стретил?
     -- Ты всегда кого-то встречаешь.
     Лея чувствует меня. Она словно ребенок в чреве моей  жизни. Она ощущает
любое изменение в моей крови и беспокойно шевелится.
     --  В  центре видел ©. А в лесу встретил бомжа. Я  встретил там бомжа и
бомжиху. Женщина была почти голая.
     -- А бомж?
     -- А бомж был похож на меня.
     Лея просунула мне под  живот  прохладные  коленки --  оказывается,  она
замерзла. Я прикрыл их ладонями и погладил. На левой был шрам, еще свежий.
     -- Потому что ты тоже бомж? -- спросила она.
     Я  поцеловал  ее.  Надо  было  выключить кондиционер,  да  вставать  не
хотелось.
     -- Он говорил со мной о каких-то странных вещах,-- зачем-то сказал я.--
О  своих  ошибках.  Что  он не сумел распутать  женщину и время, хотя должен
был...
     -- Зачем тебе это было слушать?
     Зачем-то надо было. Там мне это казалось важным.
     -- Он интересно рассказывал. Как будто он -- воин царя Давида, а она --
иевусейка.
     -- Понятно, перевоплощаются, как вы с Гришей... Ну,  в этом колодце. Не
так уж вы  были оригинальны.  Этот  Город многих под  такое  затачивает... А
дальше что?
     -- Дальше -- она была его пленницей. И он ее полюбил.  У него  возникли
проблемы с религиозным законом. Тогда он его просто не нарушил.
     -- Это как?
     -- Как  не нарушил? Да он  что-то такое про законы рассказывал... Может
быть врал. Слишком у него закон  либеральный про пленных красавиц получался.
Не могло  быть либерального  еврейского закона тогда. Но его  все равно надо
было нарушить. В общем, я не очень понял.
     Лея согрелась. Ее коленки под моими  ладонями потеплели. Она обрадовано
воскликнула:
     -- А я знаю про эти законы! Спорим?
     -- Спорим. Что тебе проиграть?
     -- Ладно, я так скажу. Я точно знаю. Точно и случайно. Была на какой-то
лекции, еще в ульпане, меня тогда это удивило, и я запомнила.
     -- Расскажи, проверим бомжа.
     Лея залезла под мое одеяло, уткнулась в шею:
     -- Ты лесной  человек. Хвоей  пахнет... Так вот, природа воина  такова,
что он не в силах отказаться от прекрасной пленницы. Каким бы богобоязненным
не был. Он разгорячен битвой. Он  победитель. Он  рисковал.  Ему положено, в
общем. К тому же она не похожа на привычных ему женщин. Она -- добыча. Она в
его власти. Сексуальное насилие это органичное продолжение насилия военного.
     -- Да.
     -- Что  -- "да"?!  Ты не можешь  так  с  этим  согласиться,  ты  должен
бороться с собой!
     -- А зачем?
     -- Чтобы не стать насильником. Чтобы не согрешить.
     -- Я все равно согрешу.
     -- Вот именно.  Но если ты знаешь, что в принципе  можешь  получить эту
добычу, не согрешив, а чуть потерпев, тебя это может спасти.
     -- А может и не спасти.
     -- Да. Но  все не так просто. Это  очень хитрый  закон.  Хитрющий.  Как
будто его придумывали не мужчины, а женщины.
     Лея тоже считает хитрость -- силой женщин. Как все. А хитрость не имеет
пола. Хитрость -- это сила слабого, поэтому чаще ею пользуются женщины, дети
и старики.  И  убогие. Бомж не  хитрил  со  мой. Он был  разочарован. Он был
разочарован и обижен. Он так хотел услышать, что я думаю обо всем этом.
     -- ... тебе же придется целый месяц спотыкаться о  зареванную пленницу.
Она должна сидеть у всех на пути, без красивой одежды, без украшений, вообще
без всякой своей женской экзотики, даже без волос.
     -- Почему без волос?
     -- Потому что волосы -- это самое главное женское  украшение. Ее  бреют
налысо.
     -- Как коленку? -- улыбнулся я, погладив мягкую теплую кожу.
     -- И она еще обязана быть печальной, даже плакать. Захочется тебе брать
такое существо в жены?
     --  Вообще-то я  не люблю слишком жизнерадостных женщин. Мне с  детства
нравились такие... немножко депрессивные... вот  Белка  такая всегда была, с
детства.
     Лея как-то подобралась, словно услышавшая шорох  кошка. Прав Гриша, что
не надо говорить  со  своими женщинами  о  бывших.  Потому  что  они  всегда
считают, что ты говоришь об этом не просто так, а чтобы передать им какое-то
кодированное сообщение. И я быстро добавил:
     -- Я дал Белле гет, знаешь?
     --  Да,  она мне говорила... Так вот,  сидит она перед  твоим носом,  в
полном унынии, и у нее  еще когти, ей нельзя  ногти стричь... Вообще, почему
ты назвал этот закон либеральным? По отношению к женщине он, знаешь,  совсем
даже не либеральный. Лучше уж сразу изнасиловать и отпустить.  Вот  это было
бы либерально.
     -- Лея...
     -- Что?
     -- Да так.
     Я  не решился сказать ей,  что бомж был неправильный. Что он был  похож
больше на бедуина, чем на бомжа. И  то, что он  рассказывал, было похоже  на
правду. А бедуины похожи на древних евреев.
     -- Что -- "так"? -- Лея снова насторожилась.
     -- Да нет,  просто... мысль мелькнула.  Вот этот закон... Ты его знаешь
случайно,  так? Я  о нем  раньше  не  слышал,  хотя  вообще-то  всем  таким,
историческим, интересуюсь. А бомж -- знал.
     -- И что?
     -- Да ничего... Просто странно как-то.
     Лея засмеялась:
     --   Если  в   Сибири,   в  теплотрассе  бич   расскажет  тебе   нюансы
происходившего на Втором съезде РСДРП, ты удивишься?
     -- Ну нет, наверное. Можно представить.
     --  Видишь!  А тут тебе  странно. Ничего  странного.  Их  здесь этим  с
детства пичкают.
     -- Ну ладно, убедила.
     На  самом  деле -- не убедила. Бич в теплотрассе, хоть  и опустившийся,
все равно  современный  человек.  А  сегодняшний  бомж  не  был  современным
человеком,  совсем даже не  был.  Он  даже  не  притворялся  ни  современным
человеком,  ни  не  современным.  Он  был в  каком-то  застарелом  обиженном
отчаянии.  Именно  потому, что собирался  исполнить закон  --  ждать  месяц,
спотыкаться о плачущую пленницу, смотреть на ее  лысую  голову  и каждый раз
убеждаться, что любит ее не меньше, а больше. И так было целых три недели. А
в начале четвертой  прекрасная иевусейка заколола  себя кинжалом. И потом он
сидел вместо  нее на этом месте и плакал. И думал как  раз  о том, что  надо
было изнасиловать  и не отпускать, а  считать женой... Да, а  при чем тут я?
Главное, что бомж уже три тысячи лет не может понять -- заколола она себя от
того, что он был ей ненавистен, или наоборот, от того, что тоже его любила и
ненавистно ей было, что он видит ее в позоре и безобразии. "Спроси у нее",--
посоветовал я. Бомж  усмехнулся:  "У кого? Это  же призрак".  Он точно  ждал
ответа от  меня, как будто был  уверен,  что  я  знаю  ответ.  И  был  очень
разочарован, даже разгневан, когда я ушел, ничего ему не сказав.
     -- А эта неодетая женщина, она себя пристойно вела?
     -- Вполне.
     -- Что она рассказывала? Тоже что-то историческое?
     -- Ничего. Она вообще была похожа не на человека, а на... на молчаливую
голограмму.
     Лея вздохнула и провела ладонью по моим губам:
     --  Это  шизофреническая  ассоциация.  Голая  --  голограмма.  Прекрати
шизовать.
     -- Есть!
     Я прекратил шизовать.  В  конце концов, в данный момент  моя  миссия --
делать то, что должен делать нормальный мужчина с нормальной женщиной.
     Мы снова  стали спать вместе совсем недавно, потому  что в больнице Лея
пробыла почти  два месяца.  Собственно,  я до  сих пор не  уверен,  что  все
окончательно зарубцевалось. На вид --  да, но  когда она сказала, что  хочет
меня, я не то, чтобы не обрадовался, но никак не мог уговорить себя, что Лея
уже  здорова. И был очень бережен. Даже слишком, конечно, потому что Лея все
время напоминала, что ей  уже не  больно. Кажется, это все  было пародией на
подслушанную в детстве историю про фронтовой госпиталь.
     Но ничего с собой сделать я не могу. Вернее, могу, но мне сложно каждый
раз  повторять себе,  что Лея  здорова. Что нет на ней рваных ран. Что она в
сознании.  Что влажный  блеск зубов -- это улыбка, а не закушенный  от  боли
рот. И что  я, соприкасаясь с  ней, не пропитываюсь, как салфетка, кровью из
ее прошлых ран.
     Шрамов осталось много, но большинство видно только  когда нет одежды. И
я  начал выключать свет, когда мы проникаем друг в  друга. Тогда я могу быть
более жестким, более нормальным. Но иногда,  именно  в темноте, мне начинает
казаться, что раны лишь подернулись слабым слоем кожи...
     Главное в ране -- это не то, что видно, а то, что не видно -- насколько
глубока, куда проникает,  что задето. Наверное, со  всем болезненным так.  А
эта встреча в лесной пещере была,  конечно же, болезненной,  причем для  нас
обоих, если не  для всех троих. Почему я не попытался потрогать эту женщину,
чтобы  узнать, правда ли она -- привидение. Из-за какого-то страха,  конечно
же. И если понять природу этого страха, то можно будет определить,  кем  она
мне  представлялась на самом деле.  Вряд  ли это был мистический  страх, что
рука пройдет  сквозь  нее  -- мне  такой страх не свойственен.  Не будь  она
раздетой,  я бы ее коснулся. Значит, это был страх прикосновения к полуголой
чужой  и  чуждой  женщине,  вернее страх  того, что это прикосновение  будет
истолковано  определенным  образом.  Значит,  я  не  поверил,  что  она   --
привидение.  Впрочем, не  поверил  лишь  потому,  что бомж  не  казался  мне
реальнее иевусейки. А его реальность как бы  не подвергалась  сомнению.  Вот
если  бы  она  ответила:  "Сам  ты  призрак!"  --  тогда  бы  я  обязательно
притронулся к кому-то из них.
     Это мощный  метод -- анализировать причины, по  которым  ты  что-то  не
делаешь.  Если его  правильно  использовать,  то многое можно  понять.  И не
только о  себе. Причины,  удерживающие нас  от  действий, гораздо  глубже  и
тоньше острых стимулов для активности.
     Вот  и мои нынешние умолчания, когда я рассказывал Лее  о Гроте -- они,
наверное,  могли  бы  поведать о многом.  Допустим,  что-то я  утаил,  боясь
показаться психом, но ведь я не сказал ничего и  о такой безобидной  детали,
как псевдоперевернутая смоковница у входа. Значит, я не желаю, чтобы кто-то,
даже Лея,  мог это место найти.  Если бы то,  что я там  увидел было бы моей
галлюцинацией, мое подсознание  не скрывало бы это место. Значит,  я заявляю
какие-то  эксклюзивные  права  на эту пещеру,  неправильно,  но не случайно,
названную Гротом.
     И про стихотворение из урны я ничего не рассказал. А ведь Лея знает © и
ей было бы интересно про них  услышать.  Да и само стихотворение я ведь тоже
запомнил и, конечно, мог бы Лее прочитать. Ей было бы забавно, а я с детства
люблю демонстрировать хорошую память.  Получается, что я  знаю вот  что -- в
стихе закодировано не  только указание спуститься в пещеру-грот,  но  и  еще
что-то, что  должен  знать только  я,  и  что  мое  внутреннее знание  жадно
укрывает от всех. Наверное, это должно быть связано с концовкой. "Где  кошка
под диваном ревнует человека". Ревность подразумевает  треугольник.  Кошачья
ревность к  человеку? А если это Городской Кот? К кому он может ревновать? К
Городу. К Всевышнему. Пожалуй, что так, больше вариантов нет... Это  слишком
значимо,  чтобы  думать  об этом сейчас,  здесь.  Я  должен подумать об этом
потом,  спокойно... А сейчас... как  там, во второй строчке: "Прибой веселой
страсти"... Ну конечно! Вот моя ошибка с Леей! Страсть должна быть весела! И
тогда все  будет  получаться легко  и  естественно! "Я  буду нежен с каждой,
любой дворовой масти"! Потому что во мне будет  полыхать  трезвое и безумное
веселье. И это будет хорошо для Леи.
     -- Лея? Лея!
     Она фальшиво и немного обиженно отозвалась:
     -- Я думала, ты уже уснул.
     -- Ну что ты! Я подумал знаешь что? Что если бы у  меня появился сын, я
бы назвал его Ицхак.
     --  Появился? Ну  да, у евреев же как  -- Давид родил  Ицхака. А почему
именно Ицхак?
     -- Чтобы жизнь была веселее и проще.
     Она облегченно рассмеялась. И  прибой  веселой страсти вернул  нам игру
наших первых встреч.
     Лежа в полумраке чужой квартиры, охраняя мерное  дыхание  спящей Леи, я
думал  о том, что  мужчина и женщина  становятся невинны после совокупления.
Истинно  невинны.  Потому что  исчезает  похоть. Следовательно, чтобы  стать
Адамом и  Евой,  надо согрешить.  Чтобы обрести свой рай,  пусть  недолгий и
умозрительный.


     .

        5. ТОЧКА РУ


        Давид

     Я решил,  что должен каждую ночь проверять, как ловушки, нет, как посты
взятые у © ссылки. Да, как посты!  Проверять появившиеся там посты Кота, ибо
не было у меня другого канала, по которому мог бы я принимать не морзянку из
Центра, как обязательно бы выразился, будь я сумасшедшим (впрочем,  и это не
повод для радости,  кто знает, не грядут  ли времена, когда нормальные будут
завидовать душевнобольным),  но расшифровывать, распутывать,  угадывать, как
сшивается из постов это неожиданное электронное Послание от Кота.
     В  эту  ночь Аллерген  охотился на  Миню.  Миня был главным  редактором
сетевого юмористического журнала "Сирано".  Почему-то, он  принял навязанную
ему  роль  мышки.  И я  почти физически ощущал, как главред читает  гостевую
собственного сайта, подолгу не решаясь высунуться.
     Рационально   объяснить   происходящее   было  невозможно.   Повод  был
пустяковый.  "Сирано" проводил какой-то  поэтический конкурс.  Миня  обругал
чью-то работу, Аллерген заступился, и тут началось!
     Внешне  это  выглядело случайным флэймом двух столкнувшихся  в гостевой
лбов.  Хотя, конечно же, ни о какой случайности тут и речи не могло быть. На
поверхности было название вызвавшего свару стихотворения -- "Пророк". Я и до
этого  задумывался о  соотношении  понятий  "пророк"  и "Иерусалимский Кот",
какая-то связь между  ними,  наверное, существовала, и  это  могло  привлечь
внимание Аллергена, но в то же время было явно недостаточным для того, чтобы
прийти на сайт и напасть на его хозяина.
     В  эпицентре  флэйма оказалась строчка:  "И лопнут мозоли в  загаженный
посох". Это  было выше  моего понимания.  Допустим, в строке чудилось что-то
страшное, мол, если  этот мир  загадили  настолько, что  и  посох пророка --
нечист, то быть  ему  залитым  гноем  волдырей, лопнувших  от  бесполезности
пророчеств.  Но  при   чем  здесь  Миня?  А  спор   неуклонно  переходил  со
стихотворения  на  самого  Миню,  Кот играл  с ним,  как  с мышкой, дразнил,
цеплял, как будто ему зачем-то нужна была эта странная добыча.
     А  Миня  не  догадывался   с  кем  он  имеет  дело,   не  понимал,  что
Иерусалимский  Кот никому  не "выкает", даже Богу  и требовал,  чтобы Кот не
обращался к нему на "ты":
     <i>--  Аллерген, а  на  "Вы" Вы не умеете общаться? Вас в детстве этому не
учили? Или оно у Вас еще не закончилось, парниша?</i>
     -- <i>Как?</i> -- картинно изумлялся Кот.-- <i>Правильно ли я понял, что редактор
альманаха ИРОНИЧЕСКОЙ литературы требует у  меня, виртуального кота, чтобы я
говорил тебе, дорогому, "Вы"?</i>
     Все это почти ничего не давало для  понимания  сути  происходящего, и я
решил сконцентрироваться  на частностях, и  это  было правильное решение! Я,
наконец-то, решил  давно мучившую меня загадку -- зачем  Кот к  месту и не к
месту  употребляет это свое "дорогой". На  самом деле,  это  было  очевидно.
"Дорогой" --  это  "дор  о гой", то есть в переводе  с иврита "поколение или
народ". То есть, это конечно же было не слово-паразит, а вопрос,  обращенный
к  собеседнику, многократно  повторяемый,  главный  для Иерусалимского  Кота
вопрос: "Чему ты принадлежишь -- своему поколению или своему народу? Чему ты
лоялен -- времени или породе?  В чем твое  предназначение -- завоевать место
во времени  или  территорию для  своего  племени?" Конечно,  что  еще  могло
интересовать Кота, принадлежащего Иерусалиму -- небольшому Городу с огромной
историей,  Городу,  пренебрегшему своей  длиной  и  шириной  ради  высоты  и
глубины, и привольно, по-хозяйски, раскинувшемуся во времени.
     Находившаяся вместе с  ними в гостевой  Ех<b><i>и</i></b>да или Ехид<b><i>а</i></b>, спросила Кота,
где его можно  почитать. То есть, она имела в виду, где можно прочитать  его
стихи -- это было совершенно ясно, но Кот в ответ понес такое, что мне стало
не по себе:
     <i>-- Почитать меня можно всюду. Я же не божественное создание, чтобы меня
можно было почитать только в молельных домах.</i>
     Но если не божественное,  то чье?! Только не надо хвататься за сразу же
подворачивающихся  Воланда  с Бегемотом.  А  Кот, словно  нарочно, навязчиво
направлял меня  на этот,  скорее всего ложный,  путь. Он, растопырив  когти,
"бегемотствовал", сыпал куплетиками-эпиграммами:

     <i>В сортире, дорогом, я замочил Бару.</i>
     <i>Как? Шампуром пробил в покатом лбу дыру.</i>
     <i>Мозги не вытекают из дыры --</i>
     <i>мозгов не много было у Бары.</i>

     И тут  я понял! Даже мне, человеку в  Сети  новому, было  понятно,  что
Аллерген  допустил  грубое  нарушение  неписанного  нетикета  -- перешел  на
реальное имя. Ибо фамилия Мини была Бару. А ведь Кот в вопросах нетикета был
демонстративно  щепетилен,   я   успел  это  заметить,  да  он   и  сам  это
декларировал. Причем,  Кот  это сделал не просто  так, ради красного словца,
вернее ради рифмы. Он, наоборот,  как бы для  того, чтобы  подчеркнуть,  что
называет фамилию совсем не ради рифмы, сделал к куплету специальную  сноску:
"Для расправы  с  садистом,  дорогой Аллерген применил тот самый шампур,  на
котором маленький Миша  Бару жарил  котят (прим. ред.)". Зачем? Не только же
для  того,  что  бы  подловить  Миню  на  вываленном  в   Сеть,  в  припадке
раздражения,  детском  воспоминании.  Ради  этого Кот не  стал  бы  нарушать
нетикет, а значит, он не мог иначе.
     Тайный  смысл  происходящего   невозможно  постичь,  изучая  нормальное
течение, он открывается только  в противоречиях и отклонениях. Я понял почти
сразу. Бару -- вот ключевое слово!
     Аллерген  выбрал Миню  за фамилию.  Только  писать  ее следовало иначе:
Ба.ру или Бар.ру. Лучше латиницей: ba.ru или  bar.ru. Еще нагляднее  была бы
смесь с ивритом, но право-налевое письмо с лево-направым лучше не смешивать,
как  не смешивают мясо с молоком, а лен с  шерстью. И  так все ясно, "ru" --
это означает  российский  сектор  мировой  паутины, то  есть  в  переводе  с
виртуального на  реальный --  Россия. А  точнее, ".ru"  --  это  виртуальная
Россия,  существующая лишь  в  воображении  эмигрантов и поэтов. "Ба"  -- на
иврите "в". "Бар" -- "сын".
     Чем  глубже я залезал в архивы  гостевых, наблюдая  его проявления, тем
отчетливее  становилось  для меня,  что  фамилия  соответствовала  личности.
Bar.ru был человеком с добротной устойчивой биографией, ярким представителем
так и не созданной, да уже  и забытой "новой общности" -- "советский народ".
Из тех, что в детстве доказывали дворовой компании, что они не второсортны и
получали  статус  "еврей, но хороший  парень" --  дворовый аналог "почетного
арийца". Накопленной  инерции  обычно  хватает,  чтобы, уже сменив  дворовую
кодлу  на   интеллигентное   окружение,   продолжать  демонстрировать   свою
принадлежность к "хорошим еврейским парням", к России в целом и отстраняться
от всего еврейского, лежащего за бытовым набором из анекдотов, фаршированной
рыбы  и гордости за Эйнштейна. Мне  это  было понятно  --  когда-то я и  сам
останавливался на этих станциях.
     Bar.ru  любил  равенство, братство,  писал  хайку  на  русском языке  и
химичил  в  подмосковном  НИИ.  На  упоминания  о  своем  еврействе,  bar.ru
реагировал,   желая  продемонстрировать   отсутствие  у   себя  национальных
комплексов. Минина ассимиляция достигла стадии ноздреватого  растворяющегося
сахара -- он уже дотаял до фазы "своего еврея" и был  мне симпатичен честной
причастностью  к  русской  культуре. Ясно,  что  мимо еврея с фамилией  "Сын
виртуальной России", Иерусалимский Кот пройти не мог.
     Аллерген стебался и явно  мнил себя мастером иглоукалывания  и знатоком
анатомии  комплексов. Миня  давал аллергическую  реакцию.  Если до сих пор у
меня  еще  было небольшое сомнение, что  могло  произойти  какое-то дурацкое
совпадение, и превращение Аллергена  в Иерусалимского  Кота  просто случайно
совпало с решением © подписывать какие-то свои записи именем своего кота, то
теперь это сомнение развеялось.
     Я слишком хорошо успел изучить вкусы и предпочтения ©. Они почти никого
не  любили:  необразованный люд  -- за примитивность  и  заданность понятий,
узкопрофессиональных  технарей  --  за   ограниченность   кругозора,  чистых
гуманитариев --  за  дряблость  логики.  И  была  лишь маленькая группка,  к
которой они относились с симпатией, считали солью земли, людьми своего круга
и своими потенциальными читателями. И это были именно такие люди, как завлаб
академического  института  М.  Бару  ака  Миня,  автор  иронических  стихов,
приятный в общении, доброжелательный и остроумный человек.
     ©, в  принципе, не могли обращаться с Миней подобным образом. Так мог и
должен был вести себя с Bar.ru только Иерусалимский Кот ака Аллерген.


        Кот

     Теперь  я  хожу по  бесконечному, петляющему, почти невидимому  забору,
торчащему из бездонной пропасти. За  мной, кажется, еще никто не  гонится. И
навстречу не идет. Я могу осторожно  нащупать  лапой  то единственное место,
куда должен ступить. Но меня уже лишили  права на ошибку. У  меня, дорогого,
отняли  свободу маневра. Возможность выбора свели к бинарной --  сорваться в
пропасть, или --  лапу в заданные координаты. А эти звуки сзади -- это  пока
еще  не  погоня.  Это  громыхает  на  стыках досок  мое  предназначение,  не
отступающее от меня ни на шаг, словно привязанная к хвосту консервная банка,
без наклейки, но не пустая. И как мне узнать ее  содержимое, если нет у меня
консервного ножа и не будет. А даже если и будет, все равно я не  умею  и не
научусь им пользоваться. Да и не будет меня никто ничему учить. Моя учеба --
это  бесконечные консервные банки без наклеек,  которые летят  в меня, и  от
которых нельзя  уворачиваться. Мои  знания  обширны,  но понимание ничтожно.
Суть скрыта за непроницаемой тусклой жестяной оболочкой, слишком прочной для
моих  когтей  и  слишком  тонкой,  чтобы   не  изводить  меня  ощущением  ее
доступности.  Даже  консервный  нож  полумесяца,  за  ночь  вскрывающий весь
небосвод, не поможет мне.
     Я  сменил Хозяина. Аватары  мне все еще хозяева,  но  уже не  в  смысле
владельцы, а просто  гостеприимные хозяева пребывающего  в  их доме дорогого
гостя. Не очень, кстати, гостеприимные -- молоко как не подогревалось, так и
продолжает наливаться  прямо  из  холодильника,  но меня это  теперь  бесит,
только пока я его пью.
     Мой новый Хозяин не спешит  проявляться.  И мне не помогает знание, что
мой хозяин Иерусалим. Потому что Хозяин присутствует незримо,  и от этого во
мне копится страх.  Он не играет со мной, не дергает перед носом  фантик, не
прогоняет  с любимого кресла.  Он наблюдает. Теперь мне  ясно, что привычная
реальность треснула. Но  что  проникает через  эту  трещину,  где оно, когда
начнет  осуществлять таящуюся  за  кадром  угрозу,--  можно  только пытаться
угадать. Несу сам себе какую-то чушь. Любая мышь сформулировала бы эту мысль
короче и понятнее.  И это хорошо, это значит, что я не тварь  дрожащая  и ее
терминологией по-прежнему не владею. И кому это угроза? Мне? Нет.  Наверное,
нет.  Угрозу  я ощущаю  скорее,  как  приказ к  действию, существующий еще в
несформулированном виде.  Угрозу я должен буду воплощать. Потому что  должен
буду служить. Как пес, ага. Черта с два.
     Какая  разница, кто хозяин  --  вертикал  или Город! Главное  правильно
выстраивать  отношения.  Не  прогибаться,  держаться  органичных  для  своей
дорогой натуры принципов. На  первом этапе -- не уступать ни  духа, ни  даже
последней  буковки из  своих неотъемлемых  прав, дорогих. Ни запятой! Хозяин
рано или поздно зовет своего кота. Когда Город позовет меня в первый раз, я,
дорогой, просто не отзовусь. Первому вертикалу в райском саду подарили право
давать всему названия. А  у меня  врожденное право  не отзываться  на  любые
названия, если они мне не нравятся, или если я, дорогой, просто не в духе. И
уж тем  более не  позволю обозвать  себя еще какой-нибудь  дурацкой кличкой,
предполагающей заведомо ироническое  отношение. Ну и что, что я вскормлен на
твоих помойках, дорогой Город!
     Я начинаю растворяться.  Нет, сам-то я тут, куда я денусь.  Но я словно
утекаю сам из себя, полная  и абсолютная моя принадлежность  себе, дорогому,
уже не так  очевидна...  совсем  не  очевидна.  Я словно  бы  из независимой
единицы дорогой жизни превратился в  зависимую  и не единицу. В зависимую и,
главное,  готовую к  зависимости (от обстоятельств? от хозяйского  окрика?).
Мне это не нравится.  Ох, не  нравится мне это. Мне это очень не  по душе. Я
вообще  не  желаю  с этим мирно  уживаться. Я  буду  сопротивляться. Я же не
зрение, в самом деле, чтобы двоиться. Или  я  здесь  и сейчас,  или тогда уж
давайте договариваться. Кроме того, мне неясно  какой именно частью Красного
Льва мне предстоит стать. То есть, мордой, конечно, что за идиотские мысли.
     Потому что  если не мордой,  то  зачем  мне шомполом  забивать  в мозги
информацию  в человеческом формате.  Мать моя кошка! А что, если все не так?
Если вся  эта инфа не для меня, если она просто через меня прокачивается? Ну
да, потому-то я, дорогой, ни хрена и  не понимаю. Но это же дело сфинкса  --
быть  модемом между вертикалами и кошачьими. Что такое модем? Ну наконец-то!
Хоть это я понимаю что такое.
     Что  я  знаю про сфинксов?  О, это...  Это... Это -- нечто. А что  это?
Средоточие. Коточеловек. Высший смысл. Черт его  знает -- что это такое. Все
началось  с  Адама. Шуры-муры, райский сад, искушение натурой, Евин взгляд и
Евин зад. Безобразная сцена изгнания. Гонят тебя? Огрызнись  и уйди. Нет же:
"Прости, не  прогоняй,  я больше  не буду".  Цепляется  за  что  ни  попадя,
ангельские  пух  и перья, как при погроме. И тогда изгнать Адама и  Еву было
приказано Льву.  И Лев  погнал их,  и Ева была уже за  оградой сада, но Адам
вцепился в ворота, и Лев смахнул его лапой, но  случайно вырвал ребро --  то
самое, лишнее,  оставшееся непарным после создания Евы.  И  тогда подполз  к
нему уже безногий Змей и шепнул  Льву: "Это твоя доля, львиная.  Жри!" И Лев
сожрал теплый кусок человечины, хрустнул сахарным ребрышком. И тут же настиг
его Гнев: "Ты  посмел съесть ЭТО  ребро?" "Умрррм."  "Так знай же, что и оно
съело тебя.  Сам себя наказал  ты, бывший  Лев!  Сфинкс! То, что в  тебе  --
теперь половина тебя. И не будет тебе пары, потому что ты сам -- пара. Пошел
вон!" Так слились  воедино человек  и кот.  Так  появился Первый Сфинкс. Так
состоялось второе изгнание из Рая.
     Первый Сфинкс, через  много лет, успокоился, обняв  лапами Краеугольный
Камень.  Имя  ему  стало  Иерушалаим.  Хвост его  --  Кедрон,  грива его  --
масличные деревья, спина его -- Храмовая гора. Потом он угас и передал имя и
пост Ицхаку. Он уже тоже дряхл и дремлет. Покой его лучше не нарушать...
     Нет,  нет,  нет! Только  мордой.  Ну, в крайнем случае, правой передней
лапой. Ударной,  когтистой. Если это  так  происходит.  Потому что,  как это
происходит, я  как раз не  знаю. Потому что, как это... "Пока не  требует...
бла-бла...  к  священной  жертве...  бла-бла..."  Правильная  мысль. Пока не
требует к  священной  жертве --  пусть  не  доебывается. Я  намерен  строить
отношения с  Городом на принципах взаимного уважения. Я  его Кот, а  не раб.
Просто пока я иду по этому забору, раз уж все так сложилось, но я конечно же
научусь на  нем  сидеть,  лежать  и  наблюдать сверху  за  городской суетой.
Вертикалы  нынче  засуетились.  Ясно,  идут  Дни  Трепета,  они  в  разгаре,
вертикалы начали думать о софте.
     Это  не  случайно, что  Дни  Трепета  выпадают  на  начало  месяца,  на
чеширские, как я их теперь  называю, дни,  вернее ночи, когда тонкая усмешка
Чеширского кота в небе становится с каждой  ночью все шире. Небо в  начале и
конце месяца -- кошачье, а в середине  -- кругломордое, вертикалье.  Поэтому
ночное небо -- это черный сфинкс.
     Чем ближе подкрадывается к вертикалам  Судный День, тем нам с Чеширским
небожителем смешнее.  А  в  вертикальих глазах стынет  надежда на спасение и
очевидное понимание, что не было оно заслужено.  Поэтому все вертикалы  этих
дней становятся так похожи. Боитесь, гады? Софты ваши жалкие содрогаются. Не
смотря на разницу  в лицах, у  них  один  и тот же  взгляд. В глаза  им даже
заглядывать не интересно -- практически одно и то же, с легкими вариациями:
     <i>"Господи,  запиши меня в  файл жизни. Запиши меня в него, ибо я хочу...
потому что я сумел оглянуться. И увидел,  что за мной тянется слизистый след
недостойных мыслей, темных суждений, рожденных  безысходностью... ее  я тоже
не сумел избежать, она ловила меня и поймала, пропитала меня собой, вынудила
разрешить себе все, что я не должен был  разрешить,  если бы имел надежду на
продолжение...  а то, что я разрешил себе -- думать, чувствовать,  делать,--
было   следствием  конца  пути,   обрыва  его,  то   есть  его   абсолютного
непродолжения...  а  следовательно  --  бессмысленности.  Бессмысленности  я
испугался, Господи, бессмысленность  овладела мною, и мне стало так понятно,
что  вообще все --  незачем...  Вот  почему я стал  оставлять за  собой след
гниющих  надежд, отравлять  других его сладким  парализующим ядом... Но  чем
ближе  подступает  эта   безысходность,  тем  более  чувствую  я  уплотнение
оставшегося  времени, оно  толкает меня  в грудь, словно кулаком,  словно не
останавливает, но  хочет  задержать, привести  в чувство...  в чувство...  в
чувство долга по  отношению... по  отношению к собственному существованию. Я
должен  жить,  Господи, потому что...  Потому  что  желаю этого  всем  своим
существом.  Потому что желаю исправления. Своего. Чужого. Я готов жертвовать
своим  прошлым  во имя будущего.  Я  готов  кромсать  сшитое  и  размахивать
лоскутами, словно флажками,  сигнализируя  лишь одно: "Жизнь!" Я готов стать
лучше. Хуже. Я  готов стать таким, каким нужно. То есть, совсем  другим. И я
не стану, конечно. Но  разве недостоин я прощения лишь за силу и искренность
моего желания?"</i>
     Хех. Это что-то. Впрочем, мне тоже не помешает почаще  перемигиваться с
луной. Глядя на небо, уже меньше  заботишься как  поставить лапу,  и путь по
забору превращается то ли в последнюю игру, то ли в вечную:

     <i>Чеширский кот, умирая,</i>
     <i>мне прошептал: "Чииииз".</i>
     <i>И тут же воронья стая</i>
     <i>обсыпала наш карниз,</i>
     <i>как герпес -- весь Город болен --</i>
     <i>простужен и воспален.</i>
     <i>И лечит он алкоголем</i>
     <i>похмелье былых времен.</i>
     <i>Вознесся Чеширский тезка,</i>
     <i>катается в дегте ночи,</i>
     <i>улыбкой сырной и плоской</i>
     <i>светится и молчит.</i>
     <i>А я ухмыляюсь криво</i>
     <i>с земли в небеса смотря,</i>
     <i>и звезды падают мимо,</i>
     <i>все мимо, мимо меня,</i>
     <i>не ранят. Чужая шкура,</i>
     <i>чужие и слог, и звук.</i>
     <i>Подруга моя, как дура,</i>
     <i>берет колбасу из рук.</i>



        6. ПРОТОКОЛЫ СУДНОГО ДНЯ


        ©

     -- Интересно,-- ехидно протянула Анат,-- что едят безымянные герои?
     -- В ближайшие сутки -- ничего,-- недовольно буркнул Макс.-- И потом, я
не совсем безымянный. Я хоть и без имени, но отчеством обладаю.
     По дороге  домой, Макс  зашел на рынок "Махане Иегуда", чтобы перевести
стрелки  грехов на курицу. Вернее, даже не  на курицу, а на  деньги, которые
символизировали курицу, которую  религиозные  евреи  крутят  по-особому  над
головой перед  Судным Днем, чтобы освободиться  от грехов.  Деньги принимали
специально  для  такого дела  дежурившие у входа на  рынок  пингвины.  Макс,
неловко усмехаясь, сдал  три раза по  двадцать  шекелей -- за  всю маленькую
семейку, бодро продиктовал имя сына, имя жены и запнулся.
     --  А  тебя как зовут?  -- нетерпеливо спросил дос, спешивший закончить
вахту и начать думать о собственной душе.
     -- Э-э...-- честно сказал Макс.
     Чуть меньше года назад Макс сдался на обрезание. Не из конформизма и не
в религиозном порыве --  Макс в  Его существовании уверен не был, но считал,
что обещания следует выполнять даже по отношению к  сущностям, существование
которых не доказано. В свое время,  еще в незыблемом СССР, когда родители не
подписывали  разрешение  на   выезд  в  Израиль,   Макс   пообещал   кому-то
отсутствующему, но присутствующему, что если, не смотря ни  на что, дано ему
будет ступить  на Землю Обетованную,  то он сомкнет связь времен и не  будет
первым необрезанным поколением в роду. Первые годы после приезда, выпасть на
неделю из  забега было  непозволительной  роскошью.  Потом все время  что-то
мешало, пока не стало очевидно, что тянуть дальше -- почти кидок.
     Макс  сознавал,  что  ему  предстояло  не  просто пройти  косметическую
операцию,  но  свершить  мистико-юридическое  действо,  заключить   Союз   с
Принципом   Неопределенности,  причем   не   под   данным  ассимилированными
родителями псевдонимом,  а под истинным именем.  И  у  него  была привилегия
самолично себе это имя избрать.  Вариант с паспортным именем  он отмел сразу
--   Максим   на   иврите   означало   "очаровательный"   и  звучало  как-то
педерастически. Да и не было такого имени в ТАНАХе. Поэтому он  все никак не
мог выбрать  между  Исраэлем -- так  звали  деда  по  отцовской  линии  -- и
Матитьягу --  дедом по материнской. Матитьягу ему нравилось  больше,  потому
что было созвучно с Максимом и напоминало что-то  из рассказов про индейцев.
Но  дед Матитьягу умер не  своей смертью, его  замучили большевики,  поэтому
брать  имя с  тенью насильственной смерти вроде как было неправильно. Гордое
же  имя Исраэль было  замечательно всем, кроме того,  что в  документах деда
писалось  как Сруль, а в быту звучало Изя и казалось  каким-то  скользким. В
общем, Макс  попримерял  перед внутренним  зеркалом  оба имени,  да так и не
выбрал.  А когда  пришло  время  произнести  благословение над окровавленным
концом, Макса вот так же спросили:
     -- Тебя как зовут?
     И он ответил. Назвал одно из этих двух имен. Добавив к нему отчество --
бен Аарон -- сын Аарона. И не вспоминал об этом до тех  пор, пока  не  отдал
досу  на рынке  "троекурова" --  во  искупление  грехов.  В результате  Макс
назвался  Матитьягу  бен  Аарон.  Продавец  индульгенций  поморщился: "А имя
матери?"  "Анна", --  послушно  ответил Макс,  а  потом  подошел  к  другому
пингвину и искупил двадцаткой грехи Исраэля бен Анна.
     Солнце садилось. Кот насмешливо смотрел на давившегося колбасой Макса.
     -- Чего? --  нервно сказал ему Макс.-- Колбасы дать? На, еще пара минут
до третьего звонка.
     Аллеген понюхал колбасу, подумал и посмотрел на Макса.
     --  Э,--  сказал  Макс  обеспокоенно,--  а  кот  колбасу  не  жрет.  Не
траванемся?
     Кот  как-то  даже  удовлетворенно  дернул  ухом   и,   выдержав  паузу,
набросился на подачку.
     -- Зря колбасу ешь, Анныч,-- Анат закрыла холодильник.-- Захочешь пить,
как пить дать. И вообще -- мясо перед постом есть глупо.
     Макс и Кот непонимающе на нее уставились.
     -- Глупо? Мясо? А что я должен есть перед постом?
     -- Ну  кашу. Макароны из цельной муки можно.  Углеводы сложные, короче.
Чтобы легче  пост  переносить. Я, например, съела  три бутерброда из черного
хлеба.
     -- С кашей?
     -- С колбасой. И надо больше пить.
     -- Угу.
     Все  посмотрели друг  на друга и фыркнули. Так  они  вступили в  Судный
День.
     Гуляющие  по иудаизму сами по себе,  ©  были разочарованы,  узнав,  что
вовсе не оригинальны, а принадлежат к большой группе израильтян,  насмешливо
называемых "евреями Йом Кипура" -- тех, кто не соблюдает никаких религиозных
предписаний, но ежегодно постится в Судный День. Макс посещал синагогу раз в
год, в Йом  Кипур. Но не на  "открытие" праздника,  а на следующий вечер, на
"закрытие" врат. Ему нравилось, словно звонка с урока, ждать звука шофара --
окончания  молитвенного марафона.  Он научился  угадывать приближение  этого
момента,  чувствовал,  как  молитва выходит  на  финишный рывок, как усталое
бормотание  сменяется мощным ревом его племени.  Вся плотная мужская толпа в
праздничных  белых одеждах  начинала  петь  наконец-то  понятные  слова:  "В
следующем  году  в  отстроенном  Иерусалиме",  и   Макс  ощущал  себя  среди
грузинского многоголосья, сулящего радость и близость домашнего  застолья --
с хорошим вином и любимыми блюдами.
     Сначала  Макс  ходил в  синагогу  два  раза в год.  К  Судному  Дню  он
по-очереди,  неспешно,  добавлял  еще  какой-нибудь  праздник,  пока  все не
перепробовал. Но на Симхат Тору  надо  было  слишком  долго  плясать  вокруг
свитков  Торы, изображая  веселье и энтузиазм, а  Макс  не  привык  выражать
веселье и энтузиазм подобным образом. На Пурим дети заглушали трещотками имя
злодея Амана, что напоминало радиоглушилки советских времен, когда казалось,
что именно  в этот момент  "Голос Израиля"  транслирует нечто сокровенное. В
каждом празднике нашлось что-то, ставшее отмазкой от посещения синагоги.  А,
может, все дело было в том, что © прилетели в Израиль  в канун Судного  Дня,
что  придавало  празднику интимности, превращая его в их  личную  годовщину.
Родственников  у  них  в  Израиле  не  было,  поэтому  тогда,   по  приезде,
отправились  к   другу  в  Лод  --  городок,  который  и   сейчас  похож  на
принарядившегося на танцы разнорабочего.  Тогда же  весь  этот прикид только
строился.
     Гуляя   по   Лоду,  ©  сжимали   верткие  ладошки   своего  пятилетнего
гиперактивного  ангелочка  и всматривались  в "райцентровские"  лица,  дома,
перерытый  центр.  Друг  Максова  детства --  гиперактивный  ангел  в  самом
расцвете  сил  --  наслаждался ролью экскурсовода  по  сионистскому  раю.  ©
старались друг на друга не смотреть.
     -- Скажи, Яшка,-- спросила Анат тоскливо,-- а Израиль, он весь такой?
     -- Ага! Весь! Здорово, да?!
     Был канун  Йом Кипура, который ©  провели в посте, в  жаре и в странном
ощущении собственноручно нарушенной судьбы.
     Вечером, после окончания  Судного  дня,  ©  посмотрели  стихийный парад
жителей  Лода  -- толпа с песнями,  плясками,  жвачкой, спреями,  воздушными
шарами, обнаженными животами,  в мини и сапогах, валила по центральной улице
под восточную музыку.
     Через пару часов после окончания  праздника,  © сняли первую попавшуюся
квартиру -- она находилась в легендарном районе  восточной бедноты "Холон --
Бат-Ям". Хозяин, молодой  еле русскоязычный ватик, сосчитал количество дырок
в  обивке  дивана, и посредник послушно  отметил это в договоре. Посредником
был   Леон  Бор,   верткий  располагающий   к  себе  паренек  из  московских
фарцовщиков. Через несколько  недель © увидели Иерусалим, совпали и  поняли,
что  жить  будут здесь. А еще через несколько лет,  уже живя в Иерусалиме, ©
тупо  смотрели  репортажи  о  "кельнском  мяснике"  Леоне  Боре  --  молодом
израильтянине  русского   происхождения,  захватившем  в   Кельне   автобус,
расстрелявшем пассажиров и убитом немецким спецназом...
     В  Йом Кипур Иерусалим принадлежит детям. Они катаются на всем, у  чего
есть колеса и нет двигателя. Светские иерусалимцы, легко преступающие запрет
на езду  в субботу, не решаются  в  Судный День вставлять ключ в  зажигание.
Разновозрастные и  разномастные  дети на  велосипедах, самокатах,  роликовых
коньках,  скибордах  и  даже  супермаркетных  тележках  захватывают  дороги,
изредка и неохотно разъезжаясь перед медлительными и молчаливыми в этот день
амбулансами.
     Любимый вид на университетский кампус уже утратил  в сумерках и цвет, и
свет, но еще сохранял форму, когда © покинули балкон, сидеть на котором  без
бутылки  воспринималось, как наказание и  начали  искать обувь для прогулки.
Кожаную обувь в Судный  День  носить было нельзя. А не кожаной у © не  было.
Поэтому Макс пошел  в  резиновых шлепанцах для  бассейна, а  Анат в домашних
тапочках. Умываться,  чистить зубы, пользоваться дезодорантами, косметикой и
сношаться тоже было нельзя. Не  говоря уже о телевизоре и компьютере. Одежда
предполагалась светлая, потому что праздник.
     Все в белом, вышли на улицу.
     -- Сейчас я, допустим, думать о  душе еще могу. А  вот завтра смогу уже
только  о  дУше,-- мрачно сказала Анат, ловко уворачиваясь  от жмурящегося в
сладком  ужасе пацана,  такого  мелкого, что его  черные  роликовые  ботинки
казались сапогами.
     -- У брата спер,-- предположил Макс.
     -- С расстрелянного офицера снял.
     Аллерген тоже вышмыгнул на улицу и теперь, почему-то, решил сопроводить
хозяев  --  он шел рядом, как  воспитанный пес, и это  было очень на него не
похоже.
     -- Кыс-кыс,-- сказала растроганно Анат,-- видишь,  какие преданные коты
получаются, если их колбасой кормить.
     -- Просто он -- кот Судного Дня.
     Аллерген притормозил и отвернулся.
     © переглянулись и противными голосами проныли дуэтом:
     -- Прости нас, Аллергенушка!
     Аллерген подумал, кивнул и отстал. А ©  пошли  гулять по проезжей части
своего Города.


        Белла

     Первая радость будущего материнства  -- беременным можно не  поститься.
Нет     ничего    противнее,    чем    поститься    в    одиночестве.    Без
контролеров-свидетелей  пост превращается в диету. А если все  равно грызешь
шоколад,  то  глупо  не включить компьютер. В прошлые годы,  в  Йом Кипур  я
делала все то же  самое,  без  всякой беременности.  И не искала оправданий.
Интересно, это плод внутри делает меня суеверной? Или плод воображения?  Или
то, что я сама теперь внутри  стен Старого города?  Нет, я не связана  с ним
пуповиной. Просто, оказавшись на лекции в  первом ряду,  всегда  ведешь себя
пристойнее и осмотрительнее. Потому что встречаешься с лектором глазами, и у
вас возникает какой-то контакт.
     Если  за окном, во тьме,  истошно  чирикают, это  не значит, что  утро.
Особенно, если это утро Судного Дня.  Может быть, это Другие живые существа.
Собственно, это точно -- такие  личные  живые существа,  которые для каждого
свои, а чирикают они чтобы намекнуть тебе: "Пора".
     А  ты  сидишь  расслабленно, вялая рука возит мышкино пузо по  коврику,
глаза уже приобрели  то  специфическое выражение снисходительной  усталости,
всезнающего  отупения,  возникающее  не  раньше,  чем  через много  часов  у
монитора, причем последние -- ночные,  бесцельные, самые сладостные в начале
и засасывающие в никуда к утру.
     В это время мысли перестают посещать  тебя. Извне -- перестают. То, что
зарождается внутри припорошенного  сознания, --  это  не мысли  в нормальном
смысле  этого  слова,  это  такие  формы  жизни, формирующиеся  и  никак  не
способные     сформироваться     окончательно.    Глина     под     пальцами
ребенка-инопланетянина, возможно еще  и аутиста. Форма  только обозначается,
чтобы быть  смятой и перейти в следующую и, недоформировавшись, намекнуть на
третью,  и  так до упора, а не  до бесконечности.  Упор  предполагается всем
течением событий, вернее, бессобытийностью. Потому что знаешь -- где-то там,
на  грани неважно чего, вообще -- на грани  --  уже начался легкий переполох
меж  Других  живых  существ.  То  есть,   они  уже  переглянулись  и  слабо,
вопросительно чирикнули.
     Ты --  слышала.  И хотя  тебе  абсолютно нечего завершать, ты начинаешь
торопиться. В данном  случае  --  суетиться,  скорее. Это  такая  внутренняя
абстрактная суета, когда сердце стучит не в ритме перекачки крови, а в ритме
одного понятия "успеть, успеть". Что успеть? -- спрашиваешь ты себя виновато
и  как бы недоуменно. Ага,  вина  подползает незаметно, подло. Но неминуемо.
Да, я виновата.  Перед кем? Перед ними (список). Да  нет,  чего ради.  Перед
собой.  Да  ладно,  невелик  грех.  Перед  всеми.  Ну  уж!  Перед  Ним.  Да,
пожалуйста,  прости меня, прости, не за то,  что не  сделала,  не успела, не
сказала, не сочинила, испортила, не начала даже, а вообще -- за  то,  что не
достойна. Да даже не за это. А вообще -- просто так прости. Прости. ПРОСТИ!
     Птички,  Другие, живые, переполошно и злорадно  чирикают. Орут. Дерутся
друг с другом.  Стонут. Кажется,  забивают до смерти. Выклевывают.  Чавкают.
Воют.
     Пора.
     Выключить  компьютер.  Встать.  Лечь. Беременным  вредно волноваться. И
неважно, беременным от живых или от мертвых.


        Кинолог

     Почему эти суки так  ведутся на  мистицизм?  Что  они ищут в  обрядах и
ритуалах? Что-то  ищут. А  может просто  на всякий  случай, как Рахель тырят
папашиных божков. Хотя божки,  кажется, давали какие-то  права наследования.
Вот-вот, у этих сук  все гармонично уживается --  меркантильное с... ну не с
духовным  же... с  суеверием.  Гадом буду,  был бы матриархат -- не  было бы
монотеизма!  Вместо  специй  на  полочке   стояли  бы  божки.  Ларка  бы  их
надписывала: "от болезней", "от разлучниц", "для карьеры".
     Поститься   она  решила!   Ты  для  начала   Тору  прочитай.  Хотя   бы
адаптированную, для  даунов.  Полмолитвы  выучи,  что ли.  А  не  трепись  с
подружками  в  перерыве  --  "зеленый  чай для похудания, сегодня  скидки  в
супере,  послезавтра пост". Нет,  из всего многовекового  духовного наследия
эта  сука  выковыривает отмазку от приготовления обеда. Ладно. Хрен с ним, с
варевом.  Но  холодильник!  Блядский  никелированный  киоск!  "Боря,   Боря,
посмотри, я такой видела у Римоны, он сам лед делает! Даже не надо морозилку
открывать!  И  газировку  холодную".  "Нас  же  трое, Ларчик!  На  хрен  нам
шестиспальный  холодильник?"  "Борька, ты  нарочно?  Я  что,  не  могу  себе
позволить то, что хочу -- раз в жизни? Ты что, в холодильниках сильно больно
разбираешься?" И что  у  нас  в  этом ледовом дворце?.. Вот  же сука. Это я,
типа,  в  праздник,  пусть даже  он --  Судный  День,  должен всякое  дерьмо
жрать?.. Деваться  тоже некуда. Общепит закрыт весь --  от паршивой лавки до
самого некошерного  кабака...  У арабов,  конечно, открыто... Но  дотуда  не
добраться -- если ребенка не задавишь, то уж пингвины говенными подгузниками
точно закидают.
     -- Ларка! Зачем нам этот Третьяк?
     -- Третьяк?
     -- Ты ж холодильник ни разу больше чем  на треть не заполнила. А теперь
он вообще -- пустяк.
     --  Борька, отвали. Со  своими хохмами. День сегодня  такой, что  не до
шуток.
     -- Не-е, Ларчик. Ты все  спутала нафиг. Это  к обеду будет не до шуток.
Когда  я оголодаю всерьез  и  начну клевать твою  печень.  Ты зачем,  милая,
продукты вышвырнула?
     -- Потому что Йом Кипур.  Кроме того,  я их  не вышвырнула. А просто не
купила новых. По-моему, всей нашей семье, наконец-то, надо подержать пост.
     -- Че?
     -- Боря...  Время такое, неспокойное. Знаешь что?  Давай-ка  на сегодня
перестанем играть в дуру  и отморозка. Ничего,  посиди  на  голодный желудок
наедине с собой, подумай перед кем виноват.
     Ну  и  морда  у  нее  без  косметики.  Интересно,  после   Судного  Дня
подскакивает количество разводов?
     --  Ну и  перед  кем, интересно, я виноват? Кроме  той, конечно,  перед
которой я в вечном и неоплатном долгу?
     -- Да уж  сам разбирайся. Начни  издалека. Например, куда  твои  друзья
исчезли.
     Вот же... Никто так уж никуда не исчезал. Гришаня разве что. Ну, Давида
давно не видел. С Белкой перезванивался на днях...
     -- Ну и куда?
     -- Я разве сказала "куда"? Я имела в виду "почему".
     -- Почему?
     -- Потому что кто-то перед кем-то оказался виноват, наверное. Что ты на
меня уставился? Я откуда знаю -- ты же в свою нежную дружбу дурам доступа не
даешь. Поэтому, считай что это я так, вслух догадываюсь.
     -- Ничего никто никуда не исчез! Не лезь, вообще, куда не надо... Да, и
конечно прости меня, Ларка, за грубость,  аха... Я, пожалуй, пойду пройдусь.
Скажу Гришане, что я его простил, заодно пусть накормит.
     -- Пройдись, пройдись. Тем более  я ключи от машины  спрятала, подальше
от греха. Как раз к концу Йом Кипура дойдешь.
     Ну не сука? Придется велик взять в подвале, если  отпрыск его не юзает.
А  если  юзает,  возьму его  ролики. Впрочем, если примирение не  состоится,
ролики не лучшее боевое снаряжение.
     -- А где Рони?
     -- Катается где-то с друзьями.
     -- На чем катается?
     -- На роликах.
     ...  Жарковато,  однако.  Хорошо,  хоть  отпрыск  шины  вчера  накачал.
Готовился к  Йом  Кипуру, как к турпоходу. Ниче, ему  полезно узнать, что не
все идет по-плану, гы. Иногда и велики из подвала угоняют. Потому что нельзя
все  предусмотреть  заранее. Глупо быть слишком  правильным. Особенно в  его
возрасте. И в этой стране.
     Э-эх ма, давненько  я не катался верхом. От этой езды на свежем воздухе
сильнее  жрать хочется.  Может, сиденье кожаное зажевать,  гы?  Хорошо, хоть
воду взял.
     Пока под  горку,  в  цивильном  районе.  Дальше  будет  хуже.  Подъем и
пингвиньи  стада.  Антарктида,  гы.  Вон уже  дозорные  шляются.  Шли  бы  в
синагоги, а то прохлаждаются, вишь, по проезжей части. Ну че так зырить? Как
директор  школы на кучу говна перед кабинетом. А  ведь я не на лошади, не на
машине.  Оно  тебе надо,  куда  я еду  и  зачем.  Хочу.  Еду.  А  захочу  --
остановлюсь:
     -- В чем проблема твоя, господин мой?  Разве подобен коню этот предмет,
оседланный мною? Он называется велосипед, и нет  в нем ни души, ни мотора, в
котором  возгорается  огонь,  оскверняющий  Судный  День.  И  не  работаю  я
курьером,  ради пропитания своего. Я работаю программистом,  ради пропитания
своего и твоего, кстати, тоже.
     -- Прости меня, господин мой, если тебя обидел мой взгляд.
     Ах, еб твою мать, какие мы сегодня благородные. Евреи, блядь, в законе.
Идешь по своим делам? Так иди. И мне дай жить. Я за это твою  семью содержу.
А ты за меня молись, сука,  и из синагоги не высовывайся столько же, сколько
я на работе сижу. И будем взаимно вежливы. Я ж не ною, что тебя кормлю. А ты
на  меня  косишься, ты мимо  меня шастаешь, ты меня  презираешь.  Как кот --
хозяина. Точняк, не пингвины они, а коты. Жрут  в твоем доме, спят на  твоей
мебели, благодарности честно не испытывают, да еще считают, что это для тебя
большая честь все это им обеспечивать. Значит, нехрен, пусть по-любому мышей
ловят. А то я  получаюсь, как наша  сумасшедшая соседка, которая на половину
пенсии  окрестных  кошек  кормила.  Во,  и  у  меня  ползарплаты  на  налоги
отгрызают. А это  даже  больше, чем  на  одну  многодетную  пингвинью  семью
выходит.  О, мысль! Значит, где-то у меня есть персональный духовный денщик!
Для уборки души, в Штаб там сгонять... И нечего  ему  по улицам шляться -- у
него сегодня  генеральная уборка моей захватанной души, гы. Да, но у меня же
еще и на  большую арабскую из налогов  остается.  От этих мне даже  не надо,
чтоб молились. Пусть  просто  отвянут... Хотя, неплохо  сознавать, что  есть
типа  страховки на случай  непредвиденной правоты  другого монотеистического
культа, гы...
     А это что  за сука с мотором? Я, блин, уже всю жопу седлом набил,  а он
на тачке рассекает по самому центру! По улице Пророков он решил покататься в
Судный  День, сука! Араб, что ли? Щас ты у меня стресс словишь, гад! По всей
усатой  харе! Давить  меня при свидетелях  ты  зассышь.  Спокойно, Боря,  по
законам физики  ты не слишком  быстро  перелетишь через машину. Страховка  у
меня -- на внуков хватит. На таран!
     Ну  вот, бздливо визжит тормозами... Ну выйди теперь, поговорим. Аха...
Точно, араб.  До чего обнаглели, суки. Катайся в Йом Кипур  по своей деревне
-- тебе никто слова не  скажет. Но выпендриваться и плевать на наши традиции
в самом центре моего Города!
     -- Давай,  хабиби, вылезай!  Мы  сейчас  твою машину с  колес на  крышу
поставим. Так что тебе лучше из нее выйти.
     О, как реверсом рванул, сука. Пусть теперь  рассказывает своим, как ему
чуть  машину  не   отрихтовали.  Вместе  с  ряхой.  Все  лучше,  чем   будет
похваляться, как клал на евреев с их Йом Кипуром.
     А  че я такой  дерганый? Голодный. Не факт,  что перелетев через  тачку
удачно бы приземлился. Стоило ли? Не, не стоило. Но правильно сделал. Потому
что нехрен.


        Гриша

     -- Привет,  Гришаня! Че,  не ждал?  А когда ж,  как  не в Судный  День.
Прости и накорми.
     Кинолог.  Наконец-то. Какой-то он  взмыленный. Я  перед ним  вроде  как
виноват, хотя и не  настолько, чтобы самому идти  просить прощения. Конечно,
это не он убил Марту. Но тогда мне было совершенно ясно, что -- он. И я  вел
себя соответственно. Не сдал в полицию. И никто не сдал. Поэтому никого и не
трогали, даже не вызывали. Глупо просить  прощения за адекватное  поведение.
Он это, конечно, так же ощущает, а  то бы  не пришел. Про руку он тоже знает
-- иначе протянул бы свою, а не хлопнул по плечу.
     --  Это  ты  меня  прости.  Как-то  все  на  тебе  сошлось  тогда,  сам
понимаешь...  В  общем,  хорошо что  ты  пришел, я рад... Хавку  сам ищи,  я
сегодня со своим народом.
     -- А че это ты голодаешь?
     Авансом.  Мне   предстоит  потный  нечистый   год.  Почему  прощение  у
Всевышнего надо  просить  после совершения  проступка?  Я  прошу --  до. Так
честнее. В конце-концов, ведь это не я загнал себя  в угол.  Это  не по моей
воле оказался я с куриной лапой, не способной ни на что.
     --  В  бой,  Кинолог,  надо  идти  натощак.  Поэтому.  А  ты  возьми  в
холодильнике  -- там что-то есть,  я недавно загружал. И модель вчера что-то
жарила. Мне, знаешь, модели уже не позируют, но еще стряпают.
     Жаль, что я решил поститься -- надо бы было с ним выпить.
     -- А если не закусывая, будешь?
     -- Хрен с тобой, лей.
     --  Во,  Гришаня, смотри,  как  я  тебе  пригодился!  Я  тебе  утяжелил
испытание.  Тебе  придется  смотреть,   как  я  жру,  да  еще  мучиться   от
употребления без закуси, гы. Ты теперь настоящий страдалец за веру. Тебе это
зачтется...  Нет,  виски я тебе  не  налью -- это как кожаная обувь, слишком
роскошно. Это что?  Арак, аха. Во, пей  арак. Че, правда лить? По полной? Ну
ты даешь!.. Со свиданьицем! И чтобы все суки получили по заслугам!
     Пить без закуски -- последнее дело, особенно в жару. Да выходит -- день
такой.  Собственно,  мне даже есть  что  обмыть.  Кто  бы  мог подумать, что
торговать сокровищами так просто.
     -- Гришаня, что-то у тебя вроде изменилось... а вот что именно...
     -- Хищный блеск в глазах появился.
     -- Не, он у тебя всегда был хищный.
     Стук  в дверь. Знакомый стук. Неужели  явился? Вот  уж...  Впрочем, что
удивительного. Это уже двадцать  лет у нас так -- стоит двоим собраться, тут
же откуда-то остальные подтягиваются. Но его я, все-таки, не ждал. Не думал,
что решится. Во всяком случае вот так, не предупредив, не прощупав почву. Ну
что, молодец.
     -- Открой  ему, Кинолог,--  слишком громко  говорю  я.-- А я пока  ножи
спрячу.
     Ну и зачем я это сказал? Кинолог  зыркает осуждающе  и идет  открывать.
Давид входит  осторожно,  как будто  в  воду.  А я  продолжаю,  повернувшись
спиной, но видя его в оконном отражении:
     -- Не буду,  пожалуй,  убирать  ножи. А вдруг он с топором  пришел? Так
чего зря суетиться.
     Поворачиваюсь.  Натыкаюсь на блаженную  растерянную улыбку Давида и его
полоумный взгляд.
     -- Привет, ребята,--  говорит  он  так, словно выходил за сигаретами,--
как здорово, что вы тут оба. Поздравьте меня.
     -- Легко,--  говорит  Кинолог.--  А  ты  в  обмен  нас прости. И помоги
бутылочку уговорить.
     --  Простить  и помочь?  --  странным  голосом переспрашивает Давид, но
трясет головой и  продолжает.-- Да, конечно, прости меня Гриша. Ну ты знаешь
за что.
     -- Пожалуйста-пожалуйста,-- услужливо отвечаю я, вспомнив  анекдот  про
сантехников.
     -- В общем, все уже позади, да? -- канючит Давид и заглядывает в глаза.
     -- Давид, ты  пить будешь? --  спрашивает Кинолог --  он явно  не ловит
кайф от этого спектакля.-- Или как?
     -- О, у меня есть тост! -- восклицает Давид.-- Но я пост ведь держу.
     -- Тю, пост! Нормальные люди делают, как Гришаня. Пей, но не жри.
     Давид вроде как задумывается. И неуверенно говорит:
     -- Вообще-то пить нельзя так же, как и есть. Ничуть не меньше.
     --  Тогда я  поставлю вопрос иначе,-- хмыкает  Кинолог -- он уже сожрал
мой ужин  и подобрел.--  Ты  нас уважаешь?  Не уважить людей в Йом  Кипур --
страшный грех. Самое главное для праведной жизни знаешь что? Выбрать из двух
грехов  меньший  и  совершить его.  И испить дозу благодати, равную разности
между грехами, гы.
     Давид упрямо наклоняет голову, мнется:
     -- Нет. В любой другой день было бы да. Но не сегодня.
     --  Блин! -- возмущается Кинолог,-- а че ты тогда приперся? Неужели  ты
считал,  что Гришаня тебя простит, не выпив с  тобой на  мировую? Короче,  я
тебе наливаю, а ты  не  тормози,  как пресловутый осел  и  выбирай  из какой
охапки сладостных грехов отведать, гы.
     -- Я дождусь третьей звезды, и мы выпьем, ладно?
     -- Аха, а я  потом поеду домой на велосе пьяный, в темноте и попаду под
колеса. И грех, Давид, будет на тебе. Ты че ломаешься? Ты ведь у Гришани  не
телку увел. А целую музу! Что тебе важнее -- прощение или ритуал?
     Давид  затравленно смотрит на нас, потом одаривает идиотской улыбкой  и
поднимает стакан:
     -- Ну ладно, мужики, за моего  эмбриона! Ему уже три месяца. А я только
вчера узнал, представляете?


        Давид

     У  Гриши под дверью велосипед. Проверяю -- тормозные колодки  стерты на
обоих колесах примерно одинаково. Это хорошо, раз так, значит Гриша нажимает
на ручник  правой рукой не реже,  чем  левой.  Значит, все не так страшно  с
десницей.  Белка, как всегда, драматизировала. Медлить  дальше невозможно. Я
вздыхаю  и  стучу в  разрисованную дверь.  На ней  нежатся  те  же  гаремные
красавицы. Раньше Гриша менял картинку не реже раза в месяц.
     -- Открой  ему, Кинолог,--  с веселой злостью  кричит Гриша.-- А я пока
ножи спрячу!
     Мгновенно перехватило горло от того,  что он  узнал мой стук. Сколько в
мире таких людей? Даже Лея могла бы не узнать. И эта шутка, как будто у него
Кинолог... Конечно, заранее  приготовился,  знал что  я не смогу  не прийти.
Знает меня лучше, чем я сам себя -- ведь до последнего момента не решался.
     Но дверь и  правда  открывает  Кинолог. Жующий  умиротворенный Кинолог.
Гриша делает вид,  что  отвлекся на вид  из окна.  Он,  конечно,  уже больше
прикалывается, чем злится:
     -- Не  буду, пожалуй,  убирать ножи. А вдруг он  с топором  пришел? Так
чего зря суетиться.
     Хорошие у меня друзья, все-таки.
     -- Привет, ребята! Как здорово, что вы тут оба. Поздравьте меня.
     --  Легко,-- говорит  Кинолог.-- А  ты  в обмен  нас прости.  И  помоги
бутылочку уговорить.
     Прости  и  помоги?..  Ну  хватит, сколько  можно дергаться  из-за этого
словосочетания. Здесь-то уж этот "простипом" явно случайно. Хотя, что значит
случайно? Так можно сказать, что и  Кинолог у Гриши случайно оказался. Но не
это сейчас главное. Я пришел за прощением и должен его получить.
     И я  его получаю. На радостях рассказываю друзьям о беременности Леи. И
рефлекторно пью из стакана, который поднял  только,  чтобы обозначить  тост.
Откуда, все-таки, тут взялся Кинолог? Он победоносно ухмыляется. Уверен, что
убедил меня выпить в Йом Кипур. Ну да ладно, раз  так получилось. И если все
равно  так получилось, то почему  бы  не  продолжить. Есть я тоже ничего  не
буду, как  Гриша.  Потому что ограничение  себя  в чем-либо  это  проявление
уважения  к запрету, даже если его  нарушаешь. И теперь очень важно случайно
что-то  не  съесть,  потому  что  шаг  в сторону  должен быть один,  а  если
позволить себе два-три и  больше, то это уже бегство, и оно  неостановимо. В
этом смысле Галаха должна отличаться от устава караульной службы.
     Гриша все делает  левой рукой. Только  стакан держит  правой, но как-то
неловко.  Да  и  велосипед  оказался  Кинолога.  Плохо.  Но  выглядит он  не
несчастным. Он  выглядит так, словно внутри  у него разворачивается звенящая
спираль новой затеи. Если это так -- хорошо. А это так, я его слишком хорошо
знаю. Не буду его пока ни о чем спрашивать. Пусть сам расскажет.
     У  Гриши все вообще здорово изменилось. А что  именно? Диван, кресло те
же.  Картин меньше. На  этажерках всякие интересные  штуки.  Но это все так,
пустяки,  а ведь ощущение, что именно радикально что-то  изменилось... Исчез
запах  красок  и  всякой  околохудожественной  химии. Поэтому  у  мастерской
нежилой облик и какая-то искусственность. Понарошку. И это все из-за меня. В
углу теперь компьютер. Интересно, он в Сети бывает?
     -- Гриша, а ты к Интернету подключен?
     -- Подключен, но не подсажен.
     Кинолог перестает есть и хмыкает. Он уже  пьян. Значит, мы с Гришей еще
больше пьяны.  Но  Гриша  никогда не спускается по ступенькам  опьянения. Он
словно  бы  наблюдает  за  происходящим  с  лестничной  площадки,  а   потом
неожиданно скользит по перилам...
     -- Давид,-- говорил  Кинолог,-- а это, как ты себя представляешь отцом?
Щас... Имею в виду --  каким.  Да, вот каким  ты будешь  отцом? Отвечать  не
раздумывая!
     -- Плохим,-- отвечает за меня Гриша.
     Я понимаю, что  он прав. Но этого-то  я и боюсь. Поэтому буду стараться
играть  со  своим  ребенком на  опережение  рутины.  И  я  зачем-то  начинаю
объяснять это своим друзьям. Они не понимают.
     --  Ты  о  чем,  Давид?  --  умиротворенно  и  сыто  растягивая  слова,
интересуется Кинолог. Как он все не наестся?
     --  Ну я же объясняю... Хотя это  чисто теоретически, конечно. Я думаю,
что  главная человеческая, а значит и моя  проблема воспитания детей в  том,
что все идет  по одним  и тем же схемам. Достаточно предсказуемым, чтобы они
заранее вязли в зубах.
     Гриша   мудро   усмехается.   Это  значит,   что  он  уже   на   стадии
снисходительного презрения к человечеству. Это  уже более добрая его стадия,
поскольку  в  трезвом виде  он,  тщательно  и умело  это скрывая,  презирает
человечество остро и горько. И, в общем-то, за  дело, во всяком случае после
его объяснений, его точку зрения на какое-то время принимаешь.
     -- Ты,  Гриша,  подожди усмехаться,--  я  сам с изумлением  слышу  свой
возмущенный голос.-- Это в теории очень просто. Даже слишком просто. Ведь ты
знаешь заранее где идет магистраль стандартного процесса воспитания. Поэтому
ты   можешь   не  допускать  рефлекторной  педагогики.   А   делать   что-то
нестандартное  раньше,  чем  твои  рефлексы  отправят   тебя  на  исполнение
стандарта. Рефлексия против рефлекса!
     Кинолог  вдруг  начинает  истерически  хохотать  над  куском равномерно
прожаренной рыбы. Кажется, это камбала.
     -- Ты  чего? --  вяло  интересуется  Гриша, тоже  наблюдая исчезновение
камбалы.
     -- Да мужики... Давид  тут разливается, город  солнца строит, а я  же с
этими  продуктами нашей  половой  жизнедеятельности  каждый  день  воюю. Эти
мелкие суки, это скажу я вам... Ну  давай, Давид,  за  тебя! Короче, сам все
скоро почувствуешь!
     В каждом  слове Кинолога словно бы присутствует сытая отрыжка. При всем
этом я вижу -- он за меня рад.
     -- Жениться будешь? -- спрашивает Гриша.
     -- Да не знаю. Еще как-то... Буду, наверное.
     -- Между свадьбой с брит-милой перерывчик небольшой, а?! Да, Давид?! --
радуется Кинолог.-- Или у тебя девка?
     -- Не знаю. Лея, вроде, была на ультразвуке, но не смогли определить.
     -- А тебе не все равно? -- отзывается Гриша.
     --  Мне  пока  еще  абстрактно,--  честно  сознаюсь  я.-- Ничего, кроме
ощущения грандиозных перемен.
     -- Это старинное китайское проклятие. Чтоб тебе жить в эпоху перемен. А
у тебя еще и грандиозные они...
     -- А у тебя -- нет? -- встревает Кинолог.
     Гриша  как-то хмуро  и долго  вдумывается в  смысл простого и  краткого
вопроса. Кивает:
     -- Претерпеваю метаморфозу.
     --  Учись,-- говорит мне Кинолог,-- без закуси и такую фразу. Я уже  не
смогу. Гы. Так ты че, Гришаня, окукливаешься? А нахрен?
     -- Освин... освинкчиваюсь, черт, сглазил! -- запинается и злится Гриша.
     -- Освинячиваешься? Так не ты один.
     Гриша мотает  головой и приносит коробочку. Не может  развязать узел на
веревочке. А я не решаюсь ему помочь. Наконец, перерезает ее ножом. Кажется,
ТЕМ  САМЫМ. И вытаскивает какую-то штуковину  размером  с ладонь. Статуэтку.
Видно, что древняя. Ставит ее между нами. Это что-то вроде сфинкса.
     -- А, понял. Значит ты осфинкс...  осфинксяешься, во! Или уже осфинксел
вконец.
     -- Слегка, по диагонали. Видишь, вместо правой руки уже  лапа. Львиная,
не при Давиде будет сказано.
     А я смотрю  на  этого  сфинкса. Он просто притягивает взгляд.  Какой-то
он...  Не серый. Нет у него определенного цвета. Он, может быть, даже меняет
цвет -- вот тут, где падает на его бок луч, он  явно рыжеет, а в тени что-то
густое,  цвета  жирного  дыма  с  прожилками огненного  мяса.  Тело  у  него
звериное,  а  морда --  не совсем  лицо,  потому что  таких  лиц все-таки не
бывает,  ведь  все  люди  классифицируются   по  типажам...  Это,  наверное,
человеческая морда.  С человеческими чертами, но нечеловеческим  выражением.
Взгляда у этого существа нет. Глаза есть.
     -- Какого он цвета, Гриша? -- спрашиваю я.
     Гриша словно впервые вглядывается в сфинкса.  Кинолог тоже таращится на
скульптуру, потом  начинает рассматривать ее через стакан с виски.  Наконец,
придвигает стакан к каменному боку. Цвет слегка похож.
     -- Гы! -- радуется Кинолог.-- У него цвет бодуна!
     Гриша мотает головой:
     -- У него цвет львиного поноса.
     -- Это ответ для  Давида.  А теперь ответь для меня!  Если ты, конечно,
еще различаешь оттенки.
     Но Гриша  только  печально  качает головой  и  смотрит на сфинкса  так,
словно хочет поймать его взгляд. Пустое занятие. Пустые  взгляды не ловятся.
Потом он  поднимает этот свой  сконцентрированный  взор на меня.  Я,  помимо
воли, ежусь.
     -- Нравится? -- спрашивает он с каким-то особым выражением.
     -- Да.
     Я не  уверен,  что Гриша спрашивал про сфинкса, но  отвечал я про него,
хотя и не искренне.
     -- Дарю,-- словно что-то обрывает внутри себя Гриша.
     Я не хочу этого  подарка.  Очень не хочу.  И инстинктивно делаю ладонью
отстраняющий жест. Гриша трактует его, как хочет и  вкладывает сфинкса мне в
руку.  Это  противно.  На ладонях  возникает  ужасное  знакомое  ощущение...
спекшейся крови. Как  было  дважды, когда в  мае сбил собаку, когда  впервые
появилось рычание. И второй раз, когда перевязывал Лею... Господи... Я  сижу
сам, словно  окаменев,  и  держу  этого  сфинкса на  вытянутой  руке.  Гриша
наблюдает  за  мной  с пьяным псевдомудрым  прищуром.  Кажется, он  как  раз
катится по перилам. Кинолог, совершенно осоловевший и откровенно счастливый,
тычется своим стаканом в бок сфинкса.
     -- Нет! -- я одновременно мотаю и головой, и руками.
     -- А это не тебе,-- обижается Гриша.-- Это Лее -- хавере и модели -- на
первый зуб, авансом.
     -- Только  попробуй  не взять,--  возмущается  Кинолог.-- Это  ведь  не
просто  так,  это символ!  Гриша  вырвал...гы,  зуб, который на  тебя имел и
сложил к ногам будущей матери, да, Гришаня?
     Мне  вдруг  приходит в голову, что  если  я, как  бы  неловко,  поверну
окаменевшую  свою  руку,  то  этот  сфинкс  ведь  может  случайно выпасть  и
расколоться. И  ладонь моя раскрывается, сфинкс медленно сползает... Кинолог
хватает его  в последний момент, даже не  замечает,  что  спас  статуэтку  и
начинает жадно разглядывать. Потом с апломбом заявляет:
     -- Это, бля буду, золотой зуб! Я угадал, Гришаня, да?
     Гриша ухмыляется:
     -- Не угадал. Даже не знаю во сколько раз эта штука дороже своей копии.
Золотой копии, то есть. По банальным подсчетам -- третье тысячелетие до того
как.  А может, и  четвертое.  А может, и  хрен его знает какое. Это глубокое
потрясение.
     --  Я  потрясен,  аха,--  лыбится Кинолог.--  Глубоко!  Пробрасываешься
столетиями, как новый русский стобаксовыми купюрами.
     -- Да, для специалистов, конечно, потрясение.  А для всех -- культурное
удивление. Культурные мурашки. И вообще, в Иерусалиме сто лет -- не деньги.
     Почему он мне это подарил? А может быть, сфинкс вообще взялся откуда-то
издалека и ничуть не имеет ни к чему здесь отношения? А я просто пьян?
     --  Ну,--  требует  Кинолог,-- мы  с Давидом  хотим знать...  биографию
твоего подарка! Где взял?
     --  Нашел,--  разводит руками  Гриша.--  Гулял  в нужном месте в нужное
время... смотрю -- валяется... Давид, ты в порядке?
     Кинолог треплет меня по плечу:
     -- От счастья не умирают. Ты поплачь, гы,-- советует он и снова тянется
своим стаканом к сфинксову боку.
     Гриша отводит его руку:
     --  Тоже  мне,  нашел  собутыльника...  Да  он старше  всего еврейского
народа. Ты для него так, тьфу.
     --  Отвали,--  возмущается  Кинолог,--  я  чувствую,  что  должен с ним
выпить! -- он вдруг ставит стакан и начинает истерически хохотать, делая нам
какие-то  тайные  знаки и пытается что-то  объяснить,-- Я понял... почему...
да, выпить... с ним...-- постепенно он успокаивается, но молчит.
     Мы  смотрим  вопросительно. Я  даже сумел  ожить и поставить сфинкса на
стол. Но Кинолог молчит и лишь поглядывает виновато. Наконец, произносит:
     -- Может, не надо?
     Но мы ждем объяснений. Он вздыхает:
     -- Да посмотрите же... Он  мне Линя напомнил. На презентации  в Геенне.
Ну, вспомнили? Пенопластовый сфинкс с его головой, ну?
     Да.
     -- Так это, блин... вот  нас и четверо. А  я думаю  --  че  это мне так
охота с ним чокнуться? А оно -- вот оно что...
     Гриша молча берет статуэтку, всматривается в морду, кивает. А я быстро,
пока сфинкс у него в руках, говорю:
     -- Тогда будет правильно подарить его Белле.
     Гриша и Кинолог смотрят на меня, как на придурка.
     -- Вместо вибратора? -- уточняет Кинолог.
     -- Она беременна, вы знаете? -- жалко бормочу я.-- И как раз от Линя.
     --  Знаем, знаем,-- успокаивает меня  Кинолог,--  Линь, сука,  да будет
благословенна  его  память,  добился-таки своего,  гы.  А  че,  молодец!  Не
удивлюсь, если он и помер нарочно.
     -- Все вообще происходит нарочно,-- говорит Гриша.-- Правда, Давид?
     Правда. Он  прав. Ничего  не происходит  просто так. Хотя вряд ли Гриша
это  имел в виду. Я киваю.  И осознаю, что  мы  не  могли случайно оказаться
вчетвером в мастерской человека, с которым не общались несколько  месяцев...
ну пусть втроем с плюсом. Какой это, к черту, намек. Это уже крик!
     А Кинологу наплевать, он все о своем:
     --  Точняк,  Гришаня! А  что если,  я вот только  что подумал, гы, Линь
нарочно  и завернул прощальную подляну. Мало ли чья сперма могла быть в этой
пробирке, гы.
     Грише это тоже кажется ужасно смешным.
     -- Так где ты его нашел, говоришь? -- повторяю я  со всей небрежностью,
на какую  способен.  Голос  мой  звучит  фальшиво,  напряженно  и  почему-то
заискивающе. Но мы же пьяны, поэтому ничего страшного.
     -- В куче мусора,-- неохотно отвечает Гриша. Он, конечно, врет.
     -- Брехло! -- говорит Кинолог.
     -- Да нет, не совсем. Правда нашел.  В  большой куче очень специального
мусора.
     -- И где же эта куча?
     -- Да здесь, в Иерусалиме.
     -- Йо-хо-хо! -- вскакивает Кинолог.-- Вперед на кучу! На могучую кучку!
Гришаня, веди нас!
     Я  встаю,  забыв  сфинкса на столе.  Гриша несколько минут  сидит один,
затем неохотно поднимается.
     Кинолог суетится  -- хватает со  стола бутылку, заставляет меня забрать
сфинкса. Камень оттягивает карман --  теперь о нем даже не забудешь. Я вдруг
представил,  что это  ключ,  который  нужно  вложить  в  специальный паз  на
какой-то тайной  плите.  Она  откроется, и...  и  это уже  полный  Буратино.
Впрочем,  если  Гриша  действительно покажет  место,  где  нашел сфинкса,  я
постараюсь сконцентрироваться. Может быть, мне удастся обнаружить там что-то
интересное, например, какой-нибудь след...
     Мы втроем  катим  велосипед  по притихшему  Городу. То  есть, мы втроем
опираемся на один виляющий по  Яффской дороге велосипед.  Это  неудобно,  но
иначе не  получалось -- все-таки мы здорово набрались. Мне хуже всех, потому
что Гриша с  Кинологом  схватились за руль,  а я держусь за седло.  Зато нам
удобно разговаривать и  мы, не стесняясь, громко  говорим  о дружбе. Говорим
дружно,  хором.  Но я иногда замолкаю и, прислушиваясь, понимаю, что говорим
мы совсем разное.
     -- Э, други...-- говорит Кинолог, обнаружив себя на Сионской площади,--
а куда мы... катимся? Гришаня? В Старый Город? К Белке, да?
     -- Там  увидим... Не  это сейчас  главное. Главное сейчас с  кем,  а не
куда. Не секс.
     -- Я  понял -- друзья -- это те, с  кем ты играешь! Мысль! От песочницы
до реальной войнушки. Универсальное определение. А с суками мы не играем!
     -- Сейчас важно попасть к Белке. Она ведь тоже... хотя и не совсем. Вот
если  бы она была  мужиком, тогда  бы  она  была лучше всех  нас! Да, лучше!
Потому  что каждый... Каждый! По-своему выпендривается. А она же ни с кем из
нас  не конкурирует... Понимаете? Это  важно! Она умеет  восхищаться  своими
друзьями. Нами, то есть... Хотя...
     --  Аха...  Так  вот...  друзья  мои...  друзья   --  это  как  обшивка
космического корабля... бля. Тоже защищает от космического холода... сегодня
даже  и голода, гы... и главное,  знаете от чего?.. От беспощадной геометрии
пространства-времени...
     -- Человек без друзей, это театр без зрителей. Все зря. Все в темноту.
     -- А потеря друга... как попадание метеорита.
     -- Кинолог!
     -- Я!
     --  Ты  просто поэт. Без  дураков, правда. Жаль даже, что  в  рифму  не
сможешь.
     -- Ты, Гришаня  -- примитив.  Стихи в рифму  -- это, на доступном  тебе
языке, фотографически похожие портреты, понял?
     -- Но  лучший друг -- это не друг-зритель, а друг-суфлер. Вот Давид был
таким...
     И тут Кинолог неожиданно цепляется к последним словам Гриши:
     --  А ты, Гришаня, должен быть Давиду благодарен!  Сам же  ты... Не, не
мог бы ты сам прекратить  свои  художества! Это надо было бы  себя  признать
совсем не тем, кем ты сам себя придумал... то есть, представлял... И внутри,
то есть, тебе надо было себя отменять, и  снаружи. Не, точняк не смог  бы! А
так  --  случай  помог.  Пиздец подкрался, и все.  Никто не  виноват, аха...
Поэтому я  и  говорю  --  правильно ты Давида простил.  Справедливо  ты  его
простил. За добро надо прощать обязательно! Вот так...
     Гриша останавливается, отчего руль велосипеда перекашивается влево, как
голова у барана, которому свернули шею. Кинолог спотыкается. Не надо было...
Гриша вздергивает  голову каким-то странным сложным движением, с траекторией
от правого плеча вверх к центру. И говорит:
     -- Ну-ну... Так, да?
     Кинолог добр.  И  не  хочет нарушать  блаженства.  Поэтому  он  как  бы
поджимает хвост и пожимает плечами:
     -- Ты че, Гришаня? Я ж чуть не упал. А что?
     -- А  мне плевать, слышишь, что быдло думает обо мне, о  моей жизни и о
моей живописи! Ясно?! Доступно?! Вот так...
     Я хочу восстановить  то  мирное равновесие, которое было вот же, только
что, ну пусть оно вернется...  Но я не имею права встревать, ясно же почему.
Я только и могу -- укоризненно посмотреть на Кинолога. И он, как ни странно,
ловит мой взгляд:
     -- Гришаня... Ну извини, я ж не хотел обидеть... я ж  наоборот хотел...
Ну согласись же, что выход из игры не по своей воле, не по слабости, а из-за
объективных обстоятельств -- не западло ни разу! Точно тебе говорю!
     Поздно. Гриша уже застыл в своей гордыне. И цедит:
     --  Да? Может быть, может быть. Только для кого-то другого. Плохо же вы
меня знаете... Вы оба. Ничего не кончилось. Ясно? Все продолжается... Проект
живой. Живее всех живых. Ты понял, Давид?
     --  Ну и отлично! -- восклицает Кинолог.--  Пошли мужики, пошли дальше!
Мир-дружба, бхай-бхай!
     Но теперь я хватаю велосипед за седло и не даю сдвинуть его:
     -- Не понял. Поясни-ка.
     -- Поясняю,  для особо ебнутых.  Проект.  "Тысяча  жен  царя Соломона".
Существует. Сейчас я не слишком кошерно, но, черт возьми, как же эффективно,
кую для него бабки.
     -- Но у тебя же рука...-- беспомощно блею я.
     -- Я  помню, спасибо. Я и не рисую. Я  этот проект про-дю-си-ру-юююююю.
Нанимаю способных ребят и говорю, что рисовать.
     -- Ни  хера себе,-- уважительно  качает головой  Кинолог.--  Гришаня...
Уважаю!
     Как  же  это...  Почему  я  ничего  не  почувствовал...  Я  не  мог  не
почувствовать...   Может   быть,   он   блефует?   Выдает   планируемое   за
осуществляемое...  Но  сфинкс в кармане подсказывает мне, что не врет Гриша.
Что  раз он  делает  такие  подарки,  то  может  и  нанимать  в  свой  гарем
художников-евнухов...
     -- Но ведь они тебе пока еще не нарисовали ни одного портрета, правда?
     Гриша смотрит на меня с каким-то злобным уважением:
     -- Откуда ты знаешь?
     -- Я не знаю. Но я знаю, что когда появятся портреты -- я почувствую.
     --  Вай, шаман! -- встревожено восклицает  Кинолог.  Ему тоже жаль, что
все рушится.
     -- Скоро почувствуешь. Обещаю.
     -- А почувствовав -- пресеку. Обещаю.
     Кинолог крутит головой, смотрит то на меня, то на Гришу. Он думает, что
сейчас  ему  придется между нами  выбирать. Придется,  конечно. Он  это тоже
понимает и уравновешивает перед выбором весы:
     -- Ни хера себе, Давид... Уважаю!


        Кот

     Протяжно   скрипят  несмазанные   жертвоприношениями   петли   неспешно
закрывающихся Небесных Врат. И тысячи егерей трубят в шофары, загоняя меня в
сужающийся просвет  между створками. Прижав уши к голове, в ужасе бросаюсь я
туда,  и Врата  захлопываются  за моим хвостом,  отсекая пронзительные вопли
шофаров. И наступает такая тишина, которой не бывает.
     Хозяин  оказался дальновиднее, он знал  с  кем имеет дело, не звал,  не
подманивал, а загнал к себе, как дикого зверя.
     Вокруг меня  пустота такая же,  как  тишина.  И  тишина  такая  же, как
темнота. И если я ничего не услышу, ничего не увижу, и ничего не почувствую,
то это -- смерть. Мне не страшно. Я понимаю, что не для невнятной смерти был
избран. И я смотрю, я слушаю, я  нюхаю,  я готов поймать любое изменение или
даже  намек  на  него. Может  быть,  сначала  нужно  сильно  пожелать  этого
изменения.  Значит, Хозяин сумел  заставить меня так сильно желать встречи с
ним. Он непрост, мой нынешний Хозяин.
     Я  ведь  не подвешен  в  пустоте.  Я  на  чем-то стою. Уже  что-то.  На
прохладном и твердом. Когти не вонзить. Похоже на камень.
     Легкое  движение  воздуха.  Как  от редкого и  слабого  дыхания.  Запах
болезни.
     Ясно, что я жив. И кажется, что рядом кто-то умирает. Огромный, старый.
Не человек. От этого дыхания моя шерсть становится влажной.
     Стон. И снова тишина. Я начинаю догадываться. Это умирает мой Хозяин. И
что я  должен  делать?  Что должен делать  Красный Кот,  когда  умирает  его
Хозяин? Ничего. Потому  что нет никакого Красного Кота. И Красного Льва тоже
нет.  Все  это  --  лубочный  фольклор  иерусалимских котов. Увы.  Еще  одно
грустное  знание,  настигшее   меня.  Лязгнувшие  Врата  перебили  пуповину,
связывавшую меня  с  моими  детскими  представлениями. Одним движением  лапа
Сфинкса  смахнула  все,  что было  мне дорого  и ясно -- от сухого  мышиного
хвостика  до  героической мечты  о Красном  Коте.  Значит,  зря  мой наивный
старший брат,  охваченный гордыней и мечтой о  превращении в Красного  Кота,
травился анаболиками. И правильно  я, еще не имея в виду ничего конкретного,
сказал горюющей матери, что  мы пойдем  другим путем... Или это не я сказал?
Ладно, неважно. Любимая детская игрушка, любимая детская мечта, все это были
такие же  фантики, как  любимое место для сна или  любимое  представление об
устройстве мира. А все фантики, когда ими наиграются, превращаются  в мусор,
и ветер уносит их в никуда.
     Никогда  прежде  я  не  ощущал,  что у меня есть прошлое. Все  ощущения
ограничивались  настоящим.  Теперь  же  у  меня появилось  четко  очерченное
прошлое,  но не стало настоящего. Да  и  прошлое как-то удаляется, и кажется
мне все менее моим. И что же мне остается?! Что нам всем остается? И сколько
остается?  До смерти  умирающего?  Вот, значит, как все оборвется... И  этот
грот под жертвенным камнем останется пуст, не взметнется  Красный  Лев моего
детства, не пожрет Красную Корову человеческих представлений. Смерть Сфинкса
смахнет лапой  все  и  всех.  Уши мои  вжимаются в череп,  клыки  обнажаются
навстречу смертельной неизбежности. Я еще располосую пищевод вечности, падая
в ее утробу!
     Я истошно, захлебываясь,  вою. Потом еще. Еще. Становится легче. Словно
умирающее  пространство  вокруг наполняется.  Да выпустите  же меня  отсюда!
Иначе я буду кричать и кричать, не боясь наказания за шум!
     И  мне  открывают лаз. Я бросаюсь к тусклому  свету,  не замечая ничего
вокруг, но все-таки чувствуя больное животное тепло сзади и прохладу лунного
света впереди.  О, Сфинкс, умирающий для всех нас, оставляющий без присмотра
Город, отдающий мир на разграбление! Не умирай! Вывернись, извернись, обнажи
свою кошачью сущность, переверни девятую жизнь в шестую! Я... сделаю... все!
Клянусь!
     Я  очухиваюсь,  хотя  и  не совсем,  на  огромном бугристом  камне.  Он
прячется под обычной серой шкурой, но я ступаю по нему осторожно, ощущая всю
его ненадежность из-за сходящихся в нем чрезмерных напряжений от смыкающихся
Иерушалаимов  -- Земного  и Небесного.  Тот  самый Камень!  Затаив  дыхание,
всматриваюсь я  в  борозды  на его поверхности, похожие на  рваные  царапины
могучих когтей. Я ищу след  хвоста Ицхака. И не нахожу. Не могу  определить,
какая из  каменных извилин  повторяет удар его хвоста, когда ангел остановил
его занесенную  над Авраамом  лапу... Не нахожу. И не могу больше оставаться
на Краеугольном  Камне. Уши закладывает от перепадов давления, кажется, меня
сейчас сплющит или  разорвет. Спрыгиваю и валюсь  на обычный ровный каменный
пол.
     Я на Храмовой горе! Знакомое с детства место. Правда, тогда я не ощущал
ни идущей снизу  вибрации, ни  звенящей хрупкости здешнего  пространства. Ни
того,  что время  течет здесь  медленнее  и толчками, как пульс.  Потому что
тогда я  еще не принял Обет. А сейчас  -- принял. Не хотел, но не мог иначе.
Хозян все знал с самого начала. Он знал, поэтому я -- принял. Все.
     Смотрю  вверх, на Камень. На  котором произошло, а вернее  не произошло
жертвоприношение Ицхака. Аврааму был отдан страшный приказ принести в жертву
сына для того, чтобы пробудить в Ицхаке львиное начало.
     Сарре было  предназначено родить сфинкса. Сфинксы всегда самцы. Подруги
их -- иной крови. Двойственность  сфинксов подобна суспензии, переходящей из
состояния "масло в воде" в "вода в масле"  и обратно. Мнимое бесплодие Сарры
-- это лишь история неудачных попыток свершить предначертанное.
     Появление сфинкса  всегда  прорыв тайны. В самые  усталые  или  в самые
напряженные  моменты миросостояния сфинкс разверзает, рождаясь,  материнское
лоно и  выходит  из багровой  темноты высшего замысла.  Сфинкс  появляется у
человеческой самки, оплодотворенной высшим предназначением,  спермой львиной
стороны мира. Он обречен на одиночество в высшем смысле слова.
     В  египетской  статуе у пирамид  запечатлен  момент перехода сфинкса из
состояния -- в  состояние. У сфинкса нет ни морды, ни  лица, он -- любой. Он
может остаться человеком. Тогда  это  --  беда  для гомеостаза  вертикалов и
котов.  И  нам, и  им приходится  действовать  порознь.  Поэтому Ицхак и был
связан,  и возложен на Камень  для жертвоприношения.  И лишь  занесенный нож
Авраама пробудил  в Ицхаке  льва. И  все  перевернулось! И Авраам был брошен
навзничь на  Камень, и правая лапа Ицхака уже падала на его шею, когда ангел
оттолкнул  ее.  И  не только когти оцарапали Камень,  но  и  хвост в  ярости
хлестнул и оставил след.
     Ицхак  опомнился, увидел сжавшегося Авраама, и ярость сменилась позором
незавершения жертвоприношения.  Тогда и прыгнул  Ицхак в кустарник, и поймал
там  ягненка, и задрал  его на Камне.  И заключил  Союз  нашего семейства  с
Всевышним. На вот  этом  самом  Камне! И  избрал нас  Господь  среди  прочих
тварей.  Но хитромудрые  вертикалы обманом  стащили  право  первородства,  и
опечаленный  Ицхак ушел  от  них и сменил  у Камня  первого и  единственного
львицей рожденного Сфинкса. А теперь -- умирает... И я должен...
     Замечаю мышь. Охота разряжает  нервы.  Перекусив, выбираюсь на  волю из
огромного, украшенного восточным орнаментом помещения.
     Неужели, неужели слухи, что я был рожден на этом Камне -- правда?


        Давид

     Я  не  стал заходить  в  синагогу на Закрытие Врат.  Не хотелось дышать
перегаром на  сконцентрированных,  измочаленных  постом  людей.  Но постоял,
прислонившись  к стенке, у какой-то попавшейся на пути синагоги. Получилось,
что я как часовой... как страж охранял молящихся. Я ждал звука шофара, но он
все равно раздался неожиданно, и словно что-то метнулось внутри меня, я даже
от неожиданности подобрался, а правая рука затосковала  по оружию. Я опустил
руку в карман и сжал каменную тварь, ощутив  прерывистый пульс. И напряженно
замер, всматриваясь в наполнившиеся белыми рубахами и талитами сумерки.
     Ну вот  и все.  За  закрывшимися  Вратами  осталась  беззаботность моей
жизни. И дело было даже не  в  том, что я почти  решил  жениться, принять на
себя обязанности мужа и отца. О, если бы дело было  только в этом! Я  больше
не был Стражем, не  принявшим Обет. Потому что принял его. Я принял  Обет  в
Судный  День, когда пообещал в  присутствии двух свидетелей, что не  позволю
тени соломонова гарема снова упасть на Город.
     С этим  новым пониманием  себя  я не  стал  идти к  Лее, а  зашагал  по
потемневшим  улочкам -- домой, в  свою  будку.  Для  полного  перевоплощения
оставалось  только уснуть,  чтобы  проснуться завершенным  Стражем Принявшим
Обет. Поэтому надо было,  как закатом, насладиться угасающей беззаботностью.
В  эту ночь  не  надо  ложиться спать.  Я упаду от сна,  как летящая птица в
высоких широтах падает от мороза.
     Я  включил  комп  и  ушел  на  кухню, жарить яичницу  и заваривать чай.
Яичницей я проложил  торчащий за пределы тарелки багет и с большой кружкой в
другой  руке добрался  до  любимого скринсейвера. Наверное  будет  правильно
завтра  и  его  сменить.  Перед  экраном  стоял сфинкс  --  значит  я спешил
избавиться от этой тяжести и вытащил его из кармана, как только зашел в дом,
у первой же поверхности.
     Я сразу наткнулся на длиннющую балладу Аллергена:

     <i>Ицхак не делил на людей и котов</i>
     <i>рожденных в его дому.</i>
     <i>Был первородство отдать готов</i>
     <i>лучшему. Одному.</i>

     <i>Рыжий и сильный предок Эсав,</i>
     <i>рожденный первым в шатре,</i>
     <i>всю ночь охотиться мог, не устав,</i>
     <i>чтоб дичь принести на заре.</i>

     <i>А Яков был шелудив, как пес.</i>
     <i>Болтливый, что какаду,</i>
     <i>он полную дичь постоянно нес,</i>
     <i>мешая ложкой еду.</i>

     Зачем  Коту  понадобилось  пересказывать  растиражированный  библейский
сюжет? Но зачем-то же понадобилось!

     <i>Двуногий Яков был лыс и слаб,</i>
     <i>и шерсть не росла на нем.</i>
     <i>Завидовал силе Эсавьих лап,</i>
     <i>но мог управлять огнем.</i>

     <i>Эсав всю ночь добывал еду,</i>
     <i>и сахар упал в крови.</i>
     <i>Он, чуявший дичь, не чуял беду,</i>
     <i>мяукал: "Корми! Корми!"</i>

     Ага! Вот значит как. Яков -- человек, а Эсав -- кот.

     <i>Яков, дежуривший у костра,</i>
     <i>придурок и хлеборез,</i>
     <i>сказал Эсаву: "Отстань! Достал!</i>
     <i>Еды останешься -- без!"</i>

     <i>Страсти пылают в крови у нас,</i>
     <i>страсть -- это смерти сестра.</i>
     <i>Яков, руша гомеостаз,</i>
     <i>рыбу достал из костра.</i>

     <i>Он эту рыбу в тесте запек</i>
     <i>из белой тонкой муки.</i>
     <i>Знал, что Эсава был путь далек</i>
     <i>и теребил плавники.</i>

     Интересно, что Кот окарикатуривает людей  по классической антисемитской
схеме. Яков  --  лысый,  слабый,  но научен  чему-то хитроумному  (управляет
огнем), вследствие  чего занимает выгодное  хлебное  место,  позволяющее ему
эксплуатировать чужой труд и разыгрывать выгодные гешефты. И простой честный
кот... м-да... Но это все  так, поверхностное воплощение  застарелой  обиды,
кивок   в  сторону  традиции.  Главное   же  здесь,   конечно:  "<i>Яков,  руша
гомеостаз..."</i>

     <i>"Брат! -- мяукал и выл Эсав.--</i>
     <i>Кусочек! Хочу я есть!"</i>
     <i>Рыба лежала, вокруг распластав</i>
     <i>и тесто, и все, что есть.</i>

     <i>Яков в ответ кивнул головой,</i>
     <i>и усмехнулся вдруг:</i>
     <i>"Продай первородство за завтрак свой.</i>
     <i>Избегни голодных мук.</i>

     <i>Весь мир потом иль рыбу -- сейчас?" --</i>
     <i>с издевкой он произнес.</i>
     <i>Эсав проблему решил на раз,</i>
     <i>ответил: "Гавновопрос".</i>

     А  не  пародия  ли  это  на  ислам?  В  конце-концов,  если  мусульмане
передернули ТАНАХ так, чтобы арабы оказались козырной мастью, то Кот доводит
ситуацию до абсурда, перетягивая одеяло на свой биологический вид.
     Впрочем,  и  сама  эта пародийность может иметь  камуфляжный  характер,
скрывать  истинную  серьезность намерений.  Ибо  если  одна  и  та  же мысль
одновременно   и  пародируется,   и   шифруется,  то  это  становится  очень
подозрительным. А  мне, применяя  свой метод анализа несоответствий, удалось
обнаружить  ту  же мысль в скрытом виде. Я сразу заметил, что для Ицхака Кот
сохранил еврейский вариант имени, а  Иакову  дал русский. То  есть,  Кот  не
признает  за  нами  права  на  заглавную  букву  "И", а значит  и  право  на
Иерусалим, а  возможно и на  Интернет, хотя, кажется,  его  теперь  все чаще
пишут с маленькой буквы.

     <i>Коварный Яков, неверный брат,</i>
     <i>предатель, психолог, брут.</i>
     <i>Выкупил право на майорат,</i>
     <i>право на подвиг и труд!</i>

     <i>За рыбу в тесте и я порой</i>
     <i>больше давал, чем имел.</i>
     <i>Эсав наследство просрал, как герой --</i>
     <i>был бескорыстен и смел.</i>

     Надо понять истоки такой тяги Кота к  рыбе в тесте... Как же мешает то,
что  Кот еще не  совсем взрослый. Очевидно,  что  склонность  к игре  сильно
запутывает  дело.  Кот часто делает что-то  просто так, для  прикола,  стеба
ради. Словно гоняет клубок шерсти, творя сеть хаоса, а потом плетет из этого
пародию на мировую паутину.
     Я  огорчился,  что рыба  в  тесте мне не  по  зубам.  И  просмотрел  по
диагонали несколько куплетов о  том, как Ривка, пока Эсав охотится, посылает
Якова к отцу -- отнести блюдо с бараниной.

     <i>Отец ослепший благословит,</i>
     <i>считая, что ты -- Эсав.</i>
     <i>На лжи, предательстве и крови</i>
     <i>замешаны чудеса!"</i>

     <i>"Эсав -- пушист, а я слаб и лыс.</i>
     <i>И сразу отец поймет,</i>
     <i>какую таю я заднюю мысль,</i>
     <i>и проклянет, проклянет!"</i>

     <i>Дала ему Ривка шкурки котов,</i>
     <i>чтоб ими руки обвить:</i>
     <i>"Готов ты, Яков?"</i>
     <i>"Всегда готов!</i>
     <i>Как истинный индивид!"</i>

     <i>Ицхак в сомненьи пробормотал:</i>
     <i>"Лапы Эсава, но...</i>
     <i>голос Якова... эх, слепота...</i>
     <i>значит, предрешено..."</i>

     Я тоже об этом думал. Человек может бороться со всем, кроме собственной
слепоты. Именно из-за разных видов слепоты, мы не способны следовать Высшему
плану и строим свою жизнь так, что ее  приходится  постоянно ломать. Ломать,
чтобы строить заново. Вот  и Гриша не хочет видеть... Задумавшись о Грише, я
невнимательно дочитывал,  как  Яков, украв у старшего  брата  благословение,
покидал отцовский шатер, и вдруг споткнулся о последний куплет:

     <i>А там в шатре умирал Ицхак --</i>
     <i>последний ослепший сфинкс.</i>
     <i>Свершился первый на свете хак.</i>
     <i>И мир с той поры завис.</i>

     А  из под  светящегося текста на меня смотрел слепым надменным взглядом
Гришин подарок.


        Кот

     Неужели  я  вернулся в мой  Старый  Город,  из  которого был украден? И
завершился круг  моего становления?  Неужели я  смогу обтереть своей шерстью
пыль со стен моего Города? Пометить его углы и закоулки? Утвердиться в праве
быть сильным и в силе быть правым именно здесь? О, мать моя кошка!
     Я уже отдал дань уважения всем помойкам, на которых был вскормлен, всем
улочкам,  вдоль которых переживал свое  детство. Ни одной знакомой морды. Ни
одной  даже  просто располагающей морды.  Все кошки и  коты, попадавшиеся на
моем  пути,  сверкали на меня глазами из-за пакетов с мусором,  припадали  к
земле, стелили хвосты по  залитой  гнилью мостовой, да все молча,  молча.  И
шмыгали  в тень,  но не  убегали  совсем, а таились там и следили. И  это --
братья и сестры мои в котовстве моем?!
     Забредя на мамлюкский мясной рынок, который я помнил как одно  из самых
веселых  и  шумных кошачьих мест  ночного  Города,  я с  отвращением  увидел
кошачье месиво.  Коты, кошки и котята жрали мясные нечистоты, вырывали их  у
друг друга, лизали мостовую, политую днем кровью и веками впитывавшую в себя
жир,  кровь и грязь мясного рынка. А между тем, я  точно  знаю, что в Старом
Иерушалаиме столетьями копятся мыши и крысы. И мать, уча меня  бою с крысой,
всегда повторяла, что убийство оправдывается истинным назначением убивающего
и  необходимостью жертвы -- для передачи жизненной энергии нужна живая кровь
и  живая  плоть,  что  пожирающий  нечистоты -- да  будет  нечист.  Что  же,
питающийся падалью  не  может  не пасть.  Если бы  я умел усмехаться,  я  бы
усмехался. Но  я  просто шел сквозь толпу, сделав морду кирпичом.  И  передо
мной  расступались. А  жаль. Мне  хотелось вцепиться  кому-нибудь из  этих в
дикую  нативную  морду.  Но  западло.  Впрочем, если бы кто-то  из них начал
первым, я бы  не  возражал... Нет, расступались молча  и  мягко, как пух  на
птенце.  Я больше не  принадлежал этому месту, как в детстве. Но связь с ним
от этого не ослабевала, может быть потому, что теперь это место принадлежало
мне.
     Я, дорогой, идя по этой каменной бойне, просто чувствовал себя каким-то
героем антиутопии. Все правильно, мы не только чувствуем,  но и претерпеваем
изменения  раньше вертикалов.  Тот  из них, кто первым  это  поймет,  сможет
зацапать огромные  деньги на торговле недвижимостью. Если, конечно,  успеет.
Всего делов-то -- покупай там, где коты толстые и  вальяжные и избавляйся от
жилья там, где коты алчные и туберкулезные.
     Мое  нервное  напряжение словно  бы пропитывало усталость,  а усталость
прибавлялась  и  прибавлялась,  цементируясь  и   создавая  вокруг  ощущение
бронежилета.  Хех,  что  можно  подумать о  коте,  сравнивающем  что-либо  с
бронежилетом? Явно, что он -- лазутчик вертикалов, прикидывающийся котом. Но
я больше не принадлежу вертикалам. Я нашел своего Хозяина.
     А вот матери я не нашел. Никто не помнил о такой кошке. Или попросту не
желал  вспоминать. Ой, вау-мяу, все наши девять жизней так коротки и похожи,
как девять  глотков из одной  бутылки  вина...  Вина...  Трудно смириться со
своей ситуацией,  даже если уже безвозвратно изменен. Вот здесь я и пробовал
вино -- вот здесь, на углу, во время майского хамсина. Красное терпкое вино,
пахнущее солнцем  и пылью. Я попался на него, как на блесну. И этот странный
вертикал,  Похититель, украл  меня, воспользовавшись случаем.  Жалею  ли  об
этом? Да. Нет. В общем, нет. Хотя сейчас -- да. Потому что все мы беззащитны
перед своим детством. Это как теплое молоко из материнского живота,  которое
не заменить сливками из холодильника.
     Этот дом притягивает меня.  Раньше он пустовал и мы,  котята, проникали
через подвальное  окно  и играли в  его  гулких  пространствах,  носились по
пустым  комнатам  за хвостами невидимых  призраков. Теперь в окнах  свет.  И
запах жирной жареной рыбы. Меня вдруг пробило на уют, как заметившего костер
продрогшего  путника. Я запрыгнул на  широкий  подоконник и приник  носом  к
стеклу,  вглядываясь,  внюхиваясь  и  вслушиваясь  --  благо,  форточка была
открыта.
     Внутри, на диванах,  в мягких подушках, развалились две вертикалки. Они
пили что-то из -- вау-мяу -- блюдечек! Кошачьего присутствия не ощущалось. Я
как-то утратил самоконтроль  и вышел из тени. Гибкая вертикалка черной масти
подняла голову, уперлась в меня взглядом и восхитилась:
     -- Лея! Смотри! Ну и зверь!
     Вторая -- мягкая, полная, светлой масти, кивнула и сказала:
     -- Кыс-кыс-кыс... спорим, это кот, а не кошка? Морда требовательная.
     Я легко заскочил на форточку, распушил хвост и впрыгнул  в круг света у
ног Леи. Замурлыкал, чтобы и тень испуга не омрачила наши отношения. Потерся
о ноги. Ноги не отодвинулись.
     -- Какой рыжий,-- сказала Лея.-- Холеный. И чистый. Чей-то, конечно.
     Ну, раз  чистый, то  что разводить шуры-муры.  Голод -- не тетка. Чтобы
срезать путь к хавчику, я грациозно, но решительно запрыгнул на колени к Лее
и подставил голову под ладонь.
     --  Белка,-- сказала она  изумленно,  гладя  меня за ухом,-- это просто
праздник какой-то. Смотри, как он меня снимает!
     Что-то отдельное от  Леи приветственно  взыграло  в  ее  животе. Словно
вынашиваемый ею  детеныш обрадовался возможности поиграть  с котом. Но Леина
ладонь рыбой  не пахла. Ошибочка вышла. Она здесь такой же гость,  как и  я,
дорогой.
     -- Завидую,--  ухмыльнулась черная.-- А я уже больше ни одному самцу не
нужна.
     Лея слегка поддала мне ладонью, и это было, как нельзя,  кстати. Всегда
предпочитаю, чтоб без обид. Во всяком случае, с малознакомыми, не  успевшими
мне сделать ничего  плохого, вертикалами. Я прыгнул в заданном направлении и
оказался на других коленях.
     -- Да это не кот, а просто кобель какой-то!
     За  такое оскорбительное  для  дорогого  кота сравнение,  следовало  бы
вцепиться в морду, но в голосе Белки было истинное восхищение, и я  простил.
Да и кто сможет не простить женщину, с пахнущими рыбой руками.
     Уверенность в том, что накормят, как ни странно притупила голод. Как же
я  устал!  Я развалился на  коленях Белки,  растекся  по  всем этим выемкам,
мягкостям,  теплоте.  Вокруг  были  подушки,   вертикалки  ворковали,   рыба
готовилась и благоухала. Освещение было тоже мягким, таким,  как я люблю  --
слегка подсвечивающим темноту. Наконец-то мне было хорошо и просто. Мать моя
кошка, как бы  я хотел стряхнуть с себя все  лишнее  и остаться в этой сытой
теплой простоте навсегда...  ну  хотя бы  на  одну из жизней... Застрять  на
подоконнике между опасностью свободы и скукой уюта. Ну почему, почему другим
можно, а мне, дорогому, нет? И зачем я позволил навязать себе этот Обет?
     И тут все повторилось. И  в  животе Белки тоже взыграл детеныш. Вроде и
ерунда все это, а странновато. Мне  и  раньше доводилось сиживать на коленях
беременных  вертикалок  --  и  у приятельниц  Аватаров, и  у  одной подружки
Партнера по  Симбиозу -- и никогда раньше ничего подобного. Интересно, в чем
тут  дело --  во мне, дорогом, или в этих вертикалках. То есть, если второе,
то как раз неинтересно. А вот если первое -- очень даже.
     И тут мне  стало  ясно, что блаженная отупляющая усталость, давшая  мне
передышку,  кончается. Встреча  со Сфинксом  была  как  удар  по башке --  я
потерял  не  дар  речи,  но  тормознул, впал  в простоту,  иначе  говоря  --
защищался  от  шока, как мог. А теперь вот,  увы,  отрелаксировал.  Надо все
время  помнить, что  теперь со  мной не может происходить ничего случайного.
Что же общего у этих двух беременностей? Да ничего. Одна беременность отдает
насилием, а другая обманом.



        7. ОХОТА НА КОТА


        Кинолог

     Давить "ментов  лежачих" надо на скорости -- иначе не в кайф. Так, чтоб
сиденье катапультой пинало в зад. Ийе-ех! Спасибо родной фирме за лизинговую
тачку  --  весело и не жалко. "Хорошую девочку  из хорошего семейства"  дали
плохому мальчику. "Вот бегает дворовый  мальчик, в салазки Жучку посадив..."
Жучку,  положим, я уже высадил.  Остался  запах цепких  пнинарозенблюмовских
духов  --  спецом,  чтобы  самцов  метить.  Да  туберкулезные   окурочки   в
пепельнице... везде. Вот сука,  тоже спецом порассыпала. Тормозим у мусорки.
Вот так,  чистота  залог  здоровья.  А  запахи  к  делу не  пришьешь.  Мужик
засранный какой-то. Наш, похоже. Пакетики проверяет.
     -- Земеля, эй!
     Не понимает.  Не  свой.  И хорошо. Значит, румын.  Все равно жалко его,
солагерника социалистического...
     Соседей  злит, как я гоняю. Ларке жалились,  суки. Экстремал  районного
масштаба. А вы как хотели? Забивать, значит,  нашу кишку своими драндулетами
--  это можно... Перетопчетесь... Ийе-ех! Айн,  цвай, полицай... еще один  и
дома...
     Аха, Ларчик. Всматривается, вглядывается.  Принюхивается... С этой, как
она считает, спортивной  сумкой. В бассейн, значит,  невтерпеж. Что-то она в
этот  бассейн   в   последнее   время,  как   с  цепи   рвется...   надо  бы
проинспектировать. Но не сегодня, раз Давид. Озирается. Достала его Ларка...
     Все  хорошее  порождает  если не зло,  то  уж  какую-нибудь  парашу  --
обязательно. Вот родная фирма-мать, кормит обедами, а если чуть задержишься,
то и ужинами --  светлое коммунистическое хорошо.  Но  Ларка же из-за  этого
совсем обнаглела. Муж приходит  с работы. Поздно. Даже если не  голодный, то
найди, что сделать. Тапочки в микроволновке согрей и подай. Или, наоборот, в
холодильнике охлади. Мало ли  что. Но  не встречай мужа,  сука, на  стоянке,
пританцовывая  от нетерпения, чтобы забрать тачку и свалить в свою лужу! Тем
более, если  рядом с  тобой гость, пусть даже  незваный, пусть  даже ты  его
считаешь придурком -- не тебе решать с кем мне общаться. Гостя должна была в
дом отвести. Виски, кофе,  беседа... Да, с Давидом ее беседы надо слышать...
Стервенеет  на  второй   фразе.   Еще  жалуется:   "Мозги  у  меня  от  него
переворачиваются". "Это ж какой, Ларка, надо иметь пустой череп, чтобы в нем
мозги  могли свободно ворочатся!" Не, не любит  она Давида. Она  его даже по
имени  не  называет,  если  рассказывает подругам,  он у  нее  "один  старый
знакомый  моего  мужа, проверяющий уже который  год сумки в  супере".  Сука,
все-таки. Пусть катится отмокать. А мы тут сами тоже...
     -- Давид, чем дезинфицироваться будем?
     -- Да все равно... Странно, никак к твоей кухне не привыкну.
     -- Это  все  Ларка. Мне иногда  хочется взять  бутылку  и пойти  пить в
подъезд. Хотя сначала  нравилось.  Как в кино. Типа, жизнь удалась.  Или вот
сортир... Меня всегда лучшие мысли в сортире  настигали... даже застигали...
врасплох, гы. А после этого ремонта... Веришь ли -- ни разу... Ну че у тебя?
     ... Не,  хорошо, что Ларка уплыла. Незачем ей такое слушать... А мне --
есть зачем? Давид  вообще ни во что не  врубается. Программист? Иес. Значит,
спрограммируй мне "цыганочку" с выходом. А я  в этом жанре не работаю. Я для
духовых оркестров военные марши пишу. Как бы это ему подоступнее... То есть,
я  конечно  мог бы. Но это ж надо уродоваться и горбатиться. Не один день. А
для чего? А для того,  блин,  чтобы  Давид  мог, что характерно -- "не теряя
времени, а то  долго получается" -- пасти в  Интернете  какого-то кота. Аха,
щас. Не, раньше он таким наглым не был.
     -- Давид, нахрен тебе этот кот  сдался? Кто это вообще?  Смешно, ей-бо!
Что он такое вещает, что ты боишься  пропустить его реплику? Он что, пророк,
гы?
     -- Понимаешь, Кинолог,