Рауль Мир-Хайдаров. Пешие прогулки --------------------------------------------------------------- © Copyright Рауль Мир-Хайдаров WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm ? http://www.mraul.nm.ru/index1.htm Email: mraul61@hotmail.com М., "Молодая гвардия", 1988. В авторской редакции Date: 11 Nov 2003 --------------------------------------------------------------- ГЛАВА I. "ЛАС-ВЕГАС" 1 В середине сентября неожиданно пошли дожди, столь редкие в этих жарких краях, и пыльный городок, выцветший за долгое азиатское лето от немилосердного солнца, преобразился: исчезли с окон выгоревшие до хрупкой желтизны газеты, распахнулись ставни, старившие и без того неказистые здания, вымытая ночными ливнями листва деревьев обрела подобающий осени цвет. Обозначились истинные цвета железных крыш коттеджей и особняков, утопавших в пыльных, млеющих от жары садах, - зеленые, темно-красные, голубые; иные, крытые белой жестью, заиграли зеркальным блеском, а ведь еще неделю назад все были на одно лицо под бархатистым слоем мелкой серой пыли. Пыль преследовала горожан повсюду, забираясь даже в наглухо закрытые комнаты, где с весны не отворяли окон. Конечно, будь полегче с водой, в долгие летние вечера не составило бы труда выбрать минутку и обдать из шланга палисадник под окнами, но воды в нынешнем году явно недоставало: давали ее лишь в определенные часы, о чем заблаговременно оповещали горожан по радио. Засушливым выдалось лето, резко обмелела Сырдарья - главная поилица этих мест. После дождей обрели цвет разбитые мостовые и тротуары, омылись бордюры из светлого местного камня - за лето прибило к ним всяких бумажек, окурков, опавших листьев и опять же пыли, оседающей лишь к ночи. Лишь темнота и скорее подразумеваемая вечерняя свежесть, которую, кроме старожилов, вряд ли кто ощущал, как бы гасили запах пыли, заставляли забыть о ней до утра. А тут, как после генеральной уборки в хорошем доме, отмылись подоконники, карнизы, фасады, заблестели стекла, и теперь по вечерам городок, словно обновленный, светился огнями, гремел музыкой. Поселок обрел статус города лет двадцать назад, но таковым по существу не стал, и теперь вряд ли когда-нибудь станет, потому что рудник, благодаря которому поспешили назвать городом захолустный райцентр, быстро оказался выработанным, хотя геологи раструбили на всю страну о якобы уникальном заложении, неисчерпаемых запасах, о промышленных разработках на сотни лет самой качественной и дешевой руды в мире. Поселок, заметно расстроившийся, но так и не ставший настоящим городом, имел почти все, что положено городу. За десять лет, пока работал рудник, успели построить кинотеатры, Дворец горняков, рестораны, музыкальную школу, помпезное здание рудоуправления, стадион, две гостиницы. Не обделили себя и местные власти: здание городского суда и прокуратуры, которое в городке называли Домом правосудия, было под стать столичному. Из местного белого камня отстроили и горком партии, и горисполком, на их фасады мрамора тоже не пожалели. Не успели достроить только драмтеатр и больницу - финансирование прекратилось сразу, как только на руднике начались сбои с планом. И стояли наполовину поднятые корпуса как напоминание о былой финансовой мощи городка и его некогда стремительном росте, а окрестный люд, выждав, по его мнению, приличное время, начал потихоньку тащить со стройки все, что только можно. Успели за эти годы отстроить два микрорайона из пятиэтажек, как и всюду по бедности фантазии нареченные Черемушками - первыми и вторыми, и несколько улиц с уютными коттеджами и особняками для технической интеллигенции и руководства комбината. Когда рудник закрыли, специалисты и часть рабочих уехали на новые разработки, а часть осталась в городке, какая, сказать трудно, скорее всего из местных, тех, что за десять лет успели стать шахтерами или работали на многих вспомогательных участках комбината и на стройках. Как бы там ни было, ни одна квартира в Черемушках не пустовала. Пока работал рудник и бурно расстраивался городок, воды всегда хватало вдоволь - комбинат содержал мощные насосные станции и решал любые, подчас сложные проблемы снабжения города водой. И в эти десять лет городок не только рос, но и щедро озеленялся,- отцы города денег не жалели, с управления благоустройства спрашивали строго, и улицы утопали в зелени. Рудоуправление свернуло свои дела и откочевало в неизвестном направлении, оставив новоявленному городу множество проблем, день ото дня нарастающих, словно снежный ком. Наверное, и в области, и в республике долго не могли опомниться от шока после закрытия прибыльного рудника, и от всех запросов города отбивались как от назойливой мухи, потому проблемы и множились год от года. Вернуть городу прежний статус поселка никто не решался,- такого прецедента, пожалуй, не было в стране. Шаг назад, даже разумный, не поощряется, да и местное начальство вряд ли одобрило бы подобную идею, кто же станет рубить сук, на котором сидит. В городе имелся маломощный авторемонтный заводик, комбинат прохладительных напитков, куда входил пивзавод, станция технического обслуживания "Жигулей", фабрики постельного белья и керамической посуды, шелкомотальные цеха, которые даже с натяжкой трудно было назвать фабрикой, хотя именно так они официально именовались, но все это были предприятия мелкие, с незначительным штатом, устаревшим оборудованием, по преимуществу полукустарные. Раньше, до изменения статуса поселка, они числились артелями и вели свою родословную из далеких тридцатых годов, когда звались еще товариществами. Все эти слабосильные предприятия, как и по-городскому разветвленная сеть бытового обслуживания, общественного питания, конечно, не могли обеспечить работой всех жителей полупоселка-полугорода, на две трети состоящего из частных усадеб, где кое-кто до сих пор держал корову, свиней или пяток овец и жил или за счет сада, или за счет огорода, а чаще за счет того и другого. В давние времена, когда поселок зарождался, делили байскую землю щедро, и подворья оказались и по пятнадцать и по двадцать соток, словно люди тогда еще предчувствовали, что кормиться придется все-таки с земли. В первый год после ликвидации рудника городок жил словно в оцепенении: что же будет дальше, ведь жизнь свою люди прочно увязывали с шахтами. Те, кто не представлял себе будущего без рудника, в основном горняки из пятиэтажек, покинули поселок без особого сожаления, а оставшиеся стали приноравливаться к новым обстоятельствам, и, надо сказать, небезуспешно. Уже через два года, похоже, тут стали забывать и о руднике, и о высоких шахтерских заработках, городок зажил новой, не похожей на прошлое жизнью. Резко вздорожали дома, и город-поселок, лишенный работы, стал вновь бурно расстраиваться - правда, теперь уже его частный сектор. Один за другим поднимались добротные кирпичные дома с просторными открытыми верандами, столь популярными в жарком краю. Появился даже целый район, сразу прозванный почему-то Шанхаем, наверное, оттого, что строились там преимущественно корейцы, неожиданно полюбившие новоявленный город, на что у них имелись свои причины. Местные власти, поначалу ломавшие голову, как трудоустроить потерявших работу жителей, вскоре успокоились: жизнь как-то сама все утрясла. Город неожиданно охватила бурная предпринимательская деятельность: спешно возводились теплицы, оранжереи, парники, лимонарии, домашние инкубаторы, размаху которых могли позавидовать иные государственные предприятия. Появились и пчеловоды. Конечно, и раньше кое у кого в поселке имелась пасека или теплица, но то было так, любительство, дилетантство; теперь же строились основательно, так сказать, на индустриальной основе, благо опыт имелся. Часть горожан специализировалась на цветоводстве: одни занимались тюльпанами и гвоздиками, другие предпочитали зимние каллы и весенние бульдонежи, третьи выводили розы каких-то немыслимых сортов, четвертые - хризантемы и гортензии. Были среди них занимавшиеся только выведением семян и луковиц для продажи. У каждого дела стихийно объявлялись лидеры, авторитеты, при них складывался совет, инициативная группа, решавшая все вопросы - от конкуренции до объемов производства, они же регулировали цены - оптовые и розничные. Одни занимались цветоводством круглый год, другие выращивали цветы лишь к определенным датам - к Восьмому марта, Новому году... А уж какие только ранние овощи не поспевали в парниках и теплицах! И опять же люди старались специализироваться на чем-нибудь одном или чередовали производство овощей с фруктами и зеленью. В конце февраля у самых умелых уже поспевали помидоры, а огурцы не переводились всю зиму. Ранняя редиска, капуста, обычная и цветная, сладкий болгарский перец и острый мексиканский, которые до мая продают не на вес, а поштучно, радовали глаз покупателя. А зелень! Первый тонкий лучок, по-местному лук-барашек, укроп, киндза, кресс-салат, называемый армянами кутен, а грузинами цицмати, молодой чеснок, первая морковка, что продается в пучках рядом с зеленью, щавель, мята, трава тархун, даже летом стоящая не менее пятидесяти копеек за пучок, - все росло в просторных дворах-усадьбах и приносило немалый доход хозяевам. А как тут лелеяли рассаду, какой селекцией занимались, чтобы снять урожай пораньше да побольше, отдавая работе не только дни и ночи, но и свое жилье до весны, до теплых дней. Этому энтузиазму и знаниям могли бы позавидовать специалисты из академии сельскохозяйственных наук. Здесь не только знали все о гидропонике, но и широко использовали ее, особенно семьи, занимавшиеся выращиванием рассады. Заключали договоры с овощными совхозами и продавали в сезон до ста тысяч штук той или иной рассады, а иная стоила по двадцать копеек, - и все это на законных основаниях. Одни, начав с цветов или ранних помидоров, накопив достаточную сумму, строили лимонарии, потому что в Ташкенте селекционер-самоучка вывел сорт лимона, вызревающий в Средней Азии и по вкусу и размерам намного превосходящий иные известные сорта. И не только вывел, а вырастил целые промышленные плантации, и для желающих приобрести саженцы и консультацию это не составляло труда, было бы желание. А уж вырасти десяток лимонных деревьев, и они себя оправдают. Можно и на базар не возить - потребкооперация охотно закупала лимоны, благо продукт не скоропортящийся. Лимонарий казался горожанам беспроигрышной лотереей, самым надежным вложением труда и средств. Пожалуй, трудно даже перечесть их все - какими только промыслами ни занимались жители небольшого городка, на неопределенное время предоставленные сами себе, пока городские власти готовили проекты, предложения, просьбы в вышестоящие инстанции, выпрашивая для города какое-нибудь крупное предприятие или завод, чтобы занять население. Но такие предложения, даже самые благие, быстро не осуществляются: нужно попасть в планы пятилетки, необходимы экономические обоснования и расчеты, технические проекты, решения Госплана - в общем, годы и годы. А пока кто-то умудрялся в погребе и старых темных хлевах выращивать шампиньоны и без особых помех сдавать их в местные рестораны при гостиницах. Другие без затей, без парников, теплиц и гидропоники просто сажали капусту, огурцы, помидоры, и что не удавалось продать, солили и всю зиму торговали солениями. Капуста, стоившая в сезон десять копеек, зимой, квашенная с морковкой, тянула уже два рубля. Солили капусту с морковкой и яблоками - летом их тоже некуда было девать, - солили и по-гурийски, с красной свеклой, целыми кочанами, солили вперемешку с арбузами - наверное, вряд ли упустили какой-то рецепт, известный в народе. Если овощами, фруктами, зеленью увлекались многие, то были в поселке и люди, занимавшиеся промыслом редким: держали нутрий, песцов, кроликов. А раз появился мех, объявились и скорняки, и шапочники, и вся округа щеголяла в прилизанных нутриевых шапках, мужских и женских, сразу вдруг ставших модными. А одна семья разводила даже породистых собак - от комнатных болонок до сторожевых овчарок, пользующихся особой любовью и спросом во всех окрестных кишлаках. Так у них очередь на потомство была расписана на год вперед, и, чтобы заполучить щенка, следовало заранее оставлять аванс, Наезжали к ним не только из соседних городов, но даже из соседних республик - так далеко разнесся слух о необычном заводчике. Город, утративший былую экономическую значимость, конечно, сняли с щедрого государственного довольствия, коим по праву пользуются люди такой тяжелой профессии, как шахтеры. Но жители, приспособившись к новым обстоятельствам, вряд ли ощущали себя в чем-нибудь ущемленными, хотя, памятуя о том, что большинство из них не занято "общественно полезным" трудом, время от времени, особенно перед выборами, давали наказы своим депутатам: дескать, городу нужен завод или фабрика. Правда, вряд ли избиратели верили в скорое решение проблемы, и потому не сидели сложа руки, а занимали их чем могли. 2 Была в городе улица, не самая главная, не самая шумная и оживленная, но на ней всегда по вечерам, а иногда и далеко за полночь из конца в конец слышалась музыка. Так случилось, что на этой улице оказались все три городских ресторана, и можно было, прошагав ее всю, переходить от мелодии к мелодии, словно участвуя в музыкальной эстафете. Улица эта ничем не отличалась от остальных в центре городка, если не считать того, что на ней располагалось управление благоустройства, и только на ней да еще на площади, где находились главные административные здания города, единственная поливомоечная машина горкомхоза дважды в день щедро обдавала водой не только мостовую и тротуары, но и деревья, цветы и клумбы у обеих гостиниц. Наверное, улица эта была самой уютной, но местный люд предпочитал шумную, в огнях, главную улицу имени Ленина, где располагались почти все магазины городка и два однозальных кинотеатра, названные отчего-то на кавказский лад "Арарат" и "Арагви", - здесь по вечерам всегда было многолюдно. Кино в городке любили и ходили по старинке смотреть новые фильмы целыми семьями: с бабушками и дедушками, с внуками, что непременно засыпали во время сеанса на коленях. У многих за долгие годы здесь имелись чуть ли не свои фамильные ряды, свои места, и приезжему попасть на хороший фильм, да еще на последний сеанс было не так-то просто. В большинстве народ в городке был, так сказать, "при деле": кто трудился на своем подворье, кто работал на маломощных местных предприятиях, и праздный люд можно было видеть только у кинотеатров перед началом сеансов. Даже подростки не болтались по улицам - им-то более всего находилось дел в усадьбах. Но жил в городе человек, который ежевечерне совершал прогулки по той самой неглавной улице имени маршала Буденного, где редко умолкала музыка. Он любил эту улицу, ее малолюдье, пустые тротуары, вдоль которых еще шли в рост серебристые тополя, стройные чинары, молодые дубки. Особое очарование улице придавали высокие кусты аккуратно подстриженной живой изгороди, тянувшиеся на целые кварталы вдоль гостиниц. Запах роз он улавливал еще в переулке, спускаясь вниз от "Арагви". Обилие зелени, цветов, щедрый ежедневный полив создавали на улице как бы свой микроклимат, и, как он понимал, этот воздух был необходим его организму. Он и улицу эту отыскал сам. Чтобы попасть сюда, он проделывал немалый путь, и всегда пешком, хотя мог приехать автобусом. Жил он в пятиэтажке и был одним из немногих, не имевших, как здесь говорили, ни кола ни двора, что в местном понимании имело широчайший спектр толкований, означавших, впрочем, одно - неудачник. Появился он тут год назад, когда нравы и порядки в городе не только сложились, а достигли полного расцвета. В той, прежней его жизни не было ежевечерних прогулок, к которым он бы привык, пристрастился, и сейчас продолжал свои моционы уже по привычке. Просто после очередного сердечного приступа врачи настоятельно рекомендовали - нужно ходить пешком, желательно постоянно. Амирхану Даутовичу Азларханову, совершавшему каждодневные пешие прогулки, было под пятьдесят. Выправкой и особой статью он не отличался и не выглядел моложе своих лет - наоборот, ему можно было дать и больше. Ребятня во дворе называла его дедушкой, и он не обижался, как обижаются иные молодящиеся бабушки и дедушки, только иногда грустил, но не оттого, что жизнь прошла, пронеслась, поскольку дедушка, как ни хорохорься, есть дедушка, а потому, что он, к сожалению, дедушкой в полном смысле этого слова не был. Не дал ему бог ни внуков, ни детей, хоть мечтали они с женой о ребенке. Высокий, крепкий в кости, он сейчас заметно сутулился, плечи его время от времени безвольно никли, словно смирясь с непосильной ношей, и он, чувствуя это, вдруг спохватывался, распрямлял спину, вскидывал голову, и тверже, четче становился его шаг. Внимательному наблюдателю все эти преображения непременно бросились бы в глаза, и наверняка этому любопытному пришло бы на ум, что в молодые годы незнакомец обладал завидным здоровьем и был хорош собой. Сейчас на его лице выделялись усталые погасшие глаза, они-то более всего старили человека, что, в общем, случается нечасто - как правило, природа дольше всего оставляет нам неизменными голос да взгляд. Он был сибиряк, а это понятие не случайно связывают со здоровьем, крепостью характера, цельностью натуры; более того, был он не просто сибиряком, а потомственным и помнил свой род до седьмого колена, хоть со стороны матери, хоть со cтороны отца, происходившего из старинного рода сибирских татар. Немолодой человек, каждый вечер не спеша прогуливавшийся мимо трех городских ресторанов по немноголюдной улице Буденного, невольно обращал на себя внимание. Нет, не своим костюмом - пожалуй, он был вообще чужд пристрастиям моды - и тем не менее выпадал из толпы, как сказала однажды о нем бухгалтерша с завода, где он работал. И не то чтобы он был человеком старого воспитания, старомодной учтивости, но его ровное, без подобострастия, но и без гордыни поведение, желание как-то обособиться, не выделиться, а именно обособиться, умение держаться даже с сослуживцами на определенной дистанции, которую он определял сам, ограждали его от людей некоей стеной, хрупкой и прозрачной, но осязаемой, создавали вокруг него пустое пространство, род убежища, которым он явно дорожил. Конечно, в небольшом городке его знали, и при встрече, будь то на прогулке или по пути на работу, он сдержанно раскланивался со знакомыми, старомодным жестом, вышедшим из обихода, приподнимал шляпу. И тогда можно было увидеть тронутые сединой, но еще по-молодому густые, с живым блеском волосы, чуть вьющиеся, коротко подстриженные, с четким пробором; при этом он сразу становился похож на знаменитого киноактера. Правда, сам он вряд ли об этом догадывался, потому что в кино ходил редко. И еще одно обращало на себя внимание в поведении этого человека. Никто и никогда не видел его мечущимся, спешащим, суетливым, с явной озабоченностью на лице, как у новых его земляков, по горло занятых подворьем или предпринимательской деятельностью. Возвращаясь с обеда на службу, он часто по пути заглядывал в книжный магазин, по нашим временам довольно-таки богатый - книгами в городке интересовались мало. Входя, он непременно здоровался с продавщицами как со старыми знакомыми, и те, еще только завидев его в окне, спешно ставили на полку две-три отложенные книги из модных новинок. Но книги он покупал не часто, и редко именно те, которыми хотели его порадовать молодые продавщицы, чем всегда вызывал удивление - уж они-то полагали, что знают, какая книга чего стоит. Поначалу его даже принимали за нового секретаря горкома, вроде бы так вот демократично, по-простому знакомящегося с местной жизнью, и город полнился слухами. Народ ведь любит байки, когда якобы тот или иной большой чин, подобно старинному падишаху, явно или тайно обходит свои владения, чтобы увидеть все самому, послушать, о чем народ говорит. Заходит, к примеру, в магазин и просит взвесить полкило дефицитной колбасы, а его принимают там за шутника. Или упорно пытается проехать каким-нибудь автобусным маршрутом от конечной до конечной, чтобы наутро вызвать директора автотреста на ковер... Молва есть молва, и везде она одинакова, поскольку проблемы те же... Он, конечно, чувствовал в те дни необычное внимание к себе, ловил изучающие взгляды, но мысль, что его могут принять за кого-то другого, тем более "хозяина" города, ему и в голову не приходила. И вряд ли он когда-нибудь узнал бы о подобном курьезе, если б не рассказали ему об этом на работе. Он весело посмеялся вместе со всеми, но в душе посчитал этот знак добрым предзнаменованием судьбы. Конечно, самообман горожан скоро рассеялся, и кто уж очень любопытствовал, тот узнал, что незнакомец работает на местном консервном заводике на неприметной должности. Но как ни странно, новость ни у кого не вызвала ни насмешек, ни иронии, наоборот, что бы там ни говорили о нем люди, но в одном сошлись любители посудачить: приезжий, прогуливающийся каждый вечер пешком, был некогда, несомненно, большим человеком. Народ любит "опальных князей", и незнакомец, немногословный и замкнутый, вызывал скорее симпатию, чем безразличие. И потому, когда Азларханов появлялся на базаре, покупая в одних торговых рядах лепешку, в других зелень, в третьих фрукты, и всегда понемногу, ибо не лишал себя удовольствия часто ходить на рынок, какому-нибудь новичку на вопрос - кто это? - обычно, поднимая взгляд к небу, отвечали: большой человек. При этом, разумеется, не вдавались в подробности, впрочем, этого и не требовалось: восточному человеку достаточно этих двух слов. И на базаре, и в тех местах, где он обедал, его принимали как своего, как соседа, порою он даже чувствовал себя неловко. Обедать ходил он в чайхану при автостанции, где частники жарили шашлык, подавали лагман, приготовленный где-нибудь в усадьбе поблизости, торговали тут и самсой, и нарыном, и хасыпом - район возле автовокзала весьма успешно конкурировал с общепитом. Заходя в чайхану, он непременно раскланивался с чайханщиком, человеком своих лет, и всегда у чайханщика находились для него стул и место, даже если и тесно было в помещении. С чайханщиком они иногда обменивались ничего не значащими словами о погоде, здоровье, пока тот заваривал для него чай и ополаскивал крутым кипятком пиалу без единой щербинки. А когда он усаживался, рядом сразу появлялся какой-нибудь мальчишка из тех, что помогают в чайхане или крутятся возле своих домашних, торгующих на улице. Его обед, по местным городским понятиям, был более чем скромным - пол-лагмана и палочка шашлыка или полшурпы и одна горячая самса, или пара палочек шашлыка из свежей печени, или штуки три манты с курдючным салом и мелко нарезанной бараниной и горячая лепешка. Мальчишки никогда не заставляли себя ждать: и лепешка оказывалась румяная, шашлык хорошо прожаренным, шурпа обжигающая, а сдачу ему приносили до монетки, хотя тут любили округлять суммы. Поднявшись, он сдержанно благодарил чайханщика, и если проходил мимо торговых рядов, то и тех, у кого мальчишки покупали еду, причем он безошибочно угадывал, у кого брали шашлык, у кого самсу - и сдержанная благодарность эта особо ценилась бесцеремонным торговым людом. Привыкшие к тому, что кругом лебезили, заискивали, продавцы уважали ту дистанцию, что установил с ними этот одинокий немногословный человек. И отодвигая в очереди какого-нибудь важного и денежного клиента, они тем самым как бы намекали на некую причастность к нему, случайно попавшему в их город человеку, которого, по слухам, должны были вот-вот куда-то отозвать, затребовать, и, конечно, вызов предполагался по самому крупному счету. 3 Однако шло время, бежали недели, месяцы, никто и никуда Азларханова не отзывал, а он продолжал совершать свои каждодневные пешие прогулки, только изредка пропадая из города на несколько дней по делам консервного заводика: ездил то в область, то в столицу республики отстаивать интересы своей "фирмы", которой все чаще и чаще предъявляли штрафные санкции за качество продукции. Возвращался он из центра всегда расстроенный, потому что в оба конца - и от производителя, и от потребителя - вез неутешительные вести; но, памятуя о здоровье, а чаще все-таки по инерции, сложившейся привычке, выбирался по вечерам из дома. Проходя по улице Буденного, мимо трех городских ресторанов, каждый из которых назывался еще претенциознее, чем местные кинотеатры, а именно: "Лидо", "Консуэло" и "Шахерезада", он невольно отмечал: вот уж где жизнь всегда бьет ключом. И пусть рядом пересеивают после весенних ливней или заморозков хлопок, пусть люди в кишлаках плохо питаются, особенно туго бывало с мясом, пусть тысячи и тысячи студентов и школьников трудятся вдали от дома на сельхозработах, пусть где-то наводнение, землетрясение, голод, ураганы, пожары, месячники, субботники, воскресники, засухи, перевороты, локальные и региональные войны - тут всегда царил праздник сытой жизни, и кому-нибудь в городе, наверное, казалось куда престижнее быть завсегдатаем "Лидо", чем, скажем, почетным членом Европейского Географического общества. Что время бежит стремительно, это, пожалуй, ощущает каждый, но если вдруг выпадаешь из жизни, в которой еще живешь, - такое примечает не всякий, и то не сразу, а постепенно, сначала в мелочах. Гуляя как-то по излюбленной улице, он словно впервые услышал, что нынче в ресторанах исполняют другую музыку, поют новые песни. Теперь он прислушивался к музыке внимательнее, полагая, что ошибся, что вот-вот, через день-другой, зазвучит что-нибудь знакомое, донесется из распахнутых настежь окон, в стеклах которых полыхали отсветом яркие люстры, знакомая песня. Но проходила неделя, вторая, и хотя репертуар трех ресторанных оркестров был довольно-таки обширным, он не услышал ни одной старой, привычной мелодии и отчего-то расстроился. "Я как инопланетянин", - впервые сказал он себе тогда. Музыкой он особенно не увлекался, но в молодости отдал ей должное, ходил на танцы и студенческие вечера. Тогда, в годы его юности, они не были перекормлены музыкой, как теперешние молодые, и оттого многое сохранилось в памяти. Так вот из того музыкального багажа он не слышал сейчас ни одной мелодии, ни одной песни - и это усиливало ощущение выключенности из жизни. Тем более неожиданным для него было, когда во время обычной вечерней прогулки, занятый своими мыслями, он однажды услышал из окна "Шахерезады" мелодию, которая вроде бы показалась ему знакомой. Поначалу он решил, что ошибся; это была современная музыка с рваным ритмом и неистовыми ударными. Оркестр смолк, и он постоял еще немного под окнами, надеясь, что, возможно, кто-нибудь попросит повторить вещь - дело обычное. Случалось, что какой-нибудь шлягер звучал во всех трех ресторанах одновременно и по три, четыре раза подряд. Хотя он не бывал до сих пор ни в одном из местных заведений, но догадывался, что оркестры играли, как правило, на заказ, потому музыку на этой улице можно было услышать и далеко за полночь. Но на этот раз не повезло, музыканты заиграли что-то другое. Однако, когда он подходил к "Лидо", словно угадав его желание, эта музыка зазвучала вновь, и он невольно улыбнулся: ну, конечно, новомодная штучка, раз играют в каждом ресторане - и, уже теряя интерес, двинулся дальше. Но странно, чем дальше он уходил, тем явственнее слышал эту музыку. "Что за чертовщина, неужто с годами у меня обострился слух?" Он действительно предугадывал, что сейчас вот начнет саксофон или партия перейдет к трубам, а потом вступят ударные. И наконец он вспомнил! Ну, конечно, Элвис Пресли, "Рок круглые сутки"! Далекие студенческие времена! Неожиданно для самого себя он вдруг решил заглянуть в "Лидо". Когда он появился в зале, вечерняя жизнь ресторана уже набирала силу, вино и музыка делали свое дело. Громкие, возбужденные разговоры, преувеличенно раскатистый смех, радостные лица кругом, короче - подобие праздника. Хотя окна были распахнуты настежь и под высокими потолками вращались лопасти вентиляторов, все же сигаретный дым густо стлался над столами, но это, наверное, заметно было только тому, кто входил с улицы. Сквозь голубой дым он разглядел, что зал полон - ни одного свободного столика, - и уже собирался уйти, не особенно надеясь на удачу, как неожиданно из-за колонны появился метрдотель, словно кто-то показал ему на входную дверь, и, вежливо поздоровавшись с гостем, пригласил его пройти. В глубине просторного зала, в стороне от прохода, рядом с мраморной колонной притаился сервированный двухместный столик с табличкой "Занято", туда и привел его хозяин заведения. Хотя столик вроде и находился в тени колонны, обзор оказался широким, практически он видел весь зал, и особенно хорошо небольшую эстраду и площадку перед нею, где уже танцевали. Официант не заставил себя ждать и не отходил от стола, пока он не просмотрел меню. Наличие шампиньонов и перепелок не удивило посетителя, поскольку предпринимательская деятельность местных жителей не была для него тайной. Правда, сам он ни разу в жизни не пробовал этих деликатесов, поэтому сейчас, пользуясь случаем, заказал то и другое и попросил принести еще чайник зеленого чая. После ухода терпеливого официанта, не выказавшего неудовольствия по поводу чайника чая в вечернее время, гость оглядел зал. Впрочем, оглядеть как раз не удалось, внимание его сразу привлекла компания неподалеку от него. Большой, богато накрытый банкетный стол занимали четверо хорошо одетых мужчин, все от тридцати пяти до сорока лет; они о чем-то шумно спорили, оживленно жестикулировали. Судя по обилию закусок на столе и батарее бутылок, они ждали еще кого-то. Что-то в этой компании насторожило бывшего прокурора, хотя кругом, куда ни глянь, гуляли широко, шампанское, как говорится, лилось рекой. За банкетным столом перехватили его заинтересованный взгляд, хотя гость, конечно, не был так прост, чтобы откровенно изучать соседей. Отводить глаза ему показалось недостойным, в конце концов он же не подсматривал. И тут произошло неожиданное: под его взглядом все четверо вдруг встали и учтиво раскланялись. Он ответил легким кивком, не поднимаясь с места. Кто они такие, что за вежливость? Может, ошиблись? Но мысль об ошибке он отвел сразу: четверо обознаться одновременно не могут. Пригодился прежний опыт: тренированная память услужливо, словно снимок из фотоателье, выложила перед ним групповой портрет компании за соседним столом, хотя он больше в ту сторону не смотрел. Кто же эти хорошо одетые, уверенные в себе люди? Преуспевающие хозяйственники, высокопоставленные руководители? Было в их повадке что-то от власть имущих - работников аппарата бывший прокурор знал хорошо. Скорее всего это бывшие коллеги, он мог встречаться с ними в прошлой жизни, на пленумах и совещаниях в столице республики. Вот только из какой они области - непонятно, городок располагался на границе двух областей, и из обоих центров, при нынешних скоростях и автострадах, сюда рукой подать. Потому и переполнены каждый день местные рестораны: наезжают издалека люди небедные, особенно те, кому по долгу службы подобные заведения следует обходить за версту. А тут вроде ничейная территория образовалась. Не случайно приезжие "хозяева жизни" окрестили городок "Лас-Вегасом". Догадка эта не порадовала бывшего прокурора, он подумал, что среди тех, кого эти четверо ожидают за столом, вполне могут оказаться люди, которых он действительно знал, с кем дружески общался прежде. И миновать с ними встречи и разговора будет невозможно. Но ни с кем из своей прошлой жизни он видеться не желал; хочешь не хочешь, пришлось бы отвечать на какие-то вопросы, рассказывать о нынешнем своем положении, выслушивать слова сочувствия и возмущения несправедливостью. Поэтому он не стал задерживаться в зале, быстро расправился с ужином и покинул "Лидо". В другой ситуации с удовольствием попросил бы принести еще чайник зеленого чая, хотя настоящий китайский чай тоже остался там, в прежней жизни. Дома он принял свое обычное сердечное, хотел заодно принять и таблетку снотворного, но передумал - в эту ночь удастся вряд ли уснуть, даже со снотворным. И не ошибся. Если бы не усталость, разбитость и заметные сбои "мотора", он, наверное, оделся и вышел бы снова погулять по ночному городу, как делал иногда, когда мучила бессонница, которую он обрел почти одновременно с первым инфарктом; теперь уже и не помнит, что чему предшествовало. Бессоннице он не придавал особого значения, больше того, считал, что это удел людей думающих, склонных к самоанализу, а у него в жизни - так уж получилось - сейчас как раз была пора раздумий, подведения итогов. В иные бессонные ночи приходили такие мысли, идеи, что он откровенно жалел, что не знал подобных бессонниц в молодые годы. Сегодня мысли упорно возвращались к "Лидо", к той мелодии из давно прошедшей жизни, которая заставила его свернуть с обычного маршрута. Тогда, четверть века назад, на танцплощадках страны "знатоки" уже лихо отплясывали полузапретные рок-н-ролл и буги-вуги, и, кроме Пресли, восхищались и другим кумиром, джазовым певцом Джонни Холидеем. Но из того времени студенческих музыкальных увлечений, кстати, весьма непродолжительного, он запомнил именно этот "Рок круглые сутки". И на то была особая причина, достаточно веская, чтобы и сейчас, через столько лет, вспомнить все вновь и почувствовать в душе разлад, хотя теперь и без того хватало печалей. Он давно не вспоминал свою молодость, может, оттого, что повода не представлялось. Да и была она скорее трудная, чем радостная или интересная. Как ни странно, в студенческие годы он не знал особых привязанностей, не изведал и большой любви, словно жизнь запланировала для него другой отрезок времени, когда у него появятся разом увлечения, пойдут удачи и придет к нему настоящая любовь. Так, в общем, оно и произошло. Он думал: одни раскрываются рано, и на всю жизнь их душевным багажом остаются ощущения юности, у других наоборот: все к ним приходит позже. И первые удивляются такой метаморфозе вторых, не всегда умея правильно оценить духовные взлеты, профессиональные и иные успехи, принимая все за случай, за удачу, не видя подготовительной работы души... Вспоминая давно прошедшие дни, он сделал для себя еще одно открытие: чем дальше они уходят, тем яснее и четче их видишь, и теперь многое, над чем когда-то бился, мучился, запоздало легко открывается, но все эти открытия только добавляют печали - ведь всего-то порою нужно было войти в другую дверь. И открытие не бог весть какое, прописные истины, скажет иной, обо всем этом писано и переписано, он даже повторял иногда слова поэта - "помню только детство, остальное не мое". Но даже в самых умных книгах это был чужой опыт. А вот когда чужой опыт, один к одному, подтверждается личным, это совсем другое дело, тогда любое открытие поднимается в твоих глазах, обретая особенную ценность. Хорошо, если время подтверждает твою правоту, и пусть запоздало, но доставляет тебе удовлетворение, а если наоборот, время безжалостно высветит твои ошибки, заблуждения, и ладно, коль за свои промахи ты заплатил сам, - обидно, но справедливо. А если за них расплачивались другие? Что может быть тягостнее, чем признавать за собой такое, тем более если ты всегда был убежден, что живешь и жил только по справедливости, боролся и отстаивал только ее? 4 В его студенческие годы стройотрядов еще не было, в каникулы они отправлялись на казахстанскую целину. Отовсюду, со всех концов Союза, съезжались летом студенты в необъятные и необжитые казахские степи. Строили в колхозах и совхозах, многие из которых были пока лишь обозначены на фанерном щите в открытом поле, и жилье, и больницы, школы, крытые тока, дороги, бурили артезианские скважины, трудились на кирпичных заводах... После первого курса работали они на севере Акмолинской области, краю суровом, со злыми холодными зимами, жестокими ветрами, утихавшими ненадолго только по ранней весне, а летом с неимоверной жарой и сушью. За все лето не проливалось ни одного дождичка, от немилосердного солнца выгорало, кажется, все живое вокруг. Неоглядные пространства, - можно ехать по степи полдня и вряд ли встретишь человеческое жилье. Вот тогда они по-настоящему ощутили, как необъятна наша страна. Однажды Амирхан с шофером ездили на новом "газике" в райцентр за продуктами. Задержавшись на базе, обратно тронулись поздно вечером. Ночь выдалась темная, протяни руку - не увидишь, в июле - августе в казахстанских степях такие не редкость. Что за дороги в целинной степи, известно: проселочные, колея едва накатана, немудрено, что они заблудились. Проплутав довольно долго, решили остановиться и подождать рассвета, но фары неожиданно высветили невдалеке нечто похожее на человеческое жилье. Шофер, обрадованный, прибавил газу. Страшным оказалось то место... Тесно, впритык друг к другу, выкопанные в несколько рядов уходили вдаль землянки, знакомые им лишь по военным кинофильмам. Под лучами фар осыпавшиеся входы в подземное жилье напоминали норы; на сохранившихся кое-где покосившихся дверях виднелись порядковые номера, одни, похоже, выжженные, другие написанные масляной краской, от времени уже выцветшей и частью облупившейся. О том, что здесь некогда царил "порядок", говорили не только номера, но и то, что землянки выстроились строго в линию и между рядами тянулось пять-шесть просторных "улиц", да и расстояние между землянками выдерживалось одинаковое. В центре - вроде площадь или плац, в свое время его, видно, так вытоптали, что даже сейчас, спустя годы, здесь не пробилась трава. У края этой площади-плаца, пугая пустыми глазницами окон, стоял приземистый, мрачный дощатый барак, построенный явно наспех, неумело: крыша посередине осела, провалилась, словно ему сломали хребет. Вдали, насколько выхватывал свет фар, виднелись опавшие кое-где проволочные заграждения. Вдруг, потревоженные шумом мотора и ярким лучом, из ближней землянки выскочили шакалы, целая стая, и, подвывая, исчезли в темноте. Страшным, гиблым показалось это место молодым людям, и Амирхан, впервые видевший подобное, спросил у шофера, что все это значит. - Говорят, здесь держали врагов народа. Ну, тех, с тридцать седьмого года... Тут неподалеку должен быть карьер и кирпичный заводик, они выжигали особый жаропрочный кирпич. Там же на карьере и кладбище. Большое, люди сказывают, - хмуро ответил шофер и невольно тяжело вздохнул. Видно, и он попал сюда впервые, хотя работал на целине уже второй год и изъездил немало дорог по степи. В душной ночи зияющие провалы входов в землянки показались обоим незасыпанными могилами, откуда несет запахом тлена. В немом ужасе, не говоря ни слова, рванули на "газике" в сторону и, как ни странно, часа через два выбрались на знакомую дорогу. С шофером о том ночном видении Амирхан не заговорил ни разу... Хотя дважды в неделю они по-прежнему отправлялись на базу за продуктами, но в сумерки уже никогда не выезжали из райцентра, оставались ночевать в доме для приезжих. Не говорили они об этом и ни с кем из ребят, но у него долго стояли перед глазами эти норы для людей среди ровной и голой степи. Иногда казалось, что ему все привиделось или приснилось, но он знал, что это, к сожалению, не так. Потом он не мог понять, почему вначале никак не соотнес судьбу своих родителей с этим лагерем политзаключенных. Казалось, при чем здесь бескрайняя дикая степь, эти норы - и его родители? Но чем чаще он задумывался, тем все больше допускал мысль, что на кладбище в глиняном карьере могли быть похоронены его мать или отец, ибо уже знал, что существовали отдельные лагеря для мужчин и женщин. И вот так сложилась судьба, что провидение, быть может, привело его к затерянным следам родителей. Однако этими мыслями он опять же ни с кем не делился, хотя в студенческой группе у него были друзья, с которыми он работал на грузовом дворе. Годами живший в ребенке страх, что его родители - враги народа, не исчез бесследно, даже когда Амирхан узнал, что мать и отец реабилитированы, что произошла трагическая ошибка, сделавшая его сиротой. Этот непроходящий страх, чувство ущербности подтачивали его изнутри, мешали стать самим собой, а у многих, наверное, страх так и остался пожизненным комплексом. И часто, в какие-то крутые минуты жизни и в детском доме, и на флоте, и даже в университете - на злополучном собрании, где он оказался неправедным судьей над своим однокашником Гиреем, например, - он как бы ожидал этого подлого вопроса: "А кто ваши-то родители? Враги народа? Реабилитированы? Может, реабилитированы заодно со всеми, а может, опять же по ошибке?" Услышь он такой гнусный вопрос, вряд ли с твердым убеждением дал бы достойную отповедь любопытному, если б такой нашелся. В те времена об этом - ни о правых, ни о виноватых - распространяться было не принято, вот и не говорили. Да и сами вернувшиеся из лагерей без повода и всякому о своих мытарствах не рассказывали, словно старались поскорее забыть о них. Оттого и он, Амирхан Азларханов, в ту ночь ни словом не обмолвился шоферу, что, может, в таких лагерях погибли и его родители. Но та ночь не прошла для него бесследно, он почувствовал неодолимое желание побывать в бывшем лагере снова, пройти по этим "улицам", постоять на плацу, заглянуть в землянку, заглянуть в коридор разваливающегося трухлявого барака - сделать хоть несколько шагов по возможному следу родителей. И однажды, возвращаясь из райцентра, купил на базаре охапку простеньких астр. Шоферу он объявил, что намерен вечером съездить на свидание в соседний совхоз к девушке, и попросил у него на ночь машину - явление по целинным меркам того времени вполне нормальное. Как только они вернулись, одевшись как на свидание, он уехал в степь, не решившись расспросить шофера о дороге даже как-нибудь обиняком. Но он все же нашел это место, и еще засветло, когда степные сумерки только-только начали сгущаться. Нашел он разваливающийся кирпичный заводик и огромный карьер, где в одной из боковых выработок располагалось кладбище - осевшие под осенними дождями холмики без каких-либо опознавательных знаков. На каждый холмик, сколько хватило, он положил по астре и пожалел, что не взял цветов побольше, хотя купил у цветочницы целое ведро. Прошагал не спеша все шесть "улиц", зашел в самую большую и мрачную землянку, прошел в оба конца барака, постоял на плацу. Уходя, он хотел найти хоть какую-то вещицу: пуговицу, кружку, ложку, огарок свечи, но, так ничего и не найдя, отломил от колючего заграждения кусочек ржавой проволоки, хранящийся у него в бумажнике до сих пор. Тронулся в обратный путь уже в темноте, но, не сделав и двух километров, вернулся. Подъехав к бараку, плеснул на полусгнившие доски с двух сторон бензином и чиркнул спичкой. Огонь, по мусульманским поверьям, очищает воздух от злых духов, и потому на кладбищах-мазарах иногда жгут костры; но, кроме того, он хотел уничтожить хоть то гнусное, что ему под силу. И долго в степи, пока машина выбиралась на дорогу, полыхал костер. Между этими главными событиями его первого года университетской жизни - собранием и пожаром в акмолинской степи - прошло всего два месяца, и то, и другое всколыхнуло, обожгло душу Амирхана. Глядя на охваченный пламенем барак в ночной степи, он еще не осознавал, что навсегда избавился от комплекса ущербности; но чуть позже он поймет, что сжег его на том вытоптанном плацу, и уже больше никогда не будет испытывать страха перед анкетами и графой "родители". Он отмечал, что его откровенность в этом вопросе еще долгие годы будет смущать и настораживать людей, но уже не собьет его с позиции и, наоборот, словно рентгеном просветит человека, вздрогнувшего от такой записи в анкете или в биографии. Здесь, в казахстанских степях, где Амирхан с товарищами строил овечьи кошары для совхоза "Жаножол" - "Новый путь", два этих события, казалось бы, разных, не имеющих друг к другу никакого отношения, дали толчок к размышлениям о времени, о судьбе своих родителей, о себе, о своем месте в этом непростом во все времена человеческом мире. Вспоминая суд над Гиреем, своим однофамильцем, - а про себя он иначе то собрание и не называл, и в комитете комсомола в разговорах мелькало слово "суд", и в деканате оно проскальзывало не раз, - он думал теперь: а что, если и в отношении его родителей все было предопределено заранее, приговор вынесли без суда и следствия, без права на защиту. И кто же были те судьи? Убеленные сединами и умудренные жизнью люди, отягощенные званиями и академическим образованием, для которых закон свят? Люди, которым были понятны заботы и тревоги интеллигенции, собиравшейся в доме его родителей? А что, если судьба отца и матери решалась вчерашним уполномоченным по приемке кожсырья или по сверхплановому севу, за успехи и рвение переброшенным на службу Фемиде? Отчего же такого не могло быть, тем более в годы, когда действительно не хватало образованных людей, - вполне могло. Ведь даже спустя двадцать лет пытался же он сам вместе с другими членами комитета комсомола судить товарища по курсу за пристрастие к музыкальной моде. Это он-то, имевший одни штаны и на каждый день, и на выход и не имевший о моде даже смутного представления. Но бог с ней, с модой, там хоть что-то можно сказать: не по-принятому короткое или длинное, узкое или широкое, и тем более если что-нибудь слишком яркое, тут уж точно индивидуализмом попахивает, желанием выделиться. Но ведь пытался же и музыку судить, к которой действительно не знал, как подъехать, оценить: разве "буржуазная", "вредная", "растлевающая", "разлагающая", "бездуховная" - это музыкальные термины? А у них в докладе на комсомольском собрании других слов и определений не было. И какая музыка по-настоящему облагораживает человека, делает его гармоничной личностью, вообще - в каких отношениях состоит музыка с жизнью - знал ли он это? Конечно, как бы они, первокурсники, ни осуждали тогда на собрании модные зарубежные ритмы, запретив от имени комсомола звучать подобной музыке в стенах университета отныне и навсегда, музыка все равно жила, неподвластная диктату и администрированию. Сейчас он, обремененный опытом, ни за что не взялся бы определить судьбу музыкального произведения. Оказалось вот, что мелодии тех лет не забыты и в наши дни, спустя три десятилетия, - а ведь в искусстве выживает только настоящее, - так он думал теперь. Тогда же, в день собрания, осуждая товарища за "пропаганду не нашей музыки" - за принесенную на студенческий вечер пластинку с записью рок-н-ролла (а комсомольское обсуждение могло повлечь за собой исключение из института), он ни разу даже себе не признался, что не вправе выносить вердикт, что не знает досконально предмета, коему должен быть судьею. В те дни на целине он сделал для себя открытие, не бог весть какое, но долженствующее, по его понятию, повлиять отныне на его жизнь: "научись говорить "нет". Человек начинается с того, что может честно сказать "нет". Ведь и впрямь желание везде и всюду угодить, быть добреньким заставляет людей браться за дела, решать вопросы, к которым они не готовы. Умея вовремя твердо сказать "нет", человек будет в ладах с собственной совестью, а не это ли главное в жизни? Вряд ли кто станет опровергать истину, что большинство бед исходит от людишек, на чьем лице несмываемой краской написано - "чего изволите?" И чем выше забрались такие люди, тем масштабнее беды человека, народа, страны... Снова и снова он возвращался в памяти к тому, что сказал Гирей в конце собрания, где молодые ораторы запальчиво убеждали себя и зал, что "такому не место в наших рядах". "Я внимательно слушал ваши выступления. И, знаете, тоже сделал для себя вывод, что не смогу учиться с вами дальше. Уходя, хочу сказать, что сегодняшнее комсомольское собрание скорее походило на суд с заранее вынесенным приговором, а это во сто крат преступнее всяких рок-н-роллов. В любом другом вузе это не имело бы такого значения... Но в нашем... Вы же будущие юристы. И вы судили меня только потому, что я - другой, непохожий. Лучше или хуже - вопрос второстепенный. А ведь вам всю жизнь придется судить или защищать других, на вас никак не похожих. Что же выходит - непохожий, значит, чужой, виноватый, ату его?! Только сейчас, побывав в роли обвиняемого - правда, непонятно в чем, - я понял, что дело, которому мы все хотели посвятить свою жизнь, слишком серьезно. Понял, что нравственно не готов быть судьею другим, а без этого преступно служить правосудию. Это главная причина, почему я решил бросить юридический факультет". А весь-то сыр-бор разгорелся из-за того, что Гирей принес на первомайский вечер в институт пластинку с записью Элвиса Пресли, того самого "Рока круглые сутки", который свободно звучал сегодня на улице Буденного, дав толчок воспоминаниям прокурора. Там, в акмолинской степи, вспоминая клятву, данную самому себе еще на флоте, на эсминце, где служил срочную до института, - непременно стать юристом и посвятить жизнь борьбе за справедливость, - он понял, что одного желания, даже самого страстного, искреннего, ой как мало. И только тогда он по-настоящему осознал, почему некоторые преподаватели выделяли Гирея, ценили в нем эрудицию, кругозор, интеллект. А ведь еще совсем недавно Амирхану казалось: чтобы стать хорошим юристом, путь один - учись на пятерки, у кого красный диплом, тот и лучший юрист. Тогда, в акмолинской степи, не отметая и не принижая значения диплома с отличием, он понял, что должен воспитать в себе личность, душевный потенциал которой, подкрепленный знанием закона, даст ему моральное право быть судьею другим. ...Прокурор, вернувшийся с прогулки раньше обычного, правильно рассчитал, что в эту ночь ему действительно не заснуть. Уже затихли улицы, угомонились все собаки в микрорайоне, и ночная свежесть, прибив вездесущую пыль, пала на город. Во всем жилом массиве ни в одном окне не горел свет, только в квартире у него попеременно светилось то одно окно, то другое, словно там искали что-то важное и никак не могли найти. Азларханов ходил из кухни в комнату, которая служила ему и спальней, и кабинетом, присаживался на постель, но желания прилечь не было. Он подходил к одному, к другому окну, вглядывался в безлюдный ночной двор, замечая даже при слабом лунном свете его неустроенность, запущенность, неубранную помойку и свалку, возле которых копошились кошки и собаки. Глядя на это запустение, можно было подумать, что в домах вокруг обитали временные жильцы, и даже не жильцы, а транзитные пассажиры, готовые вот-вот похватать чемоданы и сняться с места, хотя это было совсем не так - никто никуда сниматься не собирался, и прокурор знал это. Отчего такое равнодушие кругом? Ведь даже если квартира казенная, то все равно это твой дом, где проходят твои дни, растут твои дети. И может быть, другого дома у тебя не будет, дом твой здесь - на втором или третьем этаже, и это твой двор, который иначе, чем поганым, не назовешь. Так оглянись, если уж не в радости, так в гневе на дом свой, так ли полагается жить человеку в собственном доме, на своей земле в одной-разъединственной жизни, отпущенной судьбой? Об этом он размышлял не раз, но нынче мысль, скользнув поверхностно, не задержалась на сегодняшнем, думалось о другом. Впервые за долгое время он мысленно вернулся в далекие студенческие годы, в первые годы своей стремительной карьеры, шаг за шагом вспоминая давние дни, и многое оживало в памяти - в красках, с шумами, запахами. Да, в крошечной холостяцкой квартирке на третьем этаже, где всю ночь горел свет, действительно происходило важное для хозяина дома событие... ГЛАВА II. ЛАРИСА 1 Заканчивая третий курс, Амирхан одолел "Римское частное право" и труды Ликурга о государственном устройстве - в подлиннике, специально для этого выучив латынь. "Римское право" изобиловало цитатами, изречениями философов и поэтов, так что, увлекаясь интересной мыслью, он открыл для себя античную литературу, древних мыслителей и историков - одна ниточка тянула за собой другую. Книжного бума не было еще и в помине, в университетской читалке он без всякой очереди получил три тома "Опытов" Монтеня, а Плутарха, Цицерона, Фрейда, Шопенгауэра приобрел в букинистических магазинах для своей будущей личной библиотеки. Жизнь в детдоме и служба на флоте приучили его к строгому распорядку, но даже в расписанных наперед по часам неделях ему теперь не хватало времени на многое. Основное время, конечно, "съедала" учеба, о том, чтобы повышать свой культурный уровень (как тогда выражались) за счет занятий, не могло быть и речи: первоначально поставленная цель - окончить университет с отличием - не отменялась даже тогда, когда он ввел и другую, личную систему самообразования. Столь напряженная программа (да к тому ж еще и приходилось подрабатывать на грузовом дворе), конечно, лишала его отдыха, достаточного общения со сверстниками, не давала полноты ощущения студенческой жизни, университетской среды. Он сам понимал это, но распыляться все же не стал; временно лишая себя приятных сторон жизни - общения с друзьями, спорта, частых в те годы студенческих пирушек, даже свиданий, он не поступился главным - учебой и своей программой культурного самообразования. Кто знает, не потому ли он был неожиданно для себя щедро вознагражден: единственный из выпускников курса он получил целевое направление в московскую аспирантуру. Это сейчас легко, без особого трепета произносятся слова "столица", "Москва"... А в те годы от этих высоких слов дух захватывало, голова кружилась. Москва! Три года в Москве! Как он радовался, и как ему завидовали, как его поздравляли! Пожалуй, теперь этого не понять нынешним студентам - у них какие-то иные радости, как и совсем другие критерии жизни. Три года в Москве пролетели для него одним счастливым днем, они и в воспоминаниях мелькали как что-то нереальное, фантастическое, словно не с ним, не в его жизни это все происходило. Да и как же иначе! Отдельная комната в только что сданном доме аспирантов, с новенькой мебелью и даже холодильником, показалась ему верхом роскоши, а аспирантская стипендия после студенческой целым состоянием. А Москва! Он готов был до полуночи бродить по улицам и, пожалуй, за три года исходил ее почти всю пешком. У него была карта города, по которой он прокладывал себе маршруты, а уж в особо примечательных местах побывал на первом же году жизни в столице. Вот где пригодилось его умение распоряжаться своим временем! Учеба его не очень затрудняла; в те годы, как-то поверив в себя, он начал печатать в специальных юридических журналах статьи, и гонорары казались ему непомерно завышенными. Тогда не так было трудно попасть в любой театр, на выставку, в музеи, было бы желание, - сложнее, правда, на вечера поэзии, необычайно популярные тогда в Москве, но он умудрялся не однажды бывать и в Политехническом музее, где чаще всего проводились такие встречи, и даже в Доме литераторов на улице Герцена. Когда Амирхан познакомился с Ларисой, учившейся на факультете искусствоведения в театральном, он даже одну зиму частенько заглядывал в модное кафе "Синяя птица", неподалеку от площади Маяковского, где день играл саксофонист Клейбанд, а день гитарист Громин со своими небольшими оркестрами; в кафе приходили послушать игру именно этих виртуозов. А еще Лариса, заядлая любительница коньков, приохотила его к катку. Какое это было чудо, волшебство - залитый светом и музыкой сверкающий лед, медленно падающие снежинки, смех и улыбки, улыбки кругом. Неужели этот высокий молодой человек в белой щегольской шапочке, лихо режущий лед на поворотах катка на Чистых прудах,в кого он хочет вглядеться сквозь время, - он, вчерашний детдомовец, бывший аспирант Института государства и права Амирхан Азларханов?.. ...Прокурор вглядывается в залитый лунным светом грязный двор, но видит давние зимние вечера на Чистых прудах, юношу в белой шапочке, медленно кружащего в танце изящную девушку в лиловом костюме, отороченном белым пушистым мехом, которую иные принимают за балерину, и это ей льстит, она так грациозна на льду, так легка, что кажется, тут уж не коньки, а пуанты. Он пытается увидеть лицо юноши, заглянуть ему в глаза, понять, ощутить, насколько он был тогда счастлив, но это ему не удается. Кружится и кружится пара, лицо зеленоглазой девушки в лиловом, румяной от мороза, он хорошо видит - и смеющимся, и улыбающимся, и грустным, но юноша так и не поворачивается лицом к светящемуся окну на третьем этаже, словно между ними ничего не может быть общего, и расстроенный прокурор отходит от распахнутых настежь ставен и направляется на кухню, чтобы поставить на газ чайник. Чай теперь для него лучшее средство в ночных раздумьях и воспоминаниях. И вдруг, когда, казалось, мысли его отвлеклись от Москвы, он припомнил, как однажды они с Ларисой были в старом Доме кино на улице Воровского. В Доме кино он оказался впервые. Билеты достала Лариса, - были у нее какие-то влиятельные родственники, связанные с миром искусства, и оттого им иногда удавалось бывать и на премьерах. Тогда в Доме кино проходил не то просмотр нового фильма, не то какая-то предфестивальная программа - картина оказалась французской; название он запамятовал, а вот режиссера помнил - Бюффо, из авангардистов французского кино. Фильм оставил двойственное впечатление. И смятение вызвало даже не содержание картины, а заложенная в ней неожиданная мысль; он и сейчас отчетливо помнил все, до последнего кадра. ...На Северный вокзал Парижа приезжает, опаздывая к отправлению экспресса, герой фильма. Рискуя жизнью, он успевает-таки, порастеряв вещи, вскочить в последний вагон трогающегося состава. По ходу фильма становится ясно, что опоздать герой никак не мог, - это была бы не только его личная катастрофа, но и катастрофа многих, вольно или невольно связанных с ним людей, и без этого вообще не могло быть фильма. Реалистический, жесткий фильм, со страстями, с назревающей к финалу трагедией. Зал, замерев от волнения, следил за судьбой не только главного героя, но и других персонажей, с которыми уже сжился за час экранного времени. И вдруг, в момент кульминации, когда должна бы наступить развязка, вновь возникали первые кадры фильма, и вокзал, и герой, молодой, каким он был в начале фильма, пытающийся догнать уже знакомый зрителям поезд. Но на этот раз герой не догоняет состав и остается на перроне с чемоданами в руках. И началась совершенно иная история, с новыми персонажами, правда, изредка появлялись и те, которых зритель уже знал, и к которым успел привыкнуть, из-за которых волновался, - но в новом фильме они, увы, мало значат в судьбе главного героя. И дело не в том, что, успев на поезд, он оказался более счастлив, удачлив, а опоздав, потерял себя, потерпел жизненный крах, - нет, такого сравнения режиссер не собирался делать. Вторая часть, вторая версия жизни героя оказалась не менее сложной и интересной, чем первая, она и волновала не меньше, чем первая. Но волею судьбы из-за минутного опоздания это была уже другая жизнь, другая судьба, а всего-то, казалось, герой вошел не в ту дверь. Вот тогда-то он впервые подумал: ведь и в его судьбе не было бы ни Москвы, ни Ларисы, ни юрфака университета, ни аспирантуры, уйди он при демобилизации со всеми в торговый флот, в рыбаки или в китобои, как сманивали их богатыми посулами вербовщики. Как бы сложилась тогда его жизнь? В ту пору он, счастливый, видевший впереди только успех, продвижение, служение делу, к которому тянулась душа и сердце, не пожалел ни о рыбацких сейнерах в холодной Атлантике, ни о раздольной моряцкой жизни, и Ларисе, конечно, о такой неожиданной проекции фильма на свою жизнь не рассказывал, но фильм долго не шел у него из головы. И сейчас, видя мысленно за окном не пыльный двор, а зимний каток на Чистых прудах, он вновь вспомнил ту давнюю французскую картину: ведь и еще раз мог свершиться крутой перелом в его жизни, останься он в Москве. А такое легко могло случиться - не заупрямься он, не настаивай на том, что дело его жизни - конкретная работа с людьми, а не бумаги, теории, преподавание. А как упрашивала Лариса остаться в Москве, говорила, что ей еще два года доучиваться в аспирантуре, как она не хотела разлуки, и родители намекали на простор своей пятикомнатной квартиры, доставшейся от деда, профессора МГУ, говорили, что вряд ли когда еще представится ему такая благоприятная возможность остаться в столице. Да и в аспирантуре он значился на хорошем счету, заканчивая, стал членом партбюро, и заикнись, что женится на москвичке и желает поработать над докторской диссертацией, ему пошли бы навстречу, подыскали интересную работу. Согласись он тогда, послушай Ларису, сейчас, наверное, жил бы на Чистых прудах, рядом с новым зданием театра "Современник", давно уже был бы доктором юридических наук, а то, глядишь, и членом-корреспондентом, потому что еще тогда его идеи вызывали одобрение у научных руководителей, людей с именем, по чьим учебникам он учился в университете. 2 Заваривая чай, он неожиданно представил себе, как сложилась бы его жизнь, останься он тогда после аспирантуры в Москве. То видел себя седовласым профессором на кафедре, то членом Верховного суда или Прокуратуры СССР. Вдруг с пронзительной ясностью вспомнил старинный желто-белый особняк с колоннами в ложно-классическом стиле, где жила Лариса, и кабинет ее деда, профессора права в еще дореволюционном университете. Какие там были книги! И эти книги все годы учебы ему великодушно разрешали забирать с собой. Ее родители шутили, что не зря сохраняли библиотеку, чувствовали, что будут у них, если не в роду, так в родне юристы. Помнил он и их дачу в Голицыне, на берегу речки, совсем недалеко от бывшего имения князей Голицыных, где сейчас открыт музей... Какие там пейзажи! Поленовские! Солидная, степенная жизнь, многочисленная родня, которая обожала Ларису и в общем-то одобряла ее выбор. Бывал он на больших семейных праздниках, свадьбах, поминках, где собирались все ответвления рода и где Амирхана и в шутку и всерьез представляли как жениха Ларисы, а будущий тесть иногда называл его "наш сибирский хан" и уверял, что у них в роду тоже некогда были татарские ханы и их фамилия Тургановы - от степняков. То вдруг он видел прекрасно изданные книги, те, что мечтал написать, когда еще учился в аспирантуре, но так и не написал - закрутила, завертела новая жизнь, не то чтобы писать, на чтение порой не хватало времени. Но неожиданно его пронзила такая боль, что он даже вздрогнул. Никогда прежде не задумывался об этом, не связывал воедино: останься он в Москве, наверное, совсем иначе сложилась бы жизнь, судьба Ларисы... Лариса написала диссертацию о декоративно-прикладном искусстве республик Средней Азии, специализировалась по керамике, исколесила южные республики, побывав почти во всех кишлаках, где народные умельцы работали с глиной. В свои редкие отпуска он сопровождал ее в поездках и, честно говоря, никогда не жалел об этом. У нее был вкус, чутье, она находила забытые школы, направления, систематизировала их. Благодаря ее стараниям и энергии в Москве издали два красочных альбома, рассказывающих о прикладном искусстве южных республик, она же организовала международные выставки среднеазиатской керамики в Цюрихе, Стокгольме и Турине, не говоря уже о выставках в Москве, Ленинграде, Таллине, Тбилиси. У нее быстро появилось имя в кругах искусствоведов, на нее ссылались, ее цитировали, зарубежные журналы заказывали ей статьи, приглашали на всевозможные международные семинары, коллоквиумы и гостем, но чаще членом жюри.. В счастливые годы, когда у нее выходили альбомы, книги, удачно проходили выставки, она на радостях говорила мужу: - Я так признательна тебе, твоему упрямству, что ты не остался в Москве и меня утащил, без тебя я не нашла бы себя в искусстве, не сделала себе имени. А ведь керамикой она увлеклась случайно, купив на базаре за трешку ляган, - так поразили ее простота и изящество обыкновенного большого глиняного блюда, которые изготовляют тысячами в любом среднеазиатском районе. Она смогла увидеть в обыкновенном предмете домашнего обихода необыкновенную художественную выразительность, самостоятельность в нехитрой росписи, индивидуальной даже для маленького кишлака, ведь мастерство и рецепты передавались из поколения в поколение, из века в век. Глина во все времена была самым любимым материалом бедного человека, и он по-своему улучшал и украшал ее. В нашем унифицированном мире, где переплелись, обогащая и размывая друг друга, множество национальных школ, художественных течений, керамика, которую открыла для себя Лариса, каким-то непостижимым образом убереглась от стороннего художественного влияния. В личной коллекции у них имелись керамические предметы, которые передавались из рук в руки уже в пятом или шестом поколении, но манерой исполнения, красками и другими внешними признаками и даже размерами они вряд ли отличались от работ нынешних сельских гончаров. "Вероятно, народ сохранил до наших дней классические образцы керамики", - писала она в своей кандидатской диссертации. О том же она писала и в альбомах, где щедро была представлена керамика, которую отыскала она в степных и горных кишлаках, цветущих оазисах Ферганской долины, в самых, казалось бы, забытых и глухих уголках. На организуемых выставках всегда присутствовала подробная карта Средней Азии с указанием мест, где обнаружено то или иное изделие, и специалисты, пользовавшиеся не только каталогами выставки, но и картой, поражались огромной работе, которую проделала Лариса всего за десять лет. С ее легкой руки обыкновенный ляган для кухни, без малейшего изменения в технологии изготовления, расцветки, размерах, стал декоративным предметом - для этого на днище перед обжигом делались две дырочки, чтобы можно было укрепить его на стене. Таким образом обыкновенный хозяйственный ляган получил вторую жизнь, декоративное его предназначение дало взлет фантазии местных умельцев, и, пожалуй, тогда всерьез заговорили о моде на восточную керамику из республик Средней Азии, а художественные салоны стали получать заказы на нее даже из-за рубежа. И в этом, конечно, определенная заслуга принадлежала Ларисе - ее энергия, подвижничество способствовали неожиданному взлету древнего и почти забытого ремесла. В крае, куда он приехал с женой после аспирантуры, люди более всего ценили семейный очаг, домашний уют, родство, детей. Нельзя сказать, чтобы молодые были уж совсем равнодушны к своей домашней жизни, скорее наоборот: Лариса, впервые вырвавшаяся из-под опеки матери, бабушек, дорожила ролью хозяйки, самостоятельностью, хотя поначалу оказалась беспомощной в делах хозяйственных, особенно на кухне. Но никто не делал из этого трагедии - главное, у них была любимая работа, и каждый мечтал достигнуть в ней успеха. Поначалу она работала в краеведческом музее искусствоведом, а года через три, когда в музее появились созданные ею стенды и статьи ее стали периодически появляться в республиканских газетах, Лариса неожиданно получила предложение занять должность от столичного музея искусств. Эта должность давала ей возможность самостоятельно прокладывать маршруты своих изысканий и время от времени она стала выставлять свои новые находки уже в музеях Ташкента. Азларханов продвигался по службе куда стремительнее жены и через три года уже возглавлял областную прокуратуру. В свои тридцать шесть лет он был едва ли не самым молодым областным прокурором и когда приехал в первый раз в Москву на представление Генеральному прокурору страны, тот даже удивился его молодости. Сейчас, среди ночи, вспоминая свою семейную жизнь, Азларханов ходил от окна к окну и подолгу вглядывался в залитый лунным светом пыльный двор, но теперь он видел не каток на Чистых прудах, а коттедж, в который они переехали из малогабаритной квартирки, и где они прожили с Ларисой почти десять лет. Коттедж к тому времени был основательно обжит, года три в нем жил управляющий крупным областным строительным трестом. Наверное, для себя его и возводил, настолько умело, добротно, со вкусом оказался он спроектированным и построенным, - а дом в жарком краю поставить, да чтобы радовал, не так-то просто. Управляющий получил неожиданное повышение и переехал с семьей в Ташкент, а они переселились в дом с садом. Переселились в самый пик саратана, когда ртутный столбик термометра зашкаливал каждый день за сорок. И вдруг такой подарок - коттедж с садом! Дом не был отделан деревом, не имел паркетных полов, он вообще был без излишеств, в те годы мода на роскошь еще не захлестнула должностных лиц, но все в нем оказалось сработано прочно, основательно, а главное - удобно. Нравилась им большая открытая деревянная веранда, где по вечерам гулял слабый ветерок, и они любили пить там чай, ужинать на воздухе. Сад казался им огромным, хотя восемь соток для современного горожанина и в самом деле немало. Более чем наполовину двор был умело затенен виноградником, и оттого в любое время дня можно было найти здесь прохладный уголок, а по осени, когда созревал виноград, двор, особенно в вечернем освещении, приобретал прямо-таки сказочный вид: над центральной дорожкой, ведущей к зеленой калитке, висели темно-фиолетовые, до черноты, крупные гроздья "Чораса", "Победы" - иная гроздь и в полтора, и в два килограмма. А то вспыхнувшая лампочка на дальней аллее в глубине сада высвечивала тяжелые кисти красноватого "Тайфи", напоминающие детские воздушные шары. Вдоль веранды, только протяни из-за стола руку, тянулась царица лоз - золотистый виноград "Дамские пальчики", или, как его называют местные, - "Хусайни". Они сразу полюбили свой новый дом, и даже днем, в обеденный перерыв, спешили к себе. Город по тем годам был невелик, это потом, лет через десять, он начнет стремительно расти, и их коттедж окажется чуть ли не в центре. Благодаря новому дому года полтора-два они бывали вместе так подолгу, как никогда больше в их совместной жизни. Позже жена уйдет из краеведческого музея, и закружит ее по дальним дорогам ее единственная страсть - керамика. А пока, счастливые, они спешили днем домой, благо музей располагался в соседней махалле, а у прокурора имелась служебная машина. Наверное, можно было понять, почему они жертвовали полноценным обедом где-нибудь в чайхане: дома их ждал маленький бассейн и летний душ в саду, а в сорокаградусную жару это немалая роскошь. Однажды, в конце лета, в воскресенье, он накрывал на веранде стол перед обедом, а Лариса, уже в который раз бултыхаясь в бассейне, окликнула его: - А знаешь, дорогой, мне пришла в голову потрясающая идея: сделать у нас в саду музей керамики под открытым небом. Все равно же весной уберем эти грядки с овощами и зеленью. Для ухода за ними у нас с тобой нет ни опыта, ни времени, тем более такой баснословно дешевый базар под боком. То лето, наверное, было и пиком их любви, и он, больше вслушиваясь в милый голос жены, чем в смысл того, что она говорила, не задумываясь ни на секунду, ответил: - Поступай как знаешь. Я полагаюсь на твой вкус. Предложение жены о музее под открытым небом в саду он не то чтобы не принял всерьез, а просто не предполагал, что она могла затеять. 3 Больше они о задуманном домашнем музее не говорили. Наступила долгая теплая осень, созрели и были убраны с грядок овощи, зелень, выкопали и картошку в дальнем углу, у забора. С ночными заморозками потихоньку осыпались розы, но по-прежнему запах их в полдень долетал до открытой веранды. В бассейне уже не купались, однако заполняли его каждый день, Лариса говорила, что когда смотришь на водную гладь, успокаиваешься душой, - и по утрам в бассейне плавали опавшие листья и лепестки роз. Как-то он уехал по делам на три дня в Ташкент, а когда вернулся, не узнал собственный двор: он казался теперь просторным и... чужим. Не осталось и намека на былой своеобразный восточный уют, даже живая изгородь была ровно подстрижена. Лариса с улыбкой спешила навстречу, - она звонила в аэропорт и знала с точностью до минуты, когда муж будет дома. - Ты только не волнуйся и не думай, что я все испортила. Я ведь за лето изучила парковую архитектуру всей Европы: и немцев, и французов, и англичан, нашла и старые российские книги - мне друзья из Москвы помогли, - и до японской добралась, думаю, она нам больше подходит из-за наших восьми соток... Покормив мужа с дороги, она повела его посмотреть перемены. Двор теперь весь был покрыт привозным дерном и превратился в зеленую лужайку. На фоне изумрудной зелени деревья, что росли ранее среди грядок картофеля и томатов, выглядели иначе - стройнее, элегантнее - что и говорить, в этих английских лужайках что-то было. Лариса с воодушевлением рассказывала, какие деревья доставят на следующей неделе, какие кусты роз и куда надо пересадить. Он слушал ее внимательно, ему нравилась затея жены и то, что она так увлеклась. Слишком уж часто в последнее время она поговаривала о Москве, а тут дел на годы и годы, можно было не сомневаться, он знал свою жену. Улыбнувшись, он только спросил: - Ты успеешь устроить свой музей в саду, пока меня не снимут с работы? Она подошла к мужу и, счастливая, положила руки ему на плечи; понимая, что он одобрил ее затею, улыбаясь, ответила: - Плохо же ты знаешь свою жену. С "Зеленстроем" я рассчиталась по смете и через кассу и даже на всякий случай квитанцию храню. А то, что слишком уж хорошая лужайка получилась, да живую изгородь аккуратно подстригли, так они ведь старались не для областного прокурора, не воображай, нужен ты им! Я объяснила, что задумала музей на воздухе, и всем это понравилось, мне даже обещали кое-что подарить из керамики. Учти, я ведь тоже старалась для рабочих, сама готовила, и моими кулинарными способностями остались довольны, так что, дорогой муж, все взаимно. Единственное, в чем я виновата, - гарнитур для спальни, что мы с тобой приглядели, купим теперь года через два, не раньше... Он обнял и расцеловал жену, согласный с ней во всем, что она делала. - Но это еще не все. - Она, смеясь, вырвалась из его сильных рук. - Тебе, как областному прокурору, придется использовать свои связи и влияние, чтобы добыть мне одну-единственную голубую елочку, она просто необходима в ландшафте, что я задумала, озеленители мне такого подарка не обещали... 4 Вдруг он вспомнил, что у него ведь есть возможность увидеть и голубую елочку - он все-таки достал ее для жены, и аккуратные газоны своего бывшего дома. Из той прежней счастливой жизни он взял с собой в этот город, кроме самого необходимого, альбомы, книги, проспекты, что успела издать жена. Впрочем, и забирать-то особо нечего было, жили они, по местным понятиям, чересчур скромно, и главным их достоянием, наверное, был тот самый музей, или, точнее, коллекция керамики, которую собрала Лариса. Со временем, не довольствуясь экспозицией в саду, она заняла под керамику две самые большие комнаты в доме - все равно они пустовали, и появилось у них еще два "зала" малой керамики, восемнадцатого и девятнадцатого века. Альбомов, с ее текстами, комментариями, было всего два, хотя имелись еще семь альбомов, где она написала раздел или главу, они были изданы за рубежом, и некоторыми она очень гордилась. Наверное, это и было признанием ее труда искусствоведа, исследователя, ученого. Но он, отдавая должное полиграфии, вкусу, изыску, с которыми подавалась в зарубежных изданиях керамика со всего света, все же больше любил альбомы, изданные на родине, в Москве. В одном из них и были снимки музея под открытым небом и двух комнат его бывшего дома - того самого, где они прожили десять счастливых лет. Прокурор раскрыл альбом наугад: на ярко-зеленой лужайке, рядом с пушистой голубой елью, на низкой дубовой подставке лежал глиняный сосуд для воды - хум; раньше такой имелся в любом дворе, ведь не только водопровод, но и колодец в этих краях был редкостью. Сосуд из красноватой глины литров на пятьдесят-шестьдесят потерял от времени первоначальный цвет, но на фотографии смотрелся хорошо, выцветшие краски свидетельствовали о возрасте. В нескольких местах сосуд был умело залатан, медные скобы успели покрыться зеленоватым налетом. Фотографии для этого альбома готовились лет через пять после того, как Лариса задумала и начала осуществлять свой план музея в саду. За это время экспозиция менялась десятки раз. Когда она привозила из дальних поездок какую-нибудь интересную вещь, все в саду начинало двигаться, перемещаться, но, надо признать, от каждой перестановки, замены экспонатов общий вид, панорама улучшались несомненно. За пять лет подросла и голубая ель, которую они наряжали к несказанному удовольствию окрестной детворы на Новый год, укрепились карликовые деревья. Лариса отыскивала их у садоводов-любителей по всей Средней Азии заодно с поисками керамики, и по весне во дворе розово цвело деревце фейхоа, наполняя воздух тонким ароматом. Исчез розарий, но отдельные кусты роз: алой, багряно-красной, белой, желтой, росли в соседстве с редкими карликовыми деревьями. Перестроили они и свой крошечный бассейн: отодвинули в глубь сада, эмалированную ванну сменили на бетонную, выложенную голубым кафелем, но все это делалось не только для собственного удовольствия - рядом с водой керамика смотрелась совсем иначе. Когда Лариса всерьез заявила о себе и ее керамикой заинтересовались музеи, галереи, Амирхану удалось побывать с женой на двух из трех ее зарубежных выставках - в Цюрихе и Стокгольме. Конечно, он ездил туда по туристической путевке, но главное, он был рядом, мог помочь, поддержать, был свидетелем ее успеха, видел жену необыкновенно счастливой, и позже не раз благодарил судьбу за то, что она предоставила ему такую возможность. Наверное, он ценил альбомы, изданные в Москве, еще и потому, что хоть и приезжала съемочная группа с осветителями, с десятком чемоданов всякой аппаратуры, лучшие снимки все-таки были сделаны самой Ларисой. Когда она стала бывать за границей, обзавелась и японской и западногерманской камерами, и все деньги в поездках тратила на фотобумагу и реактивы. Снимков она делала много, фотографировала и на рассвете, и на закате, и в ослепляющий полдень, и никогда не снимала дома без него, - помогая, муж понимал ее без слов. Оттого ему была дорога каждая фотография в альбоме, ведь он помнил их от замысла до воплощения. Были в их домашней коллекции и красовались в этих альбомах такие вещи, что дарили ему лично, зная, что жена, да и сам прокурор увлечены столь странным, на местный взгляд, делом, как собирание глиняных поделок. Понятно бы - старинное серебро, хрусталь, бронза, ковры ручной работы, все то, что имеет, так сказать, материальную ценность, а тут - черепки... Дарили часто, от сердца, объясняя этот жест своим долгом помочь популяризации национального прикладного искусства. Если отказывался принять - обижались: на что, мол, человеку один-единственный кумган, даже если он сохранился от дедов, когда рядом живет собиратель, у которого к этому кумгану уже есть пара, да и чаша похожая найдется. "Даров не принимай", - прочитал он некогда на латыни, и эту истину усвоил крепко, особенно имея в виду свое служебное положение, но, увлеченный азартом коллекционера, не отнес ее на счет простой дешевой керамики, а зря. Хотя девиз этот он не забывал и не раз заворачивал доброхотов, пытавшихся преподнести ему огромные напольные китайские вазы, двухведерные медные кувшины или сосуды для воды. Может, и тут встречались люди, дарившие от души, но он спокойно объяснял, что все это уже, так сказать, из другой оперы, и китайский фарфор, даже ручной работы, его абсолютно не интересует. Китайский фарфор пытались дарить не один год, чего только не приносили, - особенно восхищали метрового диаметра тарелки, очень похожие на восточные ляганы. Прокурор поражался количеству фарфора в здешних краях, хотя знал, что некогда тут проходили древние караванные пути из Китая в Европу. Много спустя после тех счастливых дней в коттедже на улице Лахути, когда он уже не был областным прокурором, а работал там же, в следственном отделе, на небольшой должности, попадались ему дела так называемых "коллекционеров". А ведь он точно помнил, поскольку его жена проработала три года искусствоведом в местном музее, что еще недавно даже понятия такого - "частная коллекция" - в этих краях не знали, не говоря уже о самих коллекциях. А тут, в конце семидесятых - начале восьмидесятых годов, враз расплодились владельцы частных коллекций, и вряд ли тому примером послужила подвижническая деятельность его жены, хотя областная печать не раз писала о выставке собрании керамики в их саду. Коллекции эти были, конечно, иные, они представляли художественную ценность, и зачастую немалую, порой приходилось обращаться к признанным экспертам, но главным мерилом подобных коллекций считалась их материальная стоимость, и "собирателями" чаще всего руководило желание вкладывать добытые неправедным путем деньги в антиквариат, который, по их твердому убеждению, будет дорожать день ото дня. Коллекционировали монеты, портсигары, браслеты, галстучные зажимы, булавки, брелоки - разумеется, только золотые; правда, один из "знатоков" презрел золото и успел собрать шестнадцать платиновых шкатулок и табакерок; попался и рекордсмен по серебряным работам, из его "коллекции" московские эксперты отобрали для музея четыре неизвестных ранее работы Фаберже. Поразила прокурора еще одна разновидность "собирателей", едва ли известная даже искусствоведам: у них в области, наравне с золотом, "коллекционировали" жемчуг, но эти, не в пример любителям антиквариата, знали о жемчуге действительно много, порой поболее искусствоведов. Прокурор благодаря своей работе видел жемчуг из стран Ближнего Востока, из Африки и Австралии, с Филиппин и новейший японский с океанских ферм, - у мусульман жемчуг прежде ценился выше золота и бриллиантов. Владей он сколько-нибудь пером, обязательно написал бы роман о путях жемчуга, который стекался в эти края со всего света, наверное, получился бы настоящий бестселлер. Вот с такими "коллекционерами" приходилось ему иметь дело, и те, зная об увлечении бывшего областного прокурора, иногда говорили ему, - мол, вы должны понять меня как коллекционер коллекционера, хотя мало кто из них мог сказать что-то вразумительное о художественной ценности своего собрания. 5 ...Рассвет, стремительно набиравший силу, сделал излишним электрическое освещение. "Как быстро пролетела ночь! - отметил бывший прокурор. - Пора сворачивать выставку". Убирая альбомы, он не удержался - заглянул еще в один, изданный в Швейцарии. Последняя экспозиция, за полгода до смерти Ларисы. Она, наверное, и была наиболее ценной, в тот раз она выставляла в Цюрихе только керамику начала века. Совершенно случайно она отыскала в архивах Ферганской долины документы, свидетельствовавщие о том, что в русском поселении Горчакове в 1898 году по приказу генерала Скобелева были открыты две керамические мастерские, где работали местные умельцы. Мастерские просуществовали шестнадцать лет, вплоть до начала первой мировой воины. Лариса затратила долгие месяцы, пытаясь отыскать среди долгожителей хотя бы одного человека, работавшего там, но безуспешно. Однако керамики из этих мастерских сохранилось достаточно, - изделия надолго пережили своих безымянных творцов. Кроме серийной продукции - ляганов, чайников, пиал, наверное, предназначавшейся для солдат, расквартированных в долине, изготовлялись в мастерской и особые партии дорогой посуды - видимо, для дома губернатора, для офицерского собрания и даже для наместника, великого князя Михаила Алексеевича. Вот эта керамика, сделанная на заказ, представляла интерес, особенно та, что имела формы и пропорции, традиционные для Востока, отличаясь при том неожиданной росписью и цветовой гаммой. Но прокурор открыл альбом, изданный в Швейцарии, не для того, чтобы увидеть восточную керамику, к которой приложили руку первые русские поселенцы в Туркестане. Именно в этом альбоме были запечатлены два экспоната, которые принесли бывшему прокурору большие неприятности. Сняты они были в доме на Лахути. Низкий стол покрывала большая, хорошо выделанная волчья шкура. Плотный мех гиссарского волка вряд ли напоминал бы о грозном хищнике, если б не старинное кремневое ружье рядом. Кто бы мог представить тогда, что волчья шкура да кремневое ружье для фона - символы грядущих бед! Прокурор хорошо помнил то воскресное утро в середине апреля. В саду у них уже буйно цвела сирень, и газоны, еще ни разу не стриженные с осени, скорее походили на лесные лужайки. Кое-где в углах двора еще цвели подснежники и одинокие тюльпаны, а в тени деревьев - голубые крокусы. Зима выдалась снежная, холодная, долгая и продержалась до середины февраля - редкость для здешних мест. И оттого приход весны в том году воспринимался острее обычного. Пьянил воздух, пьянили запахи согревающейся земли, тонкий аромат молодой зелени и цветов. В тот день, впервые весной, они решили позавтракать на открытой веранде. Он выносил стулья из дома, когда у зеленой калитки раздался звонок. Лариса хлопотала у плиты, и он пошел навстречу раннему гостю. У калитки стоял хорошо одетый человек в велюровой шляпе, а чуть поодаль - светлая служебная "Волга" с областным номером. Шофер, выйдя из кабины, протирал и без того сверкающий капот, наверное, хозяин был большой аккуратист. Незнакомец поздоровался, назвав прокурора по имени-отчеству, а на приглашение войти отказался, объяснил, что очень спешит. Сказал, что коллеги из районной прокуратуры передали с ним хозяину дома два керамических сосуда, и он с удовольствием выполняет их поручение, тем более что наслышан о деятельности его жены и желает ей всяческих успехов. Добавил еще несколько слов о том, как важно пропагандировать искусство древнего края в стране, и тем более за рубежом. Держался гость с достоинством, говорил вполне искренне, без подобострастия, нередкого в этих краях. Не успел он закончить последнюю фразу, как шофер, оказавшийся тут как тут, подал хозяину машины, предварительно сняв оберточную бумагу, один из сосудов, а тот, оглядев подарок еще раз, как бы убеждаясь, что довез в целости и сохранности, вручил его прокурору. Слушая приезжего из района, так и не назвавшего себя, Азларханов подумал сначала, что это очередной китайский фарфор, но ошибся. Сосуд оказался действительно керамическим, удивительной сохранности, и если бы он не знал состояния нынешней керамики в крае, решил бы, что это работа последних десяти-пятнадцати лет. Только увидев его вблизи, понял, что изделие старое, очень старое. Прокурор, взяв хум в руки и машинально отметив, что он тяжеловат для традиционной керамики, не благодарил, но и не возражал, хотя шевельнулось в нем какое-то сомнение: слишком хорош был сосуд, чтобы принять его в подарок. И тут у калитки появилась Лариса. Увидев сосуд, она потеряла дар речи, даже забыла поздороваться с гостями; однако сразу же опомнилась и пригласила их в дом. Ее восхищение и радость были столь явны и неподдельны, что приезжий тут же отметил весело: - Вот и хорошо, кажется, мы угодили хозяйке. В это время шофер принес второй хум и передал в руки ошарашенной Ларисе. Так и стояли они у калитки, муж и жена, держа в руках по сосуду. Такой радостной он видел жену нечасто, и мысль о том, чтобы не принять, завернуть подарок обратно, как заворачивал он китайский фарфор, появилась и тут же пропала. Они настойчиво и вполне искренне пригласили гостей в дом, но те, поблагодарив, сразу уехали. В тот день о завтраке не могло быть и речи, полетели и все обширные планы на воскресенье. Сосуды вносили и выносили из дома, под лупой не раз и не два осматривали каждый квадратный сантиметр поверхности - в общем, до самого вечера Лариса не выпускала их из рук. Даже Амирхан, уже привыкший к находкам и открытиям жены, на этот раз был взволнован, таких изделий ни в местном музее, ни в ее личном собрании до сих пор не было. Если бы не традиционная для этих мест форма, не роспись, известная как намаганская и классифицированная давно, еще до Ларисы, он подумал бы, что керамика привезена издалека. Тяжесть сосудов Лариса объяснила мужу сразу - глины здесь ровно столько, сколько необходимо для придания формы и обжига, остальное - тонко выверенные пропорции минеральных наполнителей, горные породы, дающие такой стойкий цвет, не подвластный времени, и главное свойство - прочность. Лариса была убеждена, что за долгий век хумы эти не раз роняли; другой сосуд, имея такие зазубрины, наверняка уже давно раскололся бы. А тяжесть оттого, что внутри сосуд был облит толстым слоем особой эмали, в состав которой входило серебро; та треть или четверть неизвестных компонентов эмали и составляла тайну старых мастеров. Несомненно, что сосуды предназначались для воды, для долгих караванных переходов, когда в дороге ценилась каждая капля влаги. Она объяснила, что такая техника известна в Европе давно, особенно в Германии и Голландии, и что предметы, изготовленные подобным образом, ценились высоко и не были доступны бедному люду. Конечно, ясно, что старые сосуды не могли принадлежать простому человеку, а были специально изготовлены для кого-то или заказаны самим владельцем, человеком богатым и власть имущим, что в прежнее время и сейчас означает одно и то же. Не исключено, что глину для этих сосудов замешивали на молоке верблюдиц и крови животных с использованием желтков; это не было особой тайной для тех, кто изучал местную керамику, тайной оставались пропорции смесей. Сосуды можно было бы назвать кувшинами, если бы они имели ручку; рассчитаны они были на долгую дорогу и оттого имели в стенках по три прорези для ремней. Прорези ни на миллиметр не нарушали пропорций хума, и увидеть их можно было только вблизи, глядя сбоку. Сосуды попали к ним без ремней, но Лариса года два переписывалась со своими коллегами из разных республик, и однажды из Горного Алтая ей прислали два ремня, каждый чуть подлиннее метра. Возрастом сосуды и ремни вряд ли уступали друг другу, если и была разница, то несущественная. Кожаная опояска оживила сосуды, придала им законченный вид. На темно-серой, с желтыми подпалинами шкуре волка два сосуда цвета спелого абрикоса смотрелись удивительно хорошо. Особенно красивы были горловины, взятые в серебряный оклад, тщательно притертая серебряная пробка-крышка венчалась мусульманским символом - полумесяцем... Сейчас бывший прокурор смотрел на фотографию, не испытывая ни любви, ни ненависти к этим предметам, хотя знал теперь о сосудах то, чего не успела узнать Лариса. ГЛАВА III. ПРОКУРОР 1 За год жизни в "Лас-Вегасе" прокурор, казалось, узнал об этом городке все, - слухи стекались в чайханы, где он бывал ежедневно, и Азларханов невольно оказался осведомлен обо всем происходящем вокруг. Иногда кто-нибудь намеренно подкидывал ему информацию. И трудно было понять, с какой целью это делается, скорее всего тут полагали, что большой человек и в опале остается властьимущим, и стоит ему захотеть... У восточных людей свой взгляд на любое событие, и надо долго прожить здесь, чтобы понять логику иных поступков и слов. Нет, прокурора не забавляла игра в бывшего большого человека, и он не подыгрывал в таких случаях, хотя возможность постоянно предоставлялась. Достоинство, с которым он держался повсюду, и в чайхане тоже, бесстрастие, когда чайхана гудела, переваривая очередную новость, еще более укрепляли веру в тайную власть бывшего прокурора. Месяц назад в чайхане один пенсионер доверительно сообщил ему, что город их облюбовали картежники, и съезжаются они, мол, отовсюду, и даже из других республик и из Москвы. "Игра на выезде, собрались мастера высшей лиги", - пошутил словоохотливый пенсионер. Оказалось, его племянник работает в гостинице электриком и часто ладит картежникам особо яркое освещение над столом. Называя суммы выигранных и проигранных денег, пенсионер от волнения заикался, чего в обычной его речи не замечалось. Но Азларханов никак не среагировал на удивительную новость, ибо не по наслышке знал и о выигранных и проигранных суммах, и о масштабах игры. В бытность областным прокурором приходилось сталкиваться - за крупными хищениями, убийствами, грабежами, если копнуть глубже, нередко стояли карты, крупный проигрыш. Две недели назад, прогуливаясь вечером, он видел возле гостиницы Сурена Мирзояна - Сурика, за ловкость рук прозванного Факиром, и москвича, легендарного картежника Аркадия Городецкого, по кличке Аргентинец. Какие дела могли привести Факира с Аргентинцем в этот дремотный городок, кроме карт? Да никакие. Хотя он не сомневался: легенда у них на случай проверки имелась безукоризненная. Наверное, если бы пенсионер узнал, что как-то за одну ночь Факир выиграл сумму, в сто раз превышающую ту, от которой он начал заикаться, то, бедный, наверняка потерял бы дар речи вообще. Правда, после той давней ночи председатель райпотребсоюза и один крупный хозяйственник покончили с собой, отчего все выплыло наружу, а остальные шесть человек, проигравшие казенные деньги, сели в тюрьму. В те времена прокурор и познакомился с Факиром. Ни рубля не удалось вернуть тогда обратно: Мирзоян не отрицал, что выиграл чемодан денег, но сообщил, без особого сожаления, что проиграл их через три дня, и описал подробно приметы удачливого игрока, которого якобы видел впервые. Значит, теперь картежники облюбовали "Лас-Вегас"? Почему бы и нет? Гостиницы, не осаждаемые толпами командировочных, рестораны, куда приезжают из двух соседних областей "хозяева жизни" пошиковать, пустить пыль в глаза, посорить деньгами вдали от любопытных глаз, - их нетрудно подбить на игру. "Стоящих" людей, которых можно крупно выпотрошить, порой готовят на игру месяцами, к иному "денежному мешку" годами ищут подход, чтобы "хлопнуть" в одну-единственную ночь, - только бы сел за карточный стол. В том, что все три ресторана служили поставщиками клиентуры для картежников, обосновавшихся в гостинице, он не сомневался. Но сногсшибательные новости, вызывавшие оживленное обсуждение в чайханах, и вообще тайная жизнь необычного города, о которой прокурор знал, а иногда догадывался благодаря опыту прошлой жизни, не трогали все же в его душе каких-то главных струн. Нет, он не был равнодушен к тому, что видел, в нем все-таки не удалось убить главное - чувство гражданина, даже в минуты отчаяния он не говорил: это не мое дело, меня не касается. Просто после двух инфарктов он берег не себя, а время, отпущенное ему; из последнего инфаркта он выкарабкался чудом, благодаря прежнему сибирскому здоровью. Да и что он мог сделать в нынешнем своем положении? Писать? Кому? По опыту своей беды знал, что редко какое письмо, адресованное в верха, может одолеть границы области или республики. Какая-то тайная рука, не подвластная закону, перекрывала дорогу кричащим о боли и несправедливости конвертам. И немудрено, если повсюду насаждались люди, у которых за версту на физиономии читалось: "Чего изволите?", если приказы первого лица даже на уровне захолустного района выполнялись беспрекословно, какими бы вопиюще беззаконными они ни казались. А если и просачивалось что наверх, то оттуда же и возвращалось к тому, на кого жаловались, с издевательской пометкой: "Разберитесь!" И разбирались, перетряхивая историю жизни автора письма с ясельного возраста до наших дней, а если она оказывалась чистой, как родниковая вода, то принимались за родню до седьмого колена и, конечно, в жизни, зарегламентированной до предела инструкциями, постановлениями, указами, принятыми во времена царя Гороха, - где в каждом пункте: нельзя... нельзя... - отыскивалось желаемое. А если еще учесть, что сейчас многие вещи реже покупаются, а чаще достаются, то редкий автор жалобы выглядел невинным, непорочным рядом с тем, на кого посмел жаловаться. А жалобы людей с "подмоченной" репутацией не имеют даже силы анонимки (не оттого ли так в ходу анонимки) и закрываются куда быстрее, чем анонимные. Наслышан Азларханов, например, был о таком курьезе: коллеги в области, до его назначения прокурором, не принимали жалоб на ресторанную обслугу. Еще и выговаривали обсчитанному - не ходи, мол, по ресторанам, не сори деньгами! А иному строптивому прозрачно намекали: вот выясним, откуда у вас такая страсть к ресторанам, у начальства на работе для объективности письменно спросим, с женой потолкуем - вызовем по повестке, в удобное для нас время, - тут уж у всякого обсчитанного жажду справедливости отбивали на долгое время. С высоты житейского и профессионального опыта он понимал, что одними лишь частными мерами, энергией да энтузиазмом низовых исполнителей нарастающих как снежный ком преступлений не изжить. Ну, приложит он усилия, добьется, чтобы выслали Факира с Аргентинцем из города, - так оставшиеся конкуренты катал только обрадуются, а само зло разве перестанет существовать. Тогда, шесть лет назад, Мирзоян, ерничая, сказал ему: - Какой же из меня преступник, товарищ прокурор? Я что, крал, вымогал? Обыграл рабочего, колхозника или советского интеллигента, оставил до получки семью без денег? Говорите, что обобрал уважаемых людей? Это для вас они уважаемые, в горкоме и райкоме, а для меня - воры, да крупные воры, иначе откуда у них сотни тысяч? И если бы не я, и мне подобные, вряд ли выявилась бы их настоящая сущность, так "уважаемые" и продолжали бы набивать свои мешки деньгами. Вот и выходит, что я даже приношу обществу пользу - вывожу ворье на чистую воду. За это не сажать надо, а спасибо сказать. Но куда там, от вас дождешься... Прокурор, конечно, ни в коем разе не разделял взглядов каталы, хотя своеобразная логика в его словах была. Оглядываясь на свою жизнь, он сознавал сейчас, как мало успел. Порою он сравнивал прежнюю свою работу с работой дворника, расчищающего двор в большой снегопад. Очистил, пробил дорогу к калитке, к людям, оглянулся дух перевести, а сзади опять намело, да поболее прежнего. Он видел и знал, как ловко научились в республике обходить закон. Заведет прокурор дело, передаст материалы в суд, вроде выполнил свой долг до конца, а результата нет. На суд оказывают давление и партийные, и советские органы, народный контроль, партконтроль, - глядишь, от прокурорских требований пшик остался: этого нельзя трогать, этот брат, тот сват, этот депутат, тот Герой. Выкрутился один, по ком