й, Юрий Зарубин, мы с Таней учились в одном классе. ЗА ЧАШКОЙ ЧАЯ Юра терпеливо выждал неделю. Сделает что-нибудь или не сделает, раздумывал он об обещании священника. Узнает или не узнает? Священнослужители любят обещать то, что они просто не в силах дать, - такова уж их профессия. Они как страховые агенты, проценты собирают со всех, а вознаграждение получают немногие. Он выбрал для посещения субботу, по вечерам в субботу обычно все дома. Дважды нажал кнопку звонка. Никто не появился Юра позвонил еще раз. Безмолвие. Тогда Юра решил узнать, где Успенские. Позвоню-ка я Ципельзону, решил он. Раз, раз, раз... Пять звонков! Пожалуйте-ка хоть вы сюда, неизвестный гражданин Ципельзон! И тот пожаловал. - Вам кого? С пунцовым мясистым носом, с обвислыми синими губами, с ушами, из которых торчат пучки рыжих волос, в модном грубошерстном зеленом пиджаке... Он довольно-таки сердитый, этот Ципельзон, который любит, чтоб ему звонили пять раз! - Простите за беспокойство, я к Успенским. Но у них... Ципельзон разглядывает Юру с доброжелательным любопытством. - Заходите и проходите. - Но я не знаю... - Вы поняли, молодой человек? Проходите. У них не заперто. - А откуда вам известно, что я не вор? Ципельзон с состраданием посмотрел на юношу: - Молодой человек! Еще не народился бандит, который вздумает обокрасть святого. - А разве Успенский святой? - Высшего ранга! Ни разу еще не поспорил ни с одним из жильцов. Ни из-за газа, ни из-за электричества. Уберет за вами ванную и сделает вид, что даже туда не заходил. Вызовет врача, а потом за свой счет купит вам медикаментов. Человек будущего общества, хотя и отсталых взглядов! Юра добрался до знакомой двери. Действительно, не заперто. Горит лампа. Никого. Стол сервирован к чаю. Должно быть, Катенька заранее все приготовила. Кресло Николая Ильича со вмятиной на спинке от головы. Буфет с книгами. Что он читает, этот поп? Русские классики: Тургенев, Толстой, Достоевский, Чехов. Философы: Соловьев и Розанов, Шопенгауэр и Ницше. Гм! Ленин, Энгельс... С таким держи ухо востро! Юра осторожно опустился в кресло хозяина. Не так чтобы очень мягко. От обивки пахнет чем-то затхлым... Первой явилась Катенька. - Сидите, сидите. Коленька скоро придет. Он в церкви, служит всенощную. Непонятно это Юре. С одной стороны Толстой и Энгельс, с другой - наряжается в ризу, размахивает кадилом и уверяет, что так оно и должно быть! Катенька то исчезает, то появляется. Насыпала в вазочку печенья. Постояла. Помолчала. Подошла к гостю. - Сидите, сидите. Хочу с вами поговорить. Лучше, если вы поменьше будете к нам ходить. Юра вскочил. - Я могу хоть сейчас... - Вы не поняли. Вы не мешаете нам. Боюсь, мы помешаем вам. Юра гордо поднимает голову. - Как так? - Боюсь, вы недооцениваете моего брата... - Катенька, оказывается, не так проста, как могла показаться. - Николай Ильич болен, смертельно болен, но у него сильный характер. И, на беду тех, кто с ним общается, он безупречно честен. А ведь честность подкупает людей. Ого, как рассуждает! - Чем же опасен Николай Ильич? - Верою в бога. Хотите не хотите, он и вас приблизит к богу. У вас неокрепший ум... - Ну, знаете ли, я материалист, - уверенно возражает Юра. - Меня не так-то легко сбить... - Но все-таки можно. А я думаю, что религия нынче молодым людям ни к чему. - Разве вы не верите? - Не знаю. Во всяком случае, не так, как Николай Ильич. Ему пришлось пережить побольше моего. Вот тебе и Катенька! - А вы не бойтесь за меня. - Я не за вас, а за все ваше поколение. Слишком все легко вам дается. И веру, и отрицание бога надо принимать с большей серьезностью. Грустная улыбка у Катеньки! Юре даже стыдно за свою заносчивость. - Не тревожьтесь за меня, - доверчиво говорит он седенькой женщине. - Я много читал. Я люблю искусство. Я атеист не потому, что кто-то сказал мне быть атеистом, а потому, что изучаю законы природы. Знание природы и религия несовместимы. - Дай бог, дай бог, - торопливо соглашается его собеседница. - Бегу! Чайник уже кипит... Вновь появляется она уже с Николаем Ильичом. Священник приветливо протягивает руку. - Вот кто, оказывается, у нас в гостях... "Какой он маленький и несчастненький, - думает Юра. - Хорохорится, а сам скоро умрет!" - Будем чай пить, - продолжает Николай Ильич. - Пришлось служить всенощную. Все молодые священники сегодня на совещании, а у отца Вениамина билеты в Художественный театр. "Сделал он что-нибудь или не сделал? - думает Юра. - Или опять заговорит меня..." Но священник не хочет томить юношу. - Я навел справки. Ни в какой монастырь ваша Таня не поступала. - А как вы это узнали? - Юре нужно это знать наверняка. - Не сердитесь, но я хочу быть уверен... - Знакомства, - добродушно объясняет Николай Ильич. - Не значится такой. - Разве монахи где-нибудь значатся? - Разумеется. Учет в церкви поставлен не хуже, чем в любом учреждении. - Как смешно, - сказал Юра. - Отдел кадров при церкви! - А как же иначе? В отдельном храме священнослужителей не так уж много, но вообще у церкви обширные кадры. - И даже монахи учтены? - Конечно. Так что это уж точно: Сухаревой Татьяны нет ни в одном православном монастыре. - В общем, я и сам так думал, - задумчиво признается Юра. - Для нее это недостаточно романтично. - О какой романтике вы говорите? - Она не из тех, кто бегает в церковь между делом. Если уж отдается чему, так с полной самоотдачей. Тайна и самопожертвование - вот что ее может увлечь. - Вы хотите сказать, ей нужны внешние атрибуты? Детское восприятие! - Все религии рассчитаны на детский возраст человечества. - Не меряйте их на один аршин. Есть примитивные религии, возникшие как следствие страха перед природой, а христианская религия - это целая философия... Екатерина Ильинична разлила чай, пододвинула гостю чашку. Все как у добрых знакомых. Оранжевая чашка с золотым ободочком. Печенье, конфеты, сахар. Очень приветливое чаепитие. Мирно и хорошо, подумал Юра. А на самом деле не так-то уж мирно и не так хорошо. Ничего, конечно, нет страшного в том, что какой-то комсомолец чаевничает с каким-то попом, - страшно то, что вот такой же, совершенно такой же комсомолец может поддаться проповеди такого попа, в чем-то согласиться, поколебаться, уступить... А там пошло и пошло! Есть в этом обходительном Николае Ильиче что-то привлекательное, он умный, добрый, ненавязчивый. И Юра вдруг ощутил опасность, точно просачивающуюся из пор его собеседника: умен и... хитер, добр и... прилипчив, ненавязчив и... въедлив. Такие способны повести за собой! Покорит добротой, уведет от борьбы, от любой борьбы... Добрый боженька куда как опаснее злого бога, люди привыкли к злу и научились сопротивляться злу, а с добротой труднее справиться, чем с жестокостью. Чай чаем, но Юра чувствовал, даже, возможно, понимал, что за этим чаем, за этим столом он находится в состоянии борьбы. И есть даже очевидцы этой борьбы в лице седенькой Катеньки, которая сочувствует Юре и не может не любить брата! Николай Ильич обхватил ладонями чашку. - Что же вы собираетесь делать? - Искать. - А не разумнее ли предоставить девушку своей судьбе? - То есть как предоставить судьбе? - Она ищет бога, и не надо ей мешать в поисках. - А если она погибнет? - Вы не думаете о душе. - Хотел бы я видеть хоть одну душу без тела! - Вы не хотите понять: над нынешней юдолью плача имеется еще другой, небесный мир, который возвышается над этим и в котором мы хотим и можем спастись. Юра упрямо поджимает губы. - Я верю в опыт, и не только в свой, конечно, а в опыт всего человечества. Николай Ильич подходит к буфету и роется в книгах. - Вы кем готовитесь быть? - Химиком. Лично меня увлекает органическая химия. - Короче, естественник? - Николай Ильич раскрывает книгу. - Позвольте, я вам прочту... - Какую-нибудь богословскую софистику? - "Существует невещественный Бог, живой, мудрый, вездесущий, который в бесконечном пространстве, как бы в своем чувствилище, видит все вещи сами в себе..." - Надо, чтобы их видел я! - Не согласны? - Нет. - А ведь это Ньютон. Величайший естествоиспытатель. Вам не приходилось читать его теологические сочинения? - Меня они мало интересуют. Ньютон жив в нашей памяти своими естественнонаучными достижениями. - И тем, и другим. Наука и религия не противоречат друг другу, они нуждаются во взаимном дополнении. - Чем же они дополняют друг друга? - В области познания физической природы доминирует наука, но в нравственной области разум уступает место характеру и познание - вере. - В этом нам с вами не столковаться: вы считаете источником познания свойства нашего ума, а я - объективные закономерности природы. - Ах, милый человек! Чтобы достичь высшей премудрости, нельзя ограничиваться скудным запасом знаний, который предоставляет в наше распоряжение житейский опыт... Он опасный человек, этот просвещенный поп, но Юра не поддается его софизмам и, чем лучше понимает хитроумность своего противника, тем большую тревогу испытывает за Таню. Доброта, доброжелательность, терпимость... Ципельзон хвалит своего соседа по квартире. Конечно, с Успенскими легко жить, с ними не поссоришься, они уступчивы, не мелочны, даже великодушны, всегда готовы сбегать для больного соседа за лекарством в аптеку, ни один хрупкий и жалостливый обыватель ни в чем не осудит Николая Ильича. Юра и читал, и слыхал о попах-стяжателях, о попах-развратниках... Таких разоблачить просто! Попробуй кто проявить к Тане нечистоплотный интерес - она сама даст такому отпор. Мерзость легче раскрывается перед людьми, чем одетая в нарядные одежды тонкая духовная проповедь. Такие, как отец Николай, не торопятся обращать людей к богу, дают им время подумать, погрузиться в себя, исподволь затягивают в лабиринт сомнений и неразрешимых вопросов, каждому предоставляют возможность самостоятельно искать бога... Вот чем опасен этот незлобивый и честный священник! - Вы опасный человек, Николай Ильич, - откровенно признается Юра. - Опасный тем, что под религиозные понятия пытаетесь подвести научную основу. - Бог создал меня по своему подобию, - возражает Николай Ильич. - Поэтому человеку свойственно мыслить. - Вы и погубили Таню, убедив ее в существовании бога. - Я же не гибну от этого? - Вы натура уравновешенная. А Таня слишком эмоциональна. Да, Николай Ильич противник крайностей! Не надо, мол, противопоставлять себя обществу, в него надо проникать исподволь, тише едешь - дальше будешь... - Но ведь с ней еще ничего не случилось? - Случилось! Николай Ильич с опаской взглянул на Юру. - Связалась с какими-то странными людьми, подпала под их влияние... - Расскажите. В голосе Николая Ильича звучит даже требовательность. И Юра со всей своей непосредственностью откровенно поведал священнику о своих приключениях: о Щеточкиной, о Раисе, о Бескудникове, о поездке в Ярославль... - Все это гораздо серьезнее, чем вы даже думаете, - задумчиво произносит Николай Ильич. - Прасковья-то Семеновна что говорит? Куда ушла Таня? - Ничего не говорит. Говорит - в странство. - Какое странство? - Ну, на богомолье. Николай Ильич даже подался вперед. - Вы сказали: странство. - Богомолье, странство... Не придирайтесь к словам. В общем, ушла искать бога. Но Николай Ильич как-то особенно насторожился. - Подождите, Вопрос мой серьезнее, чем вам кажется. Откуда взяли вы это слово? - От Прасковьи Семеновны. - А она откуда? - Что-то в этом роде сказала Таня, когда прощалась с ней. Николай Ильич помрачнел. - Вы даже не представляете, как много сказала она этим словом. Этим термином пользуются лишь в одной секте... - Дело не в терминах. - Да это та самая вешка, которая показывает, куда ушла Таня! Вы слышали что-нибудь о бегунах? - Не помню, может, и читал... - Это одна из самых опасных ересей. Бегуны, скрытники. Теперь они зовутся - истинно-православные христиане странствующие... Николай Ильич всерьез взволновался. Он и чашку отодвинул, и стул; любит сидеть, а тут принялся ходить; всегда бледен, а тут порозовел... Встал и Юра. - Почему вы думаете, что Таня попала именно в эту секту? - Вы сами сказали - ушла в странство. Вступают в секту и уходят в странство. - Зачем? - Искать бога, молиться! - Николай Ильич даже всплеснул руками. - Этакая доморощенная российская мистика. Скрываются от людей, истощают себя, молитвами доводят себя до одурения... - Он подошел к сестре: - Что делать? Катенька укоризненно посмотрела на брата: - Ах, Коля... - Что Коля? - с тревогой переспросил Николай Ильич. - Ну, что? - Может быть, вообще не нужно заниматься... - тут она бросила на Юру виноватый взгляд, - ...богоискательством. Молодежи и без того хватает забот... - Замолчи! - с досадой оборвал ее Николай Ильич. - Нельзя сравнивать христианскую философию со всякими извращениями! На мгновение все замолчали, стало слышно, как где-то за стеной бодро тараторит громкоговоритель. Николай Ильич приблизился к Юре. - Таню надо спасти! Надо спасти! - нервно повторил он несколько раз. - Ее нельзя оставлять в плену у этих фанатиков. Что вы будете делать? - Искать, - насмешливо проговорил Юра. - Я уже сказал. - Не так это просто, на то они и скрытники! - воскликнул Николай Ильич. - Придется потратить много времени, много труда... - Это меня не пугает, - спокойно сказал Юра. - Вы-то чего волнуетесь? - Как же не волноваться? - воскликнул Николай Ильич. - Вырвать ее надо из этой ереси! Я же говорю - фанатики! Они до того ослеплены ненавистью ко всему новому, что готовы весь мир ввергнуть в междоусобную войну, ни с чем не хотят мириться... - Полагаете, ваш бог лучше? - Я не хочу сейчас спорить, я хочу вам помочь, - строго произнес Николай Ильич. - Поиски будут хлопотны и... обременительны... - Он полез в карман, протянул Юре деньги: - Хочу помочь. Тут двести рублей. Вчера получил жалованье. Найду еще... На этот раз порозовел Юра: - Зачем это? - Но я действительно хочу помочь... - Николай Ильич и стеснялся и настаивал. - Расходы будут обременительны, и моя совесть... Он действительно добр, но одновременно и суетлив, и жалок, этот неожиданно растерявшийся попик, и Юра вдруг почувствовал к нему легкое презрение. - Спасибо... - Он отстранил деньги, - Обойдусь без вашей субсидии. - Но почему? - Потому что вы же во всем виноваты, а теперь собираетесь ее спасать! Николай Ильич вздернул кверху бородку: - При чем тут я? - Объясню, - произнес Юра нравоучительным тоном. - Ведь это вы убеждали ее в существовании бога. Регулярно предлагали по рюмочке винца, а когда втянули в пьянство, собираетесь спасать... Нет уж! - Юра с ненавистью посмотрел на поповские деньги. - Как-нибудь обойдемся без вас! Он вспылил, не мог не вспылить, позже он осуждал себя за вспышку, но Юру всегда возмущало лицемерие. - Извините, - сказал он, стараясь говорить как можно спокойнее. - Я признателен вам за хлопоты, за советы, за консультацию, но дальше я уж как-нибудь сам. Ни бегство от людей, ни смирение перед горем не помогли еще ни одному человеку! От Юры я и услышал о его встречах с Николаем Ильичом Успенским. - Человек субъективно хороший, но что из того, если он служит плохому делу? Ведь это он, он толкнул Таню к религии. И дело, в конце концов, не в том, к кому она потянулась - к православным или к этим, как он их называет, бегунам. Дело в ином. Она бежала от жизни, бежала в придуманный, призрачный мир. В этом ее беда... - Однако отец Николай помог выяснить подоплеку ее исчезновения. - И он, и вы. Все помогли в оценке фактов. - Что же вы собираетесь делать? - Искать. Еще не знаю как, но искать. Не успокоюсь, пока не найду. Мне понятно, что это не просто. Зиму я, вероятно, проведу в Москве. Буду работать и готовиться... к странству! Поднакоплю денег, а весной... В его голосе звучала удивительная уверенность в успехе. СОСЕДКА Тем временем, покуда Юра метался в поисках Тани, с ней происходило вот что. До встречи в Третьяковке Таня почти не замечала Юру. Она вообще не слишком-то обращала внимание на мальчишек. А тут, перед Нестеровым... Тот - и не тот! Юра открыл глаза, и Таня вошла в него: вот ты, оказывается, какой, мы одинаково видим с тобой прелесть жизни, прелесть этой картины, прелесть просветленного познания мира... Таня не помнила, о чем они говорили, возвращаясь домой, но только все, что говорил Юра, было умно, интересно и необыкновенно понятно, и она искренне сказала на прощание: - Знаешь, Юра, ты... удивительный! Они стали встречаться. Почему-то ей было немного стыдно. Встречи были их тайной. Они ходили в театр, а перед этим Таня прочла ужасную книгу про Марию Стюарт, и в театре она сказала какую-то глупость, и от стеснения, прощаясь, позволила себя поцеловать и сама поцеловала Юру. И даже ходила в кафе, и пили вино, и танцевали, а потом мама била ее по щекам, и Таня думала, что все перенесет, все перенесет ради Юры. И вдруг все рухнуло, оказалось, что Юра такой же, как все. Даже не как все, а хуже, хуже... Отчаяние Тани было безмерно. Мама права. Мама права, говоря, что мужчины только и думают, как бы обмануть... обмануть, опозорить и надсмеяться! Правильно мама била ее по щекам. Так мне и надо! Так мне и надо... Все. Все. Конец. Правильно говорила Прасковья Семеновна: людям верить нельзя, верить можно только богу... Мама тоже не говорит, что бога нет. Но в церковь не ходит. Занята. Фабрика, дом, дочь... Некогда. Она вообще никогда не заставляла Таню молиться. Понимает: иное время и люди иные. Дети становятся пионерами, комсомольцами. Не надо им путать жизнь. Только Прасковья Семеновна не согласна со своей соседкой. Нет-нет да и прихватит Танюшку с собой в церковь. "Пойдем, посмотришь, послушаешь..." Сперва Таня больше ходила для развлечения. Мать отпускала ее с Прасковьей Семеновной - "пойди, погуляй". Таня не говорила, что идет в церковь, ей нравилась игра в тайну. Сперва ее забавляло, что она молится богу по секрету от мамы, потом привыкла. Игра в тайну приучила к скрытности. Постепенно игра завлекла, стала потребностью. Обида на Юру заставила вспомнить о церкви. Первое ее сильное чувство... Она так верила в Юру, и вдруг все заколебалось!.. Ужас и отчаяние овладели ею... Она потянулась за утешением. Больше она не взглянет на Юру. Больше не взглянет ни на одного мальчишку. Надо куда-то кинуться... Куда? В ней вдруг стало нарастать религиозное чувство, потянуло к богу... Где он? Какой он? Она стала всматриваться. Икона... Еще вчера это было нарисованное привычное лицо. Но она стремится проникнуть глубже, дальше. Оно живет теперь... Господи! Господи Иисусе Христе... Правильно говорят. Он один никогда не обманет, не обидит... Тихий, благостный. Вечное молчание. Вечное доброе молчание. Дома Таня молчала. В школе приходилось еще разговаривать, задавали вопросы учителя, обращались одноклассники, а дома молчала, очень уж у нее было подавленное настроение. Даже мать заметила, что с Таней что-то творится. - Что это ты такая? - Какая такая? - Точно не в себе. - Я в себе. - Будто не вижу. Тут Таня расплакалась, не выдержала и расплакалась перед матерью. - Да что с тобой? - Просто все надоело. - Обидел тебя кто? - Обидели. В школе. - Ну, в школе пустяки. Не обидели бы где в другом месте. Замолчали. Каждая думала о своем. Мать стерла с окна пыль. Сходила в кухню, вымыла ботики. Вернулась, взялась подрубать новую простыню. Она никогда не сидела без дела. Таня тоже села за стол, достала из портфеля учебники... Вдруг она почувствовала, что мать смотрит на нее. - Ты что? - спросила Таня. - Уж если не хочешь со мной поделиться, - сказала мать, - сходи в церковь, помолись, может, и полегчает... Если бы Таню спросили, религиозна ли ее мать, она затруднилась бы ответить. Называет себя верующей, хотя с богом у нее своеобразные отношения. Она обращается с богом примерно так, как африканцы обращаются со своими божками: все хорошо - идола мажут маслом и ставят на почетное место, а если плохо и молитвы не помогают - хозяин поворачивает божка спиной кверху и задает ему порку. Мать обращается к богу, когда ей надо на что-то пожаловаться или чего-то попросить, она разговаривает с богом, как жена с мужем: дай то-то или купи то-то, хотя бог обычно ведет себя как скупой и равнодушный супруг: ничего не обещает и ничего не дарит. Сохранять ему верность помогает привычка. Лучше безвредный бог, чем новые непроверенные Друзья. Однако бог-то бог, но от бога ничего не услышишь, а мать может и посоветовать, и поддержать. - Меня обманули, - осмелев, говорит Таня и опускает голову. - Как это обманули? - Ну... Один мальчик. Из нашей школы... - произносит Таня шепотом. - Думала, любит, а он... - А он? Точно стекло разбилось. Таня поднимает голову, Мать бледнее, чем простыня на ее коленях. - Что с тобой, мамочка? - Что он тебе сделал? - Ничего. - Что он тебе сделал? - Да, право же, ничего. В голосе матери истерические нотки. - Что вы с ним делали? Голос матери дрожит. - Да ты что, мама?.. Ну, разговаривали... Один раз... - Таня опять опускает голову. - Один раз... поцеловал он меня. Лицо матери багровеет. - Дрянь! - произносит она негромко, но выразительно. - Я тебя растила, берегла, а ты... Я найду на тебя управу! В школу пойду! Пусть узнают, какая ты! Пусть обоих пристыдят... - Мама! - Теперь мама, да? Я и учителей пристыжу... Смотрят они за вами! - Мамочка! - Уйди! Уйди от меня! А то опять заработаешь! Видеть тебя сейчас не могу! Таня знала: румянец на щеках матери - признак гнева. Лучше уйти. Вышла в коридор, прижалась лицом к стене, заплакала. Неужели мать в самом деле пойдет в школу... Страшно подумать! - Ты что, Танечка? Душевная женщина Прасковья Семеновна. Ни с кем никогда не ссорится. Достатки ее невелики - работает санитаркой в больнице, а всем готова помочь. - Мать, что ли, обидела? Обнимает Таню за плечи и ведет к себе. Вся комната у нее загромождена ящичками, коробочками и футлярами из-под каких-то загадочных вещей. - Садись, милок, на кровать. Дать тебе апельсин? Меня один больной угостил. Говорит, как водичка льется, утешительно журчит голосок. - Мать, что ли, обидела? - переспрашивает Прасковья Семеновна. - Да нет, просто так. Неприятности. - А ты перекрестись, - советует Прасковья Семеновна. - Сразу полегчает. Таня улыбается и крестится, больше в угоду доброй Прасковье Семеновне. - Вот и хорошо... Прасковья Семеновна облегченно вздыхает. - Не с кем посоветоваться, - жалуется Таня. - К маме не подступиться... - А ты с учителями. - Что вы! - Или с подругами. - Не могу. - И правда, какой от них толк, такие же девчонки... - Добрая женщина задумывается. - Хочешь, сведу к одному человеку? Большого ума мужчина. К нему многие ходят. И поприветит, и присоветует... - Кто это? - Духовник мой. Отец Николай. Я к нему шестой год хожу к исповеди, всем священникам священник - простой, добрый, уважительный... - А мне он зачем? - Ты послушай пойди, это не театр, денег он с людей не берет... Мать тоже советует сходить в церковь. Но о чем можно говорить со священником? А Прасковья Семеновна все журчит и журчит: - Ни о чем я тебя не спрашиваю, мне, старой дуре, не разобраться, а этот и просветит, и наставит... Журчит, журчит, и Таня начинает думать, что она ничего не потеряет, отчего бы и не пойти, может, она и говорить с этим отцом Николаем не станет, а вдруг впрямь умный человек, сумеет утешить... - Хорошо, - соглашается Таня. - Ах ты голубка моя! - восклицает Прасковья Семеновна. - Это бог наставил тебя! УТВЕРЖДЕНИЕ В ВЕРЕ Уговорились пойти в воскресенье. Не слишком рано, после двенадцати, когда отойдет обедня. Прасковья Семеновна заранее условилась со священником. Шли быстро, будто на работу. Свернули в подъезд старого многоэтажного дома. - Разве не в церковь? - Зачем? Поговоришь на спокое, без лишних глаз... Дверь им открыла пожилая женщина, почти старушка. Кивнула Прасковье Семеновне, знала, должно быть, о посещении, повела за собой. Таня шепотом спросила Прасковью Семеновну: - Жена? - Сестра. Таня не очень-то рассматривает комнату. Все ее внимание поглощено человеком, к которому они пришли. Умный или так себе? Добрый или только притворяется добрым? Старенький и простой. Это увидела сразу. Чем-то похож на доктора, который лечил ее, когда она болела корью, и чем-то не похожий ни на кого. Прасковья Семеновна подошла под благословение. - Благословите, батюшка. Он наскоро ее перекрестил и торопливо отдернул руку, точно стеснялся Тани. - С чем пожаловали? Указал посетительницам на стулья. - Да вот, привела к вам девушку. - На предмет чего? - Для назидания. Отец Николай усмехается: - В каком же назидании нуждается... Вас как зовут? - Таня. Таня не выдерживает: - Вот мне говорят: молись, молись, а я даже не знаю... - Есть ли бог? Отец Николай угадал. Этот вопрос часто задают, и он неизменно отвечает - есть. Но когда речь заходила о доказательствах, отец Николай не столько прибегал к доводам рассудка, сколько обращался к чувствам собеседника. Он и на этот раз не пытался ответить, указал Тане на кресло, подал ей книжку: - Почитайте. Евангелие. Не торопитесь. Поразмыслите. И о нем, и о себе... Раскрыл книжку, отошел. Вполголоса говорил с Прасковьей Семеновной. Потом голоса смолкли. Таня выглянула из-за спинки кресла - никого. Ее оставили одну. Священник раскрыл перед ней Евангелие от Матфея. "От Матфея святое благовествование". Главу, где повествуется о мучениях и казни Христа. Таня принялась читать. Поначалу медленно, отвлекаясь мыслями к себе. Но постепенно фабула ее увлекла. Она стала обращать внимание на отдельные выражения, и ее по отношению к самой себе охватила ирония - что у нее за страдания в сравнении с муками, выпавшими на долю этого человека! "Плевали ему в лицо и заушали его, другие же ударяли его по ланитам..." Таня опять подумала: есть ли бог? Ведь в Евангелии речь идет о сыне человеческом! Но мог ли выдержать все это человек, если бы не был богом?.. Книжка увлекала все больше, вдохновение, с каким она написана, покоряло все сильнее, все казалось таким же поэтичным, убедительным и достоверным, как в сказках Андерсена. Сказки ведь для того и существуют, чтобы находить в них утешение. Таня до того увлеклась, что не заметила, как в комнату вернулся отец Николай. Она вздрогнула, когда он звякнул чашкою у буфета. - Простите... - Таня вскочила, - Я задерживаю... - Ну как? - спросил он. - Есть бог или нет? - Должно быть, есть, - несмело призналась Таня. - Потому что человек не способен вынести такую жестокую муку. Все нравилось Тане у отца Николая, и прежде всего сам отец Николай. Немало плохого слышала она о попах. Стяжатели, пьяницы, мздоимцы, сластолюбцы, развратники и прежде всего обманщики: служат богу, в которого сами не верят. Но отец Николай чужд этих грехов. Он прост, скромен, воздержан в еде и питье, равнодушен к деньгам и к женщинам и действительно верит в бога. Живет вместе с сестрой, еле-еле сводит концы с концами: сестра работает где-то бухгалтером, оклад отца Николая больше, но он охотно помогает всем, кто к нему обращается. На самом деле выполняет заповедь любить ближнего, как самого себя. Таня пришла второй раз, третий. Ее приветливо встречали. Отец Николай ни в чем не убеждал, не расспрашивал. Таня сама рассказала о своем детском горе, о том, что все люди какие-то чужие друг другу, все сторонятся ее, и сама она не очень-то к ним стремится. Она приходила к доброму, умному и расположенному к ней пожилому человеку, получала книгу, полную намеков и обещаний, читала Евангелие, погружалась в мир сложных иносказаний, и растревоженное воображение уносило ее из мира, который жил, действовал и буйствовал вокруг нее, в таинственный мир собственной души... Наступает вечер. За окнами еще светло, а в комнате сумерки. Читать трудно. Таня закрывает книжку и взглядом ищет отца Николая. Он сидит напротив, в старом высоком кресле, закрыв глаза, откинув голову на продавленную спинку. Ему надо идти служить всенощную, но он все чаще и чаще пропускает службы, уступает место молодым, энергичным и деловитым своим коллегам, все чаще жалуется на сердце, подобно Тане, все чаще остается наедине с самим собой. Таня всматривается в отца Николая, и ей становится страшно. Уж не умер ли он, пугается она, такой он неподвижный и бледный. - Отец Николай! - зовет она шепотом. - А? Что? - откликается он, как бы приходя в себя. - Я вас разбудила? - Я не спал... И между ними начинается разговор, который так важен, так бесконечно важен для Тани. - Я хочу вас спросить: вы всегда верили в бога? - Конечно. - Прямо с самых детских лет? - Вера, конечно, углублялась, совершенствовалась... - Вы еще в молодости стали священником? - Видишь ли, Таня, я ведь из духовенства, священство в нашей семье наследственная профессия, меня с детства готовили к нему. Но, конечно, и я прошел сложный путь к постижению бога. Колебался, даже не верил, намеревался стать врачом. Но не захотел огорчить отца и пошел в семинарию. Верил и не верил, сомневался и служил... До какой-то степени тянул служебную лямку. Но людей не обманывал, всегда верил, что христианская религия укрепляет нравственность, что православные обряды дисциплинируют человеческую душу. Поэтому служил. Хотя... Хотя временами и сомневался. - А сейчас? - Верю. - Значит, вас тоже что-то толкнуло? - Как тебе сказать... Однажды меня арестовали. Обвинили в том, что веду антисоветскую агитацию... - А на самом деле? - Я не вел ее. - А потом? - Попал в исправительно-трудовой лагерь. По правде сказать, там было несладко. Тяжелый труд, голод, жестокое обращение. Среди начальства и там попадались добрые люди, но жестокое обращение предписывалось сверху. Люди опускались, подличали, предавали друг друга. Сохранился я там лишь с помощью веры, а верующих разделил бы на две категории: коммунистов и христиан. Потому что настоящие коммунисты тоже верили. Пусть по-своему, но верили в правду, в торжество справедливости. Они умирали, но не позволяли дурно говорить о своей власти, потому что и в лагерях Советская власть оставалась для них своей. Вот там-то я как бы заново постиг бога. Я бы погиб, если бы не верил в вечное спасение... - А что вы делали, чтобы спастись? - Ждал. Верил: неправда погибнет и наступит торжество правды. - А как приблизить торжество правды? - Ждать. - Тогда лучше умереть. - Танечка, что ты! Это страшный грех перед господом. Мы не властны над своей жизнью... - Значит, мириться с неправдой? - Приходится. Что он говорит?.. Добрый он, конечно. Но какой-то уж очень малоподвижный. Может быть, это возраст? Или характер? Или он сам не уверен... Над этим Таня не хочет задумываться... Не хочет! Долго продолжается этот разговор. Тане так хочется понять, где же правда. Есть ли какой-нибудь смысл в той вере, о которой говорит отец Николай. Но, видимо, постигнуть это не так просто. Она встает. - Прощайте. - Когда зайдешь? - Больше я к вам не приду. - Что так? - Уйду в монастырь. - Ты убежишь оттуда, там приспосабливаются к обстоятельствам еще больше, чем в миру. - Я найду себе монастырь. - Долго придется искать... Да что же это такое? Сам отец Николай все подвергает сомнению... А может быть, в этом и есть его суть? Приспосабливаться, соглашаться... А Тане нужны движение, жертвы, подвиг! Тане хочется противоречить... бороться... Наперекор Юре. Наперекор маме. Всем наперекор. Она не подходит под благословение, как делала иногда, подражая Прасковье Семеновне. - Прощайте. - Господь с тобой. Она уходит с теми же сомнениями, с какими пришла в этот дом... Тихо прикрывает дверь. Добрый человек отец Николай, но устал от борьбы. А может, и не боролся никогда. Все приемлет, со всем смиряется. Сама Таня хочет верить с такой силой, чтобы не вступать с собой ни в какие компромиссы. - Пойдешь завтра к обедне? - Нет. - Отца Николая видела? - Нет. - Тебя что, опять твои комсомольцы перебороли? - Нет. - Да что ты, голуба моя, заладила? Все нет да нет! - Неправильно все, Прасковья Семеновна. - Что неправильно? - Говорят одно, а делают другое. - Да кто делает-то? - Да хоть тот же отец Николай. Больше дома отсиживается, а в церкви заправляют ловкачи и хапуги. - Это кого же ты называешь хапугами? - Молодых попов. Я наблюдала. У них одно на уме: побольше получить, поскорей отслужить, скинуть рясу и - в гастроном... - Грех так говорить! - Да ведь правда! - Не нам судить пастырей... - А я не сужу, я только кон-ста-ти-ру-ю. КЕЛЬЯ Таня охотно согласилась поехать с Прасковьей Семеновной на кладбище. Мужа Прасковья Семеновна похоронила давно, но вспоминала о нем постоянно. То-то случилось при Архипе Петровиче, то-то после него, то-то нравилось ему, то-то не нравилось. Архип Петрович оставался для Прасковьи Семеновны высшим, так сказать, судьей в оценке явлений жизни. По дороге заехали в цветочный магазин. Прасковья Семеновна на свою зарплату живет в обрез, но для Архипа Петровича ничего не жаль, купила горшочек цикламенов. На кладбище голо, пустынно. Апрельский ветерок подсушил дорожки, кое-где зеленеет ранняя травка, могилы и клумбочки обложены прошлогодним пожухлым дерном. Посетителей мало. Дошли до кладбищенского захолустья, где ни купцов, ни статских советников, где сплошь невзрачные памятники и кресты, могилы последних десятилетий. Добрались до Архипа Петровича. Деревянный заборчик синего цвета, ажурный чугунный крестик, купленный Прасковьей Семеновной у какого-то проходимца, вернее всего, позаимствованный продавцом с чьей-то заброшенной могилы, фотография в черной металлической рамке, веночек из жестяных листьев... Прасковья Семеновна принялась вкапывать в землю горшочек с цветком. Таня пошла побродить по сырым дорожкам. Грустно вокруг, а на душе еще грустнее. Прочитала надписи на памятниках, вернулась обратно. Прасковья Семеновна замерла на скамеечке, лицо у нее отсутствующее, должно быть, молится, земля сырая, на коленях сейчас не постоишь. Чтобы не потревожить ее, Таня опустилась на скамеечку по соседству, - молится и не молится, но тоже задумалась, не сразу поняла, что ее о чем-то спрашивают. - Кого, девушка, похоронили? Даже вздрогнула от неожиданности. Не заметила, как возле нее очутилась эта женщина. В сизом пальто. В клетчатом шерстяном платочке. Лет сорока. Лицо простое и какое-то очень участливое. - Простите. Спрашиваю: кого похоронили? - Не хоронила я... - Значит, еще хуже. Надежду похоронили. Обманул кто или обидел? - Никто меня... - Очень уж вы туманная... Подошла Прасковья Семеновна: - С кем это ты, Танюша? Незнакомка встрепенулась: - Это мама ваша? - Нет, соседка, в одной квартире живем. - Говорю, больно грустная ваша Таня. Думала, похоронила кого. Чего ж она сюда? - Я на мужнину могилку, а Таня за компанию. - И я к мужу. Рядом с вашим лежит. Завязался общий разговор - об уходе за могилками, о мужьях - какие это были хорошие люди, как внимательны были к женам. С кладбища поехали втроем. Незнакомка проводила новых знакомых до самого их дома. - Очень мне Танюша понравилась, - сказала она на прощанье. - Только чего-то сильно печальна. Не иначе как на душе обида. - Может, зайдете? - забеспокоилась Прасковья Семеновна. - Чайку сообразим... Незнакомка отказалась: - Спасибо, тороплюсь, поздно. И еще раз погладила Таню по руке: - Ты, доченька, не ищи у людей правды, ищи у Него. Он никогда и никого не оставит ни в беде, ни в горе. Бывают же такие случайности! Таня возвращалась из школы и у самого своего дома столкнулась с незнакомкой, с которой вчера разговорилась на кладбище. - Танечка! - А вы разве здесь... - Да не здесь, а была по делам. Как настроение? - Ничего. - Ничего - пустое место. Очень уж ты мне понравилась! Проводи меня. Тане неудобно отказаться, женщина приветливая, да еще так ее хвалит. Пошли по тротуару, опять говорила больше незнакомка, в душу к Тане не лезла, ничего не выпытывала, только вела себя так, точно все ей известно, уговаривала не расстраиваться, ласково утешала и лишь подчеркивала, что у людей помощи не найдешь, не оставит один бог. А когда слова ее как-то обволокли Таню, она вдруг предложила поехать к ней, посидеть у нее дома. - Отвезу-ка я тебя к себе, Танечка. Очень уж ты пришлась мне по душе. Узнаешь дорогу, будешь заходить, как взгрустнется... Не спрашивая согласия, повлекла Таню за руку, и не успела Таня подумать, ехать или не ехать, как очутилась в троллейбусе, а сойдя с троллейбуса, пошла уже с незнакомкой, как со старой знакомой. А та назвала остановку, улицу, переулок, в который они свернули, и сказала, чтобы Таня запомнила и номер квартиры, и дом. - Только других ко мне не приваживай, - предупредила новая знакомая. - Я всяких шалтай-болтай не люблю, я сразу разобралась, что в тебе божья душа. А когда ввела Таню к себе в комнату, то и назвалась: - Зовут меня Зинаида Васильевна, так ты меня и зови. В комнате чисто, уютно, тихо, Большая кровать с горою взбитых подушек, комод, иконка в раме за стеклом, на подоконнике комнатные цветы - столетник, фуксия, лилия, на полу фикус под самый потолок, в углу на стене вешалка с одеждой, отрывной календарь, грамота... - За ударный труд, - без тени хвастовства пояснила хозяйка, заметив взгляд Тани. - На чулочной фабрике я работаю. Вела себя свободно, непринужденно. Тане почудилось, будто бывала она в этой комнате много раз. - Пойду чайник на газ поставлю... Ушла, надолго оставила Таню одну, Таня в одиночестве как-то еще больше привыкла к комнате. Вернулась с кипящим чайником. - Не соскучилась? А я в булочную сбегала, конфеточек для тебя купила... Напоила Таню чаем, ухаживала за ней, как за дорогой гостьей, ни о чем не расспрашивала, наоборот, рассказывала о себе: - Одна живу, совсем одна, раньше общая квартира была, да я отгородилась, прорубила отдельный вход. Муж у меня машинист был, попал в аварию, с тех пор у меня никого. Другие скучают, а я помолюсь - и все на месте. Хочешь, почитаю тебе? Убрала со стола посуду, усадила гостью поудобнее, подложила под руку ей подушечку, зажгла настольную лампу, из комода достала книгу. - "Кто ищет Христа, пусть тот вступит в странническую жизнь и ищет Его и действительно найдет Бога в сей жизни. Кто желает совершенства, пусть тот изберет странническую жизнь, в ней познает он путь к совершенству, в ней найдет совершенство. Очистится от скверн, освободится от всякого лукавства, облечется в сокрушение и смирение. Кто хочет преуспеть, тот должен учиться сему вне своего отечества, и хотя он еще на земле, но сердце его уже на небе..." Читала не торопясь, иные слова повторяла, внушительно, громко, заметно было, что чтение доставляет удовольствие ей самой. - Что за книга? - поинтересовалась Таня. - "Цветник", - объяснила хозяйка. - "Цветник нравственный". Есть такая старинная книга. Не все понятно, что читает Зинаида Васильевна, но самый звук ее голоса, мягкий свет, тишина вокруг растревожили Таню чуть не до слез, и она вдруг, неожиданно для самой себя, призналась Зинаиде Васильевне в том, что ее любил один человек, а теперь разлюбил, что осталась она одна и ничего больше не хочет от жизни. Она что-то преувеличивает, что-то искажает, сама не различает, где правда и где выдумка, преображает действительность, как подсказывает ей ее чувство... Зинаида Васильевна погладила девушку по голове и опять ни о чем не стала расспрашивать, лишь сказала: - А ты молись... И опять обратилась к книжке: - "Девство настолько выше брака, как золото выше серебра, как пшеница выше соломы, жемчуг - раковины, золото - земли, плод - корня. Всякая добродетель велика, и приобрести ее - предмет самого сильного желания, однако нет столь высокой добродетели, как девство. Ибо девство есть та добродетель, которая первее всего воссияла в раю, прежде чем змий коварно обманул наших прародителей. Брак начинается и оканчивается тлением, девство же возводит мир к нетлению и делает людей ангелами..." И Тане стало так покойно, так утешительно, что все обиды отодвинулись куда-то далеко-далеко. Выходит, она правильно сделала, что ушла от Юры: девство выше брака. И она подумала, что обязательно придет сюда еще раз, придет не один раз. Дремота сковывала ее все сильнее. С трудом заставила себя подняться. - Спасибо, - сказала Таня. - Пора. Если позволите, я опять забегу завтра. - А ты не молись, - сказала Зинаида Васильевна. - Никто тебя не неволит. Побудь одна, подыши тишиной, успокойся. Смотри на Него... Зинаида Васильевна взглянула на икону и тотчас отвела взгляд, ни к чему не хотела принуждать Таню. - Останешься? - Остаюсь. Тане и вправду не хотелось уходить, так спокойно и тихо в полутемной прохладной комнате. - Ну, а я пошла, - сказала хозяйка. - А если кто зайдет? Зинаида Васильевна точно ждала этого вопроса. - Не отвечай, будто тебя тут и нету. Сильными сухими пальцами взяла Таню за плечи, и та подчинилась, привстала. Подтолкнула Таню к одежке, висевшей на гвоздиках, вбитых в стену, задернутой натянутой на бечевку простыней, отдернула простыню, сунула руку за платья, уперлась - и стена подалась... Все было так просто, так естественно, и вдруг перед Таней открылась какая-то тайна, хотя на самом деле открылась лишь неприметная дверь в стене, оклеенная такими же, как и вся комната, обоями в голубеньких цветочках. - Иди, иди... - Зинаида Васильевна подтолкнула ее. Таня отшатнулась: - А что там? - Тайничка моя, схоронушка. - Зачем? - Да ты не бойся, иди, никто не потревожит. Я вернусь, выпущу... Таня нерешительно пошла. Дверь низенькая, пришлось наклонить голову. В комнате полусвет, а здесь совсем темно. Зинаида Васильевна зачиркала спичками. - Сейчас, сейчас... Розовый огонек метнулся и задрожал. Зинаида Васильевна зажгла лампадку. Выступило из тьмы лицо - длинное, коричневое, с беспокойными невидящими глазами. Христос. Какой-то странный Христос. Узколицый, неестественный, от всего отрешенный... - Садись. - Зинаида Васильевна усадила Таню. - Побудь, побудь тут. Скоро приду... Точно боялась, что Таня передумает. Сразу ушла, быстро закрыла за собой дверь. Таня слышала, как щелкнул не то замок, не то крючок. Сперва Таня испугалась, но вскоре чувство страха прошло. Что плохого может сделать ей Зинаида Васильевна? То ли фитилек разгорелся за красным стеклом, то ли привыкла она к розовому полумраку, но уже можно рассмотреть чуланчик. Она сидит на железной койке, накрытой грубым суконным одеялом. В головах столик, вроде тех, что ставят под цветы, в ногах табуретка. Яснее всего выделяется в розовом полусвете образ Христа, похожий на иконы, которые Таня видела в Третьяковке. И вдруг Тане становится удивительно спокойно и хорошо. Она одна. Впервые в жизни чувствует, что действительно одна. Нет никому дела до нее, и ей ни до кого нет дела. Мигает огонек, плывут розовые тени, тайною дышит тишина. Все отступает, Таня наедине сама с собой. Ни школы, ни Юры, ни даже мамы. Никакой суеты. Она смотрит на коричневого Христа, и он точно оживает. Ей страшно и сладко, как в детстве, когда она оставалась вдвоем с бабушкой Дусей. Фитилек потрескивает. Колеблется слабое пламя. Таня подходит к лампадке, пальцами пытается снять нагар и... гасит огонек. Что она наделала? Что наделала, когда вошла в этот таинственный чулан? Что сейчас с нею случится? Но ничего не случается. Только она еще больше одна. Ей страшно и уже не хочется быть одной. Она всматривается в темноту. Вспоминает лицо Христа. Нечеловеческое какое-то лицо. И вдруг... начинает молиться. Она еще не сознает, что молится. "Господи... Господи, не оставь меня одну, помоги мне. Господи Иисусе Христе, не оставь меня..." У нее мелькает мысль, что она молится. О чем? Ни о чем. Просто так. Просто чтобы не было так одиноко... Тихо приоткрывается дверца. - Заснула? Таня не спешит выйти, но Зинаида Васильевна торопит: - Иди, иди. Могут прийти, тогда уж до ночи... Висят на стене платья, завешенные простыней, никому не догадаться, что за ними что-то скрывается. - Зинаида Васильевна, а на что вам этот чулан? - Какой чулан? Это келья. Захочется остаться наедине с богом, вот и скроешься... Тане кажется, что Зинаида Васильевна чего-то не договаривает. - Иди, иди, дочка, небось мать ждет. Только не проговорись. СТАРЕЦ ЕЛПИДИФОР Раза три уже пряталась Таня в келье Зинаиды Васильевны. Зайдет, перемолвятся, взглянет та на девушку: - Пойдешь? И Таня уйдет в дверь под платьями. Сидит, глядит на Христа. Она уже привыкла к нему, лицо его не кажется уже далеким и необычным. Поговорит наедине - то ли с Христом, то ли сама с собой. А то и заснет. Так хорошо, так спокойно спится в темной келье. Она и на этот раз пришла к Зинаиде Васильевне за тишиной. - Пойдешь? Таня кивает. Зинаида Васильевна помедлила, прежде чем открыть, вздохнула, пропустила Таню и тут же закрыла дверь. Сразу со света не видно ничего. Таня села на койку. Фитилек еле горит. Почему-то ей страшно. - Господи... - прошептала она. - Господи... - Молись, молись, - услышала вдруг она, и кто-то провел рукой по ее волосам. Она замерла от ужаса. Что только не померещится! Подняла руку к голове и... нащупала чью-то руку. - Кто это? - спросила Таня сдавленным голосом. - Молись, молись, - услышала в ответ. - Воззвав к господу, не устрашись ничего на земле... Посмотрела вверх и увидела над собой старого-престарого старика. Розовая борода. Невидящие глаза. - Что вам нужно? - Еще одну овцу вернуть в стадо господне! "Недоставало еще, чтобы меня называли овцой", - подумала она не без юмора и тут же об этом забыла. Очень уж необычно и страшно появление этого старца. Что он хочет с ней сделать? Что сделает? Но он ничего от нее не хочет. Сел рядом, взял за руку. Он не такой громадный, каким было представился. Правда, выше Тани и, кажется, действительно очень стар. Борода у него светится, как розовое серебро. - Не бойся, дочка, - чуть шамкая, произносит он. - Не бойся ничего, как только прогневить господа. - А чем можно его прогневить? - неожиданно спрашивает Таня. Кажется, она уже не боится этого неведомо откуда взявшегося старика. - Мирской суетой, - поясняет он. - Токмо одной мирской суетой. И Таня вдруг начинает плакать. Она сама не знает почему. Плачет, и все. Ей делается все легче и легче. - Вот так, вот так, - приговаривает старик. - Вот так и откроется тебе истина. - Кто вы? - спрашивает Таня сквозь слезы. - Недостойный раб господа бога нашего... - Откуда вы? - Ниоткуда. Странник. Выше всех подвигов есть подвиг странничества. Странствую и ищу Христа... Говорит он долго, не все Тане понятно, непонятен смысл, непонятны отдельные слова, он шамкает и проглатывает слоги, но речь его успокаивает... Дверь открывается. - Святой отец... - За дверью Зинаида Васильевна. - Покушать? Старик поднимается. - Пойдем, - обращается он к Тане... И вот они за столом. Зинаида Васильевна живет скромно, но сегодня расщедрилась: на скатерти и селедочка, и огурчики, и грибки, и даже копченая севрюга - большая для нее роскошь, баранки, фруктовый сахар и мед. Для такого гостя не жаль ничего. Под лампой старик еще худее и старше, волосы у него даже не белые, а зеленоватые от старости. Он встает: - Возблагодарим господа перед трапезой... Зинаида Васильевна придвигает тарелки: - Отец Елпидифор... Старик ласково улыбается: - Хлебушка бы мне. Ржаного. И луковичку. Зинаида Васильевна подает черный хлеб и лук, гость отламывает ломоть, чистит луковицу и крепкими, хоть и желтыми зубами с аппетитом вгрызается в луковицу. - Отец Елпидифор, рыбки! - Давно не приемлю. Боящийся бога не объедается. Пресыщение чрева не что иное, как умножение помета. Но все это ласково, не в осуждение, а в поучение. Сжевал хлеб, сгрыз луковицу. - Водички бы. - Чайку? Кваску? - Водички... Застучали за дверью, кто-то пришел. Таня оглянуться не успела - старичок бесшумно вскочил. Зинаида Васильевна бросилась к вешалке, и - старика как не бывало, исчез, как мышь, и Зинаида Васильевна сбрасывает уже с двери крючок. - Ох, мать Раиса, перепугала... Еще одна старуха. Только не такая простая, как отец Елпидифор. На плоском лице тусклые глаза и, как две веревочки, тоненькие синеватые губы. Вошла. Перекрестилась. Пронзительный взгляд на Таню: - Кто такая? - Девушка одна. Ищущая. Зинаида Васильевна как бы оправдывается. Пришедшая кидает взгляд на хозяйку. Та наклоняет голову. - Прибыл? Зинаида Васильевна опять наклоняет голову. - Можно? - Сейчас спрошу. - Заглядывает под одежду. - Заходи. Пришедшая скрывается под платьями. Таня чувствует себя соучастницей тайны. - Кто это? - Инокиня Раиса. - Я про старика. - Какой он тебе старик? Дерзость говоришь. Старейший преимущий, вот кто! Уразумела? Самый что ни на есть превысший среди истинных православных христиан. Зинаиде Васильевне, рассказывала она сама, давали комнату в новом доме. Она отказалась, привыкла, мол, к своему домику, к своей улице. Таня не очень поняла причину отказа. Теперь понятно. Комнатушка Зинаиды Васильевны на отлете. Дом старый, лестнички, клетушки, мезонины. Вход прямо с лестничной площадки: незаметно придешь, незаметно уйдешь. Вот и сейчас Таня прошла, никто не видел. Она часто заходит теперь после школы. Постучалась. Должно быть, пришла не вовремя. - Кто там? Ответила. Молчание. И опять: - Кто там? Прячутся! Наконец дверь открылась: - Ах, это ты, Танюша... Заходи, заходи. А мне в Бескудниково надо. Проводишь меня?.. Мешает сейчас Таня. Но Зинаида Васильевна действительно собралась уходить. Может, и она мешает? Бог ведает, кто сейчас скрылся в чуланчике. Но с Таней Зинаида Васильевна ласкова. И вот они едут в Бескудниково. Как ни смешно, но у Тани ни копейки. Уходя, не догадалась взять хоть сколько-нибудь мелочи. - Не стесняйся, Танюша, я заплачу. - Что вы, Зинаида Васильевна, за благодетельница? - А я и есть благодетельница. Долго едут в автобусе. Приезжают в Бескудниково, идут мимо больших домов, сворачивают в проулок. Вдоль заборов торчат кусты бурого репейника. Останавливаются у калитки. - Подожди, Танюша, дельце у меня сюда... Зинаида Васильевна доверяет Тане, считает, видно, своей. В палисаднике домик. Зинаида Васильевна скрывается в нем и тут же возвращается. - Вот и все. Выходят к станции, идут вдоль железнодорожного полотна. - Давай походим, мне домой часам к семи, не раньше. Переходят полотно. Пригородный голый лесок. Березки, рябинки, тополя. Зеленеют одни елочки. - Хорошо? Весна! А я, Танюша, и впрямь благодетельница: благодетельствую истинным христианам, поддерживаю странников. - А вам-то какая корысть? - Христу служу, ноги господу омываю... - Добрая вы... - Тебе, Таня, тоже путь в странство, слаба ты для мира, беги его... Почки на деревьях набухли, вот-вот прорвутся, дышит теплом ветерок, овевает запахами сырой земли. Обволакивают Таню ласковые слова, непонятное безволие овладевает ею. Зинаида Васильевна права, до чего же легко идти: ветерок, тепло, тихо... Проносится мимо электричка, и Таня приходит в себя. - Нет, Зинаида Васильевна, разве можно оставить маму? - Как знаешь, как знаешь... Возвращаются в Замоскворечье. Прежде чем отпереть дверь, Зинаида Васильевна стучится каким-то условным стуком. В комнате никого. Зинаида Васильевна подталкивает гостью к потайной двери: - Поди, поди, помолись. У Тани будто привычка уже - зайти в чуланчик, посидеть в полутьме, помечтать, поделиться мыслями с богом. Она теперь каждый раз заходит в свой тайничок. Но сегодня она здесь не одна. - Пришла, дочка? Старейший преимущий! - Помолись, помолись... Тянет ее руку книзу. Он очень старый, "лет сто ему", говорит Зинаида Васильевна, но силы в нем много, прикоснется - и невозможно противиться: руки как железные. Таня сама не замечает, как становится на колени. - Молись... Отец Елпидифор кладет ей на голову руку, и странное ощущение наполняет Таню. Будто это она и не она, от всего она будто отрешена, и ничто, ничто ей не нужно. - Господи... Господи... - твердит она, убаюкивая себя жалобными словами. - Прости. Помоги. Спаси... Таня не очень хорошо отдает себе отчет, чего она просит у бога. Она уже не принадлежит себе, она сделает все, что прикажет ей этот неизвестно откуда взявшийся загадочный древний старик. Таня не может объяснить, зачем ходит она к Зинаиде Васильевне. Что тянет ее в темный и душный чуланчик? Тайна, которая связала ее по рукам и ногам?.. Зинаида Васильевна не смотрит на Таню. - Уходит отец Елпидифор! - А я? Таня сама не знает, как это у нее вырвалось. Как же она останется без отца Елпидифор а? Кто поможет сосредоточиться в молитве, пожалеет без слов, утешит, не выслушав жалоб?.. - Проси. Проси, чтобы взял с собой. - Куда? - В странство. Страшно и соблазнительно погрузиться в таинственный мир, исчезнуть в царстве сказок и приключений, уплыть, как капитан Немо, в глубины неведомого Океана... - А он возьмет? - Глупая! Проси. А возьмет или не возьмет... Сто лет отцу Елпидифору. Восемьдесят из них он провел в странстве. Без документов, без денег, без дома. Еще мальчиком принял истинную веру, искусен был в богословских спорах, тверд на своем. Его преследовали, ссылали в Соловецкий монастырь, сидел в тюрьмах - и в царской, и в советской, - скрывался в самых потаенных местах, всем истинным христианам стал примером благочестия и ревности к вере. На соборе в Новосибирске избрали Елпидифора главою всех истинно православных христиан. Снаружи стучат: один удар, пауза, два удара, пауза, еще два удара... - Инок Елисей и мать Раиса... Зинаида Васильевна не ошиблась. Елисей ничем не похож на инока, в пиджачке, в картузе - мастеровой и мастеровой, разве несколько старомоден. Раиса недовольно взглядывает на Таню и обращается к Зинаиде Васильевне: - Собрался? Все смотрят на поношенные платья, которыми замаскирован тайник, но никто не осмеливается потревожить старца, все молчат. Елисей громко вздыхает: - Золотые минуты. Зинаида Васильевна вопросительно глядит на Елисея. - Машину наняли, ждет на углу, - поясняет тот. - Счетчик дело знает... Таня сдерживает улыбку: Соловки, тюрьмы, глухомань и... такси! Но вот из-за старых юбок появляется старейший. Высокий, худой, костистый, с пронзительным взглядом, он напоминает какого-то феерического профессора из сказочного спектакля: на голове бесформенная шапка, напяленная на черную скуфейку, на плечах черная ряска и накинутое поверх старомодное пальто вроде крылатки. Старец ни на кого не смотрит, все заранее обговорено. Все, в том числе и Таня, становятся на колени. Елпидифор складывает руку в двуперстие, благословляет: - Во имя отца... Таня не выдерживает, припадает к ногам старца. Вот сейчас, сейчас он скроется и унесет с собой тайну, которой она едва коснулась... - Возьми меня, возьми, забери с собой! Отче, отче... Так учила говорить Зинаида Васильевна, но Таня не помнит уроков, не замечает, как слезы льются из глаз, не понимает, как унизительна ее поза... Ах, эта привычка жить постоянно ведомой за руку! Кто-то куда-то тебя ведет, кто-то обо всем за тебя подумает... Полное отсутствие самостоятельности. С первых шагов детей опекают мамы, бабушки и даже соседки, а потом воспитательницы в детских садах, пионервожатые, педагоги... Вот оно и сказалось! Таня боится остаться одна... Всегда находятся люди, готовые за тебя думать и куда-то вести, а от самой Тани требуется немногое: послушание и покорность. Старец застывает, склоняется к девушке, но Елисей тут как тут, вздыхает и настойчиво смотрит на старца. - Золотые минуты, - произносит он как бы про себя. Старец выпрямляется: - Господь вас благослови... Пошли! Таня плачет. Елпидифор не оборачивается, ни на кого не глядит, но все понимают, что обращается он к Зинаиде Васильевне: - Привезешь ее в Бескудниково. Я дам знать... Зинаида Васильевна не провожает иноков, запирает дверь: по соображениям конспирации не следует показываться на людях со своими гостями. Таня медленно поднимается с пола. - Что он сказал? - Возьмет он тебя, возьмет, - утешает Зинаида Васильевна. - Возьмет тебя в странство. БЕГСТВО Все решала за Таню мать: куда пойти, что купить, какое сшить платье, ехать ли в пионерский лагерь. Даже вступая в комсомол, Таня задала матери полувопрос: - Хочу вступить в комсомол... - Смотри сама, - уклончиво ответила мать. - Я не препятствую. На этот раз Тане самой предстояло принять решение, ломающее всю ее жизнь, и нельзя было посоветоваться ни с мамой, ни с кем-либо еще. Начнешь говорить, а мать, чего доброго, и в самом деле побежит в школу... Вечером Таня все-таки попыталась проститься с матерью. - Мама, я думаю ехать на целину. - Сперва кончи школу, тогда поговорим. - Мама, ты будешь обо мне скучать? - Скучай не скучай, когда-нибудь все равно оставишь. - Спокойной ночи... - Спи. Утром мать торопилась на работу, но Таня опять ее позвала: - Мама... Тебе бывает скучно одной? У Тани навернулись на глаза слезы. Мать озабоченно взглянула. - Что это ты размокропогодилась? Не простыла? - Нет, нет... - Смотри! И ушла. Навсегда, навсегда... Но к Прасковье Семеновне Таня накануне все-таки зашла попрощаться. Та разговаривала с щеглом, чистила ему клетку. Прасковья Семеновна дежурила в больнице по неделям: одну в день, одну в ночь. Эта неделя у нее ночная. - Ты что, Танечка? - Проститься хочу. - Далеко собралась? - Ухожу. - Иди, иди. С богом. - Нет, я насовсем ухожу. - То есть как насовсем? Таня замялась. Она не умела и не хотела врать. - На целину. Работать. - Смеешься? А школа? Неужто Марья Ивановна... - Мама ничего не знает. - Ты, девка, не в себе. - Не могу я здесь больше. Помогите маме, если что. - Ты вправду, девка, что-то того... - Прасковья Семеновна! У меня к вам просьба. Вот письмо. Если придет... Придет один мальчик. Из нашей школы. Он обязательно придет. Будет спрашивать про меня. Вы ничего ему не говорите. Просто отдайте. Только чтобы не знала мама. - Да что ты надумала? - Я не надумала. Так надо. - Что надо-то? - Уехать. - Да неужто ты впрямь собралась на целину? Таня промолчала. - Не обманываешь? - Не спрашивайте меня, не могу я. - Да куда же тебя несет? - В странство. - Какое такое странство? - Ну, вроде как на богомолье. - Куда же это? - Сперва в Бескудниково, а потом... Далеко. Только не говорите никому. - А не эта самая... Как ее? На кладбище встретили... - Зинаида Васильевна? - Не она сманула? - Какое это имеет значение? - Одумайся, сходи к отцу Николаю... Таня поклонилась Прасковье Семеновне чуть не до земли: - Прощайте. - Ты, девка, впрямь не в себе! - Простите... - Я еще поговорю с тобой... Но прежде чем поговорить еще с Таней, Прасковья Семеновна решила посоветоваться с отцом Николаем - на себя она не надеялась, - а когда наконец надумала идти к священнику, Тани простыл и след. Все последние дни перед своим бегством Таня находилась в смятении. С одной стороны, она решилась порвать со всем окружающим, уйти в странство, с другой - жаль было оставить все, что ее окружало. Как мама ни строга, как ни сурова, она посвятила Тане всю свою жизнь. Больше у мамы нет никого. Жаль было школу, книги, Москву. Жаль даже тихую комнату, в которой выросла, играла и делала уроки. Где-то в самой глубине сердца точила мысль, что никогда уже больше не увидит Юру. Жаль было свой переулок и даже тротуар возле дома, где знакома каждая выбоинка. Уходить или не уходить? Никогда - ни в школе, ни в комсомоле - не числилась она в активистках, делала лишь то, что делали другие, не любила вырываться вперед. Если возникала дилемма - сказать или не сказать, пойти или не пойти, сделать или не сделать, Таня предпочитала не сказать, не пойти, не сделать. Она принадлежала не к тем, кто ведет, а к тем, кого ведут, и теперь, когда настала решительная минута, она не то чтобы решила не идти в странство, а скорее не решалась идти... И никуда бы не пошла, кончила бы школу, стала бы учиться дальше, поступила бы на работу, и ничего бы с ней не произошло, если бы те, кто охотился за этой перепелкой, оставили ее в покое. Но бог, как говорили ее новые знакомые, а на самом деле темный и злобный фанатизм не позволял этим охотникам за человеческими душами снять расставленные силки. Кто первым схватил ее за руку, тот и повел... "В чем я больше всего нуждаюсь? - думала о себе Таня и себе же отвечала: - В справедливости". А жизнь вокруг нее несправедлива. Когда-то обидели ее маму. Беспечно, бездумно, безжалостно. А вместе с мамой обидели Таню. Мама бежала от пересудов в Москву. Всю жизнь работает не покладая рук. А хоть чем-нибудь вознаградила ее судьба? Всю жизнь одна и одна. Да и бабушка Дуся, уж до чего добрая была женщина, а что хорошего видела в жизни? Один Юра показался ей каким-то особенным. А он не лучше других. Хорошо, что она вовремя опомнилась. Иначе ей пришлось бы вести такую же безрадостную жизнь, на какую были обречены и мама, и бабушка Дуся, и все женщины, которых она знает. Никому до нее нет дела. Маме нужно, чтобы о Тане не говорили плохого. Учителям, чтобы она не получала двоек. Подругам, чтобы она ничем не отличалась от них. Да у нее и не было никогда настоящих подруг. А теперь появились какие-то неведомые люди, которые зовут ее в иной мир, где правда, любовь и справедливость. Они не скрывают, что путь в этот мир мучителен и труден, но Таня не боится страданий... И едва Таня села у окна и раскрыла "Преступление и наказание", роман писателя Достоевского, который ей давно советовали прочесть и который она недавно взяла в библиотеке, как раздался звонок. Таня открыла дверь и увидела Зинаиду Васильевну. Та выглядела весьма встревоженной и повергла Таню в немалое смущение. - Что ж не идешь? Нас ждут... Она засыпала свою подопечную вопросами и смутила ее еще больше. И Таня, вместо того чтобы ответить, что ничего еще не решила, торопливо принялась собираться. - А у вас ничего, - сказала гостья, оглядываясь. - Думала, беднее живете. - А что брать? - Самое необходимое. Вот халат захвати. - Это мамин. - Все равно бери, сгодится наставнице. - Какой наставнице? - Твоей. - А кто моя наставница? - Мать Раиса. - Боюсь я ее... - А ты думала, все отец Елпидифор будет гладить тебя по головке? Но Таня не послушалась, не взяла халат, не хотела обижать маму. - А мать ты подготовила? - Написала, что уезжаю на целину. Действительно, еще накануне, сидя рядом с матерью за столом, Таня написала ей письмо, что уезжает на целину, в совхоз, хочет самостоятельно попробовать свои силы... Письмо лежало у Тани в портфеле, и сейчас, перед уходом, она собиралась выложить его на стол. - А деньги у тебя есть? - Нет. - А дома есть? - Есть сколько-то. - Возьми, а то мать не поверит, без денег далеко не уедешь. Таня выдвинула ящик комода, деньги всегда лежали в одном месте. Зинаида Васильевна заглянула одновременно с Таней: - Сколько? - Рублей сорок... - Бери, а то не поверят, что уехала. Все бери. - Я хотела маме оставить... - Обойдется... Таня достала деньги. Зинаида Васильевна тут же их отобрала. - Сама передам... - Она не сказала кому. Таня сложила пальто, платьица, белье, чулки... - Документы не забудь, - напомнила Зинаида Васильевна. - Все, какие есть. Не оставляй ничего. Паспорт, членские билеты ДОСОМ, ДОСААФ, комсомольский билет... Таня оглянулась. Зинаида Васильевна увязывала одежду в узелок. Нет, комсомольский билет Таня взять не решилась. Оглянулась еще раз. Подошла к этажерке с книгами, вытянула первую попавшуюся книжку, положила билет меж страниц, поставила книжку на место. - Взяла документы? Крестись, и идем... Обе перекрестились. Таня окинула комнату прощальным взглядом - ей захотелось заплакать, броситься на мамину кровать, - закрыла глаза, отвернулась и... ушла в странство. ДЕДУШКА, БАБУШКА И ВНУЧКА Таня догадывалась, куда они едут, в автобусе добрались до Бескудникова, прошли в заросший репейником переулок, очутились у знакомого особнячка. Встретил их истошный собачий лай... В палисаднике скалил зубы привязанный к забору свирепый боксер с такой страшной мордой, что любой прохожий невольно остановился бы на почтительном расстоянии от забора. Пес Зинаиду не испугал. Она уверенно двинулась к калитке, и тут же появился хозяин особнячка, очень похожий на своего пса: такая же ощеренная плоская рожа, расплюснутый нос и вытаращенные настороженные глазки. Не успели, однако, они очутиться во дворе, как вновь затренькал звонок, и от пинка в спину Таня сразу очутилась в темной и тесной каморке. В новом тайнике было далеко не так уютно, как у Зинаиды Васильевны, пахло пылью и куриным пометом, руки упирались в шершавые доски, не на что ни опереться, ни сесть. Выпустили Таню оттуда только под вечер. - Выходи! - коротко приказал хозяин. Впустил в дом, ввел в комнату. Комната как комната: тахта, стол, стулья, на подоконниках герани и фуксии, а в углу высокий, до потолка, киот с темными иконами. За столом Елпидифор, Раиса и еще какой-то субъект, в скуфейке, с черной окладистой бородой. - Что стоишь? - прошипела Раиса. - Кланяйся! Таня поклонилась. - Разве так? - вновь прошипела Раиса. - Послушествуй по уставу. Стань на колени, коснись земли... - Обернулась к хозяину: - Покажи. Тот встал рядом с Таней, сделал все, как сказала Раиса, поклонился Елпидифору земным поклоном. - Видела? Таня поклонилась снова. Елпидифор и Раиса вышли из-за стола, все встали перед киотом, Таню Раиса поставила рядом с собой. Молились долго. У Тани закружилась голова от голода, от усталости. Она уже ничего не соображала. Кончили молиться за полночь. Раиса повела Таню за собой, через сени, в комнатенку, заставленную гардеробом и двуспальной кроватью. Раиса легла на кровать, Тане велела лечь на полу, на войлочную подстилку. "Как собаке", - подумала Таня. Она уже отказалась от себя. Подчинилась, легла и тотчас заснула - так она намаялась за день. Вставали до света, молились, потом Раиса читала вслух разные духовные книги, наставляла Таню, потом опять молились, потом каждый мог заняться своими делами, но Раиса говорила, что в это время надо молиться про себя, потом опять молитва, допоздна, до ночи, не то что задуматься, некогда даже прийти в себя. Умываться не полагалось, ели раз в день, пустые щи и какую-нибудь кашицу, иногда вечером давали еще ломоть хлеба. Хозяина дома старцы и Раиса зовут Павлушей, хотя ему не меньше сорока. Он молчалив, услужлив и себе на уме. Иногда дребезжал звонок. Тогда поднималась паника. Старцы лезли в погреб - лаз устроен в большой комнате и прикрыт листом линолеума. Раиса забиралась в гардероб. Таню прятали в какую-то пристроечку, где хранились доски и разный хозяйственный скарб. Потом Таня заметила, что иноки не слишком опасались посетителей, скорее, те боялись, чтобы кто-нибудь не заметил их появления. После одного из таких посещений Таня увидела в комнатушке, где ночевала с Раисой, целый ворох шерстяных дамских кофточек. В другой раз у киота лежала связка хлорвиниловых плащей. Нетрудно было сообразить, что Павлуша не только благодетель, но и спекулянт. Иноки смотрели на это сквозь пальцы, а когда Таня высказалась перед Раисой: "Что же это за христианин? Восьмая заповедь говорит "не укради", а Павлушины махинации весьма близки к воровству", - Раиса так на нее цыкнула, что Таня сразу прикусила язык. - В антихристовом государстве заповедь преступить не грех. Позже, вечером, после молитвы, Раиса воспитывала свою подопечную: - Проклят и окаянен, иже не стяжа послушания. Три подвига драгоценны перед богом: когда человек принимает свои несчастья с благодарением, когда старается, чтобы дела его были чисты перед богом, и когда отказывается от всех желаний и пребывает в послушании своему духовному отцу. - А Павлуша при чем? - осмелилась спросить Таня. - Он государство обкрадывает. - Я поясняла уже, против сатанинского государства можно нарушить... Твое дело - не видеть, не слышать, не понимать и только полагаться на своих духовных наставников. Грех не на тебе, а на том, кто разрешил. Твое дело - повиноваться, без повиновения никому не спастись... - Раиса угрожающе помотала своей змеиной головкой. - А за то, что не поимела терпения, ибо несть долготерпелив и тайны не терпит хранити, отбей пятьдесят поклонов, ибо тот в смирении выше, кто с первого слова падает ниц и принимает на себя всяческую клевету. Не поняла Таня смысла этих речей, но в глубине души ей стало как-то нехорошо от этих недобрых слов. "Сатанинское государство..." Ведь это о нас, о нашей стране... Смутные мысли роились в Таниной голове, но она не посмела возразить, отбила поклоны и в изнеможении повалилась на свою подстилку, твердя себе в утешение, что христианское смирение в том и заключается, чтобы стать безропотной рабой своих строгих наставников. ...Как-то к вечеру в каморку пришла Раиса. - Подай документы! - приказывает она Тане. Та не сразу понимает. - Документы... Таня достает из рюкзака паспорт, билеты всяких добровольных обществ, нерешительно держит их двумя пальцами. - Понимаешь, что носила антихристовы печати? - Понимаю. - Рви! Таня неуверенно раздирает паспорт по корешку. Хоть она и бесповоротно решила уйти в странство, ей почему-то жаль свои документы... - Рви, рви, - торопит Раиса. - На мелкие кусочки! Отступать некуда, теперь она в их руках, попробуй не подчинись, они еще, чего доброго, так ее осрамят... И Таня рвет, рвет... - Теперь пойдем. Раиса ведет Таню на кухню, там топится печь. - Бросай! - приказывает Раиса... Таня сама совершает аутодафе, собственными руками сжигает Таню Сухареву. Вспыхнули обрывки бумаги, и... нет уже Тани Сухаревой, все дым, тлен, мираж, есть только неразумная девушка, бегущая от самой себя. Потом Раиса ведет Таню к Елпидифору. Он сидит на тахте в большой комнате. Таня отдала ему поклон, опустила глаза, села на краешек стула. Старец пригладил бороду, пытливо взглянул на Таню: - Так как, не раздумала? Елпидифор куда добрее Раисы. Что-то участливое прозвучало в его вопросе, за восемьдесят лет странства он познал сколь труден путь, на который вступала девушка. Отказаться от молодости, отказаться от всех земных радостей, год от году стариться лишь и стариться... - Готова ли к подвигу? Таня сердито посмотрела на Раису, нечего той сверлить ее своими острыми глазками, Таня не слабее, у нее хватит сил превозмочь все на свете. Но ответить так и не успела. В комнату ворвался Павлуша. На нем лица нет. - Милиция! Сразу же возник общий переполох. Но так могло показаться только с первого взгляда. Эти люди привычны к переполохам. Елпидифор спокойно идет прочь, Раиса хватает Таню за руку, влечет за собой... Позже Таня подивилась, как быстро они сумели собраться. Еще тренькал звонок, как Елпидифор, Раиса, Таня и чернобородый инок - Таня уже знала, что зовут его Никодим, - очутились во дворе, за сараем. Иноки в пальто, в шапках; Раиса не только сама успела одеться, но и Тане помогла на ходу накинуть пальто. На улице смеркалось. Постройки тонут во мраке. Звонка не слышно. Должно быть, Павлуша уже отпер дверь. Все четверо сбились кучкой в закоулке между сараем и забором. Таня не понимает для чего, но вдруг Елпидифор нырнул в какую-то щель, а за ним и Раиса с Таней. Оказывается, в заборе есть еще одна неприметная калитка. Прямо против дома синеет милицейская машина. Беглецы рванулись в сторону, быстро засеменили по переулку. Шли молча, без слов понимали - нужно поскорее добраться до угла. И вдруг Таня слышит свое имя... Кричит Юра! Все настойчивее, все громче! Но Раиса точно клещами вцепилась в Танину руку. - Таня!!! Таня лишь повернула голову, но прежде, чем Юру, увидела Никодима, видела, как Никодим вынул из кармана какой-то предмет, не разобрала, что за предмет, но почему-то ей почудилось, что это - орудие убийства. Тогда она перевела взгляд на Юру, он бежал изо всех сил, она различала его, несмотря на темноту. Раиса влекла Таню вперед, и Таня боялась крикнуть, только поднесла палец к губам, давая Юре понять, что им невозможно поговорить. Однако Раиса тут же потянула ее за угол, а Никодим, к ужасу Тани, остановился. И вот Раиса с Таней уже свернули. Никто их больше не догоняет, на улице тихо, в окнах ни огонька, и лишь вдали тускло мерцает уличный фонарь. Елпидифор и Раиса идут уверенно, знают, куда свернуть, все им здесь, должно быть, знакомо. Доходят до железнодорожной станции, садятся в электричку, через десять минут вылезают на Савеловском вокзале и пешком идут по ночной просторной Москве. На мгновение у Тани мелькает мысль... Вернуться? Даже не мысль, а какое-то смутное ощущение. Но она тотчас подавляет минутную слабость. Стыдно. Что она скажет маме? И, еще хуже, что скажет в школе? Будут расспрашивать. Осуждать. Исключат из комсомола... Нет уж, раз пошла, так иди! Должно быть, Москва никогда не спит. Только ночью она какая-то необычная. Точно Таня попала в театр. Дома, заборы, деревья представляются бесконечными декорациями. Иноки идут по Москве так же уверенно, как в Бескудникове. Петляют переулками, минуют скверы, пересекают улицы. Никто не обращает на них внимания. Откуда-то со стороны Каланчевки выходят к Ярославскому вокзалу. Здесь, как и днем, всюду народ, светло, оживленно, шумно. Иноки съеживаются, сразу становятся меньше и тише. Раиса семенит к кассе. Втроем идут через зал ожидания, не проронив ни слова, долго сидят на деревянном диване. Близится утро. Старейший говорит что-то Раисе. Та мелкими шажками семенит к буфету. Хотя иноки привыкли поститься, однако и им, должно быть, подвело животы. Инокиня возвращается с разведки. Обсуждается меню завтрака. Чай нельзя - дьявольский напиток. Кофе тоже нельзя. Но о какао в священных книгах ни слова, и, поскольку оно не запрещено, иноки считают, что оно разрешено. Берут еще по булочке. - Черствые? - осведомляется Раиса. Ей хочется, чтобы булочки были черствые: меньше утехи человеческой плоти. Но буфетчица обижается: - Известно, не сегодняшние, день только начинается... После черного хлеба и воды водянистое какао кажется сказочным напитком. Вот что может помешать подвигу... Таня отставляет стакан. - Спасибо. - Ты что? - Воздержусь... Елпидифор ласково улыбается. Раиса наклоняется к Тане, бормочет: - Преподобный Ефрем Сирин учит, что боящийся господа не объедается... Берет стакан и допивает - не пропадать же добру. Над Раисой дьявол уже не властен. По радио объявляется посадка на первые утренние поезда. Все трое устремляются на перрон. В вагоне тесновато, двое солдат сразу уступают места. - Дедушка, к окошечку. Бабушка... А внучку к нам. Дедушка, бабушка и внучка садятся в ряд, Раиса придерживает Таню за руку. - Спасибо, - шепчет Таня. Раиса щиплет ее. Больно - и не заплакать! Солдаты интересуются: - Далеко? - Может, нужно что? Трудно сказать, что заставляет солдат ухаживать за молчаливой троицей - миловидность Тани или уважение к старости. Иноки молчат, и Таня в их присутствии не смеет ответить. - Строгие у вас старички, - с сожалением замечает один из солдат. Таня смотрит вниз, как наказывала Раиса. - Покурить не желаете? - не унимается солдат. - Не курю, - сдержанно отвечает Елпидифор и вдруг просит, и в его голосе звучит страдание: - Оставьте вы нас, у нас горе... Больше он ничего не добавляет, предоставляя соседям широкое поле для догадок. - Извините, - смущенно произносит солдат и больше уже не осмеливается тревожить ни Таню, ни стариков. Вагон вздрагивает, плывут станционные постройки, поезд набирает скорость. Они едут, едут - куда? зачем? для чего? - дедушка, бабушка и внучка. КРЕЩЕНИЕ Едва поезд тронулся, Таня притулилась у окна. Не спалось. Елпидифор и Раиса о чем-то перешептывались. Солдаты угомонились и залезли на верхние полки. "Так, должно быть, чувствуют себя арестанты", - подумала о себе Таня... И вдруг она точно провалилась. В никуда. И так же внезапно проснулась. Рассветало. Вагон покачивало. Рядом дремала Раиса. Громко посапывали солдаты. Но Елпидифора не было. Почему-то она испугалась. "Вышел, - подумала она, - сейчас вернется". Елпидифора она боялась меньше Раисы. Но Елпидифор все не шел. Тогда Таня осторожно тронула пергаментную руку Раисы. - Мать Раиса... Мать Раиса... - А? Что? - встрепенулась та. - Где старейший? Раиса недовольно поперхнулась: - Не твое дело. Сошел... - А мы не вместе?.. - Бес в тебе говорит, девка, - рассердилась Раиса. - Обязательно поближе к мужику... - А мы где сойдем? - Где надо. Сошли в Ярославле. Хоть Раиса приказывала беспрестанно смотреть в землю, Таня успела прочесть вывеску. "Не глазей, не глазей по сторонам", - не переставала твердить старуха. Ехали в трамвае, в автобусе, куда-то очень далеко. Сошли где-то в пригороде, нырнули в лабиринт немощеных улиц. Одноэтажные домики прятались в палисадниках, за заборами росли вишни и яблони. - Вот и дошли, - сказала Раиса. Остановились у глухого забора. Раиса оглянулась по сторонам и отчетливо постучала. Из-за забора послышался лай, потом чьи-то шаги, потом голос: - Кто там? - Во имя отца и сына и святаго духа... Странников принимаете? Калитка распахнулась. - Заходи, заходи! - прикрикнула Раиса на Таню и толкнула во двор. - Аминь, - сказал впустивший их мужчина и захлопнул калитку. На цепи прыгал лохматый пес, гавкал и злился, не обращая внимания на окрики хозяина. Тот склонил голову перед Раисой, а на Таню бросил пытливый взгляд. - Послушница моя, - лаконично пояснила Раиса. - Виктор Фролович, - представился хозяин. - Брат Виктор, - поправила Раиса. Он сравнительно молод, пожалуй, нет тридцати, но брюшко уже выпирает, румяные щеки лоснятся, точно смазаны салом, только серые глазки шныряют, как у голодного зайца. - Надолго, мать? - не удержался он от вопроса. - Как поживется, - неопределенно ответила Раиса. - Странников нет? Виктор Фролович поморщился: - Живет одна, прошлогодняя. - Не вздумай вместе поселить, - распорядилась Раиса. - Зачем же... Он повел их в дом, через комнату, где у окна сидела моложавая женщина с пухленькой девочкой на коленях. Возле них стояла рыженькая девушка. Таня догадалась: у окна - жена, а стоит - та, "прошлогодняя", как назвал ее Виктор Фролович. Обе бросили на вошедших любопытный взгляд, но хозяин тотчас провел прибывших в темный коридор, пошарил у стены, толкнул раздвижную дверь, и гостьи очутились в своем временном обиталище. Комната не комната, чулан не чулан. Нечто такое, где можно находиться и в то же время оставаться как бы не существующим для любого неосведомленного посетителя. Деревянная скамья, сложенная раскладушка и стул - вся обстановка их нового обиталища. Тане оно представилось унылой щелью, но Раисе, прятавшейся на своем веку в завалинках, в ящиках, в канавках и чуть ли не в печных трубах, жилище казалось вполне комфортабельным. Здесь-то и поселились инокиня и ее послушница. Большую часть времени они проводили в молитве, да еще время от времени Раиса вела с Таней душеспасительные беседы. Только странничество угодно богу, доказывала она, а жизнь обычная, какую ведет большинство людей, грозит погибелью... - А как же брат Виктор? - удивилась Таня. - У него дом, жена, дочка... - Так он видовой, - раздраженно ответила Раиса. - Какая ты беспонятная! Живет для прикрытия божьего дела. Таня изредка покидала отведенную им с Раисой конуру, выбегала во двор, даже бродила по огороду. Жену и дочку Виктора Фроловича видела ежедневно, а рыженькую девушку встретила еще лишь один раз. Появилась Раиса и так цыкнула на девушку, что та сразу точно растворилась в воздухе. Раиса утверждала, что всякий, кто готовится принять крещение, подобно Христу, должен сорок дней и ночей провести в одиночестве. Сама Раиса то совещалась о чем-то с Виктором Фроловичем, то куда-то исчезала, то что-то обозревала в огороде - не в пример своей подопечной вела деятельную беспокойную жизнь. Неожиданно она сообщила, что уезжает на несколько дней в Москву. Таня растерялась: - А я? - Молись да поменьше толкись на людях. Не хотелось Тане оставаться под присмотром Виктора Фроловича, но он почти не обращал на нее внимания, разве только кормил получше, чем при Раисе: то каши даст с маслом, то сахару с хлебом и кипятком. Раиса вернулась через два дня в необычно хорошем настроении. - Теперь скоро, - сказала она. - Что скоро? - спросила Таня. - Вознесешься на крыльях благодати к престолу господа, - загадочно ответила мать Раиса. Встали до света. Сонная Раиса толкнула Таню ногой. Старуха спала на широкой деревянной лавке, прямо на доске, без подушки - "инокиня я, а видишь, как изнуряю плоть". Таня рядом, на раскладушке, тоже ничем не застланной. Таня вскочила. Раисе еще дремалось, не хотелось вставать. Минуту нежилась, встала и тут же принялась отбивать поклоны. Таня догадалась: сама на себя наложила епитимью. Таня молчала, ждала приказания. Раиса оглянулась: - Чего пнем стоишь?.. Таня опустилась на колени. - Господи... господи... помилуй мя... Они долго кланялись перед иконой. Внезапно Раиса встала. Сегодня она была в каком-то приподнятом состоянии. - Пора. - Что пора? - невольно спросила Таня. - Молись, молись, - рассердилась старуха. - Много будешь знать, скоро состаришься. Тане вдруг стало весело. - Скорей инокиней стану... - Охальница! Наказать бы, да день больно уж посвященный... Сдула с Тани веселье. Вышли во двор. Восток занимался зарей - рыжей, желтой, тревожной, точно небо подпалили понизу спичкой. По двору шел Виктор Фролович, нес от ворот ведро с водой. Не опуская ведра, поклонился Раисе. - Благослови, матушка. - Господь с тобой. Откуда носишь? - Из колонки. - А где у тебя дождевая? - В бочке. - Пора, - сказала Раиса. - Слушаю, матушка. - Виктор Фролович обернулся. - Только придется пособить. Раиса засеменила в огород. На краю огорода, за грядкой с картошкой, в тени ракитовых кустов - яма, на дне темнеет бурая стоячая вода. Таня еще в день приезда, бродя по огороду, наткнулась на яму. Подумала - для полива. Раиса остановилась перед ямой. - Бочку у сарая видела? - спросила она. - Придется перетаскать воду. Тут Таня поняла, что значит "пора", и ей стало страшно. Не радостно, а страшно, вопреки тому, чему учила Раиса. Сегодня ее будут крестить... Что-то сдавило ей горло. - Видела, - покорно шепнула Таня. - Это тебе урок. - Раиса пальцем ткнула девушку в бок. - Исполняй. Таня принялась перетаскивать воду. Вода точно уходила под землю, яма была какая-то проваленная. Урок Таня выполнила только к полудню. - Теперь иди молись, - наказала Раиса. - Обеда тебе сегодня не положено, готовься. Таня ушла в каморку, встала на колени, твердила молитвы. Голова кружилась, есть не хотелось, непонятная слабость разлилась в теле, казалось, будто она уходит от самой себя. Вспомнилось все, что недавно было ее жизнью: Москва, мать, школа и... Нет, нет, больше никого не хотела она вспоминать. Все ушло, ушло и никогда не вернется. Неслышно вошла Раиса. - Молись, молись, не мечтай, - привычно пробормотала инокиня и сняла с полки "Цветник нравственный", свою любимую книгу. - Крещена ты все-таки или нет? - в который уже раз осведомилась Раиса и принялась разъяснять своей подопечной значение предстоящего обряда: - Впрочем... Агаряне своих детей во младенчестве крестили у православных священников, но благодать крещения принимали за волхование, не с правым разумом принимали крещение детей, и святые соборы постановили обращенных крестить снова. У Тани не было уверенности, что она крещена, письменных свидетельств тому не существовало, но вряд ли бабушка Дуся оставила Таню некрещеной, она иногда напоминала, что приходится Тане крестной матерью. Таня не ответила, но Раиса и не ждала ответа, сама нашла ответ, сообразуясь с каноническими правилами: - Сегодня сподобишься благодати... Комсомольцы подобны енкратитам, саккафарам, апотактитам и прочим еретикам... Она долго втолковывала Тане что-то о саккафарах и апотактитах. Тане стало страшно, захотелось бежать, но не было ни сил, ни денег, ни документов. "Смирись, смирись, - мысленно твердила она себе. - Возврата уже нет..." Раиса опять ушла. Она то уходила, то возвращалась, недоверчиво поглядывая на девушку. А та и молилась, и плакала, и уносилась мыслями куда-то далеко-далеко. В Москву, в Третьяковку и еще дальше... Она все время чувствовала себя на распутье. Хочется обратно, домой, в тепло, в привычную жизнь, а ветер гонит вперед, в дождь, грязь, слякоть и рядом безжалостные суровые люди, которые не позволят ни повернуть, ни убежать... С каждым часом Раиса делалась все хлопотливее. День был на исходе. Слазила в дорожный мешок, достала длинную холщовую рубаху, подала Тане: - Одевайся... Никого не слышно, не видно. Таня подумала, что крестить ее будет Раиса: правила разрешают инокиням крестить обращенных, - и девушке стало грустно, что благодать на нее снизойдет через Раису. Она все-таки осмелилась спросить: - А кто же будет крестить? - Одевайся, одевайся, - поторопила Раиса и с умилением возвела очи горе: - Старейшин преимущий приехал, сам хочет. Такой милости редко кого удостаивает... Таня быстро скинула платье, вопросительно оглянулась. - Все, все скидавай, - сказала Раиса. Таня сняла белье, натянула рубаху, холст после вискозы показался шершавым, такой он был новый и чистый, и опять оглянулась. Раиса взяла ее за руку, Таня вскинула на старуху глаза. - Старейший у ямы? - Какая такая яма? - одернула Раиса. - У купели. Во дворе никого, один лишь пес на цепи щурится на низкое солнце. Не выпуская руки девушки, Раиса повела ее в огород. Опустив глаза, шла Таня меж грядок, прислушиваясь, не идет ли за ее спиной Елпидифор... Было очень тихо. Таня подняла голову и обмерла. Возле ямы справа старейший, еще какой-то инок с черной бородой, хозяин дома, а слева, отдельно от мужчин, жена Виктора Фроловича, их четырехлетняя дочка, девушка, которую Таня мельком видела в день приезда, и какая-то незнакомая старуха. Все молчали, может быть, благоговея перед старейшим, а может быть, чтобы не привлечь ничьего внимания за забором. Раиса подвела девушку к Елпидифору. Тане показалось, едва заметная улыбка пошевелила бескровные губы старца, но он тотчас сурово поглядел на свою паству и строго сказал: - Стань лицом на восток. Таня растерянно посмотрела на воду, на небо: не могла сообразить, где восток. - Спиной к солнцу, - пришел ей на помощь Елпидифор, сам стал лицом к ней и перекрестился. Все последовали его примеру. Началась служба. Елпидифор читал молитвы, Раиса заменяла хор, сипловатым дискантом подтягивала старцу. Иногда к ней присоединялись чернобородый и незнакомая старуха. Однако Тане казалось, что по-прежнему все происходит в тишине. Вишня топорщила ветки, точно вырезанные из черного железа, понуро висели на раките узкие листья, тускло поблескивала в яме вода. - Давайте, - негромко распорядился Елпидифор, став вполоборота к Раисе. Старуха подскочила к девушке, принялась торопливо стягивать с нее рубашку. Таня смутилась, ей стало стыдно, страшно. - Что вы! - Дура! - сердито буркнула старуха, продолжая стягивать рубашку. Таня подняла руки к груди, краска стыда залила ей лицо. - Входи, входи в купель, - быстро сказал Елпидифор, подталкивая ее в воду. Таня полезла в яму, заспешила, оступилась, ушла ногами в тину, взбаламутила воду. Вода успела за день нагреться, была как парное молоко, доходила до груди, но Тане все равно было стыдно и страшно. Елпидифор взмахнул крестом, отдал его Раисе, положил руки на голову Тане и стал с силой погружать ее с головой в воду: - Крещается раба божия Таисия... Во имя отца... - Помог Тане высунуться. - Аминь!.. И сына... - Опять погрузил ее голову в воду. - Аминь!.. И святаго духа. - Окунул в третий раз. - Аминь... Выходи! Надел на шею Тане медный крестик на коричневом шнурочке, услужливо поданный Раисой. Жена Виктора Фроловича накинула на плечи Тане простыню, наскоро обтерла, помогла побыстрей натянуть рубашку. - Вот и окрестили тебя, Тася... Ее даже не спросили, каким именем назвать! Теперь она, значит, Таисия... Во дворе загавкал пес. Все тревожно взглянули на старейшего. Он все-таки дочитал молитву. - Идите, - распустил он молившихся. Все сразу куда-то подевались. Раиса повлекла Таню обратно в каморку. На дворе покрикивал Виктор Фролович. Пес замолк. В помещении совсем темно. Раиса повернула выключатель. Стало светло и неуютно. - Подкрепись, - говорит Раиса, выкладывает на стол ломоть хлеба, луковицу и сухую таранку, медлит и неохотно добавляет: - А это от отца Елпидифора... - Достает из кармана юбки яблоко и подает Тане. ПОДПОЛЬЕ Наутро Раиса позволила Тане выйти во двор. - Пойди подыши, порадуйся божьей благодати. У крыльца прохаживалась девушка, которую дважды видела Таня. Они с любопытством смотрели друг на друга, ни одна не решалась начать разговор. - Тебя тоже будут крестить? - первой нарушила молчание Таня. - Меня еще в прошлом году. - А как тебя зовут? - Феврония. - Ка-а-ак? - Сперва Фиалкой звали, потому и Феврония. - Да разве есть такое имя? - Я была некрещеная, отец назвал, он был у меня коммунист. А потом умер. А тебя? - Таня... - Она тут же поправилась: - Тася. - Худая ты... Таня покраснела. - Хозяин наш загляделся вчера на тебя. - Брось ты... - Таня покраснела еще сильнее. - Ты не знаешь, мы долго здесь будем жить? - Разве они скажут! Тут тявкнула собака, и Раиса загнала Таню в дом. После обеда, - вероятно, по причине присутствия старейшего обед на этот раз был посытнее, пшенная каша с подсолнечным маслом, - Раиса сказала, что Таню хочет видеть старейший. - А где он? - У себя. Таня не очень-то шаталась по чужому дому, она и понятия не имела, где это "у себя". - Пойди на крыльцо, зайди справа, постучи в стеночку, три раза быстро и два с перерывами. Таня пошла, постучала - ступеньки вдруг откинулись, открылась лесенка вниз, в подполье. Снизу показался чернобородый: - Кто там?.. А, Таисия... Заходи. Таня нерешительно сошла. Конечно, с номером в приличной гостинице обиталище старейшего нельзя сравнить, но "дети подземелья" могли бы позавидовать такому жилищу. Горит электрическая лампочка, стены обиты свежим тесом, две койки, стол, иконы в правом углу... Старейший оправлял фитилек лампады, за столом на табурете Фиалка, стучит на машинке. Чернобородый закрыл вход, сошел вслед за Таней и, не обращая на нее внимания, принялся раскладывать по столу перепечатанные листки. Елпидифор повернулся к Тане. Губы жестко сжаты, но глаза улыбаются. Таня поняла: ей следует подойти. Он размашисто ее благословил и приблизил руку к ее губам. Таня опять поняла: следует поцеловать - и поцеловала. - Теперь и ты приближенная... - К вам? - К господу, к господу. Глупая... Говорил он незлобиво, даже с оттенком ласки. Таня подумала, что Елпидифор по природе, должно быть, добрый. - Теперь молись, совершенствуйся. Послух пройдешь при матери Раисе. Таня рада бы сменить опекуншу, но... смолчала, "ибо невозможно без повиновения спастися, от послушания живот вечный, а от преслушания смерть вечная". - Слушайся, почитай. Строга, но плохому не научит. - Старейший замолчал, заставил Таню потомиться, потом сказал: - Постранствуешь с матерью Раисой, пошлем тебя на будущий год в школу. Хочешь учиться? - Чему? - Большое дело задумал отец Елисей: школы для молодых христиан пооткрывать... - Старейший длинным коричневым пальцем указал на чернобородого: - Уставам, правилам церковным, божественному слову. Проповедники нужны, готовые пострадать за веру истинную. Отошел и совсем по-дедовски предложил: - Посиди с нами, отдохни. И стал перед образами - молиться. Несчастливый он, должно быть, подумала Таня, с юных лет в странстве. Зинаида Васильевна рассказывала, сколько он по тюрьмам да по монастырям мыкался. Все бог да бог, мать потерял в детстве, жениться не женился, так с одним богом чуть не до ста лет дотянул. Помрет - не пожалеет никто. Фиалка все печатала. Медленно, двумя пальцами, - только еще училась... Что она печатает? Молитвы? Распоряжения келейным? А чернобородый Елисей все раскладывает и раскладывает листки по столу, готовит к рассылке. Вроде бы все бумаги от антихриста, а тут у самих целая канцелярия! Фиалка сняла с клавишей пальцы, подергала их. - Не слушаются больше. - А вы пойдите вдвоем, освежитесь, - отвлекся старейший от молитвы. - Погуляйте по огороду, я помолюсь, тоже выйду. Елисей потянул проволочку, опустил "подъемный мост". Фиалка заторопилась, поманила Таню. - Пошли, подышим... Вечерние тени плавали в закоулках, из-за забора пахло цветами, где-то бренчала гитара. - Хорошо, - сказала Фиалка. - Люблю петь. Таня поинтересовалась: - А как ты сюда попала? - Не знаю куда бы я от матери не ушла, - пожаловалась Фиалка. - Отец умер, мать года четыре держалась, а потом появился один шофер, мы на перепутье у него жили, потом другой... Мешала я матери, зайдут и уйдут. "Ты меня личной жизни, дочка, лишаешь, - говорила мать. - Вышла бы я замуж, да никто с тобой не возьмет, ушла бы ты хоть к сектантам каким". Ну, свет не без добрых людей, я и ушла. Они походили по двору, заслушались гитару. - А ты как? - спросила Фиалка. - Разуверилась в людях, - призналась Таня. - Один бог не обманет. - Молись, молись, - посочувствовала Фиалка. - Здесь тебе разувериться не дадут. Здесь жить легко, обо всем за тебя подумают. Походили меж грядок, присели во дворе на полешко. Темнело. Где-то вдалеке играл оркестр. - Ты любила танцы? - спросила Фиалка. Но ответить Тане не пришлось. Кто-то сильно застучал в калитку... Если бы только Таня знала, кто стучит!.. Залился пес, стук на мгновение прекратился и возобновился опять. Во двор выбежал Виктор Фролович. - Тихо! - крикнул на пса. - Кто там? Но к калитке не шел. Ступеньки крыльца откинулись. - Эй, вы, скорее, - приглушенно прикрикнул на девушек Елисей и снова нырнул в тайник. Следом скрылись и девушки. "Подъемный мост" поднялся. Пес заливался. Слышно было, как хозяин подошел к воротам, что-то спрашивал, кому-то отвечал. Потом все стихло. Раздался условный стук. Три частых удара и два медленных. Елисей открыл вход, Виктор Фролович поспешно сошел вниз. - Стучал какой-то мужчина, спросил: "Таня Сухарева здесь живет?" - тихо доложил он старейшему. - Говорю: "Никакой Сухаревой нет". А он свое: "Впустите". Я "Уходи". А он: "Сейчас приведу милицию". Виктор Фролович только докладывал. Решать полагалось старейшему. - Позови Раису! - приказал Елпидифор. Появилась Раиса. Все делалось быстро, без паники, к таким тревогам привыкли. Елпидифор взглянул на Елисея: - Ну как? - Приведет, - уверенно подтвердил Елисей. - Уходить надо. - Я тоже так полагаю, - согласился Елпидифор. - Матушка Раиса с Таисией и Февронией - на поезд, а мы с Елисеем - на Волгу, на пароход. Езжайте в Сибирь, там много благодетелей. Позже напишу в Барнаул. Мы с Елисеем выйдем через калитку, а вы задами через огород. Идите, я задержусь... Все выбрались, в подполье остались лишь Елпидифор и Елисей, но и они не замедлили появиться во дворе. Раиса собралась, как солдат по тревоге. Одежду и книги - в чемодан, девичьи тряпки - в сумку. Елпидифор поджидал Раису, тоже был уже одет, в длинном черном плаще, в обвисшей шляпе. Рядом Елисей в пальто и картузе. Елпидифор протянул Раисе пачку денег, Тане показалось, что много, Раиса тут же опустила их в карман. Виктор Фролович возился у калитки. - Ну, с богом! - Елпидифор благословил Раису. Она снова вступала в свои права. Чемодан - Тане, сумку - Фиалке. И засеменила на огород. Через забор ей не перепрыгнуть, вскарабкалась по ветвям вишни и сиганула во мрак. - Скорее, милые... Двинулись вдоль заборов. Брехали собаки. Раиса шла быстрым привычным шагом - куда только девалась старость! - свернула в проулок, вывела девушек к автобусной остановке у тормозного завода. Доехали до города, пересели в трамвай, добрались до вокзала. Раиса ввела девушек в зал, посадила в угол, где потемнее. - Ждите. Я за билетами. Ждать она себя не заставила. - Поезд через час. Взяла всем по булочке и бутылку "Малинового напитка". Делала все осмотрительно, умно, но, видно, нервничала, все посматривала по сторонам. Подошел поезд Москва - Хабаровск.