ее просто нельзя любить, если не хочешь сойти с ума. Нежинский испытал это на себе, теперь ты почувствовал то же самое. Так всегда бывает, когда любимая женщина оказывается дрянью". Элефантов привык спорить аргументирование, даже с самим собой. Но сейчас у него был только один, весьма шаткий, чтобы не сказать более, аргумент -- Мария не может быть такой. Почему? Да нипочему. Не может -- и все тут. И хотя он понимал, что голословное утверждение и доводом-то считать нельзя, но ухватился за него обеими руками. Что еще ему оставалось делать, если чувства вступили в непримиримое противоречие с разумом? "Все это чушь, -- обратился он к своей разумной половине. -- Ряд неблагополучных жизненных обстоятельств может, конечно, представить ее в неверном свете. Но это если пользоваться только двумя красками -- черной и белой. А разве можно все упрощать там, где речь идет о сложной человеческой натуре? Легче всего свести ее слова, действия и поступки к привычным шаблонам: хорошо и плохо. Попробуй понять ее до конца, разобраться во всех нюансах, руководивших ею побуждениях! Может, она стоит выше тех предрассудков, которые называют моралью? Ведь есть вольные, свободолюбивые лошади, на которых нельзя накинуть узду!" Там, где касалось Марии, быть объективным он не мог, а придерживаться логики не хотел. И все же, несмотря на все хитрости и уловки, избавиться от терзающего его смятения, тягостных, на грани уверенности подозрений и острой тоски не удалось. Вдруг ему показалось, что виновник всего -- Хлыстунов, вот кто вытесняет его из сердца Марии! Но за счет чего? Чем он лучше? Подходящего ответа не было. Так внезапно оказавшийся в цивилизованном мире папуас не смог бы понять, отчего все его огромное богатство -- дюжина консервных банок, десяток разноцветных осколков и даже целая бутылка с яркой этикеткой -- ровным счетом ничего не стоит. Что же делать? Что? Что?! Нет, надо отвлечься, так недолго и сойти с ума! Он не глядя взял с полки книгу и усмехнулся подсознательной целенаправленности немотивированного внешне движения. Тот самый томик Грина. Принадлежащий ей. Помнящий прикосновение Ее рук... Он перелистнул несколько страниц. "Черняк слушал, недоумевая, что могло так мучить контрабандиста. Логика его была совершенно ясна и непоколебима: если что-нибудь отнимают -- нужно бороться, а в крайнем случае -- отнять самому. -- Вас это мучает? -- спросил он, посмотрев на Шмыгуна немного разочарованно, как будто ожидал от него твердости и инициативы. -- А есть ли у вас револьвер?.." Это место, да и весь рассказ производили на него сильное впечатление. Группка нагло обманутых, застывших в беспомощной растерянности людей и их случайный знакомый, бродяга и авантюрист, мимоходом решивший все их проблемы. С помощью твердой натуры, крепкой руки и револьвера. Сюжет не новый, постоянно повторяющийся: герой-одиночка, восстанавливающий справедливость мощным ударом и метким выстрелом. Но гриновский Черняк вовсе не супермен, у него обычные, а не пудовые кулаки и даже револьвер -- только атрибут, не столько решающий довод, сколько необходимый довесок к спокойному умению отчетливо видеть цель и с непреклонной решительностью ее добиваться. Сам Элефантов, привыкший действовать только в рамках дозволенного, не представлял, как можно без колебаний и сомнений идти напролом через все преграды и запреты, и всегда немного завидовал тем, кто на это способен. Он положил книгу на стол. А ты, Серега, можешь стремиться к заветному рубежу без оглядки, не считаясь ни с чем? Ведь ты не трус и если раньше не делал ничего такого, то только потому, что не было значительной цели. Сейчас она есть... Он прислушался к себе. Та же тоска, растерянность, горечь. "Если что-то отнимают, надо бороться, а в крайнем случае отнять самому". Уже давно он не испытывал душевного покоя, метался, ревновал, переживал... "Вас это мучает? А есть ли у вас револьвер?" Сергей открыл платяной шкаф и, пошарив среди изрядно поредевших вещей, вытащил из дальнего угла тяжелый, глухо лязгнувший чехол зеленого брезента. Пальцы привычно расстегнули два ремешка, присоединили стволы к ложу, защелкнули цевье. В руках у него был короткий японский штуцер. Верхний ствол гладкий, двенадцатого калибра, под дробовой патрон, нижний -- нарезной. Из любого он легко попадал с пятидесяти метров в консервную банку. Двадцать два тридцать семь. Самое время. Элефантов читал достаточно детективных романов, чтобы знать, что делают в подобных случаях. Он положил в карман два -- хватит и одного, но всегда должен быть запас -- хищно вытянутых остроконечных патрона, связку ключей, накопившихся в хозяйстве за долгие годы, фонарик. В футляр для чертежей поставил разобранный штуцер, завернутый в старую болонью. Готово. В двадцать два сорок пять он вышел на улицу, на такси подъехал к нужному месту, последний квартал прошел пешком. В темном углу двора, надетской площадке, надел плащ и дождевую кепочку, спрятал в песочницу футляр, накинул на шею ружейный ремень и, придерживая через карманы части оружия, чтобы не звенели, зашел в подъезд и поднялся наверх. Вопреки опасениям, подобрать ключ к чердачной двери удалось довольно быстро. Здесь было душно и темно, фонарик пришелся как раз кстати. Осторожно ступая, Элефантов подошел к слуховому окну. Нужные ему окна располагались как раз напротив и чуть ниже -- очень удобно. Лампа под старинным оранжевым абажуром освещала обеденный стол, за которым ужинал Эдик Хлыстунов. "Какие-то тридцать пять -- сорок метров", -- прикинул Элефантов, собирая штуцер. Патрон мягко скользнул в патронник, четко щелкнул замок. Отличная машина. В оранжевой комнате появилась мама Эдика со стаканом чая в руках. Элефантов прицелился. Он охотился на кабана, лося и волка, но в человека целил впервые. Как всегда, перед выстрелом он сросся с оружием, стал продолжением непомерно удлинившегося ствола и перенесся в миг, следующий за спуском курка. Резкий, усиленный замкнутым пространством звуковой удар, красно-желтая вспышка, слабо тренькнувшее в комнате со старомодным абажуром стекло, опрокинувшийся навзничь вместе со стулом Хлыстунов, безумное лицо и истошный, душераздирающий крик его матери... Отраженное от цели воображение вернулось на захламленный чердак, где остро пахло бездымным порохом, и убийца лихорадочно разбирал сделавший свое дело штуцер. Элефантов вернулся из будущего мгновения, которому так и не суждено было стать настоящим. Нажать на спуск и хладнокровно влепить пулю в лоб Хлыстунову он, конечно, не мог. Собственно, он с самого начала знал, что не выстрелит. Сделанное до сих пор -- только попытка доказать самому себе нечто весьма существенное, но настолько неуловимое, что точно сформулировать это словами было затруднительно. А приблизительно, огрубленно... Что ж, можно сказать так: способность бороться за свою возлюбленную методами, свойственными настоящему, не знающему сомнений мужчине. И тем, что он уже выполнил, а на юридическом языке это называлось приготовлением к убийству, он доказал требуемое. Ведь от научного сотрудника Сергея Элефантова -- начинающего ученого, соискателя степени кандидата технических наук, законопослушного гражданина и члена профсоюза, все совершенное за последний час потребовало не меньшего напряжения воли, смелости и решительности, чем расправа с шайкой бандитов от лихого ковбоя из заокеанского вестерна. А стрелять в людей он, естественно, не умел. Эта способность, наверное, требовала каких-то особых качеств, которыми он не обладал. Элефантов переломил ружье. С отрывистым щелчком вылетел и шлепнулся где-то позади неиспользованный патрон. "Черт, забыл выключить эжектор! Теперь не найдешь! Ну да хрен с ним!" Все. Игра в гриновского героя кончилась. В реальной сегодняшней жизни пуля козырем не является. Элефантов снова повесил разобранное ружье на шею, под плащ. Хлыстунов допил чай и смотрел телевизор -- гладенький, самодовольный и благополучный. У него не было серьезных проблем и мучительных переживаний, он не умел жить страстями и, уж конечно, не был способен на авантюрные, экстраординарные поступки. Даже из-за Марии. Элефантов ощутимо почувствовал свое превосходство, и у него улучшилось настроение. Что Мария в таком нашла? Нет, это не соперник! "Все равно обойду я любого, в порошок разгрызу удила, лишь бы выдержали подковы и печенка не подвела!" -- насвистывая, он направился к выходу, не зажигая фонарика, так как прекрасно ориентировался в темноте. Но по дороге домой настроение снова стало портиться от мысли, отогнать которую не удавалось. Элефантов постарался думать о чем-либо другом, но она упорно выплывала на первый план, настолько короткая и четкая, что не воспринять ее однозначно было невозможно при всем желании. Дело вовсе не в Хлыстунове! Когда Элефантов прятал штуцер обратно в шкаф, его второе "я" ехидно прошептало: "Тебе пришлось бы перестрелять полгорода. Патронов не хватит. Лучше уж выстрели один раз в нее -- и дело с концом!" Элефантов выругался и сильно хлопнул дверцей. Утром он позвонил Орехову. -- Скажи своему купчику, что, если он не передумал, я готов. Да, по тому делу. И чем скорее он раскошелится, тем лучше. Орех поощряюще закудахтал в ответ, но Элефантов не стал слушать. "Попробуем по-другому, -- с тяжелой злостью думал он, захватив ладонью нижнюю часть лица. -- Всей этой свистобратии до меня далеко. И если я возьмусь за крапленые карты и сяду играть по их же правилам -- все равно буду первым!" Под пальцами скрипнула щетина, Элефантов достал бритву. Из зеркала на него смотрело незнакомое лицо: запавшие щеки, туго обтянутые кожей скулы, мешки под глазами, лихорадочный недобрый взгляд. -- Ну, здравствуй, -- сказал Элефантов. -- Только имей в виду: ты не победил меня, а я поддался тебе. "А это имеет значение?" -- глазами спросил тот, новый. И Элефантов должен был признать, что никакого. Глава пятнадцатая. РАССЛЕДОВАНИЕ Ответ с Сахалина пришел раньше, чем можно было ожидать. Крепкий парень с обветренным лицом уверенно распахнул дверь кабинета, резко протянул руку, и еще до того, как представился, стало ясно: свой. -- Палатов, начальник Холмского уголовного розыска. Он дружелюбно улыбнулся. -- Исполнял запрос, а тут появилась необходимость проскочить в ваши края: интересующий нас человек здесь объявился. Вот, думаю, два дела сразу и сделаю. Палатов положил на стол несколько бумаг. -- Посмотрите вначале это, а потом о моих нуждах потолкуем. Протоколы допросов нескольких сотрудников метеостанции, знавших Элефантова. "... Хороший, дельный человек, знающий специалист, в общем, надежный парень. Увлекался охотой, хорошо стрелял. Своего оружия не было, пользовался ружьями товарищей..." Во втором протоколе то же самое, в третьем... Вот оно! "... Несколько раз охотился с двуствольным карабином иностранного производства, который одалживал у кого-то из местных жителей. Собирался купить его, но купил или нет -- я сказать не могу..." Справка Холмского РОВД: "За Элефантовым С. Н. огнестрельного либо холодного оружия не зарегистрировано". -- Что у вас там за карабины иностранного производства? -- Японские двустволки. Верхний ствол под дробовой патрон, нижний -- пулевой. Хорошая штука. Откидной диоптрический прицел, автоматический выбрасыватель гильз. У местного населения их много, да и в экспедициях... Я порылся в сейфе, поставил на стол патрон. -- От нижнего ствола? -- Точно! Палатов подбросил патрон на ладони и вернул на место. -- Этот парень, которым вы интересовались, стрелял классно. На пари вешал на палку консервную банку, отходил и метров с пятидесяти -- бах! Вся в пробоинах! Ну дробовой сноп -- понятно, многие попадали, а потом он пулей -- бац! И опять в цель. Вот этого почти никто повторить не мог. Кстати, в связи с чем вы его проверяете? -- Покушение на убийство. -- Из этой японской штучки? -- Похоже, что да. -- А почему "покушение"? -- Промахнулся, чуть зацепил по ребрам. Палатов с сомнением покачал головой. -- Судя по тому, как о нем отзываются, непохоже, чтобы он выстрелил в человека. Да еще промазал! Палатов невесело улыбнулся, глядя, как я прячу патрон. -- Впрочем, чего в жизни не бывает! И люди меняются, и отличные стрелки промахиваются. Давайте перейдем к моему делу... Вечером без вызова пришел Элефантов. -- Вы забыли спросить, делал ли я глушитель для двигателя. Понятно, Громов рассказал о нашем разговоре. -- Я и так знаю. -- Значит, хотели поинтересоваться, могу ли изготовить такой же, но поменьше? Да что с ним случилось? Умышленно обостряет ситуацию, лезет на рожон! Нервы? Непохоже -- спокоен... -- А действительно, можете? -- Могу. Только... Элефантов улыбнулся, глядя прямо мне в глаза. -- Только нет смысла с ним возиться для разового использования. Компенсировать перепад давлений и уменьшить силу ударной волны можно с помощью подручных материалов. Например, двух обычных резиновых сосок для детского питания. -- Понятно. Что вы еще хотите рассказать? -- Пока ничего. Только спросить. -- Пожалуйста. -- Раз вы меня подозреваете, мне, очевидно, нельзя больше приходить к Игнату Филипповичу? Так звали Старика. -- Я хотел с ним посоветоваться. -- Почему же нельзя? Посоветоваться всегда можно. Только вряд ли вы его застанете, он сейчас очень занят. -- Я постараюсь. -- Кстати, получить совет вы можете и у меня. -- Учту. Спасибо. Он круто повернулся и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Я набрал номер Зайцева. Телефон не отвечал, следователя на месте не было. Визит Элефантова и его поведение можно было расценивать одним-единственным образом: как заявление -- это сделал я! Но какова цель такого заявления? И зачем ему Старик? Старик был нужен Элефантову для того, чтобы вывалить весь груз, накопившийся на душе за последнее время, вдавливающий его в землю с каждым днем все сильнее, не дающий спать, есть, пить, жить. Вывалить и получить совет. Элефантов знал, каким будет этот совет, но хотел выслушать его от Старика. Старика дома не оказалось. Окно Сизова было темным, на стук никто не отозвался. Элефантов решил ждать, чтобы убить время, забрел в гремящий музыкой парк и почти сразу наткнулся на аляповатую будочку с заманчивой надписью: "Иллюзион". Пожелтевшая табличка у входа поясняла: аттракцион создает иллюзию вращения, полета и падения. Хороши иллюзии! Элефантов нагнулся к крохотному окошку кассы. -- А иллюзию радости он не создает? -- Нет, -- старушка в круглых очках поджала губы. -- Это в комнате смеха. Нам зачем, у нас и так очередь целый день стоит... Элефантов двинулся в глубь парка, постоял у павильона "Игральные автоматы", заглянул в дверь, как притянутый магнитом, прошел внутрь к стенду "Снайпер", машинально бросив в узкую щель монету, пригнулся к закрепленному на шарнире ружью. Вдавив в плечо вытертый тысячами рук приклад, он легко ловил цель, вдавливал спуск до легкого щелчка, чуть поворачивал корпус. Щелчок, поворот, щелчок -- после каждого гас очередной светящийся круг. Элефантов погасил один ряд мишеней, второй, третий... Цели вспыхнули заново, загорелось табло "призовая игра". С прежней неотвратимой методичностью Элефантов вновь загасил мишени одну за другой. -- Видал, бесплатно! Вот здорово! Четверка пацанов обступила "Снайпер", восторженно рассматривая Элефантова. Он вытащил пригоршню монет, протянул: "Налетайте". Три щепотки из маленьких пальцев ударили в ладонь, склевывая монеты. Больше всех ухватил востролицый пацан, похожий чем-то на Ваську Сыроварова. -- Ура, живем! Аида в "Подводный бой", -- три маленькие фигурки бросились к соседнему автомату. -- А ты что же? -- обратился Элефантов к четвертому, который не брал денег. -- Да не надо... -- тот пожал плечами и смущенно попятился. Он тоже кого-то напоминал. Элефантову вдруг показалось, что пласты времени деформировались, вспучились и перед ним стоит семилетний Сергей Элефантов, скованный и закомплексованный, ошарашенный невиданными электронными играми и не умеющий воспользоваться внезапной удачей. -- Бери, не стесняйся, -- Элефантов пошарил в кармане и протянул мальчику смятую трехрублевку. -- Нет, нет, что вы, -- испуганно забормотал тот и даже спрятал руки за спину. -- Дядя, давайте мне, мы потом поделим, -- "Васька Сыроваров" подскочил вплотную, требовательно дергая Элефантова за пиджак. -- Мы и ему дадим, че-слово! Купюра выпорхнула из пальцев. "Сыроваров" мгновенно исчез, двое приятелей выбежали следом за ним. "Пьяный... пока не передумал", -- донеслось с улицы, раздался топот. -- Убежали... Видишь, парень, зазевался -- и все! В жизни зевать нельзя... -- А чужое разве можно брать? -- спросил мальчик, -- И зачем вы деньги раздаете? Это тоже неправильно. -- Нельзя, говоришь? А он считает -- можно. -- Игорь все хапает. Его мать учит: дают -- бери, бьют -- беги. -- А тебя по-другому учат? Мальчик снисходительно улыбнулся. -- Конечно, по-другому. У него своя голова, у меня своя. До свиданья! Элефантов побрел по узким аллеям. В закутке возле забора "Васька Сыроваров" объяснялся с приятелями. -- Во вам, выкусите! Я взял -- значит, мое! А то схвачу кирпич и дам по роже! Элефантов долго сидел на влажной от чего-то скамейке, наконец встал. Пора идти. Только куда? "Австралийские аборигены и бушмены Южной Африки -- бродячие собиратели и охотники, на стоянке вкапывают в землю шест, развешивают на нем скарб, вытаптывают вокруг ямку, а после ночлега кочуют в том направлении, куда укажет наклон шеста", -- вспомнил он вычитанную где-то фразу и выругал сам себя. Надо было меньше читать! Тогда бы не рефлексировал, как прыщавый гимназист! Когда он проходил мимо нового модного ресторана "Турист", с автостоянки выкатился знакомый "ЗИМ", проехал было мимо, но тут же мигнул стоп-сигналом и сдал назад. -- Садись, не зевай! -- с обычным смешком бодро крикнул Орехов. Рядом с ним сидела женщина, и Элефантов тяжело плюхнулся на заднее сиденье. -- Вечерний моцион? А мы вот поужинали... Кстати, познакомьтесь: Сергей, Элизабет... Женщина полуобернулась. Красивая. Обольстительная улыбка, равнодушные глаза. Волна дорогих духов. -- Мы уже знакомы. -- Ах да, правда. Улыбка потухла. И шлюхам бывает стыдно. -- Давно не виделись, Сергей, надо поговорить. Сейчас завезем Элизабет... Орехов завез Лизу домой, и это был совсем не тот дом, в котором Сергей с ней познакомился. -- Пока, зайка, не скучай, я заеду. Орехов чмокнул ее в щечку, ароматное облако вытекло из авто. -- Она теперь здесь живет? -- Да. У Полковника неприятности, вот и сменила квартиру. -- И не только квартиру, я вижу. Орех довольно рассмеялся. -- Семену Федотовичу все равно не до нее. Это точно. Элефантов вспомнил, как тот вылетел из кабинета Крылова, жалкий, испуганный, словно побитая собака. Если бы Сергей не был уверен, что такого не может быть, он бы решил, что ему наподдали пониже спины. -- А что случилось? -- Что случилось? Орехов резко затормозил и повернул к Элефантову круглое лицо с испуганно вытаращенными глазами. -- Время наступило другое, вот что случилось! Строгости, учет, контроль, ответственность! Помнишь Ивана Варфоломеевича? Сидит! Дом описали, имущество, бассейном, дурак, хвастался, а теперь это отягчающее обстоятельство! Он с Полковником крепко повязан, так что тот, считай, тоже погорел. Кстати! Тебе здорово повезло, что не успел с Семеном связаться! Счастливчик! Элефантов горько усмехнулся. -- А как твои дела? -- Нормально. Мне-то что до них! Я сам по себе. Когда ловят китов, плотве бояться нечего. Орехов включил передачу и плавно тронулся с места. -- С ребятами сошелся замечательными: спортсмены -- здоровые, веселые. На стадион с ними хожу, в сауну -- жир сбрасываю, пить почти бросил -- только по субботам. Так что все хорошо! Хочешь, познакомлю с друзьями? Характерной чертой Орехова было то, что у него в друзьях никогда не числились больные и неудачники. Оказавшись дома, Элефантов подумал о Крылове. Они с майором держались за разные концы невидимой, прочной нити, тот медленно, но верно подтягивал ее к себе, рано или поздно они сойдутся вплотную. Интересно, о чем сейчас думает он? А Крылов в этот момент размышлял об Элефантове и пытался понять, какие же мотивы заставили его прицелиться в Нежинскую. И почему он промахнулся. Глава шестнадцатая. МОТИВ -- Твоя ошибка в том, что ты ее обожествлял. Неземная, возвышенная, необыкновенная, единственная, неповторимая! Этими представлениями ты связал себя по рукам и ногам, отсюда твоя необоснованная требовательность, подозрительность, глупые претензии... Все это только отпугивает женщину! -- Но... -- Она хорошая девочка, холостячка, отдельная квартира, кофе, коньячок, музыка. Можно отлично отдохнуть, развлечься, для этого надо вести себя свободно и раскованно, твоя закомплексованность сюда никак не вписывается! -- Но вся жизнь не сводится к отдыху и развлечениям, музыке, коньяку и постели, кое-что существует и за пределами этого круга... -- Немногое! -- ?! -- Особенно для свободной женщины. -- Говори прямо -- для шлюхи! -- С такой прямолинейной категоричностью можно прилепить оскорбительный ярлык куда угодно. -- Работать в наше время необходимо, ну а после... Тут есть два пути: бежать в магазин, на рынок, выстаивать очереди, тащить тяжеленные сумки, торчать в жаре у чадящей плиты, стирать, гладить, шить, кормить мужа, проверять уроки у ребенка, убирать квартиру, оплачивать коммунальные услуги, размораживать холодильник -- я даже перечислять устал! -- А второй путь? -- Парикмахерская, косметический салон, маникюр-педикюр, цветы, поклонники, шампанское, автомобили, музыка, рестораны, танцы, волнующий флирт, новые увлечения... -- Так живет бабочка-однодневка. -- Ну и что? Для нее этот единственный день длится очень долго, всю жизнь. Радостную, красочную, беззаботную... Ласковое солнце, изумрудная трава, сладкий клевер, веселые товарищи и подружки, непрерывный причудливый танец... Удовольствие, удовольствие и еще раз удовольствие! Если бабочка ощущает себя, то наверняка испытывает счастье. И, уж конечно, не завидует ломовой лошади, которая весь свой век тянет лямку в каменоломнях! -- Но в конце концов наступает время расплаты. -- Знаю, знаю. "А зима катит в глаза!" Такие поучительные концовки встречаются только в баснях. В жизни расплачиваются другие: растолстевшие, потерявшие привлекательность, пропахшие кухней... Извини меня, но где твоя Галина? И почему ты сохнешь по яркой и бездумной стрекозе? -- Она вовсе не такая! -- Конечно, конечно. Вечное заблуждение влюбленных. Но сказал ты это без убеждения. Значит... -- Хватит копаться в душе! -- Помилуй, ты же для этого меня и пригласил! Или я не прав, тебе не нужен мой опыт в чуждой для тебя сфере и мой дельный совет? -- Совета я пока не слышал -- одни поучения. -- Значит, так. Полковник в отъезде, вернется через неделю. Получишь свои десять штук, я тебя веду к одному человеку, отовариваешься по полной программе: сапоги, дубленка, норковая шапка -- размеры знаешь? И отлично. Упаковываешь в красивую сумку, прикупаешь гастрономический набор: "Мартель", икра, балык, две палки сухой колбасы -- все это я тоже обеспечу, -- и двигаешь к ней. "Примите, маркиза, в знак моей любви". -- По-моему, это все ерунда... Не возьмет. -- Берут не у всех, это верно. Тут надо постараться, дипломатично, тонко все изобразить. Будто не ты ей, а она тебе одолжение делает, и взамен ты ничего не просишь, просто уважение оказал, внимание проявил... поломается немножко для вида и возьмет. А какая любовь меж вами вспыхнет! Все другие враз с горизонта смотаются... -- Так не подарки делают, а взятки дают! -- Элефантов выругался. -- Много ты знаешь про взятки! -- почему-то озлился Орех. -- Просил совета -- слушай! В прокуренном зале третьеразрядного ресторана шло бурное веселье. Здесь жрали, пили, орали, пели, заключали сделки, ругались с официантами, ссорились, выходили драться и блевать в туалет, мирились, слюняво лобызались, клялись в верности и вечной дружбе. Оглушительно гремела музыка, черноволосые усатые молодцы, удачно торговавшие мандаринами на рынке, выводили из-за столиков торопливо дожевывающих некрасивых потасканных женщин, прекрасно понимающих, где и как закончится сегодня их путь, начатый первым шагом к пятачку для танцев. Элефантов был пьян. Он с отвращением смотрел на колышущуюся толпу плотных, разгоряченных тел, белые и красные маски, соответствующие старательно разыгрываемым ролям. Здесь не было отрицательных персонажей: все, как сговорившись, лепили только два образа -- галантного, мужественного, обходительного мужчины и добродетельной, безусловно порядочной женщины, хотя липкие похотливые руки и бесстыдно вихляющиеся зады напрочь перечеркивали старания актеров. -- Протоплазма. Танцующая протоплазма... Ему было противно все происходящее и сам себе, а он в любом состоянии умел видеть себя со стороны -- и сам себе он был противен. Но слова Ореха казались убедительными, и он не жалел, что обратился к нему за советом. В последнее время он начал подозревать, что в опьяняющей вседозволенности, легкой бесшабашности отношений есть притягательная сила, которую он, жестко стиснутый рамками положенного и недопустимого, не в состоянии понять, и это делает его на голову ниже Марии. Рамки следовало раздвинуть или даже сломать вообще, и лучшего помощника, чем Орех, для этого не найти. -- Сейчас присмотрим баб-с... Классных девочек тут, конечно, нет, ну да какая разница, нам же не жениться... -- Я не желаю связываться с проститутками, -- надменно сказал Элефантов. -- Опять ярлыки! Смотри на вещи проще -- в этом твое спасенье. Все бабы одинаковы. Стоит тебе уяснить эту простую истину, и ты уже никогда не будешь мучиться любовными переживаниями. -- И превращусь в животное, -- прежним тоном проговорил Элефантов, но Орех пропустил его слова мимо ушей. -- Кстати, вношу поправку в свой совет: зачем тебе тратить на эту птичку столько денег? Я подберу ей замену с учетом всех твоих пожеланий: рост, упитанность, цвет волос... -- В тебе пропадает торговец лошадьми! -- изрек Элефантов. -- Лучше ее никого нет! -- Бедняга, ты зациклился. Верней всего от подобных заблуждений способна излечить дурная болезнь. Если понадобится хороший доктор -- у меня есть... -- Я тебе морду набью! Элефантова бросило в жар. -- Хо-хо-хо! А хорошо бить старых друзей? К тому же я тебя учил драться, а не наоборот! -- Орех выпятил челюсть. -- А мне плевать! -- Это за тобой водится, потому и уважаю. В бой с открытым забралом, не считая врагов! Молодец. Но обязательно сломаешь шею, и никто тебя не похвалит. Скажут -- дурак! -- Боря Никифоров похвалит. Он молодец. Раздел вчера на партсобрании этого индюка Кабаргина. И за соавторства липовые, и за чванство, некомпетентность. Не побоялся! -- Тоже неумно. Доплюется против ветра! Чего ж ты у него совета не спросил? -- А он всякой хурды-мурды не знает. Он правильно жить учит, честно. -- Ты был с ним всегда заодно. -- Был. Пока не сломался... -- Вот то-то! Помнишь, что я когда-то говорил? Все ломается! Рано или поздно. -- Не все. Никифоров не сломается, потому мне ему в глаза глядеть стыдно. Уверен, еще много есть людей таких, как он, только я их, жалко, не знаю. -- Нету их, потому и не знаешь. Нетути! Элефантов уперся в Орехова долгим изучающим взглядом. -- Жалко мне тебя, бедняга. -- Себя пожалей. -- И себя жалко. Только я стал таким, как ты, сознательно и понимаю, что спустился на десяток ступеней вниз. А ты ничего этого не осознаешь. Орехов зевнул. -- А какая разница? И снова Элефантов подумал, что никакой особой разницы тут нет. В его жизни опять наступила черная полоса. Мария вертелась в суматошном колесе ремонтно-приобретательских забот, в хороводе многочисленных друзей, разрывалась на части телефонными звонками, постоянно куда-то спешила. С Элефантовым она была обычно-улыбчивой, стандартно-любезной; и чрезвычайно занятой, вопрос о свиданиях отпадал сам собой. Чтобы поговорить наедине, Элефантов поджидал Марию утром на остановке, но она приехала с другого направления. Откуда? Не скрывая раздражения, ответила, что была у портнихи. -- В восемь утра у портнихи? Невинный вопрос, обнажающий всю нелепость ее объяснения, привел Марию в ярость: -- А почему, собственно, я должна перед тобой отчитываться? Кто ты такой? Элефантов растерянно молчал, сраженный откровенной враждебностью и расчетливой безжалостностью тона. -- Ты же никто, понимаешь, никто! Мария прошла сквозь него, как через пустое место. Цок, цок, цок -- постукивали об асфальт высоченные каблуки. Независимая походка, гордо вздернутый подбородок. Отставая на шаг, за ней плелся уничтоженный Элефантов. -- Ты все хочешь выпытать, расспрашиваешь обо мне Спирьку, Эдика! -- Нежинскую распирало от негодования, она остановилась, повернув к Сергею злое красивое лицо. -- Что тебя интересует? Хочешь, чтобы я сказала: "Сережа, после развода (она не забыла вставить это реабилитирующее "после развода") я спала с тем, с тем, с тем?" Резкими жестами она загибала пальцы -- один, второй, третий... "Не хватит пальцев..." -- мелькнуло в оглушенном сознании. -- Это идиотское желание разложить все по полочкам, вместо того чтобы довольствоваться тем, что есть! Мария снова двинулась к институту, бросив через плечо: -- ...Тем более что претендовать на большее ты не можешь! Элефантов как привязанный потащился следом. Кабан с простреленным сердцем иногда пробегает несколько сот метров, пятная кровью жухлую желтую траву или ослепительно белый снег. Но на асфальте, как ни странно, крови не было. Впрочем, еще не все выстрелы сделаны. -- Ты почему-то решил, что имеешь на меня исключительное право. Думаешь, я не чувствую, что с тобой происходит, когда мне звонит Эдик, Алик, Толян? Ты бы хотел отвадить их всех и остаться один! Свет в окошке! Хотя последняя фраза сочилась сарказмом, Элефантов беспомощно объяснил: -- Я же люблю тебя... -- Брось! -- Мария презрительно отмахнулась. -- Помнишь, как это начиналось? "Нептун" помнишь? Ты хотел похвастать перед друзьями -- вот и все! И усадил рядом с собой на заднее сиденье! -- Подожди, подожди, -- Элефантов встрепенулся. Он хорошо помнил тот вечер, и свои сомнения, и то, что Мария сама выбрала место рядом с ним. Нацеленные в самое уязвимое жаканы упреков пролетели мимо. Благородное негодование Нежинской было игрой, и сознание этого придало ему силы. -- Опомнись, милая! А то договоришься до того, что я совратил невинную девушку! Мария опять отмахнулась, не желая слышать его возражения. -- Когда ты вызвался помочь мне с научной работой, я думала, что это от чистого сердца, для моей пользы... -- А для чего же? -- Элефантов остановился, будто ударившись лицом о фонарный столб. -- Для зависимости! -- Мария пронзила его ненавидящим взглядом. От чудовищной несправедливости этого обвинения у Сергея перехватило дыхание. -- Дура. Ты просто дура! Язык сам произнес слова, которых он не посмел бы сказать Прекрасной Даме, ноги круто развернули туловище и понесли прочь, телом управляли рефлексы прежнего Элефантова, не сносившего оскорблений, а новый жалко надеялся, что Мария догонит, извинится и разрыва, несмотря ни на что, не произойдет, хотя прекрасно понимал тщетность этой надежды. Возмущенное цоканье каблучков растворилось в шуме начинающего день города, а для Элефантова все было уже кончено. Ничего не видя вокруг, он добрел домой, разбито провалялся три часа в постели, уткнувшись лицом в мокрую подушку, потом, следуя въевшейся в плоть привычке к порядку, пошел в поликлинику и получил освобождение от работы. Диагноз: переутомление, нервное истощение. Рекомендовано получить консультацию у психоневролога. К психиатру Элефантов не пошел. Он сидел дома, глотал пригоршни транквилизаторов и целые дни проводил в глухом оцепенении, много спал, старательно вытеснял из памяти подробности и детали своей беседы и учился переносить не проходящую ни на минуту ноющую боль в душе. Когда ой вернулся на работу, то с удивлением обнаружил, что здесь ничего не изменилось, и Мария была такой же, как прежде, разве что держала себя с ним чуть суше, чем с остальными. Внешний, видимый всем слой жизни оставался вполне пристойным, благополучным, а более глубокий и скрытый от глаз окружающих струился теперь для него отдельно, был сумрачным и тоскливым, тем более что тайная жизнь Марии оставалась яркой, красочной и веселой. Он определял это по ее улыбке, по возбужденному шушуканью с привлекательной блондинкой Мартой Ереминой, которая стала заходить к подруге почти каждый день, по отрывкам телефонных переговоров с чрезмерно накрашенной Верой Угольниковой, по односложным, чтобы не поняли посторонние, ответам в плотно прижатую к уху трубку, по понимающему хихиканью в ответ на шутки невидимых собеседников. Стараясь уберечься, Элефантов выходил из лаборатории, как только Нежинскую просили к телефону, медленно гулял по коридорам, иногда спускался вниз, во внутренний дворик, неспешным, прогулочным шагом проходил в невидимый из окон закоулок и со всего размаха ввинчивал кулак в кирпичную стену. Но отвлечься удавалось только на миг, когда в мозг ударяла первая, самая острая волна боли, потом, когда он не торопясь шел обратно, рассеянно полизывая ссадины, боль в разбитых фалангах жила на равных с той, другой, не заглушая ее, и облегчения не наступало. Потом он возвращался на место, органично вписывался в рабочую обстановку, и никто ничего не замечал, кроме одного человека: он знал, что Мария чувствует его внутреннее состояние, видит его полную растерянность, смятение и боль, понимает, что причиной этому -- она сама. И он подсознательно ожидал, что Женщина-Праздник придет ему на помощь, ведь от нее одной зависело его восприятие окружающего мира, и, конечно, ей об этом было известно. Но Мария никак не проявляла свою осведомленность и, судя по всему, не собиралась приходить к нему на помощь. И такое бессердечие, безжалостность Прекрасной Дамы угнетали Элефантова еще больше, чем все ее предыдущие поступки. Мир сузился, он загнанно выглядывал наружу через черную с острыми рваными краями щель, пьянки с Ореховым не помогали ее расширить -- даже во время самого развеселого застолья щемящая боль в сердце не отпускала, а утром похмелье добавляло к душевным мукам и физические страдания. Карпухин прислал письмо, торопя с обоснованием темы, он писал также, что Кабаргин развил активное наступление на методологически ошибочную, чуждую нашей науке теорию внечувственной передачи информации, пропагандируемую безответственным выскочкой Элефантовым, и советовал подготовиться к серьезным сражениям. В последнем абзаце профессор интересовался успехами Нежинской и недоумевал, почему она не поддерживает связь с научным руководителем. Завершалось письмо выражением надежды на трудолюбие и способности Сергея, которые только и могут обеспечить достижение поставленной цели. Элефантов бросил конверт в ящик и больше о нем не вспоминал. Сияющий Орехов принес радостную весть: приехал Семен Федотович и готов "отгрузить хрусты", можно прямо сегодня. -- К черту! -- ответил Элефантов. -- Я передумал продаваться. -- Дурак, продаются все! Не обязательно за деньги: должность, квартира, почести, женские ласки -- что угодно может служить разменной монетой! Орех даже охрип. -- Разница лишь в цене. Десять тысяч -- достаточная сумма, чтобы тебя стал уважать каждый, кто об этом узнает! Обычно продаются гораздо дешевле! -- А по-моему, женщина называется продажной независимо от того, за сколько ее купили. И я не желаю уподобляться этим!.. Орех поднял руку. -- Подумай хорошо, Сергей! Десять штук тебе никогда не заработать. -- Плевать мне на твои десять штук, -- устало сказал Элефантов. -- И на всех, кто продается, кто покупает и кто в этом посредничает. Орех побагровел. -- Тогда какого черта ты морочишь голову солидным людям?! Из-за тебя и я попал в глупое положение! С какими глазами я приду к Полковнику?! В общем, так, -- он перевел дух. -- Больше я с тобой никаких дел не имею! А ты сядь перед зеркалом и подумай, что у тебя есть и что ты потерял! Вряд ли Орехов предполагал, что Элефантов последует его совету. Итог коротких размышлений оказался убийственным: в активе не было ничего! Ничего... Вспомнился давно прочитанный в фантастическом сборнике необычный по сюжету рассказ: атомная война -- нажата роковая кнопка, вспыхнул ослепительный шар, и все кончено... Но в мертвой пустыне чудом уцелел крохотный кусочек жизни. Не атомное убежище -- обычная вилла, тонкие стены, зловещий мутный свет проникает сквозь покрытые радиоактивной пылью стекла, но люди внутри живы. Смертоносное излучение не может им повредить, потому что они защищены Светлым Кругом любви и счастья. Их воля и любовь мешают невидимой неуловимой смерти проникнуть внутрь дома, поэтому опасней жестокого излучения любое сомнение, недоверие, недостаток любви... У Элефантова тоже был свой Светлый Круг, в котором он чувствовал себя защищенным и неуязвимым. Но любовь он предал, волю потерял... "Здесь нет моей вины: рок, судьба... И необыкновенно сильное чувство к Марии". "Найти себе оправдание проще всего, -- возразила вторая половина его "я". -- Нежинская тоже легко объяснит себе бессердечие и жестокость отсутствием чувств к тебе, влечением к кому-нибудь другому, да мало ли чем еще. А как ты оправдаешься перед Галиной? И Кириллом?" Предательство не имеет смягчающих обстоятельств, Элефантов это прекрасно понимал, и возразить ему было нечего. Мелькнула мысль о зеленом чехле в шкафу. Традиционный конец банкротов... Несколько раз звонили из головного института Калина и его зам, оставляли и без того известные Элефантову телефоны, просили с ними связаться. Он собирался сделать это со дня на день, но каждый раз откладывал: не знал, о чем говорить и на что соглашаться, в его жизни царила полнейшая неопределенность и еще жила надежда на восстановление отношений с Марией. Как-то после работы Марию встретили Еремина и Угольникова, оживленно болтая, они пошли рядом -- броские, яркие, нарядные. Элефантов с Дореевым отставали шагов на пятнадцать, Сергей с болезненной чуткостью улавливал слова и фразы, обостренной интуицией восполнял пробелы, когда проехавший автомобиль или громыхающий трамвай заглушал звонкие голоса. Марту и Веру пригласили в ресторан какие-то парни, но их трое, и они попросили прихватить подружку для комплекта. Марии предлагалось дополнить компанию, чтобы развлечение было полноценным. Предложение знакомиться с посторонними мужчинами для ресторанного веселья должно было оскорбить Марию. К тому же она до предела занята, страдает от головных болей и каждую свободную минуту спешит провести с сыном. Элефантов был уверен: откажется, дав понять, что такое времяпрепровождение не для нее. Но Мария соглашалась идти в ресторан, ее интересовал только один вопрос: что собой представляют предполагаемые спутники и можно ли будет "убежать в случае чего". Еремина и Угольникова в один голос заверили: "Ребята хорошие, убегать не захочешь..." Мария засмеялась и сказала, что доверяет мнению подруг. Подслушанный разговор просветил Нежинскую как рентген. Знание правил постыдных игр, в которых уход из ресторана домой является запрещенным ходом, готовность следовать этим правилам, делить красиво сервированный столик с незнакомыми мужчинами, получающими право требовать ответных услуг, -- все это не оставляло места иллюзиям. Спирька был прав. С ней действительно может переспать каждый. Почему бы и нет? Если отсутствует фильтр чувств, разборчивости, взыскательности... Каждый. Кто захочет. И кто может оказаться полезным. Или вызовет ответное желание. Или просто будет достаточно настойчив. Почему бы и нет? С ее пониманием "свободы", взглядами на "друзей", со свободными подружками, считающими семью помехой и имеющими отдельные квартиры. От боли в душе Элефантов скрежетал зубами. Между делом лечь в постель с новым "другом" для нее так же привычно, как сходить в кино. Ни бури эмоций, ни трепетного волнения, ничего. Она не сохранит привязанности, не строит планы на будущее, не договаривался о свиданиях. Спарились и разбежались. Но в пухлой, исписанной записной книжке остаются координаты партнера. Так хороший хозяин прячет в кладовку найденный гвоздь, гайку, шайбу -- когда-нибудь пригодится. Она чрезвычайно практична, тут Спирька тоже прав. "Друзья" подобраны, как инструменты в мастерской, разложены по возможностям: продукты, промтовары, стройматериалы, железнодорожные билеты, "фирменные" вещи, транспорт, индпошив -- и так далее, на все случаи жизни. Не беда, что они забыли про нее, позвонит -- вспомнят, охотно окажут требуемую услугу и переспят с ней еще разок. Она для них такой же инструмент, как и они для нее, а когда обе стороны придерживаются одинаковых правил, нет поводов для разногласий и обид. Правда, некоторые, имеющие такую же склонность к слюнтяйству, как и он сам, не могут или не хотят забыть ее и зачисляются в действующий резерв: постоянно крутятся вокруг, оказывают услуги, из кожи вон лезут, чтобы угодить... И получают иногда то, что для них так много значит, а для нее ничего не стоит. И радуются объедкам с чужого стола, хотя выглядят смешными и жалкими. Элефантов вспомнил Васю Горяева, визиты которого к Марии представлялись теперь совершенно в ином свете. Был ли он в действительности несчастным влюбленным? И так ли уж безуспешно добивался взаимности? Они посмеивались над ним, и Мария смеялась тоже, но были дни, когда она отпрашивалась с работы на несколько часов -- к врачу, портнихе или куда-то еще... Тогда Элефантов еще не подозревал, что может стоять за подобными отлучками, и потешался над Нежинским, который, не заставая жену на месте, с явным беспокойством расспрашивал, где она и когда придет. Н-да... Как он теперь понимал это волнение! Да и многое стало понятным. Как пелена с глаз! Элефантов прозрел. Он приписывал ей мысли, которые никогда ее не посещали, и чувства, которых она никогда не испытывала, находил сложность в натуре простой, как кафельная плитка. Прекрасная Дама... Гордая, честная, бескорыстная... Идиот, Господи, какой идиот! Но как можно было не видеть очевидного? Ну понятно: в любимой женщине легко отыскать те черты, которые хочется. И все-таки... Ведь он до определенного времени сомневался, но потом поверил ей во всем и сразу. Элефантов вспомнил их первое объяснение в больнице, и забытый с детства спазм обиды бессовестно обманутого, верящего в идеалы мальчика перехватил горло. Слова, жесты, слезы -- все было ложью. Тебе нужна тонкая ранимая натура? Пожалуйста, получай! Хочется иметь единомышленницу, думающую так, как ты? Бери, не жалко! Рецепт прост: правильные слова да немного артистизма... Она не особенно старалась, решающую роль играло его собственное воображение. И все же фальшь ощущалась, расхождения между словами Марии и ее поступками накапливались и приводили его в смятение, а каждая попытка выяснить отношения натыкалась на явное раздражение и неподдельную злость. Еще бы! Ведь своими глупыми притязаниями на любовь, верность он посягал на весь ее уклад! Хотел лишить многочисленных нужных инструментов, лишить права знакомиться с кем и где она хочет, права с кем хочет кататься на машине и ложиться в постель... А что предлагал взамен? Себя! Ха-ха-ха! Не имеющего ни денег, ни полезных знакомых, ни широких возможностей! Не умеющего облегчать жизнь, доставать красивую одежду, вывозить на шикарные курорты! С точки зрения практичной деловой женщины, предлагаемая сделка была полностью проигрышной. Хотя... Сделать для нее диссертацию не сможет больше никто. Но это слишком далекая перспектива, такая же абстрактная и малореальная, как какие-то там марсианские каналы. Для игр, к которым она привыкла, он предлагал слишком крупную ставку. И потом -- канитель с диссертацией, даже при условии, что основную работу он возьмет на себя, требовала от нее значительных усилий. А надо признать, как ни неприятно, но никуда от этого факта не денешься, что очаровательная, интеллигентного вида Мария относилась к людям со стратегией поведения низшего типа, которые приносят более значимые, но отдаленные цели в жертву ближайшему удовлетворению своих потребностей. Так что, с ее точки зрения, сделка была проигрышной по всем статьям. Но он не предлагал сделку! Он признавался в любви, писал ей стихи, дарил цветы -- обращался к ее душе, не сомневаясь, что она способна понять и правильно оценить его порывы! И от этого она, наверное, начинала ощущать себя дрянью и, чтобы избавиться от неприятного ощущения, била наотмашь в самые уязвимые места, передергивала факты, подтасовывала слова, искажала события, и в результате виноватым оказывался он. Но сама-то она знала, что он ни совсем не виноват, и ненавидела его за это, как предатели ненавидят предаваемых ими людей. Внезапно мелькнула догадка настолько ужасная, что у него ослабели ноги и вспотел лоб. Новый облик Нежинской предсказывал другое объяснение недомоганию, которое Элефантов посчитал последствием купания в холодном озере и заглушил антибиотиками! Он вспомнил слова Орехова в ресторане и ощутил прилив дурноты: во всем, что касалось теневых сторон жизни, тот был ясновидцем! На другой день он пошел в поликлинику, усатый врач поздравил его с "боевым крещением" и посоветовал не унывать. -- Ничего страшного, вроде насморка. Через неделю будешь здоров! Только в следующий раз не затягивай, бывают варианты похуже! Как большинство медиков этой специальности, он был циником. Неделю Элефантов сидел в унизительных очередях, получал болезненные уколы, сдавал анализы, белый кафель процедурной напоминал мертвецкую -- наверное, потому, что внутри у него было холодно и мертво. Когда усатый весельчак поздравил его вторично, на этот раз с окончанием процедур и "возвращением в большую жизнь", он не испытал ни радости, ни облегчения. Мир рухнул, все летело в тартарары, ничего хорошего и чистого больше не существовало. Прекрасная Дама умерла, придя к Нежинской, он попросил вернуть адресованные покойной письма и стихи. Объясняться Элефантов не собирался, но, когда Мария удивленно-озабоченно начала расспрашивать, что случилось, он не удержался. Она разыграла изумление, попыталась убедить, что произошло недоразумение, какая-то нелепая ошибка, игра была безупречной, но с обычными неувязками концов и фальшивыми нотками. Элефантов сорвался и высказал все, что накопилось на душе. Ему сделалось страшно от тех слов, которые он бросал в красивое лицо Марии, но еще страшнее было оттого, что он говорил чистую правду. Мария разыгрывала ярость, а скорее всего ярость была подлинной, потому что вина, свежо ощущаемая во время напугавшего ее внезапного визита Элефантова месяц назад, успела бесследно выветриться, начисто забыться, и она, пожалуй, действительно чувствовала себя безгрешной. Последовала безобразная сцена, в которой перегоревший Элефантов участвовал как зритель. Оглушенный разум плохо воспринимал происходящее, он только отметил: даже искаженное злостью лицо Марии оставалось красивым -- еще одна несправедливость в длинной цепи связанных с ней несправедливостей, унижений и обид, испытанных им в последнее время. Ему хотелось, чтобы все кончилось как можно быстрей, и наконец он дождался. Мария сунула ему пакет с письмами и какой-то сверток, сказав напоследок почти спокойно: -- Так меня еще никто не оскорблял. И я никого... Ты испортил мне настроение. И это все, что ты мог. Ведь набольшее тебя не хватит? В голосе слышалась издевка, но уже потом Элефантов понял, она хотела узнать, не собирается ли он рассказать кому-нибудь о случившемся и приклеить ей позорящий ярлык, как полагалось по правилам известных ей игр. Он отрицательно покачал головой. -- Прощай. Мария распахнула дверь. -- Я и тогда, три года назад, жалела, что была близка с тобой" и сейчас жалею. -- Наверное, потому, что я хуже всех этих твоих... Дверь захлопнулась прежде, чем Элефантов закончил фразу. Механически он спустился на несколько пролетов, вдруг понял, что держит в руках мешающий газетный сверток, заглянув, обнаружил бельевой гарнитур -- единственный подарок, сделанный им Марии, и бросил яркий комок душистого шелка в черную лязгающую пасть мусоропровода. На строительной площадке Элефантов сжег письма, глядя воспаленными глазами, как корежатся стихи, превращаются в пепел ласковые, нежные слова. На душе было пусто, затхло и страшно, словно в разграбленном и оскверненном склепе. Мир поблек, краски выцвели, силы иссякли. Вдруг судьба обожгла, как крапивою, И, не веря, трясу головой, Что кобылка, до боли любимая, Оказалась распутной и злой... Маленький Сергей стоял рядом с дедушкой Мимо, жалея умирающего жеребца. И немного -- себя! "Хватит, Серый! Все ясно, точки над "и" расставлены, надо брать себя в руки. Черт с ней, жизнь продолжается!" Но по-прежнему солнце сияет, Зеленеет трава на лугах, И другие кобылки играют На высоких и стройных ногах! Он пытался взбодрить себя, но это не удавалось. Перебираясь через рельсы башенного крана, посмотрел вверх. Кабина находилась напротив окна Марии. Интересно, что она сейчас делает? Он испытал болезненное желание заглянуть в квартиру Нежинской и тут же понял, что произошло самое худшее: даже после всего случившегося Мария не перестала для него существовать! В правильных и поучительных книгах, прочитанных Элефантовым, на последних страницах обязательно торжествовала справедливость: добродетель побеждала, а порок примерно наказывался -- ударом шпаги, приговором суда или, по крайней мере, всеобщим презрением. Закрывая книгу, он был уверен, что разоблаченному злодею нет места в жизни и, даже избегнув физической гибели, тот неизбежно обречен на моральную смерть. Но, в отличие от художественного вымысла, реальная действительность не обрывается на сцене развязки, а течет дальше, буднично пробегая тот момент, на котором любой писатель обязательно поставил бы точку. И оказывается, что закоренелый преступник не сгинул навечно в ледяных просторах севера, а, отбыв свой срок, возвратился в привычные места, приоделся, набриолинил остатки волос, вставил вместо выпавших золотые и фарфоровые зубы, прикатил к морю и посиживает на веранде курортного ресторана, кушая цыплят-табака и посасывая коньяк-под ломтики ананаса. И, представьте, не отличается от веселящихся вокруг курортников, потому что клеймить лбы и рвать ноздри каторжникам перестали больше ста лет назад. А что же говорить о каком-нибудь мелком негодяе! Вчера он, красный и потный, ежился под взглядами товарищей, выслушивал гневные слова, боялся протянуть руку сослуживцу, а сегодня оклемался, ходит с улыбочкой, будто ничего и не было! Перипетии отношений Элефантова с Нежинской не стали достоянием общественности, страсти кипели и отношения выяснялись в глубинном слое жизни, недоступном посторонним взглядам. Верхний, видимый слой казался гладким и незамутненным. Впрочем, окружающие отметили замкнутость и угрюмость Элефантова, но отнесли это на счет неудач в научной работе. В Нежинской никаких изменений не произошло. Она не проваливалась сквозь землю, не ссутулилась, не утратила царственной походки и гордой посадки головы. Такая же общительная, веселая и обаятельная, как обычно. На людях она вежливо здоровалась с Элефантовым, хотя без свидетелей обходилась с ним, как с пустым местом, явно давая понять, что он -- жалкое ничтожество, с которым порядочная женщина и знаться не желает. И если бы Элефантов испытывал такие же чувства, их судьбы могли разойтись навсегда, как пересекшиеся в океане курсы двух приписанных к разным портам судов. Но с ним творилось нечто совершенно непонятное; он презирал Нежинскую и вместе с тем продолжал любить Прекрасную Даму. Его по-прежнему волновал ее смех, голос, быстрые, чуть угловатые движения, тонкая девчоночья фигура. И напрасно он убеждал себя, что Прекрасной Дамы нет и никогда не было, существует только оболочка, алчный порочный оборотень, принявший ее облик -- двойственное чувство разрывало его пополам. Мучило одиночество и ощущение брошенности, оттого, наверное, и забрел в холостяцкую квартиру Никифорова, где раньше часто проводил вечера и куда в последнее время избегал заходить. Здесь ничего не изменилось: рабочий беспорядок на столе, улыбающийся хозяин в неизменном растянутом трико и клетчатой рубашке с вечно оторванной пуговицей. Как всегда, Элефантов отказался от супа из концентратов и яичницы на маргарине, пока хозяин варил кофе, полистал бумаги на столе и удивился, тоже как всегда, целеустремленности, с которой непрактичный, не приспособленный к житейской жизни Никифоров двигался вперед в профессиональной сфере. -- Доктором скоро станешь? -- Сейчас с этим тяжело, -- отмахнулся Никифоров. -- Не хочется тратить время на оформительскую волокиту и бег через бюрократические барьеры. Потом видно будет. У меня сейчас вырисовывается неожиданный поворот, вот послушай. Кофе неожиданно оказался хорошим, и Элефантов даже расслабился на продавленном диване, чего с ним не случалось уже давно. Все было как раньше, когда они с Никифоровым говорили вечера напролет на любые темы, в основном острые, волнующие, и хотя не всегда полностью сходились во мнениях, но хорошо понимали друг друга. -- А у тебя, я слышал, не заладилось? И вроде руки опустил? Элефантову не хотелось обсуждать эту тему. -- Расскажи лучше, как разгромил Кабаргина? -- Земля слухом полнится! Все подходят, спрашивают... Велика доблесть: сказать кретину, что он кретин! -- Многие не решаются. Орехова помнишь? Предрекал, что ты сломаешь голову. -- Орехов? Предприимчивый молодой человек, который хотел купить у нас якобы списанные осциллографы? Хм... Вполне вероятно! Те, у кого рыльце в пуху, никогда не выступают против начальства. А также лентяи, бездари, карьеристы. Им необходимо быть удобными: ведь безропотность и покорность -- единственное достоинство. И мне нашептывали: напрасно ты так, как бы хуже не вышло! Никифоров улыбнулся. -- А чего мне бояться: не пью, не курю, взяток не беру, с женщинами тоже не особенно... Даже на работу не опаздываю! Темы заканчиваю успешно, в сроки укладываюсь, процент внедрений -- самый высокий в институте. Потому очень легко говорить правду! И Кабаргин, заметь, без звука проглотил критику. Он же прекрасно понимает, что ничего не может мне сделать! -- Я тоже так считал. Но у сидящего наверху много возможностей нагадить на нижестоящего, несколько раз приходилось убеждаться. Помнишь, как он отменил мне библиотечные дни? А сейчас представился случай навредить по-крупному -- вообще рубит тему! -- Знаю, слышал, -- кивнул Никифоров. -- Только высокие каблуки роста не прибавляют. В жизни существует определенная логика развития: каждый получает то, чего заслуживает, и никакие уловки, хитрости не позволяют обойти эту закономерность. -- Тогда на земле должны царить справедливость и гармония, -- зло усмехнулся Элефантов. -- Ты впадаешь в идеализм чистейшей воды! Вон сколько кругом сволочей, мерзавцев, приспособленцев, процветающих, вполне довольных собой! -- Отдельные частности, да еще взятые в ограниченном временном диапазоне, не могут отражать общую картину. В конечном счете жизнь все расставляет по своим местам. Правда, если вычертить график, некоторые точки окажутся выше или ниже: кто-то урвал больше положенного, кто-то недополучил своего. Но в целом... -- Я знаю одного парня, который побоялся стать точкой ниже графика справедливости, -- перебил Элефантов. -- Начал суетиться, менять себя в угоду окружающим, поступать вопреки принципам, в суматохе совершил предательство... Когда дурман прошел, он ужаснулся и мучается в спорах с самим собой -- можно ли оправдаться логикой, не укладывающейся в твой график? -- Так не бывает! Никифоров поучающе покачал пальцем перед носом собеседника. -- Негодяев не мучают угрызения совести! -- А если он не негодяй? Обычный человек, в какой-то миг проявил слабость... И раздвоился... Никифоров посмотрел испытующе. -- Случайно раздвоился? Не знаю... Только скажу тебе так: он пропащий человек. Надо либо иметь чистую совесть, либо не иметь никакой! Половинчатость немыслима. По логике развития, о которой я сейчас говорил, обязательно перерождается и вторая половина: с самим собой примириться легко -- и вот уже нет никакого внутреннего спора! Процесс завершен -- перед нами стопроцентный негодяй! Элефантов поморщился. -- Чересчур прямолинейно! Он поймал себя на мысли, что повторяет упрек Орехова в свой адрес. -- А если вторая, добрая, половина сохраняется без изменений? И примириться с самим собой не удается? Что, по твоей логике, должно последовать тогда? -- То, что много раз описано в классике, -- будничным тоном сказал Никифоров, -- безумие. Или самоубийство. В разговоре возникла пауза. Элефантов допил свой кофе, Никифоров отнес чашки на кухню. -- Если бы человеческие пороки были наглядны, как бы все упростилось! Никифоров хмыкнул. -- Радужная оболочка вокруг каждого? Доброта, честность, порядочность -- светлые тона, подлость, похоть, коварство -- черные... Так, что ли? -- Хотя бы. Тогда все мерзавцы вымрут, как блохи на стерильной вате. -- Ошибаешься, Серега, -- Никифоров привычно свалил в раковину грязные чашки. -- Эта публика так легко не сдается! Перекрашивались бы сами, чернили других, срывали и напяливали на себя чужие цвета! А то и попросту объявили бы, что черный и есть признак настоящей добродетели... Кстати, так и сейчас делается. Вручили же орден Победы человеку, не выигравшему ни одного сражения! И ничего, нормально: одобрили, единодушно поддержали... -- Никифоров пустил струю воды и склонился над раковиной. -- Пойми, дело ведь не в отдельных негодяях. Люди таковы, каковыми им позволяет быть общество. Создай режим наибольшего благоприятствования Личности -- настоящей, с большой буквы, и все станет на свое место! Умный, порядочный начальник возьмет такого же зама, потому что не боится подсиживании, тот подберет по себе начальников отделов, те -- сотрудников. И кому будут нужны посредственности, болтуны, вруны, подхалимы? Они сразу же выпадут в осадок, и ни машин, ни дач, ни пайков... Никифорор повернулся, потряс мокрыми руками, стряхивая капли, поискал глазами полотенце, потом машинально погладил себя по бедрам, где трико было заметно вытерто и засалено. -- Только кто ж это все отдаст? Поэтому сейчас, когда царствует серость. Личность никому не нужна, наоборот -- выделяется, мешает, раздражает, надо подогнать ее под общий уровень. Как? Элементарно. Общественное выше личного -- и все тут! Кто сделал открытие? Коллектив! Неужели сразу весь? И Петров с Сидоровым? Они ведь не просыхают! А вклад внесли, и не смейте принижать роль простого народа! Войдя в роль, Никифоров повысил голос, но тут же опомнился и печально усмехнулся. -- Серости выгодна всеобщая серость. Пусть тянут лямку: высиживают до конца работы, томятся на собраниях, безропотно едут в скотские условия сельхозработ, добывают еду, бьются в очередях за шмотками, всю жизнь ждут квартиру, получают убогие радости -- кино, заказ на праздник, спаривание в супружеской постели, "белое" или "красное" под селедочку с картошкой... А кто изобрел? Все! К черту объективные критерии, мы сами будем определять, кто чего заслуживает! Никифоров грузно опустился на колченогий стул. -- А ты вылазишь со своим внеплановым энцефалографом и не благодаришь за то, что использовал казенное оборудование и рабочее время, не расплачиваешься соавторством. Имеешь наглость думать, что обязан только собственным способностям, что твой мозг не куплен за сто восемьдесят рублей в месяц. Словом, грубо нарушаешь правила игры... -- Плевал я на эти правила, -- вставил Элефантов. -- Или эта твоя экстрасенсорная связь, -- не обратив внимания на реплику, продолжил Никифоров. -- Какова идейно-методическая основа твоих разработок? В любой момент тебя могут объявить апологетом, низкопоклонником и лжеученым. А то и идеологическим врагом! И то, что будто бы у тебя в руках, лопнет, как мыльный пузырь. Мне кажется, что эта неопределенность положения и угнетает тебя в последнее время. -- И что же, на твой взгляд, я должен делать? -- То же, что и раньше. Я никогда не подделывался под обстоятельства, и ничего -- живу! Хотя многие считают, что живу плохо, -- Никифоров обвел рукой вокруг. -- Зато как умею. И ты делай то, что считаешь правильным. Вкалывай, не оглядывайся на других, не приспосабливайся. У тебя один выход -- дать результат. Официально признанный результат. Если запатентуешь прибор или метод экстрасенсорной связи, чтобы ни один руководящий осел не мог объявить твои исследования чепухой, считай, что ты победил. Вольно или невольно, но с тобой начнут считаться и, до крайней мере, не смогут отнять сделанного. Словом, надо пахать, рвать жилы, не оглядываться на недругов, и тогда никакие кабаргины страшны не будут! -- Терпенье и труд все перетрут, -- саркастически подхватил Элефантов. -- Тебе надо быть проповедником. Или профессиональным утешителем. Никифоров его не убедил. Терпеливо ждать, пока восторжествует справедливость, не хотелось. Тем более -- его судьба могла оказаться частным случаем, не отражающим общей закономерности. Когда он смотрел на чистенькую, модную, красивую Марию, ему казалось, что так оно и есть. Нежинская преуспевала, находилась в полном согласии сама с собой и с "окружающими. Ее, безусловно, не мучили угрызения совести, если она и вспоминала о существовании Элефантова, то с раздражением. "Она рассчитала точно: о тебя можно вытереть ноги и выбросить, как грязную тряпку, никакими неприятностями это не грозит", -- издевательски констатировало его второе "я". Мысль о том, что Мария, обходясь с ним так, как она сделала, учитывала его неспособность к решительным действиям, угнетала Элефантова с каждым днем все сильнее... Значит, мне следовало убить ее?" "Следовало быть мужчиной, а не тряпкой. С Ореховым она никогда не позволила бы таких штук!" "Я же не Орехов!" "Оно и видно", -- не унимался сидящий внутри злой бес. Со стола лаборантки Элефантов почти машинально утащил две резиновые соски, которые надевали обычно на бутылочки с клеем. Аккуратно прорезал маленькими острыми ножницами отверстия в нужных местах, определенным образом вложил одну в другую. Действовал механически, будто кто-то другой водил его рукой. Потом отстраненность исчезла, он выругался и бросил получившийся предмет в корзину для бумаг. В конце дня Мария позвонила какому-то Гасило, любезно поблагодарила за мебель и пригласила в гости, на чашечку кофе. В голосе ее явно слышались обещающие нотки. Элефантова бросило в жар, когда вернулась способность думать, он понял, что Нежинская умышленно сделала его свидетелем разговора, прекрасно понимая, что причиняет боль, и желая этого. Уходя с работы, он залез в урну, вытащил изготовленное утром приспособление и опустил в карман. Дома, мучительно размышляя, как быть, Элефантов снова швырнул перешедшие в новое качество соски в помойное ведро. -- Бред! "Вот в этом ты весь! Недаром она умышленно пинает тебя, как безответную собачонку, которая заведомо не осмелится показать зубы!" Внутренний голос, как всегда, был язвительным и беспощадным. И он был, как всегда, врав. Мария хотела, чтобы он корчился от ревности и бессильной ярости, глядя на часы, отсчитывающие время ее свидания с неизвестным мебельщиком Гасило, уверенная в том, что на большее он не способен. Так что, расписаться в своей ничтожности? Элефантов ощутил чувство, заставлявшее в детстве ввязываться в неравные драки, и, сжав зубы, ринулся доказывать всем, а в первую очередь самому себе, что он не тряпка, не трус и не размазня. Когда он прикручивал проволокой одноразовый глушитель к стволу штуцера, когда шел, спотыкаясь о кучи строительного мусора, к притягивающему и пугающему огоньку на седьмом этаже, когда лез по решетчатой черной громаде крана, он был уверен, что все кончится как в случае с Хлдютуновым и демонстрация готовности действовать "как подобает мужчине" успокоит и заменит само действие. Но, заглянув в окно Нежинской, Элефантов понял, что сам загнал себя в ловушку и отрезал путь к отступлению. Потому что на расстеленной постели сидел без рубашки мужчина, рассмотреть лицо которого на таком расстоянии было нельзя, а Мария, в легком халате, надетом, как знал Элефантов, на голое тело, вышла из ванной, она чистоплотная, как кошка, хотя можно ли назвать чистоплотной женщину, меняющую любовников чаще, чем простыню, на которой их принимает? -- и того, что должно было сейчас произойти, прямо у него на глазах, он допустить, конечно, не мог. Ах, если бы он сидел у себя дома -- догадываться, даже знать -- совсем не то, что видеть, -- или если бы у него была безобидная рогатка -- разбить стекло, спугнуть, предотвратить. Но вместо рогатки в руках смертоносный штуцер. Когда и кто успел его собрать, поднять рамку прицела? Мария направилась к тахте, включила ночник, сейчас пройдет через комнату и уберет верхний свет, но раньше ваза на столе разлетится вдребезги, насмерть перепугав милую парочку и испортив им вечер... Мария мимоходом коснулась рукой прически гостя, так она ерошила волосы Элефантову, и улыбается, наверное, так, как когда-то ему, -- ласково и откровенно. Мушка прицела метнулась с вазы на левую сторону груди Нежинской, но в последнее мгновение, когда палец уже выбрал свободный ход спуска и все его существо сжалось в ожидании выстрела, Элефантов шевельнул ствол на долю миллиметра вправо, через девяносто два метра отклонение составило одиннадцать сантиметров, и пуля вместо того, чтобы пробить сердце Нежинской, оцарапала ей бок. Но когда Кризис придет к убеждению, что в Марию Нежинскую стрелял не кто иной, как Элефантов, он не сможет предположить истинного мотива, руководившего им в тот момент. Глава семнадцатая. РАЗВЯЗКА На тень мотива Крылова натолкнула известная в определенных кругах Верунчик Статуэтка, поплатившаяся за пренебрежение своим и чужим здоровьем разбитым носом и двумя сломанными ребрами. В травматологии она долго жаловалась на превратности судьбы, из-за которых ей приходится безвинно страдать, чистыми глазами, явно ожидая сочувствия, глядела на Крылова, а он нетерпеливо дописывал протокол, спеша скорее проверить внезапно возникшую догадку. Догадка подтвердилась: в регистратуре он нашел историю болезни Элефантова. -- Когда прочел, ну, думаю, круг замкнулся, -- рассказывал инспектор Зайцеву. -- Как в историях о Шерлоке Холмсе -- торжество дедуктивного метода! -- Беда в том, что умозаключения Холмса невозможно подшить в дело. Никогда не задумывался? Каждый сюжет завершается блестящим описанием того, как могло быть совершено преступление. А так ли было на самом деле? Предположения великого сыщика чаще не подтверждаются однозначными доказательствами, и обвиняемый найдет имеющимся фактам десяток других объяснений! Мол, откуда я знаю, где бегала моя собака, вымазанная фосфором для забавы! Но по воле автора злодей сам обличает себя: нападает на детектива, пытается бежать... Аплодисменты, занавес закрывается! Хотя отчаянная выход -- где-то подтверждение вины... Зайцев только вернулся от прокурора и сейчас другими словами пересказывал собеседнику то, что выслушал несколько минут назад. -- Почему же твой шеф отказал в санкции на обыск? Нашли бы винтовку -- вот и доказательство! -- А если бы не нашли? Прокурор считает, что преступник не станет хранить изобличающее его оружие, а неосновательный, на предположениях обыск у честного человека оскорбит его, причинит моральную травму, скомпрометирует в глазах окружающих! И следует признать, что он прав... Следователь поднял руку, предупреждая возражения. -- ...ведь твоя находка в поликлинике тоже ничего не добавляет к доказательствам. Только подтверждает обоснованность предположений. -- Кстати, -- Зайцев брезгливо скривил губы, -- наша красавица оказалась предусмотрительной! Очевидно, обращалась к частному врачу, чтобы все шитокрыто... Вот ведь штучка! А сразу и не подумаешь... -- "Не бойся грешной быть, а бойся грешной слыть", -- процитировал Крылов. -- Вот-вот. Ей совершенно ни к чему, чтобы дело кончилось судом и все ее грязное, хотя и импортное бельишко вывернулось наружу... Они посидели молча, думая об одном и том же: скрытые, тщательно замаскированные пороки зачастую гораздо отвратительнее явных. -- Если перейти из сферы юридических оценок в область моральных категорий, то потерпевшим можно считать этого парня, -- задумчиво проговорил следователь. -- И по-человечески мне его жаль, хотя он тоже далеко не ангел. Как он там? -- По-моему, скверно, -- ответил Крылов. Инспектор не ошибался -- Элефантову действительно было худо. Он сидел за письменным столом, бессмысленно вертя пачку сотенных купюр в банковской упаковке, бесконтактный энцефалограф пошел в серийное производство. Новенькие глянцевые бумажки не вызывали у него никаких эмоций. Может, из-за нереальности суммы, может, оттого, что он вообще был почти равнодушен к деньгам, может, потому, что проиграл игру, в которой эта тугая пачка ровным счетом ничего не значила. Если бы немного раньше... Нет, все равно... Деньги не приносят счастья и не решают жизненных проблем. Хотя Орех считает иначе... Орех! Элефантов оделся, небрежно сунул пачку в карман. По дороге он представлял, как тот удивленно выпучит глаза, потеряет на минуту дар речи, как оживленно затарахтит потом, и вопросы представлял все до единого: неужели успел у Полковника? Или тот сыну оставил? А может, с кем другим договорился? А вот выражения лица Ореха, когда тот узнает, что, вопреки его предсказаниям, Элефантов заработал фантастическую сумму честным трудом, он не представлял. И очень хотел увидеть, как переживет тот крах твердых своих убеждений, непоколебимой уверенности в невозможности достичь материального благополучия иначе как всякого рода уловками, ухищрениями, мошенничеством. Потому и шел: наглядно подтвердить свою правоту теми аргументами, которые Орех чтил превыше всего. Порадовать себя напоследок. Не получилось. Крах своего мировоззрения Орехов уже пережил накануне, во время ареста. Известие Элефантова не удивило, впрочем, сейчас его было трудно удивить чем-нибудь. Он тяжело брел сквозь плотный, вязкий воздух, по щиколотки проваливаясь в асфальт. Толчок в спину он оставил без внимания, но его трясли за плечо, и он повернулся к изрядно поношенному субъекту, обнажавшему широкой улыбкой плохие зубы с тускло блестящими "фиксами". -- Серый, ты чего, пьяный? Или обкурился до одури? Я ору, ору. -- Пойдем, Яша, чего к приличным людям вязнешь, опять обознался, -- плачущим голосом причитала невзрачная бледная женщина с плохо запудренным синяком на скуле и тянула фиксатого за рукав в сторону. -- Да отвяжись ты! Это же Сережа Слон, мы вместе в школе учились! Помнишь? Элефантов посмотрел в маленькие бесцветные глазки, окруженные теперь густой сетью морщин. -- Помню, Голубь. -- Вот! -- восторженно заорал тот. -- А ты, дура, лезешь! Говорю тебе -- кореш мой! Женщина заискивающе улыбнулась и стала счищать с плеча Голубя засохшую грязь. -- Помнишь, ты меня чуть не зарезал? Голубь хлопнул Элефантова по плечу, его спутница бросила испуганный взгляд, но тут же недоверчиво покачала головой. -- Я уже завязал, -- гордо сообщил Голубь. -- Надоело сидеть, четыре ходки, сколько можно! По молодости два раза на квартирах рюхался, потом гоп-стоп пришили, а последний раз по-глупому -- хулиганка. Вот она меня посадила! -- Яша, перестань, что человек про тебя подумает! -- Отвяжись! -- Он привычно ткнул ее локтем. -- Серый сам был приблатненный, да и сейчас за ним небось много чего есть! Точно, Серый? -- Точно. Такое, что тебе и не снилось. -- Неужто мокряк? Ну ты даешь! Пойдем, тут забегаловка рядом, потолкуем... Опасливо втянув голову в плечи, женщина снова потащила его в сторону и вновь получила толчок в бок. -- Давай водки возьмем ради такой встречи, а то у меня от "чернил" желудок болит -- язва проклятая... Трояк найдется? -- Можно разменять... Элефантов вытащил пачку сторублевок. -- Спрячь! Голубь отскочил. -- Ты что, сдурел? Так и сгореть недолго... -- А ну домой иди, кровосос проклятый, -- неожиданно фальцетом завопила женщина и с отчаянной решимостью толкнула Яшку кулаком в шею. -- Мало по тюрьмам мыкался? Хватит с бандитами якшаться! Она с ненавистью посмотрела на Элефантова. -- Он, может, и правда людей убивает, мильены в кармане носит, а ты за него сидеть будешь! За две сотни четыре чреда отмотал, а тут всю жизнь просидишь! -- Пока, Сергей! Я по натуре завязал... -- извиняющимся тоном проговорил Голубь и скрылся за углом. -- Вот люди! Напьются и хулиганят! -- сочувственно сказал Элефантову какой-то прохожий. -- Не расстраивайтесь. Чего обращать внимание на всякую пьянь! Элефантов побрел дальше. Симпатии прохожего были на его стороне. Хотя мелкий уголовник и пьяница Голубь не идет в сравнение с человеком, совершившим покушение на убийство. Он почувствовал себя оборотнем. Такое чувство уже возникло -- сразу после выстрела, когда он, спрятав оружие, шел по оживленным вечерним улицам; ничем не отличаясь внешне от окружающих, и никто не показывал на него пальцем, не кричал "держи! ", не бежал звонить в милицию. Встречные люди доброжелательно улыбались, знакомые здоровались, не зная, кто сидит в оболочке талантливого научного сотрудника, кто испуганно и настороженно выглядывает наружу через его глаза. Быть оборотнем оказалось легко, для этого не надо было делать никаких усилий. И оттого особенно противно. Изгнать, выжить как-нибудь того, другого, тщательно спрятавшегося глубоко внутри, было нельзя. Можно было смириться, взять его сторону и превратиться в него полностью -- это очень простой путь: ничего не надо специально делать, живи себе спокойно, и все произойдет само собой. Многие так и поступают. Незаметно для себя Элефантов оказался у двери родительского дома, условленным образом позвонил, долго ждал. Наконец дверь открылась. -- Это наш сын, -- сообщил Николай Сергеевич в глубину квартиры, и в голосе его явно чувствовался непонятный сарказм. Отец, как всегда, щурился, как всегда, машинально вытирал желтые пальцы о запачканный химикалиями черный халат, как всегда, спешил. -- Я тебя слушаю, -- он нетерпеливо повел головой. -- Что ты хотел? Николай Сергеевич сумел найти самые добрые и задушевные слова обращения к сыну. Элефантов молча рассматривал отца. Действительно, чего он хотел? Исповедаться? Ощутить поддержку самых близких людей? Почувствовать их тепло и участие? Глупо! Если бы он голодал, его бы накормили, если бы Тонул -- бросили спасательный круг. Атак... -- Зачем ты пришел? -- снова спросил Николай Сергеевич. -- Что-то случилось? -- Он непонимающе хмурился. -- Захотел в туалет. А как раз проходил мимо вас. -- Ха-ха! -- оживился отец. -- Проходи! Его лицо прояснилось: неожиданный визит сына получил понятное объяснение. -- Я вот вспоминаю, получил ли хоть раз в жизни от тебя дельный совет? Кроме этих: надо хорошо кушать, не болеть, не попадать под машины... -- При чем здесь это? -- растерянно заморгал отец. -- И еще вспоминаю: ты никогда не играл со мной, не ходил на рыбалку, в походы... Тебе всегда было некогда. А отец Юрки Рогова находил время беседовать с нами, модель самолета делал, за город ездил. Я думал, что ты больше его занят... Но он уже тогда был кандидатом наук, сейчас профессор, директор института... -- Что ты говоришь? Асенька, что он говорит? -- обратился отец в глубину комнаты. -- Я ничего не могу понять... -- Ерунду всякую мелет, -- пояснила с кровати Ася Петровна. -- Переутомился, видно, ум за разум заходит. Да он всегда был грубияном, не обращай внимания. -- До свидания, дорогие родители. Как говорится, не поминайте лихом! -- Уходишь? А в туалет не пойдешь? Странный какой-то парень, -- услышал за спиной Элефантов. -- Зачем он приходил? Я так и не понял... Сергей подошел к троллейбусной остановке, проехал шесть кварталов, свернул за угол. "Надо было сразу, с утра идти к нему, -- нервно подумал он. -- Сейчас Игната Филипповича может не быть дома". И точно, Старика дома не оказалось. Они разминулись буквально на полчаса. -- Ну, расскажи, за сколько ты продался немцам? Несмотря на ужасающий смысл, вопрос был глупым. И любой ответ тоже оказался бы глупым. Впрочем, ответа не требовалось: обыденно произнесенная фраза с легкой, для проформы, вопросительной интонацией просто ставила точку над "и". Вот, значит, ради чего этот непонятный срочный вызов, спешная дальняя дорога... Все думали -- особое задание, и он сам так считал. Оказывается, нет. Старик слышал про подобные случаи, о них сообщали шепотом самым близким друзьям и никогда не обсуждали, но он и представить не мог, что такое произойдет с ним самим. Яркий круг света падал на зеленое сукно, освещая какие-то бумаги -- самые важные в жизни Старика, выше, в зеленом от абажура полумраке тускло отблескивали четыре шпалы в петлицах -- недавно Грызобоев получил капитана, что соответствовало общеармейскому званию полковника, а еще выше начиналась густая тень, голос звучал из пустоты, лица видно не было. Но Старик его отчетливо представлял, потому что видел лицо рослого адъютанта, отобравшего пистолет в приемной, -- грубую маску с презрительным выражением торжествующей силы и особым отблеском беспощадной готовности в холодных глазах. Сизов не любил людей с такими глазами. И когда ему приходилось подбирать исполнителей для жесткой, страшной, противной нормальному человеческому существу работы, он выбирал тех, кому предстоящее так же неприятно, как и ему самому, кто выполнит свой долг на нервах, преодолевая естественные чувства, не привыкнув к тому, к чему человек привыкать не должен, если хочет остаться человеком. В первую очередь он руководствовался моральными соображениями, но оказывался прав и в практическом смысле: охотно готовые на все беспощадные молодчики были крайне ненадежны, ибо, не имея внутреннего стержня, легко ломались в критических ситуациях, подтверждая, что мощный скелет и крепкие мускулы не могут заменить тех скрытых качеств, которые Сизов ценил в настоящих людях. -- Расскажи, за сколько они тебя купили со всеми потрохами? Или язык проглотил от страха? Что бы он ни сказал, значения не имело, все уже решено. Опытный Старик знал, что жить ему меньше, чем идти до проходной: первый поворот налево, лестница в подвал -- и все. И ему действительно было страшно, пожалуй, впервые в жизни он ощутил липкий ужас обреченного, неспособного повлиять на ход событий, беззащитного человека, мечущегося по тесной камере газвагона. Но не таков был Сизов, чтобы поддаваться страху, тем более обнаружить его. -- Посмотрите в моем личном деле, где я был и что делал, -- зло сказал он. -- И никогда не трусил. И язык не глотал! -- Читал твое дело, -- мучнисто-белая с прозеленью -- от абажура? -- рука вползла в светлый круг и многозначительно опустилась на проштампованные листки. -- Весь ты здесь, как голенький... Задребезжал звонок, белая рука неожиданно резко схватила тяжелую эбонитовую трубку. -- У аппарата! Дальше звук пропадал -- в реальности Старик не помнил разговора, только общий смысл: Грызобоева настоятельно приглашали куда-то, он с сожалением отказывался, говоря, что ему еще "надо разобраться с одним изменником". ("Это я изменник? -- отстранение подумал Старик. -- Неужели ребята поверят?! "), -- его уговаривали, убеждали, дескать, изменник никуда не денется, и в конце концов он согласился, потому что хотел согласиться с самого начала. -- Ладно, иди пока, подумай... Да напиши чистосердечное раскаяние... Утром придешь. И без глупостей -- не мальчик! Грызобоев нажал скрытую кнопку, в дверях тотчас возник пружинисто-подтянутый, готовый действовать адъютант -- бдительный, знающий службу, исполнительный, хороший, верный парень, на которого можно во всем положиться. Образец подчиненного. -- Машину к подъезду. А этот пусть идет... пока. По доброму лицу пробежала тень неприятного удивления. -- Оружие? -- Верни... пока... В этот миг Старик отчетливо понял, что на самом деле его вовсе не считают изменником и немецким агентом. И ему стало еще страшнее. Ночь прошла в мучительных размышлениях. Чрезвычайно ответственная работа, которой занимался Сизов, предъявляла особые требования к причастным людям и имела жесткие правила, не признающие исключений. Пустяков и мелочей в ней не существовало, погрешности и просчеты не прощались -- слишком многое стояло на карте. Незначительная ошибка -- своя или чужая, любая шероховатость или сбой проводимой операции, отсутствие ожидаемого результата, не говоря уже о провале, -- могли дать повод для подозрений. А еще существовала контригра немецкой разведки: дезинформация, подставка, клевета... Провалов в работе Старика не было, по крайней мере, он о них не знал, всего остального со счетов не сбросить, но, получив обратно холодный тяжелый пистолет и беспрепятственно пройдя мимо часового сквозь огромные, в два человеческих роста, обитые понизу медью двери, он мог абсолютно уверенно сказать: поводов для обоснованных подозрений у Грызобоева нет! Значит... В спартанской обстановке ведомственной гостиницы Старик докручивал догадку, испугавшую при выходе из солидного кабинета. Если его скомпрометировать и убрать, а еще лучше, чище и грамотнее -- дать возможность сделать это самому, -- тот, кто недостаточно знал Старика, мог однозначно рассчитывать, как он распорядится полученной до утра отсрочкой и возвращенным "ТТ"; если его опорочить, мертвого проще, чем живого, то автоматически потеряют доверие работавшие с ним люди, оборвутся связи с многочисленными источниками информации на оккупированной территории, обесценятся добытые с неимоверным трудом сведения, свернутся начатые им и замкнутые на него операции. Это могло быть выгодно только коварному и изощренному врагу, оборотню, получившему возможность под предлогом борьбы за безопасность фронта и тыла одним махом срывать тщательно продуманные и перспективные планы командования. В управление Старик шел в таком напряжении, в каком обычно переходил линию фронта. Утреннее мироощущение отличается от ночного большей рассудительностью, и он хорошо понимал, что такая логичная и убедительная для него самого догадка в глазах руководства будет выглядеть иначе -- как попытка изменника спасти свою шкуру ценой оговора. Да и скорей всего, ему вообще не удастся попасть к кому-нибудь выше уровня Грызобоева. Но оставлять вредителя в святая святых Сизов не собирался. Вчерашний липкий ужас беспомощности исчез бесследно: то, что в основе страшных обвинений лежало не ошибочное подозрение, а злонамеренный расчет, меняло дело коренным образом. Перед ним был враг, а как поступать с врагами. Старик хорошо знал. Недооценив Сизова, Грызобоев допустил главный в своей жизни промах, и зря он надеется на правило отбирать оружие в приемной, потайную кнопку сигнализации и здоровенного адъютанта с беспощадным взглядом... Старик двигался стремительно и неотвратимо, как мчится навстречу взрыву самонаводящаяся торпеда, намертво вцепившаяся в цель акустическими захватами. Собственная судьба его не интересовала, так как находилась за пределами поставленной самому себе задачи. Многие считали Старика везунчиком, хотя чаще всего его удачи объяснялись железной волей, целеустремленностью и бесстрашием, но надо признать, что судьба благоволила к нему и иногда подбрасывала счастливый билет. Пост на проходной он миновал беспрепятственно, расценив это как первую удачу, вытекающую из самоуверенности и недальновидности Грызобоева, но через несколько минут, столкнувшись с тремя мужчинами, выходящими из приемной начальника управления, понял, что дело не в еще одной ошибке оборотня, а в резком изменении обстановки. Вид адъютанта, зажатого с двух сторон не уступающими ему телосложением спутниками, был жалок: распахнутый ворот, споротые петлицы, болтающийся клапан кобуры, а главное -- лицо: растерянное, с перекошенным ртом и умоляющими глазами. -- Покажу... все... Я-то ни при чем... За него, гада, не ответчик, -- мокро шлепали безвольные губы. Порученец в приемной отвечать на вопросы не стал, другие сотрудники ничего не знали или делали вид, что не знают. Наконец замнач оперативного отдела, служивший одно время с Сизовым, рассказал, что Грызобоев минувшей ночью пойман на контакте со связником абвера и убит в перестрелке. Перед этим он развлекался в интимной компании, и Сизов понял, что уцелел только благодаря пристрастию оборотня к сомнительным увеселениям, которые даже заставляли его откладывать на завтра незавершенные дела. -- Дерьмо -- оно кругом дерьмо! -- только и произнес Старик и вытряхнул из правого рукава последнюю техническую новинку немецких диверсантов -- тонкую, с авторучку, трубочку, бесшумно выбрасывающую на десяток сантиметров трехгранный отравленный клинок. -- Держи, вы таких еще не видели. Старик открыл глаза. Трудно, даже невозможно было определить, с какого момента страшный сон перешел в неприятные воспоминания. А он пытался это сделать: если сон прервался до разоблачения оборотня -- дурной знак, если после -- счастливая примета. Когда-то давно они старались перед выходом на задание отыскать добрые предзнаменования в любой мелочи. Но шли независимо от того, находилось оно или нет. Он встал, размялся, глянул в окно. Утро выдалось солнечным, но прохладным, приближение осени ощущалось все явственней. Старик пожарил картошку, выпил запрещенный врачами кофе, посидел на продавленном диване, сосредоточенно размышляя, и стал собираться. Он надел клетчатую домашнюю рубашку, мятые брюки, лет десять валявшиеся в шкафу, и такой же старый, с потертыми локтями пиджак. Вещи висели свободно, и эта наглядность происшедших с ним перемен была неприятна. Выгоревшую, с обвисшими полями шляпу Старик взял у соседа, заранее раздобыл очки, обмотанные на переносье изоляционной лентой, -- глаза могли свести на нет весь маскарад, и он это знал. Поглядев в зеркало, он оторвал пуговицу на вороте, подумав, потянулся за иголкой и добавил на месте отрыва несколько свисающих белых ниток. Двухдневная седая щетина придавала Старику неопрятный старческий вид, и сейчас он выглядел неухоженным, провинциальным дедом, неизвестно по какой надобности попавшим в город. Внимание к деталям сохранилось еще с тех времен, когда ему приходилось погружаться в чуждый, враждебный мир, грозящий смертью за малейшую оплошность. Во дворе гомонили дети, стукали кости домино, взревел и тут же заглох двигатель старой "Победы". Старик достал из ящика тщательно смазанный пистолет, вогнал в обойму, дослал патрон в ствол. Пошарил в карманах мелочь, нашел несколько двухкопеечных монет, порадовался, что не надо менять, -- одной заботой меньше. Соседи смотрели с недоумением, и Старик опять порадовался, что не столкнулся с Семеновым, тот задал бы кучу вопросов по поводу его странного вида. Он медленно шел по улице среди знакомых домов и мирных людей и с каждым шагом все больше казался себе впавшим в детство стариком, играющим в давнюю, забытую всеми игру. Сейчас он не находился во враждебном мире, напротив -- все, что его окружало, было привычным, близким и родным, это был его мир, который если и таил опасности, то как раз для тех, кого он собирался сегодня найти. И Старик вдруг устыдился своего маскарадного костюма, пистолета, натиравшего левый бок, договоренности с Крыловым, отрывавшей того от законного отдыха. Другой на его месте вообще бы отказался от задуманного, но Старик не привык бросать начатое на полпути, хотя сейчас мало верил в реальность своего плана. Он позвонил Крылову и сказал, что необходимость в его помощи отпала и он может отдыхать. Крылов возразил, и они условились, что Старик позвонит через час, расскажет о результатах, а если звонка не будет, Крылов выедет на место и будет действовать по обстановке. Потом Старик приехал на тихую кривую улочку, подошел к маленькому аккуратному домику и постучал в зеленую калитку, представляя, как пост наблюдения фиксирует этот факт и какой шум поднимет завтра Мишуев. Когда к нему вышла миловидная располневшая женщина (Надежда Толстошеева, 27 лет, жена младшего, старший -- холостяк, а люди болтали об этой семье разное). Старик спросил Владимира или Николая, увидел, как напряглось лицо хозяйки, и услышал, что Их дома нет, когда будут -- неизвестно и вообще непонятно, зачем они нужны совершенно незнакомому человеку. Тогда Старик с простецкой откровенностью поведал, что он является родным дедом Вальки Макогонова, который поехал в гости к своим новым друзьям, брательникам Толстошеевым, Володьке и Николаю, а обратно не возвратился. Обеспокоенный дед приехал следом, в справочном получил адрес и хочет узнать, где его внук, а если здесь ответа не найдет, то останется только один путь -- идти в милицию. Надежда слушала настороженно, губы ее сжались, руки комкали какую-то цветастую тряпку. Сохранить незаинтересованный вид ей не удалось, а при последних словах в глазах явно мелькнул испуг. "Знает, все знает, -- подумал Старик. -- Без деталей: кто за рулем, кто стрелял, да кого убили, да куда Валька делся -- подробности ей не нужны, без них спокойней, а догадки не в счет, так легче прикинуться, будто живешь не с бандитами и убийцами да не на кровавые деньги жировать собираешься". -- Вообще-то муж сегодня обещал заявиться, -- растерянно лгала хозяйка и этой ложью выдавала свое тайное знание, хотя приехавший в поисках внука простодушный старичок не мог бы определить ни растерянности, ни лжи, ни тем более предвидеть собственную участь, намек на которую читался в бегающем, беспокойном взгляде Надежды Толстошеевой. -- Заходите, дедушка, отдохните, а то знаете, как у мужиков, -- кружка пива, потом стакан вина, потом бутылка водки... Вот и гуляют... На дачу поехали отдохнуть, да там и застряли... Она сыпала словами, провожая Старика в дом, но, когда дверь на улицу закрылась, вдруг замолчала и обессиленно опустилась на старинный, обитый железными полосками сундук. -- А что, и Валек мой с ними загулял? -- спросил дед Макогонова слегка неодобрительно. -- С ними, -- готовно кивнула Надежда, и Старику стало ясно: она знает, что Макогонова нет в живых. Но у деда пропавшего Вальки подобной ясности не было, да и быть не могло. Хозяйка оказалась не только красивой, но и приветливой, говорливой, обстановка в доме не внушала тревоги и беспокойства. Разве придет в голову, что ты неожиданный, крайне нежелательный свидетель, способный провалить так удачно начатое дело, а потому обреченный... Дед Макогонова расслабился на кушетке. -- Отдохните, дедушка, я сейчас, в магазин и обратно... В Толстошеевой появилась целеустремленность, очевидно, она приняла решение, как надо поступать. Хлопнула дверь. Дед Макогонова исчез, как только шаги Надежды пропали вдали. Пружинистой кошачьей походкой Старик скользнул по комнатам, осматривая дом. Три комнаты. Маленькие, опрятные, плотно заставленные. Хельга, набитая разномастным хрусталем и аляповато расписанным золотом фарфором, цветной телевизор под яркой шелковой накидкой, всюду ковры: на стенах, на полу в два слоя, свернутые в трубку по углам. Гимн дурному вкусу. Зато богато, значит, "не хуже, чем у людей". В спальне Старик споткнулся о коробку из-под австрийских сапог, еще две белели под кроватью. Спекулирует она, что ли? Или обеспечивает себя по высшей норме? Скорее всего и то и другое. Братья часто заглядывают в бутылку, так что зарплат и левого заработка Владимира не хватит, чтобы так набить это "гнездышко". На крохотной веранде оборудовано рабочее место: верстак, тиски, небольшой токарный станок. Здесь Владимир изготавливал запчасти к лодочным моторам, мотоциклам, здесь же, очевидно, сделал автомат. Все чисто убрано, ни стружки, ни пылинки, ни кусочка металла. Как он предполагал: подготовились к возможному обыску. Старик вернулся на кушетку. Сейчас бы в самый раз позвонить Крылову. Вряд ли Надежда станет травить деда Макогонова крысомором или рубить его сзади топором -- на такое она, конечно, не способна. А вот канал связи с мужем у нее имеется, и она, как верная, преданная жена, сообщит об опасном госте, пусть, мол, мужики сами решают... Если бы Мишуев одобрил его план и операция была соответствующим образом подготовлена. Старику не пришлось бы сейчас ломать голову, прогнозируя дальнейшее развитие событий. Братья вряд ли сунутся в дом, тогда все просто: пост наблюдения засечет их, и капкан захлопнется. Слишком просто для таких предусмотрительных волков. Они предпримут что-то другое, хитрое, в чем не осведомленные о происходящих событиях наблюдатели могут и не разобраться. Старик не заметил, как изменилось все вокруг, просто ощутил давно не испытываемое чувство опасности, исходящей отовсюду: от стен этого домика, богатой безвкусной обстановки, радушной хозяйки, выскочившей на минутку по своим, но тесно связанным с ним надобностям; вся атмосфера логова Толстошеевых была ненавидящей и враждебной. Сейчас он находился в чуждом, беспощадном мире и, как часто бывало, мог рассчитывать только на себя. Жаль, не стоит в прикрытии Крылов... Впрочем, не дождавшись звонка, он должен догадаться, почувствовать неладное и подоспеть на помощь, так уж случалось несколько раз. Но сейчас Старик напрасно рассчитывал на любимого ученика, потому что он был отвлечен другим, неожиданно возникшим делом. Не застав Старика, Элефантов отправился к полуразрушенному, обреченному на снос зданию, забрал из подвала футляр для чертежей и приехал к себе. Через несколько минут он появился на улице уже без футляра и быстрым шагом двинулся до боли знакомым маршрутом. Нежинской дома не оказалось, но дверь была заперта только на один замок, значит, она вышла ненадолго и сейчас вернется. Он воткнул в замочную скважину записку, повертел и снова сунул в карман пачку денег. Спускаясь по лестнице, Элефантов столкнулся с незнакомым молодым человеком, не заподозрив, что сам он знаком старшему лейтенанту милиции Гусарову и именно потому тот так старательно глядит в сторону. Немного постояв на углу, Элефантов увидел, как незнакомец вышел из подъезда, направился к остановке автобуса, но передумал и резко свернул в переулок, а от остановки царственной походкой, с гордо поднятой головой прошла к своему дому Нежинская. После этого Элефантов вернулся к себе в квартиру, сел в кресло, положив перед собой часы, и стал ждать. Ждать оставалось недолго, и дело упрощалось тем, что он избавился от необходимости принимать решение. Решение должна принять Мария. Если она придет, он окончательно сдастся тому, другому, если же нет... Рука легко скользнула по мертвой стали штуцера... Уход от самостоятельных решений есть проявление трусости. Эта мысль сейчас не задела его. Каждый живет, как" ему нравится. И каждый считает, что уж кто-кто, а он живет правильно. Не сомневается в этом Ася Петровна, не сомневаются Николай Сергеевич и Наполеон, даже нудный толстяк Вова Зотов считает, что живет правильно! Люди разные, и жизни у них никак не похожи, и потому совершенно очевидно, что все не могут быть правыми! Но каждый уверен, что ошибаются другие... Ему, Элефантову, бытие того же Вовы Зотова кажется унылым и беспросветным. А тот доволен. И не понимает, зачем это Слон суетится, какие-то формулы пишет, приборы выдумывает, вместо того чтобы загорать на пляже да пиво пить -- лучшего-то отдыха не бывает! А если бы узнал, что он, имея десять тысяч и диссертацию на выходе, стреляться надумал черт-те из-за чего, то и вообще сумасшедшим посчитал бы... У каждого свои доводы, свои резоны. Семен Федотович, Орех, Иван Варфоломеевич и сейчас не думают, что неправильно жили! Другое дело -- недостаточно хитры, изворотливы были, за то и корят себя, за то ругают! "Да и ты, братец, -- обратился к себе Элефантов, -- тоже думаешь, что поступал правильно. Не думаешь? А почему же делал? Жену бросил с сыном, в грязи вымазался, преступником стал! От любви большой к Марии? Слабенькое оправдание! А она, в свою очередь, оправдается тем, что тебя не любила! И точка, нет виноватых! Только так не бывает. Все равно приходится расплачиваться -- рано или поздно, наглядно или скрыто..." Время вышло. Элефантов отстраненно взял оружие, заглянул в черное отверстие ствола, положил палец на спуск. В этот миг в дверь позвонили. Чтобы не терять времени зря, Крылов решил допросить Нежинскую. Гусар понес повестку, а он смотрел в окно, обдумывая предстоящий разговор. Конечно, говорить правду не в ее интересах, но существует целый ряд тактических приемов, с помощью которых можно заставить ее изобличить Элефантова. Но, честно говоря, Крылову не хотелось этого делать. Первый раз в жизни он не стремился любой ценой разоблачить виновного. И так же, как Зайцев, испытывал сочувствие к Элефантову. Может быть, оттого, что сам не так давно мог, пожалуй, наделать глупостей из-за Риты. Рита... Отношение к ней после посещения семейства Рогальских изменилось. Чуть-чуть, в неуловимой степени. Исчезла пронзительность чувства, ощущение праздничности от общения... Сущая ерунда. То, чего у многих никогда и не