лне может готовить вторжение с целью запереть Средиземное море и сделать его нацистским "озером". Изначальная идея ОСС была разумной и благородной, ибо, судя по всему, должна была работать на дело борьбы против Гитлера. Правительство Виши пошло на условия Мэрфи, и в начале июня 1941 года двенадцать "продовольственных советников" высадились в Касабланке и Алжире, несмотря на открытое неудовольствие Канариса, Риббентропа и Гиммлера. Впрочем, поскольку между США и рейхом тогда еще сохранялись нормальные дипломатические отношения, дело и ограничилось выражением неудовольствия, всего лишь. В декабре 1941 года, когда Красная Армия нанесла первое сокрушительное поражение Гитлеру под Москвой, Рузвельт и Черчилль встретились в Вашингтоне. Именно тогда впервые встал вопрос о высадке союзного экспедиционного корпуса в Северной Африке. Поначалу эта операция планировалась как помощь восставшим французам. Мэрфи уполномочили обратиться к Вейгану с предложением взять на себя миссию командующего армией французского Сопротивления, несмотря на то что в Лондоне активно работал де Голль, а в самой Франции в подполье героически сражались коммунисты; однако ни к де Голлю, ни к коммунистам не обратились - взор представителей монополий в ОСС был обращен на консерватора, человека дремучемонархических убеждений. Понятно, Вейган отказал: "Я не могу предать моего друга Петена - этот герой Франции не заслуживает того, чтобы его покидали в трудные дни". Мэрфи начал искать нового человека, чтобы провозгласить его главой "патриотической борьбы" французского народа Северной Африки. Ему помогли люди ку-клукс-клана, зоологически ненавидевшие негров и арабов; они-то и назвали своего кандидата - крупного предпринимателя, обосновавшегося В.Алжире, Жака Лемегра-Дебрюи. Главное достоинство его состояло в том, что он был близок к французским фашистам - кагулярам, которые в свое время пытались поднять вооруженное восстание против социалистического правительства Леона Блюма, получая оружие и деньги от гитлеровского агента в Париже Отто Абеца. Поскольку на повестке дня стояла высадка союзников в Северной Африке, Донован отправил в Касабланку и Танжер своих наиболее доверенных агентов. Первым был капитан Роберт Солборг; сын польского генерала, служившего в царской армии, он, после ранения на германском фронте, был отправлен в русскую военную миссию в США; здесь его застала революция; будучи убежденным монархистом, в Россию он не возвратился, получил американское гражданство, стал военным атташе США в Париже, затем принял приглашение корпорации "Армко стил" и сделался ее представителем во Франции; после капитуляции Парижа часто путешествовал по Германии со своим американским паспортом, но рапорты отправлял не в Вашингтон, а в Лондон, в МИ-6 - секретную службу империи; Донован пригласил его в ОСС и отправил руководить резидентурой в Лиссабоне. Именно оттуда в феврале 1942 года Солборгу и было поручено, связавшись с Мэрфи, начать контакты с французским и арабским подпольем в Северной Африке, чтобы готовить почву для вторжения союзников. Вторым агентом Донована был герой первой мировой войны полковник Вильям Эдди. Воспитанный в Сирии, великолепно говоривший по-арабски, он имел громадные связи в Танжере, Тунисе и Алжире. В течение нескольких месяцев Эдди сумел подготовить дворцовый переворот в Тунисе, следствием которого был бы приход нового премьера, ставленника Америки, однако Мэрфи, и г р а в ш и й вместе с Солборгом фашиствующих кагуляров, торпедировал эту идею, хотя Донован уже выплатил Эдди пятьдесят тысяч долларов на подкуп родственников тунисского лидера, готовых расстрелять своего единокровна. - Кагуляры во главе с Лемегром не простят нам вторжения в дела французских колоний, - сказал Мэрфи Доновану. - Нам сейчас важнее получить французов, чем играть в дворцовые арабские игры: пусть расстрелами занимаются кагуляры, они это умеют, нам пока что следует быть в стороне... Пятьдесят тысяч долларов списали в убыток, премьера оставили до поры до времени сидеть в своем дворце и спать с семью молодыми женами, а всю работу сосредоточили на том, чтобы вооружить французскую армию в Северной Африке и поднять ее на восстание против немцев, провозгласить французское правительство в изгнании и, таким образом, з а д а в и т ь как де Голля, так и коммунистическое подполье в Париже. Донован выделил на этот проект миллион долларов; помогли корпорации, особо заинтересованные в послевоенных связях с Африканским континентом. Деньги получены, включен счетчик, необходим лидер. Именно в ту пору сделался популярным генерал Анри Жиро, только что бежавший из германской тюрьмы; он жил нелегально во Франции. Однако как раз тогда Пьер Лаваль, в прошлом заявлявший себя как левый министр, переметнулся к гитлеровцам, выступил по радио Виши с погромной речью, потребовал издания еще более жестких антисемитских законов и был приведен людьми Шелленберга и Скорцени к власти; Дарлан получил пост военного министра, а затем был вообще вытеснен в Северную Африку вместо престарелого Максимилиана Вейгана. И тогда, забыв имя генерала Жиро, Донован принял решение: как и в Китае, - играть "состоявшуюся карту", то есть искать ключи к коллаборационисту и изменнику Дарлану. Естественно, Рузвельт не знал и не мог знать об этой игре ОСС: ему представили доклад, из которого со всей очевидностью явствовало, что де Голль слишком своенравен и неуправляем. Поддерживая его, Штаты будут - вольно или невольно - способствовать колониальным претензиям Лондона и Парижа; Африка по-прежнему останется закрытой зоной для американского "демократического эксперимента"; Жиро - слишком "военный", с ним не сговоришься. Впрочем, Донован поставил свое д е л о так, что ему не требовалось одобрения; достаточно того, что президент п р о и н ф о р м и р о в а н; вопрос доверия - вопрос вопросов большой политики. Тем не менее уже после того как ОСС "поставило" на предателя Дарлана, Розенборо, агент Донована, зондирующий контакт с людьми де Голля, убедился, что единственно серьезной фигурой из всех тех, кто возглавлял борьбу французов за рубежом, является де Голль. Штаб планирования ОСС поддерживал мнение Розенборо, ибо этому подразделению было позволено все, кроме одного: люди, конструировавшие политику, не имели права лгать - пусть самая горькая правда, но правда, только правда, ничего кроме правды... Тогда агент ОСС Шепард начал более предметные переговоры с левым, примкнувшим к голлистам, - Эммануэлем д'Астье де ля Вижери. Тот прибыл в Лондон с юга Франции. - Мы, те, кто сражается с оружием в руках за свободу Франции, никогда не позволим себе пасть до того, чтобы войти в контакт с Дарланом. Даже достойный уважения Жиро не может стать лидером сражающейся Франции, поскольку все мы признаем лишь одного человека - Шарля де Голля. Но Донован решил ни в коем случае не отступать от намеченного плана; упорство, однако, полезно живописцу, следующему правде натуры и цвету; политик, слепо придерживающийся выбранной линии, рано или поздно обречен на проигрыш; умение вовремя переориентироваться - удел талантов; Донован был способным разведчиком, но талантливым политиком - никогда. К Розенборо и Шепарду не прислушались, людям из отдела планирования было рекомендовано "не суетиться под клиентом": задуманное Донованом следует осуществить - и точка. Де Голлю было запрещено сообщать о дате предстоящей высадки союзников на Севере Африки. Офицерам ОСС предложили воздержаться от дальнейших контактов с его людьми. Генерала Жиро тайно везли из Франции на Север Африки; тем не менее его высадили из подводной лодки в Гибралтаре лишь на следующий день после того, как англо-американцы высадились в Африке. Жиро торжественно приветствовали командующий экспедиционной армией союзников Эйзенхауэр и майор ОСС Леон Достер. Однако Жиро ошеломил Эйзенхауэра требованием немедленной высадки союзников на юге Франции и передачи верховного командования ему, новому лидеру. Тогда-то Мэрфи встретился в Алжире с петеновским верховным комиссаром Дарланом и предложил сделку: он, пронацист, предатель Франции, черный антисемит и гитлеровский симпатик, объявляет перемирие с высадившимися англо-американскими войсками и, пользуясь поддержкой ОСС, провозглашает себя диктатором Севера Африки. Анри д'Астье де ля Вижери, брат Эммануэля, подпольщика, связанного с левыми в оккупированной Франции, был начальником секретной полиции у Дарлана. Кагуляр, - но не фашист по убеждениям, а роялист, - он начал готовить заговор против Дарлана. Молодой монархист Фернан Бонье де ля Шапель убил Дарлана; через двадцать восемь часов он был расстрелян; просьбу о помиловании отменил генерал Анри Жиро. На следующий день Жиро назначил одного из самых реакционных петеновских генералов на пост главы чрезвычайного трибунала по расследованию обстоятельств убийства Дарлана. А после этого санкции обрушились на голлистов с сокрушающей силой. Все те, кто поддерживал генерала де Голля и его "Свободную Францию", были схвачены и отправлены в концентрационные лагеря на юг Алжира, в пустыню. ... Так, перешагнув через трупы многих политических деятелей, офицеры Донована шли к своему могуществу. Ступени, по которым ОСС шагала к могуществу, были сложены из трупов политических деятелей. - Ребята, - повторял Донован, - все можно, абсолютно все, если только это действительно на пользу Америке... На "пользу Америке", тем ее корпорациям, которые мечтали о владычестве в послевоенной Германии, был Гиммлер с его аппаратом подавления, поэтому Центр весьма внимательно наблюдал за каждым шагом Донована и его головного отряда в Берне. Исаев поэтому и должен был оказаться той лакмусовой бумажкой, которая быстрее всего могла прореагировать на происходящее и передать сигнал тревоги из Берлина. ..."Берлин. Юстасу. Срочно сообщите о судьбе обергруппенфюрера СС Карла Вольфа. По нашим сведениям, он вернулся в Северную Италию. Так ли это? Центр". ПОСЛЕДНЯЯ ИГРА __________________________________________________________________________ После того как Мюллер уверился в том, что Штирлиц связан с Москвою, он до конца понял, как ему следует поступать, ибо его план работы против Кремля состоял из нескольких фаз, впрямую друг с другом не связанных, но, тем не менее, подчиненных единому генеральному замыслу. Поэтому, встретив Штирлица, он сказал: - Дружище, подите-ка к себе и переоденьтесь. У вас в шкафу есть вечерний костюм, не так ли? - Ваши люди даже подкладку пороли, смотрели, не держу ли я чего-либо в ватных плечиках, - ответил Штирлиц. - Предупредите, чтобы зашивали теми же нитками, я зоркий, группенфюрер, привык замечать мелочи. - Распустились, - вздохнул Мюллер. - Накажу. Я ведь их лично инструктировал по поводу ниток. - И что мы станем делать в вечерних костюмах? - Слушать музыку, - ответил Мюллер. - Рейхсминистр военной экономики доктор Шпеер дал указание, чтобы электростанция снабжала светом зал филармонии; он благоволит музыкальному директору Герхарду фон Вестерману, даже с Геббельсом поссорился: тот приказал всех оркестрантов забрать в "фольксштурм", а Шпеер любит музыку. Сегодня дают концерт этого самого... боже, вылетело имя... ну, глухой старик... - Бетховен, - сказал Штирлиц, тяжело посмотрев на Мюллера. - Он умер, когда был почти одного возраста с вами, вы же себя стариком не называете... - Не обижайтесь, Штирлиц, это сентиментализм, а он мешает нашей работе... - Вечерний костюм я надену, но без пальто мы в филармонии окочуримся, группенфюрер... - От куда знаете? - Я бываю там два раза в месяц, забыли? - Не считайте, что я постоянно держу для вас личную охрану, Штирлиц. За вами смотрят только тогда и лишь там, где это целесообразно. ...Мюллер сдал свое пальто в гардероб, где у вешалок стояли инвалиды, только-только выписавшиеся из госпиталей; те древние старики в черных униформах с золотыми галунами, к которым так привыкли берлинцы, поумирали от голода и холода; инвалиды работали неумело, роняли номерки, кряхтя и морщась от боли, поднимали их, бормоча под нос ругательства; впрочем, разделось всего человек тридцать, да и те - заметил Штирлиц - пришли на концерт, поддев под пиджаки и фраки меховые курточки. Мюллер усаживался в кресло обстоятельно. Это его усаживание показалось Штирлицу до того отвратительным, что он с трудом удержался от желания демонстративно отодвинуться. Мюллер словно бы понял затаенное желание Штирлица и улыбнулся, заметив: - Выдержка у вас могучая, я бы на вашем месте рявкнул... Когда начали "Эгмонта", Штирлиц сразу же вспомнил, как в Париже, в сороковом году, в отеле "Фридман" на авеню Ваграм он настроился на московскую радиостанцию "Коминтерн" и поймал передачу из Большого зала консерватории, когда в музыкальной поэме от автора читал Василий Иванович Качалов, а дирижировал Самуил Самосуд. Штирлиц подумал тогда, что русская режиссерская мысль далеко обогнала немецкую; впрочем, тяга музыкального искусства рейха к хоровым решениям классики, боязнь появления на сцене л и ч н о с т и, желание сбить всех в кучки и поставить во главе каждой функционера НСДАП сыграло злую шутку: во время владычества нацистов были построены великолепные автострады, мощные станки, сверхскоростные самолеты, но не было создано ни одной книги, которая бы перешагнула границы тысячелетнего рейха, ни одного фильма, оперы, симфонии, картины, скульптуры, которые бы вызвали интерес мировой общественности; нацизм с его г р е б е н к о й, с призывами к следованию традициям (толком никому неведомым), с его ненавистью к поиску новых форм обрек народ мыслителей и поэтов на духовное нищенствование. Лишь молодой Герберт фон Кароян, которому благоволил Гитлер, позволял себе быть оригинальным - его манера дирижирования отличалась от всех. Когда Геббельс заметил, что такого рода аномалии пора положить конец - разлагает других музыкантов, толкает их к грани всепозволенности в самовыражении, - Гитлер возразил: - Кароян в музыке подражает моей манере говорить с нацией. Не мешайте ему быть самим собой, в конце концов он пропагандирует только великих немцев; насколько мне известно, он не включает в свои концерты ни Чайковского, ни Равеля. Слушая в Париже, оккупированном гитлеровцами, р у с с к о г о "Эгмонта", Штирлиц испытывал тогда высочайшее чувство гордости - даже в горле першило - от того, что именно его революция, его Россия сообщила миру такой невиданный в истории человечества п о л е т поиска в искусстве, какой был разве в лучшие годы Эллады и Возрождения. Он вспоминал Маяковского, Эйзенштейна, Шостаковича, Кончаловского, Прокофьева, Яшвили, Есенина, Дзигу Вертова, Радченко, Пастернака, Коровина, Блока, Эль Лисицкого, Таирова, Мейерхольда, Шолохова, он вспоминал фильмы "Чапаев", "Мать", "Мы из Кронштадта", "Веселые ребята", которые триумфально покатились по миру. Какому искусству выпадала еще столь завидная доля - в течение десяти лет дать такое количество великих имен, которые, в свою очередь, родили своих последователей в мире?! ...Мюллер склонился к Штирлицу, заметив: - Эгмонт явно тяготеет к большевизму, отказывается от компромисса. - А разве член НСДАП может идти на компромисс с врагом? - Я бы немедленно принял предложение палачей, - шепнул Мюллер и странно подмигнул Штирлицу. Концерт прервали через десять минут: начался налет англичан - гул их "москито" берлинцы узнавали сразу же. Возвращаясь пешком на Принцальбрехтштрассе, Мюллер долго вышагивал молча, а потом сказал: - Послушайте, дружище, вы - умный, вы все поняли верно и про мою попытку сблокироваться со всеми теми, кто думает о мирном исходе битвы, и про новые отношения между мною и вашим шефом, но главного вы не знаете. И это бы полбеды... Главного не знаю я, поэтому я и вытащил вас послушать, как на сцене голосят голодные хористки. Работая много лет в том кабинете, который вам теперь хорошо известен, я отучился верить людям, Штирлиц. Я не верю даже себе, понимаете? Нет, нет, это правда, не думайте, я сейчас не играю с вами... Рубенау, Дагмар, в о з о б н о в л е н и е прерванных переговоров - зачем все это? - Видимо, для того, чтобы продолжить переговоры. Мюллер досадливо махнул рукой: - Переговоры идут постоянно, Штирлиц, они не прерывались ни на минуту... Шелленберг еще в сорок четвертом году летал в Стокгольм и в отеле "Президент" вел беседу о сепаратном мире с американцем Хьюитом... Он у ж е устроил встречу экс-президента Швейцарии доктора Музи с Гиммлером. И было это не вчера, и не через Рубенау, а пять месяцев назад, накануне нашего удара по англо-американцам в Арденнах, когда те покатились назад. И они договорились. И Гиммлер позволил вывезти из наших концлагерей богатых евреев и знаменитых французов. Понимаете? Договорились. И Шелленберг пришел ко мне - после звонка Гиммлера - и получил у меня право на освобождение двух тысяч пархатых и французиков. Но потом мы ударили, и союзники побежали, и Гиммлер прервал все контакты с Музи, только Шелленберг продолжал суетиться - у меня в досье лежат об этом все документы... А после того как в январе Сталин начал наступление под Краковом и спас американцев, поскольку мы должны были перебросить с Запада наши части против Конева, рейхсфюрер снова встретился с Музи - и было это в Шварцвальде, возле Фрайбурга, двенадцатого февраля, до того еще как вы отправились в Швейцарию - и подписал новый договор... Понимаете? Подписал договор, по которому обязался каждые две недели освобождать тысячу двести богатых евреев и отправлять их в вагоне первого класса в Швейцарию. А еврейские финансисты взамен этого пообещали прекратить антигерманскую пропаганду в тех газетах Америки, которые они контролируют... Ах, если бы Гитлер сговорился с ними три года назад! Если бы... Эти финансисты обязались платить золото Международному Красному Кресту через экс-президента Музи, а тот в свою очередь покупает нам на эти деньги бензин, машины и медикаменты... И они уже идут в рейх, поэтому стали снова летать наши самолеты, Штирлиц, поэтому мы с вами до сих пор ездим на своих машинах... Более того, Гиммлер заключил пакт с американскими евреями из банков, который дает ему право на защиту, потому что, как выясняется, именно он, рейхсфюрер СС, осуществил спасение несчастных, обреченных маньяком Гитлером на уничтожение, пусть за него замолвят словечко... И ведь замолвят, поверьте... Штирлиц покачал головой: - Не считайте мир беспамятным... Мюллер горестно усмехнулся: - Памяти нет, Штирлиц. Запомните это. Дайте мне право редактировать "Фелькишер беобахтер" и "Дас шварце кор", а также составлять программы радиопередач, и я в течение месяца докажу немцам, что политика антисемитизма, проводившаяся ранее, была вопиющим нарушением указов великого фюрера - он никогда не звал к погромам, это все пропаганда врагов, он хотел лишь одного: уберечь несчастных евреев от гнева их конкурентов. Память... Забудьте это слово... Злопамятство - да, но это качество к понятию "память" никакого отношения не имеет, лишь к темной жажде мести... Так вот, этот договор Гиммлера мы все-таки смогли поломать... То есть что значит "мы"? Кальтенбруннер , не я, по мне пусть еврей станет канцлером, все проиграно, будь что будет... Кальтенбруннер, мне сдается, имеет свои источники информации по поводу того, что происходит на Западе и в окружении Гиммлера... Словом, я сделал так, что была перехвачена французская шифровка в Мадрид о переговорах Музи с Гиммлером, и Кальтенбруннер, естественно, сразу же доложил ее фюреру. А тот отдал приказ: "Каждый, кто помогает еврею, англичанину или американцу, сидящему в лагере, подлежит расстрелу без суда и следствия". - А если б речь шла а польских, французских или югославских узниках? - Штирлиц, надо ставить вопрос так, как он сформулирован у вас в голове: "Что было бы, если б речь зашла о русских заключенных?" Вы ведь это хотели спросить? Ответ вам известен заранее, не прикидывайтесь, вы прожженный. - Как раз эта игра выходит именно у прожженных, - заметил Штирлиц. Мюллер остановился, достал платок, высморкался и лишь потом рассмеялся. - После налетов, - сказал он, все еще улыбаясь, - особенно весной, в Берлине пахнет осенним Парижем. Только там жарят каштаны, а у нас человечину... Но двинемся в нашем рассуждении дальше, я заинтересован в том, чтобы послушать ваше мнение обо всем происходящем, Штирлиц... Дело в том, что Шелленберг склонил к сотрудничеству обергруппенфюрера Бергера, начальника нашего управления концлагерей, и тот обязался не выполнять приказ Гитлера об эвакуации, то есть, говоря прямо, о тотальном уничтожении всех узников. И Музи знает об этом от Шелленберга. Но он не просто знает об этом: он выполнил просьбу вашего шефа, и посетил Эйзенхауэра, и передал ему карту, на которую нанесено расположение всех наших лагерей... Наносил их туда Шелленберг... Лично... И он же - видимо, получив от американцев индульгенцию - пытается сейчас освободить из лагеря французского министра Эррио, его коллегу Рейно и членов семьи генерала Жиро... Кальтенбруннер запретил мне выпускать их, и я сказал об этом вашему шефу, и он сейчас обламывает Гиммлера, который боится принять решение - он раздавлен своим страхом перед фюрером... Вот так-то, Штирлиц... И со Швецией все катится как по маслу... У меня уже два месяца лежит перехваченный текст телеграммы шведского посла Томсена к Риббентропу о желании графа Бернадота встретиться с Гиммлером, именно с Гиммлером... Я знаю, что Риббентроп присылал к Шелленбергу своего советника доктора Вагнера; тот спрашивал, что все это значит; ваш шеф, естественно, ответил, что ему об этом ничего не известно, хотя именно его люди п о д п о л з л и к Бернадоту и натолкнули его на мысль о встрече с рейхсфюрером... Риббентроп обратился к Гиммлеру, тот ответил, что Бернадот - могучая фигура, но пусть с ним беседует он, Риббентроп, а сам приказал Кальтенбруннеру отправить к фюреру Фегеляйна' с просьбой о санкции на контакт со шведом. Гитлер выслушал своего родственника и отмахнулся: "В период тотальной битвы нечего думать о застольной болтовне с членами королевских фамилий"... Но Шелленберг все равно сделал так, что Бернадот, не дожидаясь ответа Риббентропа, прилетел в Берлин. И встретился с Риббентропом, Шелленбергом и... С кем бы вы думали? С Кальтенбруннером. И снова попросил аудиенции у Гиммлера, подчеркивая при этом, что его особо волнует судьба Дании, Норвегии и Голландии... И Шелленберг отвез Бернадота к Гиммлеру в его особняк в Хохенлихен... И они договорились, чтобы все датские и норвежские заключенные были - в нарушение приказа фюрера - собраны в один концлагерь на севере Германии. И за это люди из Швеции стали поставлять бензин нашей армии и СС... Так вот я и спрашиваю, зачем Шелленберг втягивает вас в странную игру, говоря, что он намерен в о с с т а н о в и т ь прерванные контакты? _______________ ' Ф е г е л я й н - группенфюрер СС, был женат на сестре Евы Браун, являлся личным представителем Гиммлера при ставке Гитлера. ...Мюллер - до вчерашнего дня, до очередной встречи с Шелленбергом - не знал об этих переговорах всей правды; какая-то часть информации поступала ему, понятно, но, готовясь к и г р е со Штирлицем, не открывая карт Шелленбергу, он попросил "милого Вальтера" объяснить ему ситуацию более подробно. Шелленберг, заинтересованный в добрых отношениях с Мюллером, не догадываясь, что у того есть свой, особый план действий, открыл шефу гестапо то, что он считал целесообразным открыть. При этом Шелленберг не знал того, что было известно Мюллеру о Штирлице; этот козырь папа-Мюллер берег ото всех как зеницу ока, ибо связывал с этим свою коронную операцию, которая окажется для него спасением в будущем; то, что он задумал против России, будет столь громким, об этом так заговорят во всем мире, что автора такого рода комбинации будут опекать самые сильные люди Запада; те умеют ценить мобильный ум, способный на кардинальные акции; Мюллер - способен, такое Гелену не снилось - педант, одно слово. ...Слушая Мюллера, Штирлиц испытывал мучительное желание закурить, пальцы были ледяными; он, однако, заставил себя хмыкнуть: - Значит, все то, что я делал в Берне, было суетой и ширмой для чего-то очень важного, того, что недоступно моему разуму? - Моему - тоже, - ответил Мюллер. - Только в Берне вы не суетились, а помогали мне и Борману понять механику приводных ремней. Увы, мы так и не поняли смысла этой механики, хотя один из ремней перерубили... - А что же бедолага Вольф? - Они сейчас временно вывели его из игры. Мне сдается, они считают его своим главным резервом; все-таки Вольф контролирует более чем полумиллионную армию в Италии, это чего-то стоит... - Ну так и зачем Шелленберг втягивает меня в в о с с т а н о в л е н и е того, что не было разрушено? - Меня это интересует больше, чем вас, Штирлиц. Чем выше положение человека в тоталитарной структуре, находящейся на грани краха, тем более он озабочен не общим, но личным... - Хотите, я спрошу обо всем этом Шелленберга? - Он вас пристрелит. Сразу же. Нет, так нельзя... Думайте. У вас есть ночь на раздумье. А потом приходите ко мне и попробуем обсудить это дело сообща еще раз. ...Через три часа Мюллер прочитал расшифрованную телеграмму Штирлица в Центр о том, что он ему только что рассказывал. "Оп! - улыбнулся Мюллер. - Пусть Сталин думает; пусть он думает о тех, кто здесь, в Берлине, стоит сейчас в оппозиции Гиммлеру; пусть он думает об американцах; о том, что Гиммлер вот-вот сговорится с Даллесом; пусть выбирает, он теперь может выбирать: я ему предложил себя, Борман - тем более, в то время как в Америке все более консолидируются те силы, которые стоят в оппозиции Рузвельту и открыто ненавидят Кремль..." ЛИДЕР И ТЕ, КТО ЕГО ОКРУЖАЕТ __________________________________________________________________________ Как и всякий выдающийся политик эпохи, президент США Франклин Делано Рузвельт верил своему штабу, полагая, что малейшая тень неискренности, возникшая среди тех, кто готовит и формулирует политические решения, нанесет труднопоправимый ущерб делу страны. Поэтому, получив новое послание русского премьера - сухое и резкое - по поводу контактов англо-американских секретных служб в Швейцарии с людьми обергруппенфюрера Вольфа, президент долго раздумывал, к кому из самых близких людей следует обратиться с довольно деликатной просьбой: выяснить и в государственном департаменте, и в Пентагоне, и в управлении стратегических служб Донована, чем по-настоящему объяснима столь открытая тревога и раздраженность русского руководителя, не заметить которую в его посланиях просто-напросто невозможно. Президент понимал, что ныне далеко не все люди в Вашингтоне разделяли его точку зрения на роль России в послевоенном мире. Он знал, как сильны в стране традиции, как устойчивы стереотипы представлений среди тех, кто воспитывался в одних и тех же колледжах, посещал одни и те же клубы, читал одни и те же книги, играл в гольф на одних и тех же полях, восхищался тем, что восхищало прессу, и с отвращением относился к тому, что подвергалось прагматичным, не очень-то доказательным, но вполне привычно сформулированным нападкам в "Нью-Йорк таймс", "Балтимор Сан" или "Пост". В этом смысле, считал Рузвельт, американцы тщились быть еще более традиционными, чем "старшие братья", англичане, которые стояли на том, что мнение, однажды сформулированное теми, кто отвечал за т е н д е н ц и ю, обязано быть постоянным, неизменным; корректировка возможна сугубо незначительная; престиж великой нации не позволяет р е з к и х поворотов - никому, никогда и ни в чем. Поэтому президент и пытался понять, что же именно в его посланиях Сталину - вполне откровенных, составленных в самых дружелюбных тонах, - могло так раздражать кремлевского лидера. Прислушиваясь к советам членов своего штаба, сохраняя с теми, кто составлял его о к р у ж е н и е, самые добрые, дружеские отношения, Рузвельт тем не менее особенно важные решения принимал единоправно (лишь от Гопкинса, Моргентау и Икеса он не таил ничего); он сам переписывал документ, если хоть одно слово казалось ему слишком расплывчатым, недостаточно определенным, излишне резким или, наоборот, чрезмерно мягким; поскольку он зачитывался Кантом, ему казалось, что причинность обязательно сопрягается с понятием закона; поскольку в причинности сокрыта необходимость бодрствующего мышления, поскольку, наконец, форма восприятия жизни через слова есть выражение н е о б х о д и м о с т и жизни, президент дважды просил своего личного адъютанта вновь принести ему папку с перепиской по вопросу о контактах в Берне и углублялся в а н а л и з того именно, что определяло ситуацию, то есть в с л о в о, а то, что Сталин, воспитанный в духовной семинарии, относился к слову совсем не просто, было Рузвельту ясно. Текст своего послания показался президенту - после самого придирчивого чтения - вполне корректным; как опытный стратег политической борьбы, он знал цену тем словам-минам, которые загодя закладываются в речи, произносимые государственными и партийными деятелями. ...Поэтому, внимательно проштудировав текст - с карандашом в руке, придираясь к каждой запятой, - Рузвельт со спокойной уверенностью в своей правоте и союзнической честности отложил послание и, сцепив большие плоские пальцы, признался себе в том, что его постоянно мучают несколько вопросов, на которые он пока что не может, а вероятно, не хочет дать себе ответ. Во-первых, отчего Сталин не пишет о факте контактов с немцами Черчиллю, если тем более главную скрипку там - судя по сообщению Донована - вели англичане во главе с фельдмаршалом Александером; во-вторых, почему Черчилль ничего не сообщил ему, Рузвельту, об этих переговорах; и, наконец, в-третьих, как объяснить, что до сих пор нет исчерпывающего анализа этих переговоров, сделанного ОСС - те лишь ограничиваются подборкой отрывочных документов, якобы полученных от англичан в Париже и от тех негласных друзей в здешнем британском посольстве, кто отвечал за вопросы разведки и политического планирования. И Рузвельт признался себе, что на эти вопросы не отвечать далее никак нельзя, ибо Россия за годы войны не только понесла страшные потери, но и н а р а б о т а л а гигантский престиж в мире, ибо оказалась главной силой в противостоянии режиму бесчеловечного гитлеровского тоталитаризма. ...Военные передали ему меморандум, в котором доказывали прагматичную выгоду капитуляции нацистов на тех или иных участках западного фронта; ответственность за то, что русские не были ознакомлены с такого рода возможностями, лежит на дипломатах; президента заверили, что ни один американский военачальник в контактах с нацистами участия не принимал; в свою очередь, государственный департамент, занятый дни и ночи подготовкой конференции Объединенных Наций в Сан-Франциско, представил Белому дому свою памятку, из которой явствовало, что зондирующие контакты с противником в принципе целесообразны, даже если речь идет о таких отвратительных людях, какими являются нацисты типа Карла Вольфа, однако дипломаты утверждали, что такого рода контакты американских представителей в Европе не зафиксированы. "Тем не менее, - было отмечено в памятке, - мы не можем исключать возможность личных инициатив тех или иных ученых и бизнесменов в нейтральных странах, которых заботит ситуация в Европе после окончания битвы, особенно в случае, если красное знамя будет развеваться над Берлином; личный зондаж такого рода продиктован не чем иным, как тревогой за американские интересы в Европе..." Рузвельт у х в а т и л с я за слово "бизнесмены", сразу же вспомнил слухи о скандале с братьями Даллесами, якобы связанными с германской банковской корпорацией Шредера, чьи интересы в США - даже в нацистское время - представляли Джон и Аллен, отменил запланированное приглашение Донована на вечер, попросив его через адъютанта приготовить подробное досье по Бернскому у з л у, "с тем чтобы, - нажал президент, - наш разговор носил конструктивный характер, проблема того стоит; нынешнее положение, при котором начальник разведки знает в с е, а президент - ничего, вряд ли на пользу Америке". Донован, услыхав такого рода тираду Рузвельта, сразу же договорился со своим давним приятелем директором адвокатской фирмы "Джекобс энд бразерс" Давидом Лэнсом, компаньоном братьев Даллесов, поужинать в ресторане Майкла Кирка в семь вечера. Там Донован и ввел своего друга в курс дела. - Ну хорошо, - сказал Лэнс, расстилая салфетку на острых коленях, - я понимаю, что ситуация - не из приятных, но черта закона не была нарушена Алленом ни в едином его поступке... - Пусть бы преступал, - отрезал Донован, - но так, чтобы информация об этом не попала к Рузвельту! Он помешан на кодексе джентльмена, и я не представляю, чем теперь кончится все это наше предприятие для Аллена... - Оно не может не кончиться наибольшим благоприятствием для Америки, Билл, и вы это прекрасно знаете... Если Рузвельт согласился в Ялте на то, что именно русские должны войти в Берлин и, таким образом, присвоить себе - на много десятилетий вперед - славу главных победителей гитлеризма; если он санкционировал создание коммунистической Польши, кабинет которой будет визировать Сталин; если он пошел на то, чтобы признать Тито первой фигурой Югославии, то кто-то же обязан в этой стране серьезно подумать о нашем будущем?! А после контакта Аллена с Вольфом я сразу получил от Шредера - на этот раз из Стокгольма - заверения в том, что все порты Германии могут быть уже сейчас р а с п и с а н ы за нашими корпорациями... Более того, понимая, что ждет рейх, Шредер добился передислокации всего патентного фонда рейха из Саксонии, куда Рузвельт позволил войти красным, в Мюнхен, а это, Билл, ни мало ни много тридцать миллиардов долларов, да, да, именно так! Мысль стоит дорого - и это справедливо. Значит, все патенты рейха окажутся в нашей стране, и мы вырвемся еще на один порядок вперед по сравнению с миром. Более того. Шредер сообщил места расположения подземных шахт в районе Линца, где складированы полотна великих мастеров из Франции, России, Польши и итальянских галерей: это тоже исчисляется миллиардами долларов... - Это стоит девятьсот семьдесят три миллиона долларов, - хмуро поправил Донован, - уже подсчитано, мои люди работают в этом районе. - Да? Поздравляю. А по нашим сведениям, в этом секторе более всего активны англичане и местные элементы, стоящие в оппозиции к законной власти. - Законной власти в Линце нет, - отрезал Донован, - там нацисты. - Увы, с точки зрения буквы, а не духа, нацисты - пока что, во всяком случае, - являют собою олицетворение законной власти, Билл, за них голосовали на выборах. - Вы - так же, как и я, - знаете, что за в ы б о р ы были в Германии. - Да, но с властью, выбранной таким образом, наша страна поддерживала дипломатические отношения, устраивала приемы в Берлине и отправляла телеграммы, в которых поздравляла фюрера с днем рождения. - Дэйв, - хмуро сказал Донован, - не погружайтесь в трясину логических схем, давайте думать, как мне построить беседу с Рузвельтом. Это трудное дело, и я бы хотел кое-что обкатать на вас, прежде чем пойду к нему... - Валяйте, обкатывайте... - Судя по тому, что Москва узнала об операции Даллеса, несмотря на то что он тщательно закамуфлировал предприятие именем фельдмаршала Александера, я не гарантирован, что Кремль не получит информацию и о Бернадоте, и о том, что Даллес снова начинает в Монтре, через экс-президента Музи. - А вам не кажется, что это будет очень славно? - То есть? - Пусть Рузвельт и Сталин ссорятся друг с другом, Билл, пусть! Я бы даже пошел на то, чтобы помочь Сталину узнать как можно больше. - Это дилетантство, Дэйв. Не м е ш а т ь - да, но когда в нашем ведомстве п о м о г а ю т, то умный контрагент тут же чувствует и мой профит, и вашу заинтересованность... Меня по-настоящему беспокоит лишь одно: а что, если Рузвельт узнает о ваших сегодняшних контактах со Шредером? Он ослепнет от ярости: Шредер как Шредер, бог с ним, но ведь если ему выложат на стол данные, что именно Шредер был председателем кружка "друзей Гиммлера" с тридцать третьего года, а Даллес с ним и сейчас по-прежнему связан... - Это будет плохо, - согласился Лэнс. - От этого надо отмываться... Черт принес на нашу голову Рузвельта! Все разговоры о том, что у него никуда не годится здоровье, не что иное, как м е т о д для успокоения тех, кто видит, в какую пропасть он тащит эту страну своим заигрыванием со Сталиным... Донован покачал головой: - Не надо, Дэйв... Рузвельт достигнет многого для этой страны своим методом - мягкостью и джентльменством... Мы хотим добиться этого же, но быстрее - своими методами, причем результаты должны достаться людям нашей команды, а не его... А здоровье президента действительно сейчас хорошо, как никогда... - Информация надежна? - Вполне. Я попросил кое-кого из моих приятелей побеседовать с его лечащими врачами. Лэнс сделал глоток воды, пожал плечами, лицо его вмиг, постарело: - Билл, каждое решение есть выражение судьбы. Судьба - это слово для выявления внутренней достоверности. В этом связь будущего с жизнью, а необходимости - со смертью... Донован откинулся на спинку кресла, сказал тихо: - Вы сошли с ума! - Он попросил официанта принести сигару, долго обрезал конец, пыхающе, раздраженно закурил, повторив при этом: - Вы сошли с ума, Дэйв... Грешно желать смерти Рузвельту... Я всего лишь хочу понять, как надежнее выстроить защиту для Аллена. Его откомандирование из Европы лишит нас многого, это просто-напросто невозможно... - Если Рузвельт узнает про сегодняшние контакты со Шредером, вы понимаете, что Аллена нам не удержать. И очень советую подумать вот еще о чем: не пришла ли пора позволить Дяде Джо узнать кое-что про то, что делают в Лос-Аламосе' подопечные Гровса? _______________ ' Л о с - А л а м о с - секретный полигон, где готовился взрыв американской атомной бомбы. Донован тяжело хмыкнул: - А что?! Идея хороша, маневр отвлечения первоклассен! По-моему, ваши партнеры в Португалии имеют надежные выходы на внешнеторговые организации красных, через них подать у т е ч к у информации на Москву... Это будет вопрос Гровса и Гувера, а не наш. Я не думаю, что Сталина будет особенно интересовать дата предстоящего взрыва нашей штуки, но он прежде всего задумается о том, отчего мы от него так рьяно скрывали работу над оружием, которым можно сломать любую страну... Браво, Дэйв, идея отменна! ...Тем не менее, прощаясь, Лэнс повторил: - Мне лестно, что отвлекающий маневр с Гровсом показался вам любопытным, Билл, но все равно это - паллиатив; решать надо - так во всяком случае привык поступать я - раз и навсегда, впрок, кардинально! С этим они и расстались. То, о чем трижды говорил Лэнс, начальник американской разведки запретил себе повторять и даже думать об этом; тактику беседы с президентом "дикий Билл" выстроил точно: да, контакты с Вольфом в Берне имели место; да, это поиск альтернатив - после того, как Канарис оказался в концентрационном лагере, фельдмаршал Вицлебен вздернут Гитлером на дыбе, а Гердлер то ли повешен, то ли упрятан в подземную тюрьму; да, это необходимость, следует безошибочно знать тех, кто противостоит идеологии большевизма, особенно в последние дни перед крушением гитлеровского рейха. Схема беседы была точной, отмечена печатью достоинства - этого Рузвельт требовал от всех своих сотрудников: "Прежде всего - достоинство, которое включает в себя такие понятия, как соответствие поступков нашей идее, юмор, доброта и устремленность". Ну а Шредер? А что, если он начнет копать на Шредера? Тогда неминуемо станет известно и то, что он, Донован, покрывал Даллеса, когда тот спасал активы нациста Шредера в банках мира, прекрасно зная все об этом страшном человеке, одном из самых страшных, с каким когда-либо сводила жизнь кого-либо из американцев. ...Рузвельт, получив назавтра короткую памятку Донована, попросил его отправить шифровку Даллесу с приказанием прервать все переговоры с немцами - отныне и навсегда; при этом президент передал начальнику ОСС копию своего послания русскому премьеру, предупредив через адъютанта, что, "отправляя письмо Сталину, составленное на основании документов ОСС, всю ответственность он берет на себя, но моральное бремя неудобства - если оно возникнет - он, президент, поделит с ним, Донованом..." "Лично и строго секретно для маршала Сталина Посол Гарриман сообщил мне о письме, которое он получил от г-на Молотова, относительно производимой фельдмаршалом Александером проверки сообщения о возможности капитуляции части или всей германской армии, находящейся в Италии. В этом письме г-н Молотов требует, чтобы ввиду неучастия в этом деле советских офицеров эта проверка, которая должна быть проведена в Швейцарии, была немедленно прекращена. Я уверен, что в результате недоразумения факты, относящиеся к этому делу, не были изложены Вам правильно. Факты таковы. Несколько дней тому назад в Швейцарии были получены неподтвержденные сведения о том, что некоторые германские офицеры рассматривали возможность осуществления капитуляции германских войск, противостоящих британо-американским войскам в Италии, находящимся под командованием фельдмаршала Александера. По получении этих сведений в Вашингтоне фельдмаршалу Александеру было дано указание командировать в Швейцарию одного или нескольких офицеров из его штаба для проверки точности донесения, и если оно окажется в достаточной степени обещающим, то договориться с любыми компетентными германскими офицерами об организации совещания с фельдмаршалом Александером в его ставке в Италии с целью обсуждения деталей капитуляции. Если бы можно было договориться о таком совещании, то присутствие советских представителей, конечно, приветствовалось бы. Информация относительно проверки этого сообщения, которая должна была быть проведена в Швейцарии, была немедленно доведена до сведения Советского Правительства. Затем Вашему Правительству было сообщено, что будет дано согласие на присутствие советских офицеров на совещаниях с германскими офицерами у фельдмаршала Александера, если будет достигнута окончательная договоренность в Берне о подобном совещании в Казерте с целью обсуждения деталей капитуляции. До настоящего времени попытки наших представителей организовать встречу с германскими офицерами не увенчались успехом, но по-прежнему представляется вероятным, что такая встреча возможна. Мое Правительство, как Вы, конечно, поймете, должно оказывать всяческое содействие всем офицерам действующей армии, командующим вооруженными силами союзников, которые полагают, что имеется возможность заставить капитулировать войска противника в их районе. Я поступил бы совершенно неразумно, если бы занял какую-либо другую позицию или допустил какое-либо промедление, в результате чего американские вооруженные силы понесли бы излишние потери, которых можно было бы избежать. Как военный человек Вы поймете, что необходимо быстро действовать, чтобы не упустить возможности. Так же обстояло бы дело в случае, если бы к Вашему генералу под Кенигсбергом или Данцигом противник обратился с белым флагом. Такая капитуляция вооруженных сил противника не нарушает нашего согласованного принципа безоговорочной капитуляции и не содержит в себе никаких политических моментов. Я буду очень рад при любом обсуждении деталей капитуляции командующим нашими американскими войсками на поле боя воспользоваться опытом и советом любых из Ваших офицеров, которые могут присутствовать, но я не могу согласиться с тем, чтобы прекратить изучение возможности капитуляции ввиду возражений, высказанных г-ном Молотовым по совершенно непонятным для меня причинам. Считают, что возможность, о которой сообщалось, не даст многого, но в целях избежания недоразумения между нашими офицерами я надеюсь, что Вы разъясните соответствующим советским должностным лицам желательность и необходимость того, чтобы мы предпринимали быстрые и эффективные действия без какого-либо промедления в целях осуществления капитуляции любых вражеских сил, противостоящих американским войскам на поле боя. Я уверен, что Вы так же отнесетесь к этому вопросу и предпримете такие же действия, когда на советском фронте представится такая же возможность. Ф. Д. Рузвельт". ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ - III (Снова ОСС) __________________________________________________________________________ ...Полковник советской разведки чекист Максим Максимович Исаев был отправлен Центром из Берна в Берлин и потому еще, что Москве стало известно о весьма странном поведении союзников по отношению к ведущим физикам Европы. Аккуратные допросы, проводимые американскими исследователями, направленными на работу в органы разведки США, вызвали определенное недоумение у тех ученых Франции, которые занимались изучением возможности создания нового оружия, построенного на принципе расщепления ядра атома. Жолио Кюри о п р а ш и в а л и активнее всех других; относясь к англо-американцам как к боевым союзникам по антигитлеровской коалиции, выдающийся ученый охотно обсудил все вопросы, но потом, вполне естественно, начал ставить свои; американцы, однако, отвечали гробовым молчанием. - Это неэтично, - заметил тогда Жолио Кюри. - Разговор приобретает форму допроса. Но я француз, член антигитлеровской коалиции друзей, а не пленный враг. Как француз, как патриот своей страны, я не могу допустить того, чтобы моя родина плелась в хвосте научного прогресса. Если вы не объясните причину вашего интереса к нашим работам, то станет очевидно, что вы делаете свой проект, но не хотите работать вместе с нами. Следовательно, вы намерены помешать Франции занять место, подобающее ее значению в мире. Что ж, тогда Франции не останется ничего другого, кроме того как ориентироваться в своих исследованиях на Россию. Генерал де Голль разделяет точку зрения моих коллег и мою. Вопросы, связанные с "атомным проектом", американцы никак не обсуждали с Москвою, это была тайна за семью печатями; трудно было сказать, кого больше боялись в Америке: немецкого противника или советского союзника. Это, понятно, не могло не настораживать Кремль. Но еще большую озабоченность Москвы вызвали загадочные операции американской разведки в Германии, когда специальные группы генерала Гровса начали д и к т о в а т ь штабам армии и авиации направления главных ударов; не надо быть физиком, чтобы догадаться, к чему шло дело; Германия разваливалась; против кого же тогда готовилось оружие нового качества? ...Вильям Донован, вернувшись домой после ужина с Дэвидом Лэнсом, когда тот выдвинул дерзкий план припугнуть Москву, позволив уйти туда информации о работе над проектом нового оружия, довольно долго обсуждал с самим собою все выгоды и проигрыши, прими он предложение друга. Да, рассуждал Донован, действительно, если помочь русской секретной службе узнать нечто большее по сравнению с тем, что она наверняка знает, это может вызвать серьезное охлаждение между Рузвельтом и Сталиным. Всякое столкновение Кремля и Белого дома служит той концепции будущего, которую представлял Донован и его единомышленники. Однако Рузвельт человек парадоксальный, как, впрочем, и Сталин. Донован отдавал себе отчет в том, что Сталин мог задать вопрос об атомном проекте: "Зачем? С какой целью? Против кого? С какой поры?" И Рузвельт, предполагал Донован, мог дать ответ. Естественно, окружение нашло бы весьма обтекаемые фразы; понятно, руководитель атомного проекта генерал Гровс подключил бы к этому всех своих могучих покровителей, начиная с начальника генерального штаба Маршалла и кончая главнокомандующим Эйзенхауэром; естественно, группа миллиардера Дюпона, вложившая в атомное предприятие большую часть капиталов, нашла бы возможность оказать нужный нажим на людей, близких к Белому дому, но явление, которого до сегодняшнего дня не существовало, оказалось бы о б о з н а ч е н н ы м, то есть сделалось бы реальностью, но не тайной. Донован знал, что генерал Гровс впервые перебросил своих разведчиков и ученых с первыми частями американской армии, когда те еще только вторглись в Сицилию. Он знал, что Гровс вывез многих итальянских физиков в Штаты, поселил их за з а б о р и подверг тщательному допросу. Он знал, что люди генерала Гровса чуть что не первыми вошли в Париж. Он знал, что с конца февраля подразделения генерала Гровса начали ш е р с т и т ь Германию в охоте за немецкими физиками, за их архивами и библиотеками, за складами урановой руды и хранилищами "тяжелой воды". Агентура Донована, внедренная в аппарат разведки Гровса, сообщала директору ОСС, что более всего последние недели руководителей атомного проекта волновала судьба тех нацистских заводов, связанных с добычей урана и "тяжелой воды", которые находились на той части Германии, которая должна была отойти русским. Донован отдал должное смелости и пробивной силе генерала Гровса, когда тот провел блистательную по дерзости операцию против завода "Ауэргезельшафт" в Ораниенбурге, который должен был перейти к русским. Именно там велись самые интенсивные исследования в сфере атомной физики, именно там добывался уран и торий, именно поэтому Гровс обратился к главнокомандующему стратегической авиации США и вместе с его разведчиками разработал любопытную комбинацию: чтобы усыпить бдительность русских, в один и тот же день, в один и тот же час две в о л н ы бомбардировщиков нанесли яростные удары по двум объектам: налету подвергся штаб вермахта, Цоссен, возле Потсдама, и завод "Ауэргезельшафт". Удар по Цоссену был отвлекающим, "успокоительным" для русского союзника; зато шестьсот "летающих крепостей" смели с лица земли все заводские корпуса в Ораниенбурге, русским достанутся руины - это было главное. Главком авиации Спаатс особо тщательно планировал этот налет потому еще, что поступило приказание генерала Маршалла: "Просьбу Гровса необходимо выполнить немедленно". А на письме стоял гриф: "Тому, кого это касается". ...В марте сорок пятого отряд Гровса, десантированный в Германию, окружил Гейдельберг и захватил группу ведущих немецких физиков во главе с Рихардом Куном; затем были захвачены Отто Ган и Вальтер Боте. Во время допросов Боте сказал, что его научная библиотека по атомной физике, самая уникальная в мире, находится в соляных штольнях Саксонии. Люди Гровса кинулись к картам: русские части находились в трех километрах от этого места. В шифровке, отправленной в Вашингтон, разведчики Гровса потребовали немедленно бросить десант в тот район. Гровс вошел с ходатайством, генерал Джордж Маршалл поддержал его предложение; государственный департамент отклонил, сославшись на то, что Сталин не простит столь откровенно недружественного акта: возможны. серьезные политические осложнения. Гровс остервенел от гнева: - Но поймите же, мы решим все политические осложнения в тысячу раз проще, если атомный проект обретет реальность! Когда в наших руках будет ш т у к а, Кремль не посмеет спорить с нами! В конце концов, только сила определяет устойчивость политики! - Вот когда у вас будет ш т у к а, - ответили ему, - тогда и можно будет по-новому оценивать политические вероятия; в настоящий момент мы должны жить по законам пороховой дипломатии, а не атомной. (Пока шла перепалка в Вашингтоне, русские заняли тот район, где хранилась библиотека Боте и Куна; Гровс неистовствовал.) Донован отдал должное смелости Гровса, когда тот сделал нужный вывод после стычки с государственным департаментом. Он знал, что Гровс посетил военного министра Стимсона и сказал ему: - Основные центры германских предприятий, связанных с атомными исследованиями, находятся в районах Штутгарта, Ульма и Фрайбурга. Все эти города отходят - согласно Ялтинской декларации - французам. Я не верю французам, они традиционно близки к России. Если мы не захватим эти районы первыми, высшим интересам Штатов будет нанесен ущерб, непоправимый ущерб. - Предложения? - сухо поинтересовался министр. - Мы обязаны захватить эти города, вывезти немецких ученых, библиотеки, архивы, руду, "тяжелую воду" и уничтожить все лаборатории и заводские постройки. - Полагаете, государственный департамент пойдет на то, чтобы вконец испортить отношения с де Голлем? - Убежден, что не пойдет. Те джентльмены, с которыми я обсуждал необходимость нашего десанта в русскую зону, долго объясняли мне, что дипломатия - наука реализации малейших возможностей. Я терпеливо их выслушал и пришел к выводу, что дипломатами у нас работают люди с искалеченной психикой, их тянет в разведку, но они попали в паутину, и им не остается ничего другого, кроме как жужжать и перебирать лапками... - Очень похоже, - хмуро усмехнулся Стимсон. - Не обращайтесь к ним более. Договоритесь с Маршаллом о захвате городов, которые, должны отойти французам. - Возможен скандал... - Вам не привыкать. - Это верно. Я готов и поскандалить, потому что французы наверняка поделятся новостями с красными, а ради того, чтобы этого не случилось, я готов не только скандалить, но и воевать. Гровс закодировал эту операцию, как "Убежище", и срочно отправил своих помощников в Европу, к начальнику штаба Эйзенхауэра генералу Беделу Смиту. Было принято решение бросить американские войска наперерез французам, оттереть их, задержать и не позволить войти туда, куда они должны были войти в соответствии с тем документом, который подписал в Ялте президент США. ...Донован - в тот вечер, когда он расстался с Дэйвом Лэнсом, - так и не решил, как ему следует поступить. Мысль все время вертелась вокруг того, чтобы проинформировать - в определенной, впрочем, мере - Аллена Даллеса; тот найдет возможность з а п у с т и т ь слух, который немедленно дойдет до Кремля. "А как Рузвельт? - в который раз задавал себе вопрос Донован. - Что, если он пойдет на откровенность со Сталиным? Как быть тогда? Неужели Дэйв прав, и у нас только один выход, кардинальный, хирургический? Неужели политика исповедует жестокость как главный инструмент в достижении того, о чем мечтаешь? Неужели компромисс невозможен?" И Донован ответил себе ясно и недвусмысленно: нет, с Рузвельтом компромисс действительно невозможен, он идеалист, он, словно дитя, верит в возможность решить все добром, и это дитя будет - по закону Соединенных Штатов - еще четыре года убеждать, примирять, взывать к разуму, вместо того чтобы стукнуть кулаком по столу и ощериться. "Гувер, - сказал наконец себе Донован. - Мне нужен Гувер. Я не знаю еще, как я построю с ним беседу, я не чувствую ее тона, но мне ясно, что я должен его спросить: "Джон, что вы станете делать, когда президент порекомендует вам в заместители члена американской коммунистической партии?" Донован знал Гувера, он отдавал себе отчет в том, какой будет реакция его "брата-врага"; надо только решиться и сказать себе со всей определенностью: "Рузвельт приведет нас не столько к победе над Гитлером, сколько к капитуляции перед Москвой". И ТЕМ НЕ МЕНЕЕ КАНАЛОМ ДЕЗИНФОРМАЦИИ НАДО УМЕТЬ ДОРОЖИТЬ... __________________________________________________________________________ Мюллер сокрушенно покачал головой, когда Штирлиц вошел к нему, потом недоумевающе, холодно усмехнулся: - Ну и чего вы добились, в который уже раз облапошив бедного Ганса? Сколько ночей вы не ночуете дома? Три? Пять? И что? Нашли клад в миллион марок? Получили венесуэльский паспорт, с которым вас пустят в любую страну мира, без пограничной проверки? Штирлиц вздохнул, полез за сигаретами: - У меня есть предложение, группенфюрер... - Валяйте... Снова, в третий уже раз, тонко и у ж а с н о заныли сирены воздушной тревоги. Мюллер спросил: - Пойдем в подвал? - Как вы? Я на это не реагирую. - Только дураки лишены страха, а вы не дурак. - Фаталист... А это одно и то же... - Значит, остаемся. Ну, так каково же ваше предложение? - Посадите меня в ту камеру, где я уже сидел, там будет моя квартира. С утра я стану выходить на работу, а вечером возвращаться за решетку. Только проведите это решение по вашему ведомству, чтобы после ареста красными или американцами мне это зачлось. - Рассчитываете дожить? - спросил Мюллер. - Ну-ну... ...Несколько раз Мюллер останавливал себя, когда с языка был готов сорваться вопрос: чего следует ждать, если он, Мюллер, станет помогать Штирлицу в его работе на русскую секретную службу? Ему было нелегко удержать себя от этого, потому что внутри постоянно ворочалось ощущение упущенного времени; он чувствовал, как оно сыпалось, словно в песочных часах; если бы Гете ощущал их, понял их неотвратимую жестокость, никогда бы не написал свою фразу: "Остановись, мгновенье!" Она ведь воистину страшна, ибо рождает иллюзию возможного, а время остановить нельзя, это кажущееся возможное, а нет ничего ужаснее кажущегося. Мюллер хотел было тщательно изучить личное дело Штирлица, чтобы понять, когда случился его первый контакт с русскими, на чем, на каком эпизоде они в з я л и его, но оказалось, что те города, где тот начинал свою работу, оккупированы американцами; партийные документы штандартенфюрера хранились в ведомстве партайгеноссе Боле, отвечавшего за заграничные организации НСДАП, ибо Штирлиц примкнул к движению в Америке; перебирать бумажки здесь, в архиве на Принцальбрехтштрассе, нет смысла, мало что дадут: "выдержан, ариец, отмечен..." - шелуха, а не данные... Мюллер отдавал себе отчет в том, что, задай он вопрос Штирлицу о его связях с русскими, потребуй гарантий от Москвы взамен работы в их пользу, ответ из их Центра придет отрицательный... Наверняка отрицательный; может быть, гарантируют жизнь, но разве существование в тюремной камере до конца дней своих - это жизнь? Нет, гарантия нормальной жизни заключена лишь в политическом решении вопроса: Гиммлер и Шелленберг ведут переговоры с Западом; если им удастся заключить сепаратный мир, то он, Мюллер, обеспечен местом под солнцем или же возможностью спокойно уйти к нейтралам; доверенность на счета СС в банках у него есть не на одно имя, а на девять; также семь паспортов постоянно лежат в сейфе. В случае неудачи Гиммлера в операцию "Жизнь" входит Борман: он обращается к Сталину, подтверждая это силой ста отборных дивизий, сконцентрированных на берлинском направлении; если их развернуть на запад, то - вместе с русскими, а можно и без них - они так ударят англо-американцев, что те слетят в океан через пару-тройку недель. Борману трудно: он должен сделать так, чтобы фюрер остался в Берлине, а не передислоцировался в Альпийский редут, во-первых; ему надо сделать так, чтобы фюрер передал власть ему, Борману, а не Герингу, как это утверждено решением партии в сорок первом году, во-вторых; ему, в-третьих, надлежит в самые ближайшие дни свалить начальника генерального штаба Гудериана и вместо него привести к власти генерала Кребса, знакомого русским. А он, Мюллер, должен вести круговую оборону, чтобы эта з а д у м к а осуществилась. Поэтому он обязан подготовить Борману - не далее как к послезавтрашнему дню - компрометирующие материалы на Гудериана и Гелена - "пессимисты", "лишены веры в великий дух нации, преданной до последней капли крови фюреру"; поэтому он не имеет права задать Штирлицу тот вопрос, который вот-вот готов был слететь с языка о гарантиях его, Мюллера, неприкосновенности, в случае если он начнет оказывать услуги Москве; поэтому он обязан играть с к а н а л о м по имени Штирлиц, превратив его в надежный элемент битвы за с е б я, пугая - через него - Москву, заставляя русских - путем этой игры - думать о том, что не сегодня завтра будет подписан сепаратный мир с Западом и тогда еще семьдесят дивизий откатятся на восток, и примут сражение под Берлином, и выиграют его, и это может оказаться таким шоком для красных, измученных четырьмя годами войны, что последствия трудно предугадать. Интересную идею подбросил Шелленберг: его о с т а т к и сообщили из Лондона, что между Кремлем и Западом возникли серьезные трения по поводу Польши; у него, у Мюллера, есть агент, внедренный в окружение польского правительства в Лондоне, связь постоянна, осуществляется через человека из испанского консульства, к у п л е н н о г о людьми гестапо за пять картин Веласкеса, вывезенных из Гааги и Харькова; информация для агента ушла позавчера, значит, сегодня или завтра следует ждать нажима лондонских поляков на окружение Черчилля. Вести массированное наступление, не будучи уверенным в прочности коммуникаций, - дело трудное и рискованное. Да, он, Мюллер, не имеет права задавать Штирлицу ни одного вопроса, который по-настоящему насторожит штандартенфюрера - особенно сейчас, когда можно читать все его телеграммы; дай-то бог, чтобы сообщения из его Центра шифровались тем же кодом, каким работает и он, но, в конечном счете, зная его тексты, значительно легче работать по расшифровке указаний и запросов Москвы; и совершенно не важно, кто его ведет - ЧК или разведка Красной Армии. Он, Штирлиц, - бесценный объект игры, им надо дорожить. Один неверный шаг - и будет нанесен непоправимый удар по его, Мюллера, ж и з н и. - Ну рассказывайте, зачем вам надо было обманывать моего наивного, доброго Ганса? Чего вы добились, усыпив его нервическую бдительность? - Я не умею жить, когда на меня смотрят в глазок, группенфюрер... Я начинаю говорить не то, что думаю, делаю глупости. Если бы, начав работу с Дагмар Фрайтаг, я знал, что ваш Ганс сидит, скукожившись, в машине, я бы ничего не смог... - Пригласили бы и его к ней... Что, там нет второй комнаты? Штирлиц засмеялся: - Тогда бы я не смог работать... - Что она из себя представляет? - Вы никогда не видели ее? - На фотографии она очень мила, - ответил полуправдой Мюллер, и Штирлиц сразу же отметил, как ловко и точно он ответил. - В жизни - лучше, - сказал Штирлиц, п р о с ч и т а в, что ему не следует добиваться от Мюллера однозначных ответов - знает ли он женщину или нет; она описала ему Мюллера, а он сказал ему, что начал с нею р а б о т у, значит, вполне мог добиться от нее признания в том, кто ее напутствовал на дело в Швеции; порою надо б е ж а т ь от правды, ибо лишнее подтверждение знания лишь помешает делу. - Когда вы ее перебрасываете? - Хоть завтра. - В интересах мобильности операции снабдите ее деньгами... Я знаю из ее дела, что она водит машину... Пусть купит в Швеции автомобиль и ездит к вам на встречи в Копенгаген или Фленсбург. Лучше бы во Фленсбург, оттуда есть прямая связь с моим кабинетом, в датчан я не верю, там сейчас вовсю развернулись англичане, а они в технике - доки, поставят еще где-нибудь свою звукозапись... Если б докладывали Черчиллю, а то ведь по субординации: от капрала к лейтенанту, а каждый лейтенант мечтает стать капитаном, потащит информацию не к тому майору, к кому нужно, - и насмарку наша задумка. Мюллер ждал, что Штирлиц возразит, и ему было что возразить: женщине трудно гонять шестьсот километров по сложной дороге от парома до Стокгольма; он, Штирлиц, мастерский водитель, он с ж и л с я с машиной, он может за сутки управиться туда и обратно; однако же Штирлиц возражать не стал, даже наоборот. - Я очень боялся, - сказал он, - что вы заставите меня таскаться по Швеции два раза в неделю, силы на исходе... - А вы говорите, я не ценю вас... Я ценю вас очень, пусть ездит шведская немка или, точнее, немецкая шведка, одно удовольствие покататься по стране, где вдоль трассы открыты ресторанчики, дают хорошее мясо и не надо брякаться в кювет при налетах русских штурмовиков... Но в Швейцарию с этим вашим евреем придется пару раз съездить, я не могу поручить с ним связь никому другому - ни я, ни Шелленберг, вы понимаете... Не возражайте, туда ездить значительно ближе, назначьте ему встречи в Базеле... Ну, а что вы мне скажете по поводу того, о чем мы беседовали после филармонии? - Мне кажется, - ответил Штирлиц, - что ответить на те вопросы, которых вы коснулись, невозможно. - Почему? - Потому что Шелленберг с вами неискренен. Он ведет свою партию, вы не посвящены во все тонкости, он любимчик Гиммлера, он может себе позволить обходить вас. Но мне сдается, что, выполняя его поручение, мы, тем не менее, имеем шанс приблизиться к разгадке его тайны. Видимо, он использует меня, как подсадную утку, он позволяет целиться в меня как стрелкам из ОСС, так и охотникам НКВД... Мне кажется, если Дагмар и Рубенау станут моими друзьями и начнут работу по первому классу, многое прояснится... Вы были правы, мой вопрос Шелленбергу обо всем этом бесстыдстве означал бы бессмысленную гибель в его кабинете. А уж если суждено погибнуть, то хотя бы надо знать, во имя чего... - Во имя жизни, - буркнул Мюллер и повторил: - Так что отрабатывайте обе линии - и эту самую шведку, и Рубенау в Швейцарии. И подключите там своего пастора. Почему-то я очень верю в то, что именно в Швейцарии вы подойдете ближе всего к разгадке этого дела... "Я был убежден, - подумал Штирлиц, - что он закроет для меня и Швейцарию... Может, я паникую? Если бы он меня подозревал, то ни о какой Швейцарии не могло быть и речи, какая разница, Швеция или Швейцария? Впрочем, из Швеции ближе до дому - через Финляндию, там наши. Ну и что? А из Женевы пять часов езды до Парижа... Фу, я тупею, право! Ведь и в Стокгольме, и в Берне есть советские посольства, в конце концов!" Мюллер посмотрел на часы, поднялся из-за стола, подошел к аквариуму: - Рыбки еще более пунктуальны, чем люди, Штирлиц; мне следовало стать ихтиологом, а не полицейским... Если бы у родителей были деньги, чтобы отдать меня в университет, я бы стал ученым... Ну а как вам Рубенау? - Вы уже прослушали мою с ним работу? Мюллер бросил корм своим рыбкам, мягко улыбнулся самой шустрой из них - диковинной, пучеглазой - и ответил: - Нет еще. Мы вчера отправили на Зееловские высоты батальон наших мальчиков, поэтому все службы стали работать минут на пятнадцать медленнее... Наверное, сейчас принесут... Но вы мне сами расскажите, вы работаете прекрасно, я внимательно изучал ваш диалог с русской радисткой, высший класс! - Вы записываете всех, кто работает с арестованными? - Что вы... Единицы... Выборочно... - Среди кого выбираете? - Среди самых умных, Штирлиц... А что, если этот еврей убежит от вас в Швейцарии? - Мы держим его жену и детей - он никуда не убежит. Пусть ваши люди запросят на Вильгельмштрассе сертификаты на выезд детей и сделают новый паспорт на его жену... - Вы хотите их выпустить? - Я хочу, чтобы он верил мне. Я пообещал отъезд его семьи по частям в зависимости от стадий выполнения им нашей работы. - А если он придет в Берн к русским, расскажет им свою историю, предложит услуги и попросит помочь с семьей? - Ну и как они ему помогут? Напишут вам записку? Пришлют ноту рейхсминистру Риббентропу? Мюллер усмехнулся: - Вы с ним будете продолжать работу в камере? Или предпочитаете конспиративную квартиру? - У вас, видимо, сейчас трудно с такого рода квартирами - где к тому же хорошо кормят. - Не обижайте гестапо-Мюллера, дружище. Даже после того как сюда войдут завоеватели, у меня сохранится по меньшей мере десяток совершенно надежных берлог... А чего это вы стали спрашивать моих указаний? Поступайте сами, как знаете, в змействе я вам не советчик, сами, словно питон, весь из колец составлены... - Я полагаю, что через тройку дней смогу вывезти его на границу... Думаю, что в Швейцарию мне сразу нет нужды ехать, пару дней он будет устанавливать контакты, подходить к союзникам и раввинам, к Музи, проводить зондаж... - А я считаю, что вам обязательно надо быть с ним первые дни. Поговорите, конечно же, с Шелленбергом, но если хотите мое мнение, то извольте: бросать его нельзя, Эйхман не спускал с него глаз, когда брал с собою в Будапешт. ...Шелленберг пожал плечами: - Я бы не стал бросать его одного... В первые часы возможна неуправляемая реакция... Он у нас насиделся, придет к американцам или - что самое страшное - к русским, все станет известно Москве, наша последняя надежда - псу под хвост. (Мюллер сказал Шелленбергу лишь сотую часть правды; он сказал, что в Швейцарии у Штирлица были странные контакты с неустановленными людьми неарийской национальности; больше он ничего ему не открыл - слишком молод, не уследит за эмоциями, испугается: человек он трусливый, коли в своем кабинете держит стол, в который вмонтированы два пулемета помимо трех фотоаппаратов, звукозаписывающей аппаратуры и специального уловителя на принесенный посетителями динамит. Мюллер играл всеми вокруг себя, Шелленбергом в том числе. Он ни словом, понятно, не обмолвился бригадефюреру, что его главная задача состоит в том, чтобы Москва постоянно была в курсе его, Шелленберга, переговоров с Западом; именно это было основанием той комбинации, которую он проводил сейчас, взяв в д о л ю Бормана. Он понимал, что Борман, наоборот, считает его, Мюллера, у себя в доле. Он допускал, что и Шелленберг убежден, что он, Мюллер, счастлив, оттого что мы отныне вместе. "Дурашка. Я ж играю тебя, ты вообще сидишь за моим ломберным столиком в качестве болванчика, которому насовали крапленых карт. Считай, что хочешь, Шелленберг. Пусть. На здоровье. По-настоящему считаются после того, как сработали дело, а не до - так мне говорили клиенты из мира бандитов в Мюнхене, когда я был счастливым и беззаботным инспектором криминальной полиции. Борман поступил благородно, он д а л мне семь счетов в банках, остальные у меня открыты по своим каналам; уходить сейчас пока еще невозможно; ради того чтобы найти изменника - а я им стану, - Гиммлер снимет с фронта дивизию, ему плевать на фронт, лишь бы вернуть меня, поскольку я знаю в с е; во-вторых, свои же предадут меня, переправив все данные обо мне союзникам и нейтралам: "Он сбежал, а мне погибать?!" Зависть правит миром, черная, маленькая, кусачая зависть. Нет, исчезать можно только во время артиллерийской канонады, когда окончательно рухнет то, на чем состоялась эта государственность, - порядок, фанатизм и страх".) - Кто будет осуществлять связь с Фрайтаг? Мюллер сказал, чтобы я контактировал с нею в Копенгагене... Или Фленсбурге... - Она готова к отъезду? - Да. - Договоритесь, что через пять-шесть дней вы будете ждать ее во Фленсбурге... Текущую информацию лучше передавать из нашего посольства, у нее залегендирован контакт: обмен между университетами на государственном уровне и все такое прочее... Да и потом у них сейчас тоже неразбериха: все ждут нашего крушения, весь мир ждет, но многие стали этого бояться, поверьте... Шведы ей не будут мешать... Тем более она едет ни к кому-нибудь, а к Бернадоту, и не в русское будет заходить посольство - в германское... Провожая Штирлица к двери, Шелленберг - как в былые времена - взял его под руку и мягко спросил: - А если вдруг Мюллер отправит своего человека к русским и предложит им мою голову, шею рейхсфюрера, Кальтенбруннера, вашу, наконец, как думаете, они пойдут с ним на контакт? - Думаю, что нет, - ответил Штирлиц без паузы, очень ровным, спокойным голосом, словно бы размышляя сам с собою. - Вы им были бы куда как более интересны. - Я знаю. Но я туда никого не пошлю, я - европеец, а Мюллер из баварской деревни, причем мать, я слыхал, пруссачка, он это скрывает, оттого что все пруссаки в чем-то немного русские... Значит, думаете, удара в спину с его стороны ждать пока не приходится? Штирлиц пожал плечами: - Черт его знает... Думаю, все же - нет... Вы просили меня в прошлый раз сказать вам, что я пущу себе пулю в лоб, если кандидат Эйхмана предаст нас в Швейцарии, и что только после этого вы по-настоящему объясните мне суть предстоящего дела... Я готов сказать, что ручаюсь за Рубенау... - Я хочу попробовать фронтально разложить еврейскую карту, Штирлиц... Я решил поторговать евреями в наших концлагерях, а взамен намерен потребовать на Западе гарантий для нас с вами и мир для немцев. Но чтобы Кальтенбруннер или Борман не начали очередной раунд борьбы против нас, несмотря на перемирие, заключенное мною с Мюллером, я поставлю перед ними и второе, легко выполнимое условие: не только раввины, но каждый еврей должен быть выкуплен. Стоимость рассчитывается в лошадиных силах моторов и литрах горючего; словом, я даю машины армии, мы помогаем фронту, цель оправдывает средства, камуфляж патриотизмом должен быть значительно более надежен, чем в Берне... Единственно, кого я сейчас боюсь, - это Москву; только Кремль может сломать наше дело, если снова надавит на союзников... - Думаете, они все-таки надавили? - Еще как, - ответил Шелленберг. - Сведения не липовые, а самые надежные, из Лондона... Ладно, теперь вы знаете все. Я жду, когда вы - после работы Рубенау - доложите мне из Швейцарии: экс-президент Музи готов на встречу со мною и Гиммлером там-то и там-то. Первое. После работы с Фрайтаг вы сообщите: Бернадот готов выехать из Стокгольма в рейх тогда-то и тогда-то. Это второе. Все. Желаю удачи. - Спасибо за пожелание, но это далеко не все, бригадефюрер. Через кого Рубенау подойдет к экс-президенту Музи? Он что, позвонит ему и скажет, что, мол, добрый вечер, господин экс-президент, здесь Вальтер Рубенау, у меня есть идея освободить евреев из лап кровавых нацистов, только передайте мне за них пару сотен хороших грузовиков с бензином? Шелленберг рассмеялся весело и заразительно, как в былые дни. - Слушайте, Штирлиц, вы юморист, вы умеете так грустно шутить, что не остается ничего другого, кроме как от души посмеяться... Спасибо вам, милый, словно принял хорошую углеродную ванну в Карлсбаде... Нет, конечно, Рубенау не должен звонить к Музи, его с ним просто-напросто не соединят; приставка "экс" - пустое, важен смысл - "президент"; у Музи по сю пору государственный статус - швейцарцы чтят тех, кто возглавлял их конфедерацию. К Музи позвонит наш с вами Шлаг и попросит принять представителя подпольного движения, с которым вышли на связь здравомыслящие силы из числа зеленых СС и политической разведки; есть возможность спасти несчастных; Рубенау до этого должен посетить раввина Монтре и сказать ему, сколько потребуется денег, чтобы спасти людей. Он поначалу назовет не очень-то крупную сумму - пять миллионов франков. Раввин, однако, откажет ему; думаю, он согласится на пару миллионов, поставив условием освобождение определенной когорты узников. Думаю, он не будет заинтересован в освобождении философов, экономистов, историков еврейской национальности - раввины не любят конкурентов, да и потом многие евреи в науке тяготеют к марксизму... Я думаю, раввинат - в глубине души - заинтересован, чтобы мы задушили еврейских интеллектуалов: с ними хлопотно... Знаете, кто лучше всего понял Маркса? Не знаете. Бисмарк. Он сказал: "С этим бухгалтером Европа еще наплачется"... Что же касается Дагмар... Штирлиц перебил; он понял, что Шелленберг где-то в самой своей глубине окончательно сломан, ему сейчас угодно равенство, в нем он обретает хоть какую-то надежду на будущее: - Дагмар - ваш человек? Или Мюллера? - Она - ваш человек, Штирлиц. Не надо играть роль правдоискателя. Они все - истерики. Правдолюбцы чаще всего рождаются среди угнетенных народов. Свободные люди не ищут правду, но утверждают самих себя; личность - высшая правда бытия. - Браво! Отправьте эту тираду, написав ее на пишущей машинке, конфискованной у коммунистов, лично фюреру. - Вы сошли с ума? - деловито осведомился Шелленберг. - У меня есть рапорт Шлага. - Штирлиц достал из кармана листок бумаги. - Копии я не снимал... Это стенограмма беседы Вольфа с Даллесом... Прочитайте там про себя: "Шелленберг, будучи интеллектуалом, зябко ненавидит фюрера"... Так что же вы скажете мне про Дагмар? "А КАК ЖЕ Я?! МНЕ НУЖНЫ КОНТАКТЫ НА ЗАПАДЕ!" __________________________________________________________________________ Кальтенбруннер отправился в концлагерь Флоссбург прямо от Бормана, не заехав даже в главное управление имперской безопасности: дело, порученное ему рейхсляйтером, того стоило. ...Борман, принимавший Кальтенбруннера в бункере, попросил своего адъютанта принести из буфета хороший кофе, сваренный из зеленых бразильских зерен, бутылку любимого айнциана, истинно баварской водки из Берхтесгадена, лимоны и миндаль, обжаренный в соли; налил в рюмки пахучее горько-терпкое самогонное зелье, выпил, чокнувшись со своим протеже, и сказал: - Знаете, что вам предстоит сделать, старина? - Я не знаю, что мне предстоит сделать, рейхсляйтер, но, если это в моих силах, я сделаю. Борман улыбнулся: - В том-то и прелесть задачи, что это не в ваших силах... Надо поехать в концлагерь к адмиралу Канарису и сказать ему следующее: "Некоторые изменники СС, потерявшие стыд и совесть, пытаются договориться с вашими британскими друзьями о том, чтобы - п р о д а в им состоятельных узников еврейской национальности - получить гарантию их собственной неприкосновенности. Для этого изменники намерены ослушаться фюрера и не дать верным людям СС уничтожить всех евреев, их тела облить бензином и сжечь, чтобы не осталось следов. Видимо, в чем-то изменники преуспеют и определенную часть евреев смогут вывезти в Швецию и Швейцарию, ибо переговоры в нейтральных странах уже идут. Таким образом, вы, адмирал, в ближайшем будущем вообще никому не будете нужны. Ваша вина доказана, и только благодаря мне, Эрнсту Кальтенбруннеру, - да, да, говорите именно так, - вы до сих пор не повешены на рояльной, тонкой, режущей шею струне. Поэтому я обещаю вам, что этот концентрационный лагерь, где вместе с вами в седьмой камере сидит ваш лидер Гердлер и пишет для меня проект восстановления будущей Германии, будет раздавлен танками зеленых СС после того, как вас казнят, если вы не согласитесь написать мне все про ваши опорные пункты в Испании, арабском мире, Англии, Штатах, Латинской Америке - особенно в Латинской Америке. Мы знаем, что у вас там создано по крайней мере девять крупных банковских и нефтяных корпораций, которые имеют тенденцию к тому, чтобы разрастаться вширь и вглубь. Мы хотим получить от вас не только номера банковских счетов и пароли для свободных операций с их деньгами, но, главное, имена тех ваших людей, которые и в будущем смогут продолжать работу - как на вас, так и на меня. Вопрос репутации в деловом мире - вопрос вопросов; вы понимаете, что у меня есть деньги, много денег, но мне нужны бизнесмены с репутацией, которые смогут немедленно реализовать наши капиталы, гарантировать не только их надежное помещение в сейфы банков, но и вполне легальные счета. Либо вы пишете мне имена этих людей и я устраиваю вашу эвакуацию из этого лагеря в другое место - вполне безопасное, - либо я перестану бороться за вашу жизнь". Понимаете задачу, старина? Отдаете себе отчет в том, как он будет юлить и вертеться? - Это я понимаю, рейхсляйтер... Я понимаю, что вы ставите передо мною задачу практически невыполнимую... Вы считаете, что этот безнадежный разговор тем не менее целесообразен? Борман выпил еще одну рюмку и ответил: - Кто из древних утверждал, что "Париж стоит мессы"? Вы юрист, должны помнить... - Ну, во-первых, это выражение приписывают Генриху IV, но мне сдается, что француз не мог о т л и т ь такого рода фразу, надо искать аналог у древних римлян... - Вот и поищите. А в конце беседы нажмите ему на мозоль. "Шелленберг, - заключите вы, намекая на то, что вам известно все обо всем, и даже об их разговоре с глазу на глаз, когда красавец вез старого адмирала в тюрьму, и тот, вполне возможно, назвал ему кое-какие имена, почему бы нет?! - уже кое-что открыл мне, откроет все до конца, и вы понимаете, отчего он поступит только так, а никак не иначе, стоит ли вам уходить в небытие, будучи обыгранным своим учеником?" Это все, о чем я полагал нужным сказать вам. Хайль Гитлер! ...Кальтенбруннер поднялся навстречу Канарису, широко улыбнулся, протянул руку; тот и щ у щ е, но в то же время недоверчиво заглянув в глаза обергруппенфюрера, руку пожал; начальник главного управления имперской безопасности отметил, как похудел адмирал, сколь пергаментной стала его кожа на висках и возле ушей, поинтересовался: - Прогулки вам по-прежнему не разрешены? - Увы, - ответил Канарис. - И это, пожалуй, самое горькое наказание изо всех тех, которые выпали на мою голову: без двухчасового моциона я делаюсь совершенно больным человеком... - Двухчасовую прогулку не позволяют совершать ваши британские друзья, - вздохнул Кальтенбруннер. - Налеты бандитов Черчилля носят характер геноцида, мы боимся, что они разбомбят этот лагерь и всех его обитателей, поэтому вас и держат в бункере, а вот минут на сорок - подышать воздухом в лесу - я готов вас сейчас пригласить. Не откажетесь составить компанию? Впрочем, перед тем как вывести адмирала в лес, Кальтенбруннер походил с ним по а п п е л ь п л а ц у, взяв его под руку, чтобы узники воочию увидели дружбу нынешнего шефа РСХА с бывшим руководителем армейской разведки Германии. В лесу пахло прелью; снега уже не было; листва была до того нежной, что, казалось, и она большую часть времени проводит под землею, как немцы в бомбоубежищах; почки были в этом году какими-то особенно большими, в з р ы в н ы м и; дубравы казались нереальными, гулкими, пустыми из-за того, что в лесу не было слышно человеческих голосов (раньше здесь всегда играли мальчишки, возвращаясь на хутора из школы); не работал ни один мотор (обычно в это время года тут велись очистительные работы, срезали прошлогодний сушняк); лишь пронзительно и глумливо орали сойки, да еще где-то в кустах пугающе ухал филин. - К покойнику, - сказал Кальтенбруннер. - Филин - птица несчастья. - После месяцев в тюрьме эти звуки кажутся мне символами счастья, - откликнулся Канарис. - Ну, расскажите, что происходит на фронтах? Нам же не дают ни газет, ни листовок... - А как вы сами думаете? Где, по-вашему, стоят англичане с американцами? Где русские? - Русских мы задержали на Одере, - задумчиво ответил Канарис, - а западные армии, видимо, идут с юга к Берлину. - С севера тоже, - ответил Кальтенбруннер. - А русских пока задержали на Одере. Не думаю, чтобы это продолжалось долго. - Вы приехали ко мне с предложением, как я понимаю. В чем оно заключается? - Мне было бы интересно выслушать ваши соображения, господин Канарис... Канарис остановился, запрокинул руки за голову и рассмеялся: - К висельнику приехал тот, кто должен его казнить, но при этом соблюдается рыцарский политес! Я - "господин", а не арестант номер пятьдесят два! Дорогой Кальтенбруннер, за те минуты, что мы с вами гуляем, я понял: у вас есть о чем меня спросить, выкладывайте карты на стол, попробуем договориться... Кальтенбруннер закурил, поискал глазами, куда бросить спичку, - в лесах, саженных возле хуторов, всегда ставились урны для мусора, оберточной бумаги и пустых консервных банок; не нашел, сунул в коробок, хотя знал, что это плохая примета, но преступить в себе австрийца, преданного немецкой идее, не смог - порядок, только порядок, ничего выше порядка; заговорил медленно, повторяя почти слово в слово то, что ему п о з в о л и л сказать Борман. Канарис слушал не перебивая, согласно качал головой, иногда убыстряя шаг, а иногда останавливаясь. - Вот так, - заключил Кальтенбруннер. - Это все. Вам предстоит принять решение. - Я, конечно же, назову ряд имен, счетов и паролей для того чтобы вам были открыты сейфы в банках, но ведь это означает мою немедленную и безусловную казнь, обергруппенфюрер. Я, увы, знаю условие игры, которое вы исповедуете: алчная, устремленная и самопожирающая безнравственность... Я назову вам имена, но, поверьте, если бы вы действительно захотели преуспеть, вам бы стоило охранять меня так, как вам предстоит охранять вашу семью в самом недалеком будущем. Но вы не сможете преступить себя, в этом ужас вашего положения, мой молодой друг. - Вы неправы по двум обстоятельствам, господин адмирал. Первое: уничтожив вас, я рискую подвести тех наших людей, которые придут с паролем в банк; вполне возможно, что у вас в банках все варианты оговорены заранее. Второе: уничтожив вас я лишусь Испании, где ваши позиции общеизвестны, а Испания - тот плацдарм, откуда более всего удобна наша временная передислокация в Латинскую Америку. Канарис покачал головой: - Вы не додумали разговор со мною, Эрнст. Не сердитесь, что я обращаюсь к вам так фамильярно? - Мне это даже приятно, господин адмирал. - Видите, как славно... Итак, вы прибыли сюда, подчиняясь чьему-то указанию, сами бы вы ко мне не решились поехать: я достаточно хорошо знаю вас и наблюдал вашу работу последние полтора года весьма тщательно. Скорее всего, вас отправил рейхсляйтер... Вы никого не подведете, поскольку пока еще и Риббентроп имеет радиосвязь с нашими посольствами за границей, и армия может выходить по своим шифрам на наши военные атташаты в Швейцарии, Испании, Аргентине, Португалии, Швеции, Парагвае, Бразилии, Колумбии и Чили. Ваши люди отправят с моим паролем тех агентов, чьими жизнями вы не дорожите - каждая уважающая себя разведка имеет такого рода контингент, которого не жаль отдать на заклание во имя успеха большой операции... Значит, послезавтра вы получите в свое пользование счета и наладите контакт с моими могущественными банковскими контрагентами, предложив им - для легальной реализации - свое золото. Это - по первой позиции. По второй: мои связи в Испании были особенно сильны, когда мы крушили там коммунистов, а потом вели игру против Черчилля, чтобы он, используя дурную репутацию генералиссимуса, не осуществил свою идею высадки на Пиренеях... Он тогда раз и навсегда решил вопрос и с Гибралтаром, и с республиканскими иллюзиями горячих басков и каталонцев - под предлогом антинацистской борьбы на юге Европы. Сейчас время упущено, Рузвельт смог сдержать неистового Уинни, значит, мои возможности значительно ослабли: в политике наиболее ценен вопрос времени, в котором только и реализуется сила. Думаю, аппарат партии имеет там значительно более крепкие опорные базы, чем я среди фаланги Франко и сочувствующих ей военных. Другое дело, я бы мог стать полезным, получи я от вас такого рода гарантию, которая убедит меня в моей вам нужности - на латиноамериканском и дальневосточном направлениях... - Какие нужны гарантии? - Как первый этап сотрудничества: я пишу то, что вас интересует, мы оформляем договор деловым образом, пути назад нет, Лондон теперь просто-напросто не п о й м е т меня; если вы ознакомите англичан с такого рода документом, моя репутация будет подмочена в глазах секретной службы короля; вы отправляете в Швейцарию мою информацию, а я приступаю к подготовке для вас дела на латиноамериканском направлении... Эрнст Рэм начинал работать с лейтенантом Стресснером в Боливии, но ведь сделал Стресснера полковником я, и я именно передал ему фото фюрера с дарственной надписью... - Швейцария исключается... Мы сейчас просто-напросто не имеем права страховать себя фактом ознакомления ваших британских друзей с нашим - если мы сговоримся - договором о тайном сотрудничестве, ибо это значило бы добровольно отдать Лондону ваши связи, ваши корпорации и моих людей. К разговору, скорее, оказались неподготовленным вы, а не я. Либо вы верите мне и мы начинаем впрок думать о будущем, либо вы мне не верите и я вынужден поступить так, как мне предписано. Срок на размышление - два дня, я вернусь к вам в субботу, к двенадцати. - Не надо откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня... Тем более гуляем мы не более получаса, а это такое блаженство, подарите мне еще десять минут, милый Эрнст... Я готов начать писать прямо сейчас, не медля... Мне потребуется примерно месяц на то, чтобы сформулировать проблему и обозначить данности... - Господин адмирал, - жестко перебил Кальтенбруннер, - в вашем положении самое опасное - заиграться. Не надо... Вы же понимаете, что месяц меня не устроит: мы с вами отдаем себе отчет, почему вы запросили именно тридцать дней в обмен на ваши з н а н и я... Так что полчаса, во время которых вы напишете о г р ы з о к, дела не решат. Пара дней - это хороший срок, мало ли что может произойти за два дня, сейчас каждая минута чревата неожиданностями... - Эрнст, а что случится с вами, узнай фюрер о вашем со мною разговоре? Кальтенбруннер хмыкнул: - Вы пугаете меня? Я объят страхом! Я готов написать рапорт на самого себя! Господин адмирал, когда вы встречались с представителями британской секретной службы и вели с ними весьма рискованные разговоры, у меня в сейфе лежала копия вашего рапорта Кейтелю о необходимости проведения встречи с врагом, во время которой возможны "непредвиденные обороты беседы". Вы - стратег хитрости, господин адмирал; не только Гелен называет вас своим мэтром, но и я - в какой-то, естественно, мере... Канарис улыбнулся: - Это комплимент... Милый Эрнст, ответьте как на духу: вы вправду полагаете, что талант Адольфа Гитлера и на сей раз выведет Германию из кризиса? Не торопитесь, погодите... Если вы продолжаете уговаривать себя, что так именно и случится, то дальнейший наш разговор бесполезен, но если вы, наконец, решились дать себе ответ на этот очевидный вопрос, то, видимо, вы стоите перед выбором пути в будущее... Я понимаю, о чем вы думаете, интересуясь моей информацией, з н а н и е м, как вы изволили заметить... А ведь вы могли бы стать спасителем нации, решись на то, что сами же подавили год назад: путч, устранение фюрера, обращение к Западу, роспуск партии - притом, вы и ваши коллеги остаются на ключевых постах государственной машины, гарантируя ее противостояние большевистским полчищам. - Господин адмирал, я приехал к вам как политик, но не как предатель... - Замените слово "предатель" на "мобильный эмпирик", и вас примут в любом клубе, милый Эрнст, нельзя же ныне олицетворять личность фюрера с будущим нации... Кальтенбруннер взглянул на часы, чтобы скрыть растерянное смущение: Канарис сказал то, о чем он впервые подумал - робко, у ж а с а я с ь - два дня назад, когда возвращался из штаб-квартиры Гиммлера; полыхали зарницы на востоке; с Балтики дул промозглый ветер, а в ушах чуть что не звенели страшные слова рейхсфюрера: "Думая о себе, Эрнст, немец теперь обязан думать о будущем Германии..." БЕДНЫЕ, БЕДНЫЕ ЖЕНЩИНЫ... - II __________________________________________________________________________ - Нет, - сказал Штирлиц, выслушав Дагмар, - все не так... Ваша реакция на слова друзей Бернадота о возможных трудностях, связанных с заключением перемирия, слишком о р г а н и з о в а н н а... Вы женщина, то есть - эмоция. Ваш отец немец, следовательно, часть вашего сердца отдана Германии... Вы должны атаковать, желая спасти нацию от тотального уничтожения, вы должны обвинять Бернадота в бездействии, а вы лишь приближаетесь к тому, чтобы робко и опасливо обозначить эту правду. А правду нельзя обозначать: либо ее произносят, чего бы это ни стоило, либо лгут. Или - или, третьего не дано... Дагмар смотрела на Штирлица неотрывно, горько, и какая-то странная, отрешенная улыбка трогала порою ее губы. - Милый человек, - сказала она, - не судите меня строго. Женщина - самый податливый ученик... Поэтому она тщится повторить мужчину... Про мужа я не хочу говорить, он несчастный маленький человек, а вот мой первый наставник в делах разведки... Я копирую его манеру, понимаете? В детстве я занималась гимнастикой; тренер стал моим богом; прикажи он мне выброситься из окна - я бы выбросилась... А мальчишки из нашей группы были другими, в них с рождения заложено рацио... И вдруг пришли вы: мудрый добрый мужчина, чем-то похожий на тренера, говорите правду... - Не всегда, - жестко заметил Штирлиц. - Значит, у вас ложь очень достоверна... И потом вы умеете шутить... И прекрасно слушаете... И не поучаете... И позволяете мне чувствовать себя женщиной... Видите, я привязалась к вам, как кошка... - Все-таки лучше привяжитесь ко мне, словно гимнастка к тренеру... - Как скажете. Штирлиц поднялся, отошел к телефону, спросил разрешения позвонить, набрал свой номер: - Здравствуйте, Ганс... Я сегодня, видимо, тоже не приеду, так что можете готовить на себя одного... - Где вы? - спросил Ганс. - Ваш шеф позволил задавать мне и такие вопросы? - Нет. Это я сам. Я волнуюсь. - Вы славный парень, Ганс. Не волнуйтесь, все хорошо, меня охраняют три автоматчика... Я позвоню вам завтра; возможно, заеду в десять; пожалуйста, погладьте мне серый костюм и приготовьте две рубашки, одну - серую, другую - белую; галстук - на ваше усмотрение. Почистите, пожалуйста, туфли - черные, длинноносые... Ганс удивился: - Длинноносыми бывают люди... Это которые в вашей спальне? - Вы хорошо освоились, верно, они стоят там. И сделайте несколько бутербродов с сыром и рыбой, мне предстоит довольно утомительное путешествие. - Я не понял, сколько надо сделать бутербродов, господин Бользен... "Вот так светятся, - отметил Штирлиц. - Насквозь. И это очень плохо. Немцу нельзя говорить "несколько бутербродов". Нет, можно, конечно, но это значит, что говорит не немец или не чистый немец. Я должен был сказать: "Сделайте семь бутербродов", и это было бы по правилам. Надо отыграть так, чтобы Мюллер понял, отчего я сказал это свое чисто русское "несколько"..." - Разве ваш шеф не говорил, что я уезжаю с дамой? Неужели трудно подсчитать, что днем мы будем есть три раза по два бутерброда - итого шесть; я возвращаюсь один, значит, перекушу ночью один раз, а утром второй, при условии если удастся соснуть в машине, коли не будет бомбежек на дорогах, - следовательно, к шести надо прибавить четыре. Итого десять. Сколько кофе залить в термос, вы, надеюсь, знаете? Шесть стаканов - если у вас так плохо с сообразительностью. Ганс - после паузы - вздохнул: - А что же буду есть в дороге я? Шеф приказал именно мне везти вас с вашей спутницей... - Значит, сделаете шестнадцать бутербродов и зальете второй термос - в случае если ваш шеф не отменит своего приказа. Штирлиц положил трубку, включил приемник. Диктор читал последние известия: "Наши доблестные танкисты отбросили врага на всей линии Восточного вала; неприступная линия одерского бастиона - тот рубеж, на котором разобьются кровавые полчища большевиков. На западном фронте идут бои местного значения, англо-американцы несут огромные потери; наши доблестные летчики сбили девяносто два вражеских самолета, подожжено тридцать четыре танка и взорваны три склада с боеприпасами. Воодушевленные идеями великого фюрера, наши доблестные воины демонстрируют образцы беззаветной верности национал-социализму и рейху! Победа приближается неотвратимо, несмотря на яростное сопротивление вконец измотанного противника!" ...Затем диктор объявил час оперетты. Заместитель рейхсминистра пропаганды Науманн' более всего любил венскую оперетту, поэтому составители программ включали такого рода концерты в радиопередачи ежедневно, иногда по два раза в сутки. С тех пор как по решению Розенберга и Геббельса, отвечавших за идеологию национал-социализма, в рейхе были запрещены американские джазы, французские шансонье и русские романсы, с тех пор как Розенберг провозгласил главной задачей НСДАП восстановление и охранение старогерманских традиций, с тех пор как на человека в костюме, сшитом за границей, стали смотреть как на потенциального изменника делу фюрера, с тех пор как принцип "крови и почвы" стал неким оселком, на котором проверялась благонадежность подданного, с тех пор как в газетах стали печатать лишь те материалы, в которых доказывалось величие одного только германского духа и утверждалось, что культуры Америки, России, Франции, Англии есть не что иное, как второсортные словесные или музыкальные упражнения недочеловеков, заполнять эфир становилось все тяжелее и тяжелее. Глинка, Рахманинов, Римский-Корсаков и Прокофьев представляли собою музыку вандалов; Равель и Дебюсси - мерзкие насильники мелодизма (Геббельсу удалось с трудом отбить право на трансляцию арий из опер Бизе; он сослался на фюрера, который однажды заметил, что композитор был не чистым евреем, и потом гадкая кровь числилась в нем по отцу, а "есть сведения, что мать гения, француженка, имела роман с немцем за год до рождения композитора"); "дергания" джаза были объявлены "утехой черномазых", это не для арийцев, а Гленн Миллер и Гершвин вообще паршивые евреи. Спасали оперы Моцарта, симфонии Бетховена и Вагнера. Четыре часа в сутки было отдано песням партии, армии, "Гитлерюгенда" и ассоциации немецких девушек "Вера и Красота". И, конечно же, любимые Науманном оперетты (однако и здесь были свои сложности: Оффенбах - не ариец, Кальман - тем более, а Легар - полукровка). В последние месяцы, когда бомбежки сделались чуть что не беспрерывными, рацион ежедневного питания по карточкам стал вообще мизерным, Геббельс приказал экспертам по вопросам идеологии в департаменте музыки прослушать мелодии немецких джазовых композиторов начала тридцатых годов. "Пусть людей радует хотя бы веселая музыка, - сказал рейхсминистр, - давайте развлекательные программы постоянно, включайте побольше испанских песен, они бездумны; можно транслировать веселую музыку Швеции и Швейцарии, пусть даже джазовую, предварив дикторским текстом, что это мелодии наших добрых соседей..." _______________ ' Н а у м а н н - ныне один из лидеров легального неонацистского движ