улю, все вокруг
меркло, только  Лея  оставалась  еще высвеченной, как спираль накаливания  в
лампочке.
     Да, я много выпил.  А  что я должен был делать? И мне стало  нормально.
Мне не  стало  хорошо,  но нормально -- это тоже  хорошо. Это нормально. Это
очень редкое для меня  состояние. Поэтому,  когда  мне  нормально -- мне уже
хорошо.  Когда мне  нормально и рядом  Лея мне,  оказывается, просто хорошо.
Только не надо мешать.
     Сначала  ушли  телевизионщики  -- у них была  еще  вечерняя  съемка. Им
хотели дать с собой на после съемки, но оказалось, что они  идут подшабашить
на свадьбу.  С  их уходом  улитка  развернулась,  или что она  там делает...
Совсем чужих уже не было. Практически, в осадке остались только свои, потому
что Гриша и  Кинолог  связали Марту  в молекулу, и это была своя молекула. А
другую молекулу, в стороне, образовали © с Ортиком. Ну да,  конечно, Макс же
занимался чем-то вроде молекулярной биологии, он и  моего котенка как-то так
назвал.
     Как  удачно  гости  подобрались.  Это  не   Гриша,  это  Белка  икебану
составила. Если  бы  не ©, Ортик  бы  нас всех своей генетикой  изнасиловал,
поскольку иначе не может. Это в нем  и ценно,  но  это же и утомляет. Потому
что страшнее пьяного энтузиаста может быть  только пьяный Кинолог. А Кинолог
уже начал  дразнить  Гришу, потому что  тоже  иначе не мог. Сказал, что Линь
слишком мало  Грише  платит за картины. Гриша не  согласился.  Тогда Кинолог
предположил,  что  Гриша  скурвился,  потому что раньше пропивал все, а этот
столик хоть и неплох, но на десять работ маслом не тянет. Гриша сказал,  что
это  только  начало. Но как конкретно  продолжать  -- он  не планировал, это
должно произойти экспромтом, что  куда-то надо завеяться, и завить хвосты, и
прокутить  все без  остатка, чтобы  деньги не жгли  ему руки,  а лучше пусть
завтра их пепел стучит в его сердце.
     Потом  Гриша  зачем-то  стал  расписывать как мы  с ним лазали ночью по
колодцу.  Зачем  рассказывать это  всем вместе, если  уже  успел  рассказать
каждому по отдельности. Да  еще привирать на  новый  лад.  Но наши завелись.
Всех потянуло  на приключения. Белка  сказала, что  ей все равно,  но  ехать
надо.  Все  принялись  генерировать  идеи.  Я тоже  вспомнил про ресторан  в
Бейт-Лехеме, где  перед нынешней интифадой ел отличную баранину с  кедровыми
орешками под монастырское  вино, но, вообще-то,  мне совершенно  не хотелось
сейчас  туда ехать. Да и никуда не  хотелось. А тут еще начались разговоры о
Храмовой  горе,  о туннеле Хасмонеев, хорошо хоть  Гриша еще понимал, что не
стоит лезть в самое пекло. И он предложил пещеру Цидкиягу.


        Белла

     В этих Гришиных рассказах  о его похождениях всегда ускользает  граница
между правдой и вымыслом, сколько  раз я верила тому, чего не  было, да  и в
принципе быть  не  могло,  а  над  правдой насмехалась.  Ночью,  в  Шилоахе,
взломанная решетка, стоголосое мяуканье в колодце... Мяуканье?! Ну да, с ним
же Давид  был.  В третий  раз слушать эту историю... Или в  четвертый.  Она,
конечно, раз от раза хорошеет, но сколько же можно?
     Надоело  сидеть  в  этом зале,  где стены  мешали нормально  общаться с
друзьями. Поэтому хотелось  просто выбраться, а куда  -- все равно. Странное
мое   новое  положение   почтенной  неокученной  дамы  придавало  мыслям  --
стервозности, а чувствам -- едкой горечи. Начисто пропал кураж. Мне было все
равно куда.
     Гриша предложил поехать в Тель-Авив или  Герцлию -- пройтись  траверсом
по ночным  заведениям,  потом плюхнуться  в  море  и  плыть  до рассвета. Но
Кинолог, все смотревший как Марта вслушивается в  Гришин рассказ, потребовал
экстрима.  Марта  тут же предложила взять  на прокат  джипы или трактороны и
поехать за Ашкелон гонять по дюнам.
     -- Лучше украсть,-- подкорректировал Кинолог и погладил ее по головке.
     Ну  конечно,  его это не  устроило,  им двигало ревнивое "чем  мы  хуже
этих",  и  он желал  чего-нибудь  такого, экстремально-исторического,  чтобы
заткнуть  уже  этот  проклятый  колодец  Уоррена.  Топографию Старого Города
Кинолог  представлял  смутно,  поэтому  принялся с  жаром  уговаривать  всех
проникнуть через  туннель Хасмонеев на Храмовую гору  и  распить  бутылку на
Краеугольном камне.
     -- Нет,-- ужаснулся Ортик.-- Я не могу. И никто из вас не может. Потому
что где Святая Святых была -- неизвестно.
     -- Не охмуряй! -- сказал Кинолог.-- Мы ж туда не сало жрать идем! --  И
он продемонстрировал Ортику печать кашрута на бутылке "Финляндии".
     Ортик кивнул и продолжил:
     -- Потому  что не может никто вступить в Святую Святых,  даже  если это
уже пустое  место, или там что-то другое. Только первосвященник, раз в году,
в Йом Кипур.
     Кинолог осклабился:
     -- Рав,  ты  не  прав! Это только  в говно  и  в  компартию порядочному
человеку нельзя вступать. А во все остальное можно.  Решать  они будут  куда
мне можно вступать, а куда нет! Да еще в моем собственном Городе! Аха, ща!
     Предстоял  выматывающий  предсказуемый  многовековой  спор,  который  я
выслушивать не  собиралась. Ортик уже  придал  лицу доброе-доброе выражение,
явно  собираясь долго  и  подробно ликвидировать религиозную  безграмотность
потерянного  поколения и растолковывать мудрость галахических постановлений,
даже  если  оно, поколение, будет хамить  и сопротивляться. Но  тут  вступил
(хммм)  Гриша   и  на  правах   хозяина  авторитетно  объявил,  что  спорить
бессмысленно,  поскольку туннель Хасмонеев не соединен с  Храмовой горой, во
всяком случае  теперь -- лаз замурован нафиг. А  желающих  повоевать, вернее
даже "вступить"  в  войну  на  два  фронта  --  с  израильской  военщиной  и
мордоворотами ВАКФа -- просит это делать без него. Поскольку он лично создан
для романтико-исторических переживаний, во всяком случае сегодня. А уж никак
не религиозно-политических конфликтов.
     -- Братцы! -- объявил  Гриша.-- Господь покарал нас  и  предал  в  руки
Ниргелиара, Аремманта, Семегара, Навосара и Ехарампсара.
     -- Это что еще за пидары? -- подозрительно перебил Кинолог.
     -- Эти мужи,-- сурово отрезал Гриша,-- лучшие полководцы начала шестого
века. До нашей, естественно, эры.
     -- Халдеи в городе! -- я обрадовалась, что первая  сообразила.-- Сейчас
нас будут убивать и грабить.
     И еще я сообразила, что назвать пять малоизвестных и труднопроизносимых
вавилонских  имен   без  запинки,  просто  так...   Ни   дилетант,  ни  даже
профессионал   не  сможет.  Все   правильно,   лучший  экспромт  --  заранее
подготовленный.
     --  Да,--  сказал  Гриша,  приосаниваясь  и  одергивая хитон.-- Господь
покарал меня за то, что не внимал я словам пророка Иеремии. И мне, Цидкиягу,
последнему царю из династии Давида, грозит смерть.  Все, кто  предан мне, да
отправятся в  бега со мной. А ты, благочестивая хозяйка, собери в дорогу все
свечи и фонари, что найдешь в доме. Да  немного еды, чтобы подкрепить тело и
доброго кошерного алкоголя, чтобы поддержать дух.
     -- Амен! -- заорал Кинолог.--  Куда бежать будем? В леса  к партизанам,
или в пампасы к бизонам? Это важно,  я не просто так спрашиваю! Че  брать --
водку или текилу? И давайте в простыни завернемся! Гы, глядишь и пригодятся.
     --  Я тебя  сейчас в саван заверну,--  пообещал  Гриша.--  Бежать будем
через пещеру Цидкиягу.
     --  Пещера Цидкиягу? -- задумалась Лея.-- Это я,  кажется,  знаю где...
Ой, а это не где-то у Шхемских ворот?
     -- А мы пойдем туда или поедем? -- забеспокоилась Марта.
     Гриша подошел к ней, нежно взял ее хрупкие плечики в свои царские длани
и, проникновенно глядя в глаза, печально сказал:
     -- Цокот копыт выдаст нас врагу. У воинов Навуходоносора чуткие уши. Мы
не  можем  ехать. Я знаю, знаю, что нежные ноги твои не привыкли  к грубости
камней, но ты же сделаешь это для меня, правда?
     --  Да,-- с опаской  кивнула  Марта.--  Только как мы  пойдем?  В обход
далеко, а через весь Мусульманский квартал, ночью... нет, я не пойду!
     Да, вот и мне очень бы  хотелось  знать  --  как мы пойдем через ночной
Мусульманский квартал? С песнями и плясками или короткими  перебежками? Судя
по лицам, интересовало это не только меня.
     -- Не бойся, дщерь иерусалимская,-- нежно ответствовал Гриша.-- И вы не
бойтесь,  чада,  домочадцы и прочие  кинокритики. Неподалеку отсюда, в  доме
моего визиря Ариэля, есть тайный ход.  О чем, правда,  сам мой визирь Ариэль
до сих пор не ведает. Рассказал мне об этом подземном ходе его раб, Йоханан.
     -- Это интересно! -- воскликнул Ортик.-- А  там нет каких-нибудь могил?
Или чего-то оскверняющего? Коэнам можно туда ходить?
     Ну мог ли Кинолог это пропустить:
     --  Аха, это  очень важно! Гришаня,  там на  входе... гы...  нет  знака
"Собакам и Коганам вход воспрещен"?
     Гриша обвел гневным взором лыбящуюся компанию:
     -- Ну что же тут смешного, я не понимаю! Тут на носу разрушение Первого
Храма,  подкрадается вавилонское пленение, а вы ржете! Ортик, могил там быть
не должно. Это очень  кошерная  каменоломня.  Из нее,  судя  по всему, брали
камень для Храма. А пещерой  Цидкиягу ее  назвали не  потому,  что  там  его
могила, а потому что он бежал через нее из Иерусалима. Могила же Цидкиягу --
в галуте. Его поймали под Иерихоном, убили у него  на глазах всех сыновей. А
потом ослепили.
     --  То есть, могил там нет, я так понял,-- обрадовался Ортик  и вильнул
пейсами.-- Тогда я иду!
     -- Будем надеяться, что нет. Хотя,  где их в Иерусалиме нет? Тем более,
под Мусульманским кварталом. Пещера огромная,  разветвленная. Подходящая,  в
общем, пещера.
     -- Для чего?
     --  Да почти для всего. В ней и  масоны в девятнадцатом  веке  собрания
устраивали.
     Почему-то именно масоны всех добили окончательно. Народ начал истерично
собираться -- хватали со стола, куда-то запихивали.
     Я мысленно пошарила  по всем этажам и поняла, что ни  одного фонарика в
доме нет. Присутствует одинокая свеча. Ароматизированная, из ванной. И перед
Ортиком  из-за  этого почему-то  неловко.  А  ведь  хотела  начать  зажигать
субботние свечи, да так и не решила -- одну или две. Все  из-за Давида.  Его
бредовые идеи кора отторгает, а подкорка впитывает. Или из-за Линя. Ну уж не
из-за Линя, он, в отличие от Давида, меня женой никак не считает. А все-таки
интересно,  женат  Линь или  нет. Вот  так,  из-за боязни  быть  неправильно
понятой страдает нормальное женское любопытство.
     А вокруг стоял шум, как на переговорном телефонном пункте из сгинувшего
прошлого. Все что-то выкрикивали в мобильники:
     -- Даня? Ты уроки сделал? Ел? Ну, молодец. Ложись спать, меня не жди. Я
поздно буду.  Нет, я  сказала  ложись.  Я...  на  дежурстве. Так получилось,
неожиданно.  Коллега заболела, меня попросили... Буду  утром. Даня!  Слушай,
прекрати! Я сказала -- никакого Интернета. Все! А звонок у телефона выключи,
я буду звонить и проверять -- свободна ли линия. Спокойной ночи.
     -- Яэль? Хай! Сегодня ночью я не приду. У меня приключение. Если придет
Рон... Что, уже ждет?.. Вот панчер... Дай ему телефон... Рон? Хай, мотек! Не
надо  меня ждать.  Я в Хайфе, у тети, у нее  день рождения.  Извини, что  не
предупредила, но я  пыталась  -- у  тебя пелефон не  работал... Где  ты был,
кстати? А... Ну ладно... Целую... До завтра, милый. Бай-бай.
     --  Рувен? Шалом,  Рувен! Как дела? Спасибо,  барух  а-Шем...  Я тут  у
Котеля, нет, не совсем, но близко... У друзей, ты этих евреев не знаешь... Я
уже останусь до утра... конечно, и помолюсь, и Тору почитаю, да, близость  к
Котелю это очень, да... Спасибо. Ну, давай, до завтра.
     -- Ларка, слышь!  Я это,  только под  утро явлюсь. Не.  Не. Не угадала.
Уходим под землю... Нет, еще не зарывают... Нас  не зароешь, я тут с группой
поддержки... Ну, еще варианты?.. Подпольное казино? А... Ну да.  Оно!  Гы...
Как  же  это ты,  Ларчик,  сердцем чуешь! Аха,  щас!  Знаю я,  как ты будешь
по-маленькой, аха. Видел. Ты, родная, все свое уже в Эйлате  оставила... Тут
баб  нет.  И  не будет! Я сказал -- не будет!.. Тут  все по-серьезному, типа
мужского  клуба. Ну конечно, родная, я знаю, что у  нас нет  денег. Уже нет,
аха. А я в долг  буду  играть!  Знаешь почему? Потому  что я, гы, отыграться
хочу  за  Эйлат!..  Не  сможешь  уснуть?  А  ты  найди  в  шкафу  трехтомник
Лермонтова, Михал Юрича  и почитай "Тамбовскую  казначейшу"... Гы!  Все,  до
связи!
     Смешно.  Никто  не признается  на что  променял ночной сон. Вот  оно --
дремучее желание человека казаться нормальнее, чем есть. А  я, если бы вдруг
решила сейчас  позвонить Линю, наоборот рассказала бы куда собираемся лезть,
еще и сгустила бы. И о ком, а вернее о чем это говорит? А говорит это о том,
что  нет у меня ни Дани, ни Рона, ни Рувена, ни даже, боже упаси, Ларчика --
ни одной души, которую  я боялась бы царапнуть  своей ненормальностью. Вот и
получается,  что  Линь  находится  от  меня  на  такой  дистанции,  куда  не
добираются интимные, действующие в  ограниченном радиусе эмоции, и достается
ему,  бедному,  лишь  облаченный  в  павлиньи  перья холодно-снисходительный
имидж. Кроме того, похоже, что я проскользнула мимо лузы взрослости. Куда? В
лужу  среднего  возраста.  А значит,  неспособна на  зрелые чувства и зрелые
отношения со зрелыми людьми, которые  хотят валять дурака  в  узком  кругу и
казаться нормальными всем, кто вне арены.
     В пещеру мы двинулись всемером -- © вежливо извинились  и сказали,  что
не  могут  составить   нам  компанию,  так  как   не  успели  написать  свою
обязательную ежедневную  норму прозы, что им  поэтому и так предстоит сидеть
до рассвета, а не написать свою  страничку -- это для них как уйти в  запой,
вот  однажды они  уже  не  написали  страничку,  а  потом  все  откладывали,
откладывали и не писали после  этого несколько лет. Я  покивала, а сама даже
обрадовалась тому, что вот же есть еще в моем окружении  взрослые люди, даже
старше  меня, которые тоже не боятся казаться ненормальными. Хотя вдвоем это
делать, конечно, проще, чему я и позавидовала.
     За несколько недель одинокой жизни в этом доме я впервые вышла на улицу
ночью. В неискренне слившихся лучах луны и фонарей Старый Город был похож на
череп Йорика. На желтый, забытый, присыпанный землистыми тенями. Много веков
народ мой вглядывался  в угасшие пустые бойницы, даже  не  решаясь спросить:
"Быть или не быть?" На  границе Еврейского квартала мы разминулись с крупным
стариком-ультраортодоксом. Его огромная седая  борода раздваивалась прямо от
подбородка, росла  в обе  стороны  горизонтально и  концы  ее  закручивались
кверху, отчего она  выглядела  как усы великана.  Безумные  глаза  навыкате.
Замызганный цицит свисал на штаны, как слюна бешеной собаки.
     А в Мусульманском квартале прохожих не  было. Только железные веки  Вия
--  жалюзи  лавок  с  арабскими  граффити.  Мимо  них мы тащили  за собой по
ненормально пустым улочкам собственные  тени,  которые хаотично  метались  и
обшаривали  щели  и закоулки. И  еще преследовал  этот  невыветриваемый даже
ночным ветерком  смрадноватый запах местной  органики.  И  ночью тоже  здесь
подступала какая-то характерная для этого места брезгливость, когда вроде бы
все нормально, но от мыслей о чем-то съестном подташнивает.
     Здесь идешь,  как  будто  в  этом  воздухе  могут  быть  подводные ямы.
Понятно, что,  скорее всего,  с нами ничего не случится, но  тело не  желало
этого знать, оно  чуяло  близость  опасности,  и пульс  уже все  обеспокоено
просчитывал.   Здесь  если   будут   убивать,   то   обязательно  как-то  не
по-человечески, неопрятно, каким-нибудь грязным ножом.
     Света в окнах не было.  Шума машин не было. Голосов не было. Отсутствие
нормальных ночных городских звуков отсекало от привычной реальности. Мы были
безоружным ночным патрулем в восточном  средневековом городе.  Мне казалось,
что нас очень мало --  всего-то семеро,  три бабы. И когда где-то неподалеку
слегка  клацнуло железо,  я  дернулась.  А потом  поняла,  что  это  Кинолог
украдкой  вставил  обойму  в  пистолет.  И  правильно.  У  нас  же есть  два
пистолета!  Гриша тоже услышал, посмотрел на Кинолога насмешливо, а лучше бы
сделал то же самое.
     --  Я бы отхлебнул! -- требовательно  сообщил  Кинолог всему  населению
квартала.--  Чисто  чтобы  подать  дурной   пример  мусульманской  молодежи,
наблюдающей меня через прицел! Гы!
     --  Не стоит,-- пресек Гриша.-- Мы уже пришли. Вот -- дом моего визиря.
Нам туда.
     -- Тогда визиря твоего  зовут Ариэль Шарон,-- ехидно отозвался Ортик.--
И  он  в  свободное  от  работы время подшабашивает  премьер-министром одной
маленькой  страны.  Потому что, я знаю, владелец этого дома -- Ариэль Шарон.
Вон, видите, какой длинный флаг свисает.
     -- Дык,-- только и сказал Гриша. И постучал в дверь.
     Пока он объяснялся с охранником, Кинолог все-таки отхлебнул и пустил по
кругу. Я тоже приложилась -- надо было  протолкнуть застрявший комок эмоций.
Отхлебнул и солдатик, поблагодарил на иврите, без акцента. Надо же, все-таки
споили  наши дети их  детей.  Впрочем, эти наши, отсутствующие у меня  дети,
пьют настолько меньше нас...
     Наконец,  появился мрачный мужик в расхристанном  харедимном обличье. И
Гриша сказал:
     --  Привет,  Иван!  Извини,  что  так  поздно.  Представляешь,  вся эта
пиздобратия -- мои друзья. Желают выпить в твоих катакомбах. Присоединишься?
     Ваня  неторопливо  приблизился,  всмотрелся  в каждого, мужчинам  пожал
руки, представляясь: "Йоханан". Среагировал только на Ортика:
     -- Любавич?
     -- А что?
     --  Да  ничего.  Если, конечно,  не  считаешь  вашего  Ребе,  да  будет
благословенна его память, Машиахом.
     -- Отъебись,-- ответил Ортик.
     В глазах Йоханана промелькнул озорной всполох:
     --  Ладно, пущу,-- решил  он  и строго сказал  Грише.-- На  будущее. Не
приводи миснагедов и реформистов. Не пущу.
     Я подошла к Лее и шепнула:
     --  Знаешь,  я их  примерно  так  и  представляла. Эти  твои  репетиции
психодрамы. Да?
     И мы прыснули, как две девчонки над дураками-мальчишками.


        Давид

     Мне  становилось  все  муторнее.  Нужно  было найти  в  себе  силы  это
признать. Но сил  хватало только  на то, чтобы пытаться себя обмануть -- как
бы ничего не происходит,  все нормально, группа из семи оловянных солдатиков
прыгает каждый  на своей ножке по стертым  камням Старого Города. В какой-то
момент мелькание теней  и наше движение  настолько перестали соответствовать
одно другому, что я почувствовал, как  опять начинается... Хорошо, что рядом
была  Лея.  Если бы рядом  была Белла, я бы  давно  сдался.  Но  за  Беллу я
почему-то  был спокоен.  Еще,  когда  шли,  напрягала  гулкая  тишина, такая
несвойственна свободному  пространству.  Словно мы  не  шли в  пещеру, а уже
находились в ней.
     Я, как и остальные, думал, что  мы пойдем  до Шхемских ворот через весь
Мусульманский квартал. И дом Шарона показался  мне оазисом, в котором  можно
перевести  дух. Если  нас туда впустят. Сам Шарон, конечно, здесь не  живет,
дом  этот себе  купил  из сионизма,  и торчит теперь это здание с вываленным
бело-голубым  флагом  посредине  Мусульманского  квартала.  И  живут  в  нем
какие-то  неизвестные  мне  люди,  чья убежденность в  праве  на  это  место
позволяет им  не отводить  глаза,  встречая ненавидящие взгляды. Как  коты в
борьбе за территорию. Коты... Вот  что странно.  Днем  в Старом Городе полно
кошек,  даже  больше,  чем  в других  местах  Иерусалима.  Казалось  бы,  уж
ночью-то... Коты здесь  бывалые,  явно дикие. И  где они  все? В пещере? Или
поют хором в Гихонской филармонии? Или забились в щели от страха? Тогда чего
они боятся?..
     Хорошо,   что    Кинолог   решил    разбавить   водкой   эту    слишком
концентрированную  ночь. И даже  охранник не отказался... Неужели здесь есть
вход в пещеру Цидкиягу?  Из дома премьер-министра? Если  да, то это не может
быть  просто так.  Только что все  это значит?  Нет,  так  не  бывает. Гриша
развлекается.   Ведь   страшно    подумать,   какая   судьба   может   ждать
премьер-министра, из дома  которого есть  выход  в пещеру Цидкиягу. И  какая
судьба тогда ждет всех нас?
     Опьянение  от  первой волны веселья, захлестнувшего всех  в доме  Линя,
прошло почти  сразу. Вернее, оно  не  прошло, а просто  осело  от тревоги. А
теперь, после небольшого  глотка,  что-то  внутри  взмутилось, и сразу стало
легче.  А тут еще  появился  этот нелепый  бреславский хасид, заторможенный,
словно спящий. Он смотрел  близорукими, добрыми, воспаленными глазами. Когда
я  увлекался христианством, примерно так представлял апостола Петра. Или это
я придумал сейчас, оттолкнувшись от того, что оба они "ключники".
     --  Йоханан,-- сказал  каждому из нас ключник, словно называл пароль. И
вглядывался, определяя -- достойны ли мы рая,  можно ли нас пропустить.  Или
ада. Потому что я до сих пор относился к этой затее с пещерой скорее плохо.
     Но все-таки дом  Шарона, как станция на пути, -- это  хороший  признак.
Хотя  бы  потому,  что   Шарон  это:   защитник,   генерал,   отец,  толстый
дедушка-фермер, хитрый лис, наш племенной тотем. Если этот знак появился над
тайным ходом, то, может быть, все будет хорошо.  А если этой ночью все будет
плохо, то хорошо будет позже. Или, по крайней мере, все будет не безнадежно,
или не совсем безнадежно.
     Йоханан  попросил  нас  не  шуметь -- у него уже спали. Сопя, толкаясь,
натыкаясь и шушукаясь,  мы, ведомые Йохананом, оказались на  кухне. На кухне
моей бабушки, только чуть длиннее и уже. А оснастка та же.
     -- Выпьешь с нами, Иван? -- спросил Гриша.
     Йоханан  умудрился  одним  неторопливым   движением  головы  обозначить
вежливый отказ и направление на стаканы. Пока мы разливали, он нашел для нас
фонарик, пару  субботних  свечей  и еще  несколько ханукальных, тонких,  как
ножки опят и спросил:
     -- Все?
     Мы  суетливо  допили.  Лея  сунула  мне в рот конфету,  солоноватую  от
вспотевшей ладошки.
     Йоханан зажег свет в  коридоре и объяснил, что в  подвал надо проходить
через детскую, поэтому осторожно.
     -- Главное на детей не  наступите,-- подхватил Гриша.-- Потому что если
на визг прибежит мама -- мало не покажется.
     Не наступить было сложно.  Глаза еще не привыкли к темноте, и казалось,
что это не маленькая спальня, а большая кровать. Дети были всюду -- на полу,
на выдвижных  ярусах,  поднимающихся  почти к  потолку.  Когда, гуськом,  мы
миновали спальню, Кинолог прошептал:
     -- Ещщ! Инкубатор пройден! Вышли на второй уровень!
     А  вот  у  нас, живущих,  словно играющих  в  компьютерную  игру,  было
почему-то всего два ребенка -- у Леи и у Кинолога. И это на семь особей, уже
прошедших экватор репродуктивного возраста.
     Потом спустились по  очень  узкой  самодельной лесенке. И  сгрудились в
маленьком предбаннике, уже  подвальном, потому что было сыро и пахло затхлым
сквозняком, как бывает только под землей.
     -- Все твои? -- спросил Ортик.
     -- Это только мальчики,-- сказал Гриша.
     Йоханан  утвердительно  кивнул  и в  последний  момент обозначил вопрос
движением подбородка:
     -- А у тебя?
     Ортик подергал плечами:
     -- Еще нет.
     -- Уже нет, гы,-- не утерпел Кинолог.
     -- Молись,-- серьезно посоветовал Йоханан.-- Обратно когда?
     -- А черт его знает,-- сказал Гриша.-- Я ведь дорогу обратно все  равно
не найду.  Так  что ложись спать,  а мы утром через общий вход слиняем.  Это
наша с Давидом традиция.
     -- Тогда я запру,-- кивнул Йоханан и, не прощаясь, ушел.
     Сверху  раздался лязг -- он  закрыл  решетку  на замок,  и тут же погас
свет. Мы торопливо, даже чуть торопливее, чем необходимо, зажгли свечи. Тьма
отступила и ожила -- стала приплясывать неподалеку и кривляться.
     -- Как будто за кладом идем, да? -- шепнула Лея.
     Я сжал ее руку. Я был  рад, что она со мной, что рука ее теплая, потому
что в этом склепе мне чудился, скорее, не клад, а "хлад".
     Шли сначала по узкому коридору,  который становился все уже и  ниже,  а
потом и вовсе  превратился в  лаз. По нему мы  протискивались долго, обтирая
кожей и одеждой какую-то  слизь. Потом лаз снова  стал коридором, и мы снова
зажгли свечи. Стало  веселее, если это слово вообще уместно.  Гриша  впереди
размахивал фонариком и вдруг запел:

     -- <i>Во Содоме, во Гоморре</i>
     <i>Бегала собачка!</i>
     <i>Я в пещеру Цидкиягу</i>
     <i>Лезу на карачках!</i>

     Кинолог тут же подхватил:

     -- <i>Я в пещере Цидкиягу</i>
     <i>На чужую милку лягу!</i>
     <i>Подержите нам свечу --</i>
     <i>Помолиться с ней хочу!</i>

     Белла каким-то чужим высоким голосом тоже присоединилась:

     -- <i>Я в пещере Цидкиягу</i>
     <i>Согнала с себя милягу --</i>
     <i>Тут в каменоломне</i>
     <i>Быть с тобою в лом мне!</i>

     Кинолог вмиг ответил отредактированным вариантом:

     -- <i>Я в пещере Цидкиягу</i>
     <i>Помолясь, на милку лягу!</i>
     <i>Чтоб в пещере Махпела</i>
     <i>Она сына родила!</i>

     Мне  хотелось  как-то это прекратить.  Не знаю, как объяснить... Нельзя
было! И шуметь нельзя, и ерничать. Но и выглядеть перед Леей идиотом тоже не
хотелось. К счастью, у Беллы зазвонил  мобильник. Под землей такой привычный
звонок  звучал резче, раскатистей, агрессивней, как  третий звонок в театре,
как  последний  звонок. Она рассказывала Линю, что мы делали,  как было, где
находимся.  Уверен, всем  ее рассказ нравился больше происходившего на самом
деле. Но чем дольше длился разговор, тем более усталым становился  ее голос,
словно Белке  было очень тяжело с ним разговаривать. Или это  Линь ее чем-то
грузил.
     Вообще-то, здесь мобильники не должны бы были работать. Не может сигнал
сюда проникать, под такую каменную толщу, если даже на подземных стоянках...
Поэтому ее усталость могла быть из-за  того, что с ней говорил не Линь, а...
Я даже не хотел догадываться, ЧТО это могло быть. И тут... Свеча! Господи...
Субботняя свеча  в  руках  у Беллы колебалась  в такт ее  словам! Как  будто
участвовала  в разговоре, или даже  сама говорила... Вылизывала тьму, лакала
ее! И теперь  Белка не  замолчит,  будет  послушно  артикулировать, пока  не
догорит  свеча... Я  хотел  сказать,  я задохнулся, издав всхлип, Лея тут же
придвинулась ко мне, выдохнула тревожно:
     -- Что?
     И  тут я понял -- ну конечно -- это  же просто движение  воздуха! Ф-фу,
идиот, ну конечно, пламя реагирует на ее дыхание.
     -- Все замечательно,-- сказал я Лее.-- Ты как?
     Она не  ответила,  сжала мою  руку,  легко  боднула в  плечо. И  тут  я
услышал, как Белла сказала:
     -- Почему у тебя голос такой? Странный. У  тебя  все нормально? У тебя,
знаешь,  с  дикцией   что-то...  Линь,  а  это  вообще   ты?  Линь?..  Черт,
отсоединился. Даже не успела спросить, откуда он звонил.
     У меня опять  возникло  ощущение...  То  самое. Как будто разоблаченное
нечто оборвало разговор и выскользнуло из сетей. И я спросил:
     -- А зачем он звонил? Ты поняла, зачем он позвонил?
     Но Гриша уже радостно перебил и заглушил меня:
     -- Из  Египта  он  звонил! Ясно же!  Именно за переговоры с  Египтом  и
настиг  нас ревнивый гнев Навуходоносора, и обрушились на нас все несчастья,
и лишились  мы  Храма.  Что-то  вы все  скисли. Протрезвели, что  ли? Пошли,
недолго осталось.
     Теперь мы  шли быстро, проход расширялся, и уже появилось ощущение, что
это человеческая каменоломня, а не  чужое подземелье. Наконец, мы вывалились
в огромный зал.  По-настоящему огромный. Гриша  посветил фонариком вверх, на
высоком   потолке  были  заметны  прямоугольные  следы  от   работы  древних
каменотесов. До дальних стен луч фонарика не достал, батарейка явно подсела.
Еще здесь было странное эхо. Какое-то  спокойное, низкое,  повышенно-гулкое,
но  и  вкрадчивое.  Оно  отличалось от лесного  и  горного. Оно было умнее и
скрытнее.
     --  Самое интересное,--  объявил  Гриша,--  там,  дальше.  Э,  Кинолог,
прекрати отхлебывать, там и  расположимся. Там источник. Только  не пейте из
него!
     -- Что, козлятами станем, что ли?
     -- Ага, агнцами.
     -- Жертвенными?
     --  Нет,--  ответил Гриша.-- Страдающие дизентерией агнцы  для жертв не
годятся.  Правда,   Ортик?   Этот  источник,  я  полагаю,   прихлебывает  из
канализации  Мусульманского  квартала.   Называется,  кстати,  Львиный  зев.
Видите, что-то в этом есть, да?
     Да, он был  похож на разинутую львиную пасть. Из которой стекала тонкой
струйкой темная слюна.
     Мы расставили ханукальные свечки, зажгли их, разложили закуску и как-то
слишком  быстро  выпили все,  что принесли  с  собой,  хотя принесли  совсем
немало. Словно бы какая-то промозглость, исходящая из Львиного зева (скорее,
кажущаяся,  то есть  кажущаяся,  что  промозглость, а не  в том смысле,  что
совсем ничего  не  было),  подстегивала  желание прогреться  изнутри хотя бы
спиртным,  продезинфицироваться,  защититься от специфического смрадноватого
духа.  Сгрудившись вокруг пищи, видя  напротив  Марту, мы снова  перешли  на
иврит.
     -- Какое-то новогоднее настроение,-- сказала Лея.
     Я удивился тому, что мы с ней так не совпали.
     -- Почему новогоднее? -- удивилась Марта.-- Ханукальное. В такую ночь в
таком месте должно произойти настоящее чудо. Верно?
     -- Заказ принят,-- отозвался Кинолог.-- Будет тебе чудо.
     Ханукальные свечи погасли быстро и  почти одновременно, а с ними у моих
спутников исчезли  ощущение победы  и надежда  на чудо.  Мы сделали  ошибку,
когда зажгли  их  разом.  Надо  было  по-одной.  Впрочем, и со  спиртным  мы
совершили ту же характерную ошибку. Тонкие дешевые  субботние свечи, которые
мы зажгли  еще  в  начале  пути,  протянули  ненамного  дольше  ханукальных.
Осталась  одна толстая красная свеча из  дома  Линя. От нее шел чуждый этому
месту  аромат.  Мне  хотелось его убрать. Он  не  только  нарушал  атмосферу
масонского зала,  но и приманивал  все враждебное,  что могло  находиться  в
любом углу этой необъятной разветвленной пещеры.
     Но  опьянение  и  близость Леи  действовали  на  меня. Я  никак не  мог
накопить  достаточное  чувство  опасности,  чтобы  сосредоточиться.  Тревога
наложила  на меня лапу, но еще не выпустила когти. И я ловил последнее тихое
время, чтобы им насладиться. Но я был готов...
     Мы сгрудились вокруг этой красной свечи, текущей пряным ароматом целого
гарема. Кружилась голова, но, наверное, это только казалось.
     -- Слушай, а он еврей? -- вдруг раздумчиво спросил Ортик.
     Самое интересное, что Гриша сразу понял, о ком речь:
     -- Для кого как. Для тебя --  да. Или  ты допускаешь,  что  бреславский
хасид может быть гоем?
     Кинолог хмыкнул:
     -- Если ты, Гришаня, намекаешь, что для меня твой Ваня не  еврей, то ты
ошибаешься. Еврей,  гер,  гой...  Мне  это вообще  по фигу.  Он для  меня --
пингвин.
     --  А вот  знаете,-- подхватила  Марта,-- я тоже расскажу. У  меня есть
родственник,  очень левый.  Он  всегда  говорит,  что  харедим откололись от
еврейского народа. И поэтому уже больше не евреи.
     -- Вот  моей  тетке,  приехавшей  пару  лет  тому  как из  Николаева,--
продолжил Гриша,-- никто из вас не докажет, что Йоханан еврей. И что фаллаши
евреи. Да и не каждый  марокканец пройдет  у нее фейсконтроль. Поразительная
твердость  принципов для человека, жрущего сало  в Йом Кипур  и только здесь
узнавшего, что евреи не верят в Христа.
     -- Она что, христианка, эта твоя тетя?
     -- Нет, атеистка.
     --  Странно все у вас,-- задумчиво проговорила  Марта.-- А  вот правда,
что среди русских четверть гоев? Я в газете читала.
     -- Деточка,-- сказал Кинолог,-- я  открою тебе еще более жуткую  тайну.
Среди русских -- гоев не четверть, а сто процентов, гы. Представляешь, целый
народ гоев.  Че, страшно?  А ведь они  не  одни такие. Таких народов в  мире
несколько сотен!
     Наконец Марта обиделась:
     -- Почему ты со мной говоришь, как с дебилкой? Ты опять? Еще неизвестно
кто из  нас больше  гоев  видел! Я  вообще,  если хочешь знать,  родилась  в
Швеции.
     Это называется дать Кинологу кость. Теперь он ее долго будет грызть:
     --  Да-а-а?  Это же  замечательно!  Это, родилась, или достигла половой
зрелости? Молочно-восковой? Во, знаешь, у кукурузы бывает такая стадия,  гы,
это я не для обиды. Отличная, кстати, стадия -- мягкая...
     -- А какая разница? --  настороженно ответила Марта, явно вертя так-сяк
фразу в поисках подвоха.
     И тут победный голос Кинолога даже как-то по-особому зазвенел:
     -- Ну как  же, моя сладкая! Неужели тебе ни разу не хотелось покататься
на русской тройке? Это когда три лошади  везут санки по снегу, аха? Вот. А у
меня  такой же  интерес  к  шведской тройке.  А че? Че нам теперь с Гришаней
делать, ты подумала? Гришаня, ща, подожди.
     --  Слушай,  кинокритик,-- неожиданно хмыкнула Марта,-- хочешь я покажу
тебе твое истинное лицо?
     -- Канэчна хачу! Это по-вашему значит -- оф коссс!
     --  Тогда смотри на меня внимательно. Очень внимательно!  И двигайся на
меня. Раскрой глаза шире, еще шире!
     Вспышка! Фотоаппарат. Даже я дернулся и ослеп на миг.  Очень неприятно.
Кинолог  орал:  "Сука!", и в  этот раз  его еще можно  было  понять -- Марта
поступила  с ним по  пещерным  законам, почти как  Одиссей  с Циклопом.  Она
щелкнула  еще  раз,   в  явной   надежде  стать  обладательницей  трофея  --
фотопортрета искаженного злобой Кинолога.
     Все  ржали. А Марта  продолжала рвать  вспышками старую ткань пещерного
покрывала. И я увидел... то есть, мне показалось... что с каждой вспышкой от
нее словно бы отдергивает лапы тьма.
     --  Гриша,--  грустно позвала Белла,-- какая дальше  программа  в нашем
приключении?
     -- Вольная. Индивидуальное изучение каменоломни.
     -- Или в маленьких группах,-- зло добавил Кинолог.
     --  Это ладно,-- сказала  Белла.-- Я имею в виду, как и когда мы отсюда
свалим?
     -- Ну как всем надоест, скажете. Тогда взломаю ворота.
     -- А  сигнализация? -- испуганно спросил Лея.--  Ребята, я... я не могу
рисковать. Для меня же  репутация -- часть профессии. Давайте без криминала,
а? Давид?
     Я представил, как завоет сирена и  будет  казаться, что это сама пещера
взвыла каменным зевом  от  боли  и  ярости... Нет,  сегодня  я не хотел  это
услышать.
     -- Ну да,-- сказал Гриша,-- не исключено, что повяжут.
     -- С кем? -- смиренно спросил Кинолог.
     В конце-концов,  решили ничего не взламывать. И начали спорить -- ждать
ли  открытия пещеры, или попытаться  найти путь обратно, к Йоханану, который
явно встанет к утренней молитве намного раньше, чем  откроется пещера. Так и
не договорились.
     В какой-то момент алкоголь и  темнота, до этого объединявшие нас, стали
оказывать  обратное   действие.   Лея  прильнула  ко  мне  откровенно,  даже
требовательно... И пульсировавшая мигалкой тревога замедлилась, подстроилась
под ритм ее сердца и как-то успокоилась. Леин  поцелуй -- он,  конечно, меня
волновал, но больше даже успокаивал, как соска -- ребенка...
     И мы с Леей  пошли  вглубь пещеры, потому  что никто больше  не был нам
нужен,  и ничто в мире нам не было  нужно, даже свет. У нас не  оказалось ни
спичек,  ни зажигалки.  А зачем? Свет ослепляет  мудрую  внутреннюю  сову. А
внешний вид навязчиво концентрирует тебя на внешнем, он изменяет направление
и  силу намерений  и  чувств,  он  вообще заставляет тебя  играть по внешним
правилам.
     Вдруг я перестал слышать ее  шаги. Метнулся  туда,  где она должна была
быть. Задел рукой ее платье. Схватил, прижал к себе.
     -- Ой,-- сказала она.-- Ты видел? Что-то светилось.
     -- Где?
     -- Там... уже нету. Тускло, но я видела. Как отражения фар, что ли.
     -- Что-то парное?
     -- Кажется да. Не знаю, ну нету уже... А как ты оказался справа?
     -- Я был справа.
     --  Нет,  это ты вначале  был  справа. А потом меня  потянул  за платье
слева.  А  потом  вдруг  обнял  снова  справа...  Я знаю, это ты так за мной
увивался!
     Даже  самый милый смех в темной пещере звучит  не  так. Кроме того, это
был не я.  Если это вообще кто-то был. Ей, конечно,  показалось.  Конечно...
Смех оборвался, я  решил взять ее за руку, покрепче. Протянул ладонь и... не
встретил ничего.  Ее  снова  не оказалось на  месте.  Я  позвал  ее.  Она не
откликнулась.  Я метнулся туда, куда направила меня интуиция. И только через
несколько шагов наскочил на Лею и подхватил ее ускользающее тело. Она обняла
меня и снова засмеялась:
     -- Как ты увидел в темноте, что я  поскользнулась? Ты просто кот! А что
это сейчас был за запах?
     -- Кошачий?
     -- Почему -- кошачий?
     -- Я подумал, что запах вызвал ассоциацию и ты сказала, что я -- кот...
Глупость, конечно.
     -- Ты  смешной. Нет,  просто странный  запах. Внезапно возник, внезапно
исчез. Что-то из детства... Цирк... или зоопарк... пони в парке...
     -- Дай руку. Стой, я тебя обниму.
     -- Стою.
     -- Запах был звериный, ты хочешь сказать?
     Опять смеется:
     -- Сейчас? Нет, сейчас хороший, одеколоном.
     -- Ну что ты смеешься... Звериный, да?
     -- Ага, пахло страшным зверем пони...
     Теперь мы  шли обнявшись, хоть это было  не  очень удобно.  Но я просто
боялся  выпустить  ее.  Ей это, кажется, нравилось. Она вдруг ткнулась мне в
щеку, прошептала:
     -- Ты тааак горячо дышишь мне в шею... так часто...
     Я  не  дышал  ей  в  шею.  Я  вообще  был  на полголовы  выше.  Я  тупо
всматривался   в   черное  никуда.  Я   вообще  сдерживал   дыхание,   чтобы
вслушиваться. Мне было неочевидно, что мы доживем до утра.



        6. ЛЬВИНЫЙ ЗЕВ


        Гриша

     Какая  падла  ломится в дверь так рано! Натурщица? Часы...  Пять  утра!
Бля-а-а-а!  Не  натурщица... Это  какой-то  урод!.. Да  нет, как же...  Пять
вечера. Наверное, Давид. Мог бы и позвонить заранее...  Ф-фу, зачем звонить,
тогда бы он разбудил раньше...
     --  Давид...  Привет...  Слушай, а  ты  допускаешь...  Что  есть особи,
которые спят больше трех часов в сутки? Я,  например. И прочая публика.  Еще
так, по мелочи, процентов девяносто девять человечества...
     Смотрит виновато, но не смущенно:
     -- Гриш, ну давай ты поспишь еще. Я могу подождать.
     -- Ага. В углу. И на меня не забывай смотреть. Знаешь таким неподвижным
тяжелым взглядом...  ну, ты знаешь.  Заодно  можешь и  ножи  наточить, давно
пора... О-обббл... Что будем -- кофе или огуречный рассол?
     --  Тебе,  Гриша, грех жаловаться. Вот Лея  прямо  из пещеры на  работу
поехала,  я  ее  только сейчас домой  отвез...  Совсем уже плыла,  в  машине
уснула. Просила тебе передать спасибо за пещеру.
     Кажется,  кроме этой бабенки его уже ничего не волнует. Я  так не умею.
Я, наоборот,-- циклюсь, если облом.
     --  Что-то  я  не  понял.  Почему  она  благодарит  меня?   Тебя  пусть
благодарит... А  все-таки, какая Кинолог сука!  Всякий раз, вот правда -- ну
просто одно и то же, до полного идиотизма...
     -- Да ладно,  Гриш... Не так уж  эта Марта тебе и нравилась.  И вообще,
черт его  знает,  как это  все  работает... Пить  девочка  нашими дозами  не
привыкла. К напору такому не привыкла. Темнота, опять же, инстинкты...
     Понятно,  слишком счастлив,  чтобы осуждать кого-то  --  мир прекрасен,
люди -- ангелы.
     --  Вот-вот! К напору! Какая разница -- нравилась она мне или нет. Я ей
нравился! Да и при чем тут вообще она? Я про эту суку Кинолога! Он регулярно
уводит от меня женщин против их воли!
     -- Слушай...
     -- Да, регулярно! Я понял --  он  нарочно  это  делает! И, бля, что  за
методы?  Прикидывается  тупым-тупым, чтобы баба  и  не  надеялась  объяснить
ему... Чтобы она четко знала -- объяснить ему ничего  нельзя. А потом он  ее
выхватывает!  Обязательно у меня  из-под  носа! Вот увидишь, скоро  явится и
начнет с деталями повествовать. Урод!
     -- Гриш...
     -- В пятнадцать лет я ему за  это морду набил! Перед отъездом, помнишь,
опять набил за это же. И что, помогло?!
     -- Давай я кофе сварю?
     -- Не хочу!
     -- Все равно скоро придет Ортик и сварит. Так давай лучше я.
     -- Чем это ты лучше? Ортик еще ни разу меня не разбудил.
     У моего раздражения бывает слишком долгий тормозной путь. Я уже отошел,
а оно по инерции еще наезжает на окружающих. Во всяком случае, я проснулся:
     -- Все,  я проснулся. А это значит  -- скоро придет Ортик. Вари кофе на
троих.
     -- Он же наш кофе не пьет.
     -- Поэтому на троих -- мне двойной.
     Стук. Так стучит Белка.
     --  Привет, спелеологи,-- мрачно бросает она  и пьет мой кофе,--  Ортик
скоро будет?
     Да-а-а...  Раньше,  когда  она не высыпалась,  мне  так нравилась в ней
некая пикантная развратинка.  Даже если она всю ночь готовилась к экзаменам,
было полное ощущение тайной ночной жизни. А теперь даже ей -- лучше по ночам
спать.
     -- Да кто  его  знает...  У  тебя ничего  не  случилось?  --  заботливо
спрашивает Давид, хотя отрешенная  улыбочка на  его  лице  свидетельствует о
пунктирности мыслей об окружающих.
     -- Спасибо, еще  ничего не случилось. Я  даже не пытаюсь понять, почему
это  со мной  ничего  не  случается. Я уже  пытаюсь  организовать что-нибудь
такое, что должно со мной случиться.
     Ага, ну конечно. Кризис среднего возраста в  действии. Женский вариант.
Очень не  люблю. А Давид как-то активно интересуется, выпытывает, что именно
она собирается организовывать. В самом деле, ей что, нашего проекта мало?
     --  Слушай,  Давид,--  говорит  Белла  особым  своим  добрым,  ядовитым
голосом,-- а не завести ли нам с тобой мамзера? Мм?
     Давид, как кофейный автомат, выплевывает горячий кофе в чашку:
     -- ...Это как?
     -- Как  --  это  вопрос  техники. Путем  внебрачной половой  связи  или
искусственным  оплодотворением,   это  уже  ничего  не  меняет.   Я   просто
подзастряла на стадии "зачем"... Так вот. Если я рожу ребенка не от тебя, то
будет ли он с точки зрения иудаизма мамзером?
     Давид резко мрачнеет. Ему явно неприятно это обсуждать. И он бормочет:
     -- Не знаю. Спроси у Ортика.
     -- Собственно, я для этого и пришла.
     Мне становится смешно:
     -- Послушали бы вы себя со  стороны. Пьеса абсурда. Кажется,  атмосфера
проекта на вас неважно сказывается.
     --  Тебе  тоже так кажется? -- как-то даже  вроде  испуганно спрашивает
Давид.
     Вот как...  Значит, его что-то сильно не устраивает. И он все это время
молчал  из деликатности. Плохо... Впрочем, если бы его сильно не устраивало,
он бы не молчал. Значит, пока какие-то смутные ощущения. Все равно плохо...
     Ага,  вот это уже Ортик. Вот с кого, как с гуся вода. Портфель на стул.
Термос на стол.  Сэндвич  в холодильник.  Или он пил меньше  нас. Или просто
моложе. Да на сколько  он там моложе. Он, кажется, единственный кто в пещере
спал.  Ну да, он в пещере вел с Белкой  душеспасительные разговоры. А  потом
положил портфель под голову и уснул...
     А  вот  и  пришла  минута  моего  унижения.  Кинолог.  Прямо  с  работы
примчался, не заезжая домой. Основной инстинкт. У Кинолога основной инстинкт
-- дать понять. Многозначительно  улыбаясь и отслеживая реакции. Нагловатыми
красными глазами. Ну он же ими еще  весь день в компьютер пялился. Вот урод,
вообще не спал, а вместо дома сюда явился.
     -- Ну  что, гады подземные, не ждали?  Как  оно? Ох и ночка вылилась! С
приключениями, блиннн. А вы как выбирались?
     -- Мы-то как люди,-- отвечает Белла.-- Через ворота, поутру. А  вот  вы
как?
     --  Мы? Мы-то,  с  моим  верным  другом,  прорвались.  Гы.  Преодолевая
сопротивление, крики и проклятия... Так вот...
     -- Ну и дурак,-- продолжает Белла,-- твое старомодное ухаживание в наше
время квалифицируется, как изнасилование. Сядешь ведь.
     Кинолог закивал:
     -- Ага! Интуичишь! В этот раз точно мог сесть! Чуть не прибил, нафиг...
А кофе там еще есть?
     И как я должен реагировать? Если  это правда, то он ее  изнасиловал.  А
как это  понять? Он всегда привирает. Но коррекцию делать невозможно, потому
что направление вранья непредсказуемо. Никак я не должен реагировать, пока с
Мартой не поговорю. Кроме того, исчезли они вместе, как ни крути. Никто ее с
ним убегать не заставлял. От  меня.  При первой  же возможности. Я отошел-то
всего на минутку, отлить. И после этого я еще должен с ней разговаривать?!
     -- Так  вот, слушайте,-- требует Кинолог.-- Я короче это... беру в руку
свой верный...
     -- Кончай!  -- не выдерживает Давид. Надо же, очнулся от своих любовных
переживаний  и проявил сочувствие  к  раненому  товарищу. Можно даже сказать
такт. Хотя я-то знаю, что он любопытный и хотел бы дослушать.
     --  Так ты ж не даешь! Аха,  насчет  кончить... Действительно, ведь мог
кончить! Там такая развороченная...
     -- Все! -- орет Белка.-- Или ты затыкаешься, или я ухожу!
     Кинолог    смотрит    оторопело.   Даже    обиженно.   Вот    эта   его
первобытно-скотская искренность меня до сих пор сбивает с толку.
     -- Белл?  А  че ты, я не понял... А  что б ты делала на  моем месте, а?
Если бы  была мужиком? На войне -- как на войне! Или ты,  или тебя. И точка.
Правда, Гришаня?  Но дружба выше,  так?..  Да вы  что,  бля,  слово не даете
сказать! Раз в жизни со мной происходит что-то...
     Раз? В жизни?  Что-то он сегодня неадекватный какой-то. Может, от Ларки
ушел? Тогда другое дело.
     -- Неужели от Ларки ушел? -- оживляется Белла.
     -- Почему?! --  у Кинолога  такой вид, как будто мысль о том, что можно
уйти от Ларки впервые пришла ему в  голову.--  Это че,  единственное  что со
мной может  случиться? Да? Ну конечно,  с  такой банальной личностью, как я.
Так? Родился -- женился -- размножился -- развелся? Суки вы все-таки, друзья
мои!
     Ортик   все  жмется-жмется   в  углу,  наконец   решается   предпринять
миротворческое усилие:
     -- Извините меня, но может  быть вам интересно, как все это выглядит со
стороны? Человек вам хочет рассказать что-то важное, интересное, а вы ему не
даете...  А почему вы  смеетесь?.. Я сказал что-то  смешное?..  Ну  хотя  бы
объясните мне, где надо смеяться...
     Белка ржет в голос, самозабвенно. Давид грустно ухмыляется и фыркает. Я
смеюсь тоже, искренне, наконец-то отпустило. И говорю:
     -- Ладно. Давай, Кинолог. Валяй, рассказывай. А то товарищ не понимает.
Он этого еще ни разу не слышал. А кто тебя перебьет, пойдет варить кофе.
     Кинолог удовлетворенно кивает:
     -- Во, Гришаня всетки человек!.. А вам вообще все равно!  А ведь, блин,
могли бы заметить, что у меня боевые шрамы. На шее, вот. Белка, видишь?
     Если Марта царапалась, то все-таки изнасилование. Придурок. Или маньяк.
Она ведь с первой же встречи  так его  определила. Чувствовала? Тогда  зачем
она  с ним пошла? Из двух зол выбрала меньшее?  Или он зажал рот и утащил? А
главное,  что теперь я должен делать? Слушать я должен. Молча слушать, чтобы
самому не  варить кофе. А там видно будет. Может, она просто оказалась с ним
темпераментней, чем со мной.
     -- Кинолог, я тебя умоляю,--  говорит  Белла.-- Давай уже  тезисами, а?
Без развороченных подробностей.
     -- Гы,--  радостно подхватывает Кинолог.--  Ладушки.  Пещерные  тезисы,
значит. Отошел  я поссать, в расчете на Гришкино благородство. Но, блин, как
же, дождешься. Как всегда поплатился за наивность. Гришаня, как ты так споро
ее уволок? Я даже ширинку расстегнуть не успел, как они слиняли.  Ну  у меня
же воля к победе...
     Ну это уже слишком!
     -- Юродствуешь, Борис?
     Кинолог резко тормозит:
     -- Почему Борис, Гришаня? Ты че? Лучше бы ты меня по имени не  называл.
У нас с тобой между Борисом и мордобоем  интервал минуты  в две-три...  Тебя
что, вообще,  не устраивает?  На что ты ведешься? Бля, девку  увел? И мне же
еще козью ностру строишь, да?
     -- Гриша, тебе кофе варить,-- говорит Давид встревожено. Он тоже знает,
и что я Марту не уводил, и про "Бориса".
     Пойду,  кофе  сварю.  Подальше  от  этого.  Зачем  он  только  это  все
устраивает?
     -- Ну так вот...-- Кинолог явно рад, что загнал меня в угол мастерской,
на  расстояние,  превышающее прыжок.--  Я не  сдался.  Потому  что  это было
неспортивно.  Я  прислушался,  ну  там  знаете,  звуки  всякие...   такие...
специфические.  Гы. Услышал. Запеленговал.  Зажигалка у  меня  была,  так  я
слегка  посветил  и  нашел,--  Кинолог блудливо  смотрит  на  Давида, делает
паузу.-- Оказалось -- нет,  не Гришаня с Мартой. Я решил не обламывать, типа
мне неловко даже стало. И быстро стал уходить в другую сторону, аха. Не, зря
я ушел так поспешно.  Потому  что  тут же потерял нафиг ориентацию. Гы, не в
смысле --  сексуальную,  а направление.  Звуков  больше  не было,  отблесков
вообще никаких, хреново короче.
     Черт, кофе!  Сбежал.  Кинолог хороший  все-таки рассказчик. Каждый  раз
поражаюсь -- трепло треплом, косноязычный, а все внемлют.
     -- А почему не кричал "ау" или еще что-то? -- спрашивает Ортик.
     -- Ты еще спроси, почему "а-Тикву" не пел,-- отвечает Кинолог.-- Где-то
рядом происходят интимные действия... Я что, ишак? Орать "ау-ау" должен?  Че
я, кайфоломщик? Да и вряд ли Гришаня отозвался  бы, да?  Не  верил я, что он
раскается... Не было у меня веры в человечность на тот момент, гы.
     Брешет,  все-таки.  Только  зачем? Ортик  сидит  перед тихо  бормочущим
телевизором, откинувшись на  подушку, словно его смотрит. А на самом деле --
все внимание  на Кинолога. Как  подслушивающий  старших пацан. Интересно,  в
ешиве своей  о чем они  разговаривают  на переменах? У Белки в глазах личный
такой туман. А  у Давида... Что-то мне совсем не нравится  ни  выражение его
лица, ни выражение глаз. Крутит его что-то, как больной сустав перед дождем.
А у Кинолога какое-то туберкулезное оживление:
     -- Короче, шел я по такой же кишке. Бац -- решетка! Решил Ивана будить.
Но хорошо, что зажигалка еще  не кончилась. Вижу --  не то, не та решеточка.
Трухлявая, дрянь. Пытался руками высадить -- ни фига. Но со  мной же был мой
верный друг. Вот я  его и достал. И в замок шмальнул. А че? Выхода ж  у меня
не  было. Нормально, получилось. Я даже удивился, думал  это чистый Голливуд
когда замки так курочат. Но и мы можем, гы.
     --  Подожди,  Кинолог,--  ужасается  Белла,  как-то  с  середины  фразы
включившаяся в сюжет,-- а куда ты вообще попал? К арабам, что ли?
     -- Аха! Точно!  Я это заподозрил еще когда решал -- стрелять или нет  и
решил, что  надо. Наши,  типа,  простят.  А с  арабами иначе  нельзя.  Сбил,
короче, нафиг замок. И  попадаю  в  подвал. Такой серьезный  подвалище.  Там
много чего было. Я  там  все время обо  что-то то цеплялся,  то  спотыкался.
Потому что зажигалка  кончилась, и я на ощупь шел. И  тут, представьте,  как
даст  мне  по шарам светом!  И  на меня, бля,  как  сверху  кто-то рухнет! Я
усрался, но успел пистолетом вмазать.  Повезло, в  морду  попал.  И сразу же
вверх  стрельнул! Тут  уже  этот усрался,  отвалился.  И типа -- руки вверх,
стоит. Я смотрю  -- блинннн, харя такая усатая, знаете, жирная, в три дня не
обосрешь. И развороченная, я ж хорошо вмазал.
     -- Ну  и ты что? А он один  разве  был? Дальше давай!  --  сопереживает
Ортик.-- У них же семьи большие!
     -- А я о чем? Вот стою и  думаю --  этот уже выключенный, но  бляяяя, у
них же семьи,  как  слоновья жопа! Ща вся хамула,  думаю, набежит. И зарежут
нафиг. И  тут у меня -- мысль! Я  этого прихватываю за его саван, тычу в бок
дулом. И  так спокойненько,  тихо, так  интеллигентно ему --  мол, спокойно,
дядя,  все под контролем, я  капитан Дубровский из  ШАБАКа.  Проводим  рейд,
проверяем  ходы. В пещере найдены  мешки со взрывчаткой. Это уж не из твоего
ли ебаного подвала ее туда волокли? Он клянется: я -- не я,  бомба не моя...
А  тут  уже  еще  один  заползает.  И усами так  шевелит...  Ладно,  говорю,
разберемся. А пока, ребята, давайте, выводите  меня на  свет, но так,  чтобы
соседи не заметили. Нахрен вам подозрения в сотрудничестве с ШАБАКом?
     -- Согласились? -- спрашивает Ортик, преданно глядя на Кинолога.
     -- А  че им  не согласиться? Не то  слово! У  меня  ж  еще почти полная
обойма аргументов в руке  была. В общем,  вышел  на  свет,  как  раз светать
начало.  И чесанул  к  Цветочным  воротам...  Так  что не зря  я уродовался,
разрешение на пушку получал... Ну как, ниче адвенча?
     Давид  сидит с  застывшим  несчастным  лицом, уже  почти и  не  слушает
Кинолога.  Встает, достает список натурщиц.  Ясно,  будет Марте звонить.  Ну
правильно,  надо разобраться. Сейчас еще  явится Марта и расскажет,  как она
отошла в пещере отлить, а мы с Кинологом тут же исчезли...
     -- Добрый вечер,-- говорит Давид.-- Могу я поговорить с Мартой? У  тети
в Хайфе? А, да, конечно. Извините.
     Снова набирает. На мобильник... Не отвечает... Ну, не отвечает. Мало ли
что.  Почему Давиду это  так уж не нравится. Впрочем, и мне все это начинает
не нравится. Что-то тут не так...
     Пьем кофе. Ортик вдруг суетливо хлопает ладонями по дивану, как слепой,
застывшим взглядом вперившись в экран. Наконец, под руку ему попадает пульт,
он увеличивает  звук  и мычит, показывая пальцем  в  телевизор.  Смотрим. На
экране давно примелькавшаяся дикторша из новостей:
     -- ... молодая женщина. Ее  тело было  найдено в  пещере Цидкиягу. Труп
находился  в  источнике,  называемом   Львиный   зев.  На   теле  обнаружены
многочисленные рваные  раны. Личность убитой уточняется. Расследуются версии
убийства как по националистическим, так и по  криминальным или романтическим
мотивам.
     -- Вот,-- говорит Белка почти нормальным голосом.-- Доигрались!
     -- Ну что, Борис,-- говорю я тихо, голос у меня нехорошо подрагивает.--
Что ты теперь нам расскажешь?
     -- Не-е-ет,-- мотает головой Ортик,-- этого не может... не может...
     -- Да, это она,-- кивает кому-то Давид.-- И я не смог... я был занят...
я понял слишком поздно... поздно.
     -- Бляяяяя,-- мычит Кинолог,-- Гришка... Зачем?


        Белла

     Я  сказала: "Доигрались". И эта моя  естественная реакция сказала мне о
многом.  Ну когда еще человек  может  увидеть свое  нутро, узнать о  себе ту
правду, которая таится в тебе,  как привидение, в которое не веришь, хоть  и
слышишь  по ночам его шарканье? В этом "доигрались" было меньше сочувствия к
убитой девочке,  чем страха, что мы все, или  кто-то из нас  в азарте разбил
чужую куклу. Что это  как-то неприятно  изменит  ситуацию,  нарушит планы  и
отношения.  Собственно  смерть  Марты  я  восприняла  как-то  абстрактно.  В
общем-то  вся  информация  "из  телевизора"  не  телесна. Да и привыкла я  в
последнее время узнавать из  теленовостей об  убитых  мальчиках и  девочках,
которые  чаще  были  младше  меня,  чем  наоборот...  Ну  вот,  уже  виноват
телевизор...
     Я ее,  конечно, недолюбливала, но кого  я вообще долюбливаю? Еще, сразу
после моего  "доигрались",  возник  ужас. Но и это  --  когда я поняла,  что
придется  искать  виноватого среди  своих.  И мертвая Марта опять была  лишь
поводом к этому ужасу. Она теперь вообще оказалась в роли своего портрета --
висит  на  стенке  моей памяти и мечтательно ухмыляется.  Кажется,  я  ее  и
неживую недолюбливаю. И понимать это про себя не хочется...
     И  то, что  Гриша сразу  стал  вопить  про  Кинолога,  это  было...  ну
неправильно. Допустим, что правду говорил  Гриша. Но из того, что Марта ушла
с Кинологом,  не следует, что он ее  убил. Следует лишь то, что он виноват в
ее смерти, а это  совсем не  одно и  то же.  И почему я  должна понимать это
лучше,  чем Гриша?  Во всяком  случае,  Кинолог не  орал демонстративно, что
Гриша --  убийца, хотя, если правду говорил Кинолог, и  Марта ушла с Гришей,
гиперреакция Гриши выглядит  более подозрительной... Но все  дело в том, что
Гриша убить не мог. Но... и Кинолог  тоже не  мог. Потому что никто из наших
не мог. За двадцать лет я каждому из них дала больше поводов себя убить, чем
эта  бедная  девочка за несколько часов,  что  бы она не  вытворила. Бедная.
Бедная Марта... Все равно, не очень жалко. Скотина я все-таки.
     Я встала, потому что в статике мысли начинали  громоздиться, как льдины
и,  казалось,--  еще  немного  и  погребут  меня  под  обломками.   Походила
взад-вперед по мастерской, совершила  несколько кругов.  Подумала, что  руки
лучше держать за спиной. Усмехнулась внутренней усмешкой. В какой-то момент,
проходя  мимо  грязноватого  пятна  на  стене  поняла,  что  здесь висел мой
портрет,  что меня, то есть, тут больше не висит. Нет больше здесь для  меня
места. Это меня если и огорчило, то лишь на миг, как бы ночная птица  задела
крылом, обдав страхом, а потом  и улетела к  своей идолопоклоннической луне.
Мне  же оставалось выйти на открытое пространство и забыть сюда дорогу. Но я
была  на  это не согласна. Я  однозначно предполагала  сражаться за прошлое,
поскольку на другое прошлое у меня уже не было  достаточно сил, а главное --
чувств.  Но  на  пути к нашему общему  прошлому возникло  препятствие.  Туда
теперь можно было добраться только  через  труп. Марты.  Нас словно  разбило
кием этой смерти...
     Странно повел  себя Давид. Впрочем,  странно было бы, если  бы он повел
себя не странно.  А вот то, что он был сильнее всех напуган -- это... Он все
время был с  Леей.  Скорее всего. Теперь уже  точно никто ничего не знает. И
вот это самое  страшное -- мы  все усомнились друг в  друге... Нет же, самое
страшное  -- это убитая Марта.  Лучше бы ее убил  Ортик, если уж  все  равно
кто-то...  Ортика я слишком плохо знаю, чтобы быть уверенной, что он на  это
не способен.  Но сначала я мучила Ортика своим разговором, а потом он уснул.
Или сделал вид,  чтобы я отстала. И не заставляла  его обещать то, что он не
хотел,  не мог, да и  не имел  права мне обещать. Теперь,  наверное, считает
меня ненормальной. Конечно, считает.  Наверное,  не без  оснований. А  Давид
всерьез забеспокоился насчет мамзера. Все мы психи. Но не убийцы.
     Тем   временем  я  продолжала  свою  прогулку  по  мастерской,  как  по
внутреннему  дворику. И уткнулась  в еще  одно пустое место. Ну конечно, тут
висела Марта. Словно  кто-то  ластиком  прошелся  по  цветной стене, оставив
белесый  след,  который  больше  напоминал  о Марте,  чем  тот перегруженный
сливочным  кремом торт, который Гриша вставил в раму. Лучший памятник. Лучше
того,  что теперь висит  у меня...  и  мимо  которого  мне теперь надо будет
ходить... хранительницей которого я зачем-то оказалась... И теперь, когда по
ночам мне будут слышаться шорохи из салона,  я обязательно буду представлять
как некто в маске крадется по моему дому  и слизывает с  ее  портрета  белые
кремовые  розочки...  или красное вино...  бррр... А еще  она  вчера звонила
своему парню,  так  бесхитростно  ему  врала... А  потом этот некто  снимает
маску, и я узнаю... кого?
     Как  же так  получилось, что  Гриша  смог объявить  Кинолога убийцей? И
Давид не стал возражать?  А Ортик формально молчал, но видно было, что верит
Грише.  Впрочем,  и я молчала, пока  Кинолог  бился в истерике, кричал,  что
часто бывал  на грани  зла, поэтому  не переступит  ее даже  в экстремальной
ситуации,  что прекрасно это про  себя  знает, в  отличие от нас,  поведение
которых в экстремальной  ситуации непредсказуемо. Я молчала, всматривалась и
прислушивалась  к  себе  -- верю ли  в искренность  этой  слишком уж  бурной
истерики.
     А вот когда  Кинолог, как бы  очнувшись на полуслове, провел ладонью по
мокрому лицу, словно закрывал сам себе глаза, а потом выбежал из мастерской,
не закрыв дверь, словно не решившись захлопнуть ее навсегда... Я побежала за
ним.  Зачем? Помочь!  Или я  испугалась, что  придется быть членом  заочного
трибунала? Да. А  я могу быть только адвокатом. Нет, адвокат Кинолога должен
подлавливать Гришу на вранье, значит и адвокатом я тоже не могу. И  не хочу.
И не буду.
     Пока я  выкрикивала Грише все,  что  узнала о нем за последние полчаса,
Кинолог куда-то свернул, в общем -- исчез. Хорошо,  что я  знаю его повадки.
Он  должен  был плюхнуться  в  такое кафе, "где оскорбленному  есть  чувству
уголок". А  это далеко  не первое попавшееся. Значит,-- длинная  подворотня,
связывающая  чередой питейных  заведений Кошачью  площадь с  улицей  Яффо. Я
прошла  красные фонари суши-бара "Сакуры" -- нечего ему  там сейчас  делать.
Как и  во  "Дворике  Пини"  -- не  до бычьих  хостов. И  зашла в ресторанчик
"Эльдад вэ-зэу",  где в дальнем углу и  нашла Кинолога даже  раньше, чем ему
подали первую дозу алкоголя.
     Сажусь напротив.  Кинолог поднимает на  меня полные осмысленной  скорби
глаза и усмехается:
     -- Вычислила... Ну правильно,  "Эльдад  и  пиздец", куда ж я еще мог...
Пить будешь?.. А жрать?.. Тут печенка гусячья вкусная.
     -- Я лучше твою поклюю.
     Не знаю что ему сказать. Ну, помолчу.
     Приносят стакан. Кинолог выпивает прежде, чем официантка успевает уйти:
     --  Такого же два раза. И это, фуа гра для дамы и мне мясо какое-нибудь
жареное, во, бефстроганов. Питье -- сразу!
     Знать  бы, что мы будем пить. Я даже не заметила какого цвета было  то,
что  он  опрокинул. Да какая  разница. Интересно, он удивился, что  я за ним
пошла?  А  если  нет, то почему? Грустно,  что  вопрос "кто  убил Марту" так
быстро оброс массой мелких личных вопросиков.
     -- Сученок,-- констатирует Кинолог.-- И всегда им был. Но раньше он был
одиноким сученком. А теперь он сученок, сбивающий стаю. Скажешь, нет?
     -- Ты что, хочешь чтобы я сказала "нет"?
     --  Не,  не  хочу.  Даже  очень  не  хочу,--  вдруг говорит  он  как-то
надтреснуто.-- Получается, Белка,  что типа того -- одна ты у меня осталась.
А я у тебя тоже один. Ты хоть это сама понимаешь?
     Увы. Но вряд ли он имеет в виду то же самое.
     -- Уволь,-- говорю я, не желая тереться бортами.-- С этим -- к Ларке.
     --  Дура,-- вздыхает он,--  вечно  ты  об  одном. Эти  твои хронические
поиски Прекрасной Дамы мужского пола тебя обрезают. То есть, как личность...
     -- Гы,-- грустно констатирую я.
     -- Во, ты поняла.
     Поняла, да. И не сейчас.  Но об этом -- точно не сейчас и не вслух... А
ведь Кинолог прав. Он один остался у меня такой  -- которому  ничего от меня
не надо. Единственный  из своих, кого я не прикармливаю, кроша линеву булку.
Булка  тут  же  материализуется  -- "экстренные"  стаканы с  виски почему-то
сопровождаются теплыми булочками с маслом.
     --  А  вот  тебе конфетка за понятливость,-- Кинолог поднимает  на меня
больные глаза.-- Вникай, Белка -- повторять не буду.  Я недавно подумал, что
моя частная жизнь -- это  только вы. На работе -- коллеги. Но и дома они же!
Ларка  мне --  коллега.  И даже единственный  сын  --  коллега. Такой  плохо
говорящий по-русски коллега-ватик. Он, наверное, и  пить со  мной не  будет,
когда  вырастет. Средний класс во втором поколении,  бля!.. Как ты  думаешь?
Неважно. Давай,  Белка, дернем за  дружбу, которую просрали и которую еще не
просрали,-- Кинолог поднимает стакан на уровень горизонта, да  и говорит  не
мне, а, скорее, этому стакану.
     Я тянусь  к нему своим, и  в какой-то  миг  два зависших меж потолком и
столешницей,  приникших друг  к другу, словно всматривающихся в колеблющееся
содержимое  стакана, так напоминают  мне нас  самих...  разделенных  двойной
стеклянной стенкой,  боящихся  расплескать колеблющийся на  дне "spirits"  и
звякающих внутренними кубиками льда...
     -- За то  хорошее,-- отзываюсь я,-- что в нас осталось. Кинолог, в тебе
осталось еще что-то хорошее? Во мне -- мало.
     Кинолог  кивает,  скорее  в ответ  своим  мыслям,  чем  моим словам.  И
говорит:
     --  Или вот  этот  Город. Фигли мы в нем  живем?  Как мы тут оказались?
Неужто  многовековыми, бля, молитвами:  "Если забуду тебя, Иерусалим,  пусть
забудет  меня  десница   моя,  и  пусть  язык  мой   прилипнет  к   гортани,
бла-бла-бла..."  Но он  меня... Держит.  Держит он  меня, Белка, вот  в  чем
загадка. Что мне -- Иерусалим? Что я -- Иерусалиму? Хрен поймешь. Я даже чем
меня Ларка держит -- не понимаю. Ладно, про Ларку еще можно понять.
     -- Всех нас сюда прибило,-- говорю я.-- Подсели мы на этот Город.
     -- Да, скорее на игле, чем на крючке, права. Но все равно фигня это, не
то. Вот я -- свиноед, мне  ваши религиозные понты вообще по барабану. Меня в
Силиконовый рай регулярно покупают. Так не еду же...
     -- Да ну тебя, какие у меня еще религиозные понты?
     -- Ты про них еще сама не знаешь, гы. А, вот зачем я тут живу. Чтобы не
сдать Город пингвинам. И арабам чтобы не сдать. Из пакости... Потому что это
-- мой  Город, и в нем я  жру свою  свинину!..  Фигня все это... Давай... ее
помянем.  Я, знаешь, ведь  действительно тогда за  ней  шел.  Так,  не  знаю
почему.  Из ностальгии.  Может это, она мне Ленку  Павлову напомнила, как ты
думаешь? В общем, какая нафиг разница.  Теперь  уж  точно  никакой. Пошел  и
пошел.  А  она  --  к  Гришке в  мастерскую  заходит,  представляешь?  Такие
совпадения всегда кончаются или очень хорошо, или наоборот. А когда хреново,
так по всей морде. Во всяком случае, в этом Городе. Как-то так...
     Поминаем.  Закусываем теплыми  булочками с  чесночным маслом.  Кажется,
последний раз я ела булочку с  маслом в детстве, когда после школы было лень
разогревать какой-нибудь мамин  суп. Было  же  время,  когда  о  калориях  я
вспоминала только на уроках физики, да и то с трудом.
     Прикольный интерьер в  этот  раз  не  прикалывает.  Наоборот,  все  эти
выстроившиеся напоказ старые радиолы, швейные  машинки,  мясорубки и  прочие
атрибуты нашего детства не  были  для  меня  сегодня музейными  чучелами,  а
оказались  ожившими.  Когда  я  последний  раз  нормально   разговаривала  с
Кинологом? Тогда же,  в детстве,  у  вот  такой же радиолы, еще до  полового
созревания.
     --  Тебе эта хреновина ничего не напоминает? -- Кинолог тычет пальцем в
сторону той самой радиолы. Надо же!
     --  Да,  я  тоже  узнала. У  тебя  точно такая  была, в твоей  комнате.
Забавно.
     -- Бляяяя, Белка...  Даже не знаю  когда б я невинность потерял, если б
не эта штука... Гы.  Не, я в том  смысле,  что у нас  же  всегда дома кто-то
был...  Мама   на  полставки  работала,  две  бабушки,  дед...   и   никакой
звукоизоляции. Кошмар. Короче, эта  радиола все заглушала. Я ведь девок стал
водить еще когда был пионером... во,  блин... Белка, ты помнишь, как мы были
пионерами  --  галстуки, барабаны,  будь готов... Не, не пугайся, пионерский
галстук я тогда уже не носил, а то  записали в  анекдотного  Вовочку...  А я
просто  раньше  вас  повзрослел.  Раннее  половое  созревание,  Белка,  этта
страшная вещь.  Мозги ребенка и гормоны мужчины, гы... Ну я  и  развернулся.
Дааа... А высшим  авторитетом по бабам у  меня был Джексон из  строительного
техникума... Вот Шариков  и получился.  А че, мне нравилось.  Гришаня тот же
ходил следом, в рот смотрел, выпытывал. А потом -- бац,  приговор "примитив,
Кинолог". А Шариков, это, тем временем развивался. А вы не замечали. Знаешь,
как это обидно, меж прочим.
     А что  мы  друг  в друге вообще  замечаем? Морщинки.  Красные  глаза...
Беременность. Особенно заметную у одиноких женщин... Ортика напугала. Давида
с этим вопросом  о  мамзере напугала. А  как бы я сама отнеслась к  женщине,
которая вдруг захотела родить Машиаха!? Я бы отнеслась к ней с опаской. Я бы
постаралась к  ней  вовсе  не  относиться. И  поэтому  мне  нужно  перестать
разговаривать на эту тему с собой. Нужно просто понять, что это -- средство.
Принять  это, как  средство. Медицинское.  Как  средство от того,  к чему  я
неуклонно опускаюсь, спускаюсь. Спускаюсь я к ручью за водой для вскипевшего
радиатора.   А  вода  темная  и  заплесневела.  Стоячая  вода.  В  этом   --
непристойная тайна моего уныния.
     А  мне  бы дальше ехать... силы-то  у меня  еще  есть... и еще не очень
опаздываю, хотя  уже времени  не хватает... Дай мне, Господи,  водички.  А я
тебе ребеночка рожу. Машиаха. И стану бабой Марией по имени  Белла... Ну как
же для чего,  Господи! Для  того, чтобы победить упертый хаос. Чтобы светлым
смыслом его разрезать. Сделать  тьме кесарево сечение и получить  надежду  в
виде воплощенной генетической шизы, в виде маленького Машиаха. И я хочу быть
его биологической матерью. Потому что мне нравится, когда у происходящего со
мной появляется смысл и я желаю всем  сердцем приблизить этот смысл к высшей
точке сакральности. Да я уже вынашиваю Мессию, Господи! Только об этом никто
не знает.  Да  я и сама догадалась  о том,  что всерьез беременна этой идеей
только вчера  ночью,  в пещере под Старым Городом. И до смерти напугала этим
одержимого танахической генетикой хаббадника.
     Наконец,  приносят пищу. На нарочито огромных простых белых тарелках. Я
хочу  сдвинуть  ее, касаюсь края и обжигаюсь в тот  момент, когда официантка
заученно говорит:
     -- Осторожно -- тарелки из печки -- горячие.
     Кинолог хмыкает и делает вывод:
     -- Тебя всю жизнь предупреждают после  того, как ты  обожглась.  Нет? А
меня вот вообще не предупреждают. Ждут с интересом -- насколько затейливо  я
выматерюсь. Скажешь не суки?
     Я делаю неопределенный  жест и  поднимаю глаза вверх.  Надо мной  висит
гармонь  -- она  закреплена только с одной  стороны,  и  меха  перерастянуты
безжизненно и безвозвратно, как горло дохлого дракона.


        Давид

     Гриша все формулирует длиннее,  чем всегда, но очень убедительно. Очень
убедительно   и   очень   театрально.   У   Беллы   с   Ортиком   происходил
непрекращающийся ночной диалог в  центре сцены, в световом  круге от красной
свечи. У них есть алиби и нет мотивов. Лея все время была со мной. Кроме тех
нескольких секунд, когда я не знаю где она была, а главное -- почему. У меня
возникает  какое-то  тревожное  желание  не оставлять ее одну, сторожить. Но
разве я сторож кому-либо? Значит, да. Но это не потому, что вино обрызгало и
ее портрет.  Она обещала позвонить, когда  проснется.  Обещание она  вряд ли
сдержит, потому что  будет  уже поздно,  и  ей  будет  неловко.  Может быть,
придется побродить вокруг ее дома, так, не знаю зачем, там видно будет...
     -- И что мы теперь должны с этим делать? --  говорит  Гриша.-- Вот  что
меня добивает! Сдавать его ментам? Я  не призываю. И не собираюсь. Самим его
судить? Смешно... Так нас подставить!
     Гриша реалист, он принимает любую  ситуацию,  даже  такую,  как факт  и
оптимизирует -- ищет лучший способ из  нее выбраться.  Ему  все равно откуда
выбираться -- из такой ситуации или из запертой пещеры. Так же переберет все
возможности и отсечет те, которые не подходят сначала ему, а потом и другим.
Это свидетельствует  об  отменном психическом здоровье,  что  для художника,
наверное, не  так уж хорошо. А для друга  это  хорошо. Во всяком случае, для
моего друга. Сейчас его не очень волнует смерть Марты, это  очевидно. Потому
что ее ситуация уже не поддается коррекции. И поэтому он думает о живых.
     --  Все равно  у  нее был фотоаппарат,-- вдруг вспоминает Ортик и  даже
вскакивает.
     Все  мы  плохо выглядим  после  этой ночи, словно она нас  проглотила и
выплюнула.  А Ортику хоть бы  что --  он всегда  выглядит  невыспавшимся, но
радостным и поэтому как бы неестественно оживленным.
     --  Помните, мы там все на пленке, особенно Кинолог,-- продолжает он.--
Конечно, его найдут. Фотоаппарат. Сначала фотоаппарат, а потом нас.
     -- И  мобильник.  Я на него недавно  как раз отсюда звонил,--  добавляю
я.-- С твоего, Гриша, телефона.
     -- А до  этого я ей часто звонил. Значит, мой номер у  нее в "мемориз".
Скоро придут, значит,-- мрачно отвечает Гриша.-- Разве что Кинолог догадался
забрать фотоаппарат и  мобильник... Или фотоаппарат забрать, а  мобильник из
этих же соображений оставить... Ччерт!
     Я  вспоминаю,  как  все  это начиналось. Как Марта стояла на  брусчатке
Бен-Иегуды, как  черный маятник фотоаппарата качался на  шнурке между нами и
ее  улыбкой... Значит, без алиби  остались Гриша и Кинолог.  Впрочем, всегда
возможен некто чужой. Но Марта была с кем-то одним. Хотя,  можно  допустить,
что они почему-то убили ее вдвоем и договорились валить друг на друга, тогда
никто ничего не докажет из-за презумпции невиновности. Но этого не было. Это
чисто формально-логическая  возможность.  Все  упирается в  то, с  кем  была
Марта. Тот и виноват в случившемся, даже если не убивал, даже если убийца --
некто чужой.
     Легче  представить, что  это  был  Кинолог.  Я  хорошо  знаю  Гришу, он
искренне обломался из-за того, что Марта ускользнула от него. Да и не было в
нем того интереса к ней, который толкает на безумные поступки. Кинолог же --
психованный. И был у него какой-то нездоровый азарт, он слишком хотел отбить
ее у Гриши. И с Мартой они друг друга просто бесили.
     Я могу представить ситуацию, в  которой Кинолог убивает  Марту,  но все
равно  в это не верю.  Я  не могу представить ситуацию, в которой ее убивает
Гриша.   Но  поведение  Гриши  выглядит  более  подозрительным.  Он  слишком
старается обвинить Кинолога. И потом,  я еще тогда этому  удивился,--  перед
выходом из пещеры он вдруг снял хитон и достал из рюкзака нормальную одежду.
Тогда  я  подумал --  он  опасается билетера,  который должен  помнить,  что
человек  в хитоне в пещеру не входил.  А  почему он  должен был так уж этого
опасаться, чтобы заранее позаботиться  о сменной одежде?  Ну,  поругались бы
пару минут с  билетером.  А  вот если  Гриша  заранее  знал,  что  в  пещере
останется  труп,  то  обязан  был  позаботиться  о  незапоминании  билетером
никакого человека в хитоне. Неприятно. И все равно это не Гриша.
     Тогда  это --  некто чужой. Или чужое.  Вот  и  мне казалось, что нечто
кружило вокруг нас  с Леей. И  даже  пыталось ее уволочь... И  еще --  Леина
левая  рука. Когда  вышли из пещеры, увидели --  кожа  была ободрана, словно
мелкой теркой. Или наждачной  акульей шкурой.  Или жестким  языком льва... А
все-таки хорошо, что я сразу же стер вино с Леиного портрета. Зачем-то я это
сделал? Рубашку испортил. Краску непросохшую смазал. Делал как-то решительно
и  рефлекторно, словно  рану перевязывал.  А сейчас, вспоминая,  есть  такое
неприятное ощущение... А кто расплескал вино, вот  что интересно... Кинолог?
Нет, не он. Она  сама. Марта сама расплескала вино.  Но Кинолог  ее толкнул.
Значит,  Кинолог... Но  Кинолог ее  толкнул  из-за  Гриши. Гриша его тряс за
плечо.  Так... Убить  себя  она  не могла. Раны были какие-то зверские...  И
все-таки нет, не может быть, слишком банально. Навязчивая ерунда. А вот ведь
чем закончилось... Что  же делать? Глупо что-то делать, когда  что-то делать
уже поздно. Надо дать шанс судьбе.
     -- Надо дать шанс полиции,-- говорю я.
     --   Я  тоже   считаю  так,--   кивает  Ортик.--  Но   я  хочу  сначала
посоветоваться  с  равом. Это не  возьмет много времени. Мы  это  сделаем по
пути.
     Гриша вдруг вскакивает  с таким видом,  словно  собирается  метаться по
комнате,  но всего лишь пересаживается  на продавленный диван и откидывается
на  заляпанные краской подушки, как будто собирается сидеть долго и смотреть
телевизор. Я понимаю, что меня, как всегда, не так поняли. Он кричит:
     -- А мне западло! Мы в одном дворе росли!
     Мне  становится  обидно,  что  он  так меня понял.  И одновременно даже
как-то смешно, что сейчас придется оправдываться:
     -- Я не в смысле доносить. Я  имел в  виду, что надо  дать полиции шанс
найти чужого. Чужого убийцу,  не нашего. Чем больше  они будут  знать о нас,
тем меньше они будут искать на стороне. Это неправильно. Я не верю, что убил
кто-то  свой. Поэтому не собираюсь сотрудничать с полицией, чтобы не пустить
ее по ложному следу. О чем прошу и вас.
     Они смотрят на меня изумленно. Ортик даже приоткрыл рот.
     --  Ну  ты даешь,-- оценивает Гриша.-- Прав. А что, пусть ищут.  А  вот
когда они не найдут, тогда мы и решим что делать. С Кинологом.
     --  Я  вообще-то имел в виду другое,-- говорит Ортик слегка встревожено
-- он уже у  двери, но отходит и усаживается  рядом с Гришей.-- Но... ладно.
Могу и так. Не за мной здесь последнее слово, я понимаю.
     -- Миша,-- прошу я,-- не надо пока с равом советоваться, ладно?
     Он кивает. Я  ему почему-то верю. С  Леей я тоже договорюсь, ей огласка
нужна  меньше   всех.   Остается   позвонить  Белле  --  пусть  поговорит  с
Кинологом...


        Белла

     -- ...зацикливание...-- говорит Кинолог задумчиво.-- Циклевка. Циклевка
себя. Ну сначала-то  да, согласен, я  конечно зациклился на всех этих суках.
По юности. И лексически,  и  вообще.  Но  потом-то...  Я  ведь  себя,  типа,
циклевал. А вы  не  замечали.  А я и  циклевал-то, может,  для  того,  чтобы
заметили. Важно же  мне  это было... Достали вы меня  своей  стереотипностью
восприятия  нафиг.  Ты меньше,  но тоже  достала... Белка, скажи мне, только
честно.  Вот ты  мне  веришь, что я  читаю сейчас больше  вас  всех,  вместе
взятых? Ну, че плечами дергаешь? Не веришь, знаю. А это правда, вот век бабы
не видать, гы. И это,  читаю не пятничные газеты, типа. А  книги. Для умных,
блин, людей. И не как каждый дурак может -- на  русском-аглицком-иврите. А и
в том числе, как  я уже один раз вам всем сообщил, ну да ладно, еще раз -- в
том  числе на  итальянском...  Эх, мать... Давай, хряпнем? Зальем глотку  за
полиглотов, гы!
     -- Может, хватит? А то ведь я тебя не дотащу. А если позвать Гришу, так
он может и притомиться перед полицейским участком.
     Я вспоминаю. Да, точно, он как-то раз, когда мы плотно сидели у меня, и
не только свои, но и приблудные, брякнул,  что выучил  итальянский. Всем это
почему-то показалось очень смешным, даже тем, кто видел Кинолога впервые.
     -- А вот, кстати, о Гришане... Ты помнишь,  что он тогда сказал? Насчет
итальянского?
     -- Дался тебе этот итальянский.
     -- Дался, да. Но с трудом. Годы уже, знаешь... Родную речь не забыть бы
уже  нафиг. А Гришаня  тогда  всем внятненько так  и  объяснил: "Смотрите на
этого  человека.  Это  Кинолог,  он  специально  выучил  итальянский,  чтобы
прочитать "Декамерона" в  подлиннике".  Сука! Давид, тот  как всегда  честно
ничего не заметил. Ну, хотя бы честно...
     --  Слушай...  Ну  ты  даешь. Нельзя  же так.  Копишь  какие-то детские
обиды...
     -- О, кстати о детстве!  Зацени --  до этого мига был нем, как корюшка.
Щадил. Потому как  врубался, что для Гришани это будет болезненно. Но раз он
такая сука... У меня ж с балкона Гришкино окно простреливалось. Помнишь,  он
в  последних классах  типа  уже богемой стал. На  уроки, с понтом, клал,  на
общество клал, аттестат, мол, что получу  за счет способностей -- то мое, но
не напрягаться же из-за бумажки. Видел я, как он ночами  "клал"... голову на
стопку учебников. Ночами Гришаня наш зубрил. Такая  вот невыносимая,  блядь,
легкость  бытия...  И  по  сей  день  так  живет.  Зубрила,  прикидывающийся
Моцартом. А это  значит -- Сальери. А сальери иногда и  убить могут. Гы. Это
ничего, что я, типа, в режиме монолога?
     -- А тебе что, его картины не нравятся?
     --  Бляяяя,  впервые  кто-то  интересуется  моим  мнением  о  Гришкиных
картинах! Во, дожил! Мы  обязаны  за это хлебнуть!  --  он хватает  за рукав
скользнувшую мимо официантку.-- Итальянское вино  есть?.. Во, давай. Неважно
какое, главное -- быстро!
     -- Насчет хлебнуть -- ты не сомневайся. Мы еще хлебнем,-- говорю я.
     --  Аха...  Мне  не  нравятся  Гришанины  картины.  Никакие.  Последние
портреты  -- так  вообще  ни  по какому счету не нравятся. Говно это.  Но ты
первая кто об этом слышит. Я никогда об этом не говорил, да? Потому что знал
-- это ж для него важно, это уязвимое место. Нельзя, нельзя серпом по яйцам.
А знаешь, ведь сколько уже раз мог... Скажешь, поводов он не давал?! Сказать
и даже  объяснить  почему  его  картинки --  тщательно переваренное им чужое
говно...  Даже сначала пережеванное.  Ну и скажи теперь,  скажи. Кто  их нас
действительно циник -- я или он?
     Официантка приносит бутылку  и  начинает открывать. Что-то не то  или с
официанткой, или с пробкой. Пробка крошится.
     --  Чтоб  с  тобой  в первую  брачную  ночь  делали  то  же самое,-- не
выдерживает Кинолог, хорошо еще, что по-русски.
     Девчушка все равно  вспыхивает,  но  молчит. Кинолог видит  это  и тоже
краснеет. Вот это зрелище.
     Тут в моей  сумочке звонит  телефон. Это Давид. Сообщает мне о принятом
их  триумвиратом  решении  никому ничего  не  говорить,  чтобы  не отвлекать
полицию от поисков  убийцы на стороне. Да, это умно, и вообще --  правильно.
Если  убийца  не наш, то  зачем  мешать  его найти?  А если наш, то... зачем
помогать?
     Пока я разговариваю,  Кинолог  с  безыскусностью набравшегося  человека
демонстрирует  полное отсутствие интереса к тому, с кем я  говорю и о чем. И
мне  становится  неприятно,  смешно  и  грустно.  И  я  говорю  Давиду  так,
дружелюбно:
     --  Не  буду  я  ему  ничего  передавать.  У  меня уже  язык  с  трудом
ворочается. Сам, сам ему это все передай.
     Отдаю застывшему Кинологу трубку.
     -- Ле-ео?  Спасибо. Сначала виски, теперь кьянти. Тебя туда же. Аха. Да
пошел ты. Аха, я тоже любя. Чего? Спасибо, родной, большое тебе человеческое
спасибо, бля. Хоть буду знать кому волей  обязан... Только если мы... вы  не
заявите, а нас потом всех за жопу возьмут, то уже хрен отмажешься. Не, это я
так. Да согласен я, согласен...



        7. ЗВОНОК ОТТУДА


        Давид

     Когда видеокамера  наезжает на  лицо, оно  теряет контур, а заполнившая
прямоугольник экранчика  плоть  воспринимается уже  как что-то живое, но  не
человеческое,  особенно  если  это  шевелящиеся  губы  или  моргающий  глаз.
Протоплазма-амеба-зародыш-часть тела.
     Лея  попросила  снимать  репетицию  на  видео,  чтобы  потом  разобрать
поведение своих пациентов на общем занятии. Я снимал, но все время боролся с
желанием перевести  камеру  с лица говорящего на лица вслушивающихся  -- они
интереснее и  непредсказуемее. Но на самом деле  произносимые  слова --  это
самое  важное,  так объяснила Лея. Потому  что их никто  заранее  не  писал.
Актеры сами придумывают  их по  ходу  действия, которое в свою очередь течет
туда,  куда  увлекают  его придуманные  слова.  Меня  эта  непредсказуемость
волновала, даже завораживала.
     На  Лее летящее платье, такое ощущение, что оно все время струилось под
дуновением  невидимого   ветерка.  Меня   это  умиляло,  и  я  с  удивлением
констатировал  это. У нее на  плече -- лейкопластырь, а под ним эта странная
ранка,  оставленная пещерой. Я про нее все время помнил. После того, как  мы
все решили не  признаваться насчет  Марты,  тянуть время,  оно действительно
стало тянуться, словно магнитофонную  ленту слегка  придерживают пальцами, и
голоса, минуты, часы замедлились, приобретя тягучесть и низкое звучание.
     Всю ночь я ходил  вокруг дома Леи, но ничего не нашел и не понял ничего
нового. Ни внутреннее, ни внешнее волнение не коснулись меня. Я зря потратил
ночь. Зато я увидел рассвет -- ее дом стоит  как раз на краю вади, и я видел
как  солнце  приходит из восточного Иерусалима, оттуда, откуда  когда-нибудь
придет Машиах.
     Леины пациенты  подобрались в труппу сами  собой,  по простому принципу
"хочешь  участвовать  в  спектакле".  Я  заметил  --  Лея  говорит  о них  с
уважением, и это  гипертрофированное бережное уважение сразу отделяет их  от
нас   как   бы  невидимой   стеной,  за  которой  существуют  свои   правила
поведенческой антисептики. Их всего пятеро,  все мужчины. Наверное, повлияло
то, что их приглашала в труппу женщина, Лея.
     Они выстроились  в очередь  за конвертами,  в которые вложены  листки с
описанием  их ролей  и принимали их с надеждой, как  билеты на реинкарнацию.
Опасливость стыла на их лицах и смешивалась с ожиданием лучшего.
     Хорошо,  что  Белла  разрешила  использовать  этот зал  для  репетиций.
Впрочем,  так  ли  хорошо? Игры  Леиных  пациентов ведутся  внутри  хоровода
Соломоновых жен. Они взирают на актеров с любопытством гаремных затворниц. И
Марта тоже. И это наполняет происходящее какой-то тревожащей меня гулкостью,
словно появляется эхо, которое я не слышу, но про которое знаю.
     Был  там  мужчина  средних  лет  с  внешностью, похожей на  полустертую
подошву.  Про него  нельзя сказать  совсем  ничего,  ни слова.  Даже имя его
невозможно запомнить, оно само  по  себе усредненное, словно соскальзывает с
обтекаемой, как морская галька, внешности, не удерживается и улетает  прочь.
Наверное поэтому он несколько лет назад практически перестал разговаривать с
окружающими.  А если и  говорит  что-то, то  как  бы не  от  себя,  а просто
передавая информацию. Он считает себя  пророком и стесняется этого. Лея дала
ему роль Иезекииля, чему он  нисколько  не  удивился,  а просто прочитал что
написано на записке, кивнул и объявил кто он. Я шепотом спросил Лею:
     -- А  почему  ты считаешь,  что  это  не  углубит  его заболевание?  Он
сконцентрируется на этом и не сможет вырваться.
     -- Не сконцентрируется,--  ответила она,-- силенок не хватит. Наоборот,
поймет, что недотягивает и получит шанс очнуться.
     Самый молодой актер, почти мальчик, казался самым невменяемым. Когда он
прочитал содержимое своего конверта, он просто порвал записку с обозначенной
ролью, с вызовом посмотрел на Лею и возмутился:
     -- Ну уж нет! Я -- как всегда. Буду только самим собой!
     Лея рассмеялась. Тогда он облегченно вздохнул, достал из кармана горсть
разноцветных  стеклянных  шариков --  такими  играют  маленькие  дети --  и,
потряхивая их в сомкнутых ладонях,  стал прохаживаться по залу, настороженно
вслушиваясь в стеклянное побрякивание.
     -- Ты считаешь, что он вообще что-то понимает? -- усомнился я, глядя на
его самозабвенное самодовольное лицо.
     --  Ну конечно,--  Лея прикрыла мою ладонь -- своей, осторожно,  словно
моя тоже  была из стекла.-- Только по-своему. Жалко мальчика очень. Если  бы
получилось приспособить его понимание к общим рамкам... Ну,  не знаю. Мешает
то, что он еще гордится тем, что  имеет. А должен научиться это скрывать. Он
у нас -- творец. Вообще, я сомневаюсь что с ним что-то получится...
     -- Я -- царь  Соломон,-- обрадовался  видный,  но слишком суетливый для
своей внешности мужичок с модной "трехдневной" щетиной.-- Давайте может быть
прикинем,  как  лучше  вести  нить спектакля? Куда  ее тянуть? Пусть  каждый
скажет несколько слов о своем персонаже...
     -- Она уже протянута вокруг твоей шеи,-- тускло  ответил Иезекииль.-- И
ты этого не замечаешь, и заметишь лишь когда петля начнет затягиваться.
     Красиво  сказал. Интересно,  он  отдает  себе  отчет в  словах? Или так
случайно получилось?
     Мальчик вдруг вздохнул, раскрыл ладони и стеклянные шарики застучали по
каменному  полу,  запрыгали,  раскатились.  Мальчик наблюдал  за этим крайне
внимательно и как-то свысока. И  все мы тоже проводили взглядом какой-то  из
шариков.
     --  А я --  Иосиф,-- наконец  проговорил  невысокий  человек в ковровой
тюбетейке.-- Ну так несколько слов,-- он  обращался почему-то не к  Лее, а к
ее портрету.
     Лея  рассказывала, что он убил  свою  жену. Вернее,  так выходило с его
слов, а  по документам ни разу  не был женат. В общем, подозревали,  что  он
кого-то все-таки убил, но так и не разобрались -- кого.
     --  Говори  лучше  со мной,  а  не с  портретом.  С  живой  же  удобнее
разговаривать, нет? -- весело посоветовала Лея.
     Иосиф смущенно попереминался, потом пожал плечами:
     -- Могу и  так. Но какая разница? Уже ведь  все равно... Меня же хотели
убить свои же братья, вы это все помните. Значит, я -- Иосиф уже после того,
как его предали. Но еще до  того, как отомстил... Ну  так я уже стал Иосифом
мудрым в Египте...
     Слова Иосифа не понравились Соломону:
     -- Это  Соломон --  мудрый! -- возмутился  суетливый  мужичок.-- Нам не
нужно два  мудрых, это помешает спектаклю!  Какой же  интерес будет зрителям
наблюдать  сразу  двух  мудрых. Это  уже  будет  философский  диспут,  а  не
драматургия, правильно?
     Иезекииль  как-то неприятно дернул лицом, сразу  всеми  мышцами, словно
они сократились от удара током, и сказал:
     --  Когда  сталкиваются  два  мудрых,  один  обязательно  оказывается в
дураках. Но  вообще-то  основная мудрость достается миру через  пророков. Не
надо быть мудрым, чтобы это понимать.
     Лея оборвала спор похлопыванием в ладоши:
     -- Нет-нет, мы не будем выяснять кто самый мудрый. Это разная мудрость.
Нам нужна основная линия, сюжет. Есть идеи?
     Тогда пациенты  решили, что  в пьесе должна  быть женская линия. Но раз
нет  актрис,  то воображаемая, как бы условная, за  сценой. Они  глазели  на
Гришины портреты и  несли  какую-то  ахинею  о прекрасных принцессах, спящих
красавицах и Вечной  Женственности. И  лишь мальчик  молча  ползал по  полу,
собирая шарики.
     -- Это надо снимать? -- спросил я Лею.
     Она кивнула.  Я сразу же поймал себя  на том, что пытаюсь  фиксировать,
как они смотрят на портреты. А это было достаточно сложно, во всяком случае,
для меня, впервые державшего в руках видеокамеру.
     Актеры неожиданно легко  сошлись на том,  что лирической героиней будет
Марта. Они собрались перед ее  портретом,  и мне даже казалось,  что  каждый
пытается как-то по-особому ей улыбнуться и привлечь ее внимание.
     Я уже  почти решил попросить  Лею  выяснить, почему  они выбрали именно
этот  портрет.  Но не попросил. Потому что  представил,  как они начнут  это
объяснять, а Марта будет смотреть из рамы  на происходящее, как на Кинолога,
когда  он  говорил по-русски... Но получилось совсем неприятно. Соломон стал
водить  пальцами  по  пастозным рельефным  мазкам  на  портрете,  словно  бы
повторяя их движение по Мартиному телу. При этом он даже слегка приплясывал.
У  Иезекииля от гнева сузились глаза, что наконец-то  придало его  лицу хоть
какую-то особенность:
     -- Вот из-за этого блядства  и убавили нам назначенное  и отдали нас на
произвол ненавидящих нас дочерей палестинских!
     Соломон  обиделся. И начал объяснять,  что для  него величина гарема --
больше  показатель  статуса,  что  на  востоке  царь  без гарема  -- это еще
смешнее,  чем царь без государства и что  он не  собирается отказываться  от
своего  права, раз ему положен выдающийся  гарем, пусть даже  закулисный.  А
если  он не будет соответствовать своей  роли, то тогда и спектакль не будет
иметь успеха.  И  зачем  тогда вообще  все  это  надо,  все  эти театральные
мечтания?
     Но  Иезекииль  вошел  в  образ  плотнее   --  он  уже  был  над  такими
категориями, как  "успех спектакля". Он  обличал Соломона,  как сластолюбца,
из-за гарема  которого начались  все бедствия  еврейского народа. Интересно,
как  постепенно  он  все  больше  входил  в роль.  Речь  его, сопровождаемая
потряхиванием стекляшек  в ладонях  мальчика,  становилась  все  ритмичнее и
архаичнее, в ней появилось завораживающее косноязычие:
     --  И соблазнял  ты народ мой распутством своим, и у каждой дороги блуд
был, и на  каждом возвышении жертвы  идолам возносились.  И  вот теперь этот
Город котел,  а  мы мясо. А  ведь  растили тебя, как  львенка  средь молодых
сильных львов, и вскормили тебя, и молодым сильным львом стал ты, и научился
терзать добычу, пожирал людей...
     Мы с Мартой смотрели друг  другу в глаза, впрочем, это обычное свойство
портретов. И  я читал в ее взгляде вопрос: "Почему ты меня убил?" Потому что
в  том  спектакле, по Гришиной пьесе,  мне досталась  роль  Соломона,  а  ее
растерзали, как добычу. Я  не собирался с  этим соглашаться, я просто  хотел
подобрать  аргументы,  да ну,  что  за  ерунда...  конечно,  можно  убить  и
бездействием, но  не в  данном случае,  потому  что убить  бездействием, это
когда знаешь какое действие надо предпринять, но не предпринимаешь...
     Зазвонил мой мобильник. Но я был не готов отвечать. Не мог я  ни  с кем
говорить в тот момент. Ни с кем и ни о чем.
     -- Начинается,-- шепнула Лея.
     -- Что?
     Я как бы внутренне попятился. Действительно, что-то такое  происходило.
Но  неужели  это  столь очевидно  для  всех?  А  если  для всех,  то это уже
объективность, которую нельзя игнорировать.
     --  Что   ты   имела   в  виду  --  начинается?  --  спросил  я,   чуть
требовательнее, чем можно.-- Что?
     --  Да спектакль. Они начали нащупывать общий сюжет, общий язык... А ты
разве не видишь?
     Я  пробормотал, что да, конечно,  вижу,  вижу. Но я видел лишь то,  что
вмещал экранчик камеры, да и то скорее не видел, а констатировал движение. В
какой-то  момент  я тайком  выключил  видеокамеру, потому что понял -- нужно
сконцентрироваться,  и тогда  что-то,  может быть,  зацепится  за  сломанные
стебли  моих   догадок.  Я  понадеялся  на  удачу  рыбака...  или  на  удачу
полицейского, ищущего в реке мертвое тело...
     Я закрыл глаза  и собрал мысли воедино. Но они тут же рассыпались из-за
дробного звука и запрыгали вместе со стеклянными шариками по каменному полу.
     -- Зачем  ты  это делаешь, Барух? -- вкрадчиво спросила Лея.-- Это ведь
не просто так, верно? Это ведь что-то значит?
     Барух довольно улыбнулся:
     --  Всему свое  время, потому  что.  Время  разбрасывать евреев и время
собирать  евреев.... А ты же  главного не спросила! Ты заметила, что когда я
их разбрасываю,  я стою вот  так!  --  мальчик гордо  выпрямился.--  А когда
собираю, то ползаю за ними на коленях. Ну, понимаешь?!
     Я  понял, что  устал.  Я  больше  всего  ненавижу в  себе усталость, ту
степень  ее, когда уже не могу  сконцентрироваться.  Впрочем,  иногда  нужно
просто понять, что мешает... даже мелочь... Конечно же, мне мешал и отвлекал
неотвеченный звонок, он словно все дребезжал где-то на периферии.  Я отложил
видеокамеру и проверил  номер последнего полученного звонка. Номер был вроде
знакомый,  но  как-то  неуловимо. Я решил перезвонить сразу, чтобы накормить
свое любопытство  и почти нажал  "ОК". Но  не  нажал. Потому  что... Сначала
заподозрил. А потом вспомнил точно. Да, это был номер мобильника Марты.
     Я посмотрел на ее портрет, она ответила мне спокойным, не  насмешливым,
а   вдумчивым  взглядом.  Я  попытался  представить  какими  словами  должен
сопровождаться  такой  взгляд и почти  услышал: "Не суетись." Да, верно.  Не
стоит перезванивать со своего телефона... И  с  Белкиного  --  нельзя.  Мало
ли...  А надо перезвонить из автомата, с улицы. И даже не ближайшего к этому
дому. Когда пойду провожать Лею, тогда и позвоню. Вряд ли время здесь что-то
решает, это вступили какие-то другие силы.
     До  конца  репетиции  я  пребывал  в  бездумной  вате.  Как  назло  все
затянулось. Лея  не почувствовала моего состояния, зачем-то согласилась пить
чай, и долго болтала с Беллой о пустяках, хоть я и намеренно демонстрировал,
что меня уже наполовину здесь нет. Наконец, мы выбрались на улицу.
     Я  чувствую  себя  с  Леей,  вернее, что  Лея со  мной, только когда мы
вдвоем. У нее даже тембр голоса другой.
     -- А ты  заметил,-- спрашивает она меня,-- в конце репетиции, когда они
все растормозились, какая возникла сексуализация пространства,-- она смеется
и повторяет,-- сексуализация пространства... Нравится тебе такой термин?
     Мы   проходим  мимо  первого,  притаившегося  в  складке  ночной  тени,
телефона-автомата. И я говорю:
     -- Да, термин мне  нравится. А то, что  пространство сексуализировалось
вокруг портретов... Мне  как-то не по себе было.  Я тогда так не подумал, но
сейчас назвал бы "сексуальностью преджертвенности".
     --  Мне  это тоже мешало,--  неожиданно признается  она.-- А  сейчас ты
сказал, и даже как-то страшно  стало. Вот не мороз по коже, а каким-то жаром
обдало. Издержки нашего климата, наверное. А жаль, а то пугали бы друг-друга
в хамсин и охлаждались.
     Меня влечет  к  ней. Не  только  плотски,  а в  целом.  Словно  тягучий
фонарный свет склеивает нас в одно.  И  мне  приходится почти отдирать себя,
когда я замечаю второй телефон-автомат.
     -- Я быстро,-- говорю я.-- Всего один звонок. Наверное, короткий.
     Она не спрашивает  почему, когда у меня  в  кармане мобильник, я должен
звонить с  автомата.  Она просто  интеллигентно отходит  за угол,  подальше,
чтобы в ночной стерегущей тишине случайно не подслушать.
     Набираю номер.  Руки не трясутся, но замечаю, что попадаю не по  центру
кнопок...  Гудки.  Длинные.  Что  я  сейчас  услышу?  Арабскую  речь?  Голос
полицейского?  Голос  Марты?  Или  вообще...   И   слышу  затасканный  голос
телефонной  компании:  "Телефон   временно  отключен.   Перезвоните  позже".
Перевожу  дух. И  чувствую, что хочу проверить масло.  Как только  дойдем до
стоянки, сразу открою капот и проверю. Слышу  крик. Женский. Слишком далеко,
чтобы это была Лея.
     Но Леи  за углом нет. Бегу на крик. Спотыкаюсь о мягкое, живое.  Крыса?
Кошачий вопль.


        Белла

     Иосиф  Прекрасный,  оттолкнув   меня   локтем,  проигнорировал  разовые
стаканчики и,  нагнувшись, присосался  к крану этой  хреновины --  аппарата,
охлаждающего и  нагревающего  воду. Сначала мне захотелось дать ему пинка, а
потом -- поменять синий и красный краники.
     -- Жарко!-- пожаловался он мне, ища сочувствия.-- Как  у египтянина  за
пазухой!
     -- Да-да,-- вежливо ответила я,-- как в брюхе у крокодила.
     Пока я демонстративно  обрабатывала  кран жидким  мылом,  он  все стоял
около и обтирал тюбетейкой свою красную, распаренную  актерским вдохновением
физиономию. Прежде чем уйти, он улыбнулся и снова присосался к крану.
     Зачем-то,  после  репетиции,  пригласила  Лею  почаевничать. Лея  очень
легкий  человек. Особенно когда забываешь, что  она психиатр. Легких людей в
моей жизни можно пересчитать по пальцам. А вот как она влияет на Давида, мне
до сих пор неясно.  Судя по его отношению к ней, должна как-то влиять. Но не
очевидно. Сегодня  он вообще "водолаз",  почти  не  выныривает. Обращаясь  к
нему, натыкаясь  на его  взгляд,  кажется,  что общаешься через переговорное
устройство. Похоже, смерть Марты достала его сильнее, чем всех нас. Поэтому,
или по чему-то другому, о Марте  мы даже не  вспоминаем.  А это значит,  что
ничего нового никто не узнал.
     В  конце  концов,  Давид вообще  отключился,  а потом  и вовсе  вскочил
посредине Леиной фразы. И они ушли.
     Я заперла  за  ними  массивную  дверь.  Интересно, у всех засовов такое
тюремное лязганье, или оно досталось только мне? Никак не могу понять, что я
больше не люблю -- людей или одиночество.
     Ну вот,  все начинает повторяться. Ко мне не зарастет муравьиная тропа.
Леины психи это, конечно  же, никакие не  сумасшедшие,  это  замаскированные
муравьи-разведчики.  И скоро  здесь  будет... кого  здесь только  не  будет.
Каждый волочит за собой по жизни тень своей судьбы.  И я  лишь переползла из
маленькой  невзрачной  ракушки  в большую  и перламутровую. За  сумасшедшими
потянутся  убогие,  нищие -- просто  и духом, лица  без определенного  места
жительства,  странствующие  трубадуры и прочие дервиши. И  всех их почему-то
будет  объединять  одно --  они будут  ждать  от  меня  понимания  или  даже
восхищения,  а если им  этого не дать или недодать, начнут обижаться и мелко
пакостить. И  весь этот особнячок превратится в караван-сарай, вернее  --  в
странноприимный дом, странно-приимный.  Какое точное, словно  специально для
меня придуманное слово.
     Или завести мрачного швейцара. Затаиться и вынашивать. Машиаха. Пока не
приедут санитары и не отвезут к той же Лее и ее артистам. Ведь если гора не,
то  Магомед...  Не  надо  только  говорить вслух,  что  готова  искусственно
осеменяться,  как  корова...  хуже, чем  корова,  потому  что  синтетическим
генокодом. Это будет мой тайный внутренний проект.
     Хорошо,  что в  "Эльдад  вэ-зеу" Кинолог не готов  был слушать. А  ведь
своей  захлебывающейся откровенностью он уже  почти пробил меня на взаимную.
Сейчас жалела бы. И Давида не надо пугать мамзерами. И Ортика надо попросить
молчать.   Все   будут   считать    меня   матерью-одиночкой.    Или    даже
бабушкой-одиночкой. Лучше все это вообще  последовательно не  формулировать.
Хочу, да.  Мне  это нужно.  Я заставлю себя  во все это  поверить, и  в моей
анемичной  жизни  появится какой-то  смысл.  Я  буду  полна сознанием  своей
миссии.  Я  буду  его воспитывать  не  так,  а... ну не  так.  Во  всех  его
проявлениях  я  буду  находить  какой-то  сакральный  смысл. Ага,  прямо как
Давид... Нет, как-то не тот драйв, что той ночью. Кажется, для того, чтобы в
это верить, нужно всю ночь пить,  как лошадь  в пещере  под Старым городом в
компании с одержимым танахической генетикой хаббадником... А ведь в какой-то
момент  мне  показалось,  что  я  его  почти убедила назначить  меня  "девой
Марией"... Бедный Ортик...
     Позвонил Линь. Как раз  вовремя. Мне до сих  пор некомфортно общаться с
ним  в  присутствии любого из  наших.  А сейчас, когда я осталась  наедине с
домом, с этими портретами... даже кусок говорящей пластмассы как-то защищал.
Хотя сегодня и Линь был растрепанный. Обычно, я чувствую это, он продумывает
разговор перед тем, как позвонить  и придерживается своей схемы. А сейчас он
сбивался на необязательные боковые  ответвления и  даже, кажется,  на что-то
намекал. Я не успела со всем этим разобраться -- в дверь жутко затарабанили,
и Давид прокричал, чтобы я быстрее открыла.
     Засов заело, Давид орал, и было ясно, что произошло что-то ужасное. Так
оно  и было. Давид втащил  окровавленное  тело. Лея. Платье  было разодрано,
лоскуты  волочились  по  полу,  оставляя  кровавые следы. Ран было много, по
всему телу, рваных,  ужасных. Волосы тоже намокли от крови и болтались,  как
дохлые красноватые червяки. Голова была откинута по-кукольному, ватно. Давид
положил ее на ковер. И прокричал:
     -- Какой здесь номер "скорой"? Знаешь?! Быстрее!!!
     Я знала. Но все равно сначала вместо 101 набрала 03.
     Давид, наклонившись над Леей, растопырил руки  и, запустив пальцы в две
самые кровоточащие  раны -- на бедре  и на шее, застыл. Кровь стала вытекать
медленнее. Я не знала что делать, поэтому порвала первое попавшееся под руку
и перевязывала другие  раны,  вернее  пыталась  --  все  намокало и  тут  же
сползало. В какой-то момент Давид убито сказал, кивнув на повязки:
     -- Моя рубашка. Та самая...
     И  мы  беспомощно  смотрели, как  пятна  от  вина  с  Леиного  портрета
поглощаются ее кровью. Так мы "Скорую" и встретили.
     Пока несли носилки, я спросила Давида:
     -- Что это было?
     -- Не знаю,-- ужасным голосом ответил он, рассматривая свои руки.


        Давид

     Выйдя из больницы, первым делом проверяю масло в моторе. Почти на нуле.
Меня это не удивляет. Меня удивляет другое -- у Леи есть старшая сестра, она
не первенец,  значит она не могла быть жертвой (то, что женщина, кажется уже
перестало  иметь значение).  Ошибка? Промахнулись? Или  первое  поколение  в
Иерусалиме -- тоже первенцы?  На ладонях то  же  ощущение впитавшейся крови,
как после  сбитой в мае собаки. Захлопываю капот, сажусь и  еду. К Грише. На
основных перекрестках, как часовые,-- гипсовые львы. Пустоглазо следят.
     Звоню  в дверь,  Гриша  сразу  не  открывает,  и я  зачем-то  ее пинаю.
Наконец, он выползает и начинает  меня отчитывать, что  разбудил. Уже совсем
не рано,  но он еще в прежнем,  блаженном  мире  непонимания. Он еще  окутан
рваными  лоскутами сна... но ими так  же не остановить время, как лоскутками
моей рубашки было не остановить кровь.
     Он смотрит на меня, затыкается и спрашивает:
     -- Что-то случилось? Ты что такой?
     А я не такой, я уже другой. И это ему не понравится:
     -- Случ