у Гитлера, только без призывов к антисемитизму, перекройке карты мира и войне... Все остальное -- калька, одно к. одному: равенство, экспроприация банков и крупных заводов, права рабочим и ба... крестьянам... -- У меня хорошая память, -- заметил Аркадий Аркадьевич. -- Могли бы говорить "бауэры" -- врезалось навечно. -- И он сладко, как-то по-особому, тягуче, выпил принесенную официанткой водку; не закусывая, сразу же закурил, вновь выжидающе приблизившись к Исаеву. -- Если бы не Геббельс, -- продолжил Исаев, -- возможно, Грегор Штрассер не был бы расстрелян... Однажды Гиммлер показал Гейдриху фотографии черновиков речей Геббельса... Тот рассказал Шелленбергу, ну а этот поделился со мной... Геббельс переписывал каждую страницу раз по восемь... Сам вставлял пометки: "здесь нужны аплодисменты"... Или: "тут -- драматическая пауза, чтобы началась овация", или: "резкий взмах рук, отчаяние на лице -- неминуемы возгласы поддержки"... У него в "особой команде" было тридцать человек, которые рассаживались в разных точках зала, где выступал хромой, и организовывали толпу, начиная овации и выкрикивая слова поддержки в запланированных местах... Их потом всех расстреляли... В ту же ночь, когда убили Штрассера и Рэма... .И еще одного человека шлепнули, без которого Гитлер бы вообще не состоялся, -- господина Штемпфле; то ли пастор, то ли расстрига; он переписал всю "Майн кампф" ч-- от начала до конца... Гитлер ведь провел две волны чисток: в тридцать четвертом и тридцать девятом... Он приказал имитировать покушение на себя, чтобы обвинить в этом "английских шпионов" -- их руками в пивном зале были убиты самые памятливые ветераны, их заботливо посадили в первые ряды, поближе к трибуне фюрера, но тот быстро уехал, а эти через двадцать минут превратились в куски мяса... Ничего, а? Кстати, стенограммы бесед Гитлера с Брайтингом у вас сохранились? -- Не слыхал. Кто это? -- Вполне порядочный Консерватор, редактор одной из немецких газет... Фюрер был заинтересован в нем... Тридцать первый год, кризис в партии, финансовый крах -- нужна реклама... Вот он и пригласил его для интервью... Когда Брайтинг спросил фюрера, как можно идти к власти с кровавыми призывами Геббельса и Розенберга, которые требуют немедленно повесить всех марксистов и евреев, Гитлер ответил: "Лес рубят -- щепки летят... Я не хочу скрывать: придя к власти, мы покажем, сколь тверда наша рука... Но мы не собираемся вешать на телеграфных столбах всех богатых евреев, чушь... Это всего лишь пропагандистский ход Геббельса и Розенберга, не судите их строго, они дают нации лозунги, которые угодны эксплуатируемым и голодным... Однако правда такова, что после победы мы будем приказывать, а немцы беспрекословно слушаться! Низы подчиняются, верхи правят! И Геббельс Позаботится, чтобы девяносто девять процентов нации восторженно поддержали нашу политику! Печать будет мобилизована на службу обществу... Каждый будет призван к ответственности -- в соответствии с законом!" Неужели не читали? -- удивился Исаев.-- .По-моему, часть этих материалов была опубликована в Лейпциге в тридцать первом... И это у нас не переводили? -- В тридцать первом я занимался коллективизацией, Всеволод Владимирович... В органы пришел только в трид-г цать седь... Нет, в конце тридцать восьмого, по набору товарища Берия, когда мы раз и навсегда покончили с ежовскими нарушениями законности. ...На этот раз в здание МГБ они вошли через подъезд; Иванов показал удостоверение, бросив охране: -- Товарищ со мной, на него есть пропуск. Когда вошли в его кабинет, со стульев поднялись три человека: двое были в форме, а один, сутулый, седой, лохматый, -- без пояса; губы синие, глаза запавшие, но живые, мочки ушей оттянуты, увеличены -- значит, болен. -- Это Гелиович, -- пояснил Иванов. -- Тот самый... Можете допросить его. -- Я бы хотел поговорить с ним один на один. Иванов внимательно посмотрел на тех двоих, что стояли рядом с доктором, что-то, видимо, понял -- то, чего Исаев понять не смог, и поинтересовался: -- В гестапо такую просьбу, учитывая специфику нынешней ситуации, удовлетворили бы? -- Нет, -- ответил Исаев. Иванов кивнул; обратился к военным (капитан и подполковник): -- Ну что? Пойдем походим по коридору, а? Когда дверь за ними закрылась, Исаев спросил: -- Вы знаете, кто я? -- Вы очень похожи на Сашенькиного мужа... Там много ваших фотографий... Все, правда, размножены с одной... -- Где это "там"? -- У Сашеньки. На Фрунзенской... -- Как вас зовут? -- Яков Павлович. -- В чем обвиняют? -- В шпионаже и антисоветской пропаганде. -- В пользу кого шпионили? -- Я не шпионил... Эти доллары остались в наследство от моего дяди-- Его брат уехал в Америку перед революцией... А когда ввели Торгсин, он перевел доллары, тогда разрешалось... -- С вашими доводами согласились? -- Да. -- Значит, обвинение в шпионаже отпало? -- Да. -- Вы действительно занимались антисоветской пропагандой? -- Да. -- В чем это выражалось? -- Я хранил и давал читать другим книги врагов народа... -- Кого именно? -- Троцкого и Бухарина... Будь проклят тот день, когда я получил эти книги... -- От кого вы их получили? -- От профессора Шимелиовича... -- Кто это? -- Главврач Боткинской больницы. -- Почему он их вам дал? -- Потому что мы с ним очень дружили. -- В книгах есть призывы к антисоветским действиям? -- Я... Почему вы говорите так? Зачем? Не надо, пожалуйста! Я же признался во всем... Пощадите меня, я же хотел Сашеньке только добра! Она бы погибла иначе, -- Гелиович заплакал. -- Если бы вы только видели ее в сорок шестом! Если бы видели... Она никогда не любила меня... Я был вашей тенью... Она всегда любила только вас... -- Вас пытали? Гелиович в ужасе откинулся на спинку стула: -- Что?! Зачем?! Почему вы так говорите?! Я не хочу! -- Как я говорю? Я просто спрашиваю: вас пытали? -- Нет. Со мной... Меня не пытали... Наши органы никого не пытают... -- Тогда отчего вы признались в том, чего не было? -- Было! -- истерично закричал Гелиович. -- Я во всем признался! Было! -- Ни в "Азбуке коммунизма" Бухарина, ни в книге Троцкого "Октябрь", которые вы хранили, нет антисоветской пропаганды. Один автор -- член Политбюро и нар-комвоенмор, другой -- редактор "Правды" и член ЦК, чушь какая-то... -- А я категорически повторяю, что меня никто не бил! -- снова закричал Гелиович. -- Я говорю с вами как друг, доктор... Я... Я благодарен вам за Сашеньку... И хочу вам помочь... Вы говорите, что вас не пытали... И что вы сами признались в антисоветской деятельности... Вы знали, что идете на преступление, прятав у себя книги Троцкого и Бухарина? -- Все советские люди знают, что это преступление... Значит, и я должен был знать... -- Почему вы зашили эти книги в матрац моего сы... Почему вы так тщательно прятали литературу, изданную в Советском Союзе? -- Что вам от меня надо? -- прошептал Гелиович. -- Ну что, объясните?! Я никогда не откажусь от признания, которое карается восемью годами! И ни днем больше! -- бас сломали, -- сказал Исаев. -- Вы просто боитесь мне открыть правду, потому что знаете: нас здесь подслушивают... Закатайте рукава! Быстро! Исаев подскочил к нему, думая, что именно сейчас-то в кабинет ворвутся; никто, однако, не ворвался. Руки Гелиовича не были исколоты; человек в своем уме,1 воля не парализована. А если кололи в ноги? Нет, его не кололи... Судя по тому, как он вскинул кисти, чтобы закрыть лицо, когда я бросился к нему, его просто били... Человек идеи обязан выдерживать все, а этот несчастный, которому пообещали сохранить жизнь, подписал с ними договор на верность... А Иван Никитич Смирнов, спросил себя Исаев, член Реввоенсовета, большевик-с девятьсот первого года? Почему он все признал на процессе Каменева? Испугался побоев? Не верю. Накололи черт-те чем? Тоже не верю, какие-никакие, но ведь зрители были в зале суда, они бы заметили психическое нездоровье подсудимого! " Лион Фейхтвангер писал в своей книге "Москва, 1937", что Пятаков, Радек и Сокольников вели себя как совершенно нормальные люди, порою даже шутили, переговаривались друг с другом, отрицали пытки, хотя могли прокричать об этом... Ведь Радек лично знал Фейхтвангера, сказал бы ему по-немецки, все б полетело в тартарары и сделалось очевидным: спектакль, термидор, антиленинский путч! Почему не прокричал? Ладно, сломали, не знаю еще как, но их сломали... А люди?! Зрители?! Если завтра на скамью подсудимых выведут Клима Ворошилова и тот начнет признаваться, что был гестаповцем, этому тоже поверят?! Исаев ужаснулся вопросу, потому что растерялся, не зная, что ответить. Если поверят, тогда стоит ли вообще жить? Во имя чего? Значит, над народом тяготеет трагический рок; такова наша судьба. Нет, возразил он себе с какой-то испугавшей, его настороженностью, просто мы единственное государство, которое на протяжении веков было лишено самого понятия "Закон" и права на Слово. "'- . -- Если бы вы признались, что вас пытали, -- устало сказал Исаев, подойдя к окну, -- честное слово, мне было бы легче помочь вам... И вдруг Гелиович рассмеялся: -- Да? Это как же? Предали 'б суду моих палачей? Не оборачиваясь, Исаев ответил: -- Попробовал бы во всяком случае... Я ведь такой же зэк, как и вы... Гелиович поднялся: -- Отойдите-ка от окна, разрешите мне все кончить разом... -- Здесь непробиваемые стекла, пластик, -- ответил Исаев. -- Только шишку набьете. -- Помогите! -- вдруг истошно, тонко закричал Гелиович. -- Товарищ капитан, спасите! Помогите! Я больше не мо-о-о-гу! Никто не вбежал в кабинет, было так тихо, что ломило в ушах. -- Простите, -- сказал Исаев, отошел от окна и сел на стул рядом с Гелиовичем. -- Я не скажу больше ни единого слова. Простите... И он опустил руки между ног точно так, как Гелиович; фигура отчаяния, кто только ее изваял? ...Когда Исаева вывели из кабинета, Влодимирский, он же генерал Иванов, он же Аркадий Аркадьевич, обнял "Гелиовича". -- Спасибо, Шурка!.. Ты сыграл гениально! Поезжай на Рижское взморье, -- он протянул ему пачку купюр, -- и отдыхай как следует... В клинику мы позвоним, мол, служебная командировка... Готовься к новому делу, брат-Громчайшее дело, такого еще у нас с тобой не было... ...В Сочи Сашеньку встретил разбитной парень, подхватил ее фибровый чемоданчик, сказал, что Максим Максимович просил встретить у вагона: "С автобусами мучение, очереди, а я вас вмиг домчу". В санатории ее приняла сестра в халатике, накрахмаленном до голубизны, померила давление, покачала го-' ловой: "Маловато, товарищ Гаврилина, размещайтесь, ваш муж попросил устроить для вас отдельную палату. Вообще-то у нас живут по два-три человека, но его просьба для нас -- честь. И сразу пойдем к доктору". . Сашенька вошла в маленькую комнатку, открыла дверь на балкон и увидела зеркальную гладь моря; солнце было совершенно белым, окруженным желто-красным ореолом; жестяно, как-то игрушечно шелестела листва пальм. Сашенька опустилась в плетеное креслице и сразу вспомнила строки: "Я тело в кресло уроню, я свет руками заслоню и буду плакать долго-долго, припоминая вечера, когда не мучило "вчера" и не томили цепи долга..." Она сняла жакетик, подумав, что сейчас ляжет спать и не проснется до завтрашнего утра, а когда проснется, будет новый день, она сядет.к столу и напишет огромное письмо -- сначала Максимушке, потом Санечке... В дверь постучали: -- Открыто, -- тихонько откликнулась она: в тюрьме соседки приучили ее к тишине. Боже, какие страшные женщины, меня нарочно посадили к этим проституткам и бандитским наводчицам, я ведь была готова на все, только б перевели к интеллигентным людям... Вошла давешняя сестра и с прежней доброй, сострадающей улыбкой пригласила ее на осмотр. Вид доктора поразил Сашеньку: по-ришельевски закрученные усы, бородка, грива седых волос, ниспадающих на плечи, и пенсне, болтающееся на черном шнурке. -- Наслышан, наслышан, -- скаля чуть выпирающие желто-прокуренные зубы, быстро заговорил он. -- Вопросов не задаю, приучили пациенты... Но, голубушка, что это у вас за давление? Девяносто на шестьдесят! Я вас просто выпишу из санатория с таким давлением, -- .довольно расхохотался врач. -- Помрете вы, а отвечать за - вас кому? Мне, старому дураку Евгению Витальевичу Рыбкину, честь имею... -- Как замечательно вы говорите, -- Сашенька сидела по-тюремному, заложив руки за спину, -- совершенно забытый русский... Так говорил мой отец... -- Жив-здоров? Или почил? -- Не знаю." Мы потеряли друг друга во время гражданской. (О том, что отец ее эмигрировал в Америку, не знал никто, кроме Максимушки. Раньше это было не так страшно, а сейчас...) -- Ну те-с, давайте я сам померяю давление, а потом послушаю вас... С легкими все в порядке? Туберкулеза не было? .  -- Нет. Так мне, во всяком случае, кажется. Послушав Сашеньку, Евгений Витальевич сокрушенно покачал головой: -- Вы кто по профессии, голубушка? -- Учитель. -- Историк? -- Нет, литератор. Почему вы решили, что я историк? Евгений Витальевич надел на нос пенсне, глаза стали сразу же иными, жесткими, ответил с ухмылкой: -- Самый трудный предмет... Особенно история нашего государства... Неправда точит... Ладно... Сие -- российское горестное теоретизирование, взгляд и нечто... Начнем мы с вами курс лечения вот с чего, голубонька... Массаж с самого раннего утра. Потом полчаса отдыха и нарзанная ванна... После нее -- в кроватку... До обеда. Засим спать... Мертвый час... Не менее ста двадцати минут... После мертвого часа возьмем грязь -- ив кроватку... На этот раз до утра... -- Какое страшное словосочетание "мертвый час", -- сказала Сашенька. -- Отдых, лечение, санаторий, мертвый час... * -- Все претензии к космополитствующим лекарям, -- раздраженно ответил доктор. -- Притащили из-за границы это определение, совершенно с вами согласен, нелепо и страшновато... -- Евгений Витальевич, получается так, что я и к морю сходить не смогу? -- Голубушка моя, да вы и не дойдете! -- Евгений Витальевич чуть повел носом, и пенсне легко соскочило на грудь; глаза снова сделались милыми и чуточку растерянными. -- Сначала я вас укреплю, витаминчиками поколю, а потом гуляйте хоть весь день! Кстати, извините, но я обязан вас спросить: что это у вас на спине за шрамы? 186 Сашенька ответила так, как посоветовал следователь: -- Я была в плену у беляков... На Дальнем Востоке... это следы нагаек... -- Партизанили? -- Евгений Витальевич снова надел пенсне. Сашенька растерялась, к этому вопросу ее не готовили: -- Нет... Так уж случилось... -- Первая женщина, которая не умеет лгать, -- сурово заметил доктор. -- Поздравляю себя с такого рода открытием... И еще вот что, голубушка... На ночь вам будут давать чернослив и маленькую рюмочку коньяку, я бы не хотел травить вас бромом... Сашенька покачала головой: -- Я только и мечтаю, как бы отоспаться... Мне ни бром не нужен, ни коньяк... -- Тут с врачами не спорят, голубушка... Коньяк придаст вам бодрости, улучшит аппетит... -- Я такая голодная, что готова есть по пять раз в день! -- Простите, вы москвичка?.. Там же хорошее обеспечение... Что, держали диету? -- Да... Хотела вернуть форму... Чуть перестаралась... ...Коньяк, который ей приносили, выливала в рукомойник; через неделю почувствовала себя окрепшей; иногда правда, вскидывалась ночью и тонко кричала от ужаса: .грезилась камера и эти ужасные женщины, которые лезли к ней на нары. Доктор разрешил прогулки; она уже написала четыре письма Максиму Максимовичу и три Санечке; не отправляла, мечтала сфотографироваться, когда не будет такой страшной. Портрет получился на удивление хорошим, но, как ей показалось, с ретушью. Когда она сидела, рассматривая свои портретики, в дверь постучали. -- Открыто, -- ответила она, думая, что пришла сестричка с витаминами. На пороге, однако, стоял мужчина в штатском, но с военной выправкой. -- Разрешите, Александра Николаевна? -- спросил он. -- Не помешал отдыху? Сердце ее сжалось на какое-то мгновение, но сразу же отпустило, потому что мужчина, державший руки за спиной, переступил порог комнаты и протянул ей два роскошных букета: -- Гвоздики -- от меня, розы -- от Максима Максимовича, от сына -- радиограмма... Она схватила радиограмму: "Дорогая мамочка, примерно через две недели прилечу в Москву. Я тут хворал, бронхит, но меня поставили на ноги. Новый адрес папы знаю. Остановлюсь у него. Отдыхай как следует, родная. Целую, Саня". Сашенька почувствовала, что расплачется, поднялась: -- Спасибо вам огромное... И начала приспосабливать вазочки для цветов, незаметно утерев при этом слезы. Это дурно -- позволять кому бы то ни было видеть в тебе то, что принадлежит ""только тебе и никому больше. - -- Александра Николаевна, -- продолжал между тем мужчина, -- я, видимо, огорчу вас, но. меня уполномочили сообщить следующее: полковник Исаев срочно вылетел за границу... С заданием правительства Союза ССР... Он очень волнуется за ваше здоровье... У нас есть возможность передавать ему ваши письма... -- Что?! Значит, он снова исчез?! Надолго?! Опустив глаза, человек тяжело вздохнул: -- На два года... Поэтому, пожалуйста, напишите как можно больше писем... И ставьте на них разные даты: ноябрь, декабрь, январь... Понимаете? -- Я читала такой рассказ... -- Какой? ' -- Как умирающий писал письма своему самому близкому человеку, и тот получал их десять лет, уже после смерти того, кто... У меня плохие анализы? Туберкулез? Язва? -- Как не совестно, Александра Николаевна! Лечащий врач сказал, что вы резко пошли на поправку... Просто когда человек работает за границей, он мучительно волнуется за своих, понимаете? Если мы передадим ему все письма скопом, без дат, он может занервничать -- там, среди врагов, быстро учишься трагическому недоверию... По отношению ко всем. Увы, порою даже к своим: мол, не хотят говорить правду о ее здоровье... -- Когда вернется мой сын? -- Я не знаю... -- Вы не читали этого? -- она указала глазами на радиограмму. Посетитель нескрываемо удивился: -- Но ведь это адресовано вам! Я не смел читать вашу корреспонденцию... - 188 -- Максим Максимович ничего не написал мне перед отъездом? -- Его письмо ждет вас в Москве. По законам конспирации это нельзя отправлять по почте. И еще просьба... Не надо называть его в письмах по имени... Он сказал, что вы знаете, как называть его... "Любовь, как я счастлива, что и это мое, зимнее уже, письмецо попадет в Ваши руки, такие сильные, сухие, нежные... Помните, Вы рассказывали, как Вам гадала судьбу цыганка, на берегу бухты, в дни золотой осени, когда солнце появлялось лишь в девять, а жарким становилось к полудню? Я всегда помню ее слова, вы их дважды повторили: "Берегись старика усатого, он зло на тебя таит, и уж если кто и погубит -- так он..." Нет ли среди ваших нынешних друзей злых и усатых стариков? ...Женщина -- это музыкальный инструмент, но музыку из него умеет извлекать только великий композитор, а композитор -- это высшая тайна мира... Вы -- моя любимая и нежная тайна (только сильные люди, в чем-то суро-. вые и закрытые, умеют быть нежными по-настоящему). Кто-то рассказывал мне, что даже большие музыканты достают из своего архива музыкальные фрагменты прошлых лет, проигрывают мелодии других мастеров, видоизменяют их, и из этого рождается гармония. Я не поверила, потому что говорить о творчестве (любовь -- это творчество, контролируемое дисциплинированной логикой, не смейтесь, это правда!) как о некоей механической работе -- нечестно, в этом есть что-то от мелкой зависти несостоявшейся бездари, мечтавшей проявить себя в искусстве. Вы же никогда не пользовались архивом и не искали своего аккорда в чужих мелодиях, Вы всегда были самим собою... Как это редкостно в наш век... Я счастлива, что мне выпало быть с Вами. Ведь порою даже одна встреча остается в тебе на всю жизнь, и ты близко видишь каждую ее подробность, явственно слышишь слова, четко, словно это было вчера, помнишь свои ощущения. А с другими людьми встречаешься ежедневно, говоришь, смеешься, печалишься, веришь, сомневаешься, но все это проходит сквозь тебя, мимо, мимо, мимо... Кто-то сказал: "Надо уметь строить отношения..." Это проецировалось на мужчину и женщину. Строить можно сарай, но не отношения. Либо они есть, либо их нет... Иногда я с ужасом спрашивала себя: "А если бы мы с Вами всегда были вместе? Если бы провели под одной крышей не те прекрасные месяцы, что подарила судьба, а долгие годы?" Ведь все кругом уверяют, что рано или поздно любовь становится бытом... Наверное, самое страшное -- это разрешить себе привыкнуть к счастью, которое есть любовь. Представьте себе, если бы к верующей бабульке пришел Христос и сказал: "Матушка, я хочу пожить у вас..." Как бы она, верно, была счастлива! Но Христос ведь не мог без людей, он служил им, и через год бабульке сделалось бы трудно терпеть множество гостей в своей маленькой избеночке... Неужели она бы перестала видеть в нем чудо и стала бы просить его пораньше заканчивать свои проповеди, не оставлять на ночь паломников и не забывать колоть дрова для печки... Неужели кратковременность счастья есть гарантия его постоянности? Но ведь это несправедливо! И я возражаю себе: не нам судить о справедливости, это понятие в людях субъективно и мало. Только высший суд определяет правоту человеческую: Кукольник умер, осиянный славой и любовью публики, а Пушкина тайком увезли на скрипучих дрогах в могилу, но кто остался?! Вспомнила стихи. Увы, не мои. Вы знаете, чьи они. В них ответы на многие вопросы, которые живут во мне постоянно: "Я жду, исполненный укоров, но не веселую жену для задушевных разговоров о том, что было в старину. И не любовницу: мне. скучен прерывный шепот, томный взгляд, и к упоеньям я приучен, и к мукам горше во сто крат. Я жду товарища, от Бога в веках дарованного мне за то, что я томился долго по вышине и тишине. И как преступен он, суровый, коль вечность променял на час, принявший дерзко за оковы мечты, связующие нас..." Как прекрасно это, как избыточно: "Принявший за оковы мечты". Не в этом ли разгадка всех споров о том, что такое любовь? Не оковы. Мечты. Любовь, у меня все очень хорошо, веду класс, Санечка чувствует себя прекрасно, начал занятия в университете. Я отмечаю каждый день в календарике не потому, что он прошел, а оттого лишь, что он приблизил меня к Вам. И еще... Когда я отдыхала в санатории, спасибо Вам за это, лечащий врач сказал: "Бытие человеческое расписано, словно медицинские процедуры, особенно бытие женщины: сначала влюбленность, потом близость, затем пресыщение и переход в новое физиологическое качество-- продолжение рода; ребенок, иная форма нежности, новая ее сущность; разрыв между иллюзиями поры влюбленности и прозой пеленок и недосыпания, когда у продолжателя режутся зубы; постепенный перенос нежности на младенца; неосознанная ревность мужчины, .робкий поиск иного идеала, внутренний разрыв с прошлым; сохраняемая связь -- дань долгу. Эрго -- любовь убита физиологией, вечной, как мир". Сначала я с ужасом отвергла эту теорию, столь цинической и гадостной она показалась мне. Потом подумала, что у нас все было бы иначе. У нас не было бы оков, мы бы жили мечтою, правда? Нет. Не правда. Вы всегда жили своими "читателями"... Неужели и нас могла постичь участь всех тех, кто, по уверениям врачевателя, существует по раз и навсегда утвержденным законам физиологии?! Тогда спасение в разлуках! Они дают силу мечтать и просыпаться каждый день с новой надеждой на близкую и счастливую, хоть и недолгую, встречу... Я надоела Вам своим раздрызганным и грустным письмом? Не сердитесь, потому что Вы приучили меня к открытости. Вы не представляете, какой страшный бич женщины -- закрытость, тайна, думочки... Ах, как они отвратительны! Я ненавижу их, гоню прочь, но они то и дело, словно чертики, хихикая и зло усмехаясь, рождают в душе ужас и недоверие. Я заклею это письмо, положу его в конверт, оденусь и пойду гулять по Кольцу, посижу на скамейке возле Пушкина, остановлюсь около Тимирязева, которого с некоторой пренебрежительностью называют "популяризатором", но ведь истинное популяризаторство есть превращение сложного в доступное всем! Это поднимает человечество на новую ступень знания, которое только и может спасти мир от ужаса... Не красота, нет... Федор Михайлович был неправ... Спасти мир красота не в силах, только Мысль и Знание -- составные части Достоинства... Любовь, я счастлива, .что смогла поговорить с Вами. Спасибо за это. Я снова ощутила Вашу сухую ладонь с длинной и резкой линией жизни. Как только Вы вернетесь, отдохнете у себя, жду Вас на Фрунзенской, в гости, будем пить кофе. А потом пойдем бродить... Втроем... Храни Вас судьба, я прошу об этом каждое утро и каждую ночь..." Когда Сашенька написала девять писем, приехал тот же штатский. Темнело, луна начала серебрить море. -- Накиньте плащ, -- посоветовал он, -- я хочу пригласить вас на вокзал... Она вскочила со стула: -- Приехал Санечка?! На вокзале, однако, сына не было. Ее посадили в "сто-лыпинку" и отправили этапом в Москву. Абакумов получил у Сталина санкцию на приведение в исполнение приговора: "высшая мера социальной зашиты"; Сталин посмотрел на карандаш -- цвет грифеля был красный. 16 ...Больше всех на свете министр Абакумов любил свою дочь, брал ее s собою на отдых в Мисхор, жену отправлял отдельно, на Кавказ. В Кисловодске для нее оборудовали "спецномер" из двух комнат; привозили особое питание, из Железноводска три раза в день гнали "ЗИС" с теплой минеральной водой, подавали в кровать, наливая в хрустальный стакан из большого английского термоса, который в свое время прислал в подарок посол Майский. Получив эту уникальную вещицу, Абакумов с какой-то внезапно возникшей в нем горечью подумал: "А вот снять с тебя наблюдение, запретить запись каждого твоего слова, милый Иван Михайлович, я все равно не могу... И поправить что-то в расшифрованных записях твоих разговоров с женой, Фадеевым, академиком Несмеяновым, Эренбургом, поваром Игорем (псевдоним Мечик), Антони Иденом, когда он завтракает у тебя, Рандольфом Черчиллем, когда он у тебя пьет (называется "ужин"), секретарем Галиной Васильевной (псевдоним Бубен) я лишен права. Сталин Сталиным, но окружен-то я чужими, здесь, в этом доме... Впрочем, наиболее рискованные высказывания Майского, которые нельзя было утаить от Хозяина, он сопровождал замечанием: -- Порой на язык он слаб, что верно то верно, но с противником работает виртуозно. Это перекрыто другой информацией, товарищ Сталин. Видимо, иначе с англичанами нельзя. Сталин пожал плечами: -- А что, Эренбург тоже англичанин? Или Майский и с ним работает? Он меньшевик, как и Эренбург... Только Илья рисовал карикатуры на Ленина в паршивых парижских изданиях, а Иван сидел в министрах у Колчака... Превозмогая себя, потухшим голосом Абакумов ответил: -- Я понял, товарищ Сталин-Сталин устало отвалился на спинку кресла, потом, испугавшись, что этот красавец, косая сажень в плечах, увидит его старческую немощь, резко придвинулся к столу: -- Ну и что же вы поняли? -- Материалов достаточно на обоих: были знакомы с Бухариным, Зиновьевым, Рыковым, Радеком, дружили с Мейерхольдом, Мандельштамом, Тухачевским... Сталин собрал тело, заставил себя легко подняться из-за стола, походил по кабинету, не вынимая трубки изо рта, но не куря ее, а лишь посасывая; расхаживал бодро, хотя мучительно болела вся правая часть тела и пальцы леденели. Потом наконец остановился перед Абакумовым и, не отводя рысьих глаз с постоянно менявшимися зрачками от его лица, спросил: -- Кандалы у вас есть? -- Только наручники, товарищ Сталин. У нас в тюрьмах нет кузниц: Дзержинский приказал уничтожить... -- Меня интересует: у вас с собою есть эти самые наручники? -- Товарищ Сталин, никто из входящих к вам не имеет права носить с собой не только оружие, но и любой металлический предмет... Я подтвердил это указание тридцать четвертого года новым приказом... -- Что, боитесь, Ворошилов меня саблей зарубит? -- хмуро усмехнулся Сталин. -- Или Молотов маузер вытащит? Он слепой, стрелять не умеет, да и от страха помрет... Зря, что не принесли с собою наручники. -- Сталин по-арестантски протянул ему руки. -- Вам бы меня надо первым сажать в острог... Я ведь ближе, чем Майский и Эренбург, сотрудничал и с Бухарчиком, и с Каменевым... Он меня Коба звал, я его Левушка... Да и председатель Реввоенсовета! для меня был не Иудушкой, а товарищем Троцким... Зрачки его глаз расширились, словно после кокаина, в них была тоска и ненависть, говорил, однако, с усмешкой, лицо жило своей жизнью, только глаза ужасали, особенно бегающие зрачки. -- Ну, что ж не сажаете? Я ведь для вас сладок... Какой процесс можно поставить?! Жаль, хороших режиссеров не осталось... Сталин вернулся к себе за стол, Абакумову кивнул на стул, снова пыхнул пустой трубкой (профессора Виноградов и Вовси советовали не отказываться от привычки сосать трубку, запах табака постоянен. "А если уж невтерпеж, пару раз пополощите рот дымком, стараясь не затягиваться. Хоть здоровье у вас богатырское, но и богатырям надо уметь себя щадить".) -- При ком в нашу партию вступил' бывший меньшевик Майский? -- сурово спросил Сталин, не спуская глаз с Абакумова. Тот молчал. Сталин отчеканил: -- При Ленине. Более того, Ленин публично перед ним извинился в прессе за какую-то неточность в своем выступлении. При ком в нашу партию вступил Вышинский, бывший террорист, меньшевик и преследователь Ильича в июньские дни? А? Что молчите? Боитесь попасть впросак? При Ленине! Ему этот вопрос докладывал Молотов, и Ленин согласился с необходимостью принять в партию грамотного юриста... Ленин не терпел сведения личных счетов со своими политическими противниками и нам это завещал... А Заславский, который назвал Ильича "немецким шпионом" и требовал суда над ним в семнадцатом? При ком он примкнул к нам! При "Ленине... А сейчас фельетонист в "Правде"... И ,вот эти бывшие меньшевики громили группы Троцкого, Зиновьева и Бухарина почище многих большевиков... Те, страха ради иудейска, отмалчивались, видите ли... Хоть и были русскими и украинцами вроде Постышева или Чубаря с братьями Косиорами... -- Я понял, товарищ Сталин, -- глаза Абакумова сияли, ибо Хозяин впервые так доверительно, по-отцовски, говорил с ним, не произнеся ни единого резкого слова (хоть от него все можно принять, гений). А ведь он, оказывается, брякнул то, что Сталину совсем не по душе... -- Ну и что вы поняли? -- глаза внезапно изменились, в них появилось доброжелательство. -- Что вы поняли? -- повторил Сталин. -- Я сниму наблюдение с товарища Майского... Сталин начал раскуривать трубку. Абакумов вдруг с ужасом вспомнил показания сына Троцкого, Сергея Седова. Тот с отцом уехать отказался, большевик, военный инженер, патриот державы, был расстрелян в тридцать седьмом, а сначала сидел в Сибири. Перед казнью пришел приказ Ежова поговорить о его житье-бытье в Кремле. Квартира Троцкого была неподалеку от сталинской, сыночек тогда такое порассказал... Особенно врезался в память эпизод: "Я очень дружил с Яшей Сталиным, он у нас порою ночевал... Отец бил его смертным боем, когда охрана доносила, что он курит. "Мой отец -- зверь", -- сказал однажды Яша, сотрясаясь в рыданиях. Мама уложила его спать у нас, а он все умолял: "Оставьте меня жить у вас, я его ненавижу..." Абакумов сжег эти показания у себя в кабинете, ужаснувшись тому, сколько лет они валялись в спецархиве. Пришлось ликвидировать сорок сотрудников, всех, кто имел к этому касательство (членов семей сослали в Магадан, поставили слежку за всеми знакомыми; потом для подстраховки арестовали и тех). Сталин тогда наложил на списке резолюцию "ВМСЗ" -- "высшая мера социальной защиты" (иногда писал "ВМН" -- "высшая мера наказания"), потому что Абакумов объяснил: "Они хранили архивы, связанные с клеветническими заявлениями сыновей врагов народа, которые жили в Кремле". Сделав один пых, Сталин прополоскал рот табачным дымом, отложил трубку в сторону ("Что бы я делал без Виноградова, Вовси и Когана? Четверть века они со мною, четверть века держат мне форму, ай да умницы") и медленно произнес: -- Когда я ехал в Лондон, к Ленину, на съезд, один из делегатов тоже много говорил об английской "специфике". С моей точки зрения, тем не менее, там нет никакой специфики... Одна островная амбициозная гордыня... И мы собьем эту самую мифическую амбициозную специфику... Дайте время... Так что не надо защищать Майского, его дрянную болтовню ссылками на какую-то специфику... Вся их специфика заключается в том, что на завтрак дают овсяную кашу, словно там не люди живут, а жеребцы с кобылами... И Майский и Эренбург нам нужны... Пока что, во всяком случае... Вот придут новые кадры, умеющие говорить с людьми Запада без униженного русского пресмыкательства, тогда и.,. Делайте свое дело, Абакумов... Давайте информацию, а уж нам предоставьте возможность принимать решения... Всегда помните слова нашего учителя, нашего Ильича: если ЧК выйдет из-под контроля партии, она неминуемо превратится в охранку или того хуже... Так-то... За вами -- информация, за нами, ЦК,-- решения... Уговорились? -- Спасибо за указания, товарищ Сталин, конечно, уговорились... ...Возвращаясь после таких бесед домой, Абакумов чувствовал себя совершенно измотанным, словно весь день дрова колол. Единственное успокоение он находил в беседах с дочкой, приглашал ее в свой кабинет, угощал диковинными французскими конфетками и, слушая ее веселый щебет, расслаблялся, постепенно успокаивался, заряжаясь верой в то, что во имя счастья детей отцы должны нести свой крест, постоянно соблюдая при этом условия игры -- никем не написанные, никогда не публиковавшиеся, вслух не произносившиеся, но всегда существовавшие. ...Комурова министр обычно принимал без очереди, прерывая встречи с другими сотрудниками, ибо знал, сколь дружен Богдан с Берия. Так и сегодня он радушно усадил его за маленький столик, заказал порученцу "липтон" с английскими печень-ицами "афтер эйт" и, порасспросив о домашних, приготовился слушать своего могущественного подчиненного. ...Абакумов стыдился признаться себе в том, что панически боялся Комурова. Он боялся его не потому, что видел в деле: и на фронтах, когда случалось какое ЧП, и в камерах, где он лично пытал тех, кто отказывался сотрудничать со следствием при написании того или иного сценария для процесса (работал в майке -- волосатый, неистовый; воняло потом, и это более всего запомнилось Абакумову: не крики начальника Генерального штаба Мерецкова, которого он истязал в июле сорок первого, а именно едкий запах пота); он боялся Комурова потому, что не мог понять таинственной непоследовательности его поступков и предложений, которые каким-то странным образом оказывались в конце концов верхом логического умопостроения, законченным, абсолютным кругом. То ли он счастливчик, есть такой сорт людей, которых постоянно хранит бог, то ли в нем была сокрыта какая-то потаенная, неизвестная ему машина, которая умела превратить хаос в порядок. Это последнее страшило его более всего, даже больше, чем дружеское покровительство Берия. Мне Берия тоже покровительствует, размышлял Абакумов, он мою кандидатуру назвал, век не забуду, зато я теперь бываю у генералиссимуса чаще, чем Лаврентий Павлович; кто знает, не придет ли час моего торжества, если я почувствую время, когда на стол Сталина нужно будет положить те материалы, которые помимо моего приказа, сами по себе приходят в этот дом, ложась пятном на Берия. Тут.и думать нечего! А узнай генералиссимус о девках маршала?! Если б пять-шесть, у кого не бывает -- а ведь уж под две сотни подвалило! Девок-то этих, как блядушек, так и именитых матрон, моя служба проверяет: не болтают ли, нет ли молодых любовников с трипаком или сифилисом, не имеют ли осужденных родственников... ...Комуров достал из папки постановление на расстрел террориста, власовского недобитка и предателя Родины Исаева, готовившего покушение на товарища Сталина,, полностью признавшего свою вину, заявившего, что, если выйдет из тюрьмы, все равно уничтожит "тирана, губителя ленинизма". -- Это дело прошло мимо меня, -- удивился Абакумов. -- Мимо меня не прошло, -- ответил Комуров.-- Нужно добро товарища Сталина, чтобы в нас с тобой каменьями не кидали. -- А кто.же в нас с тобой может кинуть каменья? Комуров вздохнул: -- Товарищ министр, во многия знания многая печали. -- Сколько раз повторять: я для тебя был и остался Виктором! Как не совестно тебе?! Или не гожусь в друзья? Комуров подвинул ему постановление и ответил: -- Твои враги, Витя, -- мои враги... Наши, говоря точней... За Исаева хлопочет наш с тобой подопечный Соломон Абрамович Лозовский... Это у меня зафиксировано... Документально... Перед Шкирятовым слово замолвил... Понял? А Матвей прислал мне: "Почитай, поэзия"... -- Где дело? -- У меня... Прикажете передать? Абакумов понял, что Комуров снова загнал его в угол; просить прислать материалы после резкого перехода на "вы" -- значит портить отношения. -- Как только буду у генералиссимуса -- подпишу. Справочку только составь покрасивей, ладно? -- Хорошо, Витя, справку я тебе завтра же подготовлю. Когда порученец принес "липтон" и печенье, Абакумов сам разлил кипяток, опустил пакетики в стаканы, поинтересовавшись, не хочет ли Богдан покрепче: "Два пакетика по эффекту воздействия равны рюмке хорошего вина". -- Какого? -- спросил Комуров. -- Крепленого? Или кавказского?.. Сейчас что-то попросит, понял Абакумов, постановления ему мало, неспроста он про крепленое спросил, кто-то из моей охраны им стучит, что я мадеру пью, только в их компании нахваливаю всякие там цинандали и мукузани. Рот вяжет, вода водой, не берет, а государь не дурак был, мадеркой баловался. "Женский коньяк"! Пусть называют как хотят, а по мне лучшего вина нет: и сладко на вкус, и пьянит томно... -- Хорошего вина в бутылках мало, -- ответил Абакумов уклончиво. -- Вот когда меня грузины угощали зеленым сухим вином прямо иэ бурдюков -- это, я доложу, сказка! Хотя грузинскую "Хванчкару" люблю даже в бутылках... -- У нас есть лучше вина... Скажи, Витя, тебе о Рюмине ничего не докладывали? -- О Рюмине? -- переспросил Абакумов, нахмурившись. -- Кто это? -- По Архангельску работал, подполковник... -- А почему должны были докладывать? ЧП? Запросить? -- Не надо. Я прошу твоей санкции, дай его мне, буду готовить к хорошему делу. -- Да пожалуйста, -- сразу же согласился Абакумов. -- Тут моей санкции не нужно, подписывай приказ сам, используй по своему усмотрению. ...Вопрос о Рюмине был задан не случайно: подполковник попал "на подслух", находясь в квартире некоего Шевцова, за которым давно смотрели -- крайний шовинист; крепко выпил и сказал: "А ведь в одном бесноватый фюрер был прав: евреев надо изничтожить! Смотрите, кто у нас сейчас ведет главную борьбу против родины? Кто продает страну за иностранные самописки? Евреи! Кто критикует русских писателей и артистов? Еврейские космополиты! Кто клевещет на* русских шахтеров в кино? Еврей Луков, под русским псевдонимом прячется, сволочь! Кто завел в тупик цашу экономическую науку? Еврей Варга! Кто клевещет на нашу историю? Евреи. Кто какофонии сочиняет? Еврей Шостакович!" Кто-то из присутствовавших заметил, что Шостакович русский. 198 Рюмин и Шевцов взъярились: "Нет таких русских фамилий! И уши у него еврейские!" Поскольку Влодимирский разрабатывал Еврейский антифашистский комитет, Комуров сразу прикинул, что такой человек может пригодиться. Однако потом, подумав, решил взять этого Рюмина под свою опеку, надо сначала обкатать, а использовать -- лишь тогда, когда наступит черед для коронного дела. Берия намекнул, что политика Кобы будет однозначной, поскольку экономически русских еще больше зажмут, надо будет обращаться к их патриотизму, подчеркивать исключительность, поставляя "врагов", виновных в трудностях. -- Спасибо, Витя, -- поднимаясь, сказал Комуров.-- И за чай спасибо. Действительно, прекрасный напиток... Только абхазский лучше, честное слово... Пришьют еще тебе этот чертов "липтон"... Товарищ Суслов в этом деле строг, поимей в виду... Ты лучше адлерский чай хвали, он русский. Краснодарский край, казаки, опора державы... Советую как другу, Витя... С этим и ушел, оставив Абакумова в мрачной задумчивости. ...Домой министр вернулся рано, сказав помощнику, что захворал, мигрень. Велел соединять только с Поскребышевым и членами Политбюро, для всех остальных министров -- закрыт. Дочь уже вернулась. Он предложил ей поиграть в "морской бой"; сражались с увлечением, потом перешли на "крестики-нолики", он поддавался, изображал огорчение, любимица хохотала. Потом принесла колоду карт, сразились в "дурака". Отодвинув руку с картами так, чтобы дочка могла подглядывать, с тоскою думал: "бедненькая ты моя крови-нушка, случись что со мной, тебя такой ужас ждет, такие муки... Зачем я лез вверх, карабкался по проклятой лестнице?! Служил бы себе тихо и незаметно, так нет же, понесло! У нас только тихие выживают... Лишь маленькие да незаметные своей смертью помирают... А как уйти от судьбы? Мы ж все букашки, нас сверху в микроскоп разглядывают... Богдан неспроста этого самого Рюмина попросил... Он ничего просто так не делает, у него всегда коварство на уме... А потребуй я материалы, сразу настучит Лаврентию: "мелочная опека, мешает инициативе, что за недоверие среди своих?!" Пойди, объясняйся! Он ведь член Политбюро, а не я... Бедненькая ты моя.нежность". Он поднял повлажневшие глаза на дочь: "Пойти бы в церкву, как с бабушкой Леной, покойницей, да и бухнуться на колени, прижаться лбом к вечным плитам храма Господня и помолиться б за нее... Мне-то ничего не страшно, огонь и воду прошел... Да и не отмолю себя, ее б уберечь..." -- Папуль, а ты почему не кроешь? У тебя же козыри есть! Так нечестно! -- И вправду есть, -- вздохнул Абакумов, -- отобьюсь, сей миг покрою, малышенька... -- Ты мне не поддавайся, я ж не маленькая! Неинтересно играть... А знаешь, меня сегодня училка отчитала... -- Вот проказница... За что? -- Я не смогла ответить, когда было покушение на Владимира Ильича... Ну, завтра этой суке шею накрутят, подумал он, девочку попусту травмирует; ответил, однако, иначе: -- Такие вещи надо знать, дочура... В Ильича стреляла эсерка Фанни Каплан, космополитского племени, ей Бухарин пистолет в руки дал... -- Вот она б тебе двойку и влепила! -- рассмеялась девочка. -- Первое покушение на Ленина было в январе, еще в Петрограде! Его тогда какой-то швейцарец спас, собой прикрыл... -- Швейцарец? -- Абакумов удивился. -- Это кто ж? -- Платтен, -- произнесла дочка чуть не по слогам и пошла к роялю: знала, что отец больше всего любил, когда она играла "Полонез" Огинского. А вроде Платтена этого самого мы расстреляли, подумал Абакумов. Уж не из троцкистов ли? Ну и учителя! Эти такому научат, что потом из детей колом не вышибешь... Хотел было сразу пойти к себе и позвонить помощнику: пусть проверят учительницу, не контра ли, но, расслабившись, отдался музыке, любуясь стройной фигуркой дочери, грациозно сидевшей возле огромного белого "Бех-штейна"... ...В это же самое время три врача-психиатра работали с Александром Исаевым, бывшим офицером военной разведки РККА, кавалером боевых орденов, а ныне зэком и придурком -- не в грубо-лагерном, жаргонном смысле, а настоящем -- он сошел с ума во время допросов. Они уже час сидели с.ним в маленькой комнате, оборудованной магнитофонами, и всячески пытались разговорить .несчастного. Молодой старик, однако, тупо молчал, глядя куда-то вдаль неподвижными глазами. Один из врачей, самый старый, Ливии, попросил коллег выйти. Оставшись наедине с зэком, тихонько, дружески, доверительно спросил: -- Санечка, хочешь поговорить с отцом? Зэк продолжал смотреть сквозь доктора, но в глазах его что-то мелькнуло... Ливии включил магнитофон, зазвучал голос Исаева: "Я хочу получить свидание с сыном..." Зэк вдруг умиротворенно улыбнулся: -- Папа... -- А ты его позови, Санечка, -- так же добро, вкрадчиво продолжал Ливии. -- Покричи: "Папа, папочка, папа!" Он тебя услышит... Ты ведь веришь мне? -- Папочка! -- после долгого непонимающего молчания вдруг закричал Саня и, чуть отодвинувшись, поглядел на врача. -- Папочка! Ты меня слышишь? -- Громче, -- не отрывая глаз от зрачков Сани, нажал Ливии. -- Кричи, что плохая слышимость... Ты ж не слышишь его? Правда? Пусть говорит громче... -- Па-а-а-апочка! Что ты молчишь?! Говори громче! Почему ты замолчал?! -- А замолчал он потому, что слишком волнуется, -- по-прежнему ласково, доверительно объяснил Ливии. -- Столько лет не видал сыночка... Крикни, что скоро приедешь к нему... Скажи, что уже выздоровел... Только кричи громче,4 тогда отец ответит... ...Послушав настриг пленки, приготовленный подполковником медицинской службы Ливиным в тот же день, Влодимирский позвонил Комурову: -- Отменная работа! Наложу на голос радиопомехи -- получится вполне трогательная беседа. -- Не обольщайся, -- ответил Комуров. -- Твой подопечный так изощрен, что наверняка проверит придурка подробностью, нам с тобою неведомой... Вот и конец твоей , комбинации... -- Ничего подобного! У нас каждая фраза начинается с того, что тот орет: "Папочка, громче, я очень плохо слышу..." А на проверочном вопросе папочки мы прервем радиосеанс: "Помехи, попробуем завтра". Состояние у Исаева будет шоковое, скушает, поверьте... -- Ты еще не ударил его в лоб вопросом: "Что написал в Библии и передал Валленбергу?" Влодимирский ответил убежденно: -- Это мой главный козырь. Рано. Давайте послушаем, как они будут беседовать на даче, во время прогулок... Они ж не знают, что мы их и в лесу сможем слушать, шарашки не зря сливочное масло и кофей с цикорием получают... Комуров усмехнулся: -- Валяй. Я тебе верю, ответственность на тебе... Когда Исаев, надрываясь, прокричал в трубку: -- Санюшка, сыночек, любимый, перед вылетом подстригись, как стригся в Кракове... Помнишь?! В этот момент Сергей Сергеевич остановил пленку с голосом Александра Исаева, а вторую, на которой был записан треск и шум радиопомех, сразу же усилил. По прошествии полуминуты, пока Максим Максимович надрывался -- "алло, Саня, Санечка, сынок, алло, ты слышишь меня?!" -- снова сквозь писки и треск радиопомех дал голос сына: "Папочка, говори громче, я ничего не слышу..." ...А потом Аркадий Аркадьевич распекал в присутствии Исаева радистов; те виновато оправдывались: -- Товарищ генерал, но это же Колыма! И так чудом вышли! Радиограмму хоть сейчас передадим и запросим немедленный ответ... -- Чтобы завтра же была связь! -- бушевал Аркадий Аркадьевич. -- Деньги любите получать, а работать не умеете! Нервно закурил, прошелся по кабинету, потом словно бы споткнулся: -- Извините, Всеволод Владимирович, не предложил вам. Курите... Исаев медленно поднял на него глаза: -- Я хочу стакан водки. И отвезите меня на дачу. Валленберга присылайте завтра. И если я сегодня попрошу на вашей даче еще стакан водки, пусть мне дадут. И приготовят хорошую зубную пасту. Или отменный чай. Отбивает запах перегара... Аркадий Аркадьевич сел рядом с Исаевым, положил ему руку на острое колено и проникновенно, с болью, сказал: -- Спасибо, товарищ полковник... Я не сомневался, что у нас, у большевиков, все так и кончится... И, вызвав своего лощеного секретаря, повелел'. -- Бутылку лучшей водки, банку икры и кусок вареной осетрины. ...Воздух был прозрачен и хрупок. Проснувшись, Исаев увидел верхушки сосен, сразу вспомнил тот русский, затрепанный журнал, что он нашел в оккупированном Париже на книжной набережной Сены; "и так неистовы на синем размахи огненных стволов..." Поднял голову с мягкой, топкой подушки: стволы деревьев были действительно огненными. "Размахи" или "разбега", -- подумал Исаев, -- и то и другое слово подходит к сути, к этой извечной красоте. Как же им больно, когда их медленно, с перекуром, пилят, боже ты мой!" Он поднялся. Голова после вчерашней водки кружилась. Спустил худые ноги с выпирающими коленями на коврик, в дверь сразу же постучались. Значит, постоянно смотрит надзиратель, понял он. Вошел, однако, не солдат, а "Макгрегор", Виктор Исаевич Рат. -- Доброе утро, Всеволод Владимирович, как спалось? -- Хорошо спалось, благодарю. Что там со связью? Наладили? -- Информации пока что не поступало. Позавтракаем и после этого позвоним Аркадию Аркадьевичу... -- Валленберга еще не привезли? -- Нет. -- Когда? -- Не знаю. Указаний не получал. Завтракали на веранде, залитой солнцем. Масло, сыр, два яйца всмятку, кофе; хлеб был двух сортов -- черный и серый. ("Мы называем "рижский", -- пояснил Рат, -- самый, по-моему, вкусный, в вашу честь заказал"). Потом послушали последние известия по радио: перевыполнение плана уборки хлеба колхозниками Одесской, Херсонской и Белгородской областей, приветственное письмо вождю всех народов, гениальному зодчему нашего счастья великому Сталину от строителей Днепрогэса, восстающего из руин. Максим Максимович запомнил две подписи -- парторга ЦК Дымшица и секретаря обкома Брежнева. Диктор сухо зачитал сообщение о продолжающейся борьбе с вероломством группы театральных критиков-космополитов типа Альтмана и Борщаговского. Закончился выпуск прогнозом погоды: обещали солнце. -- Стакашку не засосете? ;-- поинтересовался Рат. -- Это вы по поводу водки? -- Почему? С утречка хорошо пойдет джин с тоником, здесь все есть, -- он усмехнулся, -- как в Лондоне. Так что? Устроить оттяжку? Исаев поинтересовался: -- У вас дедушка есть? -- Умер... Прекрасный был дедушка Исай Маркович, пусть ему земля будет пухом... -- Неужели он вас не учил: "Проиграл -- не отыгрывайся, выпил -- не похмеляйся"? -- Он у меня и не пил, и не играл, Всеволод Владимирович. Он с конца прошлого века был в революционной работе... В большевиках он был с начала и до конца, без колебаний... -- Рат? -- Исаев удивился. -- Я помню многих ветеранов, что-то такой фамилии нет в голове. -- Вы его знаете, -- убежденно ответил Рат, -- прекрасно знаете, только под другой фамилией... Она общеизвестна. -- Давайте позвоним в Центр, -- сказал Исаев. -- Как там дела со связью... -- Пошли, -- согласился Рат, -- телефон рядом. ...Голос Аркадия Аркадьевича был потухший, грустный: -- Возвращайтесь, Всеволод Владимирович, есть новости. Говоря так, он не лгал: после вчерашнего разговора с ним Комуров встретился с Берия и, доложив ему об успехе в комбинации по делу "Штирлица -- Валленберга", сказал, что начинается работа на даче Берия поздравил его, просил передать благодарность Влодимирскому, а в конце разговора предложил заехать после работы, вечером: "Надо перекинуться парой слов о проекте". Начав с какого-то малозначительного вопроса и дождавшись того момента, когда Комуров начал отвечать, как всегда многословно и обстоятельно, Берия достал из сейфа красную папку тисненой кожи и положил ее перед Богданом. Тот на мгновение прервал доклад, вопросительно посмотрев на Берия. Маршал кивнул головой: мол, продолжай. Дослушав Комурова, сказал: -- Погляди, думаю, пригодится... "После многочисленных запросов в МИД СССР со стороны шведского правительства, связанных с "исчезновением" во .время освобождения Будапешта подданного Швеции некоего Валленберга, товарищ Иосиф Виссарионович Сталин запросил дело Валленберга и пообещал принять посла. На беседе товарища Иосифа Виссарионовича Сталина с послом присутствовал замминистра иностранных дел т. Лозовский С. А. Посол Швеции Содерблом был приглашен в Кремль, однако не для беседы о "деле" Валленберга, ибо такого "дела" нет, оно сфабриковано антисоветской пропагандой, а в связи с окончанием срока аккредитации в Союзе ССР. Накануне беседы, зная, что Содерблом наверняка передаст послание Короля и премьер-министра Швеции, товарищ Иосиф Виссарионович Сталин затребовал справку по поводу боев за Будапешт и вызвал для беседы маршала Малиновского, который якобы встречался с Валлен-бергом по просьбе последнего в Дебрецене. Действительно, во время протокольной беседы, после того как посол Швеции выразил благодарность Генералиссимусу Сталину за выдающуюся роль Советского Союза в победе над нацизмом и фашизмом и попросил передать сердечную признательность коллегам из Министерства иностранных дел, он перешел к вопросу о Валлен-берге. Сначала посол коснулся вопроса о том, что, когда в Стокгольме в октябре 1944 года узнали о приходе в Будапеште к власти нациста Салаши и изучили первую официальную декларацию нового лидера, в которой он, в частности, призывал,к тотальному противостоянию большевизму и немедленному истреблению евреев в Венгрии, Его Величество Король Швеции отправил телеграмму регенту адмиралу Хорти, в которой заявил протест по поводу официального заявления г-на Салаши, объявив его "неприемлемым" и "противным духу гуманизма и цивилизации". Именно в это время в Венгрии работал шведский дипломат, секретарь посольства Рауль Валленберг, успевший к тому времени спасти тридцать тысяч евреев от уничтожения. Посол отметил выдающуюся роль Валленберга, его беззаветное мужество и абсолютную честность. Валленберг, продолжил посол, проделал немыслимое: он со дня на день отодвигал исполнение приказа Гитлера в тотальном уничтожении всех несчастных. "Валлен-берг..." -- хотел продолжить посол, но был прерван товарищем Иосифом Виссарионовичем Сталиным, который сострадающе попросил произнести фамилию шведского дипломата по буквам, что и сделал немедленно советник-посланник Швеции г-н Баркхольст. Товарищ Иосиф Виссарионович Сталин записал крупными буквами фамилию Валленберга. Посол продолжил свой рассказ о том, как Валленберг отправился из Будапешта в Дебрецен на встречу с представителями Красной Армии и, выезжая из города, на улицах которого шли бои, встретил русских солдат и спросил их о том, каким путем лучше добраться до штаба. После этого он исчез. -- Он ехал на вашей машине? Под флагом Швеции? -- спросил товарищ Иосиф Виссарионович Сталин. Посол ответил " том смысле, что он ехал именно на шведской машине. Товарищ Иосиф Виссарионович Сталин поинтересовался, известно ли господину послу, что советской авиации был отдан приказ ни в коем случае не атаковать машины под шведским флагом? Посол ответил, что он прекрасно помнит этот приказ и благодарен за него Генералиссимусу Сталину. Товарищ Иосиф Виссарионович Сталин ответил, что благодарить надо не его, а Молотова с Вышинским. "Я убежден, -- заявил посол, -- что советская авиация не нападала на шведский автомобиль, такая возможность исключается нами". Обратившись к т. Лозовскому, товарищ Иосиф Виссарионович Сталин указал: "Надо посмотреть, был ли такой же приказ у немцев и салашистов?" Затем товарищ Иосиф Виссарионович Сталин задал вопрос шведскому послу: "Какое объяснение происшедшему печальному инциденту было дано советской стороной?" Посол ответил, что никакого ответа получено не было, хотя в сорок пятом году посол СССР в Швеции г-жа Кол-лонтай и заместитель министра иностранных дел г-н Деканозов заявили, что Валленберг находится под протекцией войск Красной Армии... Товарищ Иосиф Виссарионович Сталин прервал беседу словами, в которых содержалось обещание предпринять все возможное для изучения вопроса, поднятого шведской стороной. Запись беседы сделана Павловым". -- Ясно? -- вздохнув, спросил Берия. -- То-то... У меня все время это в памяти шевелилось... Неспокойно было на душе. Я-то был в отъезде, когда произошла эта беседа, товарищу Сталину готовил ответ Деканозов, но материал не удовлетворил товарища Сталина, он попросил 206 обдумать все еще раз, но больше к этому вопросу почему-то не возвращался... Едем, поужинаем на Качалова, мне сегодня сидеть часов до трех... В машине задумчиво продолжил: -- Но самое любопытное заключается в том, что спустя четыре дня после этой беседы в Кремле член Политбюро Венгерской компартии Ласло Райк устроил гала-концерт в "память о герое Рауле Валленберге"... И знаешь, с кем он советовался по этому вопросу по линии МИДа? -- Представить не могу, Лаврентий Павлович... -- И я не мог. С Соломоном Абрамовичем, нашим другом Лозовским... Понимаешь, куда я клоню? -- Нет, -- откровенно признался Комуров. -- Ваша мысль, Лаврентий Павлович, всегда так неожиданна, изящна, всеохватна, что я не в силах предугадать поворот... -- Не люблю комплименты, -- отрезал Берия, выслушав, впрочем, их до конца. -- Мысль как мысль, нормальная мысль... Поскольку страна в изоляции, поскольку нам нужны контактные зоны, товарищ Сталин может перерешить: вместо процесса над агентом гестапо Валлен-бергом он прикажет разыскать его и подарит Стокгольму. Объяснение? У нас шведский никто не понимает, нет переводчиков, не уразумели, кто такой, думали, мол, фашист маскируется. Тогда что? -- Тогда плохо. Ведь его сильно жали... -- -- - Так вот, пусть с ним этот ваш Штирлиц поработает в камере, ублажит, если, как ты мне сказал, ваш "гранит" согласился на сотрудничество. Нам нужна правда, понимаешь? Полная правда! ...Вернувшись от Берия к себе, Комуров работу на даче отменил: пусть Исаев начинает "разминать" Валленберга в камере. Тот теперь на допросах молчал, требовал свидания со своими шведами и матерью... Пусть этот самый Штирлиц поможет нам узнать всю правду, а там решим, что делать. Влодимирский .ответил: -- Но ведь Исаев сразу предупредил Валленберга, товарищ генерал: "О делах не говорить". Он этим вполне ясно разъяснил шведу, что камера "на подслухе"... Мы можем узнать правду, только на даче. Комуров поднял на Влодимирского глаза: -- Приказ поняли? 207 -- Так точно, товарищ генерал. -- Вот и исполняйте... ...Аркадий Аркадьевич встретил Исаева у двери, передал две радиограммы от сына: "Бушуют ветра, постригусь, как ты велел, обещали восстановить связь в ближайшие дни". Во второй, более развернутой, просил поцеловать маму, благодарил за то, что отец устроил ее в такой прекрасный санаторий, и просил срочно выслать, если, конечно, это не очень трудно, набор американских витаминов. Аркадий Аркадьевич кивнул на три коробки американских витаминов, лежавшие на столе: -- С утра этим занимался. Исаев поинтересовался: -- А как же вы'ему это доставите? Там же самолет сесть не может. Аркадий Аркадьевич искренне изумился:' -- Так ведь грузы-то мы туда парашютами сбрасываем! Потом еще более потускнел лицом, досадливо махнул рукой: -- Все не верите? Ловушки ставите? -- Теперь не ставлю, -- ответил Исаев. -- Ответ логичен. Аркадий Аркадьевич протянул ему конверт: -- Сашенькино письмо и фотография. Исаев прочитал письмо несколько раз, вглядываясь в каждую строчку, кадык несколько раз ерзанул в горле, однако лицо было непроницаемым. 1-- Спасибо. Аркадий Аркадьевич походил по кабинету и, подняв глаза на отдушины, многозначительно посмотрел на Исаева. Тот едва заметно кивнул: если здесь все снимают, то зрителю показалось бы, что он всего лишь устало опустил голову. -- Всеволод Владимирович, я посоветовался с товарищами, и мы пришли к выводу, что Валленберга нельзя везти на дачу... -- В камере он говорить не станет... Вы же фиксируете наши с ним собеседования... Я с самого начала предупредил его, чтобы он не затевал разговоров о деле... Это ваша вина: удовлетвори вы мои требования, все могло сложиться иначе... -- Я думаю, -- после долгой паузы ответил Влодимир-ский, мучительно сдерживая себя, чтобы не хлестануть этого гада по морде и не спросить,, что он писал шведу на Библии, -- делу можно помочь... Но это... Мне даже страшно говорить... Это обяжет вас к страданиям... -- Считаете, что сейчас я благоденствую? -- Работаете, -- сухо отрезал Аркадий Аркадьевич. -- Вы на службе, Всеволод Владимирович. Вы под погонами... Так вот, если мы вернем вас после двухдневного отсутствия в камеру, то вернем в наручниках... А сейчас выпьете таблетку брома, чтобы сразу свалиться на койку... Вас поднимут... Вы снова свалитесь, вам прикажут встать, но вы не сможете, тогда вам объявят карцер... Поспите в другой камере, хоть сутки... Потом снова наденут наручники и приведут к Валленбергу. И вы исповедуетесь ему, потому что, скажете вы, вполне возможно, что вас расстреляют, а вы хотите, чтобы правда о вашей жизни осталась в памяти хотя бы одного человека... -- И я расскажу ему о себе всю правду? -- Именно. > -- Он спросит, отчего вы мне не верите? -- Исаев .пожал плечами. -- А если верите, то отчего держите в браслетах и хотите расстрелять? В голове нормального человека такое не укладывается... -- Во-первых, мы вам верим, Всеволод Владимирович, и вы это поняли. Во-вторых, именно потому, что мы вам якобы не верим, он вам поверит. И раскроется. 18 -- Ложь рождает ложь, -- задумчиво заметил Валлен-берг и поменял тряпку с холодной водой на распухших оладьях-кистях Исаева. -- Я не сказал здешним следова-1елям ни единого слова лжи и чем больше убеждал их в том, что говорю правду, тем меньше они верили мне... Особенно в связи с "Джойнт Дистрибьюшн Комити"... -- Почему? -- Не знаю. Они все время требовали открыть агентуру "Джойнта" в Восточной Европе... Я не понимал их поначалу, путался, вы ж знаете, сколько в Англии и Америке этих самых "джойнтов"?! Что ни комитет, то непременно "джойнт" -- "объединенный"... Я им говорил, что в Штатах было только одно сокращение, понятное всем: "Борд"... -- Я не знаю этого сокращения, -- признался Исаев. -- Видимо, запамятовали, -- ответил Валленберг, и Исаев лишний раз подивился его такту. Только верь мне, дружище, только верь, я знаю, что сделаю на процессе -- "постригись, как в Кракове"; никогда мы с Санькой об этом не говорили, а прервали нас именно на этом моем вопросе, они смонтировали пленку -- это ясно. Что ж, им за это коварство и отвечать... И в письме Сашеньки есть строки Гумилева, она их не зря вставила. Я говорил ей во Владивостоке, что этот поэт несет в себе постоянное ощущение тревоги и неверия в реальность происходящего. -- Вы просто запамятовали,-- повторил Валленберг, нахмурившись, словно бы перед принятием трудного решения. -- Первым забил тревогу о тотальном уничтожении всех евреев, живущих в Европе, британский министр Ан-тони Идеи в своем выступлении в палате общин, что равнозначно обращению -ко всей империи... Но при этом британцы играли, не желая пускать евреев в Палестину: "возможны трения с арабами". Везде и всюду "разделяй и властвуй", как горько это, как постоянно... Вы знаете, что Лондон предложил Рузвельту провести совещание о гитлеровском геноциде евреев? И что тот поначалу отказался? -- Не знал. РСХА такими сведениями не располагало... -- Британские службы умеют хранить свои тайны, -- сказал Валленберг, и Исаев сразу же отметил всю опасность этой его фразы: начнут мотать, откуда ему это известно... Пусть не гестаповский шпион, а британский -- все одно сойдет... -- Дальше, -- требовательно перебил Валленберга Максим Максимович. Тот удивленно пожал плечами: мол, что я сказал неосторожного? И продолжил: -- Так вот, Рузвельт медлил... Почему? Для меня это до сих пор загадка. Только после того, как стало известно, что гитлеровцы сжигают пятнадцать тысяч евреев ежедневно, Белый дом дрогнул и государственный департамент создал "Комитет помощи беженцам войны". И этот-то "Уор рефьюджи борд" передал из своего бюджета миллион долларов организации, распределявшей талоны на еду и жилье среди бежавших от Гитлера евреев: здесь ее называют "Джойнт", мы называли "Объединенный распределительный комитет"... Мою кандидатуру, -- мол, готов помочь спасению несчастных, -- предложил представитель "Борд" в Швеции -- ведь из-за состояния войны Америка не могла послать в1 Венгрию своего человека, чтобы заступиться за евреев, обреченных на уничтожение. В Стокгольме все знали, что я отказался заниматься банковскими операциями, хоть, и преуспел в Палестине еще до войны. Банкир -- профессия циников, право, -- Валленберг вздохнул. -- Из Южной Африки -- я там тоже разворачивал дела нашего банка "Энскилд" -- дедушке прислали письмо, что, мол, я талантлив и все такое прочее, прекрасный организатор, но для настоящего банкира слишком уж большой фантазер... Словом, "Борд" депонировал в нашем семейном банке "Энскилд" семь миллионов долларов для спасения венгерских евреев, которых Гитлер, .чувствуя приближение краха, приказал уничтожить. Шло лето сорок четвертого, Красная Армия наступает, союзники высадились в Европе, финал войны, конец нацизма... -- Гитлер не считал войну проигранной даже в марте сорок пятого, -- возразил Исаев. -- Он же был фанатиком. -- Я тоже был фанатиком, когда спасал евреев от сожжения... -- Вы не были фанатиком. Вы просто исполняли свой человеческий долг... Фанатизм Гитлера шел не от идеи, а от паранойи и самовлюбленности... Ну, дальше? -- А дальше я приехал в Будапешт... Это было девятого июля сорок четвертого... Приехал как секретарь шведского посольства по гуманитарным вопросам. И как раз в это же время там начал разворачивать свою активность оберштурмбаннфюрер СС Эйхман. Я хотел спасти евреев, а он хотел сжечь их в Освенциме... Как солому... Сотни тысяч... С детьми, с беременными женщинами... <Я купил -- доллары-то у меня были -- множество домов в Будапеште, таким образом, в венгерской столице появилась шведская недвижимость -- попробуй прикоснись к собственности нейтральной державы! А потом я начал выдавать евреям шведские паспорта... Вы не представляете себе, что творилось в шведской миссии и у меня, на улице Минервы, где я открыл свой отдел! Десятки тысяч несчастных осаждали мои двери, ужас, ужас! У меня до сих пор в ушах этот страшный вопль тысяч людей... Я был наивным идиотом, вы даже не представляете, сколь наивен я был, когда собрал совещание представителей министерства внутренних дел Венгрии, нацистов и руководителей еврейской общины... Эйхман требовал немедленной депортации, а я уповал на здравый смысл... Но я знал от венгров, что адмирал Хорти наконец понял: война проиграна... Более того, шеф будапештской жандармерии Ференци сказал мне: "Валленберг, я восхищен вашей идеей со шведскими паспортами и охранными письмами для евреев... Думаю, Хорти согласится признать этот шаг вашего правительства правомочным..." Он же потом и шепнул мне: "Хорти отправил своих людей в Москву на другой день после того, как Румыния повернулась к русским и объявила войну Гитлеру и нам... Он готов подписать мир, но этот мир должен быть почетным, иначе нация не примет его..." И началась политическая игра в постепенность: пока люди Хорти пробирались в Москву, адмирал сменил своего премьера. В кресло сел Геза Лакатош, либерал, но в первой же речи заверил всех, что Венгрия будет продолжать борьбу против русского большевизма и американского еврейства... А тогда нельзя уже было играть... Надо уметь вовремя действовать: утрата времени невосполнима, особенно в политике. Исаев мягко улыбнулся: -- Ив любви. Валленберг, тяжко вздохнув, повторил: -- Ив любви. Верно... Так вот, немцы что-то поняли, и в Будапешт... Исаев кивнул: -- Дальше я знаю: в Будапешт приехал мой старый добрый друг, посол по особым поручениям фон Риббентропа, вечно молодой Эдмонд Веезенмайер... -- Откуда вы его знаете? -- вновь насторожился Валленберг. Порою он делался похожим на оленя: замирал и немигающе глядел прямо перед собою. -- Я вместе с ним готовил вторжение нацистов в Югославию, Рауль, --  ответил Исаев. -- Кстати, по-русски меня зовут Максим... Или, если хотите, 'Всеволод... Валленберг, не отрывая глаз от лица Исаева, ответил: -- Максим легче... Вы готовили вместе с этим мерзавцем оккупацию Югославии?! -- Такова была моя официальная миссия... Я прожил среди мерзавцев немало лет, Рауль. Я тогда бомбардировал Москву шифровками, что вторжение вот-вот начнется... Льщу себя надеждой, что эти мои сообщения в чем-то подтолкнули Москву заключить договор с югославами в ночь перед началом гитлеровского вторжения... -- А кто подтолкнул Москву отречься от этого договора спустя пять дней после разгрома Югославии? -- жестко спросил Валленберг. Опасаясь, что тот будет продолжать свои рискованные "подставные" вопросы, Исаев вновь взял огонь на себя: -- Сталин делал все, чтобы отдалить начало войны... -- Он бы отдалил начало войны, подписав договор с Черчиллем, который сражался против Гитлера, -- отрезал Валленберг. -- Погодите, Рауль, -- снова перебил его Исаев. -- Вернемся к Веезенмайеру: его профессия была подготавливать вторжение... Я помню, что он мотивировал ввод гитлеровских танков и дивизий СС необходимостью защиты южного фланга обороны рейха... Как вам удавалось тогда работать? Эйхман ведь стал не "представителем дружественной страны", а обычным оккупантом... Валленберг отрицательно покачал головой: -- В полной мере он стал оккупантом в середине сентября, когда гестапо получило неопровержимые данные, что Хорти начал переговоры о мире. Тогда его оттерли, и пришел сумасшедший Салаши... Еще более ярый антисемит, чем Гитлер, хотя был выходцем из армянской семьи... Откуда в нем это? Эйхман подписал секретный протокол с министром полиции Салаши, совершенно безумным Табором Вайна о том, что часть евреев де-прртируют в Германию на принудительные работы, часть поселят в центре Будапешта, в гетто, и что наши.паспорта теряют свою силу... Только немцы вправе определять: выпустить еврея со шведским паспортом за границу или сжечь в крематории. Кое-как мне удалось отменить расстрел несчастных в гетто и депортацию на принудительные работы в Германию -- это же был камуфляж крематориев... Салаши согласился создать "еврейские батальоны принудительного труда": людей бросили на восток рыть окопы и строить укрепления против той армии, которая шла их освобождать... Расстреливали тех, кто плохо работал, дурно выглядел, не так шел в колонне; сала-шисты -- это звери, те же гитлеровцы... А в ноябре, когда уже все трещало и русские вовсю наступали, меня пригласил Эйхман в свою штаб-квартиру в отеле "Мажестик"... Дверь его громадного люкса заперли, и он стал допрашивать меня, зачем я работал в Палестине в тридцать седьмом? Почему мой дядя выступает против великого фюрера германской нации, друга всех народов мира, защитника цивилизации от большевизма? Почему Рузвельт платит мне деньги? Какие американцы  встречались со мною0 Русские? Кто напечатал мне тысячи проклятых валлеибергоВских паспортов? В каких типографиях? Он, кстати, -- Валленберг прерывисто вздохнул, -- не говорил 6 "Борде", он только и трещал о шпионах из "еврейского "Джойнта"... А потом сказал: "Всех евреев с вашими паспортами мы депортируем в Данию". И засмеялся. Причем смеялся искренне, глядя на меня как победитель, сваливший противника по боксу в нокаут. Я же понимал, что Дания -- это фикция, там лагерей нет, несчастных расстреляют по дороге, как только вывезут из города... У меня были секунды на раздумье... Знаете, что я придумал? Я сказал ему: "Пусть отопрут дверь, я пошлю шофера за бутылкой виски и блоком сигарет... После этого продолжим наше собеседование..." Эйхман долго сидел не двигаясь, потом обернулся и заорал так, как умеют орать лишь одни немцы: "Открыть дверь!" И все то время, пока мой шофер ездил за виски, Эйхман ходил по кабинету и насвистывал мотив еврейской песенки, представляете? Он, Эйхман, -- и еврейский мотив?! -- Сколько времени он свистел? -- Исаев задал этот вопрос строго, без обычной своей мягкой улыбки. Лицо Валленберга внезапно замерло и осунулось: -- Этот же вопрос мне задавали все здешние следователи... Даже делали следственный эксперимент... -- Уверяю вас, так бы поступило и Федеральное бюро расследований... -- А я говорю, что он ходил и свистел! -- вскочив с нар, тонко закричал Валленберг. -- Он свистел и ходил! Как заводной! Вы ведь жили там, по вашим словам! Тогда вы знаете, что со жратвой у них было плохо! А с сигаретами -- и вовсе! У них не было сигарет! Не было! Они травили свой народ, каким-то смрадом, гнилым сеном! А я еще сказал шоферу, чтобы он взял банку ветчины и круг сыра! Эйхман ждал еду, понятно вам?! Эта тварь хотела жрать! Спецпайки давали начиная с штандартенфюрера СС, вспомнил Исаев, да и то далеко не всем. Эйхман был ниже меня званием, хотя руководил отделом по уничтожению евреев. Валленберг прав, жрать хотели все... -- И что случилось, когда вы дали ему взятку! -- подтолкнул Исаев. -- Как он себя повел? -- Он напился, крепко напился, -- сразу же успокоился Валленберг, обрадованный, видно, тем, что ему поверили наконец. -- И сказал, что я ему нравлюсь... А потом изогнулся надо мною как строительный кран, я чувствовал его запах, запах гнилых зубов, плохо стиранного белья, плесени, и произнес: "Я так хорошо отношусь к вам, милый Валленберг, .что готов помочь... Это бесценная помощь, ее будут ставить вам в заслугу те евреи, которые чудом уцелеют от правого суда фюрера... Если вы переведете на мой счет сто пятьдесят тысяч золотых швейцарских франков, я позволю вам вывезти отсюда маленький эшелончик евреев с вашими валленбергОвскими паспортами... А там -- поглядим... Как? Ничего, а?" С того дня меня повсюду сопровождал офицер тайной полиции Салаши -- "для обеспечения безопасности": "Венгры вас ненавидят за помощь евреям, могут пристрелить ненароком". Я встретился с Эйхманом еще раз, во время разгула салашистского кошмара, когда работать мне становилось все страшнее и страшнее: гитлеровцы и сала-шисты, будучи не' в силах сдержать натиск русских, обрушивали свою-ненависть на несчастных евреев, словно те были виноваты в их поражении... Вот тогда-то Эйхман и сказал мне: "Согласитесь, что лишь один я помогал вам спасти евреев... Был бы кто другой на моем месте, вам бы ничего не удалось сделать... Если вы честный -человек, то скажете будущим поколениям: "Евреев спасал Эйхман"..." А на следующий .день началась резня в гетто... По его приказу... Ну, а потом... Потом, когда вошли русские, я хватал мерзавцев Салаши, которые учинили расстрел в гетто, встречал красноармейцев. Был допрошен офицером НКВД, --  он усмехнулся, -- евреем... Очень, кстати, старался, звал к чистосердечному признанию... Какому, я до сих пор не пойму... Но меня освободили наутро... Отвезли к какому-то комиссару, сказали, что он во главе армии, то ли Вризнефф, то ли Бризнефф, тот расспрашивал меня о ситуации, сказал, что надо ехать к маршалу Малиновскому, в штаб фронта, в Дебрецен... Я ответил, что сначала надо посетить гетто, помочь тем, кто остался в живых после расправы... Убили сто тысяч, эсэсовцы и салашисты старались как могли. Осталось в живых семьдесят тысяч -- люди без глаз, без лиц, парализованные страхом... Это те, кого мне удалось спасти... Я вновь вернулся в штаб русских и сказал, что сейчас объеду друзей, которые остались в живых, и после этого передам все деньги "Борд" в фонд немедленного восстановления Будапешта... Города ведь не было -- стены, руины, пожарища. Я назвал мою организацию "Институтом Валленберга по восстановлению"... С этим я и отправился в штаб, передав все деньги для начала восстановительных работ... А меня схватили... Сначала обвиняли в том, что я немецкий шпион, потом -- английский, а сейчас требуют признания, что я агент этого самого "Джойнта", а я с их людьми и не встречался ни разу... Нет, вру... Встречался... -- Погодите-ка, -- перебил его Исаев, но Валленберг словно и не слышал его. -- Я встречался, -- с какой-то злобой, думая о своем, " чеканил он, -- с Альбертом Эйнштейном, Фейхтвангером и Иегуди Менухиным, они были почетными членами "распределительного комитета", "Джойнта"... Когда я учился в Мичигане на архитектора, я слушал Менухина... Три раза... Баснословно дорогие билеты на его концерты, но я . покупал... Исаев облегченно вздохнул: Валленберга не понесло. -- Что, у банкирского сына туго с деньгами? -- .Банкирские родители самые что ни на есть скупердяи, -- ответил Валленберг, -- я рассчитывал каждый цент на месяц вперед, чтобы -не одалживать у друзей... 19 Александр Максимович Исаев, которого по правде-то должны были записать в метриках Александром Всеволодовичем Владимировым (не знала Сашенька истинного имени любимого, тот выполнял приказ, жил по легенде), после того как услышал голос отца (шальной случай свел их лицом к лицу в Кракове, в сорок четвертом, до этого он только грезил о нем, разглядывал единственную сохранившуюся у матери фотографию), когда доктор уговаривал его кричать все громче и громче: "Сейчас твой отец придет, ты ж слышал его? Он ведь звал тебя, правда?!", после того как действительно он уолышал голос отца, усиленный динамиками, в ответ на свои бесконечные "папа, папочка, папа, ты слышишь меня, папочка?!", медперсонал зафиксировал странное изменение в поведении больного зэка. Долгие годы он пребывал в полнейшей апатии, по зарешеченной палате двигался робот. Теперь же глаза Александра Исаева обрели некоторую подвижность; он, например, стал реагировать на яркие закаты. Более того, впервые за все годы заключения сам, без чьей-либо просьбы произнес слово "солнышко". Узнав об этом, доктор Ливии вызвал к себе пациента, считавшегося безнадежным, сел напротив него, положил тоненькую, девичью ладонь на колено бывшего капитана армейской разведки РККА, а ныне зэка, приговоренного к двадцати пяти годам лагерей, зэка 187-98/пн, и, приблизившись к нему v впился в зрачки больного своими базедовыми глазами, "увеличенными толстыми линзами очков. -- Санечка, а зыркалки-то у тебя получшали, -- заговорил он ласково, чуть недоумевающе, но одновременно с какой-то долей радости. -- Они ведь, зрачоченьки твои, Санечка, стали реагировать на... Хм, вот что значит с родителем поговорить, а?! Ну-ка, скажи, что ты вчера вечером в окне видел? Зрачки Александра Исаева расширились, лицо свело резкой, странной гримасой то ли смеха, то ли ужаса, -- и он тихо ответил: -- Одуван... Доктор Ливии, не снимая ладони с его колена и не отрывая взгляда от зрачка, придвинулся еще ближе: -- Что, что? Я не понял, Сашуля, повтори-ка еще раз... -- Фу-фу, -- показал зэк губами, а потом выпалил, -- и детишки полетели, полетели, беленькие, с ножонками, легонькие... Доктор резко откинулся на спинку стула. Александр, выработавший во время пыток рефлекс страха на быстрые .и неожиданные движения, схватившись за голову, вскочил. Однако на этот раз он испугался не того, что его могут ударить, а потому, что явственно увидел фразу, Которую . произнес. Она жила не отдельно от него, не в таинственной его глубине, забиваемая сотнями других странных, бессильных, ищущих друг друга разноинтонационных звучаний, как это было последние годы, а вполне реально: вот он, одуванчик, дунь на него весною, и, как говорила мама, одуванчиковы детишки полетят по лесу. Доктор Ливии подошел к Александру,' обняв ^го, вернул к столу, мягко усадил, погладил по голове, привычно ощутив глубокие шрамы и мягкие податливости черепа; заговорщически подмигнул: -- А как же звали папу детишек? Александр Исаев долго молчал, страшась чего-то, а потом прошептал: -- Не скажу. -- Почему? -- обиженно удивился доктор Ливии. -- Какие детишки? -- по-прежнему мягко поинтересовался Ливин. -- Разве у тебя братья были? Сестры? -- Были... -- Ну-ка, позови их, -- предложил доктор, -- я их сейчас к тебе привезу. -- Улетели... Не догнать теперь... -- Да кто улетел?! -- Ливин начал терять терпение: "Старею, раньше мог беседовать с несчастными идиотами, стараясь понять ломаную, но тем не менее таинственно-логичную линию трагической аномалии". -- Детишки, -- повторил Александр. -- Мягонькие, пушистенькие, никого не обидят, зла не принесут... -- А дуешь ты почему?! Разве на детишек дуют? -- На одуванных -- да... Ливин наконец понял: -- Так это ты про одуванчик? Тот покачал головой: -- Вы ж про солнце спрашивали... А я про одуванчик сам думал... Без вас... Один... С того дня Ливин перевел Александра Исаева в отдельную тихую палату, прописал ему курс новой терапии и сегментальные массажи, добился у начальства двухчасовой прогулки -- зэк ложился в его докторскую диссертацию "Роль шока в психике больного, перенесшего тяжелую травму черепа", Он работал каждый день, часа по три; Александр постепенно начал хмуриться -- явный симптом возвращения памяти или обостренной реакции на вопрос. Речь его становилась менее загадочной -- поначалу была потаенной, тройной смысл в каждой фразе. ...Ливин помолодел, научное счастье само шло в руки. И в тот как раз день, когда он намеревался начать заключительные программы, его вызвал начальник спецтюрьмы: -- Как Исаев? Вы с ним, говорят, много возитесь? Поскольку начальник был обыкновенным тюремщиком, к науке не имел никакого отношения, на ученых смотрел с открытым юмором, не лишенным, впрочем, доброжелательства, Ливин рассказал ему про работу. -- Ну и хорошо, -- ответил тот, внимательно выслушав доктора. -- Завтра комиссия приезжает... Ему, оказывается, вышку дали, а полных придурков не шлепают... Так что вы уж порадейте, чтоб он, понимаете, показался нашим гостям более или менее нормальным. 218 -- Я умоляю вас, -- Ливин прижал свои девичьи руки к старческой груди, -- я вас умоляю, Роман Евгеньевич! Этого зэка нужно спасти! Я работаю с ним во имя науки! Нашей, русской, науки! Он может опрокинуть всю диагностику, которая была раньше! Молю, вас, Роман Евгеньевич! -- Товарищ военврач, -- сухо отрезал начальник, -- вы мое приказание слышали? Слышали. Извольте исполнять... Советский народ, понимаете, строитель коммунизма, терпит нужду, еще не всюду живут так, как мы того хотим, а нам, понимаете, с придурочными контриками цацкаться, которые пищу рабочего класса жрут?! ...Дождавшись, когда персонал ушел по домам и остались одни лишь надзиратели, Ливин заглянул в камеру Александра Исаева: -- Санечка, завтра к тебе приедут разные люди, -- прошептал он. -- Будут спрашивать тебя... Так ты молчи, Санечка, ладно? Ты молчи! Молчи, как раньше! К тебе плохие люди придут, ты им не верь, на вопросы не отвечай, понял меня, сынок? -- Я не твой сынок, -- так же тихо ответил Александр Исаев, *-- у меня папочка есть, он красивый и очков не носит... Доктора Ливина арестовали на рассвете -- камера Исаева-младшего прослушивалась. ...Члены комиссии, прибывшие утром, внимательно, ознакомились с историей болезни зэка 187-98/пн, затем вызвали Александра Исаева в комнату, залитую солнцем, предложили сесть; он, глядя на них непонимающим взглядом, стоял молча. -- Санечка, вы ведь уж и говорить начали, -- копируя манеру арестованного Ливина, ласково начал старший комиссии. -- Ну-ка, расскажите и нам что-нибудь интерес-ненькое... Александр Исаев стоял неподвижно, стараясь удержать в себе не столько шепот Ливина, сколько его молящие глаза, в которых ему почудились капельки, -- кап-кап, кап-кап, дождик, лей, грибочки, растите скорей... Лизань-ка... Это в пионерлагере пела Лизанька... -- Ну, Санечка, мы ждем, -- по-прежнему ласково и неторопливо продолжал председатель комиссии. -- Мы ведь хотим выписать тебя... Отпустить домой... К родителям, если твое дело действительно пошло на поправку... Доктор Ливии считает, что ты уж совсем поправился... Александр Исаев по-прежнему стоял неподвижно, смотрел сквозь этих людей, ворошивших какие-то бумаги, и не произносил ни единого слова. Тогда председатель комиссии, довольно молодой военврач, осторожно, с долей брезгливости, повернул черный рычажок под столом -- терпеть не мог отечественной техники, непременно подведет в самый важный момент. В комнате послышалось завывание ветра, далекий треск морзянки^ чьи-то размытые слова, набегавшие друг на друга. А потом, прорываясь сквозь эту далекую пургу, явственно прозвучал голос Максима Максимовича Исаева: -- Сыночек, ты слышишь меня?! И Александр Исаев, сделав шаг навстречу, закричал: -- Папочка, миленький, слышу! Слышу тебя, родной! Мне уже совсем хорошо! Я почти все вспомнил, папочка! Где ты?! Папочка?! Отвечай же! Хочешь, я еще громче закричу? Ты слышишь меня?! Военврач выключил магнитофон и кивнул надзирателям: "Можете уводить". -- А папа? -- по-детски пронзительно закричал Саня. -- Папочка! Я же здесь! Почему ты замолчал?! Я здоров, папочка! Я помню! Я вспоминаю, папа! ...Александра Исаева признали вменяемым и увезли в другую тюрьму. Когда трем исполнителям показали его -- один из них должен был во время конвоирования по коридору выстрелить осужденному в затьшок, -- самый рослый из них сделался вдруг белым как полотно: -- Так это ж наш капитан! Это Коля! Он нам в Праге жизнь спас! Товарищ,, он наш! Он наш! Это ошибка, товарищи! -- Ты на одуванчик подуй, -- тихо сказал Исаев-младший, -- детишки по миру разлетятся. -- А потом улыбнулся загадочно: -- Мне в спину нельзя... Мне в голову надо, она у меня болит, а спина здоровенькая... ...Исполнитель Гаврюшкин был расстрелян через семь дней; провел пять суток без сна на конвейере: "Кто рекомендовал пролезть в органы? С кем снюхался в Праге в мае сорок пятого?!" ...Начальник команды получил строгача с занесением. Заместитель начальника отдела кадров отделался выговором без занесения в учетную карточку. Начальнику тюрьмы было поставлено на вид. 20 Влодимирский чувствовал, что наверху происходит нечто странное, непонятное ему, какое-то дерганье и суета, начинавшаяся вдруг и столь же неожиданно кончавшаяся. Разгадывать политические ребусы -- работа, непосильная обычному человеку, хоть и с полковничьими погонами, да еще при полнейшем расположении начальства: как абакумовского, так -и комуровского (считай, бери-евского). Именно это последнее -- благорасположение с двух сторон -- держало его в состоянии постоянной напряженности, не оставляя времени исследовать то, что так беззвучно и незаметно, но давно и грозно ворочалось в Кремле: мимо него не проходили ни разговоры о семье Молотова -- странные разговоры, тревожные; ни намеки на то, что Сталин перестал принимать члена Политбюро Андрея Андреевича Андреева, который в свое время тесно сотрудничал с Дзержинским; прервал отношения с Ворошиловым; постоянно -- так было в тридцать шестом, рассказывали старожилы, -- вызывает Вышинского; явно приблизил Абакумова; Берия принимает реже, чем Виктора; маршал по этому поводу сухо заметил: "Зарвался". Он несколько растерялся после недавнего разговора с Комуровым потому еще, что тот поинтересовался: "Ты твердо убежден, что Исаев не гонит липу по поводу его рукописи, хранящейся в банке?" Значит, и это навесили на него: если Исаев не лжет, удар придется именно по Лаврентию Павловичу -- бить есть по чему: именно тот приказал Шандору Радо после заключения договора о дружбе с Гитлером не проявлять активности; именно он запретил Шандору привлекать к работе Реслера, человека, имевшего прямую связь со штаб-квартирой фюрера, -- "провокатор и английский шпион". Именно он же, Берия, в панике, в шесть утра двадцать второго июня, когда началась война, подписал шифровку Радо: "Платите Реслеру любые деньги, только б работал!" И презрительный ответ Шандора: "Реслер работает не из-за денег, он не осведомитель, а борец против нацизма". А расстрел всех наших нелегалов, внедренных в Германию? Прекращение разведработы против гитлеровцев? Неважно, что приказал Сталин, -- подписал-то Берия... А дело Кривицкого? Исаев вполне мог с ним встречаться, а тот знал все о процессах тридцатых годов... В Испании он виделся с Орловым -- исчез, голубь, а работал в Центре, для него тайн нет... С Леопольдом Треппе-ром, "Большим шефом", контачил... С Сыроежкиным дружил, с Антоновым-Овсеенко... На кой черт Берия уступил кресло Абакумову?! Сам ведь ушел, никто не принуждал... Ах люди, люди, порождение крокодилов... Неужели нельзя жить дружбой? Открыто? Нараспашку?! Одно ведь делаем дело! Дело? Цела, усмехнулся Влодимирский; ставим спектакли в угоду директору-театра-Хорошо, допустим, я ввожу в комбинацию с Валлен-бергом и Исаевым моего Рата, сулю ему вторую звезду на погон и боевой орден... Но ведь Сталин дал честное слово Каменеву и Зиновьеву, что их не расстреляют, и дал его в присутствии Ворошилова, Ежова, Ягоды, Миронова... Ведь именно после этого у чекистов гора с плеч свалилась: никаких расстрелов не будет, речь идет лишь о политическом уничтожении троцкизма, кровь ветеранов большевистской партии не прольется... А ветеранов партии расстреляли через полчаса после того, как они кончили писать прошения о помиловании, -- на рассвете; день, говорят, был на редкость солнечный. И это узнали старики Дзержинского и взроптали: "Сталин -- лгун, ни одному его слову нельзя верить", и их стали косить из пулеметов... Тысячами... Десятками тысяч... "Ты это о чем?" -- грозно спросил он себя, как-то съежившись, -- такое слышал в себе впервые. И ответил: "Это я о Влодимирском, о тебе, дурак!" ...Он дважды прослушал запись разговора Исаева с Валленбергом и до конца убедился в том, что исповедь обоих -- предельно искренна, их надо немедленно освобождать, нет за ними никакой вины... Но кто же колол Валленберга на этот самый "Джойнт"? Почему мне никто не докладывал об этом? Одно время с ним работал Рюмин, потом Рат... Рат -- мой, но он мне про это не говорил. Почему? Рюмин, судя по словам Комурова, теперь тоже будет нашим. Но и он молчит... Сталин расстреливал тех следователей, кто не мог справиться с людьми, арестованными по его приказу. Ну, хорошо, допустим, я вывожу на процесс Валленберга и его обличают Риббе, Штирлиц, Рат -- "введу его в комбинацию как "связника" из Лондона. Процесс против Каменева проводили в Октябрьском зале, ни одного пропуска по приказу Сталина не дали ни единому члену ЦК или ВЦИКа. Зал был забит работниками НКВД: согнали стенографисток, уборщиц, курьеров, надзирателей. А Пятакова судили при иностранцах. Почему пошли на такой риск? Где гарантии, что обвиняемые не начали бы орать в зал правду? Кто знает, как этого добился Ежов? Придется просить у Берия санкцию на ознакомление со спецпапкой... Даст ли? Ответы подсудимым писал Сталин, это известно, захочет ли Берия,-чтобы я воочию в этом убедился? А что, если я проведу процесс, а меня после этого уберут, как убрали всех в НКВД, когда пришел Ежов, а потом Берия? Ведь тех, кто поставил гениальные спектакли, которых не было в истории человечества, перестреляли! Так и не ответив ни на один из этих вопросов, Влодимирский вызвал машину и отправился в Театр оперетты на площадь Маяковского.  Сначала он никак не мог сосредоточиться на шуточках старика Ярона, потом увлекся тем, как себя подавала Юнаковская; закрыл глаза, слушая арию, исполнявшуюся Михаилом Качаловым, постепенно спектакль захватил его, растворил в себе, успокоил. Выходя из подъезда, подумал: "Все же оперетта -- очень доброе искусство, дает надежду на выход из самых трудных положений, когда, кажется, трагическая развязка неминуема... Говорят, "легкий жанр"... Ну и замечательно, что легкий! В .операх или топятся, или помирают, чего ж в этом хорошего? Вот бы и назвать оперу -- "тяжелый жанр"..." Приехал домой, решив не возвращаться в контору, од^ нако жена сказала, что дважды звонил помощник, разыскивал. Влодимирский набрал номер, сухо поинтересовался: -- В чем дело? -- Гнедов ждет вас с черзвычайным сообщением. Гнедовым был следователь Сергей Сергеевич; прижимал к себе папку, в которой лежал лишь один конверт -- только что нашел на Центральном почтамте: письмо из Лос-Анджелеса некоему Максу Брунну от Грегори Спарка; обратный адрес, марки, все честь по чести. Влодимирский прочитал русский перевод: "Я пытался найти Вас и Пола повсюду. Я пишу туда, где, быть может, вы сейчас находитесь. После гибели моих детей и жены хочу передать Вам и Полу мое проклятие. Я пишу это за несколько минут до того, как нажму спусковой крючок пистолета. Я проклинаю Вас не как Брунна, а как носителя идеи добра и справедливости. Такой идеи нет, не было и не будет на этой земле. Я прощаю Вам лично то зло, которое Вы мне причинили. Но Вам никогда не будет прощения Божьего. Человек да соразмеряет силы свои! Грегори Спарк". Влодимирский походил по кабинету, потом позвонил к Комурову: тот обычно сидел до%той поры, пока из Кремля не уезжал Сталин. -- Заходи, -- отозвался тот. -- Что-нибудь экстренное? -- Да. Очень. ...Комуров отложил письмо в сторону: -- Ну и что ты об этом думаешь? -- Ничего не понимаю, -- признался Влодимирский. -- Ясно только одно: Исаев не блефовал. Он говорил правду про свои контакты в Штатах. -- В его отчете, что он гнал на даче, есть два опасных* имени: Пол Роумен и Грегори Спарк. Других контактов из Штатов у него не было, верно? -- А черт его знает, угрюмо отозвался Влодимирский. -- Особый случай... Я его не понимаю, совершенно не понимаю... Пол-то этот самый тоже исчез, а ведь Исаев все первые часы кричал про Пола и Мюллера:.. -- Не паникуй... Что это ты вдруг? Я прослушал его беседы с Валленбергом... Разделаемся с этим чертовым шведом, а Исаева потрясешь, не такие кололись... В конце концов получишь адреса, если таковые остались в Америке... Ничего, мы рукастые, достанем... Да и потом у Лаврентия Павловича, мне кажется, появились какие-то особые виды на этого Исаева... -- Но ведь Валленберг отказывается брать на себя "Джойнт"... Он вполне популярно объяснил, что это такое, нельзя выставлять себя на посмешище. -- А мы сейчас и не будем жать на "Джойнт", -- ответил Комуров. -- Сосредоточь внимание на его переговорах с гестапо, Эйхманом, он же этого не отрицает... И с Салаши... И, возможно, с товарищем Ласло Райком, -- медленно добавил Комуров. -- Да, да, с нашим коллегой из Венгрии. -- Что, плохо с ним? -- осторожно поинтересовался Влодимирский. -- И не только с ним одним... Его настоящая фамилия, кстати, Райх, он такой же венгр, как я эстонец... -- Тогда надо вводить еще одного человека в комбинацию... -- Вводи, дело закреплено за тобой. -- Я хочу подсадить к Валленбергу нашего Рата. -- Резон? -- Хочу попробовать через него узнать, что Исаев написал Валленбергу, а тот сжевал... -- Думаешь, сможет? -- Попытка не пытка. Комуров засмеялся: -- Э, нет, милый! Пытка -- это попытка, а не наоборот! -- Товарищ генерал, -- осторбжно спросил Влодимирский, -- а если Лаврентий Павлович имеет виды на Исаева, может, не выводить его на процесс? Комуров после паузы повторил задумчиво: -- Твое дело, дорогой, тебе и решать... В тот же день Исаева перевели в просторную камеру с душем: его место занял Рат -- окровавленный, в изорванной рубашке, в туфлях на босу ногу, в полубессознательном состоянии. Два дня Валленберг выхаживал "англичанина", потом тот рассказал, что от него требуют признания, что он ехал в Будапешт в январе сорок пятого на встречу с неким Райком и шведом Валленбергом, вез доллары. Сидел он в камере Валленберга два месяца и расположил его настолько, что тот сказал: "Я соглашусь на процесс только в том случае, если получу свидание с матерью, шведскими дипломатами и адвокатом. И если они будут присутствовать в суде". А на следующий день добавил фразу, которая сделала ясным, что Исаев написал ему: -- Иначе обвинение не получит свидетелей. Пусть тогда плетут что угодно, фарс и есть фарс. ...Аркадий Аркадьевич поздравил Рата с успехом, обнял, сказал, чтоб отдыхал неделю. ...Арестовали Рата в приемной Влодимирского, отправили в одиночку; через месяц зашел Сергей Сергеевич: -- Рат, у вас одно спасение: рассказать на процессе все то, что вы говорили в камере. Впрочем, это спасение не только ваше, но и всей семьи: мы их сегодня забрали -- связь с еврейскими буржуазными националистами... ...Валленберга вызвали на допрос через полчаса после того, как Влодимирский предложил Исаеву переодеться в свой полковничий китель: "Едем встречать сына". Заказал ему стакан кофе и сушки, сказал, что вернется через десять минут, и покинул кабинет. Следователь, сопровождавший Валленберга, шепнул: -- Сейчас наконец вы встретитесь с тем, кто все эти годы курировал ваше дело. Постарайтесь договориться с ним миром, он человек крутой, но справедливый. Следователь открыл дверь кабинета Влодимирского, обменявшись стремительным взглядом с помощником, поднявшимся из-за своего бюро; пропустил Валленберга; встал у двери. Валленберг увидел седого полковника, который медленно обернулся к нему, узнал Исаева, глаза его округлились, наполнились ужасом, он тонко закричал и, наклонив голову, бросился к окну. Следователь и ворвавшийся помощник схватили Валленберга и, повалив его, начали крутить руки. Исаев поднялся, схватил стул и со всего маху ударил им лощеного помощника по голове. Тот отвалился, Исаев взмахнул стулом еще раз, чтобы обрушить его на голову второго, но руку его вывернули, кабинет заполнился людьми, Аркадий Аркадьевич .орал что-то, брызгая белой пеной, а потом Исаев потерял сознание от боли... ...Через три года в одиночку Исаева пришел высокий человек, явно загримированный, и, тщательно скрыв