Юлиан Семенов. Приказано выжить --------------------------------------------------------------- Юлиан Семенов. Приказано выжить. (роман) _____________________________ C книжной полки Вадима Ершова http://www.chat.ru/~vgershov ? http://www.chat.ru/~vgershov --------------------------------------------------------------- Аннотация Роман "Приказано выжить" заслуженного деятеля искусств, лауреата Государственной премии РСФСР Юлиана Семенова является продолжением романа "Семнадцать мгновений весны". Все эти произведения объединены одним героем - дзержинцем-интернационалистом М. М. Исаевым (Штирлицем). В романе, построенном на документальной основе, разоблачаются попытки сговора нацистских главарей с наиболее агрессивной частью военно-промышленного комплекса США в период второй мировой войны. НАЧАЛО ПОСЛЕДНЕЙ ИГРЫ __________________________________________________________________________ - Поедем в "Майбах-3", - сказал Мюллер шоферу. - И, пожалуйста, побыстрее, Ганс. "Майбах-3" был кодовым обозначением здания, где в Потсдаме размещалось разведуправление "Иностранные армии Востока" генерального штаба рейха во главе с Геленом; здесь же, в сосновом лесу, дислоцировались ставки фельдмаршала Кейтеля, начальника штаба Гудериана, оперативное управление генерала Хойзингера и мозговой трест вермахта - аппарат генерал-полковника Йодля'. _______________ ' Через полтора года Кейтель и Йодль будут повешены по приговору Нюрнбергского трибунала; через пять лет генерал фюрера Хойзингер станет командующим силами НАТО в Западной Европе; генерал Гелен будет назначен начальником разведки Федеративной Республики Германии, а Гудериан - главным военным теоретиком бундесвера (здесь и далее прим. авт.). Мюллер сидел на заднем сиденье. Ганс возил его последние три года, был предан, как пес. Особенно любил сына группенфюрера, Фрица; несмотря на запрет отца, подвозил мальчика из школы домой; ежемесячно отправлялся к себе в деревню и привозил оттуда с фермы отца отборные, истинно деревенские окорока для Мюллера. ...Два месяца назад на прием к группенфюреру записался начальник районного отделения гестапо, которое вело школу, где учился Фриц, и положил на стол рапорт осведомителя, внедренного в учительский коллектив, о том, что Фриц, сломав карманную расческу, сунул ее под нос, смахнул челку на лоб и, став похожим на американского ублюдка Чаплина, изобразившего фюрера в клеветническом фильме "Диктатор", начал выкрикивать голосом Гитлера святые для любого национал-социалиста лозунги: "Каждый немец имеет право на землю!", "Каждый ариец будет обеспечен работой!", "Каждый подданный великой римской империи германской нации самый счастливый человек в мире и готов защищать свою свободу до последней капли крови!". Однако Фриц Мюллер ко всем этим святым лозунгам сделал комментарии: к первому - "в количестве одного метра на кладбище!", ко второму - "в лучшем концлагере!", к третьему - "а если откажется, то мы его быстренько повесим на столбе!". Начальник районного отделения был молодым еще человеком, не до конца искушенным в законах о б щ е н и я, принятых ныне в Германии. Поэтому он наивно решил, что информация, напечатанная в одном экземпляре (он подчеркнул это в самом начале своего доклада), не может не помочь ему в стремительном продвижении вверх по служебной лестнице. - Спасибо, дружище, - сказал Мюллер, почувствовав, как похолодели кончики пальцев и п р и ж а л о в солнечном сплетении. - Вы поступили как настоящий товарищ по партии... Другой бы решил - из уважения ко мне - убрать осведомителя, а рапорт его сжечь, все шито-крыто, концы в воду... Но ведь это значило бы загнать болезнь вовнутрь; неизвестно, что выкинет молодой сукин сын, разбаловавшийся в доме отца, отдающего все свое время нашему с вами национальному делу... Наша религия: правда, только правда, ничего, кроме правды, когда речь идет об отношениях между людьми братства СС... Я назначаю вас заместителем начальника гестапо Кенигсберга, поздравляю с внеочередным званием и благодарностью в приказе СС обергруппенфюрера Кальтенбруннера... - Хайль Гитлер! - Хайль Гитлер, дружище, хайль Гитлер... И попрошу вас об одном - в данном случае чисто по-дружески... - К вашим услугам, группенфюрер! Мюллер усмехнулся: - Ну, это понятно... Не будь вы "к моим услугам", небось ложились бы спать в страхе... А вам снятся хорошие сны; наверняка часто видите птиц - бьюсь об заклад, лебедей над тихим осенним озером в Баварии. - Что-то лебедей я не помню, группенфюрер... Вообще я плохо запоминаю сны. Когда просыпаюсь, в памяти держится что-то радостное, но потом наваливаются заботы дня, и я совершенно забываю ночные сновидения... - Дневных сновидений не бывает, - заметил Мюллер. - Дневная дрема - от сытости, а на полный желудок видятся кошмары... Так вот, пожалуйста, сделайте с е г о д н я же так, чтобы мерзавец Фриц был вызван в районное управление фольксштурма и отправлен на восточный фронт. Я не желаю более видеть его у себя в доме, ясно? Я никому не прощаю бестактности в адрес великого фюрера германской нации, творца всех наших побед на фронте и в тылу. Потом вы позвоните мне - адъютант Шольц соединит вас - и скажете, по какому шоссе, в какое время и в какую часть отправлен Фриц. Вы понимаете меня? - Да, группенфюрер! Когда он, щелкнув каблуками, повернулся, Мюллер вздохнул: голова начальника районного отделения гестапо была точно такой же, как у шофера Ганса - стриженая под скобку; шея очень длинная, но толстая; в ы т я н у т о с т ь какая-то, а не череп... А ведь ему когда-то нравилась голова Ганса. И он специально садился на заднее сиденье, чтобы смотреть на шофера... ...Он поручил ликвидировать сына Рихарду Шапсу. Мюллер держал "в резерве" не только старых друзей из крипо - криминальной полиции Мюнхена, где он начинал работать в двадцатых годах, - но и трех уголовников, специалистов по налетам, - Рихарда Шапса, Роберта Грундрегера и Йозефа Руа; он п р о в е л их через четвертый отдел крипо как специальных агентов, работавших и с арестованными в камерах, и на свободе, осведомляя РСХА' о готовившихся преступлениях особо крупного масштаба. _______________ ' Р С Х А - главное управление имперской безопасности. ...Мальчик был убит неподалеку от Одера; это гарантировало сообщение о героической смерти Мюллера-младшего, павшего в борьбе за дело великой Германии на фронте борьбы против большевистских вандалов. (Начальник районного отделения гестапо будет ликвидирован в Кенигсберге, это сделает Йозеф Руа; осведомителя, написавшего рапорт о Фрице, а также трех его ближайших друзей, к которым могла уйти информация о том, что позволил себе сын, уберет Грундрегер; соседа Фрица по парте, Питера Бенеша, - после того как он выйдет из больницы, где сейчас находится, - устранит Шапс.) "Если ребенок после пятнадцати лет не стал твоим другом, - сказал себе Мюллер, - если он не б р е д и т отцом, он чужой тебе; вопрос крови пусть занимает Геббельса; повиснуть на дыбе в камере за молодого ублюдка, который, как оказалось, лишен охранительного разума - а по новому закону фюрера меня могла ожидать именно эта участь, - предательство той мечты, которой я живу. Если бы Шелленберг узнал об этом, меня бы уже сегодня могли пытать в подвале. Если бог хочет наказать человека, он лишает его разума. Бог наказал Фрица. Не я". ...Выходя из машины возле двухэтажного краснокирпичного здания, где помещалось разведуправление "Иностранные армии Востока", Мюллер кивнул Гансу на пластмассовую коробочку: - Съешь бутерброд, сынок, славная колбаса и совсем недурственный шпиг, хоть и не из твоего любимого Магдебурга... Я - недолго, можешь не загонять машину в бомбоубежище... - Добрый день, господин генерал. - Хайль Гитлер, группенфюрер! - ответил Гелен, поднявшись из-за стола навстречу Мюллеру. Мюллер усмехнулся: - Мы живем в такое время, когда надежнее быть каким-нибудь лейтенантом, а вовсе не группенфюрером, не находите? Гелен пожал плечами: - Вы - избыточный немец, а потому все явления жизни стараетесь привести к единой формуле порядка. А он невозможен, ибо, когда логика отделена от эмоций, начинается хаос. - Не вижу связи, - ответил Мюллер, усаживаясь в кресло напротив Гелена. - Это комплимент. Если бы вы умели сразу видеть мои с в я з и, не сидеть бы мне здесь, а - в лучшем случае - мерзнуть в блиндажах на восточном фронте. - Напрасно вы считаете меня своим главным врагом, - ответил Мюллер. - У вас есть враги куда могущественнее, чем я, и вам это известно, но ваше знание России - самый ваш надежный гарант, а отнюдь не с в я з и. Валяйте, валяйте, растолкуйте все-таки наивному крестьянину вашу логическую хитрость. - Извольте, - улыбнулся в свою очередь Гелен. - Эмоции человека - это врожденное, логика - благоприобретаемое. Когда две эти ипостаси соединены воедино, начинается р а б о т а, обреченная на удачу. А мы последние годы живем словно бы разрубленные надвое: эмоции говорят нам одно, а логика - то есть обязанность подчиняться указаниям и выполнять приказы - уводит совсем в другую сторону. Согласны? - Безусловно. - Вот видите... Вы - как избыточный немец - безуспешно норовите совместить несовместимости и впадаете в алогизм, который чреват горем... - Во-первых, я баварец, а не немец. Во-вторых, я далеко не всегда разрубаю нашу нынешнюю нелогичную логику с эмоциями, поэтому, видимо, и жив пока что. Но я до сих пор не понял, отчего вы завернули про "избыточного немца"? - Потому что вы норовите навязать себя, свою манеру мышления собеседнику... Не спорьте, я тоже не до конца чистый немец - примесь пруссака не может не давать себя знать... Вы мыслите прямолинейно: раз группенфюрер или генерал, - значит, в глазах врагов ты полнейший злодей, а лейтенант - всего лишь полусукин сын. Так? - Так. - Вам, конечно же, горше, чем мне. Вас ненавидят и на Востоке и на Западе. Что же касается меня, то яростная ненависть Кремля в определенной мере компенсируется алчным интересом к моему делу финансовых еврейчиков на Западе, особенно в Америке. - Вот теперь я все понял, - вздохнул Мюллер. - Это вы к тому, что вам, генералу, еще можно как-то продаться, а такую старую потаскуху, как меня, папу-Мюллера, - пусть даже я переделаюсь в лейтенанта, - поставят к стенке и русские, и американцы? - Нет, вы никакой не баварец, вы немец, стопроцентный немец, и ваши предки наверняка родились в Бранденбурге или Ганновере, мне жаль вас. Мы с вами, именно мы, группенфюрер, представляем собою не что-нибудь, но п а м я т ь рейха. Моя память обращена против Кремля, ваша - как против Кремля, так и против Даунинг-стрит, Белого дома и Елисейского дворца, - нас грешно стрелять. - Нет. - Мюллер покачал головой. - Нет, генерал. Вы спутали меня с Шелленбергом. Но мыслили вы именно в том направлении, которое и привело меня к вам... Гудериан отказался передать нам копию вашей "Красной библии". Почему? - Гудериан лишь подписал отказ, группенфюрер. Отказал я. Он знал, что делал, отказывая гестапо в просьбе прислать экземпляр "Красной библии". В этой книге были напечатаны досье на советских политических деятелей, генералов, конструкторов, министров - словом, на всех тех, кто являл собою костяк власти; это досье Гелен собирал, используя данные агентуры, внедренной в Россию, перехваты телефонных переговоров и опросы пленных (он провел два месяца с Власовым, беседуя с ним и его ближайшим окружением, перепроверяя то, что было уже заложено в "библию", и добавляя новое, что принес с собою изменник). "Красная библия" была одним из ш а н с о в Гелена; никто в мире не владел такого рода информацией, как он и его штаб; ни одна разведка, включая Шелленберга, сосредоточившегося в основном на политических, то есть сиюминутных интригах, не знала того, что знал Гелен; бригадефюрер забыл или, возможно, не понял, что настоящая разведка закладывает мины замедленного действия в п р о к, на многие годы вперед; впрочем, ему можно было сострадать - он работал под Гиммлером, который торопился доложить фюреру очередной у с п е х; армия рейха, однако, жила по закону резерва: даже во время победы надобно думать о возможных поражениях и загодя готовить реванш, контратаку, новый сокрушительный удар... - Вас могут неверно понять, генерал, - сказал Мюллер. - Я и приехал для того, чтобы решить этот вопрос миром. Гелен покачал головой: - Группенфюрер, не обольщайтесь: сейчас у Гитлера лишь одна надежда - мы, армия. Вы были самым грозным институтом рейха еще год назад, даже полгода. Теперь вы не можете без нас н и ч е г о. Теперь меня не отдадут вам. Я не боюсь вас более. - Ну-ну, - сказал Мюллер. - Это вы молодец. Люблю храбрецов. Это у меня с детства - сам-то был трусом, именно трусы и льнут к тайной полиции - реальное могущество, чего там, власть над другими... Только срочно отправьте в Тюрингию, на вашу виллу, к жене и детям пару взводов солдат, пусть охраняют вашу семью как зеницу ока: сейчас время страшное, удары в первую голову обрушиваются на несчастных женщин и детей... Сказав так, Мюллер медленно, тяжело поднялся и пошел к двери. - Вы с ума сошли! - воскликнул Гелен. - Вы сошли с ума! Вернитесь! Мюллер послушно повернулся, снова сел в кресло - теперь уже увесисто, по-хозяйски, - миролюбиво заметил: - Хоть бы кофе предложили, право. Гелен совладал с собою, ответил: - Я угощу вас кофе, но вам бы тоже не грех посадить в свою квартиру наряд эсэсовцев. У вас ведь тоже семья, жена и сын, не так ли? - Была, - ответил Мюллер. - Сын погиб на восточном фронте, а женою я готов пожертвовать. Вы меня остановили только для этого? - Зачем вам "Красная библия"? - Для того, чтобы пригласить вас в долю. - То есть? - Все очень просто: у меня появился канал связи с Москвою; ваша "Красная библия", будучи переброшенной Кремлю, вызовет там такую бурю, такой ужас, такую манию подозрительности, что последствия трудно предсказать. Запад будет в высшей мере удивлен событиями, которые могут разразиться в Москве. У вас, как я слыхал, подтасованы такие данные на Жукова, Говорова, Рокоссовского, наркома авиации Шахурина, которые мы преподнесем соответствующим образом. Память Власова выборочна. То, что обыкновенный человек легко забывает, предатель помнит обостренно, истинный сплав логики и эмоции, попытка п о д т а щ и т ь всех чистых под себя, грязного; предательство - категория любопытная, изменник хочет оказаться третьим, он всегда ищет - в оправдание себе - первых и вторых... Я готов поработать с вашей "библией" здесь, в кабинете, если вы боитесь - и правильно, кстати, делаете, - что она окажется в сейфе Кальтенбруннера или Гиммлера, возьми я ее с собою... - Словом, вы просите меня позволить вам быть причастным к тому делу, которому я посвятил жизнь? - О! Совершенно верно изволили сформулировать, генерал, экая точность в слове! - В таком случае вы будете обязаны помочь несчастному Канарису. - Им занимается Кальтенбруннер. Лично. - Да, но в том концлагере, где томится истинный патриот Германии... и фюрера, - добавил Гелен неожиданно даже для самого себя, - есть ваши люди. Они ведь могут в с е. - Логика, генерал! Логика! Где ваша логика?! Только что вы заметили, как ныне всемогущественна армия, а мы, бедное гестапо, в полнейшем загоне, и тут же противоречите себе, утверждая, что мои люди могут в с е... Мюллер глянул на Гелена и понял, что перебрал: тот может закусить удила, прусская кость, армейская каста, ну его к черту... - Хорошо, - сказал он, - давайте уговоримся так: я гарантирую, что родственники казненного фельдмаршала Вицлебена и генерала Трескова не будут ликвидированы, как это предписано фюрером... Я обещаю вам, что семья фельдмаршала Роммеля, покончившего с собою по приказу фюрера, не будет отправлена в лагерь, как это санкционировано Гиммлером... Что же касается судьбы несчастного Канариса, я п о с т а р а ю с ь выяснить, что его ждет. Я попробую понять, отчего он до сих пор не казнен, кто остановил руку палача, кому это на пользу. Такого рода уговор вас устраивает? Гелен снял трубку телефона, попросил адъютанта принести два кофе и, открыв сейф, молча, как-то брезгливо, но в то же время жалостливо протянул Мюллеру книгу. Тот пролистал первые страницы, улыбнулся: - Товар, а?! Просто-таки товар! - Это не товар, это будущее... ...Когда адъютант принес кофе, Мюллер спросил: - Какие-то страницы можно будет фотокопировать? - Какие-то - да, весь материал - нет. - Пропорция? - Четвертая часть. - Договорились. У вас есть ко мне еще какие-нибудь просьбы? - Есть. - Пожалуйста. Гелен хмыкнул: - Влюбитесь в какую-нибудь девку без памяти, в вашем возрасте это вполне распространенное явление, а я позабочусь о ней в таком смысле, в каком вы намеревались позаботиться о благополучии моей семьи... Мюллер покачал головой: - Я почитываю Маркса, генерал. Его формула "товар - деньги" вполне приложима к утехам стареющих мужчин: определенность, никаких эмоций... - Ваш кофе остывает... - Вообще-то я кофе не пью, просто приучил себя подчиняться общим правилам и люблю, когда их соблюдают окружающие... ...Вернувшись к себе на Принцальбрехтштрассе, Мюллер попросил Шольца заварить крепкого чая, спросил, какие новости, выслушал ответ адъютанта, несколько недоуменно пожал плечами, потом устало улыбнулся чему-то и начал кормить рыбок. Недоумевать и радоваться было чему: Штирлиц возвращался в Берлин, хотя Мюллер ставил тысячу против одного, что тот не вернется; оснований считать так было у него более чем достаточно, ибо его личная служба наблюдения передала из Швейцарии сводку, которая со всей очевидностью доказывала ему, именно ему и никому другому, связь штандартенфюрера СС с секретной службой русских. "НО ВСЕ-ТАКИ, КАКОВ СМЫСЛ? ЗАЧЕМ?" __________________________________________________________________________ Штирлиц поднялся с земли, устланной ржавыми дубовыми листьями. Кое-где пробивалась яркая, изумрудная зелень; ему отчего-то стало за нее страшно - словно девочка-подросток, право; Марика Рокк пела последний куплет своей песни о семнадцати мгновениях весны, о том, как деревья будут кружиться в вальсе, и чайка, подхваченная стремниной, утонет, и никто не сможет помочь ей; голос Рокк, чуть хрипловатый, а потому какой-то особенно нежный, доверительный, достиг своего предела; последний аккорд; шершавая тишина; диктор начал читать последние известия с фронтов; тон - победный, возвышенный; "героизм танкистов, победы рыцарей люфтваффе, грозные контратаки непобедимых СС"... Штирлиц подошел к машине, выключил радио, сел за руль и поехал в Берлин... Он не гнал сейчас, словно бы стараясь продлить то ощущение тишины и одиночества, которое сейчас принадлежало лишь одному ему. Он не хотел, а скорее, не мог представить себе то, что предстоит ему через три часа, когда он вернется. Он ехал медленно, стараясь заставить себя ни о чем не думать; полное расслабление; однако, чем настойчивее он приказывал себе не думать, тем настойчивее звучали в нем вопросы, а вопрос - это стимул мысли, начало начал действия, предтеча поступка. Тогда Штирлиц решил похитрить с самим собою: он заставил себя вспомнить лицо Сашеньки; оно постоянно, с далекого двадцать второго года, жило в нем, однако это воспоминание стало сейчас до того тревожным, безвозвратно далеким, что Штирлиц даже на мгновенье зажмурился, пропустил очередной столбик, но сказал себе: "Это был двести тринадцатый километр, не гони, все будет хорошо, точнее говоря, все о б я з а н о быть хорошо, иначе случится несправедливость, ты не заслужил этого. А разве несправедливость - категория, отмеченная печатью "заслуженного"? Несправедливость - высшее проявление нелогичности бытия: она обрушивается как раз на тех, кто не заслужил ее, кто старается жить по неписаному кодексу добра... Ишь, как ты хвалишь себя, - усмехнулся Штирлиц, - не впрямую, но вполне однозначно... Страсть как любит человек, когда его хвалят. А если похвалить некому? Что ж, как говорят, своя рука владыка... Наверное, фюрер в молодости очень часто слышал гром оваций и свое имя, многократно повторяемое тысячами людей. Интересно, а примут ли когда-нибудь немцы такое решение, чтобы подвергать своего лидера анализу психиатров? Так, мол, и так, вы - параноик, милостивый государь, вам не народом править, а отдыхать в санатории, укреплять нервную систему; можете заниматься рисованием, акварель очень успокаивает нервную систему; допустимы упражнения в поэзии, читайте свои стихи массам, тоже будут овации, девицы падки на сладкоречивую рифму... Хотя нет, поэзия - это святое, к ней нельзя подпускать параноиков... Страшная фраза: "Нельзя подпускать к поэзии"... Стыдно, Исаев, ты сейчас дурно сказал: поэзия отторгнет сама по себе все то, что не отмечено печатью морального здоровья..." Он вспомнил тот праздник, который был у него осенью тридцать седьмого, когда командование разрешило ему переход фронта под Гвадалахарой, тщательно залегендировав для Берлина "необходимость встречи с агентурой СД, внедренной в республиканскую Испанию". На "окне" его встретил Гриша Сыроежкин, они подружились в двадцать первом, когда Дзержинский отправил Исаева в Таллин - по делу о хищении бриллиантов из Госхрана, а Гриша был на связи с ним и Шелехесом-младшим, резидентом ЧК в Эстонии. ...Сыроежкин привез его в маленький особняк близ Валенсии, там уже собрались Владимир Антонов-Овсеенко, Михаил Кольцов, Родион Малиновский, Хаджи Мурат Мамсуров, Яков Смушкевич и Роман Кармен. С каждым из этих людей Максима Исаева связывала дружба с тех давних и прекрасных лет Революции, когда Антонов-Овсеенко часто заходил к Дзержинскому; Родион Малиновский был у Василия Блюхера, который переправлял Исаева во Владивосток; с Яковом Смушкевичем, нынешним советником республиканской авиации, его дороги пересекались в Китае, когда там были Блюхер и Михаил Бородин, - помогали создавать революционную Красную Армию... Он пробыл у друзей всего лишь одну ночь. Никто не сомкнул глаз. Вспоминали тех, с кем дружили: Павла Постышева, Якова Петерса, Николая Подвойского, Михаила Кедрова, Григория Петровского, Николая Крыленко, Артура Артузова. Потом Исаев вышел в маленькую комнату вместе с Антоновым-Овсеенко - тот был генеральным консулом в Испании, отвечал за в с е. - Максим, - сказал Антонов-Овсеенко, закуривая, - я знаю, что ты захочешь сейчас написать рапорт об отзыве на Родину, я знаю, что силы твои на исходе, я понимаю все, мой товарищ... Но я не стану передавать твой рапорт в Центр, оттого что борьба с фашизмом - а он многолик, как оборотень, - только еще начинается, и это будет долгая и кровавая борьба. Антонов-Овсеенко тяжело затянулся, долго, изучающе посмотрел на Исаева, потом, вздохнув, странно улыбнулся: - Знаешь, мне, как человеку военному, - как-никак прапорщик с пятого года, тридцать два года стажа, - известны все военные приказы... Но есть один, которого нет в уставах: "Приказано выжить"... Понимаешь? - Понимаю, - ответил тогда Исаев. - Но отдают ли там, дома, себе отчет в том, что... Антонов-Овсеенко перебил его: - Максим, там отдают себе отчет во всем. Ясно? Во всем. "Приказано выжить", - повторил себе слова Антонова-Овсеенко Штирлиц. - Но лишь по закону совести. Иначе следует исчезнуть. Жизнь, купленная ценою бесчестья, - не жизнь, а существование..." Он вспомнил, как в двадцать седьмом, в Шанхае, получил приказ Менжинского внедриться в движение национал-социалистов. Ему казалось тогда - чем глубже он вникал в идеи Гитлера, - что Центр заблуждается, считая, что этот фанатик опасен, что он сможет прийти к власти. Лишь в тридцать третьем году он понял, как был прав Вячеслав Рудольфович, когда предполагал самое страшное еще за шесть лет перед тем, как оно, это страшное - приход нацистов к власти, - свершилось. До сих пор Штирлиц - сколько ни думал о причинах, приведших к власти фюрера, - не мог объяснить себе этот феномен. Да, рознь между социал-демократами и коммунистами, отсутствие общего фронта не могло не помочь правым ультра одержать победу, но почему Гитлер?! Были серьезные силы в Германии начала тридцатых годов, стоявшие на консервативных, устойчиво антикоммунистических позициях: армия, в первую очередь; "Стальной шлем"; "Немецкая национальная партия". Отчего не этот блок пришел к власти, а Гитлер? Игра на прекрасном термине "социализм", на его притягательной силе для рабочего класса? Выдвижение - наряду с термином "социализм" - примата его национальной принадлежности? То есть в пику Москве - не Интернационал, не счастье всем, но лишь избранной расе господ, нации немцев? Неужели одержимый национализм, то есть преклонение лишь перед с а м и м и с о б о ю, столь могуществен и слеп в начале своего пути, что может застить зрение исторической памяти? Ни одно национальное движение, построенное на идее примата расы, никогда не одерживало и не сможет одержать окончательной победы, это ясно каждому. Тогда каким же образом Гитлер смог одурачить народ Гете, Вагнера, Гегеля, Гейне, Бетховена и Баха? Неужели народу, целому народу, было угодно, чтобы вину за то, что в стране нет хлеба и маргарина, возложили на евреев, цыган и интриги Коммунистического Интернационала? Может быть, людям вообще угодно переваливать вину за существующее на других? Спасительные козлы отпущения? Значит, Гитлер и разыграл именно эту низменную карту, обратившись к самому дурному, затаенному что существует в человеке, особенно в слабом и малообразованном! Но ведь это более чем преступление - делать ставку на низменное и слабое; это только на первых порах может принести дивиденды; конечный результат предсказуем вполне: общий крах, национальное унижение, разгром государственности... "А какое фюреру до всего этого дело? - подумал Штирлиц. - Он всегда жил одним лишь: субстанцией, именуемой "Адольф Гитлер"; он действительно постоянно в мыслях своих то и дело слышал овации и рев толпы, многократно повторяющей его имя... Нет, политика надо проверять еще и на то, какова в нем мера врожденной доброты, ибо добрый человек поначалу думает о других, лишь потом о себе..." Штирлиц ощутил усталость, огромную, гнетущую усталость. Вдали показался Берлин; он угадал столицу рейха по скорбным, крематорским дымам, струившимся в высокое светлое небо: налеты англо-американской авиации были теперь круглосуточными. "Если я снова остановлюсь, - вдруг отчетливо понял Штирлиц, - и выйду из машины, и сяду на землю (машинально он отметил, что здесь, севернее, на обочинах еще не было зелени и языки снега в лесу были покрыты копотью, потому что ветер разносил дым пожарищ на десятки километров окрест), то я могу не устоять, не удержать себя и поверну назад; приеду в Базель, пересеку границу и лягу спать в первом же маленьком отеле - он примерно в двухстах метрах от Германии, прямо напротив вокзала, улица тихая, спокойная, хотя слышно, как гудят паровозы; но ведь это так прекрасно, когда они грустно гудят, отправляясь в дорогу; папа водил меня на маленькую станцию под Москвою, - кажется, называлась она Малаховка, - и мы подолгу слушали с ним, как проносились поезда, стремительно отсчитывая на стыках что-то свое, им одним понятное... Тебе нельзя останавливаться сейчас, старина... Езжай-ка к себе, прими душ, выпей крепкого кофе и начинай работу..." Не доезжая трех поворотов до дому, Штирлиц резко притормозил: дорогу перебежала черная кошка со смарагдовыми шальными глазами. Он знал, что здесь его, увы, никто не обгонит: в Бабельсберге почти не осталось машин - все были конфискованы для нужд фронта, а те, которые не годились для армии - деревянные горбатенькие "дэкавушки", - стояли в гаражах - бензин был строго лимитирован; он понимал, что прохожего, который первым пересечет ту незримую линию, где промахнула кошка, ждать придется долго: люди выходили из домов только во время бомбежек, чтобы спрятаться в убежище; все ныне жили затаенно, локоть к локтю, в ожидании неминуемого конца - это теперь было понятно всем в рейхе, всем, кроме великого фюрера германской нации, который фанатично и беспощадно держал народ в качестве своего личного, бесправного и бессловесного заложника. "Я подожду, - тем не менее сказал себе Штирлиц, выключив мотор. - Что-что, а ждать я умею. Все-таки черная кошка, да еще слева направо, во второй половине дня, накануне возвращения в мой ад - штука паршивая, как бы там ни говорили..." Вторым слоем сознания он понимал, что черная кошка была лишь поводом, который позволил первому, главному, холодно-логическому слою сознания приказать руке повернуть ключ зажигания: каждый человек многомерен, и в зависимости от уровня талантливости количество этих таинственных слоев в коре мозга множится тяжким грузом мыслей и чувств, сплошь и рядом прямо противоположных друг другу. "Просто-напросто мне надо еще раз все продумать, - сказал себе Штирлиц. - Я встрепан с той минуты, когда дал согласие вернуться. Я понимаю, что этим согласием я, видимо, подписал себе смертный приговор... Но ведь только больной человек лишен чувства страха... Значит, давая согласие вернуться я оставлял себе хоть гран надежды, нет? Бесспорно. В чем я могу быть засвечен? Во всем... Это не ответ, старина это слишком просто для ответа, не хитри с собою. Ты понимаешь, что одним из главных уязвимых мест является сестра пастора и ее дети. Если их все-таки в ы ч и с л я т и возьмут в гестапо, мне не будет прощения. Это раз. Их, конечно, трудно, практически невозможно вычислить, документы надежны, в те горы вот-вот придут американцы, но ведь я был твердо убежден в безопасности Плейшнера, а он погиб... А сам пастор? Могут ли гестаповцы нанести ему удар? Вряд ли... Они не смогут выдернуть его из Берна, силы у них уже не те... Хотя всех их сил я не знаю... А что, если Шелленберг вошел в контакт с Мюллером? Тогда его первым вопросом будет: "Каким образом Кальтенбруннер и Борман узнали о переговорах Вольфа с Даллесом?" Я должен продумать линию защиты, но я не могу собраться, а сейчас дорогу перебежала кошка, и я поэтому имею право посидеть и подождать, пока кто-нибудь перешагнет эту чертовину первым... Хорошо, а если пограничная служба ввела очередное подлое новшество с тайным фотографированием всех, кто пересекает рубежи рейха? И Мюллер сейчас рассматривает портрет Кати и мой?.. Что я отвечу? А почему, собственно, он должен меня сразу об этом спрашивать? Он наладит слежку и прихлопнет меня на контакте с теми связниками, которые переданы мне в Потсдаме или Веддинге, дважды два". Штирлиц устало поднял глаза: в продольном зеркальце была видна пустая улица - ни единой живой души. "Ну и что? - возразил он тому в себе, кто успокоился оттого, что слежки пока не было. - В этом государстве вполне могли вызвать трех. соседей и поручить им фиксировать каждый проезд моей машины, всех машин, которые едут ко мне, всех велосипедистов, пешеходов и мотоциклистов... И ведь безропотно станут фиксировать, писать, сообщать по телефону... Но я отвожу главный вопрос... И задаст его мне Шелленберг... Со своей обычной улыбкой он предложит написать отчет о моей работе в Швейцарии в те дни, когда я засветил Вольфа. Он попросит дать ему отчет прямо там, в его кабинете, - с адресами, где проходили мои встречи с пастором, с номерами телефонов, по которым я звонил... А в Берне они вполне могли поставить за мною контрольную слежку... Я ведь был убежден, что получу разрешение вернуться домой, и я плохо проверялся. Ты очень плохо проверялся, Исаев, поэтому вспомни, где ты мог наследить. Во-первых, в пансионате "Вирджиния", где остановился Плейшнер. Очную ставку с тем, кто привез мою шифровку на конспиративную квартиру гестапо "Блюменштрассе", обещал мне Мюллер... Плейшнер не дал ему этой радости, маленький, лупоглазый, смелый Плейшнер... Но тот факт, что я интересовался им, приходил в пансионат, где он остановился, - если это зафиксировано наружным наблюдением, - будет недостающим звеном в системе доказательств моей вины... Так... А что еще? Еще что? Да очень просто: Шелленберг потребует вызвать пастора. "Он нужен мне здесь, в камере, - скажет он, - а не там, на свободе". "Это целесообразно с точки зрения дела, - отвечу я, - мы имеем в лице Шлага прекрасный контакт для всякого рода бесед в Швейцарии". Сейчас без десяти двенадцать. До боя часов у нас еще есть какое-то время, стоит ли рвать все связи? Не говори себе успокоительной лжи, это глупо, а потому - нечестно. Шелленберг не станет внимать логике, он - человек импульса, как и все в этом вонючем рейхе. Бесы, дорвавшиеся до власти, неуправляемы в своих решениях: их практика бесконтрольна, их не могут ни переизбрать, ни сместить по соображениям деловой надобности, они уйдут только вместе с этой государственностью. Между прочим, то, что я затормозил и стою посреди дороги уже пять минут после этой проклятой кошки, работает на меня: так может поступать лишь открытый человек; по разумению Мюллера, ни один разведчик не стал бы привлекать к себе внимания... Ай да Штирлиц! Интересно, я с самого начала придумал "кошачью мотивацию" или мне это пришло в голову только сейчас? Я не отвечаю себе, и это форма защиты... Я не должен отвечать ни Мюллеру, ни Шелленбергу, я должен заставить их спрашивать... А этого я могу добиться только одним: первым человеком, которого я увижу, должен быть Борман. Я ему передам пленку, которую добыл пастор, о переговорах Вольфа с Даллесом... Почему бы нет? Как это у римлян? Разделяй и властвуй... А из моего дома Борману звонить нельзя... А почему я думаю, что мне позволят звонить оттуда, если Мюллер уже посадил т а м своих костоломов?" Он включил зажигание, посмотрел - чисто автоматически - в зеркальце и заметил, как по тротуару бежал мальчик с собакой; он бежал испуганно, втянув голову в плечи, видимо, ждал налета; лицо его было пергаментным и морщинистым - такое бывает у стариков незадолго перед смертью, когда уши делаются несоразмерно большими, мочка обвисает, становясь серо-синей, восковой. Штирлиц медленно переключил скорость, притормозил на мгновение, улыбнулся мальчику ободряюще и только после этого развернулся и поехал в центр - там, возле метро, кое-где еще работали телефоны-автоматы. Наверняка можно позвонить из кабачков на Фишермаркте - от "Грубого Готлиба" звонить нет смысла, там все разговоры записываются районным гестапо, да и сам Готлиб ухо держит востро. По имперскому закону от седьмого июня тридцать четвертого года каждый владелец ресторана, гостиницы, вайнштуббе, бара, кафе, пивной был обязан сотрудничать с властями и сообщать обо всех гостях, поведение которых хоть в самой малой малости может показаться подозрительным. Если человек, пришедший к тебе выпить пива, не брит, неряшливо одет или, наоборот, чрезмерно изысканно, особенно в иностранном костюме (английский и американский стиль заметны сразу же), если гость плачет или же слишком громко смеется - словом, если он хоть в чем-то разнится от м а с с ы, о нем следует незамедлительно сообщить в отделение гестапо. Поскольку цыганам и евреям вход в рестораны, кафе и гостиницы был запрещен - недочеловеки, подлежащие уничтожению, - а после начала войны посещение общественных мест было так же запрещено французским рабочим, пригнанным в рейх, "остарбайтерам" из Польши, Югославии и Советского Союза, то репрессивная система тотальной слежки обрушилась на тех, кого фюрер столь патетически называл "расой господ"; именно они, "господа", и оказались заключенными в том гигантском концлагере, именовавшемся "великим рейхом германской нации", где "права каждого имперского подданного на свободу и достоинство" ежедневно и ежечасно повторялись пропагандистским аппаратом доктора Геббельса. ...Штирлиц притормозил возле станции метро "Адольф Гитлер Платц", обошел свой пыльный "хорьх", подумал, что машину надо срочно помыть, иначе полицейские немедленно сообщат по цепи (номер его машины служебный; каждое сочетание букв отдано тому или иному рейхсминистерству, так легче следить за передвижением на улицах; спецсообщение о поездках бонз "среднего калибра" каждый день исследовалось особым сектором дорожной полиции, а затем донесение о тех маршрутах служебных машин, которые казались н е с т а н д а р т н ы м и, отправлялось в гестапо). Опустив в телефонный аппарат две монетки по десять пфеннигов, Штирлиц подумал: "Но ведь, позвонив Борману первым, я сразу же восстановлю против себя Мюллера. Как он ликовал, когда говорил мне: "Видите, Штирлиц, как легко я вас перевербовал - десять минут, и все в порядке!" Не надо мне сбрасывать его со счета. В том, что мне предстоит сейчас, все-таки именно он будет стоять под номером "один"... Я должен позвонить его Шольцу и сказать, чтобы он доложил шефу о моем возвращении, назначил время аудиенции, ибо у меня есть чрезвычайно важная информация... А уж после этого я позвоню Борману... Молодец, Штирлиц, ты вовремя внес крайне важную коррективу. А говорят, что от перестановки мест слагаемых сумма не меняется... Дудки, еще как меняется... Но я все же не зря отталкивал от себя тот проклятый вопрос, который мучает меня с той минуты, когда парень в баре передал мне приказ вернуться в рейх... Ну да, конечно, не приказ, просьбу, ясное дело... Я боюсь задать себе этот вопрос: "Почему я должен вернуться?" Может быть, в Швейцарии, читая наши русские газеты, я просто-напросто не смог понять, что дома знают куда как больше о том, что может произойти в рейхе, чем знаю я, сидящий здесь? Но что? Что же?!" ...Встретившись с Борманом - как и в прошлый раз, в его машине возле Музея природоведения, - Штирлиц в какой-то мере понял, отчего Москве было выгодно его возвращение... "ДА, ИМЕННО ТАК - Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ВАС ПОДОЗРЕВАЮ..." __________________________________________________________________________ - Здравствуйте, Штирлиц, необыкновенно рад вас видеть. Садитесь, - сказал Мюллер, и быстрая продольная гримаса свела его левую щеку. - Хотите выпить моей домашней водки? - Хочу. - А попробовать настоящего магдебургского сала? - Тем более. Мюллер достал из холодильника, вмонтированного в книжный стеллаж, запотевшую бутылку баварского "айнциана", деревянную досочку с тонко порезанным бело-розовым салом, банку консервированных мидий, поставил все это на маленький столик в своей комнате отдыха и сказал: - Если не можете не курить - курите. - Спасибо. - Штирлиц усмехнулся. Мюллер быстро глянул на него: - Чему смеетесь? - Памяти... Я когда-то читал книгу еврейского писателя Шолом Алейхема... У него там была занятная строка: "Если нельзя, но очень хочется, то можно". - Замечательно, - сказал Мюллер и поднял свою рюмку. - За ваше благополучное возвращение, за то, что вы блистательно выполнили свой долг, и за ваши филологические способности. Штирлиц выпил, закусил салом - оно действительно было отменным, - поинтересовался: - А почему "филологические способности"? - Потому что мне знакомы списки всех тех евреев, книги которых издавались в Германии. Шолом Алейхема среди них не было. Его издавали только в России. - Верно. И еще его трижды издавал Галлимар в Париже. - Да черт с ним, с этим Алейхемом, я бы не отказался сейчас обнаружить среди своей родни какого-нибудь еврея, вскорости это очень сгодится, когда сюда понаедут жидочки из Америки, а Сталин пришлет своим наместником Илью Эренбурга... Ладно, рассказывайте о беседе с Борманом... Вы не писали ее? - Нет. И впредь этого делать не стану. - Почему? - Потому что после моей первой с ним встречи он и так переменил свое отношение к вам... Вы же были у него после того, как я рассказал ему о вашей безграничной преданности? - Он уведомил вас об этом? Штирлиц пожал плечами: - А кто еще мог меня об этом уведомить? - Ваш шеф и мой друг Шелленберг, например... - Мой шеф и ваш друг Шелленберг, видимо, отдаст меня в руки имперского народного суда за то, что я способствовал изменническим переговорам пастора Шлага с англо-американцами... - А кого представляет Шлаг? Разве за ним кто-то стоит? Он связан с нами? Или с партией? Он был и остался изменником, Шелленберг знал, кого отправлять в Берн... Меня, во всяком случае, Шелленберг пока еще не просил заняться вами - в качестве "пособника врагов"... - Попросит. - Вы сказали об этом Борману? - Конечно. - Как он отреагировал? - Сказал, что подумает... Но мне показалось, что вы заранее обсудили с ним возможность такого рода... Мюллер налил еще в рюмки, посмотрел свою на свет, покачал головою: - Какого черта всех нас потянуло в политику, Штирлиц? - Какие мы политики? Шпионы... - Истинными политиками на этом свете являются именно шпионы: они знают две стороны медали, то есть абсолютную правду, а политики извиваются, словно змеи, дабы отчеканить орла и решку на одной стороне, что, согласитесь, невозможно. - Именно поэтому их работа будет потребна во все века, как-никак иллюзия, а люди на нее падки... - Борман действительно попросил меня обеспечить вашу безопасность, вы снова угадали... Спалось в Швейцарии хорошо? - Так же, как здесь. - Но там нет бомбежек, тишина... - А я не реагирую на бомбежки. - Вы фаталист? - Вы до чего угодно доведете, - вздохнул Штирлиц. - Это - да, умеем, - согласился Мюллер добродушно. - Ну, выкладывайте, о чем он говорил? - О том, что Шелленберг, видимо, продолжает свое дело в Швейцарии и готовит новое, в Стокгольме. - И вам, как специалисту по срывам переговоров, поручено войти в эти комбинации Шелленберга? - Да. - Но ни Борман, ни вы не знаете, как это можно сделать? - Именно так. - И Мюллер-гестапо, добрый старый папа-Мюллер, должен помочь вам в этом? - Должен. - А как он это сделает? Что он, семи пядей во лбу? Я не знаю, как подкрасться к вашему шефу. Я ломаю голову второй день и ничего не могу придумать. Давайте выкладывайте ваши соображения, Штирлиц, вы умный и хитрый... Смело говорите все, что взбредет на ум, я стану вас корректировать... - Группенфюрер, если уж вы не знаете к а к, то я, даже со всей моей хитростью, вообще ничего не придумаю... - Штирлиц, я не люблю кокетства... Да вы и не умеете кокетничать, слишком для этого умны... Расскажите мне весь ход операции по Вольфу... С самого начала... Англичане не так уж были неправы, когда решили - в судебных разбирательствах - жить по закону аналогии. Я слушаю... Штирлиц понял: началась проверка. "Он хочет послушать, как я буду излагать ему свою версию всего дела... А он станет перепроверять ее, основываясь на донесениях агентуры, расшифровке моих телефонных разговоров, рапортах службы наблюдения... Сейчас он должен подняться и отойти к шкафу или куда-то еще, где у него есть кнопка включения записи... Вряд ли он решится на то, чтобы, сидя напротив меня, шарить рукою в кармане по рычажкам диктофона, он слишком большой профессионал, он р а с с ч и т ы в а е т контрагента заранее..." Мюллер, однако, не встал с кресла, он просто-напросто пододвинул к себе маленький пульт, лежавший на столе, нажал кнопку и сказал: - Я запишу вас, потом послушаем вместе, если какой-то узел будет непонятен, вернемся к нему и проанализируем заново. Согласны? - Конечно, - ответил Штирлиц и снова, в который уже раз, подивился этому человеку, его совершенно особенной логике. - Итак, мне была поручена работа с пастором, которого Шелленберг, видимо, уже давно держал в уме для прикрытия Вольфа - в случае, если переговоры с Даллесом окончатся неудачей или же сведения о них дойдут до фюрера... Я работал со Шлагом не без интереса: это достойный человек, у него своя позиция, он бесстрашен, готов на все, лишь бы немцы получили мир как можно раньше... У Шлага довольно широкие связи среди движения пацифистов, имя его известно Ватикану, с экс-канцлером Брюнингом его связывает давняя дружба... По легенде он должен был вступить в контакт с Даллесом, назвав имена ряда достойных людей в переговорах о мире, ибо он - по словам агентов Даллеса - не имеет в рейхе опоры на те реальные силы, которые смогут удержать в стране порядок и не позволить Германии сделаться поживой для русских - в полной мере, а не так, как было решено в Ялте. От Брюнинга к Шлагу поступили данные, что Даллес начал переговоры с обергруппенфюрером Вольфом. Но и это не все: Шлаг - и это самое главное, с чем я к вам приехал, я не сказал об этом Борману, цените мою верность - высчитал, что операция Вольфа планировалась не только вашим другом и моим шефом, но и весьма серьезными силами в генеральном штабе и министерстве иностранных дел... - Факты? - закашлявшись, спросил Мюллер. Штирлиц понял, что тот специально закашлялся, не хочет, чтобы его голос присутствовал на пленке, кашель меняет голос до неузнаваемости, однако, отметил Штирлиц, на его пассаж про генштаб и дипломатов Мюллер клюнул, сразу же потребовал факты. "Ну что ж, я дам тебе факты, только плохо, что я не рассказал об этой моей идее пастору, они, я думаю, станут сейчас к нему подкрадываться... Надо сделать все, чтобы Мюллер, именно Мюллер, поручил мне поездку в Швейцарию. Я должен так повести себя во время д о п р о с а, а это допрос, ясное дело, чтобы оставить нечто такое на донышке, что сделалось бы совершенно необходимым Мюллеру... Нужен крючок, только б не переторопить дело, только б п о в е с т и мне, только б разбудить в этом уставшем человеке фантазию... А как ее разбудишь? Интересом, личным интересом, он умный, он понимает, что думать сейчас надо только о себе самом, все проиграно. Но ведь и он заложник у Гитлера. Они все заложники, трусливые, маленькие заложники в руках больного, трясущегося маньяка... Вот ужас-то! Отчего такое возможно? Верно говорят: "не сотвори себе кумира". Они думали, что кумир приведет их к мировому могуществу, положит им под ноги человечество... Малая интеллигентность, отсутствие подлинного знания всегда рождают доктрины именно такого рода, а ведь учиться не все любят, детей же просто принуждают читать историю, штудировать иностранные языки... Доктрина национал-социализма рассчитана на лентяев, на тех, кто больше всего любит спортивные игры, развлекательные программы по радио и кружку пива вечером, после того как о т с и д е л работу..." - Факты любопытны, - сказал Штирлиц. - Хотя Шлаг мне далеко не все открывает - он многое держит в резерве, для торга, - но строй его логики в данном случае абсолютен. Вот его схема: почему Вольф был смещен в конце прошлого года с поста начальника личного штаба рейхсфюрера? Ведь это - крах, падение, нет? Штирлиц посмотрел на Мюллера, ожидая ответа; тот молчал. Штирлиц, явственно представив, как медленно и шершаво тянется пленка в диктофоне, насмешливо спросил: - Группенфюрер, вы не хотите, чтобы ваш голос был на одной пленке с моим? Мюллер молча кивнул. - Хорошо, я понял. Слово "Группенфюрер", которое я только что произнес, легко уберется, пленка, видимо, шведская, хорошо склеивается, рывка при прослушивании не будет... Продолжаю... Так называемое "падение" Вольфа было первой фазой операции, задуманной здесь, в Берлине, в этом здании... Следующей фазой было подключение генерального штаба, который обязан был дать согласие на назначение Вольфа заместителем командующего группой войск в Северной Италии. Армия - за подписью генерал-полковника Гудериана - дала такого рода согласие. Нормы протокола требовали, чтобы факт приезда Вольфа в Италию был обговорен по дипломатическим каналам с правительством Муссолини. Переписка по этому вопросу хранится в архиве министерства иностранных дел. Черный мундир СС, наш с вами, столь тенденциозный, Вольф ловко сменил на зеленый френч - военный человек, каста с л у ж и в ы х, во все времена генералы враждующих армий время от времени садились за стол переговоров... И произошло все это еще накануне нашего наступления против союзников в Арденнах. Значит, комбинация действительно готовилась загодя? Более того, Шлаг считает, что, когда Шелленберг арестовывал Канариса, один на один, без свидетелей, адмирал, видимо, отдал ему такие связи, которые обеспечили Вольфу вполне надежный контакт с Даллесом, и, если бы не моя... нет, скажем, наша с вами работа по пастору, переговоры наверняка могли бы закончиться полным успехом... Вы просили меня изложить факты; я изложил вам строй логического размышления пастора - это, если хотите, факты. Их только нужно тщательно проверить: кто конкретно готовил в штабе вермахта приказ о Вольфе для Гудериана? Шелленберг наверняка действовал через свои личные связи, а возможно, и через наиболее доверенную агентуру в армии. Ближе всех к Гудериану стоит Гелен. Его работа смыкается с той деятельностью, которой занимается второе подразделение Шелленберга. Может быть, он, Гелен? Мюллер выключил запись, приблизился к Штирлицу, спросил: - Имя Гелена вам назвал Шлаг? - Нет. - У вас есть какие-либо причины считать Гелена близким человеком Шелленберга? - Нет... Допуск. - Хитрите? - Открыт как дитя. Мюллер вдруг испугался; страх был неожиданным, ибо - в который уже раз! - он ловил себя на том, что Штирлиц словно бы читает его мысли, таинственным образом осведомлен о его поступках и наперед знает то, что он тайно от всех задумал. Раньше, до того еще как он получил данные о связях Штирлица с секретной службой, скорее всего русской, которые ныне позволяли расстрелять его здесь, в кабинете, такого рода угадывание з а н и м а л о группенфюрера, но теперь он ощутил ужас оттого, что - впервые в жизни - осознал свою малость и трагическую безнадежность положения, в котором оказался из-за проклятого австрийского психа. "А если сейчас спросить о его контактах с русскими в лоб? - подумал Мюллер. - Он дрогнет. Я увижу воочию его страх, и мне не будет так ужасно, как стало только что. Нет, - сказал он себе, - ты не имеешь на это права. Штирлиц - твоя козырная карта, и ты разыграешь ее так, чтобы побить ею любого туза. Но игра предстоит кровавая, и, если он поймет меня, почувствует, что я знаю что-то, но молчу, будет невосполнимый проигрыш". - Ну хорошо, это любопытно - с Геленом, спасибо, Штирлиц. Вы оговорили связь с пастором? - Да. - Двустороннюю? - Да. - Отдадите мне его адрес? - Конечно. - Теперь вот что... Пограничная стража сообщила, что вы пересекали границу не один, но с дамой. Это верно? - Нет. Неверно. Я перевез через границу не только фрау Кирштайн, но и двух ее детей. - Кто она? - Беженка. Ее муж работал у нас на заводах Круппа, специалист по часовой технике, швейцарец... Погиб... Она стояла на дороге, только что кончился налет варваров... - Каков возраст детей? - Грудные... Я, увы, плохо разбираюсь в их возрасте... Они очень пищали... - Где она вышла в Швейцарии? - В Берне. - Возле отеля? - Да. - Название? - "Золотая корона"... Мюллер пожал плечами: - Почему республиканская Швейцария так любит королевские названия, связанные с атрибутами тиранической власти? - Я думаю, у нас вскорости названия всех отелей станут, наоборот, избыточно республиканскими... Каждый с обостренным интересом относится к тому, чего лишен сам. - Хм, вероятно. В Берлине наверняка появятся отели "Русский двор", "Калинка" и "Самовар"... - А в Мюнхене "Уолдорф Астория" и "Пансильвания", - добавил Штирлиц. Мюллер кивнул, потянулся устало, спросил: - А кого вы искали в пансионате "Вирджиния"? - Вы следили за мной в Швейцарии? - Я прикрывал вас. - В таком случае отвечаю: в "Вирджинии" я искал профессора, который контактировал с пастором. - Почему пастор сам не пошел в "Вирджинию"? - Потому что я инструктировал его о мерах безопасности. Профессор... я запамятовал его имя... не пришел к пастору на встречу... Весьма информированный человек, представлял какую-то группу в рейхе, глубоко законспирированную... Отчего-то покончил с собой... Мюллер достал из кармана френча - ленивым, медленным жестом - маленький листочек, положил на стол перед Штирлицем: - Именно он притащил на нашу конспиративную квартиру эту шифровку. Помните, я показывал ее вам, когда мне пришлось посадить вас в камеру? Любопытно, не правда ли? Шифр точно такой же, как у радистки, очаровательной молодой мамы... "Если он заставит меня писать левой рукой, будет плохо, - подумал Штирлиц, разглядывая свою шифровку. - Надо заранее подготовить себя к этому. Провал? Случай? Или он ведет игру? Но Борман вряд ли стал бы говорить со мной так, как говорил, сообщи ему Мюллер о своих подозрениях". - Вы подозреваете меня, группенфюрер? - В определенной мере. - И какова эта мера? - Я подозреваю вас в том, что вы начали свою игру. Эдакая, знаете ли, "минивольфиада"... А почему бы и нет? По-человечески я могу вас понять - в нашем государстве "национальной общности" каждый сейчас думает только о себе. - А если я действительно веду такую игру? - медленно спросил Штирлиц. - Если я скажу вам, что я играю свою партию, не очень-то полагаясь даже на вас, хотя ваш план уйти в тот миг, когда здесь будет грохотать канонада союзников, представляется мне оптимальным. Ведь вы до сих пор не сказали мне: с кем мы станем уходить? Куда именно? Каким образом? Вы хотите быть хозяином предприятия, но я в ваше предприятие вкладываю не деньги, а жизнь. Поэтому я так трепетно и аккуратно вел себя с пастором. - И так лихо упрятали куда-то его сестру с ублюдками, что бедный Айсман чуть не повесился? Где она? - В Швеции. - Не лгите. - Тогда не спрашивайте. - Но если я найду ее, пастор примет меня в вашу компанию? - Он примет вас в компанию, если вы санкционируете мою с ним работу. Продолжение работы, так точнее. - В чем она будет заключаться? - В том, чтобы он, Шлаг, сделался фигурой, представляющей реальные силы в рейхе. Он, а не Шелленберг. - Вы полагаете, что Даллес решится менять шило на мыло? Думаете, мое имя для него более заманчиво, чем имя Вольфа? Меня никто не вводил в комбинацию, как Вольфа, - ни Гиммлер, ни генеральный штаб, ни дипломаты... Я - фигура устрашения, дураку ясно. - Но вы в силах организовать такие материалы на людей в штабе армии, что выломаете им руки и понудите их согласиться войти в н а ш е дело... А с ними Даллес сядет за стол, невзирая на досадную неудачу с Вольфом. - Когда у вас назначена встреча с Шелленбергом? - Вы уже знаете... - Его аппарат нами пока что не прослушивается. - В девятнадцать тридцать. - Найдите возможность задать ему вопрос: "От кого Сталин мог узнать о переговорах в Берне?" - А у вас есть такого рода данные? - Штирлиц, я попросил вас задать Шелленбергу вопрос и выслушать его ответ. Это все... - Вы убеждены, что я выйду живым из его кабинета? - Убежден. Я не убежден в том, что вы проснетесь завтра утром в вашем Бабельсберге, вот в чем я по-настоящему не убежден. Именно поэтому я прикрепляю к вам моего шофера... Да, да, шофера, у вас болит кисть правой руки, вам трудно водить машину, скажете об этом Шелленбергу... - Мюллер нажал на одну из кнопок в панели, в дверях тут же появился Шольц. - Где Ганс? - Ждет. - Пожалуйста, пригласите его. Вошел шофер. - Ганс, с сегодняшнего дня ты станешь нянькой у этого человека, - сказал Мюллер. - Его жизни грозит опасность. Ты будешь ночевать в его доме, на первом этаже, ты никому не откроешь дверь, ни одной живой душе; мой знакомец не имеет права рисковать собою, ты должен быть неразлучен с ним и служить ему так, как служил мне и моему несчастному мальчику. Тебе ясно все? - Мне ясно, группенфюрер. ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ - I (ОДЕССа') __________________________________________________________________________ Идея создания этой тайной организации принадлежала Мюллеру. Он понимал, что спасение эсэсовских кадров после краха рейха будет трудным, практически невозможным делом, если уже сейчас, в марте сорок пятого, не конституциировать предприятие. Лишь е с л и идею утвердят, можно будет финансировать создание надежных путей отхода эсэсовцев в Латинскую Америку, Испанию, Португалию и монархические арабские страны пронацистской ориентации. Покупать через подставных лиц особняки, автомобили, яхты, маленькие отели на побережье Средиземного моря, для того чтобы там с т а л и опорные базы СС; вербовать иностранцев, которые будут работать на организацию; готовить надежную агентуру на границах, в полицейских аппаратах, в железнодорожных, авиационных и океанских компаниях мира. _______________ ' О Д Е С С а - глубоко законспирированная организация членов СС, функционирующая поныне. Мюллер имел осведомителей, тесно связанных с Ватиканом, и знал, что сын Бормана двадцатилетний Алоиз был накануне принятия сана священника, что противоречило духу нацистской морали. Однако он не отступничал, а получил санкцию Гитлера на такого рода шаг; Мюллер предполагал, что рейхсляйтеру удалось мягко у б е д и т ь фюрера в том, что мальчик "жертвует светской карьерой" для того, чтобы внедриться в круги клерикалов, близких к папе, во имя идеи национал-социализма, но никак не вопреки ей. И лишь в начале марта до Мюллера дошла информация, которая окончательно убедила его в том, что Борман готовит тайные каналы для перемещения по миру особо верных ему членов НСДАП, полагая, что для этого он сможет использовать связи с некоторыми священниками Ватикана из тамошнего ведомства иностранных дел, которые контактировали с Берлином начиная с тридцать третьего года, когда Гитлер еще только пришел к власти. Мюллер пытался выяснить, как Борман строит свои потаенные каналы перемещения, но рейхсляйтер умел хранить тайну. Тем не менее Мюллеру удалось получить данные, что ряд функционеров НСДАП, аккредитованных при посольствах в нейтральных странах, ведут активную работу, связанную с возможностью нелегальных перемещений по миру всех тех, кто мог быть объявлен военным преступником. И тогда он дал понять Борману, что знает много больше. - Ну и что? - спросил рейхсляйтер, не поднимая на Мюллера глаза. - Допустим, мои люди действительно ведут подобного рода работу. Вы подозреваете кого-то из них в нечестном поведении? В своекорыстии? Они утаивают от меня факты? Лгут? "Когда же он начнет говорить со мною откровенно? - подумал Мюллер. - Он постоянно недоговаривает, постоянно опасается чего-то, никому не верит... Тогда зачем он пригласил меня быть с ним во всех его начинаниях? Зачем он - после встречи со Штирлицем - говорил о необходимости постоянного сотрудничества, чтобы координировать общие действия? Когда он поймет, что нельзя не верить друг другу? Когда он начнет говорить правду?" - Я никого ни в чем не подозреваю, рейхсляйтер, особенно когда дело идет о ваших людях. Просто я думаю, что вам не с руки заниматься техническими вопросами - даже когда речь идет о таком важном узле, как судьба функционеров НСДАП. Техника - удел техников вроде меня, а не политиков... Ваши недоброжелатели - узнай они об этом - не преминут обвинить вас в пораженчестве; подчеркнут, что существует отдел заграничных организаций НСДАП во главе с Боле, зачем же создавать дублирующую организацию; большевики будут разбиты под Берлином, победа близка, и все такое прочее... А моя фирма вправе просить санкцию на создание запасного тайного центра, который позволит нам - в случае трагического исхода битвы - спасти сотни тысяч верных бойцов национал-социализма. Я замотивирую необходимость этого тем, что среди ряда наших дипломатов и военных бытует мнение о возможности сепаратного мира; такого рода отщепенцы не имеют права оказаться безнадзорными за границей; необходимо срочно бросить за рубеж моих людей, которые будут следить за мерзавцами в любом уголке мира, пресекая их преступные попытки... Я даже готов для этого попросить у Шелленберга какие-нибудь данные про то, что, мол, в Латинской Америке зреют семена восстания против янки; это, я думаю, заинтересует фюрера - наступательный аспект, а ему это сейчас словно бальзам на раны... - А что? - Борман почесал мочку уха. - Хорошее предложение. Составляйте меморандум, я постараюсь убедить фюрера в разумности предложения такого рода. У вас есть прикидки? - У меня уже отлажены каналы для тайного перемещения нужных людей из рейха в безопасные места. В Европе есть отели, которые можно взять даром; в портах Латинской Америки стоят яхты без хозяев, их можно приобрести за полцены у дальних родственников... У меня все готово, но мне нужна санкция на действия; вы же понимаете, что активность моих людей за границей сразу же будет замечена резидентами Шелленберга, следовательно, Гиммлер задаст мне вопрос: "с какой целью? для кого? кто санкционировал?". - Ну, а если два первых вопроса из упомянутых вами трех поначалу задам я? - Отвечаю... Вам - отвечаю... В моем распоряжении сейчас семьдесят тысяч великолепных документов - паспорта, водительские лицензии, нотариальные свидетельства - из Парагвая, Аргентины, Португалии, Испании, Египта, Сингапура, Чили... Проведены беседы с семью тысячами тех членов СС, которые представляют интерес для нашей будущей работы: активны, умны, молоды, оборотисты... Чтобы опробовать ряд каналов исхода, я санкционировал игру: отправил одного из моих коллег по фальшивому паспорту через всю Германию с приказом нелегально пересечь нашу границу со Швейцарией, затем попасть в Италию, пробраться в Рим и поменять мою фанеру на ватиканский подлинник. - Кто у вас в Ватикане? - тяжело спросил Борман. - Я готов передать вам списки, я путаюсь с итальянскими фамилиями. - Спасибо. Мне будет интересно посмотреть, я совершенно не информирован по Ватикану, - заметил Борман. (И Мюллер снова подумал: зачем постоянно лгать? Какой прок? Ведь на Ватикан замкнут сын Алоиз.) - Продолжайте, - попросил Борман. - Я слушаю. - Я предупредил этого человека, - вздохнув, сказал Мюллер, - что в случае провала - случись он в рейхе ли, в Швейцарии, или Италии - я ему помощи не окажу, отрекусь, п р е д а м, все должно быть приближено к боевой обстановке... Мюллер пошарил по карманам, достал смятый бланк международной телеграммы, протянул Борману. - Что это? - спросил тот. - А вы посмотрите... Он уже прислал мне весточку из Буэнос-Айреса... На текст не обращайте внимания... Расшифровывается это так: "Устроился работать агентом по рекламе в испанской фирме "Куэнья". Могу приобрести два дома в пустынном районе возле Пунта Аренас, где возможен прием судов среднего каботажа и подводных лодок. Требуется сорок тысяч долларов. Готов внедрить трех коллег. Обмен документов в Ватикане прошел идеально". - Полагаете, что таким образом можно будет организовать новые резидентуры СС повсюду? - В России - вряд ли, - хмыкнул Мюллер. - А вот в Латинской Америке, там, где сильны наши позиции, дело пойдет. - Сколько времени шел туда ваш молодой коллега? - Пять месяцев. - Следовательно, уже в ноябре прошлого года вы думали про то, как спасать ваших людей - после поражения? Не слишком ли рано вы стали хоронить рейх? - Я понял, - жестко ответил Мюллер, - что рейх ждут похороны уже в феврале сорок третьего, после Сталинграда. - Вы смеете говорить мне такое?! - Рейхсляйтер, но ведь ваши люди начали работать в этом же направлении еще раньше... - Мои люди были, есть и будут верны фюреру, который убежден в победе! Мюллер кашлянул, прикрыв рот ладошкой: - Я теряюсь, когда ощущаю недоверие... По-моему, время неискренности кончилось... Пора бы говорить друг другу правду... Борман поднялся, походил по кабинету, потом остановился возле окна, прижался лбом к стеклу и, не оборачиваясь, сказал: - Изложите мне структуру организации. Из каких подразделений она состоит. Как и через кого будут поддерживаться контакты с иностранцами. Количество привлеченных - сейчас и в последующем. Принцип отбора членов. Кто будет утверждать кандидатов. Каков статут членов их семей. Форма связи между членами организации в разных регионах мира. Где будет дислоцироваться штаб. Его структура. Кто будет отдавать приказы. Их форма... Мюллер снова кашлянул, подумав, что главный вопрос - о штабе и его структуре, то есть, говоря языком нормальным, о том, кто станет во главе тайной организации, - Борман задал в самом конце, подбросив его как нечто второстепенное, хотя ясно, что на самом деле это интересует его прежде всего. Приняв, однако, игру рейхсляйтера (поди не прими!), Мюллер начал отвечать в той последовательности, которую предложил Борман. - Структура организации видится мне двухслойной, на первых порах мы легендируем ее как тайный консорциум, призванный - в случае необходимости - обеспечить спасение офицеров СС, которые - согласно декларации Сталина, Рузвельта и Черчилля - признаны военными преступниками, все скопом, без разбора, за то лишь только, что служили в главном управлении имперской безопасности и армии. Поскольку и с ч е з н о в е н и е моих людей невозможно в Германии - все они были на виду, а мы знаем, какой разгул предательства возникает после государственного краха, - речь может и обязана идти о передислокации наиболее ценных борцов СС за границу. Однако второй, истинный строй структуры организации состоит в том, чтобы уже сейчас заложить наши опорные пункты во всех регионах мира для продолжения нашей борьбы в будущем. Контакты с верными нам иностранцами закрепят те офицеры, которых мы передислоцируем немедля; пропаганда Геббельса работает отменно, издали все видится иначе, чем вблизи. К тому же грамотных, к счастью, не много. Люди больше верят слухам, поэтому сейчас еще есть возможность работать в обстановке наибольшего благоприятствия в Аргентине и Парагвае, в Испании и Португалии; мы еще до конца не использовали возможности наших японских боевых союзников в Сингапуре и Индонезии, в Бирме и на Борнео. А ведь именно там традиционно сосредоточены крупнейшие торговые точки, связанные с Лондоном и Канадой, - прекрасный путь для внедрения в Америку и Европу... Думаю, вы простите мне несанкционированное своеволие: я уже проговорил с моими друзьями из наших автомобильных, химических и авиационных концернов некоторые аспекты перспективного плана создания в тех регионах Азии своих филиалов... Союзники, конечно, поначалу не откажут себе в удовольствии полютовать, возможны санкции против наших промышленников, но экономика сильнее эмоций, куда Западу деться без Германии? - Концерны представили вам соображения в письменном виде? Мюллер улыбнулся: - Разве они пойдут на это, рейхсляйтер? - А почему бы и нет? - Да потому, что они боятся ваших представителей в правлениях. Если бы они получили санкцию, тогда другое дело - развернутые предложения будут составлены за неделю... - И потом станут известны союзникам... А те будут приятно удивлены, отчего этим перспективным проектом так интересовался человек по фамилии Мюллер... Все, что происходит, то происходит - так или иначе - к лучшему. - Ну уж и все, - вздохнул Мюллер. - Не все, рейхсляйтер, хотя в данном случае вы снова правы - я недодумал возможность утечки информации. - Значит, не всегда ошибается Борман? Иногда и у него бывают не совсем бесполезные мысли? - усмехнулся рейхсляйтер. - Дальше, пожалуйста. - Что касается числа привлеченных в тайную организацию СС, то я сейчас затрудняюсь назвать точную информацию, но по предварительным подсчетам у меня получается что-то около тридцати тысяч... - Каков принцип предварительного подсчета? - Опять-таки, если бы я позволил себе признаться, что этот подсчет был по-настоящему необходим уже пару лет назад, если бы мы взяли за непреложное правило допускать в начале предприятия возможность проигрыша, а не только победу, я бы продумал систему, и, поверьте, это была бы неплохая система... А сейчас мне пришлось пойти по весьма примитивному пути: я начал с того, что вспомнил пару сотен людей из моего аппарата, которые просто-таки обязаны быть спасены... Все руководители моих референтур по русскому, украинскому, польскому, французскому, еврейскому, испанскому секторам, все те, кто осуществлял надзор за промышленностью и банками, те, кто курировал вопросы идеологии, церковь, молодежные организации, те, кто осуществлял руководство работой в концентрационных лагерях, обязаны - если, конечно, вы одобрите мою задумку - начать уже сейчас подготовку к передислокации в заранее подготовленные центры... Опорные базы я берусь наладить в Базеле, Асконе, Милане, Ватикане, Пальма де Мальорке, Барселоне, Мадриде, Лиссабоне, Буэнос-Айресе, Асунсьоне... Борман посмотрел на карту мира, заметив: - Вполне конкретная линия... Неплохо... - Что касается принципа отбора, то здесь, конечно, возможны определенные издержки, опять-таки из-за фактора времени... Далеко не все руководители отделов гестапо - мои люди: Кальтенбруннер часто назначал своих протеже - тех, кому он патронировал... Так что я не могу полагаться на абсолютную компетентность всех моих подчиненных в областях... Но в Гамбурге, Мюнхене, Осло, Ганновере, Любеке, Копенгагене, Фленсбурге, Бремене, Вюрцбурге, Милане, Веймаре, Дрездене у меня сидят вполне надежные люди, я им верю абсолютно, они думают так же, как я. Если разрешите, я поручу именно им составить списки. - Мюллер хмыкнул. - Конечно же устно, никак не фиксируя это в документах... Что касается утверждения кандидатов, то доверьте мне провести предварительный отбор, а уж вы благословите его окончательно. Что касается членов семей будущей организации СС, то они должны быть поначалу убеждены, что кормилец погиб... Только -так, хоть и жестоко... Иначе начнут искать... А за их поиском будут наблюдать враги, и это приведет к расшифровке всего дела. Что касается форм связи между будущими региональными группами, то этот вопрос смыкается с вашим вопросом о штабе. Я полагаю, что штаб придется возглавить мне... Если бы вы санкционировали при этом еще одну для меня должность - специальный помощник фюрера НСДАП Бормана по вопросам СС, - тогда предприятию была бы придана та весомость, которая позволит провести всю необходимую работу в максимально короткий срок. Понятно, такого рода должность, - Мюллер улыбнулся, - так же не должна фиксироваться в документах, во всяком случае пока что... - Вы забыли фамилию моего друга Гиммлера... Его пока еще никто не смещал с должности рейхсфюрера СС... - Сместят. Надо, чтобы сместили, - спокойно ответил Мюллер. - Вы же понимаете, что одиозность рейхсфюрера не позволит ему жить в подполье... Да и потом... - Что? Мюллер пожал плечами, вздохнул. - Договаривайте, пожалуйста, - сердито сказал Борман, - это невежливо - обрывать мысль на полуслове. - Он - ваш враг, рейхсляйтер, зачем же брать его в расчет? Его надо выводить из расчета. - А Кальтенбруннер? - задумчиво спросил Борман. - Почему бы ему не стать фюрером организации, а вам - его начальником штаба и заместителем? - Потому что я не верю Кальтенбруннеру, - ответил Мюллер. - У вас есть к этому основания? - Есть. - Изложите. Мюллер покачал головой: - Не стану, рейхсляйтер. Пожалуйста, простите меня, но я не стану этого делать... Я никогда не был доносчиком, увольте... Вы сами можете убедиться в правоте моих слов, проверив Кальтенбруннера... - Каким образом? - деловито осведомился Борман. - А вы попросите его поработать с Канарисом... Борман удивился: - Почему именно с Канарисом? Мюллер ответил жестко: - Я сказал вам то, что счел возможным сказать, рейхсляйтер... Борман пожал плечами, снова поднялся, походил по кабинету, потом спросил: - Как вы намерены назвать нашу тайную организацию офицеров СС? - По первым буквам: ОДЕССа... И огромное вам спасибо за то, что вы назвали ОДЕССу н а ш е й организацией... - Разворачивайте работу, Мюллер... И как следует продумайте, чтобы трасса н а ш е й ОДЕССы начиналась из Берлина, отсюда, из рейхсканцелярии... Оборудуйте запасные штабы этой трассы здесь, в Берлине, потому что грядут уличные бои, да, да, именно так... Подвалы, метрополитен, подземные коммуникации - все это обязано стать знакомо вам так, чтобы вы ориентировались в этом лабиринте, как поп в Ветхом Завете... ДУШНОЕ ОЩУЩЕНИЕ КОЛЬЦА __________________________________________________________________________ - А почему бы вам самому не пустить себе пулю в лоб, штандартенфюрер? - спросил Шелленберг, положив свою мягкую, женственную руку на плечо Штирлица. - Гарантирую отменные похороны. - Я - логик, - ответил Штирлиц. - Люди моей породы боятся переторопить события: шлепнешься, а через час выяснится, что ты нужен живым... - Мне-то как раз вы значительно более выгодны мертвым. - Чтобы было на кого свалить провал переговоров Вольфа с Даллесом? Шелленберг вздохнул: - Конечно... Ну, выкладывайте, о чем говорили с Мюллером... - Об операции в Швейцарии. - Признайтесь честно: на чем он взял вас? - На знании. Он знает больше меня. Он знает все. - Если бы он знал все, вы бы висели на дыбе, а меня бы держали в одной камере с Канарисом. Он знает только то, что ему полагается знать. А вот мне снова нужен ваш поп... И кто-то еще, через кого мы будем гнать дезинформацию вашему новому покровителю Мюллеру. Вас интересует, почему я говорю с вами так открыто, несмотря на то что вы провалили дело? - Не я. - А кто? - Мы. Все мы. А в первую очередь Вольф. - Вы думаете, что говорите? - Думаю, думаю, постоянно думаю... Так почему же вы продолжаете быть со мной откровенным, несмотря на то что я провалил дело? - Потому что вы отдаете себе отчет; связывать себя с Мюллером накрепко - безумие. Мы, разведка, можем вынырнуть. Он, гестапо, - обречен на то, чтобы утонуть... Вы действительно уже побывали у него? - Да. - Он вызвал вас? Не поставив меня в известность? - Вы же все прекрасно знаете, бригадефюрер... Я думаю, офицер пограничной стражи на нашем "окне" возле Базеля, где я переправлял пастора Шлага, был перевербован Мюллером, как-никак это "окно" было вашим личным, по материалам гестапо оно не проходило... Через этого офицера Мюллер вышел на пастора. За стариком пустили "хвост", в Швейцарии пока еще сильны позиции баварца; в объекте интереса пастора оказался - согласно нашему с вами плану - Даллес. Тот вывел его на Вольфа; молодая нация, разведку только-только ставят, опыта мало - з а с в е т и л и с ь. Поскольку пастор числится за мной, Мюллер загнал меня в угол. Он не сказал мне и сотой доли того, что знает. Но он знает все. И об этом нашем разговоре я обязан буду ему доложить... Будь прокляты волчьи законы нашей фирмы, но не я ее основал. - И не я... Что вы ему отдадите из нашего разговора? - То, что вы позволите... Шелленберг поднялся, походил по кабинету, остановился возле книжного шкафа, достал книгу в старинном переплете (сафьян с золотым обрезом), открыл нужную ему страницу (была заложена красной тесемочкой) и зачитал: - Отец иронии и юмора Свифт уже в молодости предсказывал, что его ожидает помешательство. Гуляя однажды по саду с Юнгом, он увидел вяз, лишенный на макушке листвы. Свифт сказал Юнгу: "Я точно так же начну умирать с головы". До крайности гордый с высшими сановниками, Свифт охотно посещал самые грязные кабаки и там проводил дни и ночи в обществе картежников, бандитов и потаскух. Будучи священником, он писал книги антирелигиозного содержания, так что о нем говорили: "Прежде чем дать ему сан епископа, его следует заново окрестить". Асам про себя он написал так: "Слабоумный, глухой, бессильный, неблагодарный". Непоследовательность его была поразительна: он был в отчаянии, когда умерла Стелла, его любимая женщина, но, чтобы успокоиться, писал комические "Письма о слугах". Через несколько месяцев после этого Свифт лишился памяти, но язык его был по-прежнему острым как бритва. Потом он провел год в полнейшем одиночестве, затворившись в комнате, ничего не читая и не сочиняя. Он отказался от мяса и впадал в бешенство, когда слуга появлялся на пороге. Однако, когда он покрылся чирьями, разум его просветлел, и Свифт начал постоянно повторять: "Я - сумасшедший". Потом он снова впал в состояние полнейшей прострации, но порою ирония вспыхивала в нем с прежней силой. Когда за несколько месяцев до смерти в его честь была устроена иллюминация, Свифт заметил: "Пусть бы эти сумасшедшие не сводили с ума окружающих". Незадолго перед кончиной он написал завещание, отказав одиннадцать тысяч фунтов стерлингов в пользу душевнобольных. Он также сочинил эпитафию, которая служит выражением ужасных нравственных страданий, постоянно его мучивших: "Здесь похоронен Свифт, сердце которого уже не надрывается более от гордого презрения"... - Шелленберг поставил книгу на место, резко обернулся к Штирлицу: - Вы понимаете, зачем я прочитал вам это? - Видимо, хотите помочь мне понять подлинный психологический портрет Мюллера? - Мюллер работает на рейхсляйтера Бормана, и вам это прекрасно известно. - На Бормана этот отрывок не проецируется, бригадефюрер. - Сердце бедного Бормана уже давно разорвалось от гордого презрения к окружающим, Штирлиц. Он продолжает жить с разорванным сердцем... "И этот планирует меня для какой-то комбинации, - понял Штирлиц. - Они все что-то знают, а я не могу взять в толк, что именно. Меня и г р а ю т, и если я не пойму, в каком качестве, то, видимо, часы мои сочтены. А что если и Мюллер, и Шелленберг начали свою партию купно? Обменялись суждениями? Видимо, да, слишком точен и тот и другой в вопросах, никаких повторов. Но это - в мою пользу. Их подводит страстная тяга к порядку, они расписали свои роли; им бы следовало спотыкаться, повторять друг друга, быть самими собою... "С кем протекли его боренья, - в который уже раз вспомнил он стихи Пастернака, он прочел их в журнале, купленном им на парижском развале осенью сорокового года, - с самим собой, с самим собой!" - Что ж, - сказал наконец Штирлиц. - С разорванным сердцем можно поскрипеть, если хорошо работает печень, сосуды, почки и мозг. Если человек, сердце которого порвалось от "гордого презрения", имеет в голове такое, что иным и не снилось, тогда он может существовать... - Оп! Умница! Вы - умница, поэтому я прощаю вам то, чего не простил бы никому другому. Вы оказались посвященным в мое дело, Штирлиц, хотел я того или нет. Значит, мне нет нужды более таиться от вас. Если я удостоверюсь в вашей неискренности, вы знаете, как я поступлю, мы не бурши, чтобы пугать друг друга словесами перед началом драки... Так вот, если мне понятно, о чем думает наш с вами шеф, рейхсфюрер, о чем мечтает преемник Гитлера рейхсмаршал Геринг, о чем говорят между собою Гудериан, Типпельскирх и Гелен, считая, что в их кабинетах, проверенных связистами вермахта, нет аппаратуры прослушивания, то ни я, ни вы не знаем, о чем думает Борман. А он очень предметно думает о близком будущем, не находите? - Думаю, вы ошибаетесь. Он неразделим с фюрером. - Штирлиц, не надо. Он был неразделим с заместителем фюрера Штрассером и предал его. Он был неразделим с вождем СА кумиром национал-социализма Эрнстом Ремом и участвовал в его убийстве, он был неразделим с фюрером нашей партии Гессом и предал его, пока петух вообще еще даже и не кукарекал... Вы понимаете, отчего я так открыто говорю с вами? Я ведь раньше никогда так обнаженно не выявлял затаенную суть проблемы... Понимаете? - Нет. - Жуков вот-вот начнет штурм Берлина, Штирлиц. А это - конец, хотя на Зееловских высотах мы можем на несколько дней остановить их танки... Гелен доложил фюреру этой ночью, что силы русских превышают наши в пять раз. Вот так-то. Я это слышал своими ушами. Вы намерены погибать под обломками нашего государственного здания? Я - нет. Вот вам моя рука, пожмите ее и поклянитесь, что вы станете служить лишь моему делу - так, чтобы мы ушли отсюда вдвоем... Или втроем... - А кто будет третьим? Шелленберг долго молчал, потом ответил вопросом: - А если третьим будет Мюллер? - Вы наладили с ним добрые отношения во время моего отсутствия? - С ним невозможны добрые отношения. Но с ним возможны деловые отношения. А его дело - это жизнь. И за это дело он готов подраться. - А вам не кажется, что Мюллер будет той гирей на ноге, которая вас утопит? - Нас, - поправил его Шелленберг. - Нас, Штирлиц. Не сепарируйтесь, не надо. Мюллер полон такой информацией, которая нам с вами и не снилась. Он занимался "Красной капеллой" русских, я подключался лишь к заграничным операциям, он вел расследование лично, здесь, в Берлине. Он оставил кое-что про запас, он никогда не сжигает все мосты, он - я убежден - бережет какие-то точки опоры, ожидая новых гостей из Москвы... "Может быть, радисты, переданные мне, которые были внедрены в Веддинг и Потсдам, тоже ждут гостей? - подумал Штирлиц. - Почему нет? И первым гостем окажусь я". Шелленберг закурил свой "Кэмэл", внимательно проследил за тем, как догорела провощенная спичка, положил ее в пепельницу дирижерским жестом правой руки и продолжил: - Он вел дело особо законспирированной группы русской разведки, на которую я вышел в конце сорокового года, вы, верно, помните эту работу... - Помню, - ответил Штирлиц. (Еще бы не помнить - провал той группы чуть не стоил ему головы: один из участников подполья не выдержал пыток, сломался, дал показания; к счастью, Штирлиц ни разу не контактировал с ним; тот человек, который был у него на связи, выбросился из окна кабинета следователя.) - Он вел дело Шульце-Бойзена и Харнака, и он знает, что какие-то люди из этой группы остались, легли на грунт. Он вел дело Антона Зефкова... Я не говорю о том, что ему известно многое обо всех без исключения участниках заговора двадцатого июля... Это не очень-то интересует тех на Западе, кто уже сейчас подкрадывается к тайнам русской разведки в рейхе, но, тем не менее, этим человеком является Даллес и, понятно, сэр Уинстон, но впоследствии этот интерес будет пожирающим, маниакальным. - Даллеса и сейчас занимает все, связанное с участниками заговора генералов, бригадефюрер, - заметил Штирлиц. - Ему нужна легенда, он обостренно интересуется этим делом, поверьте. Хотя, вы правы, русская разведывательная сеть в рейхе занимает сейчас Даллеса в первую голову. Полагаете, что Мюллера - коли он возьмет с собою все наши досье - не вздернут? - Если попадется сразу после краха - могут впопыхах и вздернуть... Но ведь в условиях нашей задачи обозначен главный посыл: не попасться... Особенно в первые месяцы, потом - не так страшно; горячие головы поостынут, эмоции улягутся, делом надо будет заниматься, серьезным делом... - Полагаете, Мюллер тоже знает, к а к уйти? - Бесспорно. Он готов к этому лучше всех. - Факты? - Есть факты. Я их з н а ю, Штирлиц, и я дал ему понять, что знаю. Он ценит силу. Он оценил мою силу. Его знание русского вопроса сделает наш союз крайне ценным, мы станем некоего рода консультационной конторой - "выполняем заказы за наличный расчет, деньги пересылать в Парагвай, столица Асунсьон, качество гарантируем"... И чтобы эта моя задумка обрела форму реальности, нам нужны два человека... Один из них должен быть запятнан еврейской кровью. Не чистый, конечно, еврей, а четвертькровка, а еще лучше восьмушка, у Эйхмана есть отменная картотека. Вы должны поработать с ним, прежде чем пустите его в комбинацию... - В какую именно? - Перебросьте его в Швейцарию. Что ему там делать? Скажу позже, дам имя человека, на которого его надо будет вывести. Цель? Наше желание спасти от фанатиков тех несчастных евреев, которые обречены на уничтожение в концентрационных лагерях. - Во-первых, я пока не знаю, с кем мне предстоит заниматься, бригадефюрер. Во-вторых, я не представляю, к чему мне готовить этого человека, допусти мы, что у Эйхмана есть нужный нам персонаж: Шелленберг снова закурил, вопрос Штирлица словно бы не слышал, продолжал свое: - А второго человека зовут Дагмар Фрайтаг. - Шелленберг подвинул Штирлицу папку. - Ознакомьтесь у себя в кабинете, только потом вернете мне. Это - невероятная женщина: во-первых, красива, во-вторых, талантлива. Ее мать шведка. Вы должны будете в течение трех - пяти дней - не более того - перебросить ее в Стокгольм, проработав методы и формы связи. В Стокгольме она - как доктор филологии, специалист по скандинавским рунам - будет обязана не столько заниматься изысканиями германо-скандинавской общности в Королевской библиотеке, сколько подходом к семье графа Бернадота. Ясно? Я начинаю тур вальса с графом, Штирлиц. Мюллер намекнул, что ваше имя известно партайгеноссе Борману, вы ведь встречались с советником нашего посольства в Берне, который отвечает за дела партии, не так ли? Видимо, Борман именно поэтому заинтересовался вами, следовательно, вы гарантированы - на какое-то время - от любого рода неожиданностей со стороны Кальтенбруннера или того же Мюллера. Но если рейхсляйтер Борман узнает о Бернадоте так, что это нанесет ущерб моему делу, я пристрелю вас сам, здесь, в этом кабинете, вы понимаете меня? - Я понимаю, что зажат в угол, бригадефюрер. Я допускаю, что за каждым моим шагом следят, я чувствую, что в каждом моем слове ищут неправду. Что ж, так даже интереснее жить. Но убивать меня -даже в этом кабинете - неразумно, и обернется это против вас страшным, непоправимым ударом. Разрешите идти? Глаза Шелленберга замерли, что-то больное, тяжелое возникло в них; спросил он тем не менее усмешливо и добродушно: - Вы сошли с ума? - Я не Свифт, бригадефюрер. Я гарантирован, как и все мы, смертью, но только не от умопомешательства. - Извольте объяснить, что вы имели в виду, когда пугали меня! - Нет, я не буду этого делать. - Как вы смеете, Шти... - Смею! - Штирлиц, оборвав Шелленберга, поднялся. - Все кончено, бригадефюрер. Все. Нет начальников, нет подчиненных. Есть умные люди и есть дурни. Есть люди знающие, а есть люди темные. Поражение раздевает общество, обнажает хорошее и дурное, никаких поблажек; только правда; выживут те, кто имеет голову на плечах, кто знает и помнит. Так что сейчас вы заинтересованы во мне совсем не меньше, чем я в вас. А коли нет, то бог с вами. Смерти я не боюсь, ибо тайком, несмотря на запрет фюрера, верю во всевышнего. Шелленберг поднялся из-за стола, походил по кабинету, хрустко забросив руки за спину, потом остановился возле окна, заклеенного крест-накрест бумажными лентами, чтобы стекло не так часто вылетало из-за взрывных волн, вздохнул, сказал горько: - А вы мне все больше нравитесь, Штирлиц. Экий мерзавец, а?! А в общем-то, все верно: мы, верхние, проиграли страну, вы имеете право на позицию, каждому свое. Идите. И найдите мне у Эйхмана умного, несчастного, но отчаянного еврея. Он должен вступить в контакт с раввином швейцарской общины в Монтре и с экс-президентом Швейцарии Музи - как мой личный представитель. А вот чем он будет торговать и за какую цену, я скажу вам после того, как вы мне доложите: "Он готов к делу, и, если он нас предаст, я пущу себе пулю в лоб". Такой поворот вас устраивает? Штирлиц кивнул и устало сказал: - Хайль Гитлер! ...Мюллер смотрел на Штирлица тяжело, сосредоточенно, с открытой неприязнью. - Да, - сказал он наконец, - вы правильно посчитали мои ходы. Я действительно вошел в д е л о. Да, я действительно уговорился с Шелленбергом о координации кое-каких шагов. Да, действительно, я готовлю те досье, которыми можно будет торговать в скором будущем с людьми Даллеса. Да, действительно, мой Ганс станет сообщать мне о вас все, но более всего он должен следить за тем, чтобы Шелленберг не убрал вас, когда вы сделаете то, что он вам поручил. Поэтому - не торопитесь, Штирлиц. Не торопитесь! Сделайтесь нужным Шелленбергу в такой мере, чтобы он без вас з а п л а в а л. Знаете этот боксерский термин? Или вы все больше по теннисным? И не вздумайте так открыть себя перед Борманом, как открываетесь передо мною. Мы с Шелленбергом, увы, вынуждены ценить ум других; Борман лишен этого качества, ибо никогда не занимался практической работой; давать указания - легко, провести их в жизнь - куда сложнее. Мюллер поднялся, отошел к сейфу, открыл массивную дверь, достал папку, положил ее перед Штирлицем. - Это досье адмирала Канариса. Не обращайте внимания на игривость стиля, несчастный был неисправимым оригиналом, однако то, что здесь собрано, прояснит, отчего я надеюсь на спасение. Я имею в виду схватку американцев с русскими, ибо лишь это даст нам возможность о с т а т ь с я. Читайте, Штирлиц, я верю вам, как себе, читайте, вам это надо знать... "Источник, близкий к Белому дому, сообщил мне, что еще летом сорок первого года президент Рузвельт дал указание создать ОСС - "Отдел стратегических служб"', организацию, которой было вменено в обязанность заниматься политической разведкой и "черной пропагандой", направленной против стран оси. _______________ ' О С С - в настоящее время ЦРУ. Предприятие курирует пятидесятивосьмилетний Вильям Джозеф Донован, которого называют "диким", - республиканец школы президента Гувера, то есть поклонник "сильной руки"; открытый противник правящей демократической партии Рузвельта; ирландский католик, то есть бунтарь по натуре, отвергающий любые авторитеты, кроме, понятно, своего; миллионер, хозяин адвокатской фирмы, обслуживавшей некоронованных королей Уолл-стрита. После назначения шефом ОСС "дикий Билл" сразу же вошел в конфликт с одним из самых близких Рузвельту людей - с драматургом Робертом Шервудом, тем, кто писал костяки всех речей президента и был поэтому направлен на работу в "Отдел" одним из первых. Всякая идея обретает свое воплощение в практике под влиянием того, кто руководит повседневной работой; всегда даже в самый идеальный замысел коррективы вносят не те, которые п р и д у м а л и, но те именно, которые взялись за то, чтобы придумку сделать явью. По первоначальному замыслу Рузвельта, все было сконструировано таким образом, чтобы ОСС подчинялся объединенным штабам армии, флота и авиации, но Донован, ветеран первой мировой войны, награжденный тремя высшими наградами Америки, смог сепарировать ОСС от армии и флота. Будучи великолепным тактиком, Донован умел хитрить; он набрал в ОСС много таких сотрудников, которые окончили Вест-Пойнт, то есть считались людьми армии, кадровыми военными, - это успокоило генералов; после этого "дикий Билл" открыл двери ОСС для "штатских" - тех, кто представлял интересы корпораций и банков. А поскольку так уж завелось в Америке, что учебные заведения получают финансовую поддержку не от государства, но от корпораций, отслуживая им это н а у к о й, то вместе с руководителями промышленности и финансов в ОСС пришла ведущая профессура наиболее престижных университетов. Когда Донован собрал вокруг себя штаб верных ему людей, среди которых на первых порах выделялись представитель "Юнайтед Стейтс стил корпорейшен" Луис Рим, магнат с Гавай мультимиллионер Атертон Ричардс, профессор Гарвардского университета Джеймс Крафтон Роджерс и банкир из Нью-Йорка Джеймс Варбург, начальник ОСС сказал: - Друзья, начиная любую работу, следует отдать себе отчет в том, каким мы хотим видеть ее результат. Если работать, оглядываясь на бюрократов из государственного департамента, мы не сдвинемся с мертвой точки; дипломатия - наука легальных возможностей, в то время как наше дело нелегально с самого начала. Если мы решим подстраховать себя от наскоков государственного департамента и начнем консультировать наши шаги с армией, те замучают нас согласованиями и субординацией; великое право армии - открытый удар, завоевание пространства, наше дело не имеет ничего общего и с этой доктриной. Мы обязаны знать все, что происходит в мире, мы обязаны не просто понимать тенденции развития в Риме, Бангкоке, Берлине или Мадриде, мы должны организовывать эти тенденции, растить людей, формировать мнения, готовить впрок партии и премьеров, чтобы уже потом с ними, то есть с нашими кадрами, занимался государственный департамент, а если потребуется - армия. Ради Америки мы готовы остаться в тени, пусть лавры победителей достанутся тем, кто позирует репортерам; большой бизнес, на котором состоялись Штаты, не любит рекламы, он предпочитает свободу рук во имя великого действа. Деньги у нас есть, за работу надо уметь платить, кто как не Уолл-стрит знает это; поэтому вы не имеете права мелочиться, вы должны поддерживать риск; свобода рук нашим сотрудникам гарантирована - только в этом случае мы построим такой аппарат тайного знания, который будет нужен Америке отныне и навсегда! Имейте в виду, думать следует не о сегодняшнем дне, и даже не о завтрашнем: Германия обречена, войну на два фронта не дано выиграть ни одной державе; наша задача заключена в том, чтобы уже сейчас думать о будущем того мира, в котором станет жить Америка... Донован был прекрасным оратором: он дважды выдвигался на пост вице-губернатора и губернатора Нью-Йорка от республиканцев, он умел убеждать - даже Рузвельта; был смелым человеком, воевал на передовой, поэтому не боялся брать на себя ответственность ("Единственно, о чем я жалею, - говорил он в узком кругу друзей, - так это о том, что был слишком молод в восемнадцатом, когда служил в России, в нашем экспедиционном корпусе; наши болваны жили в эмпиреях - "вот-вот большевики рухнут сами", - а они сами никогда не рухнут, а если бы я имел тогда свободу рук, я бы знал, как вернуть в Петербург Керенского"); он имел прекрасные связи с тем, кто п л а т и т в Америке. Он поэтому начал работу широко и всеохватно. - Не страшитесь самых сомнительных контактов, - не переставал повторять Донован своим сотрудникам. - Ищите людей всюду, где только можно; если бы я был убежден, что приглашение Сталина на пост вице-директора ОСС принесет успех делу, я бы не задумываясь просил его занять кабинет напротив моего и поддерживал бы с ним самые добрые отношения - до того дня и часа, когда с Гитлером будет покончено... Главным отделом ОСС стало управление исследований, поисков и анализа. Не только банкиры, выпускники Вест-Пойнта и юристы собрались здесь, но и цвет американской журналистики, начиная с Джозефа Олсопа и кончая Уолтом Ростоу. Возглавляли работу профессора Шерман Кент' и Эврон Киркпатрик''. _______________ ' Ш е р м а н К е н т в 1950-1967 гг. - зам. директора ЦРУ. '' Э в р о н К и р к п а т р и к - зам. начальника отдела разведки госдепартамента в 1954 г.; с 1955 г. - президент научно-исследовательской "Организации исследований", тайного филиала ЦРУ. Однако создание второго по величине и значимости подразделения ОСС, названного отделом рабочего движения, вызвало в Вашингтоне бурю. Первым в колокола тревоги ударил директор ФБР Джон Эдгар Гувер, ревниво наблюдавший за тем, как Донован разворачивает политический сыск в мире; привыкший быть бесконтрольным хозяином секретной службы в стране, Гувер оказался неподготовленным к тому, что все заграничные операции присвоил себе миллионер с Уолл-стрита. - Пусть это и не его идея - создать рабочий отдел, а полковника Хэбера Бланкенхорста, за которым не только армия, но и сенатор от Нью-Йорка Роберт Вагнер, - доказывал своему покровителю сенатору Трумэну шеф ФБР, - все равно это недопустимо! Только подумать - он приглашает тех, кто связан с рабочим движением, в государственное учреждение США! Он назначил шефом этого отдела еврейского юриста Артура Гольдберга' - его предки эмигрировали к нам из России. _______________ ' А р т у р Г о л ь д б е р г - министр труда в кабинете Кеннеди; до 1968 г. - посол США в ООН. Трумэн, как утверждает мой источник, близкий к Капитолию, слушал Гувера молча, определенных ответов не давал, отшучивался, однако все имена записывал на отдельных листочках бумаги. Вообще-то задуматься было над чем: Донован позволил Гольдбергу пригласить в "Отдел" нескольких участников "батальона Линкольна", которые сражались в Испании бок о бок с русскими коммунистами против войск генералиссимуса Франко и летчиков рейхсмаршала Геринга; более того, он взял на работу тех профсоюзных деятелей, которые ранее активно выступали против монополий и поддерживали забастовщиков. Донован, однако, посмеивался: - Я представляю себе, что будет с Гувером, когда он узнает, что я пригласил в управление исследований, поисков и анализа бывшего немецкого коммуниста Герберта Маркузе. Гувер умеет ловить гангстеров и шпионов в Штатах, но он ничего не понимает в международных делах: я не могу работать с подпольными профсоюзами в оккупированных странах без помощи радикалов; никто так точно не определит ситуацию в рейхе Гитлера, как Маркузе; придет время, и мы разберемся с нашими левыми, но это будет после того, как они сделают все для победы над нацистами и закрепления наших позиций в Европе, когда там образуется вакуум. Тем не менее Донован был вызван в Капитолий для объяснений, - естественно, с "подачи" Гувера. По-прежнему посмеиваясь, он заметил: - Если мы хотим иметь организацию, составленную из кристальных - с нашей точки зрения - людей, которые отвечают меркам Гувера, тогда получится мертворожденное дитя, ибо работают люди, а не анкеты; дайте моим сотрудникам ш а н с на риск приглашать в аппарат того, кого они считают нужным. Заметьте себе, что отдел контрразведки ОСС возглавляет такой известный всем вам юрист, как Джеймс Мэрфи, - он всегда стоял на защите интересов наших концернов, именно поэтому и наладил прекрасные отношения с профсоюзами, особенно левыми, чтобы знать обо всем происходящем в стане противника. Донован давал объяснения в те дни, когда первые бюллетени ОСС начали поступать в Белый дом. Готовили их молодые сотрудники ОСС Артур Шлесинджер', Леонард Микер'' и Рэй Клайн'''; информация была интересной, объективной; от Донована о т с т а л и, он только этого и добивался; руки развязаны, началась переброска агентуры в Лондон, Африку, Китай, Индию, пошла истинная работа впрок... _______________ ' А р т у р Ш л е с и н д ж е р - один из ведущих политиков США. '' Л е о н а р д М и к е р - советник госдепартамента; до 1969 г. - посол США в Румынии. ''' Р э й К л а й н - представитель ЦРУ в Лондоне до 1953 г.; на Тайване - д