоверности. Если она достаточно высока, даже в науке факт считается условно доказанным. А в таких делах тем более... Ведь тут стопроцентного знания, которое дают личные наблюдения и эксперименты, не достигнешь... Но я-то хорош! Каков глупец! Подозревал Спирьку -- несчастного пьяницу. А секрет в другом... Конечно, Астахов -- крупная фигура: положение, авторитет, персональный автомобиль, наконец, материальная обеспеченность... Любой женщине приятно внимание такого человека. А кто такой я? Типичный неудачник -- должностей не достиг, открытия не совершил, даже диссертацию никак слепить не могу! Копошусь понемногу, получаю свои сто девяносто рэ, на которые, конечно, путного подарка не купишь... Рядовой чиновник от науки, клерк, просиживающий последние штаны... Элефантов уже давно не ощущал комплекса неполноценности, и сейчас осознание своей ущербности выбило его из привычной жизненной колеи. Никогда не отлынивающий от работы, он пользовался каждым удобным случаем, чтобы улизнуть из института, бесцельно бродил по улицам, спускался к набережной и тупо глядел на воду, ведя сам с собой нескончаемый диалог. "Неудачник? Но почему, собственно? У меня большой задел, многое сделано, надо только чуть-чуть подождать, и появятся всходы... Астахов, конечно, достиг большего, но он старше на добрый десяток лет... Я ничем не хуже, не глупее, просто позже стартовал, но сил у меня побольше, и я еще могу прийти к финишу первым... Чушь, братец. Это всего лишь надежды, планы, одним словом, журавли в небе. Не все мечты сбываются. Надо оперировать тем, что реально имеешь. А тут тебе похвастаться нечем: висишь между небом и землей. Тема твоя каждый раз вылетает из плана, чинов и званий не приобрел, административных постов не занял. А годы идут. Ты думаешь, что финишная ленточка где-то далеко, за горизонтом, но не успеешь оглянуться, а она уже перед тобой. Разорванная другими. Оказывается -- дистанция пройдена, и то, чего не успел, уже не наверстать. Что, непривычно? Еще бы! Ты никогда не был самокритичным, считал себя умнее, способнее, талантливее других, хотя, надо отдать тебе должное, не кичился, не хвастал этим, и надо было в конкретной ситуации сравнить себя с конкретным человеком, которого предпочла тебе Мария, чтобы уяснить, что это совсем не так..." Он старался, чтобы окружающие не заметили его состояния, вел себя как прежде, очень много работал, не оставляя ни одной свободной минуты. И завидовал тем людям, которые не мучаются тягостными размышлениями и полностью свободны от проблем подобного рода. Как раз к такой категории принадлежал Эдик Хлыстунов, которого он как-то раз встретил недалеко от института. -- Как дела? Раньше тот работал у них электриком. Довольно смазливый парень, впечатление портила несуразная фигура: короткие ноги, чересчур большая квадратная голова, довольно округлый для неполных тридцати лет живот. Этакие резкие движения, быстрая речь, несколько развязные манеры. Солидности никакой. Таких до преклонных лет зовут по имени. Единственный сын престарелых родителей, Эдик и в зрелом возрасте оставался домашним мальчиком. Ездил на папиной машине, кушал мамины пирожки с яблоками, пользовался их связями и сбережениями. На случай обзаведения семьей ему предусмотрительно построили кооперативную квартиру в Южном микрорайоне. -- Дела идут, контора пишет, -- весело ответил Элефантов, насмешливо оглядев Хлыстунова с головы до ног. -- А у тебя? Вначале Эдик Элефантову понравился. Потом насторожила его привычка угождать всем без исключения, оказывать мелкие услуги и чересчур явное желание обходить острые углы, "дабы не наживать врагов". Очень скоро стало ясно, что услуги он предлагает не так уж неразборчиво и большей частью небескорыстно: либо надеется на ответные, либо устанавливает "контакты" -- авось пригодятся. Так же быстро Элефантов понял, что Эдик жаден до денег Он постоянно заключал какие-то сделки, занимался коммерческим посредничеством и с детской непосредственностью радовался, извлекая копеечную выгоду. Как он говорил, "навар". -- Мои дела! -- Хлыстунов махнул рукой. -- Завтра опять в суд. Год назад он женился на копировщице Верухе Болтиной, после чего его налаженная, благополучная жизнь круто изменилась. Хлыстунов считал себя хватом, ушлым, бойким парнем, умеющим выйти сухим из воды и, завсегда урвать свое. Но по недомыслию он не разглядел в новых родственниках тех же качеств, да еще возведенных в превосходную степень. Умудренные жизненным опытом родители, познакомившись с семейством Болтиных, поняли, что их любимый сын скоро окажется в положении цыпленка, попавшего в лисью стаю, но изменить хода событий уже не могли и сидели за свадебным столом явно грустные, как бы предвидя дальнейшее развитие событий. Вылетев из-под крылышка родителей, Эдик уже через пару месяцев приобрел довольно подержанный вид: неглаженая одежда, грязные воротнички, оторванные пуговицы. Обносившийся и полуголодный, он во всех своих бедах винил почему-то тещу. В отличие от Эдика, Веруха высказывалась о супруге довольно скептически и доходила до того, что пренебрежительно отзывалась о его мужских способностях, чего нормальные жены никогда не делают. Во всяком случае, принародно. В конце концов Эдику приелись радости семейной жизни. Развод шел со скандалом, взаимным обливанием помоями, перетряхиванием грязного белья. С обеих сторон участвовали родственники и знакомые, семейную жизнь Хлысту новых обсуждали "в инстанциях". Потом начались судебные тяжбы из-за квартиры, имущества, денег. -- Ты знаешь, что она придумала на этот раз? Элефантов почти не слушал скороговорку Хлыстунова. Зная Веруху, нетрудно было предположить, чего от нее можно ждать. К тому же Эдик уже подробно информировал всех, кого мог, о перипетиях судебной процедуры. Эта способность посвящать посторонних в сугубо личные дела всегда удивляла Элефантова. Впрочем, Эдик стремился быть свойским парнем, дружить со всеми, и излишняя откровенность органично вписывалась в привычный стереотип его поведения. -- ...А я говорю: "Как не стыдно, ведь это подарок моих родителей..." Разочаровавшись в Верухе, он яростно изобличал все ее отрицательные качества и пороки натуры. -- Хочу ей предложить: пусть забирает подарки, но выписывается и уходит к чертовой матери. Лучше потерять несколько сотен, чем квартиру. Расчетлив он был до мелочей. Однажды они поехали на рыбалку к дальнему, разведанному Элефантовым озеру. Против ожидания поймать ничего не удалось, и припасший объемистый мешок Эдик заметно погрустнел. Всю обратную дорогу он сетовал на холостой прогон машины и сожженный даром бензин. Элефантов, который был инициатором поездки, чувствовал себя несколько неловко. Когда подъехали к бензоколонке, Элефантов решил развеселить Хлыстунова и с серьезным видом протянул два рубля: "Чтобы не разорять тебя, я оплачу половину за горючее". Он ожидал, что Эдик засмеется шутке, но тот обрадованно взял деньги и действительно заметно повеселел. После этого он перестал для Элефантова существовать. -- Как ты думаешь, я правильно решил? -- Конечно, правильно, -- с тех пор Элефантов разговаривал с ним в ироничном тоне, но Эдик не всегда это понимал. -- Лучше расскажи, как новая работа? Полтора года назад Хлыстунов уволился. В детстве он окончил музыкальную школу и сейчас устроился в ресторанный оркестр. Почему вдруг? Он не делал из этого тайны: папин друг занял руководящую должность в общепите, почему же не использовать удобный случай? "Чистая специальность, веселая, всегда на виду, -- охотно объяснял он. -- Заработки неплохие, к тому же вечер отыграл -- день свободный, можно частные уроки давать". Элефантов был уверен, что Эдик тщательно подсчитывал, какой "навар" принесет ему деятельность на музыкальной ниве. И, конечно, учел побочные выгоды. Теперь он снабжал особо ценных знакомых зернистой икрой, осетриной, копченой колбасой и прочим вкусным дефицитом. -- Все нормально. Правда, Верка дала маху, но там разобрались, что к чему. "Ой ли?" -- усомнился Элефантов, но вслух ничего не сказал. -- Мне на троллейбус. -- Тогда держи, -- Эдик протянул короткопалую руку. -- Как там коллеги? Марии Викторовне привет! Чего это он вспомнил про Нежинскую! -- А тебе если вдруг понадобится столик на праздники -- обращайся, сделаю! С деликатесами сейчас туго, но если очень захочешь -- приходи, что-нибудь придумаем. Хлыстунов остался верен себе. "Ну и гусь!" -- Элефантов саркастически хмыкнул. Неужели он действительно может вызвать у кого-то симпатию? А почему бы и нет? Откровенен, доброжелателен, услужлив. Одним словом, милейший человек, приятный во всех отношениях. И очень легко плывет по жизненным волнам, никаких проблем, разве что пустячные, вроде раздела имущества с бывшей женой. Но завидовать Хлыстунову Элефантову не хотелось. Наступил сезон отпусков. Мария собиралась на море, в Хосту. -- Будь осторожна, -- пошутил Спиря. -- Там сердцееды так и ищут жертвы! -- Ну и что? -- засмеялась она. -- Я -- женщина свободная! Эти слова резанули Элефантова по сердцу. Не может быть, чтобы она действительно так думала! Элефантов спросил, каким поездом она уезжает, но Нежинская отшутилась, оставив вопрос без ответа. Шестым чувством Элефантов ощутил, что она едет не одна, и готов был поставить десять против одного за то, что знает, кто является ее спутником. Но ошибся. Как-то зайдя на "Прибор", он встретил Астахова и так обрадовался своей ошибке, что готов был подпрыгнуть до потолка. А следующим побуждением было немедленно поехать к Марии, провести с ней хотя бы день или два, рассказать о новых чувствах, которые он к ней испытывает... Но что-то удерживало от этого шага, интуиция подсказывала: в жизни Марии есть неизвестные обстоятельства, о которые могут вдребезги разбиться все его идиллические намерения. И Элефантов решил получить ответы на интересующие его вопросы у более осведомленного Спирьки. Несколько раз он как бы между прочим заводил разговор о Нежинской. Спирька охотно поддерживал его, и Элефантов жадно впитывал каждую крупинку информации. Спиридонов отзывался о Марии довольно скептически, критиковал ее внешность -- мол, длинный нос, маленькие глаза -- и нередко приводил ее в качестве отрицательного примера. Вот Элефантов с возмущением пересказал уличную сценку: приличная на вид и хорошо одетая девушка в разговоре со спутником буднично употребляла нецензурные слова, и Спирька тут же пожал плечами: "Подумаешь, Мария тоже ругается..." Зашла речь о спекулянтах -- вновь тот же жест: "И Мария спекулирует!" Само по себе двуличие Спирьки Элефантова не удивляло, но причин, по которым тот старается очернить Нежинскую, возводя на нее явную напраслину, он понять не мог. Однажды, возвращаясь с работы, они остановились выпить по кружке пива возле обшарпанного ларька, под яркой табличкой "Пиво есть" у мокрой стойки толкались несколько человек со стеклянными баллонами и алюминиевыми бидончиками. Чуть в стороне две размалеванные девицы в шумной компании лихо пили водку из замызганных стаканов. Элефантов поморщился. -- Мария тоже пьет! -- перехватив его взгляд, пакостно засмеялся Спирька. -- Когда мы были на курсах, в кабаке раздавили бутылку коньяка и шампанского! На равных! А вторую бутылку распили у нее в номере! -- А что потом? -- тихо спросил Элефантов, чувствуя, как у него похолодело внутри. -- Потом? -- Спирька бросил на него короткий взгляд из-под опухших век. -- Потом ничего. Я попрощался и ушел. Давай и мы водочки выпьем? Ни обстановка, ни компания, ни окружение не располагали к выпивке, но Элефантова охватило болезненное желание узнать, было ли что-нибудь между Спиридоновым и Нежинской, а ситуация для этого складывалась подходящая: выпив, Спирька обязательно развяжет язык. -- Давай. Спирька быстро принес бутылку, Элефантов придержал горлышко, дав налить себе только четверть стакана. -- Напрасно, -- Спирька наполнил свой до краев. -- Ну, будем! Водку он запил пивом, лицо сразу покраснело и покрылось каплями пота. -- Зачем отказывать себе в удовольствиях? Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет, ха-ха... Пей, пока пьется, гуляй, пока гуляется, да баб не пропускай, покуда получается! Он снова разлил водку. -- Видишь, как девочки веселятся! -- Он кивнул на шумную компанию. -- Шлюхи! -- брезгливо сказал Элефантов. -- Так все бабы шлюхи! И ничего плохого в этом нет: что естественно -- то небезобразно. Элефантова бесила привычка Спирьки подводить "теоретическую базу" под всевозможные гадости и оправдывать любые гнусности. Если послушать его рассуждения, то пьянство, подлость, разврат являются естественными свойствами человеческой натуры и потому их не следует стыдиться или осуждать. Он был последователен и, придерживаясь этого принципа, рассказывал о таких своих похождениях, о которых нормальные люди предпочитают умалчивать. -- По-моему, тебе известно, что я придерживаюсь иного мнения. И если хочешь знать, этих стерв вообще за людей не считаю. А ты делаешь на их примере широкие обобщения! -- Просто в них порок более нагляден. Они опустились, деградировали. И я с тобой согласен -- на них неприятно смотреть. С Марией, например, не сравнишь. Она чистюля, следит за собой, одевается по высшему разряду. Все подобрано со вкусом, белье -- французское, трусики -- "неделька": понедельник, вторник... -- Откуда ты знаешь? -- у Элефантова снова похолодело внутри, и он до боли сжал ручку пивной кружки. -- Откуда? -- Спирька безразлично махнул рукой. -- Да зашел как-то, а она гладит, на столе -- куча белья... Применительно к любой другой ситуации Элефантов назвал бы такое объяснение ширмой для дурака, но, глядя на неопрятного потного Спирьку, он не мог представить другого источника его осведомленности. Они выпили еще: Элефантов четверть стакана и Спирька-полный. -- А ты к Марии неровно дышишь! Думаешь, я не вижу, как ты у меня все про нее выпытываешь? Элефантов не нашелся, что ответить, и сделал вид, что занят пивом. -- И к Астахову ее ревнуешь... -- С чего ты взял? -- придя в себя от неожиданной прозорливости Спирьки, изобразил удивление Элефантов. -- А с того! Ты же знаешь, что она с ним живет. Знаешь! И тебе это неприятно! -- в голосе Спирьки явно чувствовалось удовлетворение. -- Чушь какая-то! -- продолжал лицемерить Элефантов. -- Какое мне до всего этого дело? -- А вот такое! -- с пьяным упорством настаивал Спирька. -- Ты еще не все знаешь! Думаешь, она на море одна? На этот раз Элефантова, бросило в жар. Сначала стала горячей голова и лицо, потом горячая волна прокатилась по всему телу, и он ощутил прилив тошноты. -- Конечно. А то с кем же? -- голос звучал хрипло, но контрвопрос он поставил умело. -- Этого я тебе не скажу. Если она узнает, то не простит, а я не хочу портить с ней отношения. "Мразь! -- подумал Элефантов. -- Но врет или нет?" -- Просто имей в виду, что, кроме Астахова, у нее есть и кое-кто еще... "Врет или нет?" -- Ну да какое это имеет значение? Молодая, красивая, свободная женщина... Ей поневоле часто приходится использовать свои прелести... -- он шумно отхлебнул, на верхней губе повисла пена. -- Хочешь сказать, что она тоже шлюха? -- Элефантова затрясло от ненависти к этому жалкому пропойце, походя поливающему грязью женщину, даже ногтя которой он не стоит. -- Ну почему обязательно шлюха? Жизнь есть жизнь. -- Спирька развел руками. -- Вот представь: заболел у нее зуб. В поликлинике очередь, два дня потеряешь, намучаешься, да еще сделают плохо... А она пришла, улыбнулась ласково, и через полчаса все готово в лучшем виде. Ну, а потом обменяются с врачом телефонами: у нее еще зубки есть, а ему, может, захочется с ней в ресторан сходить, так что интерес взаимный... Спирька сделал несколько жадных глотков. -- Да так и везде. Одеться красиво хочется, а в магазинах товары -- только на пугало надевать. Чтобы "фирму" достать, тоже надо людей хороших знать, а раз так -- принцип простой: услуга за услугу... Элефантов вспомнил, что в последнее время Мария одевается с иголочки и немалую помощь в этом ей оказывает Спирька, и его опять затошнило. -- Портной, скорняк, сапожник, да мало ли к кому еще приходится обращаться. И везде нужно внимание, качество, так сказать, индивидуальный подход. Значит, что? Ну, одному достаточно глазки построить да дать "на чай", а другому этого мало, интерес у него в ином... Не страшно, от нее не убудет... Первый раз в жизни Элефантову захотелось убить человека. -- Так что не обращай внимания: Астахов или ктото там другой, третий -- все в порядке вещей. Она обычная баба, нечего делать из нее святую и молиться на нее. Тем более что другие не тратят времени на подобные глупости и ложатся с ней в постель и развлекаются как душа пожелает! Понял, наконец? Обычная баба! И каждый может с ней переспать! -- Чтобы так говорить, надо как минимум самому это испытать, -- голос был спокойный, но чужой и страшный. Внутри туго, до отказа закрутилась опасная пружина, которая, сорвавшись, должна была толкнуть его на неожиданные, совершенно непредсказуемые действия. -- Иначе все твои слова -- гнусная брехня. Ты сам спал с ней? -- А может, и спал! -- торжествующе захохотал Спирька, с превосходством глядя на него, и эти торжествующие нотки, это пьяное превосходство убедили Элефантова в том, что Спирька сказал правду. Его плешивая голова была совсем рядом, один взмах тяжелой кружкой, хруст костей, кровь... Крик, шум, толпа любопытных, милиция и самое главное -- допросы, выяснение мотивов, копание в самом сокровенном... Но Спирьку спасли даже не эти картины, которые мгновенно прокрутил мозг Элефантова. Он вдруг ощутил сильную слабость, головокружение, к горлу подкатил комок. Едва он успел отбежать в сторону и прислониться лбом к грязному некрашеному забору, как его вырвало. -- Нажрался как свинья, интеллигент вонючий, -- злобно ощерился мордатый татуированный парень с железными коронками. -- Пошел отсюда, не порть аппетит людям! Элефантов никому не позволял разговаривать с собой таким тоном и в другое время обязательно бы завязался с наглецом, несмотря на то, что тот был явно сильнее, но сейчас он молча повернулся и пошел, с трудом переставляя тяжелые ноги. -- С чего это ты, Серега! Вроде и не пил почти! Спирька шел рядом, как-то суетливо заглядывая ему в лицо, и, наверное, жалел, что сболтнул лишнее. -- Сейчас я тебя доведу... Добрый, заботливый друг. Впрочем, он, наверное, искренен и действует в соответствии со своеобразным кодексом чести -- ни в коем случае не бросать собутыльника и, оградив от возможных в таких случаях неприятностей: милиции, вытрезвителя -- доставить до самого порога и сдать на руки домочадцам. Добрый, заботливый друг! Элефантов испытывал к Спирьке такую ненависть, что не мог на него смотреть. Но проявить это -- значило выдать себя окончательно. -- Все уже прошло. От жары ударило в голову. Ну пока, мне сюда. Не подав руки, Элефантов свернул в первый же переулок. На неприглядном, поросшем бурьяном пустыре возле трамвайного депо громоздились штабеля черных, крепко пахнущих смолой шпал. Выбрав относительно чистое место, Элефантов растянулся на земле и, положив руки под голову, уставился в яркое голубое небо. Если бы кто-то из знакомых увидел его в таком месте и в такой позе, он бы несказанно удивился, да и сам Элефантов никогда раньше не поверил бы, что будет валяться в жухлой вытоптанной траве на окраине города и думать тяжкую думу о вещах, которые не волновали его уже много лет. Он понял, что неимоверно любит Марию, не представляет себе жизни без нее и бешено ревнует. Удивительно! Когда все это зародилось в его душе, почему так неожиданно дало столь бурные всходы? Он испытывал горечь и обиду, и мысли были горькими и обидными. "Спирька... Жалкий, ни на что не годный человечишка, пьянь... пусть бы кто-нибудь другой, это можно было бы понять... Впрочем, я сам виноват... Тогда, три года назад, Мария доверилась мне -- и что получила взамен? Ни любви, ни тепла, ни участливости... Потом чертовы курсы... Вдвоем в чужом городе, это невольно объединяет. А в один прекрасный день он воспользовался ситуацией, подпоил и добился своего. Потом это могло войти в привычку -- женское сердце мягкое, а он умеет быть обходительным, услужливым, необходимым... Ей же надо на кого-то опереться в жизни, и она, конечно, не подозревает, что он способен предать за бутылку водки... Он хамелеон -- с ней совершенно другой, и она пребывает в заблуждении... Несчастная женщина. А все потому, что я вел себя как животное..." Элефантову захотелось заснуть, чтобы уйти от тяжких размышлений, как давным-давно, когда все обиды и душевная боль проходили за время детского сна... И оставалось только жалеть, что такой простой и действенный способ избавления от переживаний с годами становился недоступным. Через несколько дней на работу позвонила Мария. Ее голос подействовал на Элефантова, как инъекция кофеина. -- Здравствуй, Машенька! -- возбужденно заорал он, не пытаясь скрыть радости. -- Мы по тебе очень соскучились! -- Я слышу, -- она говорила совершенно спокойно, без эмоций, не выказывая своего отношения к его радости и его словам. Они поболтали ни о чем, Элефантов отчетливо представлял Марию, стоящую в будке междугородного автомата, и сердце его колотилось быстрее. Где-то вдалеке мелькала мысль: "Кто ждет ее возле переговорного пункта? ", но никаких реальных образов за ней не стояло, и поэтому она не могла омрачить радостного настроения. Поняв, с кем он разговаривает, подошел Спирька и, протянув руку, застыл в выжидающей позе. -- Ну ладно, Машенька, тут у меня вырывают трубку, так что до свидания, желаю хорошо отдохнуть, надеюсь, скоро увидимся. -- Спасибо, тебе тоже счастливо. Элефантов передал трубку. Поговорив с Марией, он почувствовал прилив бодрости, а давешние рассуждения Спирьки показались совершеннейшей чушью, не заслуживающей никакого внимания. Но тут же в сердце снова зашевелились сомнения. Спирька разговаривал с Нежинской о таких же пустяках, как и он, -- спрашивал о погоде, теплое ли море, как отдыхается. Но что-то изменилось в его лице, интонациях, он говорил очень мягко, с отчетливым налетом грусти, и Элефантов опять ощутил укол ревности. -- Ну пока, -- Спирька печально покивал головой и слегка улыбнулся. -- Я тоже. От этих последних слов Элефантова снова, как и накануне в пивной, бросило в жар, и он ощутил тошноту. Что "я тоже"? Это могло означать только одно: на прощанье Мария сказала ему "целую" и он, чтобы не поняли посторонние, ответил совсем безобидно: "Я тоже". Никто ничего и не понял, кроме того, кто обостренно воспринимал каждое слово, анализировал тональность голоса, интонацию, выражение лица говорившего... Кто знал больше других и сопоставлял фразы с взаимоотношениями, стоящими за ними, кого нельзя было обмануть кажущейся незначительностью как бы невзначай брошенного слова... "Значит, все-таки правда! И она его любит -- ведь звонила не просто так и не мне, а именно ему, значит, скучает!" Сердце разрывалось от ревности и тоски. "Но почему он как в воду опущенный?" Спирька курил, невидящими глазами глядя в окно, и вид у него был совсем не веселый. "Я бы на его месте веселился, дурачился, рассказывал анекдоты, хохотал... В чем же дело?" И вдруг Элефантов понял, что Мария в Хосте действительно не одна и Спирьку мучает ревность, поэтому он так отзывался о ней, чернил ее, чтобы как-то загладить причиняемый его самолюбию ущерб. Но почему сейчас он говорил с Марией как ни в чем не бывало? Впрочем, бесхребетностный человечишка... Мария ошибается в нем, не знает истинного лица... И Элефантов твердо решил, что, как только Мария вернется, он вступит в игру и вытеснит Спирьку из ее жизни. В том, что это ему удастся, он не сомневался: Мария умная женщина и может определять цену людям. И если Элефантов по ряду показателей проигрывал Астахову, то, безусловно, превосходил Спиридонова. Мария вышла на работу в пятницу, и, увидев ее -- красивую, загорелую, -- Элефантов ощутил такое волнение, что у него закружилась голова. С трудом он взял себя в руки, но она заметила необычность в его поведении, хотя и не подозревала, что является ее причиной. Во время перерыва Элефантов предложил Нежинской погулять вечером по набережной, и она согласилась. Он с нетерпением ждал окончания работы, потом считал минуты на месте свидания. Ему показалось, что в конце квартала мелькнула тоненькая знакомая фигурка, но к условленному месту Мария так и не подошла: либо он ошибся, либо она перепутала и свернула на другую улицу. Как ни странно, Элефантов испытал некоторое облегчение: сейчас его намерения открыть Марии душу казались глупыми и совершенно мальчишескими. К тому же такой порыв оправдан только тогда, когда встречается понимание и сочувствие, в противном случае есть риск оказаться в глупом положении. А глупых положений Элефантов боялся пуще всего на свете. "Ладно, подождем до понедельника, -- решил он. -- Там будет видно". Но в понедельник Нежинская на работу не вышла. В конце дня позвонила ее мать и сказала, что Марию сбила машина. Отделалась она относительно легко: ушибы, несколько ссадин и слабое сотрясение мозга. Элефантов ходил к ней почти каждый день. Выдумывая самые невероятные предлоги, он срывался с работы и ехал на рынок, покупал у краснощеких кавказцев мандарины, яблоки, персики, гранаты, придирчиво отбирая красивые, крупные, один к одному плоды, затем отправлялся в цветочный ряд. Здесь он тоже священнодействовал, выбирая самые свежие розы, и не всякие, а только нежно-розового цвета с длинными, туго сжатыми в бутон лепестками. Потом, сгорая от нетерпения, мчался в клинику на автомобиле и волновался всю дорогу и когда бросал камешек в окно на третьем этаже, успокаиваясь только тогда, когда за стеклом появляла