илось. Но больше не случится. Лея. Она осталась жива, чудом. Гришины непонимающие глаза сужаются, он ведет меня к дивану, усаживает: -- Давай по-порядку. Что? -- Примерно как с Мартой. Но я успел. Лея в больнице, ее вытащили. Вся, вся располосована, изорвана. Это было страшно... -- Кто?! На этот вопрос мне, наверное, лучше не отвечать. Лее не понравится, если я разболтаю. -- Мы. Гриша зло смотрит: -- Можно выражаться попроще? Не фигурально. Что, где, когда. -- В Старом Городе, естественно. Около полуночи. Мы шли от Беллы... Я отошел позвонить из автомата. Поэтому не видел. Ничего не видел. -- Плохая фраза. В полиции не прокатит. -- Что? -- Что отошел звонить. У тебя мобильник. У Леи мобильник. У Белки дома куча телефонов. Какого хрена? Начинается. Придется объяснять необъяснимое. -- Такого. Я звонил Марте. Гриша замирает, одна рука уже в рукаве рубашки, второй рукав повисает сломанным крылом: -- КОМУ? -- Да. -- Почему? -- Потому что перед этим она мне позвонила, на мобильник. А я не смог ответить. Гриша отходит к противоположной стенке, опирается на нее и смотрит таким взглядом, словно собирается меня рисовать: -- Давид. Я понимаю, что ты не шутишь. Но давай по-порядку. Почему ты считаешь, что это была она? -- Я не знаю, кто это был. Но звонили с ее мобильника. Гриша отлипает от стенки и приобретает трехмерность. Вдевает руку во второй рукав. Хмыкает: -- Сам-то понял, что сказал? Я же испугался, что у тебя крыша уехала. Врываешься... Глаза на лбу... Привет от панночки... Ну господи, нашел кто-то ее телефон, прозвонил по мемориз... А ты, значит, конспирироваться решил... Ну и что дальше? Ответили? -- он неспешно застегивает пуговицы. -- Линия была отключена. А потом закричала Лея. Надо переходить к главному. Непросто. Но я должен: -- Лея закричала, потому что ее убивали. -- Кто? -- Я не видел. -- Совсем ничего?! -- Метнулось от нее что-то, очень быстро. Что-то вроде тени. -- А говоришь -- ничего. Тень одна? -- Не уверен. Вроде одна. Во всяком случае не две. Гриша быстро ходит по мастерской, по кругу, как слепой ослик на мельнице. Пора подходить к главному. -- Надо было попробовать догнать! -- наконец говорит Гриша.-- Если одна. -- Она двигалась быстрее, чем человек. -- Что за херня? -- морщится Гриша.-- Значит, мотоциклист. Шум мотора был? Вот именно! -- Шум мотора?! -- ору я.-- Да! Был! Все время был! Но до того! Он меня преследовал, этот мотоцикл! Но не в эту ночь! В эту ночь было тихо! Очень тихо! Лев не рычит, когда охотится! Понял?! -- Нет,-- мрачно говорит Гриша.-- Выпить дать? Про льва не надо было. Лея, очнувшись, сказала. И больше никому не признается, только мне. А то ее сочтут ненормальной. Для нее это профнепригодность. Да и я ведь льва не видел. Видел как огромная тень вдруг исчезла. Распалась. Разбежалась в разные стороны. И еще... да, точно -- после этого со всех сторон слышалось мяуканье... -- Спасибо. Выпиваю стакан чего-то крепкого. Вроде, чуть помогает. Вспоминаю, как Кинолог выделывался перед Мартой, здесь, и пил из этого же последнего уцелевшего граненого стакана. -- Да, ты должен извиниться перед Кинологом,-- говорю.-- Марта и Лея -- это все одно. Это только начало. -- Начало чего? -- Проекта "Тысяча трупов"! -- ору я.-- Нравится?! Все! Закрывай лавочку! Гриша смеется. Нехорошо. Заправляет рубашку, затягивает ремень. Теперь он не похож на расхристанного похмельного соседа по общаге. Он собран и щурится. Закуривает, кивает: -- Приехали. Ну давай, формулируй. Почему я должен закрывать проект? И кто съел Марту и Лею? И как это между собой связано. Убеждай, давай. Ничего у меня не получается. Надо взять себя в руки. Надо оттолкнуть лодку от горячего песка. -- Хорошо. Марта и Лея. Обе изображены тобой на портретах. В виде жен царя Соломона. Больше их не объединяет ничего. Обе получили множественные рваные раны с интервалом в несколько дней. Мне хочется еще добавить, что на обеих брызнуло вино, но я сдерживаюсь. Незачем. Я и сам-то это до конца не приемлю. Зря, наверное. Гриша покачивает ногой в рваном тапке. Скрестил руки на груди: -- С логикой у тебя лажа. Марту и Лею объединяет гораздо большее. Например, знакомство с тобой. Или с Кинологом. Да и со мной. Огласить весь список, или достаточно? Еще их объединяет нехарактерная для нынешних интифадных времен манера гулять по ночам в Старом Городе. Не надо переводить стрелки на царя нашего Шломо. Он этого не заслужил... Я перебираю все свои аргументы и вижу, что цепь моих доказательств для него -- ведьмина паутина. Что он разорвет ее одним взмахом бритвы Оккамы. Я почти материализовал это в своем сознании, и Гриша в той "октябрятской" кепчонке приблатненным жестом выхватывает абстрактную, но ржавую бритву. Я должен идти на эту бритву, даже с голыми руками: -- Хорошо, ты согласен, что нападавший в обоих случаях был один и тот же? Гриша слишком серьезен, поэтому я не верю в его желание понять: -- Ты не дергайся так, не кричи... Нет, я не согласен. Это должна установить экспертиза. -- Ну, знаешь! Если ты не признаешь даже этого, то...-- теперь я действительно повышаю голос. Но и раньше, видимо, тоже. Надо как-то собраться: -- Гриша, началась череда убийств. Лея осталась жива случайно. И это продолжится, продолжится! -- Почему? -- Да это же очевидно! Почему... По кочану! По маслу! По индукции! Какая разница! Я чувствую. То есть не так, я -- знаю. Я говорю очевидные глупости. Но, как ни странно, Гриша как-то концентрируется именно на этом отсутствии доводов. Его, кажется, тревожит именно мое ощущение беды. Или вспомнил, как в мае мы тщетно лили масло в мотор. Тогда я говорю: -- Это из-за аллергизации истории. Гришин взгляд теряет тревогу, в нем загорается насмешка: -- Ну да, ну да... Борьба с мировым злом... Давай лучше вернемся к... ну, к тому, кто их убивает. Ответь-ка мне на один вопрос, односложно. Кто конкретно, по-твоему, нанес Марте и Лее раны? Я не хочу отвечать конкретно. Потому что заранее знаю -- мой ответ все окончательно испортит. Я начинаю озираться, одновременно судорожно соображая, есть ли способ как-то понормальнее ответить. Нету. В какой-то идиотской медлительности смотрю на дверь. Наверное, в моем взгляде есть что-то такое... Потому что Гриша тоже резко оборачивается на вход. И тут раздается звонок. Гриша открывает не сразу, я первый раз слышу, как он спрашивает: -- Кто там? Но это Ортик. Он вваливается, сияя всеми своими веснушками, хотя лицо у него не слишком веселое. И я воспринимаю его появление, как шанс. Но Гриша играет на опережение: -- Заходи. Вот, плохая новость. На Лею вчера какой-то маньяк набросился. Нет, жива, жива. Она в Старом Городе ночью одна оказалась. Давид как раз рассказывает, что они у Беллы были до ночи... Давид, а что вы там вообще ночью делали? Мне неприятно, что Гриша манипулирует ситуацией. Но он ждет ответа, и я отвечаю: -- Репетировали. То есть, не мы, а у Леи там было занятие по психодраме. -- О-па! -- обрадовано восклицает Гриша.-- С психами, да? Что же ты сразу не сказал! Готов поспорить -- среди них был, как минимум, один маньяк. Надо поднять их истории болезни. Не пытался ли кто-то из них убивать женщин раньше. Я вспоминаю Иосифа. Но молчу. Нет, не он это. -- Ужас! А как она себя чувствует? -- ужасаясь, Ортик продолжает свой ритуал -- выкладывает из портфеля термос, сэндвич, органайзер. Несет сэндвич в холодильник, все делает точно в том же темпе, что и обычно. Разве что слегка покачивает головой, словно обсуждает с собой, внутренним, происшествие. Но он-то, с его гематрической логикой, должен увидеть связь между двумя трагедиями. -- Чувствует она себя плохо. Но уже лучше. А хочешь знать, как она выглядит? Ортик тормозит и упирается в меня испуганным взглядом. Нет, не хочет он знать, как она выглядит. Но зачем-то все-таки кивает. -- Тогда,-- говорю я,-- найди газету, в которой написано как выглядела Марта. Когда ее нашли в "Львином зеве". Или попроси у Гриши. Гриша, ты ведь еще не выкинул эти газеты, где про Марту? -- Я помню,-- поспешно говорит Ортик.-- Какой ужас! Но ведь это уже не может быть совпадением? А вот... какой кошмар... а кто-нибудь знает где в это время был ваш Кинолог? -- Это неважно уже,-- отвечаю я.-- Потому что это не Кинолог. И вообще не человек. -- Прекрати! -- требует Гриша.-- Ортика хоть не пугай. Я-то привык, но он же нормальный человек... Он сейчас тебе нарасскажет,-- обещает он Ортику. Но Ортик готов слушать. Он уже переступил черту невмешательства и теперь будет вмешиваться с присущей ему природной активностью. Что он и делает -- спрашивает не без интереса: -- Не человек? Как это? А тогда кто? Или что? Ты знаешь? Я понимаю, что это мой последний шанс убедить их прекратить проект добровольно, а главное -- немедленно. Поэтому я сейчас все им скажу. Гриша непробиваем, но Ортик должен это воспринять. И тогда мы будем в большинстве. А Лея меня простит. А даже если и нет... Мне хотелось бы рассказать, как вчера на репетиции Иезекииль обличал царя Соломона... что из-за его гарема, из-за идолопоклонничества его жен выпущен был лев высшего гнева, раздробилось царство и исчезли десять колен израилевых... Но я не буду этого говорить. И я не буду говорить, как меня преследовал утробный рев, как мне казалось -- мотоцикла, резонируя в позвоночнике, заставляя сердце метаться перед его колесами... А про вино скажу, это должно сработать, потому что -- наглядно, хоть и пошло. Главное -- сконцентрироваться. Отсечь все сомнительные ассоциации, вернее -- неприемлемые для мышления по дорожным правилам, или хотя бы не высказывать их. Ясность. Максимальная ясность. Мысли и изложения. Я начинаю издалека, с неожиданной для них стороны. Я вспоминаю университетский курс теории вероятности и статистику израильской преступности. И наглядно, популярно, для художников, делаю прикидку вероятности того, что в течение нескольких дней в группе из десяти женщин происходят два убийства, неважно что одно сорвалось. Ортика, кажется, это убеждает. Гришу -- нет. Даже цифры для него слишком абстрактны. Тогда я прошу их вспомнить другие случаи убийств с подобными ранами. Они не могут. И это их озадачивает. Я ловлю этот момент растерянности и спрашиваю их, не считают ли они, что за повторное преступление наказание должно быть большим. Они согласны, но не понимают при чем здесь рецидивисты. Привожу первый пришедший на ум пример. Человек зашел к соседям с кухонным ножом -- странно, надо спросить, чего это он. Человек, отсидевший за убийство кухонным ножом, зашел к соседям с кухонным ножом -- надо защищаться. То же самое делает и лишенный рационального сознания живой организм. Ведь что такое аллергическая реакция? По сути, это неадекватная реакция организма на "кухонный нож соседа-рецидивиста". -- Точно! -- говорит Ортик.-- У меня аллергия, я знаю. И я объясняю им, что не только человек дает аллергическую реакцию в подобной ситуации. Гиперреакция на раздражитель происходит не только на сознательном и бессознательном, но и надсознательном уровнях. Гриша морщится, но Ортик должен понять. То есть нечто, определяющее судьбу человечества, аллергизировалось в ходе истории. -- Ты считаешь, что Всевышний -- аллергик? Что у него крапивница? -- фыркает Ортик. Но я объясняю ему, что вообще не собираюсь вторгаться в сферу религии. Что то, о чем я говорю, скорее не божественная, а промежуточная сфера, действующая достаточно непредсказуемо, по совершенно своим понятиям. И царь Соломон, разрешая своим женам оскорблять Иерусалим идолопоклонничеством, привнес этот аллерген. А Иерусалим лучше не аллергизировать. Потому что это какое-то особенное ужасное место, основное. И вот теперь, даже такая невинная вещь, как наш проект, вызывает аллергию и убивает. Я стараюсь не смотреть как они переглядываются стеклянными глазами и продолжаю. Говорю, что если мы продолжим проект, продолжатся и убийства жен. А если мы не остановимся, это может вызвать анафилактический шок. Всего. Потому что это -- Иерусалим. Я произношу жестко, с максимальной однозначностью: -- Проект должен быть прекращен. Немедленно. И безжалостно. Гриша смотрит на меня с жалостью. Молчит. Ортик возмущенно таращит глаза, потом заявляет: -- Это уже вообще... Хуже язычества. И хуже атеизма тоже. Профанация полная. Давид, ну что ты несешь? Ты же культурный человек, наверняка ТАНАХ читал. И кто, интересно, тебе позволит прекратить проект! Про который ты не все знаешь! Это мой просчет. Ортик находится в рамках своих, вернее --ортодоксальных представлений. Каким бы "своим" он не был в компании. Наивно было надеяться на его поддержку. Я для него вор, выскочивший из-за свитков Торы в разгар молитвы. Значит, я для него враг. Прежде всего потому, что Ортику тоже нужен этот проект. Не меньше, чем Грише. И нет у меня больше аргументов, одно только сосущее знание, что проект надо оборвать. И я говорю: -- Один из вас не верит ни во что. Другой верит только в то, что сказал его рав. Но факты упрямая вещь. Красное, как кровь, вино несколько дней назад, у Беллы, залило портрет Марты и она умерла в ту же ночь. Брызнуло на портрет Леи, и она ранена. Тоже случайность? Я презираю сам себя за эти банальности. Но они реагируют еще предсказуемей и хором отзываются: -- Совпадение! Уроды, не слышащие ничего. Ни слов, ни рева. -- А лев? -- кричу я.-- Что вы скажете на это? -- Какой лев? -- нервно отзываются они почти что хором. -- А такой. Хищный. Который задрал Марту. И пытался сожрать Лею! Она его видела! Она, она мне сама сказала. Что на нее напал лев. ЛЕВ! И он убежал при моем приближении, волоча за собой распадающуюся тень. Я видел эту тень, ясно?! Ортик, да очнись ты! Что означает лев в иудейской традиции? Ничего хорошего, если он при этом жрет женщин, так? Ортик снимает очки и начинает их медленно, нарочито медленно протирать, косясь на Гришу. -- Ну, лев... символ колена Иегуды... символ Иерусалима...-- наконец говорит он.-- Ну и что? И вообще, все это профанация... Мне трудно тебе поверить, извини конечно. Лев... в центре Иерусалима... Это означает, что он сбежал откуда-то, вот и все. Если он вообще был. -- Все! -- говорит Гриша.-- Мне надоело. Ортик сейчас позвонит в зоопарк и спросит... о, господи, чушь какая... Ортик, все-таки позвони в иерусалимский зоопарк, спроси, не сбежал ли у них лев. Ну и в "Сафари" рамат-ганское тоже позвони, ладно. А я хочу услышать про льва от Леи, напрямую. Давид, она сможет со мной поговорить? Ортик цепляет очки обратно, сразу уменьшая и глаза, и, соответственно, недоумение, плещущееся в них. Ему явно не хочется звонить, потому что он тоже не любит выглядеть идиотом, во всяком случае, когда представляет себя в этой роли. Я бы тоже не хотел звонить. И он вздыхает: -- Ладно, я позвоню. Но после того, как ты поговоришь с Леей. Потому что если она подтвердит про льва-людоеда, в этом будет смысл. А если нет, то зачем мне звонить? Гриша вдруг подходит ко мне вплотную и впивается взглядом в мое лицо. Я стараюсь придать взгляду решительность, но получается только напряженное ожидание. Он спрашивает: -- Лея ведь подтвердит про льва, а, Давид? Ты в этом уверен, да? Он знает, знает, что Лея не подтвердит. Потому что, когда она шепнула мне про льва, шепнула едва шевелящимися зашитыми губами, она еще добавила, что хочет, чтобы я знал, но я буду единственным кто это узнает, потому что она не хочет выглядеть сумасшедшей, потому что в это нельзя поверить, а значит этого не было. Поэтому я не хотел говорить им про льва. Но сказал. А в то, что он распался на кошек, я и сам до конца не уверен. И теперь я просто промолчу на Гришин вопрос. Пусть звонит куда хочет. В конце концов, я сделал, что мог. Или сделаю. Пусть звонит, пусть. Мне тоже интересно. Я даже обрадуюсь, если обнаружится сбежавший лев. Как-будто мне легко жить с этим... мотоциклом! У Ортика звонит мобильник, и он начинает свой обычный длинный малопонятный разговор, вмещающий танахические цитаты, мат, имена профессоров, приступы хохота и естественнонаучные термины. А Гриша дергается. Он не боится выглядеть смешным, он боится за свой проект и не может ждать, и не хочет терпеть никакой неопределенности. Он находит в списке натурщиц номер Леиного мобильника и, не отводя от меня насмешливо-испытующего взгляда, звонит. Глупец. Он не знает, что все услышанное им уже не имеет значения. Вежливо, сочувственно здоровается, заинтересованно спрашивает о здоровье. -- Не тяни,-- прошу я,-- ей трудно разговаривать. -- Давид передает тебе привет. Винит себя, что отошел. Но мы так и не поняли -- как все это случилось? Кто на тебя напал?.. Не знаешь?.. Ты что, совсем ничего не видела?.. Да я понимаю, что темно, но все-таки... А, сзади напал, ну да, ну да... И ничего не слышала? Молча напал?.. Понятно. Извини, в общем это и неважно, главное ты выздоравливай, все это фигня. Мы к тебе скоро зайдем... ну давай, пока... Он задумчиво покачивает трубку в руке, осторожно кладет на место и вздыхает: -- Да-а... Знаешь, я все-таки позвоню в зоопарк и в "Сафари". А то очень похоже, что это ты на нее напал. А значит, и на Марту. Я грустно усмехаюсь. Он действительно зачем-то звонит туда, и еще куда-то, спрашивает про львов, все ли на месте, где еще в Израиле они могут оказаться, в общем, суетится. Ортик заканчивает свой разговор благодушным похохатыванием и фразой: -- ... осторожнее, когда к Котелю пойдешь. Тут есть мысль, что там лев в засаде... х-ха... а распиздяи для него самый цимес... ну, шалом. -- Лея не видела, кто на нее напал,-- сообщает ему Гриша со знакомой мне усмешечкой.-- Говорит, кто-то сзади набросился. Все львы сидят по клеткам. В городе только гипсовые. -- Правильно,-- зачем-то подтверждаю я.-- Гипсовые львы и еще кошки. Ортик смотрит на меня с ужасом и говорит: -- Дела... Не нравится мне это... -- А кому же нравится,-- вторит Гриша. -- Мне не вообще не нравится,-- с тем же выражением продолжает Ортик,-- мне это конкретно не нравится. Потому что..,-- он отводит от меня взгляд, но явно намерен мысль закончить,-- потому что есть только два человека, про которых мы точно знаем, что и с Мартой они тогда в пещере были, и с Леей. Рядом были. Это Белла и Давид. Но это не Белла. Потому что в пещере я с ней все время разговаривал. Остается Давид... Так вот, это очень похоже на правду. Потому что характер нашего проекта, о котором вы пока еще всего не знаете, таков, что некие темные силы должны пытаться мешать его воплощению. Даже используя хороших людей. А с Давидом случилось что-то, это же видно. Он одержим идеей прекратить проект. Больше ему ничего не надо. Нервный, бледный. Несет какую-то ересь. Проект для него -- "аллерген"... Точно! Аллерген! -- Вспомнил! -- Не удерживаюсь я.-- © назвали котенка -- Аллерген! Ну того, Гриша, рыжего, которого мы из Старого Города вывезли. Который красное вино с мостовой лакал! Вот даже как... Я замолкаю, потому что Ортик, встретив понимающий взгляд Гриши, незаметно, как ему кажется, покручивает пальцем у своего рыжего пейса. Ну конечно, ему про темные силы, которые должны помешать воплощению проекта, говорить можно. Пингвин! Ну что ж... Чтобы выиграть время, я иду к столу, сажусь рядом с Гришей и делаю себе бутерброд. Колбасы не хватает, нарезаю еще. И одновременно говорю: -- Ладно. Вы мне не верите. Считаете меня психом, убийцей. Хорошо... Тогда вот мое последнее компромиссное предложение. Мы идем в полицию. Вы рассказываете там о своих подозрениях. Просите подвергнуть меня психиатрической экспертизе. Я соглашаюсь. Признаю, что вы основываете свою версию на реальных фактах. Но с одним условием. До тех пор, пока я не выйду из тюрьмы, или из психушки, проект будет заморожен. И вы поклянетесь в этом в присутствии Беллы. Полностью заморожен до моего возвращения. Ортик смеется: -- А зачем? Глупость какая... Этот проект заморозить невозможно. Нельзя его замораживать. Потому что он несет избавление человечеству... Вы ведь даже не представляете, какие деньги вложены, какие серьезные люди задействованы... Все это,-- он обводит мастерскую каким-то жестом мастера у-шу,-- лишь маленькая видимая часть айсберга. Я чувствовал! Значит, все гораздо хуже и глубже, чем мне казалось. Времени нет вообще. Надо решаться. -- Знаешь что, Давид,-- презрительно и устало говорит Гриша,-- а не пошел бы ты на хуй? Этот проект -- мой единственный шанс. И я его не упущу. Сейчас! Я прибиваю ножом его правую кисть к столешнице. Все. Гриша кричит. Наверное, ему очень больно. Ортик пятится, спотыкается. Хватает табуретку и продолжает отступать, прикрываясь ею. -- Рав бы тебе сейчас посоветовал поставить табуретку,-- зло бросаю ему,-- чтобы перебинтовать руку своему подельнику. Потому что я бы не хотел сейчас приближаться к нему. Гриша с ревом пытается выдернуть нож. Я бегу к выходу. Если Гриша успеет, он метнет нож мне в спину. Отпираю дверь и чуть не получаю ею по морде -- в комнату врывается Белка с таким лицом, что я пугаюсь за Лею. И не ухожу. -- Боже, Гриша! Что с тобой?! Что за день?! Мы скоро захлебнемся кровью!!! Давид, иди! Надо перевязать... "Скорую" надо! О, Господи, да что же это с нами происходит... Давид, ты на машине?.. Лучше сами отвезем... Гриша, поверни руку, я вот так... черт, сейчас поедем... Ты как?.. Все, все против нас... что-то такое... Лея как, живая?.. у тебя еще ничего, заживет... а вот Линя совсем убили... Руку не дергай! Давид! Поддержи, а то неудобно... Ччерт, черт, черт... -- Линя?!!! -- кричит Ортик.-- Ты сказала -- Линя?!!! Линя -- что? Что ты сказала? Белла всхлипывает, начинает икать и вставляет между судорогами: -- Линя... убили... утром... две пули... в грудь и контрольный... в голову... Я приношу ей стакан воды -- все тот же стакан. Она вливает в себя воду толчками, перестает икать и уже почти спокойно говорит: -- ... я с ним ночью не договорила... ты Лею принес... потом все это... я забыла ему перезвонить... не захотела... неважно... утром е-мейл странный получила, письмо от него... почти прощальное, с завещанием, но не всерьез, так, на всякий случай... но я испугалась, потому что на фоне всего этого, нашего... позвонила... не отвечает... тогда в офис... а там сказали, секретарша сказала... три смерти, то есть две с половиной... я сюда... а тут рука у Гриши... я так больше не могу... ой, мамочки, это же все не просто так, вы понимаете... это проклятие какое-то... -- Мы -- нет, мы не понимаем,-- горько говорю я,-- нам понимать не выгодно. А я -- понимаю. Не бойся Белка, тебе как раз ничего не грозит. Ты уже выбралась, ты помнишь, после дискотеки, ты уже своей тьмы хлебнула. А два раза оно, кажется, не нападает. А с Линем -- это может быть вообще случайность...-- тут я вспомнил Ортиков "айсберг" и уточнил,-- то есть, если даже и закономерность, то неважно, потому что совсем на другом, недоступном нам уровне... А Гришу, Белла, это я ранил. Нарочно. Чтобы остановить проект. Иначе не получилось. И смерти бы не остановились, здесь, в Иерусалиме. Ты-то хоть мне веришь? Она кивает, но я вижу, что просто так, на автопилоте. А Гриша орет, грозя мне забинтованной рукой: -- Хрен тебе, проект остановить! Мы продолжим! Скажи ему, Белка! Рука заживет! Я и левой буду рисовать! Придумаю что-нибудь! А ты, сволочь, у меня еще сядешь! А когда выйдешь, я тебя измордую обеими руками! Белла зажимает уши. Стоит так несколько секунд. Потом руки у нее опускаются, и она спокойно, каменно произносит: -- Все. Проект закрыт. Все ушли на фронт. В соответствии с волей покойного спонсора... Вопросы есть? -- Почему? -- отчаянно кричит Гриша.-- Ты не можешь! -- Потому что я сломалась. А кому этого недостаточно... могу переслать последнее письмо Линя. Он не желает... не желал, чтобы в случае его смерти проект продолжался. И я ему за это благодарна... А теперь... А что теперь? Да, теперь выпьем за упокой и пойдем в приемный покой... Вот же блядь, какой день, такие и каламбуры... -- Ты не имеешь права! -- сдавленным голосом то ли говорит, то ли шепчет, то ли шипит Ортик.-- Никто не имеет право! А ты -- особенно! Потому что ты -- мать Машиаха! Я так решил. Мать не может убить Машиаха. Если Машиах будет убит матерью, нам всем -- кирдык. Аборт всему человечеству! -- Сумасшедший дом! -- воет Гриша.-- У меня дома -- сумасшедший дом! Белка, разлей водки и поехали уже. Я в травмпункт, вы -- в психушку! Да быстрее, мать твою! В детстве, щелкая семечки, складываешь шелуху в тот же карман, а потом наощупь выбираешь твердые, съедобные, наполненные, которых все меньше. Так и ты, о, Город мой, выбираешь в своем кармане и пожираешь то ли лучших, то ли первых попавшихся, со стороны не понять, и лишь память о них сухой шелухой кружится вокруг нас, оставшихся, участвует в общем шевелении. Не живы мы, о, Город, поскольку живем не так, а значит как бы и не живем. Не мертвы мы, поскольку осязаем, чувствуем и видим. И любим. Мы думаем, что любим. Но это все-таки память о любви, это лишь тающий вкус ее на львином языке твоем, Город наших судеб. Мы мучаемся, но здесь. И не хотим иной участи. И не знаем, что мучаемся, а лишь догадываемся. И поэтому в глазах жителей этого Города двадцать пятым кадром вспыхивает то, что будоражит других, чужих, и заставляет нас узнавать друг друга везде. Мы подтаяли на жарком лихорадочном теле твоем, Город, а потом слиплись, срослись, вернее проросли друг в друга и в кожу твою, и теперь мы все вместе покачиваемся от ветра зла и добра, от быстрого течения твоей нечеловечьей крови, бурлящей на порогах подземных артерий. Умирая по-одиночке, мы чувствуем страшную, иссушающую тоску, но и тоска эта уже привычна, беспредельна и воспринимаема порой, как подаяние, наше -- вечности, этой бесформенной нищете, принимающей все и никогда не насыщающейся, но иногда засыпающей. "Лев, пляшущий на страже",-- назвал тебя однажды наш человеческий нищий, безумец, бывший вчера мудрецом и желающий стать им завтра. Нет имени у этого безумца, потому что он -- это я, это каждый из нас, потому что, живя в этом Городе, каждый становится всем и все, что он может -- констатировать, наблюдая за своими превращениями. И считать, что это лучшее из всего возможного для человека. Часть 2 СУМЕРКИ АВАТАРОВ (ПОСТЫ) Ты -- великий кот, мститель богов Из надписей на гробницах египетских фараонов XIX и XX династий СЕРЬГА ДЛЯ СРЕДНЕГО УХА Давид Иерусалим -- так принято писать название этого Города. Меня смущают эти две гласные подряд в начале. Ведь пытались писать Ерусалим и Ирусалим, но это не прижилось. Это как с электронной почтой, которую называют то и-мэйл, то е-мэйл. И это "ие" впереди словно указывает на Интернет. Мне почему-то кажется, что если бы у самого Города спросили, как писать по-русски его имя, то он подписался бы так: И/е_рус.олим. Потому что Иерусалим -- это Интернет, и мы, "русские" олим живем в нем безусловно виртуальной жизнью. Хотя, конечно, это верно не для всех. Иерусалим становится Интернетом после ученичества, когда начинаешь читать его гипертекст. И тогда камни превращаются в линки и швыряют тебя на сайты сотканной временем Сети. Разве не так же происходят произвольные прогулки по Интернету, когда достаточно случайно попасть курсором на активный линк, чтобы оказаться в ином, непредсказуемом месте, а оттуда перенестись в другое, еще более далекое во всех отношениях, но все-таки как-то прямо-логически или криво-шизофренически связанное с тем, откуда ты пришел. Ощущение, что подошвы твои кликают по тем же камням, по которым ступали... о, это ощущение вибрации активированного гиперлинка! Оно пьянит, невозможно привыкнуть к этому трамплину времени, но и жизнь без него утрачивает многомерность. В блужданиях по Иерусалиму разве не происходит то же чудесное непланирование маршрута, особенно во времени, когда выйдя в утреннее дребезжание света и чириканье воробьев, хочется увлажнить ладонь росой, сконденсировавшейся над миром. И ты, напялив у входа шутовскую картонную дурилку-кипу, медитируешь у могилы царя Давида. Клик. Тысяча лет. Ты в этом же здании, на втором этаже, тайно наблюдаешь как Иисус тайно вечеряет с апостолами. Клик. Тысяча лет. Тот же зал, ставший мечетью. Клик. Тысяча лет. На крыше этого же здания молится президент Израиля, ведь это чуть ли не единственное в новорожденном государстве место, откуда виднеется Храмовая гора. Клик. Клик. Клик. В других городах не так. Они не виртуальны, они визуальны. Они текст. Абзацы областных центров, повести Парижа, Лондона, Петербурга. Непрерывность сюжета. Единство плавно текущего времени. Преемственность всего. Эти города можно листать страница за страницей, оставляя на завтра продолжение повествования. Раньше я думал, что Иерусалим -- это тоже том, просто страницы в нем вырваны, а оставшиеся перепутаны и написаны на разных языках. Но нет. И теперь я блуждаю по этому виртуальному Городу, прыгая с камня на камень, как с сайта на сайт, через потоки времени. Серые нервные клетки серых компьютерных корпусов... Серое вещество общего мозга... Иерусалим -- это больная душа человечества в белой смирительной рубашке иерусалимского камня. И/е_рус.олим. Этот Город просеял алию из России через свое виртуальное сито. Этот Город отобрал для себя каких-то отвечающих его критериям людей. Я, наверное, никогда не сумею даже приблизительно эти критерии сформулировать, но они есть и я их чувствую, ведь иначе невозможно объяснить, почему я почти безошибочно определяю иерусалимцев в любом городе. Я, кажется, даже знаю, кто из поселившихся в Иерусалиме здесь приживется, а кто уедет. Это происходит чуть ли не на генетическом уровне. Репатриант приживляется здесь, как трансплантат -- только при определенной генетической совместимости, иначе отторгается. Группы души, как группы крови? Но тогда еще резус-фактор души? Нет, это уже слишком. А впрочем, почему же... Все логично. Если душа это кровь (а ведь так получается, потому что "кровь не употребляйте в пищу, ибо она душа"), то наличие этого "обезьяньего" резус-фактора в душах у большинства, как раз и приземляет носителя, жителя Города, к физичности Иерусалима, приспосабливает его к повседневным заботам и суете, которая тоже нужна и которая и делает Иерусалим живым. Но те души, без фактора обезьяньей выживаемости, они-то как раз и наполняют Иерусалим... чем? Строительной пылью разрушенных Храмов? Эта пыль оседает на их коже, на их судьбах, на их мониторах. Их-то я и называю вебмастерами Города, модераторами его гостевых и форумов, дизайнерами иерусалимского пространственно-временного континуума. © Уже минут двадцать © спорили, сколько лишнего времени тратила Анат, когда в той жизни ходила в больницу на занятия, не напрямую, через зимний ночной лес, а через главные ворота, к которым надо было идти полквартала. Анат говорила, что пять. Макс настаивал, что пятнадцать. Доказать чью-то неправоту сейчас, находясь в другой стране, было невозможно. А уступать никто не хотел. В конце-концов, сошлись на том, что память -- не фрайер. Перетасовывает колоду прошлого, не глядя на даты. Не только не фиксирует все, что тебе угодно, но еще и возводит каждое событие на свою вершину, так что, удаляясь, ты видишь панораму из событий, назначенных ею высокими, меж которыми теряются другие, казавшиеся тебе важными. По черному монитору уже почти полчаса ползала красная надпись "Sachkuesh' bol'she 3 minut!" Макс пихнул мышку, и на экране высветился текст. -- Все! Скальпель, наркоз и... что там еще... -- Тяпку,-- процедила Анат. Макс резко отъехал от монитора, зацепил колесиком кресла край ковра и даже прокрутился, чтобы не видеть текст. Ковер был бельгийский, свои лучшие годы он провел в СССР, на стене у родителей Макса. В прошлом году, после падения ханукии на палас, бельгийца опустили ниже плинтуса на рябой каменный пол иерусалимской квартиры. -- Так дальше нельзя! Этих сиамских близнецов -- в операционную! Будем разделять! -- А они не сдохнут? -- Лучше смерть, чем такая жизнь. У них язык одинаковый, мысли одинаковые, интересы одинаковые. Зачем им жить? -- Только если они сдохнут, хоронить их придется по индийскому обычаю: с женами, любовницами и четвертью романа. -- Хоть по скифскому. Насыпать курган из всех банальностей, которые они уже успели наговорить. Никак, ты научиться различать, когда твоими устами говорит не Всевышний, а Внутренний Пиздюк? Внешний Пиздюк, все-таки, не столь страшен. Он всего лишь пытается диктовать нам. А вот Внутренний пытается посредством нас диктовать окружающим... С этим © брезгливо отстранились от компьютера и вытекли на улицу -- проветриваться. Спала жара и университетский кампус, находившийся в нескольких минутах ходьбы, стал достижим в дневное время пешком. В кампусе © чувствовали себя среди своих, хотя к университету ни малейшего отношения не имели. Но как только перелезали через забор, как раз за академией музыки имени Рубина (чтобы не выворачивать карманы перед металлоискателем на входе и не демонстрировать охранникам стальную фляжку), так сразу же обретали невоплощенную причастность. Не здесь провели они свои учебные годы, не валялись на зеленых газонах, которых было в кампусе больше, чем асфальта, не перебрасывались панибратскими приветствиями с любимыми преподавателями, не говорили на этом, все еще иностранном языке... но елы-палы, ведь они же могли все это делать, оказавшись в этом месте в нужное время, и факт, что место было бы именно это. Поэтому © испытывали к кампусу выраженные ложноностальгические чувства. Это, по сути, был большой парк, в котором жила непуганая молодежь с большими промытыми мыслью глазами. Иногда эти бэмби доверчиво подходили почти вплотную и вполне могли спросить который час, или дорогу. -- ... окукливание для творца, это сон, который может плавно перейти в смерть. Ты не знаешь проснешься ли, набрав сил, или умрешь,-- рассуждала Анат, развалившись на каменной скамье в пустом амфитеатре. Одной стороной это большое псевдоантичное сооружение вгрызлось в холм, а над другой открывался вид на Правительственный городок. -- А сам проснуться чаще всего не можешь,-- Макс пристроился на соседней скамье и, как-то слишком вдумчиво, наблюдал за вертолетом, заходящим на посадку у Кнессета. -- На Фантомаса похож,-- вспомнила Анат, глядя на него. -- А? -- Кот у меня в детстве был, Фантомас. Он так же смотрел с подоконника на птичек, из-за стекла. С абстрактным, но выраженным интересом... Теперь вертолет сел, и пейзаж стал неживым и открыточно-выразительным. Джинсовое небо висело над над университетом. За Кнессетом оно темнело, приобретало более солидные тона, вдали виднелся Кирьят Вольфсон -- несколько белых высоток, редких и крепких, как зубы бегемота. Правее -- музей Израиля, с белым куполом подземного музея Книги. Купол, стилизованный под наконечник для свитков Торы, на ассимилированный взгляд был больше похож на чалму, или даже на пирожное безе. Вверху, на выходе из амфитеатра, скромно стоял в сторонке большой, в полтора роста барельеф,-- некто театральный, лысый, в тоге, со стыдливо спрятанной за спину лирой, прикрывал лицо маской с кошачьими прорезями для глаз. На камне, на солнышке, дремало пестрое кошачье семейство, уже как-бы даже слегка подтаявшее и растекшееся от тепла и безопасности. © постояли у этого живого уголка, поумилялись, помяукали на разные лады, переполошив котят, порассуждали что именно они промяукали, устыдились и пошли прочь. © побродили потайными университетскими тропками, погуляли по вполне дикому на вид, но на самом деле одомашненному лесочку, выходящему к общежитиям, потом сели пить кофе с круассанами в студенческой кофейне. Вокруг по зеленому газону ковыляли вороны. -- Знаешь, как они будут выглядеть на негативе? -- спросил Макс. -- На негативе? Будет много белых ворон. Они наконец-то окажутся большинством. На негативе белым воронам не будет так одиноко. -- А фон? -- Трава будет... красной. Да? Слушай, какой кошмар -- белые вороны, ковыряющиеся в кровавой ране. Макс беспомощно, а на самом деле -- близоруко щурился на небо: -- Тут даже не кровавая рана... А белые вороны, ставшие большинством. -- Живем, как чиркаем спичкой по коробку. Но слабо. Недожимаем. Поэтому звук есть, а огня нет. Поэтому лица не освещены вспышкой. -- Поэтому мы все время в тени. -- И шипим из тьмы... -- Невыносимая поверхностность бытия. -- По жизни, как по лесу. Гуляем, на деревья смотрим. Но все деревья для нас делятся на хвойные и лиственные, как на уроках ботаники в очень младших классах. -- Лиственные бывают: клен, береза, дуб, акация, яблоня, груша и просто деревья. -- С хвойными проще. Сосна и елка. -- Еще есть пальма. Но мы ее не любим. Она везде лишняя. -- Есть еще кипарис и эвкалипт. Но последний существует скорее в виде абстрактного аптечного запаха при ангине и былинного высасывателя болот. -- А кипарис -- ассоциируется с Крымом. Хотя, наверное, растет везде, прямо даже под носом, но как-то его не замечаешь. -- Стройный, как кипарис. Это такой прекрасный юноша. Возможно даже педераст, учитывая время. -- Это уже пример шизоцинического сознания. -- И с рыбами, кстати, тоже... -- Нет, рыбы -- это все-таки не деревья. -- Ну да, конечно, мы же их иногда юзаем. Я, между прочим, знаю кучу рыбных имен. Знаешь откуда? Только не смейся. У мамы кулинарная книга была, старая, сталинских времен. Там были названия рыб. И картинки. Я такого никогда не видела и не ела. И запомнила. -- Проверим. Опиши три упомянутых неизвестным поэтом вида: "Пелядь, бельдюга, простипома -- украсят стол любого дома!" -- Гы. Откуда эта прелесть? Не, при Сталине такого еще не жрали. И слова такие типографии не печатали, они еще в наборе рассыпались от ужаса. Простипома... Это что-то жирное? -- Да, простипому однажды мой сосед по общаге пытался вымыть с мылом -- жир убрать. -- Мда... Мы живем сквозь действительность. -- Это плохо или хорошо? -- Это то, что есть. -- Слушай... Что тебя канудит, а? -- А тебя? Одна ворона подобралась уже совсем близко. С каждым шажком она боялась все больше, и наконец страх обрушился на нее так, что птица потеряла голову и в ужасе метнулась прочь, забила крыльями и полетела -- лишь бы уцелеть. © проводили ее серьезными понимающими взглядами. Ветер гнал облака, ворона под ними летела в противоположную сторону. И казалось, что она одна -- против всего неба. Кот Даже в марте бывают минуты, когда голод бьет серпом по яйцам полового инстинкта. А уж в сентябре, когда начинаешь шерститься к зиме... В пасти еще оставался привкус загривка последней подружки. Коронная подсечка передней лапы с падением не прошла -- Полухвостый словно только этого и ждал. Меньше хвоста -- больше опыта. Разборка затянулась, Антуанетта совсем дошла -- ластилась к стенке, измурлыкалась. На шуры-муры не осталось ни сил, ни терпения. Весь брачный ритуал потянул в лучшем случае на "квики". Почти сразу я прихватил ее за загривок, и свежевымытая какой-то дрянью шубка мягко заполнила пасть. Эх, сейчас бы пряную серую шерсть упитанной крысы! Я взлетел на второй этаж и вежливым голосом обозначил свое присутствие под дверью Партнера по Симбиозу. Ни звука в ответ. Лишь в соседней квартире затявкал ирландский терьер -- самое тупое в подъезде существо, не упускающее любого повода лишний раз подать голос. Я уговорил себя, что Партнер по Симбиозу в туалете. Дал ему время по максимуму. Великодушно накинул еще пять минут на чтение газеты. Заорал снова. Громко. И с тем же результатом. Паника начала подниматься во мне, как шерсть на холке. Я мысленно переместил Партнера по Симбиозу в ванную и отслюнил ему дополнительные пятнадцать... даже двадцать минут. За все это время мне досталось лишь две блохи, от которых аппетит уже не разыгрался, а начал биться, как буйнопомешанный. Я взвыл. Ирландский терьер Бенчик попытался завести со мной из-за двери беседу о любви между комнатными собаками и изменах среди них же. Все его мысли были так тошнотворно-банальны, что даже притупляли голод. Но уже фраз через несколько Бенчик впал в истерику, бился о дверь и визжал. Вертикалы оттащили его вглубь квартиры, приговаривая: "Отравить этого усатого паршивца!" Кого имели в виду эти сволочи, я предполагать даже не стал -- много чести. Тут это совершеннейшее творение природы, мое треугольное ухо, дернулось, вычленив из какофонии внешнего мира прокуренный, пропитый и продажный голос Партнера по Симбиозу, его нетвердую (где-то на полбутылки) походку. Дело осложнялось тем, что он был не просто не один, а с самкой. И обо мне вполне могли забыть, как уже не раз бывало раньше. А если настойчиво не давать о себе забыть, то в этой ситуации могли вспомнить о педагогике, дрессуре и прочих уставах караульных служб, да и выкинуть, не накормив. Можно, конечно, и усиленно ласкаться, воркуя, как голубь. Но честь дороже. -- И сколько же лет твоему мужу? -- понизив голос, чтобы не слышали соседи, поинтересовался Партнер по Симбиозу, пропуская самку в подъезд. Мог бы голос и не понижать. Все равно, кроме меня никто по-русски в подъезде не понимает. А для меня и так громко. -- Ой, оставь! Ему уже столько... Мешки под глазами уже больше мешков под членом! Этого им хватило, чтобы проржать до конца восхождения на второй этаж. Девица мягко двигалась, была неопределенной масти, с водянистыми глазами и маленьким сиамским хвостиком на затылке,-- верный признак если не полноценной стервозности, то как минимум скверного характера. Когда на коврике у квартиры Партнер по Симбиозу обнаружил меня, он, вместо того чтобы быстро открыть и накормить, долго умилялся и рассказывал как он меня приручил, и какой я теперь умный и толстый. Последнее меня особенно возмутило. Не говоря уже о том, что с нравственностью у Партнера по Симбиозу было неважно -- ведь на момент так называемого приручения, на мне был ярко-красный антиблошиный ошейник, недвусмысленно свидетельствовавший, что животное несвободно... Впрочем, наблюдая его отношения с самками, понимаешь, что он вообще предпочитает хапнуть чужое, на что никакого права не имеет, поскольку котом не является. Разговор обо мне, дорогом, их почему-то страшно возбудил. До кухни они так и не дошли. Раньше Партнер по Симбиозу сначала хоть поил их чем-то, спотыкался по дороге об меня, и это давало какой-то шанс... -- Нет, я так не могу... Убери его! -- Что?! Куда?! -- Да нет... не его, дурачок... Кота! -- Что -- кота? -- Кот смотрит. Глаз не отводит. Хоть бы мигнул... Неловко. -- Не понял... Перед кем неловко? Перед котом? -- А чего он смотрит? -- Ну... смотрит. Пусть учится. Мужу анонимку не напишет, не бойся. -- Я в этом не уверена. Он так смотрит, что... -- Не бойся, я ему твой адрес не дам. -- Давай его прогоним. -- Давай его лучше потом убьем. -- Не надо, жалко киску. -- А, видишь -- жалко. Тогда пусть смотрит и завидует. Я поспорил, что отучу его от зоофилии... И все равно, все вышло как хотела эта сиамская стерва. Вышвырнул. Естественно, не накормив. Зато хоть эту бездарную пьесу не пришлось досматривать. Тогда я снова переключился на базовый вариант. Но теперь даже машины Патронов на стоянке не было. Эх! © -- Ладно, никто это за нас не выбирал,-- некурящий Макс брезгливо отодвинул плохо вычищенную пепельницу.-- Смотри, пепел похож на черный грибок. Как на отсыревшей стене, зимой. Да? -- Похож... Я безвестность не выбирала. -- Расскажи это официантке. Анат подняла взгляд. Девчушка, не торопясь, выставляла на стол бокалы, бутылку, фирменный салат с рокфором и орехами. Черная облегающая одежда, голый живот, серебряная серьга в пупке, фиолетовые волосы и безгрешный ангельский интерес к жизни на лице. Обсуждать с жизнерадостной туземкой с острова-кафе "Трио" что-либо, кроме меню, было бы чистым эмигрантским выпендрежем. Бутылка красного сухого оказалась в центре окружавшего цифру "3" мандаринового круга. Рисунок на столешнице напоминал три копейки из детства -- жетон для гудящего автомата, с фырканьем отпускавшего газировку с мандариновым сиропом в граненые стаканы. -- Знаешь, что было самым интересным в автоматах для газировки? -- спросил Макс.-- Круг для мытья стаканов... -- С осами... Да я не жалуюсь. Грех жаловаться. Реанимируюсь вот в иерусалимском кафе. Нежаркий вечер. Хорошее вино. Что еще нужно человеку для счастья. -- Среднее вино. -- И вино, значит... Это диагноз. Средний возраст, средний достаток, средняя упитанность... -- Среднее ухо. Хочешь, я подарю тебе серьгу для среднего уха? -- Среднего размера, средней стоимости? За соседними столиками довольно громко общались на иврите, но чтобы понять о чем, надо было сосредоточиться. Ради чего, собственно? Глядя на лица, вполне можно было представить о чем разговор. -- Да ладно,-- он доразлил и чуть приподнял бокал.-- За дистанцию. -- За дистанцию между рампой и партером,-- Анат смотрела в пространство улицы, как на сцену. Группа психов разграбила театральную костюмерную. Вечноживые старухи с торчащими из шорт страусиными ногами. Две сыроежки из одной грибницы, одна во вьетнамках, а другая в меховых ботинках без шнурков. Семья поселенцев: у женщин лица монашенок, наряды цыганок. А у отца стоптанные сандалии, пацан на загривке и автомат, с примотанной к прикладу обоймой -- скорее деталь костюма, а не оружие. Резная эфиопка в военной форме. Приличненько одетые новые репатриантки -- в тон и в "лодочках". Пара презревших время ультраортодоксов -- дед Мороз с Карабасом-Барабасом -- в десяти минутах от средневековья квартала "Сто врат". Вечный парад-алле вечного народа. -- Вечная неотформатированность,-- сказал Макс, глядя то ли в пространство, то ли на себя со стороны. -- Нет, ну как Голлер, в упор меня рассматривая, спросил: "А вы уверены, что сюда пришли? Здесь состоится заседание иерусалимского ЛИТЕРАТУРНОГО клуба". В смысле, куда по его идее мы шли? -- Фотография в главной газете,-- ухмыльнулся Макс.-- Я же говорил, ты хорошо получилась, запоминаешься. Они наконец-то засмеялись. Пора было. Их приземистая "русская" мрачность была черной дырой в мыльном веселье молодежного кафе. -- Все эти неприятные осадки -- как холестерин,-- Макс поднял бокал.-- Размываются вином. -- И если их не размыть -- сокращают жизнь. -- Жизнь должна сокращаться! Как мышца. -- Как сердечная. Жизнь должна сокращаться, как миокард. -- Нет, никакого заданного ритма. Жизнь должна сокращаться, как левая икра Наполеона! Сполоснутый в красном вине, эпизод становился все забавнее, его уже можно было пересказывать друг-другу, шлифуя и обобщая. Наконец, они сошлись на том, что все это входит в ежедневную плату за съемную башню из пластика под слоновую кость и разом как-то подобрели к окружающей среде. © прошлись по пешеходной части Бен-Иегуды, покачались в завихрениях толпы, полюбовались на безалаберную красоту человеческого общежития. Они уже почти нырнули в подслеповатую боковую улочку, на которой удалось припарковаться и собрались вынырнуть через четверть часа в своей захламленной, несуразно спланированной квартирке с видом на университетский кампус, чаем, кофе и компьютером. -- Анат! Привет! -- выкрикнул человек полузнакомого облика, вышедший из-за угла с таким видом, словно устал сидеть в засаде. Оглядев Макса, он добавил: -- Здрасьте. -- Привет,-- подчеркнуло дружелюбно ответила Анат и поспешно добавила.-- Что нового? Макс понял, что она встречного не узнает. Человек и правда был полустертый какой-то, как школьный ластик в середине четверти. -- Ты сейчас где? -- пропела Анат с ласковостью следователя. -- Да там же. На радио. Анат облегченно вздохнула: -- А, ну да! Макс, познакомься. Это -- Олег. Мы с ним на курсах журналистских когда-то учились. И он поэт еще. А это -- Макс, мой муж и соавтор. Ну, и как ты? -- Очень приятно,-- вежливо сказал Макс, мнение которого о пишущих стихи журналистах сложилось давно и однозначно. -- Нормально я,-- кивнул Олег.-- Кстати, тут мне недавно ваша книжка попалась. Случайно. Вообще-то я обычно местных авторов не читаю. Олег сделал паузу и оглядел днища балконов ближайшего дома. Анат вздохнула и спросила: -- Которая? -- Ну, не знаю. Которая попалась. С обезьяной и флагом израильским на обложке. Я прочитал. До конца. Удивительно, но мне даже понравилось! -- Ага,-- кивнула Анат.-- Конечно. Удивительное -- оно рядом. -- Сам удивился! -- недоуменно пожал плечами Олег.-- Начал читать зачем-то. Да, точно понравилось. Я еще потом вспоминал текст пару раз. А как она называется забыл. Ладно, успехов. -- До новых встреч в эфире,-- кивнула Анат, попинывая то ли бордюр, то ли поребрик -- как его называть в Иерусалиме она все никак не могла решить. К машине шли молча. Бутылочный "Крайслер" взвизгнул, не сумев сразу зацепиться шинами за асфальт, дернулся и образовал вокруг них замкнутое пространство. -- Было бы с чего дергаться,-- сказал Макс. -- Все-таки в Иерусалиме его надо называть "поребрик",-- сообщила через пару кварталов Анат.-- В Тель-Авиве -- "бордюр", а у нас пусть "поребрик". -- Третье слово надо придумывать. Дома пришлось продолжить. Не то, чтобы что-то случилось, а просто... Почему бы и нет? Почему бы родителям не оттянуться, пока подросток "в ночном". Из швейцарских леденцов и столового вина сварганили глинтвейн. Погода вдруг стала приноравливаться к напитку и настроению -- впервые похолодало, поднялся пыльный ветер. Где-то даже погромыхивало -- как будто пьяный рабочий сцены лениво встряхивал за кулисами лист жести, изображая гром. Горячую пряную ностальгию тянули на "парадном" балконе, развалившись в разношенных креслах. Дождь, конечно, так и не пошел, сентябрь все-таки, но в ночном небе то и дело высвечивались длинные огненные трещины. -- Похоже на швы в черепе,-- сказала Анат.-- Они тоже такие, мелко-извилистые. Подходящая погодка для Дней Трепета. -- У нас они, скорее, Дни Трепа. -- Ага... Смотри,-- Анат ткнула пальцем в небо,-- Рош а-Шана прошел, а череп от Головы Года остался. Раскалывается теперь от похмелья. Как будет похмелье на иврите? -- У них не бывает похмелья. Скажем... леитпохмель. -- Кому скажем? -- Все-таки нельзя жить в стране и не знать как будет "бордюр" на государственном языке. -- Факт, что можно. -- Это не жизнь. Это отщепенство,-- Макс решительно ушел за словарем и вскоре вернулся впечатленным.-- Сфат эвен! Неплохо, да? -- Ага. Особенно вольность трактовки меня восхищает. Можно перевести от "крайний камень" до "каменная речь". Ты что выбираешь? -- Свободу. -- А, еще "языковой камень" можно перевести. Выбрал? Или даже "камень языка". Очень точно. Писатель уперся в бордюр. Смешно. Даже очень смешно. -- Почему уперся? Тогда уже -- утонул. Под тяжестью собственного каменного языка. Анат поперхнулась последним глотком глинтвейна. И выдавила: -- Давай напишем про крутые литературные нравы. Там будут скальпы и главный герой -- Рабинович Каменный Язык! -- Командор показал Дон Жуану каменный язык. -- Зато на иврите уже не скажешь "камень языкового преткновения",-- усмехнулась Анат и дала бокалу щелбан. Массивный бокал отозвался тем благополучным хрустальным звоном, которым отзывался еще в России, за родительским столом. -- По-русски так тоже не скажешь... Соседи уже привыкли к ежедневным ночными прогулками "этих русских". Во всяком случае, карабкавшаяся на третий этаж и, казалось, засыпавшая на ходу соседка, столкнувшись с ними, разлепила очи черные и восхищенно простонала: -- Гулять идете? Час ночи в благополучном Бейт а-Кереме © называли "часом средних собак", потому что мелких собак почему-то выгуливали раньше, а "час больших собак" наступал совсем уже поздно, когда по району мало кто ездил и ходил. Но и в "час средних собак" на улице попадались почти одни собаки с сопровождающими и без. Правда встречались еще единичные дети и коты в ассортименте. Был еще и один сумасшедший кролик. Кролик уже несколько дней объедал ближайший газон, а в свободное время торчал посреди проезжей части, где его осторожно объезжали машины. Оказалось, что в темноте кроличьи глаза, как катофоты, превосходно отражают свет фар и светятся красным. Заласканные до потери инстинкта, бейтакеремовские собаки от кролика или отворачивались, или виляли хвостами и лезли целоваться. А чуть ли не единственный в округе некастрированный кот по имени Аллерген рассматривал кролика, как неприкосновенный запас на случай, если хозяева-скоты снова уедут заграницу и запрут хавчик в квартире. © считали, что это их кот. Они получили его в подарок от Давида. Давид, забредавший редко и необъяснимо, пользовался в семье © не любовью, но тем насмешливым приятием, которое обычно рождается само собой по отношению к честным юродивым, поражающим неординарностью суждений в чем-то главном и потешающим бестолковостью во всем остальном. Еще такие люди очень напрягают честным и даже трогательным непониманием норм человеческого сосуществования. В общем, Давид был ужасно занятным человеком, причем иногда это проявлялось порознь -- ужасным или занятным. © его ценили, в том числе и за то, что общение он навязывал в небольших, продуманных им самим дозах. А еще каждый раз после его ухода они спорили -- зачем он приходил. И ни разу не сошлись во мнении. Макс считал, что они занимают в системе Давидова мировоззрения какое-то особое место, причем он сам все не может решить какое -- вот и ходит. А Анат говорила, что при разговоре Давид так держит ладони и смотрит между ними, словно там -- ракитовая веточка, которая должна указать в нужный момент воду. И так получается, что Давид, общаясь с хозяевами, на самом деле общается с этим своим гибким компасом, причем порой довольно кивает в самых безобидных местах разговора. А иногда морщится и вскоре поспешно уходит. В общем, когда Давид принес им рыжего кошачьего подростка, проще оказалось кота приютить, чем объяснить дарителю почему они не собираются заводить животных. С тех пор Давид начал появляться чаще, как будто кроме обычных визитов к хозяевам совершал еще и дополнительные визиты к коту. А потом исчез. Рыжий Аллерген за это время отъелся, стал поперек себя шире, освоил территорию и человеческую психологию. Впрочем, как © недавно выяснили, по меньшей мере еще в одной квартире считали этого беспринципного кота своим и регулярно кормили. С "парадного" балкона хорошо было видно, как Аллерген, блудливо оглядываясь, легко зашмыгивал в приоткрытую форточку, а через полчасика тяжело шлепался обратно на волю. С Аллергеном столкнулись на выходе из подъезда. Вид у кота был озабоченный -- он явно опаздывал на ужин. Во всяком случае, кот, прошмыгнув мимо хозяев, уже заскочил было в подъезд, но притормозил, оглянулся и недовольно мяукнул. -- Облом, облом,-- подтвердил Макс. Они поднялись по крутой, заросшей акациями улочке. Улочку эту они ценили. Во-первых, конечно, акации. Почему-то именно здесь когда-то кто-то в массовом порядке высадил этих изнеженных европеянок, да то ли хватило саженцев всего на одну улочку, то ли лень стало продолжать. Так или иначе, акаций во всем районе больше не было. А во-вторых, в объяснениях всегда достойно звучало: "Спускайтесь от отеля "Рейх" вниз к университету до упора и там последний дом наш". Повернули налево, на улицу Строителя. Район был по иерусалимским понятиям юным, а по сионистским -- престарелым, закладывался еще во времена Британского мандата, в порыве социалистического энтузиазма. Поэтому названия главных улиц звучали в переводе на русский удручающе: Строителя, Основателей, Пионерская. Улочки поменьше отчего-то носили имена великих, но мало кому известных раввинов. В невероятную для Израиля зелень ныряли тупички именной разносортицы -- Каменотесов, Каменщиков и каких-то мелких функционеров новорожденного государства. Эти заросшие, дачные какие-то тупички и хранили самые интересные находки. Обживая район, © то и дело обнаруживали в них какую-нибудь затейливую обшарпанную развалюху, окруженную слишком большим для Иерусалима садом, заросшим, заброшенным, с еле заметными следами человеческого присутствия, порой даже с прогнившими качелями на ржавых цепях, или останками гипсовых организмов. Что-то вроде трофейных консервов времен первой мировой войны. -- Да вот в том же Бейт вэ Гане есть улица "Зеев-хаклаи". Можно ведь и как "волк-колхозник" перевести. Еще хуже, чем у нас,-- сказала Анат раздраженно. -- Да у нас вообще все хорошо. Мы вообще в "золотом миллиарде" удобно живущих. -- Удобно существующих. Прохлада ночи стала резче и жестче. Черноту сдуло, появились проблески. Настроение неожиданно улучшилось. Молодой южный месяц, лениво откинувшись в кресле-качалке, предвкушал полноту жизни и тела. Под его узким детским лицом, обращенным в будущее, отчего-то казалось, что простор неба сам собою продлевается в простор для совпадений и возможностей, которые -- как хамские иерусалимские звезды -- везде, куда ни глянь; что по сути дела надо только оглядеться и начать жить в ту сторону, которая понравится больше. И все обязано сбыться так, как обязано. Потому что если над нами существует звездное небо, то законы гармонии обязательно должны действовать и дальше, распространяться и подминать под себя все, что движется, думает и чувствует. Кот Не оглянувшись на фальшиво шипевших "кис-кис" эгоистов, я сгоряча заскочил в подъезд и лишь потом, затормозив, мяукнул им все, что думал. Ответом мне был издевательский смех. Да что же это сегодня они все вытворяют? Когда судьба и собственный желудок на пару пытаются зашвырнуть тебя в мусорный бак, надо извернуться и доказать судьбе и себе, что ты не серая полосатая посредственность, а рыжий и смекалистый энергетический сгусток. И я, как мраморный лев, украсил собой каменную стенку перед базовым подъездом. Осознание собственной каменности не ослабляло, но хотя бы притупляло голод. Прогулочный цикл Патронов обычно длится сорок-сорок пять минут. Самый подлый интервал. Кого-то ловить или лезть в контейнер глупо, а ждать тягостно. Но ловить, все-таки, глупее -- лов занимает в среднем более получаса -- тупая дичь норовит уйти на чужую территорию, это чревато дракой, а драться на голодный желудок... В мусорке же плохо контролируешь ситуацию вокруг, Патроны могут взять с поличным и тогда -- купание. Только не это. Невыводимый презренный запах шампуня, унизительный крысоподобный вид... Даже если Патроны не засекут, то в мусорке -- тупая болтовня, идиоты, то еще общество, не отделаешься. Нет, только ждать. Аутогенная тренировка. Моя правая передняя лапа -- тяжелая и горячая. Моя левая лапа -- тяжелая и горячая. Моя правая задняя лапа -- тяжелая и горячая... Вертикалы зациклились на задних лапах своих самок. Примитивы. Впрочем, может это и не так глупо? На первый взгляд у вертикалок важнее передние лапы -- они ими кормят и ласкают. Но чаще приходится натыкаться, все-таки, на задние, на ноги. Именно они дают нам первую информацию о попавшемся на пути вертикале. Ноги бывают разные. Беззащитные и защищенные. Первые -- обычно женские -- вызывают желания, разные. Например, выпустить когти и залезть по ногам, как по стволу дерева. Особенно провоцируют на это колготки, такие, как бы вспыхивающие блестками на солнце. Обычно сдерживаюсь. Стройность ног тоже имеет значение. Обувь неважна. Грамотное установление отношений с ногами -- залог твоего успеха в личной жизни. Просто стройные ноги. Красиво устроенная нога это хороший признак -- как правило обладательница их любит производить впечатление на мужчин, например, любовью к животным, в частности к котам, типа ах ты пуси-муси, ты ей: "Мрвввяяяяя", она: "Ой, кисик, голодный", ты еще более горестно: "Ммммаааааааууууууудааааыыыыыыыы", дадут, дадут чего-нибудь вкусненького. В самом крайнем случае будет массаж ушей. Теперь, ноги стройные и длинные, близкие к совершенству, молодые. С этими хуже. Обычно все, что выше -- полно осознания тем, что ниже. То есть, трудно добавить хоть какую-то эмоцию, даже по поводу дорогого пушистого зверя. Видимо, изумление совершенством природы все-таки предельно, поэтому втиснуться трудно. Но можно, шансы всегда есть. Лучше всего действовать активно, но нейтрально. Пройти мимо, почти касаясь, но не глядя, с независимым видом. Да, обязательно при этом надо громко, но не злобно урчать. Обладателям пышных хвостов рекомендуется воздеть его как можно выше и помахивать, чтобы мех выгодно колыхался и переливался. Удивление -- вот что обычно пробивает брешь в совершенстве и заставляет увидеть его в другом. Опустит голову, увидит, задумается, издаст писк изумления, вот тут надо кидаться к ногам, активно, до искр, тереться и мурлыкать. Взаимный массаж приведет к взаимному удовольствию и, как следствие, к легкому возбуждающему ужину. Ноги стройные, длинные, немолодые. Нет смысла. Удивлялка уже отключена, времени мало, и ноги это знают. Разве что на одежде есть признаки животного. Шерсть. Зацепка на чулке. Запах. Животное, кстати, неважно какое, хоть собачье. Если собака, то даже лучше, поскольку мимолетная измена с дорогим котом волнует своей непривычностью и запретностью. Велик шанс получить что-то вкусное тут же, вынутое можно сказать из сумочки, поскольку всегда наготове. Ноги некрасивые, но голые. Беспроигрыш. Готовность обращать внимание на все. А уж на пушистое, прекрасное, мяукающее... Кроме того, обращая внимание громко и эмоционально, можно привлечь кучу внимания. Так что хавчик, ласка, много. Не одноразово, но долго не продлится -- котов много, а ноги одни. Ноги пожилые, неважно в чем. Тут или да, или нет. Потому что давно определилось отношение лично к твоему биологическому виду и сорту. Или ненавидит и преследует, либо равнодушна, а часто -- любит и кормит. Норовит поселить. Можно хаметь, даже спать на подушке и при желании есть все, что видишь и откуда хочешь. Но любимую вазочку лучше не сбрасывать, во всяком случае не сразу. Ноги молодые, в джинсах. Пофигисты, как правило. Сегодня попался ей на глаза, хорошо попросил -- накормили. Затем забыли на неделю. Неделю сами не появлялись. Потом заметили, изумились, умилились, попросили прощения, что хавчика нет, пообещали накормить до отвала завтра. Завтра может наступить завтра, может через месяц, а может и не произойти вовсе. Полный беспредел и кошачье отношение к жизни. Но некоторым нравится. Детские ноги. Брррррр. Нужно быть вертким, даже очень вертким. Но корм под названием "кушай, котик" бывает непредсказуемым -- от куличиков из песка, до копченого языка с праздничного стола. Это придает жизни легкую неопределенность. Так, достаточно. Я патологически умен и с этим надо бороться. Меньше слушать разговоры Патронов. Не пытаться систематизировать рассказанное другими котами. Не приобретать жизненный опыт столь истово. Хватит наукообразных рассуждений! Пусть им предаются те, кого за это кормят. О, мать моя кошка! Не надо о еде! Зачем я отвлекаюсь от аутогенной тренировки! Моя левая задняя лапа -- тяжелая и горячая. Мой пушистый хвост -- тяжелый и горячий. Прохлада в области носа и лба. Моя голова холодная и легкая. Я способен мыслить только на абстрактные темы. Мое тело -- тяжелое и горячее. Мой желудок перестает выкручиваться и затыкается. Затыкается. Голова моя холодная. Я вступаю в контакт с ноосферой. Смысл жизни. Стремление к совершенству. Божественное предназначение. Быть или не быть? Что делать? Кто виноват? Во всем виноват человеческий эгоизм. И их неспособность расставаться с нахапанным. А если нахапанное уже совершенно не нужно, то на него навешиваются противоестественные функции или нахапанное эстетизируется. Вот, скажем, коты и лошади. Собаки, все-таки, нет. Они как охраняли, так и будут продолжать тявкать. А вот коты и лошади уже не должны ни уничтожать, ни возить. Для этого уже есть гораздо более эффективные и примитивные средства. Казалось бы -- создайте нам в благодарность за проделанную работу, если вы честные люди, комфортные условия и отвяжитесь от нас. Не надо нас гонять через препятствия и кастрировать. Наслаждайтесь нами эстетически издалека, не трогая своими грязными лапами с обрезанными когтями. Ваши сельскохозяйственные технологии позволяют не слишком напрягаться, чтобы обеспечить нас едой и обогревом. Если не ради нас самих, то хотя бы ради отцов наших, верой и правдой служивших вашему виду, не щадя живота своего. Живот. Горячий и молчаливый. Еще минут пять или даже меньше. Ага, вот и они. Именно с этой точки лучше всего просматривалась и прослушивалась улица, по которой Патроны возвращаются домой. Этих трех с половиной минут наблюдения достаточно, чтобы определить в каком состоянии ума и духа пребывают Патроны, и успеть выработать оптимальный план действий. В этот раз они избегали смотреть друг на друга, но держались близко, что свидетельствовало не о размолвке, а о некоторой общей удрученности и, возможно, чувстве вины, но не передо мной, а друг перед другом. Обрывка первой же их фразы хватило, чтобы понять: Патроны снова переживали, что они не в "обойме". -- ...чтобы попасть в обойму, надо быть того самого калибра. Не мельче, но и не крупнее,-- уныло произнес Макс. С кормушкой то же самое, дорогие Патроны. Чтобы попасть к ней, тоже надо отвечать вашим ожиданиям. Поэтому я вздохнул, ожил и с горестным мявом метнулся Патронам под ноги. -- Котик! -- умилилась Анат.-- Ты, наверное, кушать хочешь? Видишь, какой он у нас ласковый? Ласковость в отношениях с миром -- это не лишнее. Сложно удерживать ту самую тонкую грань между ней и самоуважением. Для тебя самоуважения всегда мало, а ласковости слишком много. А для окружающих -- наоборот. Поэтому тут важно научиться самоустраняться. Вроде как наблюдать со стороны за своими проявлениями и холодно думать, как использовать ситуацию себе на пользу. Во вред или не во вред другим -- дело вкуса. Я обычно во вред не люблю, ибо это снижает самооценку и в принципе -- не слишком высокий класс. Вообще, есть несколько постулатов, которые выработались у меня в процессе размышлений и выживания. Сведя их вместе, можно назвать это и кодексом, но к чему громкие слова, если и так все ясно. Кстати, с этого можно и начать: Громкие слова лучше произносить про себя, во всех смыслах. Подставляя голову под руку, важно помнить, что, как бы не складывались обстоятельства, суть в том, что ты ПОЗВОЛЯЕШЬ себя гладить. Еще о свободе выбора. Даже если ситуация однозначна, и свободы выбора как бы и нет, и ты должен уронить свое достоинство, помни о том, что ты свободно выбрал такое проявление. И у тебя всегда была альтернатива -- не выбирать его. А осознание свободы отсутствия выбора -- это всегда здорово утешает и помогает все правильно расставить по местам в бардаке собственного внутреннего мира. Главное -- не упасть мордой в падаль. А еще главнее -- не упасть мордой в западло. Беспринципность -- это не отсутствие принципов. Это такая специальная позиция, один основной принцип, главное в котором -- высокое презрение к внешнему миру, однозначно не достойному лучшего отношения. И не потому что ты такой хороший, а потому что он -- такой плохой, что хуже уже некуда. Люди любят кошек за предоставляемую нами возможность быть примитивными и безбоязненно, не испытывая неловкости и стыда, демонстрировать простые примитивные же эмоции. Скрашивание человеческого одиночества -- это второстепенное. Скорее, одинокий вертикал не в состоянии генерировать эмоции. Так что в случае одинокого хозяина, кошка -- это кнопка выключателя, то есть включателя эмоционального света. Поэтому спрашивается -- кто кому больше обязан? Иметь дело с так называемыми творческими людьми может только опытный, искушенный кот. Непредсказуемость этих людей порой даже оскорбляет. Прорваться в квартиру к Патронам -- это еще даже не половина, а так, четверть дела. Теперь необходимо заманить хозяйку на кухню. Для этого надо продолжать ее движение к выходу из комнаты, на полкорпуса опережая и как бы ведя к хавчику, как бы меняя вектор ее движения. По простому это называется "взять инициативу в свои лапы", а по сути -- "внушение непроизвольного замещения чужого поступательного движения на необходимое". Это непросто. Упертое существо, проследив за верным вектором, чуть медлит, а иногда и усмехнется, констатируя: "Ага, проголодался". Здесь главное не оскорбиться, а жалобным воплем подтвердить верность догадки: "Да, дура, да, я голоден и собираюсь поесть!" Можно еще ходить следом за хозяйкой и ловить своим укоризненным взглядом ее -- рассеянный. А поймав, вцепиться в него и накачивать этот канал информации максимально доступными эмоциональными призывами: "Еды. Ням-ням. Котик -- прекрасен -- пушист -- голоден. На кухню, на кухню!". Умиление порождает гордость за обладание таким экземпляром ценного рыжего меха. Гордость порождает необходимость ухода и заботы. Уход -- это хавчик. Ну? Ну же! И вот: "Ладно, котик, пошли, дам тебе пожрать. Ой, опять забыли купить твой корнфлекс". Ну конечно. Кто бы сомневался. Они постоянно забывают купить кошачью еду. Самое странное, что по этому поводу никто не ощущает даже неловкости, не говоря уже об элементарном чувстве стыда. И приходится есть, что дадут. Впрочем, если честно, ненавижу кошачий корнфлекс. Это моя дорогая мама, еще в старгородском детстве, чтобы не давал себя прикармливать старушкам, рассказала, что котенок от мяса становится котом, а от комбикормов -- хомяком. И правильно, что может быть хорошего в еде, которую представители одного биологического вида производят для представителей другого? Однозначно предпочитаю человечью еду. То есть, ту пищу, которую они готовят для себя. А не ту, которую они, раскрыв для меня холодильник, нашаривают взглядом по принципу "уже можно отдать коту". Конечно, лучше всего есть ту пищу, которую биологический вид готовит для себя сам. Но мне ни разу не удалось встретить кошку, умеющую готовить. Впрочем, я еще молод, у меня еще все впереди. Ох уж этот холодильник этих "творческих" существ. Старая сметана. Резиновый творог. Хорошая вполне курица... Язык... Ну вот же он, отварной коровий язык, куда ж ты тянешься за заплесневевшим сыром?.. Любители животных! Ясно за что вы нас любите -- за то, что нам можно отдавать худшее, не испытывая угрызений совести. Но что зря жаловаться. Все равно наступает момент отмщения. Это выход из кухни. Остановиться на пороге. Оглядеть мир, заметить в нем маленьких смешных патронов, посмотреть сквозь. На "кис-кис" не повести ухом -- чего кискисать зря, спрашивается? Да и вообще, много чести. "Кис, иди сюда". Ага, щас. Может, еще брюхо дать почесать? За кусочек сыра? Чувствуя на себе сложные взгляды, не торопясь вылизать шкуру. Медленно зевнуть. Пропустить мягкую разминательную волну через все суставы, потянуть лапы по-очереди и закончить ее на самом кончике хвоста. Подойти к двери и тихо приказать: "Мяу." Проследить, как уязвленные Патроны прервут все свои дела, чтобы исполнить подобающую им роль щвейцара. Да, дорогие, не каждый писатель может жить в Швейцарии, но каждый может быть швейцаром для своего дорогого кота. Уйти, сбросив на память о себе любимую блоху. © © сидели на старом месте с новой бутылкой. На парадном балконе, под елкой, принесенной друзьями на Новый год, не на позавчерашний -- еврейский, а на привычный с детства. Елка успешно пережила лето в "испанском сапоге" ставшего слишком маленьким горшка. Под елку приткнули светильник, и обшарпанный балкон в игольчатом свете приобретал прелесть театральной декорации. Любимое вино из погребов "Дальтона" заканчивалось. Только что они решили, что настоящий писатель должен развивать атрофированные чувства. Начали с зависти. Все никак не могли определить к кому будут ее испытывать. Для истинного чувства трудно найти достойное применение. Тусклый объект опошляет самое высокое чувство. Смотрит снизу слизистым глазом снулой рыбы и хапает, разбивая на микроотражения в гаснущей чешуе. Но нет такого низкого чувства, которое не подчинилось бы рывку поводка истинной харизмы и не поднялось бы с четверенек, пусть даже чтобы перегрызть горло. Умерших исключили по причине неизбежной канонизации образа. Потом отмели персонажей СМИ, из-за заведомой глянцевости. По очереди отпали все удачливые знакомые. За ними все замечательные знакомые знакомых, о знакомстве с которыми те так любили рассказывать. Каждый оказывался в чем-то или несчастным, или ущербным. По этой же причине не прошли несколько знакомых знакомых знакомых, настолько выдающихся, что волна рассказов о них докатывалась и до ©. Зависть, как гармоничная всеобъемлющая чистая эмоция, требовала идеала и без него не возникала. Пьедестал был пуст. И тогда они установили на пьедестал своего первенца и начали завидовать ему. Каждая фраза должна была начинаться одинаково: -- Я завидую тому, что он приехал в Израиль дошколенком и поэтому здесь свой. -- Я завидую тому, что он вольно резвится в трех языковых средах. -- Я завидую тому, что компьютер у него появился раньше авторучки. -- Я завидую тому, что у него будут армейские друзья. -- Я завидую тому, что он никогда не маршировал под речевки. -- Я завидую, что он умеет играть на гитаре. -- Я завидую, что он говорит обо всем то, что думает. -- Я завидую тому, что его девушки не получили советского полового воспитания. -- Я завидую, что он сейчас играет в LARP. -- Тебе кто мешает в него играть? -- Не кто, а что. -- Это да. © замолчали, потому что даже друг перед другом стеснялись совместной отгороженности от остальных. Этой все утолщавшейся страусиной яичной скорлупы. Им это нравилось, но и было от этого грустно и тяжело порой, как если человек, прогуливающийся по краю пропасти, вдруг обернется к ней, засмотрится вниз и будет тихонько сталкивать камешки, наблюдая за их полетом. А трава тем временем затягивает и так еле заметную тропку, оставляя лишь ощущение общего направления. Это ощущение общего направления заставляло иногда карабкаться вверх и изощренно мстило, если ему не следовали. Оно оборачивалось пустотой, депрессиями, оно выворачивало привычные представления, как суставы. Но самое страшное, что и эта месть уже ничего не могла изменить, ее никогда не хватало на двоих. И получивший меньшую дозу, всегда помогал другому. Но даже не это было самое. А по-настоящему страшным было понимание ими того, что и в этих состояниях был тот интимный кайф взаимности, на который они подсели уже навсегда и к потере которого были не готовы, совсем не готовы. И признаться в этом себе было грустно, а не сознавать это про себя -- глупо. Сообщающимися сосудами стали они, уравнивая все и тем губя высоту выплеска, но и спасаясь от внешнего. За счастье они согласились на спокойствие, но стыдились этого. И не хотели этого. И все еще не смирились. Потому что не для этого жили-были. Друг для друга -- да. Но не для смирения, нет. Это оскорбляло и будило воображение. Просто нужно было два всплеска разом. -- Надо что-то делать,-- сказал кто-то один привычно, поскольку так обычно и заканчивались их недлинные диалоги за вином. Но сегодня второй не отозвался, как принято: "Да надо бы", нет, сегодня что-то произошло и второй злобно и решительно ответил: -- Да, сейчас и сделаем. Что-то. -- Что? -- Какая разница. Под дверью по-ночному интеллигентно мяукнул кот. Где-то очень близко, громко, явно спросонок зачирикала предрассветную песню птица. Отчаянно, словно не верила, что сможет повторить ее при свете. Или не птица. Насекомое? -- Кто это солирует? -- спросил Макс. -- Простипома. Оставив за собой чашки, блюдца, заварочный и электрический чайники, объедки, рюмки, смятые салфетки, пустую бутылку, они побрели с балкона. Впустили кота. Добрели до тихо урчащего компьютера, плюхнулись в кресла на полустершихся, уже визжавших под тяжестью, колесиках и уставились на болотный экран -- такого цвета была загруженная перед посиделками гостевая поэтического клуба "Лимб". В этот клуб ни Анат, ни тем более уже лет десять не писавший стихов Макс не вступали по причине... вернее, по целому ряду причин. Во-первых, они, едва заглянув в Интернет и не вникая в бурлящие там процессы, зачем-то вступили в созданное питерским писателем МАССОЙ -- первым из могикан, пришедшим в Интернет -- ЛИТО им. Стерна. А "Лимб" был создан как бы в противовес "Стерну", отколовшимся от него КШ. И теперь они не слишком мирно сосуществовали. Порой "Лимб" десантировался в маскхалатах в гостевую "Стерна" и там пылал флейм, сжигая уйму времени, нервных клеток и репутаций. Были, конечно, люди с "двойным гражданством", и © их нисколько не осуждали, но для себя считали столь нещепетильное поведение неподобающим. Во-вторых, им еще в "Стерне" не понравилась сама процедура приема в виртуальные сообщества. Когда заходишь первый раз в виртуальную камеру, если ты не авторитет и не в законе, а просто никому не известный автор, на тебя обязательно бросаются местные "шестерки". Такая у них роль. И роль эту они должны исполнять старательно, чтобы заслужить право на общение с талантливыми, но надтреснутыми людьми. В Сети -- все как в жизни. Это хронический карнавал, записанный в виде пьесы. И не стоит вваливаться на сцену без грима. Закружат маски в хороводе, обстреляют из-за угла горохом, обольют кетчупом. Так облаченный в униформу солдатик харкает под ноги -- не потому, что хам, а потому что забритый. Ну и потому что хам, конечно. В-третьих, обнаружилось неожиданное для литературных БОМЖей смешное и удивившее самих © чувство какого-то внутреннего статуса. В Сети они получились как бы "из бывших". И брататься или просто заигрывать с литературным пролетариатом для © было противоестественно. А те несколько человек, с которыми могло бы быть интересно, уже нализались с экранов, текущих медом и молоком, дурмана электронной славы. В четвертых, живя достаточно нелепо и не вполне чувствуя за собой настоящее законное право так жить, они боялись быть смешными. Этого своего изъяна -- а для писателя это был именно изъян -- © стеснялись, но ничего с ним поделать не могли, поскольку уже не раз пробовали и всегда проигрывали самим себе. Можно было только догадываться скольких наблюдений они лишились, щадя самолюбие. И они уныло догадывались. Конечно, они нещадно иронизировали по любому поводу. Но здесь же целая шкала! Самоирония могла быть абсолютно беспощадной. Ирония по отношению друг к другу -- малощадящей. Друзья детства тоже имели право на многое, да и просто приятные, вызвавшие к себе расположение знакомые -- на кое-что. Но латентное хамство и неадекватные наезды сетевых люмпенов! На них и отвечать -- недостойно, и не отвечать -- тоже. А в виртуальном поэтическом клубе на экране шла как бы стенограмма из наблюдательной палаты: разговоры поэтов-психов, психов-поэтов, просто поэтов, да и просто психов. Являться туда собственной персоной было ни к чему, хотя и хотелось -- уж больно место было неспокойное, неоднозначное, а стихи водились порой просто непостижимо хорошие, каких в реальной жизни и не встретишь вот так, просто случайно набредя. В пятых, они просто не любили этой не всегда понятно к чему обязывающей принадлежности к любой команде, не любили прикосновения формы к коже, речевок, корпоративной этики, понятия "но это наш сукин сын", аморфного группового "надо" и плохо маскируемой формальным равенством внутренней иерархии. В Сети всего этого было поменьше, чем в реале, но ведь и то и другое -- лишь два сапога кроманьонца. ВИРТУАЛЬНОЕ ©КОТОВОДСТВО © Отведя зависшие взгляды от монитора, они посмотрели друг на друга хоть и пьяно, но осмысленно. Одновременно кивнули. Усмехнулись. Потормошили кота. И на пьяном кураже въехали в гостевую "Лимба": Аллерген: Дорогие! А нет ли тут у кого лишней рыбы в тесте? Откуда взялась эта фраза, и главное -- зачем они ее написали, ни Анат, ни Макс даже потом объяснить не могли, ни себе, ни друг другу. И кто из них ее написал -- не помнили. Ясно было только откуда взялась "рыба в тесте". Дело в том, что их реальный рыжий полудомашний Аллерген получил свое имя в честь персонажа домашних сказок. Ими они готовили своего сына к суровой жизни, можно даже сказать натаскивали, как охотничью собаку на хитрого енота. В их сказках Аллергеном звали наглого эгоистичного самовлюбленного и лукавого кота, который ценил в этой жизни только себя и рыбу в тесте. И для того, чтобы ее добыть, не ведал страха, упрека и никаких моральных ограничений. Аллерген несколько лет присутствовал на стене, над детской кроватью, в виде полуметрового чучела из оранжевых мешков для мусора, с шикарными усами из шампуров, в бейсболке и широких цветастых штанах стиля "хип-хоп". Он слышал все, что происходит в доме и комментировал все, что считал нужным, не стесняясь, протяжным подмяукивающим голосом. Он был капризнее любого ребенка, но все тщательно объяснял и логически выстраивал. Он умело, нудно, хитро и подло спорил, всегда загоняя детское сознание на шесток, он будоражил и активизировал детские мозги и пробуждал неокрепшую душу к словотворчеству. Во всяком случае, первая рифма сына была замечена в возмущенном вопле: "Кот!!! Ты -- скот!!!" Из документальных свидетельств того времени, кроме самих рассказов про кота Аллергена, опубликованных в израильском детском журнале "Отиет", сохранилось звуковое письмо бабушке в Россию, которое пятилетний сын начал так: "Бабушка, дорогая моя и наша, здравствуй! Я живу хорошо. У меня есть своя комната. Я хожу в садик. Еще с нами живет кот, но не такой, как твой Сяма, а другой, его нет, но он всегда рядом, он такой наглый, бабушка, ты даже себе не представляешь, какой наглый.-- Тут побаивавшийся кота сын помолчал, подумал, потом грустно вздохнул и дипломатично добавил.-- Наглый кот, бабушка. Очень. Но и умный, конечно". Вот как-то так практически само получилось, что этот самый Аллерген, проверенный временем на прочность и выживаемость, наделенный непотопляемым скотским характером, выдающимся себялюбием и патологически обожающий "рыбу в тесте", был доукомплектован поэтическим даром и зачем-то запущен в гостевую поэтического клуба "Лимб". Гостевая "Лимба" была последним в Рунете местом, где незнакомцу позволяли выпендриваться. Война с ЛИТО заставляла постоянно ждать виртуальных лазутчиков и провокаторов, жаждущих реванша за те безобразия, которые устраивал КШ со товарищи на территории врага. При этом, если ЛИТОвцы пользовались неконвенциональным оружием, прозванным "модеральником", то есть просто стирали неугодные и обидные записи, то лимбяне до этого не опускались, полагались только на силу иронии и смачность слов, но и базар, правда, не фильтровали. Кот со своим идиотским вопросом влез в какой-то тяжелый ночной разговор Незнайки с Гласом Народа, под которым угадывался сам КШ. Поэтому под постом Аллергена появилось: Глас Народа -- Незнайке: Чья душа жирнее РЕШАЮ Я! ПОАЛ? Но Аллергена, когда речь шла о рыбе в тесте, сбить с генеральной линии было невозможно: Аллерген: Самая жирная душа, дорогие, у простипом. Такой должен был прижиться. Кот Взяли за шкирку и зашвырнули на это сборище. Я боялся увязнуть в его болоте, но наоборот, скользил выпущенными когтями по болотного цвета стеклу, даже не оставляя царапин. Так я проскользнул мимо стоявшей перед зеркалом дамы в кринолине. От ее пальчиков тянулись нити, и я пошел по ним, как по нитям Ариадны, мимо какой-то пытавшейся меня, дорогого, пнуть припанкованной девицы. Повсюду в креслах спали нестарые еще вертикалы, в масках и без, к конечностям многих были привязаны ниточки, вокруг стояли чучела и манекены, мелькали тени. Меня несло на голоса к освещенному прямоугольнику, где за неправильным столом (слишком много ножек и все разные) сидела компания существ со страшным КШ во главе. У КШ было много голов (некоторые изрыгали пламя) и несколько теней. Я понял, если не приютят -- сожрут. Тут одно из двух -- или сожрут, или накормят. Чтобы выжить и доказать Аватарам кто есть ху, надо было пробудить в этих, за столом, кормительный рефлекс. Я приветственно мяукнул и выпалил: -- Дорогие! А нет ли тут у кого лишней рыбы в тесте? Одна из голов КШ с узким лбом и огромным ртом еще продолжала зычно втолковывать коротышке в соломенной панаме: -- Чья душа жирнее РЕШАЮ Я! ПОАЛ? Больше дурацких вопросов не задавай, плиз, неохота время тратить на ответы! Но остальные головы уже подозрительно всматривались в меня и принюхивались. -- Самая жирная душа, дорогие, у простипом,-- торопливо, но звонко сказал я, лишь бы залатать эту грозную паузу. -- Разве есть такое слово "пристипома"? -- рявкнула, как на митинге, все та же голова-репродуктор.-- Хорошо быть умным, но жаль -- это редкое качество. Весь стол подобострастно захихикал и закивал. Ничего, во всяком случае со мной разговаривали, а это всегда шанс быть если не понятым, то хотя бы услышанным: -- Умным может и хорошо, дорогие. Но сытым быть лучше. Эх, простипома моего детства! В тесте! Конечно, я нес ахинею. Но это было неважно, потому что я уже завладел их вниманием. Сидевший по правую руку от КШ очкарик ухмыльнулся и сказал: -- Это даже смешно. Престипома. Нет такого слова и быть не может. Они нарочно произносили по-другому это дорогое мне рыбное слово, но я не поддался на провокацию: -- Как это не может, дорогие? А от чьего жира тогда усы растут, как когти? А когти, как цветы? Тут юноша в перьях произнес с нарочитым американским акцентом: -- Совсем не вижу ничего смешного. Ну напрочь. Между прочим, я такое слово встречал, причем нередко. Некоторые люди так и говорят -- "престипома". Нормально, я не удивляюсь. Я сам так говорю. Когда свидетелей нет. -- Престипома -- очень жирная рыба,-- сообщил веско и спокойно матерый мужик, практически авторитет, немолодой, словно потертый жизнью и лагерями.-- Одно время, в самом начале семидесятых, всюду продавалась. Но теперь мало кто ее помнит. В начале семидесятых! Ну конечно! Чего еще можно было ожидать от Аватаров. А мне тут отдувайся за их простипомную юность. Мать моя кошка! Ну почему, почему меня заставляют играть в эту дурацкую чужую игру? Это не мой клубок шерсти! Тут в разговор вступила приятная дама с большим белым бантом на косичке и чернильным пятнышком на среднем пальце: -- Есть такое имя: Немаропопа. Означает -- "Не Маркони, а Попов" -- это про кто изобрел радио. И еще есть имя: Даздраперма. Это не то, что вы подумали, а "Да здравствует Первое мая". А прости-то-что-вы-написали, это рыба такая была в доисторические имена. Но ее вымерли за неблагозвучие. Очкарик опрокинул стопку водки и вдруг захохотал, как споткнулся на ровном месте: -- Рыба. Ха-ха. Рыба с таким именем утонула бы при первом же погружении. Вот они -- вертикалы. Что реальные, что виртуальные. Самый зацикленный на себе биологический вид. Взяли мою тему, сорвали ее, как цветочек, затащили на свой стол и сидят теперь, нюхают. А про меня уже забыли. Значит, в этом месте о тебе забывают уже через минуту после последнего "мяу". Придется мяукать почаще: -- Да кто же ей, дорогие, погрузиться даст? Жир же в воде плавает! Пернатый юноша погонял кадык туда-сюда по длинной шее и продолжил с неизменным американским акцентом: -- Изволите ошибаться. Я лично наблюдал, как эта рыба не то, чтобы тонула, а даже делала тройные кульбиты на левом коньке с полуразворотами и совсем нерыбной пластикой. -- Это потому, дорогой,-- терпеливо объяснил я,-- что она без теста была. Тесто -- для этого и нужно -- простипом нейтрализовывать. Пока я мяукал, головы КШ пошептались друг с другом, оттеснили голову-репродуктор, и заговорила бородатая голова Достоевского: -- Было много мыл -- отвечаю всем сразу... Был в запое. Милые мои, пить мне противопоказано, увы... Раз начал -- и понеслась по кочкам... Разбил машину, опять чью-то рожу, опять читал стихи проституткам и совращал продавщиц в окрестных ларьках. И много всякого, что я информативно называю "типа того". А тут еще кошке вздумалось рожать. Вот, собстно, жду котяток, слушаю Армика, на улице дождь. Ясно, КШ решил сменить тему. Поставить меня на игнор, как они это тут называли и как я откуда-то это знал. На игнор я был не согласен в принципе, поскольку эта роль -- не для меня. Меня должны замечать, потому что я заметный. И будут. Только вот почему это для меня так важно? И откуда я знаю так много об этих вертикалах и об этом месте? Все Аватары, конечно. Накачали всякой дрянью. Завязали мои ровные горизонты узлом и теперь сидят у экрана, развлекаются. -- Дорогой! -- сказал я якобы в страшном волнении, озабоченно глядя Достоевскому в похмельные глаза.-- А масть и ник этой кошки не сообщишь? Головы склонились на совещание. Но тут раздался топот, пронесся мимо стола в бешеном гопаке запорожец, выкрикивая: -- А я рудисов люблю, я их вместе соберу...-- он удалялся, крича,-- рудис, выползай из норы, кончай вдыхать-выдыхать, снимай с башки кулек, прочь тюбик с клеем! Откуда-то я совершенно точно знал, что рудис -- это очкарик за столом. Нет уж, спасибо, Аватары, но мне тут удобнее быть новичком и вообще ничего не знать: -- Ну, раз ни у кого рыбы в тесте для меня нет, то ладно, согласен. Скажите, где эта нора с рудисами? Тут в руках у КШ появился какой-то документ. Головы озабоченно уставились в него и зашептали: "Ай-пи, ай-пи". Шептали хором и считали, что кот их не услышит? Ясно, что документ обо мне, и чем-то их информация не устраивала. Кажется, Аватары наследили. Вперед снова вылезла голова-репродуктор: -- Аллерген! Я че-то не слышал насчет коллаборационистов? Если у вас не хватает интеллекта, то обратитесь к Евгению Медникову в Анти-Тенета, а ТЮЛЬКУ гнать здесь не надо. Здесь вам не там, между прочим. По-видимому, я должен был испугаться. Во всяком случае, все сидевшие за столом посмотрели на меня, как на приговоренного. Но я не собирался отвечать их ожиданиям. И изобразил готовность к сотрудничеству: -- А, ТЮЛЬКА... Ну пусть тюлька, если ничего другого тут не плавает. Несколько огнедышащих голов хищно уставились на меня, но тут дама в кринолине, давно уже рассматривавшая в зеркале не свое отражение, а все происходящее, подплыла к столу. Самцы повскакали, придвигая к ней стулья, поднося нюхательный табак и заглядывая в глаза. Она присела, приняла изящную позу и нежным, хорошо поставленным голосом произнесла: -- Аллерген, рыбу в тесте хорошо готовят китайцы. Только боюсь, это не простипома... или не пристипома... Как там правильно? И тут же все взгляды смягчились, огнедышащие головы перестроились во второй ряд, а голова Достоевского с видимой неохотой ответила на мой давний вопрос: -- Белый перс. Жаклин. А очкарик отодвинул бутылку водки и вежливо спросил: -- Аллерген, зачем вам нора с рудисами? И тут, о, ужас, у КШ выросла голова с кошачьей мордой. С рыжей моей мордой! Она повернулась к очкарику и промяукала: -- Рудис, это он наверное хочет свести счеты с жизнью, вот зачем ему нора. Хотя есть и менее жестокий и кровавый способ -- дать ссылку на личную страницу,-- тут голова другого Аллергена блудливо ухмыльнулась, наткнувшись на мой возмущенный взгляд. Все ясно. Меня хотели поставить на место. Классифицировать. Личную страницу им подавай! Документ с печатью им предъяви! Играй с ними по их правилам! Щас! И я жестко заявил: -- Сообщаю официально. Первое: В порочащих связях с Жаклин не состоял, котят не признаю. Второе: Дорогие, а вы котов к себе в поэтический клуб принимаете? Третье: На безрыбье и рудис -- рыба. Меня еще мама учила -- все, что из норы -- съедобно. И тут мне стало тоскливо. Ибо я понял, что ожидало меня в ближайшем будущем. Мне предстояло писать стихи. Причем хорошие. Причем юмористические, что было совсем уже грустно. Да еще и бесплатно. И вдобавок делая вид, что пишу я их левой лапой, как Моцарт, дорогой, если бы он был котом и поэтом, а не композитором и вертикалом. О, мать моя кошка, зачем так издеваться над несчастным мною? Впрочем, на этот вопрос я, дорогой, как раз знал ответ. Потому что я -- попал. Не на бабки, как сказали бы незнакомые мне новые русские, а оказался в ненужное время в ненужном месте с ненужными вертикалами. Тут Рудис протер очки и тер их, пока они не превратились в пенсне. И вежливо обратился к моей, вернее к не моей моей голове, подсоединенной к КШ: -- Аллерген, не хотелось бы думать про вашу маму плохо, но мне кажется -- она ошибалась. Снова проскакал мимо стола запорожец, крича: -- Кто Рудиса тронет -- на лашпорты порву, аллергию усилю! В таких ситуациях обычно очень удобно думать, что сходишь с ума. Но я точно знал про себя, что при всем моем старании с ума мне не сойти. Потому что я только что на него запрыгнул и от стресса навечно впился в него когтями. -- Ладно, дорогой,-- миролюбиво сказал я Рудису.-- Не буду я на рудисов охотиться. Я же не знал, что они хозяйские. А это, дорогие, для вступления в сообщество поэтов. Я встал на задние лапы, проклиная себя, судьбу, Аватаров и какого-то Булгакова. И завыл, громко, чтобы заглушить Рудиса, выяснявшего у удалявшегося запорожца, что такое "лашпорты": -- О, рыбный ряд! О, вечная тоска, что все не вместится. А выместить -- на ком же? Мой блудный брат, всего лишь два броска нас отделяют от акульей кожи! О, яду мне, яду! Аватары, сволочи, стебались в полный рост. А Рудис кивнул, налил, выпил, одобрительно крякнул и сказал: -- Аллерген, охотьтесь на здоровье. Тут все колхозное, и вы в том числе. Но лучше еще чего-нибудь в рифму. Я обмахнулся хвостом -- мне действительно стало жарко -- и закинул его за шею, как шарф. И прокашлялся. Наступила тишина. В этот раз они желали меня слушать. А у меня в голове, кроме "тут все колхозное", не было ни одной мысли. А, где рыжие и дорогие моцарты не пропадали! И я взмяукнул: -- Я не колхозный, я другой! Самостоятельный и пылкий! Своей четвертою ногой я тщательно зарыл опилки. Возникла пауза. Я просто чувствовал, как они принюхиваются к моим куплетам, пробуют их на зуб. Я их понимал -- ведь это очень противно, когда не можешь определить издеваются над тобой, или наоборот. Чтобы помешать этой поэтической дегустации, а вернее придать ей больше достоверности, да еще навязать присутствующим чувство причастности, я изобразил на морде муку, поскреб затылок лапой -- мать моя кошка, кроме всех напастей еще и голова распухла, и шерсть на затылке поредела -- и задумчиво произнес: -- Тут, дорогие, я пока зарывал, подумал, что последнюю строчку правильнее так: Я тщательно зарыл. В опилки. Все продолжали молчать. Головы КШ уже не перешептывались, а одобрительно переглядывались и посмеивались. И я продолжил муки творчества: -- А, может быть, даже так: Я тщательно загреб опилки. Тут коротышка в соломенной шляпе сбросил ее на пол, ударил себя по лбу: -- Аллерген! Да нет же! "Загребший тщательно опилки!" По-моему так лучше! Или я не прав? Где-то, то ли из многочисленных впадавших в зал коридоров, то ли с небес, то ли из-под земли раздалось никому, кроме меня не слышное похрюкиванье. Знакомое. Дуэтом. На два пятачка. Дорогие Аватары оттягивались по полной. Им было очень смешно. А мне стало обидно, что им смешно за мой счет. Да и просто -- обидно. Из-за всего. И тогда я осклабился, гордо вздернул морду и сочинил: -- Кому из ложечки рыбий жир, кому же -- в поте лица (тому, для которого мир -- это тир, но только с другого конца, где мишени дрожат, лишь курок нажат, рывок -- и ты снова успел), и драка у нас всегда на ножах -- когти -- для тех, кто смел! И жирную рыбу получит тот, кто не ведает слова "страх". Добудет ее настоящий кот, красивый во всех местах! Пока я читал, в зал вошел человек в черном с указкой и таким лицом, как том Большой Советской Энциклопедии. Не знаю, какой это был том, но точно -- не первый и не последний. Он ослабил тесный узел черного галстука и постучал указкой по столу, требуя внимания. Все обернулись в его сторону, но взгляды были недобрыми, нет, недобрыми. А он этого явно не замечал, потому что был из тех, которые всегда хотят, как лучше. -- Я все понимаю,-- объявил он дрожащим от негодования голосом.-- Кроме одного. Три страницы про эту... жирную рыбу... это что? Опохмелка творческих людей? Когти мои рефлекторно обнажились. Но я не стал ввязываться сразу, я уже мог себе это позволить, я уже был здесь свой, хотя присутствующие этого еще не понимали. Вертикалы всегда понимают позже, чем могли бы. И я решил дать им поругаться всласть -- без меня. Но предварительно, уже из принципа, чтобы оставить за собой последнее слово, да и просто назло этому черному учителю, я решил, что надо еще раз про простипому. Пока я думал -- что, он с тем же скорбно-возмущенным лицом сказал, что настоящая поэзия не может существовать в контексте жирной рыбы. А я обрадовался подсказке и устроил кошачий концерт: -- О, контекст простипомы! Мы с тобою знакомы. Часто в этом контексте я встречал рыбу в тесте! Были коротки встречи, словно летние ночи. Простипома -- предтеча и форели, и прочих, тех, что плещутся с жиру в родниковых узорах. Я сломал свою лиру, как источник позора. Нет и не было песен, что достойны тебя. Я небесной невесте принесу рыбу в тесте, так обеих любя! Пару секунд я